П. Ю. Львов
Даша, деревенская девушка
КОММЕНТАРИИ
П. Ю. ЛЬВОВ
Даша, деревенская девушка, Львов Павел Юрьевич, Год: 1803
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
В исходе августа, привелось мне побывать в милой моей стороне, где шумноводная Индома {Кто читал в 9-й части Иппокрены пьесу под названием ‘Матвеевское, или Мое сельское препровождение времени’, тому известна и милая мне Индома, напояющая добротворною водою своею мои луга и стада.} роскошно тенет среди тенистых рощ по зеленым лугам и ведет вечную брань с седыми камнями, претящими путь сердитым волнам ее. В это время начинает у нас показываться туманная осень, начинают желтеть деревья, дымчатые иссиня облака, дождем богатые, стелются слоями по воздуху и потемняют ясную лазурь неба, красные дни бывают реже, утра становятся холоднее, а вечера пасмурнее.
Но как бы то ни было, я не могу без ощущения особого удовольствия приблизиться к сим местам моего прежнего обиталища. Коль скоро я завижу мои леса, мои поля, мои рощи и ветхую кровлю моего сельского дома, то мгновенно душа моя ощутит некое приятное влияние непостижимого какого-то доброго гения, как будто пренесуся я в новый мир, бытие мое распространится на все мною созерцаемое, мне все тут представится любезным, все близким к сердцу. Я мысленно беседую с землею и советуюсь о ее плодородии, рассуждаю с каждым деревом и кустиком о пользе их, соглядаю, сбережены ли по нивам и злачным берегам реки те дары, коими природа их ущедрила. Ах! Коль сладок тот кусок хлеба, который мы честным трудом приобретаем!.. Как я назову сие чувствование кроткой радости, искреннего во всем участия, усердного обо всем рачения? Как назову сию прилепленость души к каждой вещи, от меня зависящей?.. Уже ли это есть любовь собственности?.. Скажите, человеки! Не она ли нудит бедного европейца идти в новый свет и решиться преплыть бурные моря, хотя на каждом ревущем валу видит он грозящую ему смерть? Не она ли заставляет воина проливать кровь свою на пределах отечества, чтоб только не допустить врага разорить теплый прародительский угол? Не ею ли подвизаемый земледелец предпочитает тяжкое изнурение приятствам покоя? Не она ли есть могущая сила всех сил ваших и побудительная причина всех ваших действий? Боже! Благослови ее, если она служит во благо человеку и ближнему его: тогда она добродетель, но будь она проклята, ежели сопряжена с обидою соседу! Тогда она зло, вредное общему добру, противное богу и людям.
Два дня шел дождь, крупные капли его жужжали по широким листам растущего перед домом моим хмеля, стучали в стекла и рокотали по желобам над окнами. Я унывал вместе с природою. На третий день солнце разбудило меня яркими своими лучами. Я обрадовался светлому утру и спешил в поле, на луга, на берег реки, хотел вдруг быть везде. Казалося, будто все мне улыбалося, на что бы я ни взглянул. Везде усыпано было алмазною пылью: так блистала трава, унизанная росою. Когда человек доволен и весел, видит ли он, как летит время? Я не приметил, как прошел день, ясный, теплый, наступил вечер, тихий, румяный, лучший осенний вечер.
Новое наслаждение сельским удовольствием! Предавшись моей задумчивости, бродил я. по долинам и в кустах, повсюду сопутствовало мне безмолвие: оно более и более питало мои мечты. Индома здесь разливалась между двумя зелеными пригорками, была неколебима, подобно зеркалу, едва слышен был гул вдали враждующих волн ее, маститые сосны и развесистые березы, окруженные мраком своим, дремали над нею, все располагало мою душу к размышлению. Воображение представило мне прошедшие годы моей жизни, мои напасти, случаи моих радостей и печалей и то, что было мною когда почувствовано, чего когда желал я и чего удалялся, явилися предо мною все те, кто мне были милы и постылы, кого лишился я и о ком поднесь крушуся, и те, коих трату придется, может быть, мне оплакать, отрадные надежды, прискорбные сомнения, неизвестность и страх о том, что вперед со мною случиться долженствует и что будет за пределом жизни сей,— все, все это вилось вокруг сердца моего, все это, соединясь со впечатлениями, важным лицом природы произведенными, так растрогало мой дух, что мне казалося, будто я перешел уже за роковую черту мира сего и будто существую уже в том свете, где время, суета и горесть неизвестны.
Долго утопал бы я в сем море коловратных дум, если бы нежные голоса, вблизи от меня раздавшиеся, не пленили слух мой. Я поднимаюсь на пригорок и вижу трех девушек: самой старшей из них кажется не более 17 лет, две лежат на зеленом берегу реки, одна подле другой, а третья поодаль от них сидит нерадиво и в задумчивости своей общипывает листочки полевого колокольчика, увядшего в руке ее. Те веселы, в красных ферезях, с золотыми повязками, а эта уныла: румянец щек ее бледен, русые волосы по белому челу разметаны кое-как, платье на ней темное, тяжелые вздохи колеблют ее грудь, но при всем том она прекрасна, как ангел. Без особливого участия нельзя на нее смотреть. Девушки пели самую унылую песню: голоса их были складны, непринужденны, тихи, пение их очаровало душу. По мере как смысл песни соделывался чувствительнее, красавица становилась печальнее, слезы навертывались на голубых ее глазах, скоплялися на длинных ее ресницах, наконец она зарыдала, закрыла лицо руками и бросилась ничком на мураву. Подруги ее перестали петь, начали ее уговаривать:
— Полно, полно, Даша, так убивать себя! Ведь этим горю своему на пособишь.
— Ах, мои родные! — привставши, она им отвечала.— Если бы вы его видели, если бы вы его знали, вы бы мне сказали: умри, Даша, умри скорее, можно ли жить без милого друга? Вы горя моего не ведаете! Он забыл меня.
— Так это правда, Даша, что ты тоскуешь о молодом барине? Вся вотчина про то знает. Лихие люди корят тебя, а мне тебя жаль, бедную очень жаль.
— Что мне до лихих людей? Укоры их ветер разносит, я не смотрю на них. Он, он один дороже мне всего на свете. Так, Маша, так, я люблю его всей душою. Вот уж год, с лишком год, как ясный сокол отлетел от меня в чужую, дальнюю сторону и слуху о нем нет.
— А что ты думаешь? Я чаю, он и подлинно забыл тебя, бедная!
— Бог его забудет, если он меня забыл.
— Скажи, Даша, да как вас бог снес с ним? Как ты с ним свиделась? Как ты его полюбила и знаешь ли, любит ли он тебя?
— Кажется, он меня не обманывал: он божился мне, что любит меня — и я божбе его верила.
— Э, глупенькая! Разве не божатся баря попусту?
Даша тяжело вздохнула, потом, помолчав несколько, она говорила своим подругам:
— Послушайте, мои белые лебедки, не всегда травушку мороз побивает, часто вянет она и от красного солнца, не всегда девушку губит невольное замужье, губит ее часто и жаркая к милу другу любовь. Я расскажу вам все, что лежит, как гора, у меня на сердце. Вы смекайте, не заглядывайте на кудрявых детинушек, не сдавайтесь на их ласковые слова, ласковыми словами своими они только что нас, девок неразумных, из ума выводят. Помните ли, как в прошлом лете была здесь старая наша барыня? Помните ли, что с ней был и сын ее, наш молодой, пригожий барин? Он часто гуливал по полям, часто хаживал к нам на жниво, на сенокос. Как, бывало, играет красивый конь под ним, когда едет она верхом! Всегда я пристально на него сматривала, глаз с него не спускала, серп часто выпадал у меня из руки, и тогда уже опомнюсь, как ежели кто-нибудь дернет меня за рукав или скажет мне: ‘Даша, ведь он на тебя смотрит’. Тогда, как варом, меня обдаст, я сделаюсь сама не своя… Ах! Да как и можно было не заглядываться на него! Как он миловиден, как он строен! Поступь его самая барская: бел, чист, румян, глаза и брови у него черны, как соболь, бывало, когда он взглянет, то, словно солнцем, осветит. Что ни скажет,— все хорошо, как ни ступит,— все ловко. Дивлюсь, как можно уродиться так статну, с такою молодецкою красотою!
Что еще лучше его может быть на свете?
Однажды случилось мне идти под вечер с большого наволока чрез рощу, что неподалеку от барского двора, я была одна-одинехонька, тут со мною повстречался барин, я не знала куда деваться, оробела, обомела уйти хотела, но ступить не могла, насилу дух переводила и дрожала вся, как к смерти приговоренная. Увидя меня, он улыбался, а подошел ко мне, снял свою пуховую шляпу и чиннехонько поклонился, я хотела посторониться и дать ему дорогу, но он остановился, взял меня за руку и начал говорить со мною. Нет, девушки! Соловьи так не поют сладко в кустах по зорям, как сладка была речь его! Приветливые слова его катились прямо ко мне в душу, рука его горела, как огонь, от этого огня вся кровь во мне закипела. Он уверял меня, что я мила, что я хороша, что он любит меня всем сердцем. Я таяла от слов его, но когда он спросил меня, люблю ли я его, я обмерла, не знала, какой ответ ему дать, солгать не умела, сказать правду боялась, сама не понимаю, что делалось тогда со мною! Не так пташка трепещет в когтях у ястреба, как я дрожала вся, не могла вымолвить ни полсловечка, свет выкатился у меня из глаз, слезы посыпались, как град, я только что вздыхала, ноги мои подкосились, я не могла стоять и упала к нему на руки. Он обнял меня, прижал к груди, начал целовать, миловать, приголубливать и все доведывался, люблю ли я его. ‘И рада бы не любить тебя,— отвечала я ему,— да твой приятный взгляд, твой пригожий вид приворожили меня к тебе’. У красавца моего ясные очи засверкали, как звезды, и румянец живее заиграл на щеках. Долго держал он меня у сердца, долго смотрел мне в глаза, у него что-то было на уме, но он как будто боялся меня, как будто не смел чего-то мне сказать, наконец, тяжело вздохнул и со слезами выговорил: ‘Нет! Не могу решиться. Даша! В объятиях моих ты будешь всегда чиста, как ангел’. С сим словом крепко он прижал меня, горячо поцеловал и выпустил из рук. Мы расстались. Начало уже темнеть. Я шла по тропинке в великом раздумье все о том, что говорил со мною барин: он называл меня милою, хорошею, это так меня радовало, что сердце мое выскочить хотело. Но последние слова его я не могла понять, к чему он их сказал. В таких-то крепких думах не приметила, как и домой дошла. Отец и мать спросили меня, где так долго я была? Все уже с барщины пришли по домам. Тут я в первый от роду солгала, спасибо, что в избе было темно, и никто не видал, как я покраснела от неправды.
С тех пор еще больше я полюбила его. Мы с ним видались почти каждый божий день, не могли наглядеться друг на друга, не могли наговориться, намиловаться. Бывало, расставаясь на час, сколько раз прощались, ворочались с половины дороги, чтоб опять проститься, припомнить то, что молвить забыли. Бывало, он ищет меня по лугам и рощам, зовет к себе, я прислушивалась, как он твердил мое имя. Как звонкий голос его раздавался далеко-далеко в чистом поле! Пусть лихие люди, что хотят, то несут на меня, а господь тому свидетель, что барин надо мною не поругался и ни единым даже словом в стыд меня не приводил. Только чем уже он не дарил меня — и серебром, и золотом, и бисером, и лентами, и парчою, но я ничего не брала: одна любовь его мне только нужна была. На что мне наряды, когда и без них полюбил он меня? Да и куда бы мне было с ними деваться? Ах, девушки! Ах голубушки! Сколько у меня было в прошлом году радостей! Всякий день для меня был праздник, всякий день с ним видалась, всякую ночь он мне снился.
То было только осенью, что у меня тоска все сердце переела, когда он торопился ко мне и, переходя по жердям чрез реку, оступился, упал и чуть не утонул. Я не вспомнилась тогда, бросилась в воду, выхватила его из самой глубины на берег. В то время вся наша вотчина всполохнулась. Чуть не умерла я тут, пока не откачали его. Лишь только он опомнился, повел глазами по всем и, увидя меня, не спускал с меня очей, но не мог ни слова вымолвить. Священник наш взял его к себе, у него он отдохнул, между тем послали в барский дом за сухим платьем, все боялись, чтобы старая барыня не сведала про то: она без памяти любила его. Но могла ль такая беда от матери утаиться? Барыня спознала, приехала Я священнику, я видела, как шла она по крыльцу, она плакала, как река лилась, она увезла с собою милого сына, и я две недели не видала сердечного друга. Он был болен, я была без души. Каждый день готовилась я расстаться с белым светом, со всем родом и племенем, и так-то все было, пока он выздоровел. Царь небесный! Как я обрадовалась, когда увидела его в первой после болезни! Ах, девушки! Ах, мои красавицы! К чему я применю вам радость мою! Нет, ни к чему нельзя, одна только душа моя заведает ее.
Меня позвали к барыне в горницу. У бар-то в домах рай пресветлый! Как изукрашены все стены! Но для меня темнее бы темницы показались барские стекольчатые терема, если бы я не увидела моего милого, дорогого, моего солнца красного. Как светел месяц на небе между звездами, так милолик он, так хорош он пред всеми. После болезни взгляд его был томен, и от того он был как бы еще пригожее. Лукавец! При матери он и виду не подал, что меня знает, а я, глупая, я чуть-чуть не открыла всего, чуть-чуть не заплакала, он это приметил, погрозил мне, стоя за барыней, я спохватилась. Добрая наша госпожа про все уже знала, как он упал в воду, как я выхватила его. Она меня поцеловала, благодарила, что сберегла ей сына, и всем меня наделила: и золотыми лентами на повязку, и камкою на телогрею, и сказала, что даст мне вольную, а старику, отцу моему, пожаловала хлеба, скота, новую избу и всю нашу семью с барщины спустила. Скудный наш домишко стал, как полная чаша, а что всего дороже,— мне велено было ходить каждое воскресенье к барыне в горницу. Ах! Почто совсем меня во двор не взяли! Я бы всякий час видела моего красавца, хотя бы слышала, хотя бы ведала о нем, а теперь с самого Покрова не вижу его, с самых святок не слышу о нем, и что придумать, не знаю: жив ли, здоров ли? ах! не забыл ли он меня, бессчастную?..
— Почем ты знаешь, Даша,— прервала говорившая с нею подруга,— может быть, уже он и женился на богатой барышне какой, а тебя совсем покинул?
— Бог с ним!—вздохнув, отвечала ей Даша.— Я знаю, что мне не сужено быть за ним, он барин, а я крестьянка. Пусть его женится хоть на царевне, пусть его будет счастлив, а я бы и за то благодарила бога, ежели бы могла его видеть. Для меня полно, и чересчур полно того счастья, чтобы глядеть на него, чтобы он был здоров и весел, больше этого я ничего не хочу. Но мне до этой радости не дожить, видно. Не знаю, чтобы это было такое? Всегда, как я о нем вздумаю, сердце у меня кровью обольется, затрепещет, заноет, замрет и мне так станет грустно, так грустно, что я неведь бы куда девалась.
Даша горько заплакала.
— Сказать ли тебе, Даша, правду-матку? — подхватила тут третья девушка, которая во весь их разговор молчала и только что слушала.— Я пришла было сегодня поутру с ягодами к приказчице, меня до нее не допустил староста, но слышно мне было, как она выла, сюда скоро будет барыня, и у наших-то бар что-то не все по-добру, не все по-здорову. Ведь наша-то брюзгливая приказчица ходила нянюшкою за молодым барином. Давеча, поутру, наехало из-под Москвы дворовых с обозом полон большой двор, и все невеселы, все ходят нос повеся, да и сама барыня, говорят, едет сюда в великой печали — и одна.
— Ахти!—вскричала Даша, мгновенно соскочила с места, сплеснула руками, только ее и видели. Подруги ее за ней побежали, но догнать ее не могли.
Таким-то образом случай открывает не токмо тайну любви, но и самые сокровеннейшие предприятия глубоких политиков. Из речей девушек я догадался, что дело шло о сыне соседки моей, богатой московской барыни. И действительно, сын ее — молодец прекрасный, любезный, с умом, с чувствиями, а к тому же и девятнадцати лет: время самых пылких страстей. Он был один сын у матери, и, Так сказать, не давали на него пороху пасть, ни ветру дыхнуть. Он вырощен был на самом нежном лоне родительской горячности, и титло матушкина сына совершенно ему принадлежало. К счастию его, он рано попал на руки хорошего наставника, а потому в нем нисколько и не было приметно того своенравия, того своевольства, той буйной необузданности, которые бывают обыкновенным плодом потворства и слепого пристрастия матерей, а особливо, ежели у которой одно лишь дитя.
Я видал молодого моего соседа, и всегда мысленно его хвалил. Правда, что рано он начал любить и полюбил неровню, но любовь разбирает ли состояния? Она владычествует над детьми природы, а ей нет нужды до того, какие противоположности разделяют их. Пусть тот, кто не имеет страстей, пусть бросит камень в пламенного юношу. Вам, хладные души, упорствующие приятным впечатлениям природы, отвергающие сладкий нектар любви, без коего бытие человеческое гибнет, подобно злакам на степи песчаной и безводной, куда ни благотворная роса, ни плододатный дождь никогда не спускаются, вам предоставляю право бранить кипящую страстьми молодость, а я болезную о пригожей девушке: знаю, что с чувствительным сердцем редко кто счастлив бывает. Досадую на судьбу, что, одарив ее такими прелестями, такою нежною душою, заключила она ее в такое бедное состояние. Если бы к ее любезности дано ей было, воспитание, тогда, может быть, ее уподобляли бы Юлии, женевским мудрецом написанной*, или рихарсоновой Памеле*. Но прекрасная Даша должна увянуть, как роза в пустыне, потому только, что дочь крестьянская. Боже! Сокровище благих! Призри на невинность, да не коснется ее лукавый дух порока, мы все твои чада!
Девушка столь была привлекательна, а печаль ее столь трогательна, что нельзя было не принять в ней участия. Крушась о жребии сельской, красавицы и переходя из одного размышления в другое, я возвратился домой довольно поздно. Назавтра велел осведомиться в усадьбе моей соседки: все ли у них здорово? Печальное известие! Прекрасный сын старой барыни умер в армии. Безотрадная мать едет из Москвы в здешние уединенные места посвятить горести и плачу и без того, можете быть, малый остаток дней своих. Вот наши радости! Вот наши надежды! Я помню, как она говорила мне, что все счастие свое полагает в сыне, она желала, чтоб он скорее выслужился, чтоб получил знаки чести, чтобы сделал хорошую партию, чтоб он был благополучнее всех на свете, но мало ли чего материнское сердце желает? В желаниях добра детям оно неограниченно и успехами счастия их ненасытно. Что же судьба сделала! с моею чадолюбивою соседкою? Смертью сыновнею пресекла все ее желания. Ах! Коль часто восхищающие нас замыслы наши имеют сему подобный конец! Человеки! У вас ничего нет верного, кроме смерти.
Но обратимся к милой Даше. Я спешил о ней наведаться. Несчастная! Весть о кончине милого была для нее ужаснее громового удара. Коль скоро о том ей сказали, в ту же минуту она пришла в исступление, вместо слез она издала дикий хохот и лишилась ума, потом начала: неутешно плакать, надорвалась с тоски, слегла в постель и день ото дня разнемогалась, в девятый, роковой день, и богу душу отдала. Я видел сию жертву любви и чувствительности лежащею во гробе, нарочно ходил в церковь, когда ее отпевали, принести памяти ее в дар самые теплые слезы сожаления, выкатившиеся прямо из глубины сердца моего. И во гробе она была хороша: на пригожем лице ее не видно было безобразных ужасов смерти. Томность, уныние и какая-то трогающая душу жалость, разливались по бледно-белому лицу ее.
Под тонкими веждами сокрыты были доселе ясные очи ее, мертвая синета заступила место алых роз на устах ее, белые, как снег, руки сложены были на высокой, оледеневшей груди, вообще казалось, что будто лежало во гробе изображение уснувшей красоты, из чистого ярового воска вылитое. Вся деревня провожала тело Даши, все о ней плакали, без сомнения, все ее любили, без сомнения, она была достойна любви. Вся родня рыдала о ней неутешно, а мать и отец — не иное что были, как воплощенные горесть и отчаяние. Я помогал опускать гроб ее в могилу и вместе с ближними ее принес ей последний дар: бросил несколько горстей земли на гроб и водрузил деревянный крест над телом ее, написав на нем карандашом слова сии: ‘Здесь спит чувствительная Даша. Прохожий! Чти прах ее. Податель жизни вечной приобщил нежную душу ее к лику ангелов своих’.
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Павел Юрьевич Львов родился в 1770 году в Рязанской губернии. Происходил из дворянской семьи. Воспитывался в Московском университетском пансионе. Начал службу в гвардии, затем вышел в отставку и был несколько лет губернским прокурором в Петербурге. Умер в 1825 году.
В литературе Львов известен как писатель-сентименталист. В 1789 году вышел его роман в двух частях ‘Российская Памела, или История Марии, добродетельной поселянки’, в 1790 году — повесть ‘Роза и Любим’ и в 1801 году — повесть ‘Александр и Юлия’. Его перу принадлежат также следующие работы по русской истории: ‘Храм славы российских героев от времен Гостомысла до царствования Романовых’ (1803) (в 1822 году вышло второе издание этой книги под названием ‘Храм славы великих россиян’), ‘Пожарский и Минин — спасители отечества’ (1810), ‘Боярин Матвеев’ (1815), ‘Достопамятное повествование о великих государях и знаменитых боярах XVII века’ (1821). Кроме того, многие произведения Львова печатались в журналах ‘Зеркало света’, ‘Северный архив’, ‘Отечественные записки’ и др.
Даша, деревенская девушка — напечатана в журнале ‘Новости русской литературы’, ч. 6. М., 1803.
Стр. 68. …женевским мудрецом написанной…— Ж.-Ж. Руссо, уроженцем Женевы.
…рихардсоновой Памеле…— Памела, героиня одноименного романа английского писателя XVIII века Самюэля Ричардсона.