Дант и его век, Шевырев Степан Петрович, Год: 1835 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 142 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

С.П. Шевырев

Дант и его век
Исследование о Божественной Комедии

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление

Отделение I. Жизнеописание Данта

Отделение II. Изложение содержания Божественной Комедии

Отделение III. Дант — философ. Учение Данта, извлеченное из Божественной Комедии

Отделение IV. Дант — художник. Эстетический разбор Божественной Комедии

Отделение V. Дант творец языка Итальянского. Исследование о языке Божественной Комедии

Вступление

Дант принадлежит к числу тех немногих избранных небом гениев, которые олицетворяют в себе самопознание своего века, служа полным ему отражением. Сии гении суть как бы огромные зеркала, которые Провидение по временам наводит на разные эпохи человечества и на которых вечен остается отпечаток сих эпох, в урок и завет грядущему. Многие разнообразные стихии входят в состав сих феноменов: они суть всегда венец многих веков, итоги многих поколений. Но с какою бы тщательною и подробною изыскательностью мы ни уловили их первоначальный зародыш в веке самом отдаленном от полного их развития, какою бы анатомиею историческою ни разложили до мелочи все составные части, входящие в их образование: все бы результаты исследований наших были бы недвижным трупом — из частей мы не составили бы гения и в своем бессилии должны б были признать необходимость той Божественной, ничем не уготованной искры, которая произвольно падает с неба на избранную главу человечества и зарождает в ней священный огонь. Гений внезапен, как свет во вселенной, как человек между тварями, как все божественное в земном. Рождение его объясняется одним безусловным: да будет). Таково было в Италии явление Данта.

Но форма, в какую сей гений облекается, — но выражение, какое он приемлет, принадлежит его веку. Гений есть олицетворенный ответ на современный ему вопрос человечества. Смысл ответа непонятен без вопроса: так гений и век объясняются друг другом.

Дант есть первый философ, первый ученый, первый художник своего века и творец языка Итальянского. Его Божественная Комедия заключает в себе все Богословие или всю Философию (ибо в веке Данта это было одно и тоже), Астрономию или Астрологию, Геологию, Физику, одним словом, учение, Историю, политические мнения, нравы, обычаи, костюм, суеверия, предрассудки, анекдоты его времени. Сие произведение есть вместе особый тип в Поэзии и первое решительное проявление языка Итальянского. Дант и из его творений преимущественно Божественная Комедия будут предметом моего рассуждения. Прежде, нежели приступлю к оному, считаю за нужно предложить полное биографическое известие о Данте, извлеченное из верных источников и из собственных его творений.

Отделение I
Жизнеописание Данта

О gloriose stelle, о lume pregno
Di gran virtu, dal quale io riconosco
Tutto (qual che si sia) il mio ingegno,
Con voi nasceva, e s’ascondeva vosco
Quegli, ch’е padre d’ogni mortal vita,
Quand’io senti’ da prima l’aer Tosco.
Canto XXII del Paradiso.

Дант* родился во Флоренции от Аллигиеро Аллигиери и Донны Беллы, в 1265 году, Мая 27 (число однако подвержено сомнению), крещен в крестильнице Св. Иоанна** и наречен Дуранте, по сокращению же переименован в Данте. В своей Божественной Комедии (в которой едва ли не каждое важное событие его времени упомянуто) он сам говорит и о предках своих, и о подробностях своего рождения. В Раю, в планете Марса, встречает он своего прародителя Каччиагвиду и астрономически объясняет год его рождения (1106)***. Сей Каччиагвида, коим начинается родословная Данта, был в крестовом походе под знаменами Императора Конрада III и убит от руки неверных, за что своим праправнуком Поэтом и причтен к лику святых. Фамилия Аллигиери идет от жены Каччиагвидовой. Дантов отец был юрис-консульт. Своего славного сына имел он от второго брака.

______________________

* Подробнейшее и ученейшее жизнеописание Данта принадлежит Иосифу Пелли. Вот его заглавие: Memorie per servire alla vita di Dante Allihierj ed alla storia della sua famiglia raccolte da Giuseppe Pelli. Сия книга послужила главным материалом для биографического известия о Данте. Самое первое жизнеописание сего Поэта сочинил Боккаччио, почти его современник. Но иные укоряют его в том, что он писал сию биографию, как любовную сказку, как свою Фиамметту, и посему на первом плане выставил любовные приключения Данта. Филипп Виллани, другой его биограф, есть повторитель Боккаччио. Леонардо Бруни, Аретинец, обратил более внимания на общественную жизнь Данта и выставил его гражданином и воином. Сверх того в анекдотах Франческо Саккетти рассеяны многие народные сказания о Данте, ибо черты его жизни, как и терцины, долго жили в устном предании Тосканцев.

** В сей крестильнице (baptisterium) до сих пор крещаются все граждане Флоренции. Она находится против славного Флорентинского собора и есть один из памятников старинной архитектуры. На тротуаресей же площади находится так называемый камень Данта с надписью: Sassodi Dante. Есть предание, что Дант в своих прогулках садился отдыхать на этом камне, против собора. Флоренция, до сих пор не возвратившая остатков своего великого изгнанника, весьма дорожит сим камнем.

*** XV и XVI пп. Рая. Дант в Поэмесвоей упоминает и о других своих родственниках. Одного из них, Джери Белло, весьма сварливого и коварно убитого одним Саккетти, помещает он в аду.

______________________

Слава и век окружили чудесами колыбель Поэта. В то время, все пути человеков определялись светилами небесными. От сего времени и у нас осталась развалина в выражении: ‘Он родился под счастливою звездою’, которое теперь не имеет смысла, а тогда принималось в собственном значении. Брунетто Латини, учитель Данта, один из первых ученых своего времени, Ритор, государственный человек и Астролог, составил ороскоп ученика своего, из коего извлекалось самое блестящее для него будущее*. Сам Дант говорит в своей Поэме, что он родился под созвездием Близнецов, которое, по астрологическим наблюдениям того времени, благоприятствовало развитию гениев**. Боккаччио рассказывает сон, виденный матерью Данта перед его рождением***.

______________________

* XV Песнь Ада, где помещен Брунетто Латини. Вот слова Брунеттовы: ‘Последуй за своею звездою, и ты будешь непременно у славной пристани, если гадания жизни моей меня не обманули. Когда бы не умер я столь преждевременно, — видя такое благоволение небес к тебе, я поощрил бы тебя к совершению твоего подвига’.

** Дант, в Раю, вознесшись в осьмую сферу неба, в созвездие Близнецов, обращаясь к ним, говорит: ‘О звезды славные! О свет, чреватый великою доблестию, по коему узнаю я весь мой гений (какой бы он ни был)! С вами рождался, с вами угасал Отец всей земной жизни’ (т.е. солнце, остаток мнений языческих), ‘когда я впервые ощутил воздух Тосканы’. Это перевод эпиграфа, избранного мною к жизнеописанию Данта.

*** Ей снилось, что она, в тени огромного лавра, на берегу светлого ручья, разрешилась сыном, что младенец, питаясь плодами, падавшими с дерева, и водою ручья, скоро вырос и принял вид пастыря, что, захотев?ши достать ветвей с лавра, его питавшего, он вдруг упал и, вставая, превратился в павлина. Сны матерей людей великих были в характере, как средних времен, так и древних. Мать Св. Доминика, учредителя инквизиции и ученого ордена Доминиканского, видела во сне, что она разрешилась от бремени псом, державшим в устах зажженный светильник. До сих пор статуи Св. Доминика сопровождаются атрибутом пса с факелом во рту. Плутарх рассказывает сны матери Цицерона в его жизнеописании.

______________________

Важнее сих чудес были политические события в отчизне Данта, сопровождавшие его рождение. Спор между главами духовной власти и светской, между Папою и Императором, был политическим вопросом века. Сей огромный спор целой Европы отражался во всех городах Италии, — и все частные распри городов, местечек, родов, семей, подводимы были под один общий итог, под одну всемирную распрю Гвельфов — Папской партии, и Гибеллинов — Императорской. Раздор начинался всегда от какой-нибудь домашней причины, но мелкие вражды, подобно крошкам ртути, сливались с враждою великой. Флоренция, еще с 1215 года, кипела уже сим раздором. В 1260 году, Гибеллины, изгнанные из отечества Гвельфами, получив помощь от Короля Сицилии, Манфреда, в пух разбили Гвельфов при Монтаперти и снова овладели Флоренциею. Дан был некоторыми Гибеллинами коварный совет срыть до основания город, но Фарината, из роду Уберти, воспротивился сему*, — и Флоренция осталась жива, и через пять лет стала колыбелию Данта. Однако Гвельфы вскоре, с помощию Карла Анжуйского, который низверг Манфреда, снова водворились во Флоренции. Дант родился в то время, когда Гвельфы еще были изгнаны, но Карл, по зову Папы Урбана IV, уже шел в Италию.

______________________

* Фарината является Данту в аду в числе ересиархов, как глава партии Гибеллинов. Он говорит: ‘Я один открытым лицом защитил Флоренцию, когда все наши охотно соглашались срыть ее’. X. п. Ада.

______________________

По древнему обычаю Флоренции, первый день Мая 1274 года праздновался песнями, плясками, гуляньем. Гражданин, знатный и богатый, Фолько Портинари, пригласил к себе своего друга и соседа, Аллигиеро Аллигиери, со всем его семейством, чтобы вместе отпраздновать первый день светлого Мая. Дант, по девятому году, пришел с отцом своим на этот праздник. После обеда, дети отделясь от стариков, пошли играть между собою, и внимание маленького Данта особенно привлечено было прекрасною осьмилетнею дочерью Фолько Портинари, Беатрисою. Дант, по девятому году влюбился страстно, — и это детское чувство, развившееся впоследствии и сопровождавшее Данта во всю жизнь его, было зародышем великого поэтического одушевления и изящно-возвышенного образа*. В этой Беатрисе олицетворялась потом, согласно с мистическим и рыцарским направлением века, другая любовь Данта, душа его жизни внутренней, наука века — Богословие.

______________________

* Пелли видит в сем рассказе Боккаччио частию поэтический вымысел. Боккаччио, как повествователь, увлекался будто бы пылким воображением особенно в описаниях любви. Посему и любовь Дантову окружил он каким-то поэтическим волшебством. Но Дант сам рассказал о любви своей и идеализировал ее в своих Сонетах и Vitanuova.

______________________

Скоро умер отец Данта — и воспитание его более принадлежит матери. Брунетто Латини, Секретарь республики Флорентинской, ‘великий Философ, славный мастер Риторики, как в искусстве говорить, так и в искусстве писать’, по выражению летописца Иоанна Виллани, автор лучшей современной Энциклопедии под заглавием: Сокровище, писавший и по-Французски, был первым наставником Данта. От него получил Поэт свой, ‘тонкий, длинный, весьма правильный почерк’, что было весьма важно в то время, при отсутствии типографий. От Брунетто Латини принял он и первые познания Философии*. Что же касается до языка поэтического, Брунетто в этом не служил ему образцом**. Для простонародного, т.е. Итальянского языка, в некотором отношении, Дант мог скорее изучать Гвидо Гвиничелли***. Но главные учители его были, по его же собственному сознанию, Виргилий и природный гений****.

______________________

* Дант, хотя и поместил своего учителя в аду, но в самых трогательных стихах выразил ему свою благодарность. Весьма назидательно видеть, как Дант, с главою поникшею, поступью человека, окованного почтением, идет не вровень, а позади своего учителя и так выражает ему свою признательность: ‘В уме моем напечатлен, и теперь мне проникает в сердце (m’accuora невыразимо) ваш милый и добрый отеческий образ, когда вспомню, как в том мире научали вы меня тому, каким образом человек достигает вечности. Пока живу я, язык мой обязан говорить миру, как много ценю я учение ваше’.

** Поэт сам в своем рассуждении о народном красноречии порицает Брунетто Латини за его Итальянский слог.

*** В XXVI песне Чистилища Дант называет Гвидо отцом себя и других поэтов в роде стихотворений любовных, сладких и легких.

**** В I п. Ада слова Данта Виргилию: ‘Ты мой учитель, ты мой писатель, у тебя одного занял я тот изящный слог, который дал мне славу’. П. XI Чистилища: ‘Так Гвидо Кавальканти уступил славу языка другому Гвидо’ (Гвиничелли), ‘и, может быть, уже родился тот, кто и того и другого сгонит с гнезда’. Под этим другим поэт разумел себя.

______________________

Не поэзия исключительно, но рисованье и музыка были предметом занятий Данта. Во второй руководствовал его, вероятно, Казелла, лучший музыкант и певец своего времени*. Он также имел друзьями Джиотто, первого живописца, ему современного, который оставил нам и портрет великого своего друга, и Одеризи из Губбио, первого миниатюрщика в XIII веке.

______________________

* Встреча Данта с Казеллою есть одно из трогательнейших мест в его поэме.

______________________

Вероятно, очень рано Дант начал заниматься Богословием, наукою, которая одушевила его поэзию. Это доказывается тем, что он в самые ранние годы своей юности вступил было в монахи Францисканского ордена, но не выжив времени искуса, оставил оный*. Это согласовалось и с направлением, и с образованностию тогдашнего века, ибо образование исключительно принадлежало духовенству**. Но Дант, коему назначено было вести век вперед, отказался от этой мысли также скоро, как впоследствии от намерения писать свою Комедию по Латыне, чего равно требовало направление, ему современное.

______________________

* Иные ученые Францисканцы именуют Данта в числе писателей своего ордена.

** В средних веках, на всем западе Европы, духовный (clericus) и ученый значило одно и то же, равно как светский (laicus) был синоним невежды. В знаменитой сказке о влюбленном Аристотеле, которая перешла и в нашу поэзию, но есть изобретение Французских Трубадуров, Аристотель назван: letoutmeilleurclercdumonde.

______________________

Богословие, в течение всей его жизни, было предметом его занятий, он учился ему и в Болонье, и в Падове, и в Па древнейшем во всей Италии, не было еще особой кафедры для Богословия, но что оно преподавалось в особых школах, отдельных от Университета, при соборных церквах. Сии школы Богословские, не прежде 1360 года, были приобщены к Университетам буллою Папы Инокентия VI. Но не в Италии процветало тогда преподавание Богословия, а трудами Итальянских же ученых в Париже, который и тогда уже,сильным магнитом жизни общественной, умел привлекать в свой Университет все лучшее своего века. В XIII столетии гремели славою Доминиканец, Св. Фома Аквинский, и Францисканец, Св. Бонавентура, помещенные Дантом в Раю. Наследникам их на кафедрах Богословия внимал Дант и укреплялся в своей науке.

Из первого сочинения, писанного им в молодости: Vitanuova, видно, что он тогда еще изучил Библию и лучших писателей языческой древности. Философия Платонова и особенно Аристотелева были также ему коротко известны, что видно из сочинения его: Convivio. Знал ли Дант по-Гречески или нет: сей вопрос был предметом больших споров между учеными Италии. Доказательства той и другой стороны очень слабы. Пелли стоит за его знание, ссылаясь на многие Греческие термины, употребленные Дантом в разных его сочинениях, на отзывы Данта об Омире, вероятно основанные на чтении оного в подлиннике, ибо первый перевод Омира по Латыне был сделан Леонтием Пилатом, под руководством Петрарки*, наконец на свидетельства современников, которые даже учились у Данта по-Гречески**.

______________________

* Воспеть похвалу Омиру (песнь IV Ада) мог бы Дант, поверив на слово учителю своему, Виргилию, или Горацию. Но более всего убеждают в том, что Данту знаком был Омир, сравнения его поэмы, которые простотою, пластическим изяществом, окончанностию истинно-Греческою имеют большое сходство с Омировыми. В сих сравнениях Дант перещеголял своего учителя, Виргилия. Об них говорено будет ниже. По недостатку тогдашних способов учиться языкам, Дант не мог сочувствовать Омиру в языке, но в поэзии он ему сочувствовал. Вот чем объясняются его слова об Омире и его особенная симпатия к Виргилию, как к поэту национальному, коего язык был отец Дантова языка.

** Можно прибавить к числу доказательств еще следующее: Виргилий в аду с Улиссом и Диомидом говорит по-Гречески, и Дант их понимает.

______________________

Отец нашего Поэта был Гвельф: он сам принадлежал долго сей партии. Закон республики Флорентинской требовал, чтобы каждый гражданин вписывался в один из цехов (arte), на кои разделен был весь город*: Дант избрал цех врачей и аптекарей**. В молодости своей он участвовал в двух битвах и сражался за Гвельфов. Особенно в одной из них, при Кампальдино, где Гвельфы Ареццо и Флоренции соединенно победили Гибеллинов тех же городов, Дант сражался в коннице и подверг жизнь свою великой опасности.

______________________

* Сначала было 14 таковых цехов или ремесл, а потом 21. Они были то же, что коллегиумы у древних.

** Потому ли что Дант содержал сам аптеку, или потому что занимался Медициною. В рукописной книге цехов до сих пор читается: ‘Danted’Aldighieridegli Aldighieripoeta Fiorentino’.

______________________

Беатриса вышла замуж. Дант продолжал любить ее. В 1290 году она скончалась, будучи 26 лет. Святое чувство невинной любви сохранилось в нем на всю жизнь его — и в Поэзии перешло в высокую апофеозу. Несмотря на то, он, вскоре по смерти Беатрисы, женился на Джемме Донати и имел от нее шесть сыновей, из коих Петр есть первый комментатор его Комедии, и дочь Беатрису, имя коей доказывает, как свята была Данту память усопшей избранницы его мысли и сердца. В супружестве своем он не был счастлив — и даже развелся с женою. Рассказывают, что, кроме Беатрисы, он любилеще трех женщин и даже вскоре по смерти ее влюбился в первую из них*, этому надо верить, потому что сам он приносит Беатрисе покаяние в грехах своих. Чувство к ней, столь постоянное и слитое с любовью к своей науке,нам кажется непонятным в нашем практическом веке, но если вспомним Лауру Петрарки, Элеонору Тасса, если прислушаемся к песням Трубадуров, к первым звукам лиры Итальянской, то это чувство нам скажется из жизни века.

______________________

* Дант упоминает о любви своей к Джентукке, какой-то красавице Луккской.

______________________

По словам Филельфа, одного из жизнеописателей Данта, он совершил четырнадцать посольств от имени Республики к разным Государям и все сии посольства, силою воли и ума своего, кончил успешно, кроме последнего. На 35 году жизни Дант, по избранию, получил сан Приора, верховный сан Республики Флорентинской*. В оном находился он от 15 Июня до 15 Августа 1300 года. Раздор, коим кипела тогда Флоренция, возгорался сильнее. Враждовали особенно две фамилии: Черки, блиставшая торговлею и богатством, но незнатная, и Донати, древнего происхождения, но бедная. Первые соединились с Гибеллинами, вторые с Гвельфами и были под защитою Папы Бонифация VIII, который просил Карла Анжуйского идти во Флоренцию, для усмирения волнений. Один из фамилии Донати, по имени Корсо, отравил некоторых из рода Черки. В году, на празднике 1 Мая, Донати отрубили нос одному из Черки, по имени Риковеро. Раздор вспыхнул еще сильнее. Он удвоился распрею Пистоии. В сем городе одна и та же фамилия Канчеллиери разделилась на две партии: Белых и Черных. Большие города принимали участие в раздорах городов маленьких. Флоренция пригласила к себе начальников спора, для решения оного, но вместо того Донати стали за Черных, Черки за Белых — и партии Флорентинские приняли наименование Пистойских.

______________________

* Приоры избираемы были каждый от своего цеха (arte). Они составляли правительственный Совет Республики. Сан Приора равнялся сану Гонфалониера правосудия.

______________________

С блестящим политическим поприщем началось вместе и поприще бедствий Данта. В молодости своей жаркий Гвельф и родственник фамилии Донати по жене, он перешел однако на сторону Гибеллинов. Это приписывают влиянию друга его, Гвидо Кавальканти, начальника сей партии. В совете Приоров Дант возвысил голос против вступления во Флоренцию Карла Анжуйского и несчастиями всей жизни заплатил за это. В то самое время как Дант отправился в Рим с посольством к Папе, чтобы снискать его покровительство для партии Белых*, Карл Анжуйский, покровитель Черных, вошел во Флоренцию, — и Дант, в свое отсутствие, с шестью стами Белых, под разными предлогами будто бы незаконных приобретений и злоупотребления власти, был изгнан из своего отечества и осужден на пеню. Это последовало в Январе 1302 года, а 10 Марта приговор сей был подтвержден, сверх же того Дант и многие другие осуждены быть сожжены живыми, если попадутся в руки правительству Флорентинскому**. Впоследствии, за то что Дант не явился к защите и не заплатил в показанный срок положенной на него пени, все имение его было конфисковано. С тех пор, он не возвращался уже в свое отечество.

______________________

* По сему случаю рассказывают лаконический ответ Данта тем, которые не советовали ему оставлять города: ‘Поди я, кто останется? Останься я, кто пойдет?’ (Seiovado, chiresta? Mа seioresto, chiva?).

** ‘Si quis predictorum ullo tempore in fortiam dicti Comunis pervenerit, talis perveniens igne comburatur’ sic quod moriatur’. Слова из приговора.

______________________

‘Ты покинешь все, тобою выше всех благ любимое, вот первая стрела, слетающая с тетивы изгнания. Да, ты испытаешь, сколько соли в чужом хлебе и как круты чужие лестницы’*. В этих словах Дант вместил всю остальную повесть своей жизни. Тщетно, при Папах Бонифации VIII, Бенедикте XI и Клименте V, покушался он с своими соизгнанниками возвратиться в отчизну. Он посылал Пизанцев за Гибеллинов, но они отказались и тем навлекли на себя гневные стихи Поэта. Дант бродил по многим странам Италии, в 1306 году гостил в Падове у друга своего, живописца Джиотто, призрен был Маркизом Маласпиною, которому, в знак благодарности, посвятил вторую часть своей Поэмы: Чистилище, в 1308 году находился в Вероне под покровительством фамилии Скалиджери, а именно Албоина и брата его, Кана делла Скала, прозванного Великим, коему Дант посвятил свой Рай, предводителю же Кановых войск, Угуччионе делла Фаджиола, посвящен им Ад. Характер Данта, ожесточенный несчастиями, видно не ладил с дворами сильных. Глашатай правды Божией не вытерпел, чтобы в Чистилище не сказать худого об отце своих Веронских покровителей, Алберте. Кан, рассерженный однажды суровостью Данта, спросил его: ‘Почему мне нравится более мой глупый шут, чем ты, которого все почитают за мудрого?’. — ‘Потому что подобные рады друг другу’, — отвечал Поэт.

______________________

* XVII Песнь Рая.

______________________

К сему времени странствий Дантовых, по всем вероятностям, относится сочинение большей части его Поэмы и окончание оной. Оскорбленное чувство гражданина перелилось в чувство Поэта. Несчастие отверзло данную ему от природы жилу Поэзии— и она потекла из души его, говоря его же стихом:

Quasi torrente ch’alta vena preme,

(как поток, теснимый глубокою жилой).

Поэтическую картину, в сии годы своей жизни, представляет сам Поэт-изгнанник*. Занимательно видеть, как он, беспокойный, не усидит на месте, то толкается в ворота Флоренции, то, по всем городам Северной Италии, разносит свою неумолимую песнь о грядущей жизни, в порыве отчаяния и восторга, непрерывно обращается к отчизне, любит ее, бранит ее, поносит, — и в сей брани, в сих поэтических хулениях, слетающих с уст разгневанного сына Флоренции, развивается и крепнет юный, новорожденный язык Италии.

______________________

* В своем сочинении: Convito, так рассказывает он о своих странствиях: ‘По всем землям, где говорят нашим языком, являлся я скитающимся, в нищете, всюду нехотя обнажал раны, нанесенные мне судьбою, в которых часто неправосудие обвиняет самого страдальца. Я был, как корабль без ветрил, без кормила, бросаемый в пристани, в заливы, на разные берега, суровым ветром скорби и бедности’.

______________________

По смерти Императора Алберта, не радевшего вовсе о саде Империи*, уже нисходил с Альпов новый, бодрый Император, с силами свежими. Это был Генрих VII. Все надежды, уснувшие в душе Данта, пробудились, при виде нового искателя единовластной короны в Риме. Он пишет к Императору, к своей Флоренции, к Папе. Лучшие политические произведения льются с его пера в сию эпоху, и самое рассуждение о Монархии. Генрих осадил Флоренцию, но Дант, Флорентинец, не хотел присутствовать при осаде. Болезнь Генриха, принудившая его скоро к отступлению, и смерть, последовавшая в 1313 году, разрушили все надежды Поэта, который неудачными покушениями навлек на себя только подтверждение своего изгнания и приговора. Впоследствии, уже без надежды, продолжал он скитаться по Ломбардии, Тоскане и Романье. Последние годы жизни провел он в Равенне, у друга своего, Гвидо да Полента, умер там, в 1321 году 14 Сентября, 56-ти лет и 5-ти месяцев, и погребен в одежде Поэта (т.е. в тоге докторов XIV века), в церкви Францисканской. Перед самою смертию переложил он в стихи Верую, семь Псальмов покаяния и написал себе Латинскую эпитафию**. Флорентинцы несколько раз старались возвратить хотя прах своего великого изгнанника. Сам Микель-Анжело желал сего и брался соорудить памятник своему брату по сходству гения. Даже Лев X, Медицисс и Флорентинец, не совершил желания своей отчизны. Гостеприимные граждане Равенны доселе владеют прахом великого сына Флоренции, которая, только год тому назад, воздвигла ему мраморный памятник в церкви Св. Креста, где почиют все ее великие чада, кроме величайшего из них, Данта. И памятник ему стоит мертв без его праха.

______________________

* Так именует Дант Италию. Чистил. п. VI.

** Вот сия эпитафия, замечательная рифмованными Латинскими стихами:

Jura Monarchiae, superos, Phlegetonta, lacusque

Lustrando cecini voluerunt fata quousque:

Sed quia pars cessit melioribus hospita castris,

Auctoremqne suum petiit felicior astris,

Hic claudor Dantes patriis extorris ab oris,

Quem genuit parvi Florentia mater amoris.

‘Права Монархии, горний мир, Флегетон и Подземные блата, я пел по откровению, пока того хотели судьбы, но поелику отошла от меня часть, приятая лучшим миром, и, счастливейшая звезд небесных, востекла к Творцу своему, — я, Дант, затворяюся здесь, изгнанный из страны отеческой, я, которого родила Флоренция, мать, скудная любовью’.

______________________

Дант, судя по его портретам и бюстам, имел лицо, которое с первого взгляда навсегда напечатлевается в памяти. Вот описание его наружности по свидетельству Боккаччио: он был среднего роста, в старости ходил несколько согнувшись, но всегда шагом важным и тихим, лицо имел длинное и смуглое, нос орлиный, глаза большие, челюсти также, нижнюю губу выдавшуюся, бороду и волосы густые, черные, кудрявые, вид меланхолический и задумчивый. В обществе он был учтив и обходителен*, страстен к учению, любил бдение, имел внимание самое послушное, о чем осталось предание народное, говорил медленно, в ответах был замысловат, любил уединяться и не искал беседы с другими, с женщинами был весел и шутлив, сознавал в себе собственные достоинства, враг злых и враг своих гонителей, неумолимо осуждал чужие пороки, глашатай правды в услышание миру, он ненавидел лесть, при дворах сильных не умел унижаться, любил всем сердцем отечество**, считал свое изгнание следствием духа партий, дурного правления, желал возвратиться во Флоренцию не только для себя, но и для пользы родины.

______________________

* Виллани в описании наружного обхождения Данта противоречит Боккаччио и представляет его суровым, грубым, неприступным, но либо Виллани судил о характере его по одним сочинениям, либо изобразил его, ожесточенного изгнанием и несчастиями. В анекдотах из жизни Данта, которые вероятно ходили в народе из уст в уста, и напечатаны в собрании Франческо Саккетти, более виден однако суровый и нетерпеливый характер Поэта. Вот они. — Дант шел по улице и слышит, как кузнец, стуча молотом о свою наковальню, распевает его терцины и искажает их. Нетерпеливый Поэт, в досаде, входит в кузницу и начинает выбрасывать все орудия кузнеца на улицу. Разгневанный кузнец спрашивает: не с ума ли он сошел? что он делает? — ‘А ты что делаешь?’ — спросил Дант. — ‘Я занимаюсь своей работой, а вы ее портите’. — ‘А ты поешь мои стихи и портишь их, разве это не моя же работа? У меня нет иной’. — В другой раз Дант будто бы побил крестьянина за то, что он, едучи верхом на осле и распевая также его терцины, к каждому стиху прибавлял: арри (но! но!), понукая тем лень осла. Этот припев не понравился Поэту. — Третий анекдот, рассказанный у Боккаччио, представляет разговор двух простых женщин. Одна, увидев Данта и испугавшись лица его, спрашивает другую: ‘Кто это такой черный и страшный? и ни на кого не глядит?’. — ‘Это тот, который с адом знается’, — отвечала другая. ‘Он бывает в нем, когда ему угодно, и знает все, что на том свете делается’. — ‘А! так видно от адской-то копоти он и почернел так’, — простодушно заметила любопытная. — Сии анекдоты важны еще и в том отношении, что показывают общенародность песен Дантовых. — Петрарка жаловался также на то, что Дантовы стихи искажаются народом, который поет их по улицам. — Саккетти рассказывает о Данте еще следующее: один молодой человек из фамилии Адимари должен был получить публичное наказание за какой-то проступок и просил Данта заступиться за него перед исполнителем приговоров, который был очень дружен с Поэтом. Дант обещал, но, зная грубость молодого повесы, просил исполнителя приговоров, чтоб он не только не смягчался, но вдвое наказал его за то, что слишком широко ездит по улицам и нарочно обижает всех прохожих. Видно, что народ имел понятие о Данте, как о строгом воздаятеле мзды виновным.

** Он говорит в своем Convivio или Convito: ‘Угодно было гражданам Флоренции, сей прекрасной и славной дщери Рима, извергнуть меня из ее недр, в коих я родился, воскормлен, и где, если она мне позволит, я всем сердцем жажду успокоить свою утомленную душу и довершить малый срок, небом на земле мне данный’. Во многих местах Поэмы его, выражается сия надежда и желание возвратиться в отчизну.

______________________

Трудно решить тяжбу между Дантом и его отчизною: кто может отрицать однако, что гений и знания его были бы непременно полезны правлению Республики? Но неумолимая и хладнокровная История утешается тем, что несчастьями Поэта искуплен язык Италии, что, в случае неизгнания, Поэт уступил бы государственному человеку, и частное благо Флоренции, может быть, лишило бы мирвеликого произведения.

Вот исчисление всех сочинений Данта. Сонеты и Канзоны связывают его с Поэтами, ему предшествовавшими и современными: Гвидо Кавальканти, Гвиттоном из Ареццо, Гвидо Гвиничелли и другими. В этих стихотворениях, Дант, также как они, воспевает любовь свою, наружность своей любезной, смерть ее и проч. Но одними канзонами Дант мог бы стать выше всех своих современников. — Новая жизнь (Vitanuova), сочинение в прозе, служит только рамою для некоторых сонетов и канзон. В сем сочинении, рассказывает он подробно Историю любви своей к Беатрисе и в порядке происшествий сей истории помещает канзоны и сонеты. В одной из канзон Поэт изображает свое видение, смерть Беатрисы и ее апофеозу*. Здесь же обещает он воздвигнуть своей возлюбленной еще лучший памятник и сказать о ней миру то, что ни об одной женщине никогда еще не было сказано. Видно, что тогда уже в нем была идея его Поэмы. Беседа (Convivioили Convito) есть философское, буквальное и аллегорическое толкование трех его канзон, которое хотел он распространить и на все 14, здесь видно познание Платонова учения, Астрономии и других наук. — О Монархии, есть сочинение политическое, писанное по Латыне, в коем разрешаются три вопроса: 1) что Монархия необходима для блага мира, 2) что Римский народ имел право на сию монархию, 3) что власть Монарха зависит от Бога прямо, а не через его Наместника, и сие доказывается тем, что монархия существовала прежде церкви и что уступка Константина Великого и Карла Великого есть выдумка. За сие сочинение духовенство признавало Данта еретиком, и, при Папе Иоанне XXII, Кардинал Бертрандо дель Поджетто хотел сжечь его кости. — В Рассуждении своем о народном Красноречии (de vulgari Eloquentia) Дант теоретически исследует язык Итальянский. Он отрицает преимущество каждого из наречий Италии, порицая решительно все, даже Тосканское, и смягчаясь несколько перед Болонским, — чем сие последнее, как думают, обязано было Поэту Болонскому, Гвидо Гвиничелли, — и утверждает законом, что славный, придворный, собственно Итальянский язык не принадлежит ни одному из городов Италии исключительно, а есть общий результат всех наречий, выбор из оных, очищенный мыслию. — К последним годам жизни Данта относят преложение в Латинские стихи Верую и семи псальмов покаяния. Сими последними трудами Дант как бы спасался, готовясь перейти к вечности. Это последняя, чистая, беспримесная дань Религии, которая одушевляла его во всю жизнь. Видно, что перед концом своим он решительно предался религиозному чувству, которое было, как мне кажется, главным, основным чувством его жизни и дало первый строй его лире.

______________________

* Петрарка изучал канзоны Данта. Смерть Лауры, им воспетая, напоминает смерть Беатрисы.

______________________

Сверх того написал он, как говорят, Историю Гвельфов и Гибеллинов, до нас не дошедшую. Весьма замечательны также Латинские письма его к друзьям, к народу Флорентинскому, к Генриху VII, к Бонифацию VIII, к Королям Италии и Сенаторам Римским. Особенно хорошо одно из первых, в коем отказался он навсегда возвратиться в отечество ценою пени, как ему предлагали друзья его. Вот отрывок: ‘Это ли то славное возвращение, которое следует Данту после пятнадцатилетнего изгнания? Это ли заслужили явная невинность, пот и труд неутомимый? Да отыдет прочь от мужа, сжившегося с Философиею, робкое унижение земного сердца: чтобы я, как иной шарлатан и другие подлецы, выдал сам себя связанным! чтобы муж, проповедующий правосулие, отдал за обиду деньги своим же обидчикам, как будто благодетелям! Нет, не этим путем возвратиться мне в отчизну, но иным:вами ли, другими ли он откроется, — таким путем, который не оскорбителен ни славе, ни чести Данта. По такому пути побегу я на родину. Если же во Флоренцию иным путем не входят: никогда во Флоренцию не войду я. И что же? Не везде ли вижу я солнце и зеркала звездные? Разве не везде под небом, могу созерцать сладкие истины, и без такого бесславного, позорного возвращения в отчизну? А хлеб везде будет’.

Над всеми произведениями Данта возвышается Божественная Комедия,(la Divina Commedia), как бессмертный памятник, в котором не тлеет, а живет век его еще и поныне. Дант начал писать ее до изгнания, это свидетельствуют и народные анекдоты, предложенные выше. Боккаччио думает, что он написал во Флоренции семь первых песен, что труд его прерван был изгнанием, и потому осьмая песня начинается: Io dico seguitando*. Кончена же Поэма, вероятно, прежде нежели счастие изменило Генриху VII: ибо в конце оной выражаются надежды Поэта на пришествие Императора в Италию. По смерти Данта, последовал в 1373 году 9 Августа, декрет во Флоренции, коим учреждалась кафедра для публичного толкования на простонародном языке Дантовой Божественной Комедии, и исполнение сего поручено было Боккаччио**. Сим-то чтениям мы обязаны его комментарием. Примеру Флоренции вскоре последовали Болонья, Пиза, Венеция и другие города, что произвело комментарии Франческо Бути, Бенвенуто из Имолы и проч. Монах Маттео Ронти перевел сию Поэму Латинскими гекзаметрами в 1380 году. Она переведена была на Французский, Испанский, Английский и Немецкий языки***. Есть предание во Франции, что по городам представляли в действии сию Поэму для народа****. Живописцы избирали ее предметом для своей кисти*****. Рукописей Поэмы распространилось в скором времени бесчисленное множество. Нет библиотеки в Италии, которая не имела бы многих рукописных экземпляров оной, из коих не малое число относится к XIII столетию******. Печатных изданий было 58 и три издания в 1472 году.

______________________

* Т.е. я продолжаю. Разумеется, Дант и после делал вставки в свою Поэму. Так объясняется одно из мест в семи первых песнях, а именно пророчество об его изгнании, которое он мог написать только после оного.

** Боккаччио за сиепреподавание получал сто флоринов годового жалованья.

*** Дантову Поэму не раз переводили по Латыне. В Туринской библиотеке находится рукописный старинный Французский перевод оной. Были и подражания. Монах Доминиканец, Томмасо ди Маттео Сарди, написал Поэму такого же содержания, под заглавием: Anima Peregrina, в конце XV века, в которой именует Данта своим учителем. Другой подражатель Данта был Лоренцо Пармиеро, Прелат и хранитель Ватиканской библиотеки.

**** Пелли не верит этому преданию.

***** Андрей из Орканьи, Бернардо, брат его, Винченцо Боргини и другие. Известно, что Микель-Анжело сделал рисунки ко всей Поэме. К сожалению, они потонули в море.

****** Вазари, в жизнеописании Чимабуэ, говорит о рукописи с толкованием, писанной в 1334 году, коею обладал Винченцо Боргини. В Ватиканской библиотеке хранится прекрасный манускрипт с миниатюрными рисунками. Во Флоренции есть рукопись, писанная рукою Филиппа Виллани, в 1343 году. Замечательно, что во всех рукописях, чем они древнее, правописание более приближается к Латинскому.

______________________

До сих пор в Италии выходит множество брошюрок и журнальных статей, в которых объясняется какое-нибудь место или один стих или даже одно слово в Поэме Данта. До сих пор предпринимаются полнейшие и богатые издания оной.

До сих пор иные любители Поэзии избирают ее исключительным предметом своих занятий и, как будто рапсоды Дантовы, в подражание Омировым, помнят ее наизусть, знают все толкования на оную и объясняют ее для желающих. До сих пор, в светских обществах, читаются лучшие отрывки из сей Поэмы. Таким образом, Поэт, удаленный от современных Италиянцев полутысящелетием, все еще жив между ними своим словом и мыслию, и, пока жива Италия, будет предметом ее неизменного обожания и изучения.

Отделение II
Изложение содержания Божественной Комедии

…tu mi segui, ed io sar, tua guida,
E trarrotti di qui per luogo eterno,
Ov’udirai le disperate strida,
Vedrai gli antichi spiriti dolenti
Che la seconda morte ciascun grida,
E poi vedrai color, che son contenti
Nel fuoco, perchе speran di venire,
Quando che sia, alle beate genti:
Alle quai poi se tu vorrai salire,
Anima fia a ciо di me pi, degna:
Con lei ti lascerо nel mio partire.
Inferno. Canto I.

Божественная Комедия Данта содержит в себе сто Песен (canto) и разделяется на три части или Канзоны (canzone): Ад, Чистилище и Рай. Сцена действия есть вселенная, по тогдашнему о ней ученому понятию. Представьте себе половину шара, нами обитаемого, в виде опрокинутого конуса с выпуклым основанием, снимите с него широкую крышу: вам отверзется внутренность земли, которая к центру своему будет становиться все уже и уже. Разделите сей конус на девять кругов, из коих самый нижний представлял бы цилиндрический колодезь. Вот форма Дантова ада. Представьте теперь на Атлантическом море, на месте Америки, огромную спиральную гору с девятью уступами, которая суживается постепенно к верху и на самой вершине своей заключает Эдем: вот Чистилище. Наконец, Рай содержится в девяти кругах небесных, вращающихся около земли, вместе с планетами. В 1300 году*, Марта 25, когда солнце находилось в знаке Овна, во время Юбилея, объявленного Папою Бонифацием VIII, на страстной неделе в великую пятницу, когда Спаситель мира испустил дух, Дант, по определению Божию, ведомый Виргилием, сходит в ад, проходит все круги оного до последнего из них, до дна земли, которое есть ледяное море, где стоит Люцифер, повертывается около центра нашей планеты и, на праздник Воскресения Христова, выходит на другую половину оной, к подошве горы Чистилища, взбирается по горе до Земного Рая и там, уже под покровом Беатрисы, возносится в небеса, пролетает все семь планет, осьмое и последнее девятое небо или эмпирей, видит отражение вселенной в Боге, Рай в образе розы, триипостасного Бога и на нем лик человека, и приобщается блаженству небесному. Вот вкратце содержание поэмы Дантовой, которой теперь предложатся подробности.

______________________

* В XXI п. Ада говорится, что сокрушению скалы в аду, при сошествии в оный Искупителя, последовало 1266 лет. Прибавьте к этому 33 года — лета кончины Христовой — и будет 1300 год годом странствия Дантова, по его собственному свидетельству.

______________________

На половине пути нашей жизни, Дант заблудился в лесу совершенно темном, вышел на солнце и достиг горы, на которой преградили ему путь три зверя: легкий, живой барс, лев с главою возвышенной, с бешеным гладом, волчица тощая и обремененная желаниями. Он спасен от сих зверей Виргилием, которого послала Беатриса, подвигнутая в свою очередь Люциею и еще другою женою. Виргилий, в спасение, предлагает ему посетить место муки вечной и безотрадной, место муки и надежды, и место блаженства праведных, на которое будет ему спутницею сама Беатриса.

Темный лес есть жизнь, а по иным Флоренция, барс — сладострастие, лев — гордость, волчица — корысть: — три порока, сретающие нас на половине жизни нашей и отвращающие навсегда от цели человечества. По иным это суть пороки Флоренции, ибо сам Дант сопровождает всегда имя своей отчизны трояким эпитетом: avara (корыстная), invida (завистливая) е superba (и гордая). Виргилий — мудрость земная, человеческая, Наука, воплощенная в Поэзию. Беатриса — Откровение или Богословие, она подвигнута Люциею — Благодатью совершенною, которая в свою очередь действует по гласу другой жены — Благодати упреждающей.

‘Мною входят в град скорбей безутешных,

Мною входят в мученья без конца,

Мною входят в обитель падших грешных.

Правда подвигла моего Творца:

Властию Бога, вышней мощью знанья

И первою Любовию Отца,

Я создана до всякого созданья,

Кроме предвечного, — и нет конца мне,

Входящие! сложите упованья’.

Вот надпись на вратах Ада, которой смысл жесток еще живому сердцу Данта. Вздохи, плачи, вопли, разные языки, ужасные наречия, слова скорби, возгласы гнева, хриплые голоса, рукобиения — хаос всех разнозвучий: вот первое впечатление Ада. Но сей шум не предзнаменует ничего важного: он истекает от всего ничтожного человечества, которое по себе не оставило ни следа, ни жизни, и есть первая встреча Данта в Аду: встреча столь многолюдная, что он не воображал никогда такого множества людей, пожатых смертию. Здесь никто не именован, ибо недостоин имени: все смешаны. Осы и мухи кусают несчастных, — и черви на земле пьют кровь, с них текущую. ‘Взгляни и мимо’, — говорит Виргилий, казня ничтожных презрением.

Пришли к Ахерону. Харон из Энеиды Виргилиевой, седовласый старик с огненными колесами вокруг очей, суровый, грубый, переправляет в ладье злое семя Адамово. Он не хочет принять живого: для него потребна ладья тяжеле. ‘Так угодно там, где сила и воля одно’, — сии слова Виргилия смиряют Харона. Толпа осужденных скрежещет зубами, проклинает день рождения и родших, и между тем как она устремлена в ладью Божиим гневом, — уже другая толпа собирается.

Переехали. Дант, на берегу бездны темной, издающей вопли, смотрит вниз и дна не видит. Входят в первый круг, опоясывающий бездну, круг безгрешных, но рожденных до Христа и не знавших Его, круг неприявших крещения, называемый Лимбом. Здесь одна мука нравственная — желание безнадежное. Отселе Спаситель вывел Адама, Ноя, Авраама, Моисея и всех веровавших в грядущего Искупителя. Здесь место и Виргилию. Четыре мужа, отделясь от других, сретают их, приветствуя возвращающегося Виргилия словами: Почтите высочайшего Поэта! Сии мужи составляют почетное собрание сынов Аполлона и суть: Омир, Поэт державный, который над другими как орел летает, он, с мечом в деснице, предходит им, как Царь, за ним Гораций, Овидий и Лукан. Все с почетом приемлют в шестые товарищи Данта. Поэтам дано и окружение поэтическое: здесь вся Мифология и древняя История в лицах, здесь и Гектор и Эней, и Аристотель и Платон, и Сократ, и Цезарь, и наконец Саладин.

Второй круг теснее первого, но муками тяжеле. Здесь судья Минос судит и назначает душам места в Аду, смотря по грехам их. Он спускает грешников в бездну на огромном хвосте своем, которым обвертывается столько раз, на сколько степеней хочет спустить их, и таким образом их закидывает. Препятствия, полагаемые Миносом нашим путникам, побеждаются тем же роковым словом Виргилия. В сем кругу казнятся любившие сладострастно и безумно: их носит и кружит вечный вихрь, не давая им покоя. Здесь Дидона, Семирамида, Елена, Клеопатра, Тристан и Ахилл, в виде рыцаря. Здесь исполненный грации рассказ о Франческе из Римини, сей несчастной жертве мгновенного поцелуя, рассказ, в котором любовь и грусть слились до такой степени, что Поэт сам обмер, и пал, как труп падет на землю.

Третий круг содержит Жадных: они страдают под вечным дождем, градом и снегом. Цербер, страж сего круга, сдирает когтями кожу с мучеников и четверит их. Горсть земли, брошенная Виргилием, замыкает его зев. В числе Жадных мучится Флорентинец, по прозвищу Чиакко (свинья). С ним начинается первая хула на Флоренцию, пророчество о кровавом междоусобии. Во Флоренции осталось только двое праведных, гордость, зависть и корысть ее обуяли. Здесь вспыхнуло в Поэте чувство Флорентинца, и он спрашивает о других соотчичах.

Плутус, чудовище, грозящее путникам, смирен роковым словом Виргилия.

Четвертый круг бездны, вмещающей в себе все зло вселенной,

Che ilmal dell’universo tutto insacca,

содержит Скупых и Расточителей. Они персями вращают огромные тяжести, сходятся с двух сторон, сталкиваются и, расходясь, снова вращают их назад на новую встречу. Здесь много Пап и Кардиналов. Скупые восстанут в день судный с горстию сжатою, Расточители с обрезанными власами. По сему случаю, Виргилий прекрасно рассуждает о фортуне, как средоточии, около которого вращается сфера нравственного мира людей.

Воды Стикса в пятом кругу образуют грязное болото, где мучатся Злые. Флегиас, сын Марса и царь Лапитов, сверженный в Ад Аполлоном за сожжение его храма в Дельфах, усмиряется теми же роковыми словами и перевозит путников в челноке по болоту, где встречают они злого Флорентинца, Филиппа Ардженти, который, выплыв из ила, хватается за ладью, но отвергнут Дантом. ‘Нет добра, которое отмечало бы его память на земле’. Грязные души влекут в болото мученика, который со злости сам себя кусает. Путники пристают к готическому граду Плутона. Черти запирают им ворота и стращают их Медузою. Виргилий зовет Ангела, разрешающего им путь. Сии препятствия умножают интерес Поэмы и дают странствию Данта таинственное значение. Ангел смиряет также угрозы трех Эринний: Мегеры, Алекто и Тизифоны. Град содержит в себе кладбище: гробы, с поднятыми крышами, внутри все огненные, хранят Ересиархов. Все сии гробы закроются в день судный. Здесь Эпикур, умерщвляющий душу вместе с телом. Здесь, гордый Фарината, вождь Гибеллинов, встает на речь Тосканскую из гроба до пояса и пророчит Данту о близком его изгнании. Кавальканте поднимается также и вопрошает о своем сыне Поэте. Души в Аду знают грядущее, но лишь только делается оно настоящим, они уже теряют знание о нем, если кто им его не поведает. Все Тосканцы, в безднах Ада, забывая свои вечные муки, встают, откликаются на сладкую речь Тосканскую и просят сказать о них слово живому миру, даже и жадный Чиакко.

Угробницы Папы Анастасия, помещенного в числе Ересиархов, Виргилий рассказывает Данту распределение последующих кругов по распределению пороков, согласному с нравоучением Аристотеля. Первый круг объемлет Насилие и делится на три части по трем его видам: насилие ближнему, себе и Богу. Второй круг содержит Обман без доверенности, и третий — нарушение доверия, или Измену, которая лежит на дне всякого зла: к ней тяготеют все пороки человеческие, она в той точке земли, где Люцифер, первый изменник Богу. В конце песни есть замечание об утре по созвездиям: такими астрономическими замечаниями Поэт в продолжение всей Поэмы дает знать о времени действия.

Наши путники переступают с трудом по ужасным громадам камней, подобным каменному обвалу от гор около Трента. Развалины сии суть памятник сошествия Искупителя, которое потрясло все царство подземное. На сих развалинах лежит бесславие Крита — Минотавр. Слово Виргилия побеждает стража. Подходят к Флегетону, потоку кипящей крови, в коем погружены Тираны и Насилователи. Центавры рыскают по берегам и мечут стрелы в тех, которые поднимаются из потока крови более, нежели им следует. Раздраженные против путников, они смирены словом Виргилия. Здесь Дионисий, Аттила, Аццолин Эстский, Гвидо Монфорт, убийца Генриха, сына Ричардова, здесь два разбойника, славные во времена Дантовы.

Входят в лес густой и ветвистый,вторую часть седьмого круга. В деревья заключены души Самоубийц. Ветви кустов служат пищею Гарпиям. В день судный, души сии не соединятся с телами, которых сами себя лишили, а тела повиснут на своих кустах. Дант срывает с одного из них ветку, кровь и голос исходит оттуда: так прут, зажженный с одного конца, другим концом шипит и дымится. Виргилий вызывает на разговор сию душу желанием славы: это Петр делле Винье, Поэт и Секретарь Императора Фридриха II, клеветою потерявший милость Государя и убивший себя. Псы разрывают три куста в кровь: в них души трех самоубийц из Сиены, Падовы и Флоренции.

Степь бесплодная и песчаная, подобная Ливийской, открывается взорам Поэта. По ней тени лежат навзничь, сидят и ходят. Огонь, вечно новый, падает на них длинными полосами. Богохулители, казнимые сею мукою, беспрерывно его с себя стрясают. Один, огромный, с видом презрения, лежит на песке и не печется об огненном дожде: это гордый Капаней, посмевавшийся Юпитеру. Путники идут мощеным берегом потока, воды коего текут вниз к болоту Коцита и в коем гаснет огонь. Все воды адских рек происходят от слез статуи Времени, литой изо всех металлов, т.е. изо всех возрастов человечества, и стоящей в Крите. Все металлы сей статуи, кроме золота, точат слезы: великий символ бед человечества! В сей песне, одно местное описание Ада показывает, что путники, спускаясь ко дну бездны, все держат влево.

Они идут вдоль оплота, коего устроение объясняется набережною Бренты. Души изощряют на них зрение, как старый швец, глядящий в ушки иглы. Здесь много ученых. Умилительна встреча с Брунеттом Латини, учителем Данта, о которой я говорил выше. Брунетто несет хулу на Флоренцию и предвещает несчастия Данту, обещая ему подробнейшее известие об оных от Беатрисы. Учитель просит ученика не забыть об его книге: Сокровище, и этим заключает речь свою. Прекрасная черта славолюбия человеческого!

Шум воды, падающей в следующий круг, как водопад реки Монтоне, доносит им о близости осьмого круга. Дант встречает еще знакомых Флорентинцев и ростовщиков. Мертвые пророчат место и живым. Путники у пропасти, с коей валится водопад. Виргилий снял с себя вервь — свой пояс, закинул в бездну, загнул туда голову и глядит.

Всплывает из бездны Чудовище: лицо человека праведного, остальное змея, две косматые лапы загребают воздух, хребет, грудь и ребра исписаны узлами и кружками, цветом разнообразнее ковров Востока: это Обман (Frode). Виргилий сел на Чудовище и посадил перед собою Данта. Они спускаются по воздуху: чудное описание, которое противится извлечению!

Осьмый круг, по имени Malebolge (злые-рвы), разделен на десять окружных рвов, примыкающих к одному центру, где находится колодезь, широкий и глубокий.

Рвы устроены подобно рвам, окружающими крепости, и также перегорожены мостами для сообщения. В первом рву рогатые черти гоняют сквозь строй промышлявших взаимною слабостию двух полов: они ходят в два ряда, одни взад, другие вперед, подобно как, на юбилее, поклонники тянутся в два ряда по веревке, на мосту Св. Ангела. Здесь Язон, здесь Болонец, Венедик Каччианимико, продавший сестру свою Феррарскому Маркизу, и множество других Болонцев, которые, вероятно, отличались сим пороком особенно перед другими Италиянцами.

Второй ров содержит зловонное море, в коем погружены с головою Льстецы и Любострастные: здесь встречается какой-то знакомый Данта из Лукки, Алексей Интерминеи, и Таида, лицо из Теренциевой Комедии: Эвнух. Третий ров содержит Симонию, или торг дарами Божиими, и казнит Симона с его последователями. Они уткнуты головою в кладези и торчат вверх ногами, пяты у коих горят вечно. Папа Николай III кричит Данту из своего колодезя: ‘Ага! ты уж пришел, Бонифаций?’. Бонифаций VIII должен сменить Папу Николая, который, по его пришествии уйдет в колодезь, а Бонифаций сменится в свою очередь Климентом V. Здесь Дант читает сильную отповедь корыстолюбию пастырей Западной церкви, и мученик, в немощной досаде, сильно дрягает ногами. — Четвертый ров заключает в себе Лжепророков. Они повернуты лицами назад, а потому назад и должны двигаться: брада падает у них на плечи, слезы текут с ланит по спине. Здесь Тирезий, Манто, Аронт, Тосканский гадатель, и многие Астрологи и гадательницы, почти современные Данту. При виде искажения наружности человеческой, Поэт живой заплакал, по естественному чувству, но строгая тень вождя остановила его слезы.

Пятый ров кипит смолою, пузыри на смоле показывают, что под нею люди: так мучатся Менялы. Черти бродят около рва и препятствуют грешникам высовываться из смолы, как повара, готовящие мясо в котле. У чертей есть род военной дисциплины. Десятком предводит чорт Злой-хвост (Malacoda). Замечательны и другие их имена, имеющие значение: Кудрявая борода (Barba— riccia), чорт Красный, чорт Злые-лапы и проч. Один из них приносит на плечах свежего грешника, Анциана (сановника) из Лукки, и бросает в смолу. Потом вынимают они Чиамполо, знаменитого менялу и обманщика, который сообщает Данту известие о своих товарищах по адской муке. Грешник под конец, обманув самих чертей, убегает от них, и двое, полетевшие за ним, сами попадают в смолу.

Между тем как черти заняты спасением своих товарищей, Виргилий, схватив Данта, как мать хватает ребенка во время пожара, убегает с ним в шестой ров. Запрещение чертям перебегать в другие рвы спасает их от погони. Новая мука: Лицемеры едва передвигают ноги в длинных свинцовых, вызолоченных хитонах, с такими же капишонами, в этих ризах, вечно утомляющих. Здесь Дант встречает двух Болонских монахов, бывших Подестами во Флоренции. Каифа, распятый на кресте, лежит на земле — и по нем ходят в свинец окутанные грешники.

Еще новый горный обвал затрудняет переход странникам. Руки помогают обессилевшим ногам. Седьмой ров кишит змеями: здесь мука Татям. Ванни Фуччи, гражданин Пистоии, святотатец,прободенный змеею, в глазах путников превращается в пепел и возрождается из оного для новой муки. Здесь разбойник Какус, убитый Геркулесом за покражу волов, в виде Центавра, дракон растянулся на плечах его, змеи, сколько их будет в целом болоте, впились в хребет. В очах Данта совершаются два превращения, пред описанием коих умолкла бы и волшебная лира Овидия. Змея сливается с человеком в один дву-естественный образ. Человек превращается в змею, и змея в человека. Сиидва чудные события Дант точно видел очами: иначе, так описать их было бы невозможно. Сею мукою и иными казнятся пять Флорентинских разбойников, которые славились во времена Данта. ‘Радуйся, Флоренция, славная на суше и на море! Радуйся тому, что имя твое раздается по всему аду! В числе разбойников я нашел пять твоих граждан, и таких, что мне за них стало стыдно, да и тебе от сего честь не великая!’.

Осьмой ров заключает в себе огненные купы, содержания души злых советников. Купы сии образуют к верху пламенные языки, и говорят, помавая ими. Так Улисс, заключенный с Диомидом в одну купину о двух языках, рассказывает Виргилию по-Гречески о своей смерти: как он с товарищами отважился на новое путешествие по Атлантическому морю и, доехав до какой-то огромной горы, утонул в сильном волнении моря. Так Дант приготовляет заранее читателя к скорому переходу в Чистилище. Встреча с Графом Гвидо Монтефелтро, давшим совет Бонифацию VIII на коварный поступок с фамилиею Колонна, дает повод Поэту к нападению против сего Папы, Князя новых Фарисеев, и к рассказу современных новостей о маленьких городах Романьи, как то: Равенне, Римини, Форли, Фаэнце, Имоле и Чезене.

В девятом рве, сеятели расколов и несогласий казнятся бесконечно-разнообразными ранами, которые заживают и вновь наносятся от дьявола. Поэт, желая дать понятие о сей муке, приводит на память все ужасные битвы, в коих война многообразно рубила и ранила человечество. Здесь Магомет, с обнаженною внутренностию, сам отверзает грудь свою,есть высокое нравственное значение в сей казни, как и во всех других: лжепророк как будто обличен телесно. Здесь Моска Уберти, Флорентинец, начавший в своей отчизне раздор Гвельфов и Гибеллинов словом: Capohа cosafatta (всякое дело имеет начало). Здесь Курион, давший совет Цезарю перейти через Рубикон, с языком разрезанным. Но всех ужаснее казнь Бертрама даль Борнио, возмутившего Иоанна Безземельного против отца его, Генриха II. Он рукою несет голову свою за волосы, наподобие фонаря и, приближая ее к Поэту, говорит: ‘Смотри: есть ли мука выше этой?’.

В десятом рве, совершается казнь Алхимиков, и делателей всякого подлога и фальшивой монеты. Их мучат язвы и болезни. Поэт, посредством заразы в болотных местах и чумы в Эгине, рисует сию новую муку. Двое недужных подпирают друг друга, как горшки в печи, и ногтями дерут с себя гной, как чешуя дерется с рыбы: это Грифолин Аретинец, Алхимик, и Капоккио из Сиены, делатель фальшивой монеты, который высчитывает Данту всех обжор своей отчизны. Сиена порицается за тщеславие и обжорство: сии два порока, вероятно, были национальным свойством сего города. В тщеславии, Сиенцы перещеголяли и Французов, по замечанию Поэта. Мастер Адам из Бретии, делатель фальшивой монеты, мучимый водяною и жаждою, и Троянец Синон, в острой горячке, начинают укорять друг друга в том, кто кого грешнее, бранятся и наконец дерутся: один бьет другого по чреву, а тот отвечает по рылу. Души в аду ожесточены мучением: они злы и дерзки. Виргилий делает выговор Данту за то, что он заслушался их разговора: ‘Желать сие слышать есть низкое хотение’.

На оглушающий звук рога, Дант простер очи — и в потьмах насилу различил исполинов, издали показавшихся ему башнями и стоявших до половины вне колодезя, к коему путники подходят. Сии исполины суть Немврод, Антей, Фиалт, Бриарей, Тиций и Тиф. Антей, захватив рукою Виргилия, обнявшего Данта, спускает их в последний девятый круг, на дно всякого зла, где казнится Измена, где Люцифер и Иуда. Антей спустил их и сам подъялся, как мачта на корабле.

Поэт желал бы иметь стих суровый и хриплый, чтобы описать дно всей вселенной, горькое логовище Измены, к которому тяготеют все прочие скалы. Ледяное болото или Коцит содержит в себе души Изменников, которые зарыты в лед по степеням преступлений. Сей круг делится на четыре отделения, именуемый по главным их лицам: Каин, Антенор, Птоломей и Иуда. Бледно— зеленые грешники бьют зубами от стужи, у иных отмерзли уши. Предатели своих благодетелей вечно плачут, — и глаза их слипаются от замерзших слез, которые вечно приливают и, не имея истока, гнетом отседают на грудь их. Чем далее идет Дант, тем глубже грешные зарыты в лед, и наконец он видит их уже, в кристалле твердой влаги. Мысль, что лед и холод есть высшая казнь в аду, обличает воображение юга. Если бы Дант испытал, как у нас и в этой жизни, зимою, глаза слипаются льдинами, он верно не назначил бы этой казни самому крайнему греху Ада. В прежних кругах, грешники просили Данта о том, чтобы напомнить о них потомству, здесь же, напротив, они скрывают имена свои, но как предатели, по привычке, взаимно выдают друг друга. Дант поступает с ними сурово: вид греха и муки ожесточили его, но мысль об измене еще более, к предателям он не чувствует никакого сострадания: бьет одного, чтобы вынудить у него имя, дав обещание другому, снять у него ледяные цепи с очей, выманивает его название, но нарушает слово: обмануть изменника ему кажется позволительным. В числе грешников, Дант находит одного Генуэзца, который жил еще в то время, но душа его заживо снесена была в Ад на хладное мучение, а на земле заменилась дьяволом. ‘Честь и слава Генуе!’. Здесь же, в глубине муки адской, отверста Поэтом и глубина земной скорби в рассказе Уголино. Предатель Пизы гложет череп палача своего, Архиепископа Руджери, и в стихах, упитанных слезами, повествует Поэту, над своею жертвой и палачом, о голодной своей смерти и невинных чад своих.

Путники подходят к Люциферу или Плутону, которые слиты в одно лицо. Мысль высокая — утвердить Люцифера, олицетворенный эгоизм человеческий, в центре нашей планеты: подобно как к центру сему тяготеют все земные силы, так к Люциферу тяготеют все пороки человеческие. Дант своим ростом также относится к исполинам, как исполины к рукам Люцифера: вообразите же сами его огромность. Падший Ангел машет шестью крылами, которые огромнее корабельных парусов, а видом похожи на крылья летучих мышей: от сего-то ветра и леденеет Коцит. Семью очами плачет он, источая кровь и слезы. Три лица на голове его: среднее красное, правое бело-желтое, левое черное. В красных устах держит он Иуду Искариотского, главою внутрь, ногами вне, в черных устах — Брута, в бело-желтых — Кассия, ногами внутрь, головами вне. Так, на дне земли, в основном звуке Песни об Аде, гремят из уст Поэта Христианин и Гибеллин.

Путники спускаются по Люциферу: клоки его шерсти служат им ступенями. На самой толщине его бедр, Виргилий головою обращается туда, где были его ноги, а ногами наоборот. Дант следует наставнику. Так проходят они центр земли, и уже не спускаясь, а восходя, выходят в круглое отверстие, на свет, под небо и звезды, у подошвы горы Чистилища.

Первые стихи второй песни: Чистилище, дышат впечатлением сладким, спокойным, освежительным, после мраков и ужасов адских. Небо,

Цвет сладостный восточного сапфира,

рассвет, звезда Венеры, созвездие четырех светил, все это растворено какою-то отрадою. Дант вышел из Ада в минуту Воскресения Христова, — и в самом деле чувство, каким отзывается первая песнь Чистилища, можно сравнить с чувством Светлого Христова Воскресения у нас в России. Эта гармония разливается и на язык, который в Чистилище очистился от грубых и хриплых рифм. Катон Утический, по праву чистоты своей, страж Чистилища, соглашается на просьбу Виргилия допустить Данта к созерцанию семи царств его. Виргилий опоясывает своего ученика тростником, и смывает росою адскую копоть и нечистоту с лица его.

Утро и заря описаны астрономически, как и везде. Ангел, белокрылый и светлый, пригоняет чолн без ветрил и без весел, с тенями, назначенными к очищению. В год юбилея, души, без замедления, доставляются в Чистилище, а в простые годы бывает замедление. Души выходят из ладьи, спрашивают Виргилия о пути и изумляются, приметя дыхание Данта. Поэт узнает в числе их своего друга, певца и музыканта, Казеллу, и напрасно трижды покушается обнять неуловимую тень его*. Казелла запел любимую канзону Данта: все заслушались, но строгий Катон разгоняет их, укоряя в медлении очиститься и предстать Богу. ‘Так голубки, собравшись на паству, клюют ячмень и просо, спокойные, без обычного воркования, но вдруг чего-нибудь испугались, засуетились, и покидают свою притраву’.

______________________

* Заимствовано у Виргилия.

______________________

Дант на горе увидел только свою тень, и испугался:’Уж не оставлен ли он Виргилием?’. Вождь успокоил ученика, объяснив, что тело его не может уже бросать тени. По сему случаю, объясняет Виргилий, как души, по смерти теряя телесность, сохраняют способность сносить муки физические — и холод, и жар.

Гора стоит отвесно, путники встречают толпу душ, и Виргилий вопрошает: где взойти на гору? — ‘Как овечки выходят из овчарни, по одной, по две, по три, а другие стоят, оробевши и потупив глаза и рыльцо к земле: что сделает первая, за нею делают и другие, она остановится, и они стоят за нею, в кроткой простоте не зная, за чем остановились’. Это души умерших под опалою церкви: им должно выждать срок, пока позволено будет приступить к очищению. Они сначала изумились тени, кидаемой Дантом на землю: этим изумлением часто играет Поэт, напоминая об особенных законах мира, им изображаемого, и о противоположности жизни и смерти. В числе сих душ, Дант встречает Манфреда, Короля Пулии и Сицилии, который, под Папским отрешением, пал в битве с Карлом Анжуйским: он просит Данта напомнить дочери его, Констанции, чтобы она помолилась о нем: ибо чистою молитвою ближних сокращается срок, замедляющий очищение.

Местными крутизнами Италии описывается круть горы и трудность первого на нее восхода, что имеет и нравственное значение: чем выше восходишь на гору очищения, тем легче идти. На первом уступе встречают путников Ленивые. Они покоятся в тени горы, в Итальянском dolce far niente, и ждут чужих молитв, чтобы взойти на гору. Один из них сидит на земле, руками охватил колена и склонил лицо промеж них: живописный образ лени! Это Белаква, известный в жизни этим свойством. Он сердится на замечание Дан?та о его медлении, и говорит ему совершенно Итальянским простонародным выражением: Карабкайся сам, коль ты силен! — Души убитых, не успевших принести покаяния, все, пристают к Данту и просят его напомнить о них живущим их родственникам, у всех еще есть связи с землею: все делают поручения живому гостю, и он всем обещает. ‘Когда кончилась игра в кости, проигравший остается на месте, печальный, и перебрасывает их снова в раздумье, — а тот, кто выиграл, уходит, и за ним вся толпа зрителей, один спереди, другой сзади его хватает, третий с боку напоминает ему о себе, он же, не останавливаясь, слушает того и другого, кому протянет руку, тот уж не теснится, — и так, мало-помалу отбивается от напора. Так я, в густой толпе, обращаясь к каждому и раздавая обещания туда и сюда, отделялся оттеней’.

Виргилий встречает своего соотчича, Поэта Сорделло. При имени: Мантуя, они бросаются в объятия друга друга. Сие зрелище воспламенило чувство Италиянца во Флорентинце, — и он гремит против раздоров всей Италии, бросая острейшие перуны на свою Флоренцию. По чувству отечественному, это сильнейшее место в Поэме, это полная политическая картина Италии, современной Данту.

Наступающий вечер препятствует им идти далее. Они заходят в долину, где каются Государи, не успевшие принести покаяния в жизни по причине забот государственных: здесь Император Рудольф, Оттокар Богемский, Филипп Смелый, Генрих III Наваррский, Петр III Аррагонский, Карл I Сицилийский и другие. Они поют стих в честь Богоматери. Уже солнце заходит: эта минута, Ave Maria, есть единая во дню, когда вся раздробленная Италия соединяется одним чувством к Божественной Деве-Матери, в описании оной звучит чувство национальное, но звучит грустно, как колокол умирающего дня. Все души, преклонив колена и воздевши руки, воспели благоговейно: Те lucisante. Два Ангела, вооруженные пламенными мечами, сходят в долину и прогоняют змею, ползущую по ней. В гостях у Венценосцев засыпает Поэт, — и во сне похищен сошедшею с неба Люциею и перенесен перед врата Чистилища. Три ступени ведут к ним: первая беломраморная, в коей Дант, как в зеркале, видит себя, есть символ чистого покаяния, вторая, красноватая и давшая трещину, прообразует скорбение о грехах (трещина же выражает боль сердца), третья из блестящего порфира есть символ причащения. На сию-то последнюю ступень опирает стопы свои Ангел Божий, сидящий на алмазном праге. Дант бросается к стопам его, молит о милосердии и, как католик, трижды ударяет себя в грудь. Ангел чертит на челе его семь раз букву P, т.е. Peccatum (грех). Потом вынимает из-под ризы два ключа: один серебряный, представляющий учение, необходимое для священника-разрешителя, и другой золотой — право на разрешение от грехов. Ангел отпирает врата Чистилища сими ключами, кои держит от Апостола Петра, и велит входящим не оглядываться: ибо с чистым жизнеотвержением должно входить в Чистилище. Врата, отворяясь, заскрыпели, ибо редко они отворяются: мало людей кающихся. Дант, входя, слышит издали гармоническое пение: ‘Тебе Бога хвалим’.

На первом уступе, Гордые очищают грех свой, нося на себе ужасные тяжести. Поэт сравнивает их с фигурами, поддерживающими кровли домов или мраморные столы. По отлогой стене горы, на белом мраморе, изображены барельефом Благовещение, Давид, пляшущий пред Ковчегом, и Император Траян, в примере смирения очищающим грех гордости. Души поют молитву: Отче наш, переложенную Поэтом в терцины. В числе Гордых Дант встречает миниатюрщика, Одеризи из Агоббио. Замечательно, что в беседе с ним, на месте очищения гордости, Дант, говоря о Поэтах, намеком ставит себя выше всех. По земле находятся разные изображения в пример Гордости.

В Аду принимали путников воплями, здесь, при всяком новом восходе, принимают их пением, и у всякого уступа стоят Ангелы, постепенно стирающие своими крыльями с чела Дантова роковые буквы греха. На всяком уступе, для грешников, смотря по греху, ими очищаемому, предлагаются примеры их греха и добродетели, ему противной. Примеры сии берутся всегда из Священного Писания и из Мифологии, как будто с умыслом вместе. Предлагаются они в барельефах, в видениях, в словах, летящих по воздуху из невидимых уст.

На втором карнизе очищаются Завистливые: они в жестких рубищах, глаза у них сшиты проволокою: так слепые нищие стоят у церквей и просят милостыни, и один склоняет главу на другого. Встреча с двумя гражданами Романьи и Форли, дает повод Данту к нападению на многие переродившиеся фамилии Болоньи, Фано, Фаэнцы и других городов, и на новые плебейские, вошедшие в знать.

Ужасный дым отемняет зрение путникам: в этом дыму, на третьем уступе горы, наказываются Гневные. Марко, Ломбардец, беседует с Дантом о причине пороков сего мира. — На четвертом уступе, непрерывным бегом мучатся Малодушные. Многие философские размышления, коими, преимущественно перед Адом, изобилуют Чистилище и Рай, наполняют сии песни, особенно же размышления о любви, как начале в нас добра и зла. Окончательное разрешение всех вопросов о нравственном человеке предоставляется Виргилием, мудростию человеческою, Беатрисе, премудрости небесной. Мысль за мыслию наводит на Данта сон. Ночь.

Очистив с чела еще один грех крылом стража Ангела, Дант всходит на пятый уступ. Папа Адриан V, в числе мучеников, объясняет Поэту, что тут очищаются Скупые: они лицами обращены к земле и поют Псалом: Прилпе земли душа моя, потому что в жизни своей только на земные предметы устремлялись. Они связаны руками и ногами, потому что Скупость связывала в них всякую любовь ко благу. Дант почтительно преклоняется Папе, но сей отвергает его поклонение. Из уст Гуго Капета, родоначальника Королей Французских, слушает Дант всю их историю: ему исчисляются все их незаконные приобретения, все покушения Карла Валуа на Флоренцию, притязания Филиппа Прекрасного, нового Пилата, на подчинение себе духовной власти, обиды, нанесенные Христу в лице Папы, пленением Бонифация VIII в Ананьи, убиение Храмовников.

Вся гора дрогнула и огласилась громом и всеобщею песнею: ‘Слава в вышних Богу!’. Так торжествует Чистилище вознесение в Рай души, кончившей срок очищения. Сиядуша есть Поэт Стаций, умерший при Императоре Тите и тайно бывший Христианином. Он объясняет Поэтам, что трепет в горе причинен отрешением небесного к небесному, ибо сия гора, начиная от трех ступеней, где сидит Ангел, Петров Наместник, не знает перемен атмосферы и никаких потрясений физических. Стаций очищал пороки: расточительность и малодушие*. Встреча Поэтов, все их обращение, их беседы умилительны: это какие-то древние, возвышенные лики, это величавые образы Джиоттовых фресков.

______________________

* Малодушие, потому что Стаций будто бы втайне был Христианином, боясь мучений.

______________________

На шестом уступе очищаются Жадные. Они осуждены мучиться гладом и жаждою около плодовитых дерев, который растут в виде обращенных елей так, что взойти на них невозможно, отягчены плодами и орошены влагою ручьев, спадающих с горы. Души сии худы, тощи: места их очей кажутся перстнями без камней, кто читает на человеческом лице ото, тот ясно прочтет в их лицах букву т*. Форезе, брат известного правоведца Аккорсо, бранит Флорентинских жен за их бесстыдство и излишнюю открытость в одежде. Здесь, в числе Жадных, Папа Мартин IV, охотник до угрей озера Больсены, здесь некоторые Поэты, современные Данту, некто Мессер Маркезе, славный винопийца из Форли. По случаю сомнения Данта о том, как души могут худеть, Стаций физиологически объясняет зачатие человека и возможность бестелесности, с сохранением всех ощущений тела.

______________________

* В Поэме Данта видим и народные предрассудки его века. Тогда думали в Италии, что природа изобразила в лице человека его Итальянское имя: ото. Два глаза составляют два о, а нос с двумя висками букву т, таким образом: […].Очи грешных так впали, что буква т выдается совершенно.

______________________

На седьмом и последнем уступе, очищается огнем грех Сладострастия. От тени, бросаемой Дантом на огонь, пламя краснеет: души этому изумляются. Оне, ходя в огне, встречаются, обнимают, целуют друг друга, как муравьи, идущие своею тропою, и потом расходятся в разные стороны, как журавли, летящие врознь, одни к Уралу, другие к пескам Ливии. Дант приветствует похвалами Поэта Гвидо Гвиничелли, именует его отцом своим в Поэзии любовной и легкой, Гвидо указывает ему на Арнольда Даниэля, Провансальского Поэта, уступает ему место и скрывается в огне, как рыбка в воде, уходящая ко дну. Арнольд приветствует Данта терцинами на Провансальском языке.

Ангел встречает их песнею: Блажени чистии сердцем, и велит им пройти сквозь огонь. Дант, укрепленный словами Виргилия и надеждою видеть скоро Беатрису, исполняет веление. Им поют в сретение: Приидите благословеннии Отца Моего. Уже ночь: каждый путник сделал себе из ступени ложе. Но один только живой уснул. Данту на Чистилище все снятся сны аллегорические: ими он предвкушает уже видение Рая. В эту ночь видел он Лию, как собирала она себе цветы на венец: Лия — жизнь деятельная, а Рахиль,ее сестра, жизнь созерцательная. В видении же прошлой ночи, Поэт зрел победу добродетели над фортуною. Он проснулся. Взошли по последним ступеням. Виргилий, устремив взоры на ученика, сказал ему: ‘Ты видел, сын, временный огонь и вечный и пришел к тому месту, на которое моя мудрость не простирается. Ты чист: веди сам себя. Не жди ни слова моего, ни знака: свободен, прям и здрав произвол твой, я венчаю тебя’.

Дант уже в Земном Раю: он спешит к божественному лесу, который издали благоухает, и манит его и шумом своим, и хором птиц, слитыми в одну гармонию. Лета, светлый ручей, преграждает путь ему. Женщина за ручьем собирает цветы и поет: это Графиня Матильда, известная покровительница церкви, соединяющая в себе жизнь деятельную и созерцательную. Она объясняет Поэту Земной Рай: место избранное от Бога в гнездо человечеству. Здесь нет ни испарений, ни земных ветров, ветер, потрясающий лес, причинен круговращением самого неба, растения, потрясаясь, оплодотворяют воздух, который разносит кругом сию плодотворность, деревья растут от незримых семян, вода не течет из жилы и не образуется через пар и лед, а льется из источника вечного. Два потока орошают сей Рай: Лета, поток забвения зла, и Эвноэ, поток памяти добра. Древние Поэты верно здесь воображали свой Парнасс. ‘Здесь невинен был корень человеческий, здесь вечны весна и всякий плод, вода Леты есть нектар, всем известный’. Древние Поэты улыбаются рассказу Матильды.

Она и Дант идут по обеим сторонам потока. Внезапный свет озаряет лес, и раздается: Осанна! Следует описание символического торжественного шествия,много заимствованного из Апокалипсиса. Впереди двигалось семь зажженных свещников, издали казавшихся семью златыми древами, сии семь огней струили за собою семь полос радуги. Сим прообразуются Семь таинств или Семь духов Божиих. Под сим радужным наметом шествовали попарно двадцать четыре старейшины: символ книг Ветхого Завета. Все пели гимн в честь Мадонне. За ними четыре шестикрылых животных, по описанию Иезекииля и Иоанна Богослова: символ четырех Евангелистов. Следовала Колесница о двух колесах, везомая крылатым Грифом, к крыльям коего примыкали семицветные полосы. Верхняя часть Грифа есть орел, нижняя лев, все орлиное в нем золотое, все львиное — белое с красным. Сия колесница есть Святая Церковь, Гриф — Христос, соединяющий в себе два естества: божественное и человеческое. Три жены плясали около правого колеса: одна красная как пламень — Любы, другая зеленая как смарагд — Надежда, третья снегу белого — Вера*, три Добродетели Богословские. По левую сторону ликовали четыре жены, последуя одной, имевшей три глаза. Это четыре главные Добродетели: Мудрость о трех глазах, ибо она видит прошедшее, настоящее и будущее, Правда, Кротость и Воздержание. За сим следовали два старца: Лука и Павел с мечом, представители Деяний Апостольских и Посланий. За ними четверо в смиренном образе: Иаков, Петр, Иоанн и Иуда, писатели посланий так называемых соборных. Шествие замыкал Спящий Старец, но с живым лицом: это Иоанн, творец Апокалипсиса. Послышался гром, — и шествие остановилось.

______________________

* Мистическое значение цветов, которое и у нас существует, ведет свое начало от средних веков.

______________________

Все уготовано к сретению Беатрисы, олицетворяющей Христианское Богословие. Veni, Sponsade Libano, воспели старцы. Явилось сто Ангелов: они сыплют цветы, и при песнях: Благословен грядый и из Энеиды: Manibasо date lilia plenis, нисходит в облаке цветочном, венчанная оливою, под зеленым покровом, одетая во цвет живого пламени, Беатриса. Чувство прежней любви загорелось в Данте, он, с трепетом сердца, обратясь к вождю, хотел сказать: ‘Чувствую признаки древнего пламени’, но Виргилия уже не было.

Он зарыдал. Беатриса, именуя его*, утешает в отсутствии вождя, но велит ему рыдать о грехах своей жизни. Ангелы ходатайствуют за грешника. Она повествует им, как он, по смерти ее, сбился с истинного пути, и говорит, что не оставалось ему иного средства к спасению, как видеть вечную пагубу людей.

______________________

* Здесь только однажды упомянуто имя Поэта. Он сам прибавляет скромно: Che dine cessitа qui sirigistra. В другом месте, на вопрос о его имени, он отвечает:Оно не звучит еще много.

______________________

Дант сам приносит ей покаяние и, краснея, преклоняет очи пред нею. Беатриса велит ему поднять их. Ангелов уже нет. Поэт переплывает поток. Матильда погрузила его в воды забвения зла и поручила четырем Добродетелям. Беатриса смотрит на Грифа, который отражается в ее глазах, как в зеркале. По усильному молению трех Богословских Добродетелей, она обращает очи на Поэта и тем приводит его в неописанный восторг.

Процессия двинулась. Все подошли к огромному дереву, лишенному ветвей, к роковому дереву Адамову, Колесница, сделанная из него же, остановилась у его корня, — и оно вдруг дало ветви. Дант заснул под чудные песни и был пробужден гласом Беатрисы, которая сидела под деревом в кругу семи Добродетелей. Возле нее стояла Колесница, а остальная процессия удалилась. Беатриса дает полномочие Поэту писать то, что он увидит, во благомира, нечестиво живущего. Орел, как молния, падает с неба и ударяет в Колесницу так, что она шатается. Внутри Колесницы находит логовище Лисица, но Беатриса обращает ее в бегство. Потом сходит с неба тот же орел и оставляет Колеснице свои перья. Слышен глас с неба: ‘О корабль мой! Каким нечестием ты нагружен!’. Между колес отверзается земля, и исходит дракон, увлекающий с собою часть Колесницы. Остальное, т.е. оба колеса и дышло, оперяется оставленными перьями и высовывает семь рогатых голов. На сем чудовище восседает Блудница, возле нее — Исполин, они обнимаются, а потом Исполин начинает ее бить и увлекает в лес. — Все это видение есть символическая История западной церкви, изображаемой колесницею. Враждебный Орел — Римские Императоры, ее гонители, Лисица — ереси, побеждаемые Богословием, дружелюбный Орел — Император Константин, голос с неба — пророчество Св. Петра против Пап, Дракон, увлекающий часть колесницы, — Магомет, семь рогатых голов — семь грехов смертных, Блудница — западная церковь в виде Пап Бонифация VIII и Климента V, Исполин, ее увлекающий в лес, — Филипп Прекрасный, увлекший ее из Рима в Авиньон.

Беатриса, в предшествии семи Добродетелей, держащих семь свещников, ведет за собою Данта, Матильду и Стация к потоку Эвноэ. Она ободряет Поэта и пророчествует об Императоре Генрихе VII, имеющем освободить церковь. Дант и Стаций испивают воды Эвноэ. Возрожденный, как растение, обновившее зелень весною, Поэт наш чист и готов уже вознестись к звездам.

* * *

Поэт взывает к Аполлону, перед описанием своего восшествия в Рай. Беатриса неподвижно смотрела на солнце, Дант взглянул на него, потом устремился очами в ее очи и преобразился. Он сам не заметил, как полетел в небеса. Беатриса ему говорит об этом и объясняет порядок мироздания, коловращение небес около земли, естественное стремление огня и души к небу:сим доказывает она возможность и восхождения Данта. ‘Все существа движутся смотря по инстинкту, данному им от Творца: инстинкт влечет огонь к небу, инстинкт движет сердцами смертных, инстинкт сжимает во едино землю’.

Беатриса летит, устремив взоры горе , Дант, устремив их на нее. Их приемлет Луна, как вода приемлет луч света, оставаясь нераздельною. Дант видит в планете души, как будто сквозь прозрачные стекла. Здесь встречают их Пиккарда, сестра Форезе (которого мы видели в Чистилище), и Констанция, дочь Рогера Сицилийского, насилием покинувшие монастырь. Они потому помещены в низшем небе, что хотя и насилием удалены были от исполнения обета, но если б имели твердую волю, могли бы принять мученический венец. Несмотря на то, они довольны своим пребыванием и не желают высших небес, потому что здесь все воли согласны с волею Божией — и вот почему всякое место в небе есть Рай. Все праведные, без исключения, находятся в самом горнем небе, но являются Поэту в планетах, чтобы этим видимым явлением означить степень своего блаженства в Боге: только чувственным языком можно говорить с смертными.

Летящие возносятся в планету Меркурия. Как рыбки из воды бросаются за хлебом, так души выплывают из светила. Здесь блаженствуют действовавшие в честь и славу потомства. Здесь Император Юстиниан рассказывает Поэту всю историю Римского орла от приезда Энея, от Альбы до Карла Великого: это вся история Рима, так как она понималась во времена Дантовы. В сей же планете Дант находит Ромео, лицо замечательное, странника, который бескорыстно управлял делами Прованского Графа, Раймонда Берлингиери, отдал за Государей четырех дочерей его, умножил доходы, но потом был неблагодарно изгнан из дому, им облагодетельствованного, и вышел из него с одним посохом.

Беатриса отгадывает сомнения, рождающиеся в Данте, и разрешает их. Она объясняет ему высшие вопросы Христианского Богословия. Чем выше восходит она, тем становится прекраснее. Планеты радуются ее прибытию и выражают радость свою большим приливом света. Души в Аду и Чистилище назывались тенями, здесь именуются они светами. Те, чувствуя большую скорбь или досаду, темнеют, эти же выражают радость свою умножением света, как и планеты. Высшее их наслаждение вращаться беспрерывно. Обнимают они, кружась около предмета, который обнять хотят. Они ласковы, приветливы, гостеприимны, рады Поэту. Они отгадывают все вопросы и желания Данта, потому что все видят в Боге. Еще услаждение их есть пение и славословие Божие, особенно поют они Осанна.

В планете Венеры блаженствуют души любивших бескорыстно. Здесь Карл Мартелл, Король Венгерский, друг Дантов, объясняет, как перерождаются добрые семена и люди от звездного влияния. Куницца, сестра тирана Эццелина, предсказывает бедствия Марки Тревизанской. Фолько из Марселя, Поэт и любовник, по смерти своей любезной постригшийся в монахи, порицает Папу за то, что он не заботится об Иерусалиме, забывает Евангелие и учителей церкви и занимается одними декреталами, т.е. правом каноническим.

Небесные странники влетают в Солнце, в четвертую планету, но Дант не замечает сего, подобно как человек не замечает мысли до ее прихода. Беатриса велит ему принести благодарность Солнцу Ангелов, Богу, и он так в Него углубляется, что забывает Беатрису: это ее радует. Светы премудрых любителей истины окружают их венцом и вращаются около них. Венец остановился. Фома Аквинский именует Поэту в сей светящей гирлянде Алберта Великого Кельнского, Грациано из Кьюзи (собирателя канонических декреталов), Петра Ломбардца (Автора славных книг о Богословии), Соломона, Дионисия Ареопагита, Павла Орозия, Боэция, Беду, Риккардо и Сижье, Профессора Логики в Париже. Вся эта песня дышит гармониею Неба, несмотря на множество ученых имен.

Фома Аквинский, Доминиканец, произносит похвальное слово Св. Франциску из Ассизи, основателю Ордена Капуцинов, рассказывает всю жизнь его: как и где он родился, как обручился с нищетою, первый после Христа, как последовали ему ученики Бернард, Эгидий и Сильвестр, как проповедывал он Христианскую веру Султану, удалился потом в Алвернскую пустыню и принял там Христовы раны.

Сей венец светов окружается другим венцом, как полоса радуги внешнею полосою. Св. Бонавентура, Францисканец, орган сего венца, воспевает такую же похвалу Св. Доминику, основателю ученого Ордена Проповедников. Фома Аквинский, как великий Философ, разрешает Данту вопросы о рождении существ под влиянием вышних сил и о состоянии блаженных душ по воскресении мертвых.

Еще просветлело лицо Беатрисы: Дант узнал, что они перенеслись в пятую планету Марса. Здесь видят они Крест из светлых душ, которые плавают в нем, как атомы или пылинки, видимые в лучах солнечных*, и поют: ‘Воскресни и победи!’. Здесь блаженствуют погибшие за Христа на поле брани. Как падающая звезда, скатилась к Поэту душа его предка, Каччиагвиды, который был убит в Крестовом походе, под знаменами Императора Конрада. Каччиагвида говорит с своим праправнуком по Латыне. Он рассказывает ему про древние обычаи Флоренции, хвалит простоту своих современников. Здесь содержатся подробности о нарядах женских и мужских того времени. Здесь узнаёте, что во время Данта женщины носили цепочки, венцы, башмаки, шитые золотом в роде наших Новоторжских, поясья, убранные дорогими каменьями, что отцы боялись рождения дочерей, ибо надо было готовить приданое, что, во время Каччиагвиды, все было проще, знатнейшие вельможи ходили в простых кожаных платьях, с костяными пуговицами, знатные дамы занимались веретеном и прялкой, сиживали у колыбели детей своих, баюкали их, или за работой, рассказывали в семействе о войне Троянской, о Фиезоле, колыбели Флоренции, о Риме. Каччиагвида повествует также Поэту о фамилиях, живших при нем во Флоренции, укоряет теперешних граждан в низком смешении и воспоминает, в заключение, о фамилии Буондельмонте, виновниках раздора между Гвельфами и Гибеллинами. Здесь заинтересован весь современный гербовник Флоренции, есть подробности об улицах, домах, воротах. Одним словом, здесь полное известие о домашней жизни Флоренции XIII и XIV века.

______________________

* Микель Анжело, столько изучавший Данта и изготовивший к Поэме его рисунки, вероятно, отсюда заимствовал мысль об огненном кресте во храме Св. Петра, который водружался на великую пятницу. Обряд сей, к сожалению всех путешественников Рима, уничтожен был навсегда Папою Леоном XII, по случаю каких-то соблазнов, от сборища народного происшедших во храме.

______________________

Прародитель Данта подтверждает ему все предсказания о его изгнании и будущих несчастиях стихами, приведенными прежде. Он же поощряет его на поэтический подвиг, на открытие живущему человечеству его видения, в коем содержится истина мира.

В планете же Марса находятся души Иисуса Навина, Маккавея, Карла Великого, Орланда, Готфреда, Роберта Гвискарда. — Беатриса и Дант перелетают мгновенно в планету Юпитера. Здесь блаженствуют правосудные и благочестивые. Светы посредством движений, сопровождаемых пением, сплетаясь, образуют одну за одною буквы слов, коими начинаются Премудрости Соломоновы: Diligite justitiam qui judicatis terram (возлюбите правду судящии землю). Остановившись на последней букве: М, они делают из себя огненного Орла: символ Императорской державы, ибо здесь блаженствуют, по большей части, Венценосцы. Орел заговорил своим клювом: голос его есть общий хор светов, его составляющих и говорящих вместе. Он разрешает вопрос об осуждении душ, хотя и праведных, но не могших знать учения Веры Христовой, он говорит, что правосудие Божественное недоступно нашему взору, как дно океана, что измерять его своим разумом значит хотеть близорукими очами охватить небокруг на тысячу миль, что многие Христиане уступят Эфиопам, что Цари Персии скажут много справедливых упреков Царям Католическим, когда перед всеми разогнется книга суда. Здесь Орел гремит против всех современных обладателей престолов, начиная от Императора Алберта до какого-то Короля Рашии (части Славонии)*, который в то время подделывал Венецианские червонцы.

______________________

* Рашии (Rascia), Расции или России, как вероятно, но которой?

______________________

Орел рассказывает о душах, сияющих в его оке: в зенице светит душа Царя Давида, пять душ, сияющих кругом, суть Траян, Иезекия, Константин Святый, Вильгельм Добрый, Король Сицилии, и Рифей Троянский.

В седьмой и последней планете Сатурна Беатриса уже не светлеет: ибо излишним светом она сожгла бы Данта. Здесь и не поют уже души: ибо чувства смертного не вынесли бы такого хора. В Сатурне радуются светы отшельников, посвятивших уединенную жизнь свою Богу. Они образуют собою лествицу, по коей восходят и нисходят, непрестанно вращаясь. Св. Петр Дамиан, монах Венедиктинский и Кардинал, порицает Пап и Духовенство. ‘Св. Петр и Св. Павел, — говорит он, — ходили худые и босые, а новейшие пастыри требуют, чтобы один обувал их, другой водил, а третий подымал сзади’. — Св. Венедикт, первый поселенец-Христианин на славной горе Кассино, вместе с своею братиею встречает странников, порицает монахов, современных Данту, и предлагает глубокие размышления о том, как всякое благое начинание искажается от прикосновения многих человеков.

Из седьмой планеты возлетают путники в осьмый круг небесный, в знак Близнецов, под влиянием коего родился Дант. Сие влияние, по учению тогдашней Астрологии, давало человеку внутреннюю силу и устремляло его к науке. Дант верил в это и сознавал в себе великую силу, данную ему звездами. К сему родному знаку неба обращает он мольбу свою, да даст он ему крепость совершить великий подвиг, его призывающий, подвиг созерцания Бога.

Беатриса открывает Данту, что он уже близко Богу: прежде нежели он более войдет в Него, да воззрит же он долу на все пространство, ими покинутое. Тогда Поэт обратил очи свои вниз, на весь путь своего полета, и в самом низу увидел землю, нами обитаемую, и улыбнулся ее жалкому виду. Это чувство орла, чувство души, возносящейся к Богу, есть сильнейшее человеческое чувство в Поэме Данта. В родном ему осьмом небе, в колыбели его гения, под пределом Бога и над пределами земли и планет, видит, как творческий дух его свободно носится и с неба казнит улыбкою землю, юдоль своего изгнания.

Но вот сонмы торжества Христова! Дант от земли опять обращается к цели своей, к небу, и видит бездну светов, ведущих к горнему Солнцу — Христу. После сего видения, Беатриса, впервые, улыбнулась Поэту, который в сей миг только, презревши землю и предузрев Божие лоно, приобрел силы выдержать свет ее улыбки, свет Откровения Небесного. Очи его, через миллионы светов, простираются к созерцанию трона, на коем восседит Мария-Дева: Архангел Гавриил, в образе огненной короны, сошел к Ней и стал кружиться около Нее и запел имя Марии, и весь Рай повторил за ним это имя. ‘Самая сладкая мелодия, какая только раздается здесь на земле и сильнее всех увлекает душу, показалась бы громом, раздирающим слух, в сравнении со звуками сей лиры, коею венчался прекрасный сапфир, уясняющий небо самое ясное’. В сем торжестве Мадонна подъемлется за Своим Сыном — и, как младенец, напитавшись млеком, тянется к устам матери, таки все души потянулись за Нею и воспели: ‘Царица Неба!’. — ‘Се торжество Сына Бога и Марии!’.Так ликует Он Свою победу, — и с Ним Св. Петр Апостол, и весь сонм Святых Ветхого и Нового Завета.

Склонясь на моление Беатрисы, Св. Апостолы Петр, Иаков и Иоанн, отрешась от небесного сонмища, кружатся около Беатрисы в знак райского приветствия, — и всякой, по очереди, испытует Данта в Вере, Надежде и Любви. Сие испытание содержит полный Катихизис, современный Поэту. Дант отвечает твердо и на себе показывает пример истинного Христианина. В знак одобрения, все небо оглашается хором: Свят! Свят! Свят! Беатриса просветлела необычайно. Адам,первая душа исшедшая из рук первой силы,предстает Данту и, отгадывая в Боге его вопросы, отвечает ему о себе, что он в Лимбе пребывал 4302 года, да на земле 930 лет*, что язык, коим он говорил, исчез до строения башни Вавилонской, что Бог назывался на языке его Эль, а потом Эли**, что в Раю он пробыл всего шесть часов***.

______________________

* Следовательно, по летосчислению, современному Данту, от сотворения мира до Воскресения Христова считалось 5232 года, а поелику Христос жил 33 года: то до Р.X. считалось 5199 лет.

**. Тогда господствовало мнение, что первым язык был язык Еврейский.

***. Все сии вопросы видно занимали публику XIII и XIV века.

______________________

Весь Рай поет: Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. То, что созерцал Дант,казалось ему улыбкою вселенной. Внезапно свет Петра Апостола покраснел от гнева. Он, перед лицом всего Неба, гремит против своих Наместников, против Бонифация VIII, который его гробницу (Рим) превратил в клоаку крови и смрада. Все Небо багровеет от гнева. Сам Апостол вооружает Поэта против Пап сими словами: ‘А ты, сын мой, когда смертным бременем своим снидешь опять долу, отверзи уста и не скрывай того, чего я не скрываю’.

Весь триумф возлетел к горнему небу. Дант снова обратился очами на землю — и увидел уже обратную половину той, какую прежде видел. Так быстро и почти незаметно повернулись они в осьмом небе. Беатриса, силою очей своих, еще более просветлевших, переносит Поэта в девятое небо, самое быстрейшее.

Сначала, в глазах Беатрисы, Поэт увидел Бога с хорами Ангелов вокруг, и подобно как человек, видящий в зеркале свет, обращается назад, чтобы видеть его на самом деле, — Дант, от очей Беатрисы, обратился к небу и увидел светящую точку — Бога и около Него, подобно радужному поясу около луны, девять кругов, из коих ближайший к Нему вращался быстрее, а дальнейший медленнее. Это есть образец или миниатюра вселенной. Девять кругов Божиих разделены по небесной Иерархии Дионисия Ареопагита: в них содержатся, начиная от ближайшего к Богу, в трех отделениях, Серафимы, Херувимы и Престоли, Господствия, Силы и Власти, Начала, Архангелы и Ангелы.

Из девятого неба влетают странники в Небо, которое есть чистый свет, полный любви ко благу истинному. Дантовы очи получают необычайную силу. Он видит реку светов, которая из длинной превращается в круг и образует Розу. Лепестки этой Розы служат уступами — и на них, как на ступенях, восседают светы праведных, и все смотрятся в Свет Божий. Это Рай. Ангелы, как пчелы, то влетают в лоно Розы, то возносятся горе , к Богу. Беатриса указывает на уступах будущее место Императора Генриха VII. Она садится на свой небесный престол, — а место ее при Данте занимает Св. Бернард. Он рассказывает Поэту о размещении всех праведных на Розе, — и потом обращается с молитвою к Богоматери, да исходатайствует Она у Сына Своего возможность Данту увидеть Бога. Дант повторяет за Св. Бернардом эту молитву. Зрение его яснеет более и более, и по мере того проникает в луч Горнего Света, Который Сам в Себе истинен. Дант узрел Бога. Впечатление сего видения еще и поныне разливает сладость по его сердцу, но память отказывается обнять его. Одно только помнит он: что он бы потерялся, если бы отвратил очи от своего зрелища, и что чем более созерцал он Бога, тем большую силу почерпал из Него на созерцание. Он видел три круга трех цветов во взаимном отражении, как три радуги. На втором кругу написан был образ человеческий. У Данта родился тогда вопрос: как совмещается наш образ с бесконечностию Божиею — и молния света, блеснувшая на его ум, дала ему ответ, но то было на один миг: фантазия не имела силы передать сей ответ людям, — и Любовь, вращающая солнце и звезды, уже вращала и желание его и волю около Бога, как колесо вращается около своей оси. Поэт-Богослов приобщился блаженству Рая. Так священную Песнь свою Дант заключает апофеозом себя и человека.

Высшая Тайна мира, образ наш в Боге, была только на миг постигнута Дантом, — и в этом мгновении заключилась для него райская вечность: не так ли разрешение многих тайн дается нам, как будто на миг, но потом исчезает неуловимое? Какая бесконечность мыслей отверзается в последней мысли, заключающей Поэму Данта!

Отделение III
Дант-философ
Учение Данта, извлеченное из Божественной Комедии

Descriver fondo a tutto l’universo.
Dell ‘Inferno. Canto XXXII

Изложив подробно Божественную Комедию Данта, рассмотрим значение оной в трояком отношении: как полную систему мироучения и наук XIII и XIV века, как особый художественный тип в Истории Поэзии и как решительное проявление языка Итальянского. Рассмотревши таким образом Поэму Данта, мы увидим в нем самого философа, художника и творца языка Итальянского.

_________________

Если мы вникнем в направление ума человеческого, каким оно было в тринадцатом веке, во всех стихиях нравственной жизни нашей: то увидим, что это направление было преимущественно Богословское. Зародыша ему должно искать в самых отдаленных веках средней эпохи человечества. Первый свет наук блеснул при Карле Великом, вызванный на время его державною властью, но деятельность Карла имела одностороннее направление. Школы учреждались для духовенства. Словесностью занимались только для разумения книг Церковных, Музыкою для Церковного пения. Неутомимо переписывались Библии, Евангелия, Служебники, Молитвословы. Первый ученый Карлова века, Алкуин, был Богослов. — Но и сей мгновенный свет угас. Девятый и десятый век дремали бездейственно. Какая мысль в сем последнем веке сковывала все нравственные силы Христианского человечества и держала их в праздном оцепенении? Ложно-понятое место из Апокалипсиса, из коего извлекали ученые оракулы века, что в полночь 31 Декабря 1000 года раздастся глас трубы суда Божия — и человечество кончит бытие свое. Сия мысль была общею всему Христианскому миру. Мог ли человек дерзать умом своим вперед, когда вся жизнь его и его потомства ограничивалась несколькими годами, да и те он должен был употребить на спасение души своей, когда всякую минуту ждал он с неба голоса, который уничтожит его бытие? Вся нравственная потребность ума человеческого должна была ограничиваться тогда чтением книг Священного Писания. Можно сказать, что с первым днем XI столетия, с первою минутою после роковой полуночи, когда ею обличилось лжепророчество, когда возникла первая надежда на дальнейшую жизнь, — расцвел и первый луч просвещения. — Первые ученые XI века суть Ланфранк и Ансельм, Богословы. Особенно последний прославился тем, что применил к Теологии схоластическую Диалектику. Лейбниц утверждал, что Декарт от него заимствовал свое доказательство бытию Божию посредством идеи о бесконечном. Характер учености XII века есть тот же, Петр Ломбардец издал в сем веке полную систему схоластического Богословия. В сем же столетии Св. Доминик силою науки и ученой проповеди и Св. Франциск силою примера и жизнеотвержения основали два мощных Ордена для поддержания власти Папской, которую еще в прошлом веке утвердил Папа Григорий VII. Сии монашеские Ордена поглощали всю ученость века. В XIII столетии, наконец, о коем мы должны говорить преимущественно, Фома Аквинский, Доминиканец и Бонавентура, Францисканец, преподававшие Богословие в Париже, были также первыми учителями своего века. Фому Аквинского Фонтенель именует Декартом XIII столетия.

Семью науками ограничивался тогда курс знаний человеческих. Сия седмерица разделялась на две части: Trivium и Quadrivium. Trivium заключал Грамматику, Риторику и Диалектику. Сии три науки вместе составляли курс Ифики Алкуиновой. Quadrivium, в котором находились четыре главные части Алкуиновой Физики, содержал Арифметику, Геометрию, Музыку и Астрономию, или правильнее, Астрологию. Но все сии науки были только приготовительным учением к науке высшей, к Богословию, которое след. почиталось главою всех знаний человеческих*. Весьма замечательно содержание Энциклопедической книги Брунетто Латини, учителя Данта, под заглавием: Сокровище. Первая часть объемлет пять книг: 1) Историю Ветхого и Нового Завета, 2) Историю Нового Завета до времен самого Автора, с описанием стихий и неба, 3) Географию, 4 и 5) о рыбах, змеях, птицах и животных вообще. Вторая часть объемлет в 6-й книге Ифику Аристотеля и в 7-й рассуждение о пороках и добродетелях. Это есть сокращение из Плиния и Аристотеля под фирмою Библии.

______________________

* Alcuins Leben von Fr. Lorentz. Halle. 1829, стран. 27.

______________________

Рим, трон Папы, долго был средоточием духовного владычества мира, к которому все прочие власти тяготели. Власть Императорская, в лице Карла Великого, сначала оперлась на духовную — и они взаимно усиливали друг друга. Но скоро сии разнородные стихии должны были придти в раздор, когда каждая из них захотела царствовать исключительно. Императорская порфира, в лице Генриха IV, лежала в прахе у Папского престола. Папы сами злоупотреблением власти и личными пороками сокрушали свои силы. Но идея единства духовного владычества, краеугольный камень Западной Церкви, была тверда. Современный политический вопрос о том — кому державствовать: Папе ли, самодержцу духовной власти, Императору ли, самодержцу светской — сей вопрос, выражавшийся в раздоре Гвельфов и Гибеллинов, был в начале своем, в главной мысли, неизбежно Богословским вопросом. Публицисты сего времени, писавшие о нем, должны были ссылаться на слова Священного Писания, прибегать к утонченностям Богословской Диалектики. Пример этому видим в политическом Рассуждении Данта о Монархии. Таким образом, в политику сего времени непременно входило Богословие: не видим ли мы отселе, что оно не могло быть наукою сухою, исключительным предметом занятий ученых, когда от решения его вопросов зависело разрешение первого вопроса жизни? Всякий гражданин всем бытием своим участвовал в этом вопросе, всякому, имевшему мнение и желавшему действовать, должно было сделаться или Гвельфом или Гибеллином, так как Англичанину следует непременно быть или Вигом, или Тори. — Богословское значение сего спора выражается в Поэме Данта: Фарината, вождь Гибеллинов, и Кавальканти, вождь Гвельфов, поставлены им в числе эресиархов (начальников сект религиозных).

Вся Италия была раздроблена на кучи мелких эгоизмов. Все кипело раздором: город с городом, семья с семьею, члены семьи между собой, человек с человеком враждовали. До сих пор во Флоренции дворцы, вроде замков, свидетельствуют о сих временах Италии. Ни одна страна в Европе не представляла такого раздробления, как Италия. Дант в своей Поэме превосходно изобразил ее состояние, ему современное, по случаю радостной встречи Виргиния со своим соотчичем Сорделло следующими словами: ‘О, рабыня Италия! гостиница скорби, корабль кормчего в великую бурю, не владычица областей, а место разврата! Сия благородная душа*, при одном сладком имени родной земли, бросилась праздновать пришествие своего соотчича. А ныне, в тебе, твои живые не могут жить без войны и один грызет другого, не смотря на то, что их разделяет одна стена или ров. Взгляни на свои пристани, взгляни в свое лоно: есть ли хотя одна часть в тебе, вкушающая мир?’ — Дант видел раздробление Италии и полагал во власти Императорской исключительную возможность соединения оной. Но это единство было и всегда будет одною химерою, — и Италия до сих пор, в своей бездейственной немощи, в своем мертвом оцепенении хранит следы раздора и стихии разногласия, всегда готовые придти в брожения при первом явлении жизни. Но в сем веке раздора, кипевшего во всей его силе, в сем веке войн междоусобных и убийств, что соединяло иногда Италию одним чувством? Что водворяло мир, хотя и временный, между враждовавшими ее народами? Простая проповедь нищих монахов, которые бегали по всем городам Италии и словом своим, мирным и убедительным, тушили войны и междоусобия, улучшали учреждения, устраняли злоупотребления власти. — Такое чудо совершил простой монах, Иоанн из Виченцы. Он в долине близ Вероны накликал четыреста тысяч народа** из северных городов Ломбардии и, силою проповеди, водворил между ними мир, который тут же и был заключен. Сей же миротворец преобразовал статуты для севера Италии. Таких проповедников было много: Антоний Падованский такие же чудеса производил в Падове. Проповеди сего времени, по словам Тирабоски, не имеют ничего привлекательного в отношении к Красноречию и состоят, по большей части, в отрывках из Св. Писания и творений Св. Отцев, перемешанных с весьма простыми, обыкновенными размышлениями. Но где заключается тайна их чудного действия на народы? Аббат Тирабоски полагает ее в благочестивых нравах проповедников, но скорее можно положить ее в религиозном направлении всего народа, в единстве чувства к Вере, которое было еще недоступно сомнению и которое имело такую силу, что поглощало все политические и семейные раздоры в этом веке отсутствия законов и благих учреждений.

______________________

* Сорделло.

** Это было в 1233 году, 28 августа.

______________________

Мы видели, что центром всех политических распрей был вопрос в начале своем Богословский. Мы видели, что на дне народной жизни, столь разногласной, сохранялось единое общее чувство религиозное. Мы сказали также, что Богословие было средоточием всех наук. Рассмотрим теперь подробнее весь умственный мир человека того времени, и как Богословие входило во все его стихии. Здесь материалом наших исследований будет преимущественно самая Божественная Комедия.

Религия Христианская, у первых Христиан и у Св. Отцов, была более чувством, чем мыслию — делом жизни, чем наукою. Ученые распри Соборов, прения Константинополя с Римом, введение Схоластики: все это способствовало тому, чтобы Религию сделать наукою, — и таковою является она в ученом мире XIII века. Одним словом, что в простом народе было чувством религиозным, приняло у ученых характер догмата, или мнения Богословского. Долго развивалась сия наука, но в это время представляет она уже полную систему Богословия, развитую во всех частях, и сею формою обязана она была Аристотелевой Философии. Скажу мимоходом, что, может быть, в сем излишнем подчинении Религии сухим формам науки, в сем смешении оной с стихиями разума и заключался зародыш будущего ее потрясения на Западе.

Богословие было господствующею Христианскою стихиею сего времени, но была еще другая стихия, стихия богатая и с нею совершенно разнородная: это мир древний, мир языческий. Из примера Карлова века мы видели, что Европейское просвещение не могло идти вперед, пока направление его было исключительно духовное, пока оно не приняло в себя образованности древней, вполне развитой и оконченной. Корень или плодотворный сок человеческого образования был языческий — и молодое Христианское древо нуждалось в его прививках. Готовая система законодательства, язык, выразивший полную мысль народа, искусство во всем своем великолепии: все это потребовалось для ума, когда он почувствовал в этом нужду. Это возобновленное изучение древнего мира началось еще в XI веке, развивалось в XII, а в XIII и в XIV принесло богатые плоды. Ломбардские законы заменяются Римскими, Дант берется за Виргилия, Петрарка за Цицерона, Пизанские художники первые свергают иго Византийского стиля, Чимабуэ и Джиотто, пленясь памятниками языческой древности, поступают еще решительнее. Везде полная, совершенная в своем роде древняя жизнь знаменует свое превосходство и привлекает лучшие умы.

Но, вникая в содержание Божественной Комедии, мы могли видеть, что Философия, Поэзия, История и Мифология древности в среднем веке, сочетавшись с его направлением, приняли совершенно иной характер, словом, что древний мир разыграл не свою, а иную, совершенно особенную роль в среднем мире.

Арабы, с роскошною, прихотливою фантазиею сочетавшие ум математический и формальный, через Испанию ввели в Европу Греческую Философию в лице Аристотеля. Фридрих II, из Сицилии и Неаполя распространявший просвещение по всей Италии, способствовал к размножению книг Аристотеля в переводе и комментариев на оные, которые, по его заказу, переводимы были на Латинский язык. Авероэсов комментарий был ручною книгою ученых XIII века. Дант называет Аристотеля il maestro di color che sanno (учителем всех ученых)*. Аристотель стоял тогда выше Платона. Но чему служила схоластическая Философия Аристотелева? — Орудием Богословию. Еще в XI веке она получила это применение, а в XII, сочетавшись с Богословием, дала ему полную форму науки. Сей-то Философии западное католическое вероучение обязано своим догматическим характером. И так мы можем сказать, что Аристотель богословствовал в XIII веке.

______________________

* Tutti lo miran, tutti onor li fanno. Ада П. IV. Уч. Зап. Часть III.

______________________

Виргилий, выводимый Дантом в его аллегорической Поэме, есть тот Виргилий, Поэт времен Августовых, стихами которого мы просто наслаждаемся, не ища в них никакого таинственного, ни даже философского, не только уже Христианского значения? Нет, это Виргилий средних веков, облеченный в новое звание мистика, это Виргилий-маг, о котором сохранилось и теперь устное предание в простом народе Италии, а особливо в Неаполе, около его гробницы, это Виргилий-заклинатель, который знается с подземным миром, сходил в Ад еще до пришествия Спасителя и вызывал из него теней с волшебницею Эритоною*, это Виргилий, коего четвертую Эклогу, Поллион, считали ученые мужи пророчеством о пришествии Искупителя и на которую еще в IV веке Константин Святой в своей Речи к Собору Святых ссылался, как на свидетельство важное, как на текст, предложив сию Эклогу Святым Отцам в Греческом переводе**. Дант в своей Поэме весьма часто рассуждает о словах его Энеиды, как будто о каком-нибудь библейском тексте***. В Чистилище священные стихи поются вместе со стихами Виргилия при сошествии Беатрисы. Поэт Стаций там же говорит Виргилию, что им подвигнут он был к принятию Христианской Веры, что Виргилий в своей Эклоге, говоря о золотом веке, без сознания предсказал пришествие Христа, подобно человеку, который идет во мраке и светит другим, а не себе, что слово Виргилия согласовалось с учением новых проповедников, т.е. Апостолов. Из этого не видим ли мы ясно, что Виргилий, выводимый у Данта, считался сам Апостолом Христианского Учения? Иначе не могло и быть в Италии. Виргилий был Поэтом национальным, Поэтом верований древней жизни. — Надо было новому Христианскому чувству или поссориться с ним, но, по старой любви и доверенности к нему, это было невозможно, или найти в нем отголосок своему чувству и освятить его символическим значением. Так Парнасе соединен был мысленно с Эдемом, райская вода с нектаром языческим. Так колонны Траянова и Антонинова в Риме освящены статуями Апостолов Петра и Павла, Пантеон именем храма Богоматери, Колоссей, место кровавых игр народа и мучений Христианских, освящен Калварием или изображением муки Христовой. Так Поэзия языческая, в лице Виргилия, святилась Богословским значением. Виргилий не разрешает Дату высших тайн Богословия, но предугадывает их, прообразует собою Беатрису.

______________________

* Ада П. IX.

** Virgile du Ileyne par Lemaire. Ecloga IV graece versa in Orat. Constant. Magni. Excursus. TI. стран. 215.

*** …E par die tu mi nieghi

О luce mia, espresso in alcun testo,

Che decreto del cielo orazion pieghi.

______________________

Странствуя вместе с Дантом по трем царствам неземного мира, мы видели, какое живое и повсеместное участие принимает в нем языческая Мифология. В Христианском аду находим реки языческого ада: Ахерон, Флегетон и Коцит. Харон, Минос, Цербер, Плутус, Минотавр, Центавры, Фурии, все создания языческого мира суть стражи разных кругов ада и исполнители небесного Христова правосудия. Плутон слит с Люцифером в одно лицо. Флегиас свержен в ад за то, что сжег храм Аполлона Дельфийского. Капаней, в числе гордых, наказывается за то, что посмевался Юпитеру. В Чистилище, образцы пороков и добродетелей, которые предлагаются душам очищающихся, не без умысла избираются всегда равно из Библии и из Мифологии. Стражем Чистилища приставлен Катон, в земном Эдеме находим Лету. В Раю уменьшается баснословие, оно устранилось как будто вместе с Виргилием, Беатриса как Христианское Богословие не принимает в себя языческой стихии. Однако имена планет и, как увидим ниже, самое распределение небесных кругов, суть еще остатки от древнего мира. Нельзя и было бы нелепо предположить, чтобы в человечестве XIII века сохранилось живое верование в богов язычества, когда еще в IV и V веке Св. Отцы так ревностно пеклись о том, чтобы уничтожать даже все памятники древности, хотя, впрочем, Иоанн Златоуст изучал Гомера у язычника Либания, хотя Св. Иероним и вообще учители Западной Церкви долго не могли отстать от Цицерона*. При Карле Великом Алкуин в своей старости запрещал читать Виргилия с учениками, чтобы не развратить их сердца, хотя в молодости своей он сам образовался по древним и назывался Флакком между своими друзьями. Дант сам в VIII песни Рая именует языческую веру древним заблуждением (antico errore). Мифология решительно противилась чувству религиозному, но нельзя не признать, что она приняла характер Истории. В нее верили, как в историческое предание, основанное на событии. Особенно учения, беспрестанно обращавшиеся в древнем мире, говорившие и писавшие по Латыни, не могли не иметь сего верования. Это был какой-то особенный паганизм учености, вера науки и Поэзии, вера знания, воображения, но не чувства. Из Поэмы Данта, которая имеет характер не только ученый, но и народный, которая, как докажется ниже, есть слияние учености века с его народностью, нельзя не видеть, что превращения Овидиевы, сей Алкоран Мифологии Римской, были не только ученою книгою, но и общенародною. Их или извлечения из оных, вероятно, читали как исторические сказания о древнем мире. Иначе невозможно объяснить в поэме равнозначительность примеров библейских и мифологических: ибо, приводя эти примеры, Дант, вероятно, думал не столько о наставлении для мертвых, сколько о поучении живых. Каччиагвида, прародитель Дантов, сообщает, что в его время, т.е. в XII веке, женщины, сидя за работою, занимались рассказами о войне Троянской и об Истории древнего Рима. В энциклопедических сборниках сего времени, которые, вероятно, были хранилищами народной учености, находится часто вместе с библейскою историею и война Троянская. Как простому народу во Флоренции не осведомиться было о том, что Марс был в древности бог, когда у его статуи, стоящей до сих пор на мосту, впервые закипел раздор Гвельфов и Гибеллинов? — Из всего этого ясно видно, что Мифология, если и отвержена была как Религия, то существовала во всей силе как История и в виде предания возбуждала к себе веру ученую и народную. Сим объясняется значение Мифологии в Поэме Данта: оно есть чисто историческое.

______________________

* Melanges par Villemain.

______________________

В этом заключении убедимся мы еще более, вникнувши в характер, который самая История древняя приняла в XIII веке. Предания Мифологии в ней тесно связываются с преданиями чисто историческими. Тогда не было критики, тогда эпопея считалась чистой историей: воображение, преобладавшее над разумом, содействовало такой вере. Италиянцы, все по-прежнему, считали себя потомками сынов Лациума. Дант своих соотчичей и себя именует Тосканцами, но прочих Италиянцев без исключения Латинами. Чтобы сказать: это мне легче, он в одном месте выражается так: m’e piu latino. Флоренцию несколько раз именует он прекрасною дщерию Рима. Она находилась под покровительством Иоанна Крестителя, но ее народ помнил, что прежний покровитель ее был Марс воинственный. Что видим в Поэме Данта и во Флоренции, то повторяется и по всей Италии. Когда все города ее захотели возобновить древнее муниципальное правление, когда снова идея Римской Республики во всяком из них возгорелась, когда всякий Италиянец вновь почувствовал себя Римлянином: тогда возбудилась страсть к антикварству. Всякой город захотел счесться родством с древними Римлянами, выправить свою родословную от Энея и Ромула, объявить свои исторические памятники*. Так, в Падове находим мы мнимую гробницу Антенора, так около Рима, в Альбано, встречаем мнимую гробницу Горациев. Это все следы антикварства средних веков, с которыми должны и поныне бороться новейшие антикварии. Это следы той роли, которую История древняя играла в среднем веке.

______________________

* Особенно это видно в рассказе Виргилия об основании его родины, Мантуи (П. XX Ада). Здесь совершенно мифологические начала.

______________________

История Виргилия-Мага повторилась на всей Истории древней. Дант во второй песне Ада говорит, что Эней потому был Сатаною допущен к сошествию в Ад, что небо предизбрало его в родоначальники того Рима и той Империи, которые заранее назначены были Богом в святое седалище Наместнику Петрову. В подземном царстве Эней услыхал то, что впоследствии было виною его победы над Турном, а потом и Папского владычества. Так история Энея связана была с историею Пап, и баснословный в Римской Истории Эней входил в предначертания Божий о духовной власти Рима.

В Раю, устами Юстиниана, рассказывается история Римского орла или Императорской власти: из сего рассказа мы видим, что начало сей власти вели от приезда Энея в Италию, что Эней перенес орла, символ сей власти, от востока к западу, по законному вращению самого неба, что Константин, против сего закона, обратил орла от запада на восток, что крылья сего же орла Энеева, в лице Карла Великого, защитили Христианскую церковь от Лонгобардов. На сей родословной орла, символа Цесарской власти, к коей прицепляет Поэт всю историю Рима, начиная от баснословного сказания об Энее до Карла Великого, основывает Дант право сего орла на защиту церкви, несправедливость Гвельфов, которые сему знаку дерзают противопоставлять желтые лилии, т.е. Францию, и порицание Гибеллинов, которые разделяют сей знак от правосудия и ратуют под ним за свои частные выгоды*. Мы видим ясно во всем этом сочетание идей миро-державного символа власти Римской, власти Императорской и правосудия всемирного. На сем основании утверждалось мнимо-ученым образом мнение партии Гибеллинов, которые во власти Императора видели олицетворение правосудия божественного на земле, и начала сей власти искали в самых баснословных временах древнего Рима, видя, как и Гвельфы, в Энее предначертание Божие, и о том символе, который блистал на их знаменах.

______________________

* Замечательно, что орел именуется птицею бога (т.е. Юпитера) и говорится, что на востоке от времен Константина, он правил миром под тенью священных крыл своих.

______________________

Дант в IV Песни Рая ставит Муция Сцеволу мучеником наряду с Святым Лаврентием, который был испечен на жаровне. Император Тит разрушением Иерусалима мстил Иудеям за смерть Искупителя*. Траян был в памяти Римлян добрым Императором, сказание о его милосердии к вдовице, лишившейся сына, свидетельствует, что по нем была память Христианская. Трудно же было Римлянину вообразить его в числе неверных и в аду. Сочинено предание, что Св. Григорий Великий просил Бога о том, чтобы Траяну позволено было снова возвратиться к жизни и умереть второю смертью, но только уже с верою во Христа**. Вместе с Траяном в Раю ликует душа Троянца Рифея, потому что Виргилий в своей Энеиде назвал его праведнейшим (justissimus unus qui fuit in Teucris et servantissimus aequi). Заключили из Виргилиева текста, что Рифей имел откровение свыше о пришествии Искупителя. — Поэт Стаций, автор Фиваиды и Ахиллеиды, обожатель Виргилия, объявляющий, что он согласился бы лишний год провести в муках Чистилища, лишь бы только родиться современником Виргилия, преданием включен был в число тайных Христиан. — Известно, какую роль играла тень Нерона, гонителя церкви, в средние времена Рима***. Она выходила из гроба, стращала народ: храм Св. Марии народа (Santa Maria del popolo), первый храм, встречающийся при въезде в Рим, построен с тою мыслью, чтобы удалить зловредное действие этой тени.

______________________

* Рая II. VII.

** Cento novelle antiche. Novella LXIX. Стран. 100.

*** История Нерона много обезображена западным духовенством.

______________________

Подобными преданиями связывалась история древнего языческого Рима со временами Италии Христианской. Можно ли было ей отринуть от себя такое богатое минувшее, таких высоких предков, такое наследие веков? Нет, Италия освятила все сии предания, — и таким образом история древнего Рима получила в среднем веке значение, сколь возможно было богословское и Христианское. Сим-то и объясняется в Данте смесь языческих преданий истории с богословскими мыслями.

Рассмотревши историческое значение Мифологии и мистическое значение Поэзии и Истории Рима, перейдем теперь к мироучению времен Данта и определим из его Комедии и из других источников систему всего мира, ему современную.

В изложении Поэмы мы уже видели частью, как представлено устроение земли и небес у Данта. Конечно, много находится поэтических стихий в его видении, хотя в нем соединялось воображение художника с чувством веры Христианина и веры в свое поэтическое ясновидение, как мы ниже увидим. Конечно, в изображении мук Ада и Чистилища, в размещении душ праведных по планетам, много поэзии. Но несмотря на сии поэтические стихии, из многого ясно, что сцена его видения, мир представлен у него по принятым положениям Космологии его времени. Мысли его о земле и небе не суть ни создания его собственного воображения, ни поверья простого народа, а знания, принятые учеными века. В каком смысле вскоре по смерти Данта учредились и ученые кафедры для толкования его Поэмы на простонародном языке даже при соборных церквях? В том смысле, что она под поэтическим покровом представляла полную Энциклопедию наук и что в комментарии к сей Поэме можно было заключить все учение века со всеми его подробностями. Если бы это были вымыслы Поэта или сказки народа, — не заслужила бы Поэма Данта такой чести от ученых. Современники Данта сами относятся об ней как о труде ученом, глубоком, относящемся до Богословия. Виллани говорит сам, что Дант в своей Комедии коснулся великих и утонченных вопросов Нравоучения, Естественных наук, Астрологии, Философии и Богословия*. Леонардо Аретинец точно также относится о Поэме Данта**. Ученый Флорентинец, Антонио Манетти, двести лет спустя по смерти Данта, написал разговор о форме, положении и мере его Ада и построил его архитектурно***. Но не только в XIV и в XV веке, даже в наше время ученые Италии из Комедии Данта почерпают исторические сведения о состоянии наук в его веке. Так, например, Лоренцо Берти, Лектор духовной Истории в Университете Пизы, написал лекции о Богословии Данта. Математик Пиетро Феррони в 1805 году прочел в Академии Флорентинской две лекции о познаниях Данта в Физике. Пелли, сочинитель Записок о Данте, поощряет всех ученых Италии, каждого по своей части, отдать отчет в познаниях Данта по оной. В разговорах Италиянцев о Данте сделалось уже общим местом замечание, что он в трех книжках своей Божественной Комедии совместил все, что только знали в его время (tutto lо scibile del suo secolo).

______________________

* Giovanni Villani. lib. IX. cap. 136.

** Vita di Dante scritta da Lionardo Aretino.

*** Breve Trattato sopra la forma, posizione e misura de U’inferno di Dante. Рисунок сего Ада прилагается к лучшим и полнейшим изданиям Б. Комедии. Вот результат исследований Манетти, весьма замечательный. Дантов Ад содержится во внутренности земной планеты коническо-цилиндрической формы или формы воронки. Диаметр внутренний ее верхней окружности равняется глубине, а глубина примыкает к центру Земли. Диаметр сей, по мнению лучших современных математиков, а особенно Андало Лигуре, Боккаччиева учителя в Астрологии, равнялся 3245 миль и 5/11. Это повторяется и мнениями самого Данта: он в своем сочинении Convivio определяет окружность всей нашей твердой земли в 20400 миль: полудиаметр сей окружности и след. глубина Земли будет 45 32 миль и 5/11 Манетти в следствие сего определяет меру продолжения всех девяти кругов Ада.

______________________

В описании формы Земли мы видели, что она представляла вид опрокинувшего конуса с выпуклою поверхностью. Сей конус одет морем. Высшею точкою и средоточием поверхности полушария, нами обитаемого, почитался Иерусалим и в нем гроб Искупителя. Нашему огромному полушарию, на противоположной стороне земли, где теперь Америка, соответствует не столь большое полушарие (piccola spera) в виде спиральной горы, которой высшая точка, противоположная Иерусалиму, занята Земным Раем, где созданы были Адам и Ева. Когда над Иерусалимом бьет полдень, над земным Эдемом бывает полночь и обратно*. В конце своей песни об Аде Поэт объясняет сам, как Земля приняла такой образ. Она прежде простиралась по морю Атлантическому: когда же свержен был на нее Люцифер, Земля от страха выбежала на наше полушарие, покинутое ею место оделось морем, другая же часть Земли, убегая от падшего, оставила пустоту, им занятую, и выкатилась противоположную нашему полушарию горою, образующею Чистилище. Дант, любящий до излишества и во вред Поэзии астрономические наблюдения времени, когда приходит к подошве горы Чистилища, так выражается, говоря о восхождении Солнца: ‘Солнце уже дошло до горизонта, коего меридианный круг покрывает Иерусалим своею самою верхнею точкою, и Ночь, которая противоположно ему вращается, исходила уже их Гангеса с созвездием Весов’. — В IV песне Чистилища Дант, обратясь к Востоку, удивляется, что Солнце ударяет в них с левой стороны. Виргилий объясняет ему это астрономически и между прочим говорит: ‘Если ты хочешь вникнуть в то, как это происходит, вошед в себя мыслию, вообрази, что Сион и эта гора стоят так поверх земли, что обе имеют один и тот же горизонт и разные эмисферы’. Таких мест много в Поэме Данта. Если бы мнение о Иерусалиме не было мнением ученым, Дант не стал бы связывать с ним своих ученых астрономических замечаний. Малтебрюн приводит карту всей Земли из одного рукописного комментария на Апокалипсис, сочиненного в 787 году, на ней Иудея представлена в средине. Путешествие Марко Поло в Татарию и Персию (1271-1295), совершенное в самое время Данта, не могло нисколько изменить мнений об Иерусалиме как средине Земли. Все сии путешествия средних веков, по словам самого Малтебрюна, очень темны, сбиты и возбуждают мало участия**. — Как с сею мыслию связываются самые крестовые походы! Иерусалим и гроб Искупителя были и нравственным, и физическим средоточием тогдашнего человечества. К ним примыкали все мысли, все стремления: как же, при невежестве в Географии, не воображать было, что место всемирного спасения должно находиться непременно на самой высшей точке и в средине нашего полушария? — Весьма замечательно, что в народных наших песнях сохранилось также сие мнение. В одном из стихов, которые поются теперь нашими слепыми нищими, Иерусалим называется первым городом, потому что он есть средина или пуп Земли. На карте, коею ограничиваются географические понятия нашего простого народа, Иерусалим также представлен срединою Земли***.

______________________

* Виргилий говорит Данту, когда они прошли центр Земли: ‘Твои ноги находятся на маленькой сфере, которая составляет лицо, обратное Иерусалиму: здесь утро, когда там вечер’. Уч. Зап. Часть III.

** Т. I. Стр. 421.

*** Любопытно бы исследовать, каким образом эти мнения среднего века и до нас дошли. Еще из одного места в Данте видно, что в Луне воображали тогда голову Каина: это суеверие также есть и в нашем народе.

______________________

Другое подобное мнение о том, что Рай земной находился на верхней точке другого полушария, противоположной Иерусалиму, было также ученым мнением века. Это мнение существовало до самых времен открытия Америки. Ирвинг Вашингтон доказывает, что Христофор Колумб в своем предприятии много занимался сею мыслию, что мысль сия не была в нем фантастическою химерою, а основана на давних преданиях*.

______________________

* A history of the live and voyages of Christopher Columbus by Washington Irving. Vol. IV. Illusrations and documents (No XXIII. XXXIII. XXIV).

______________________

И язычники, и Христиане занимались мыслию о месте земного блаженства. Есть сходство в Христианском Эдеме с идеею о садах Гесперсидских. Сии последние полагались сначала в оазисе Арабском, потом переносились за пустыни Барки, к границам великого Сырта, в соседство горы Атласа, в родину лимонов и апельсинов или золотых яблоков, наконец, перенесли их на острова Канарские, именованные у древних Счастливыми*. Эдем переносился также из Палестины в Месопотамию, Армению, на острова Цейлон, Суматру, Канарские**. Большой источник Рая, разделявшийся на четыре реки, затруднял многих, но разрешали затруднение, воображая себе подводные и подземные каналы, чтобы провести святую воду до Тигра и Евфрата в Азии. Христофор Колумб ссылается на мнения Святых Отцов в своих доказательствах, что Земной Рай должен находиться на другом полушарии. Вот сии места. — Блажен. Августин утверждает, что Земной Рай существует еще с своею первоначальною красотою и наслаждениями, но что он недоступен для смертных, поскольку находится на верху горы, которая непомерно высока и достигает четвертого слоя атмосферы, приближающейся к Луне, что сия-то вышины горы и сохранила Земной Рай от потопа. Некоторые назначали место сей горе под Равноденственною линиею, между Тропиками Рака и Козерога, где царствует нерушимое равновесие дня и ночи, и времен года: горя сия возносится превыше жаров и бурь, царствующих в низших странах мира. Все курсивом напечатанное совершенно сходно с местом Земного Рая, горою Чистилища у Данта. Василий Великий в своей красноречивой проповеди о Рае описывает его в виде самого цветущего сада, где соединены все времена года, земля зелена, воды чисты, нет шумных и мутных потомков, а все светлые источники, нет ни снега, ни дождя и проч. Св. Амвросий согласуется совершенно с Василием Великим в сей мысли о Земном Рае. Описание сие очень сходно с описанием оного у Данта. В средних веках были еще предания об острове Св. Брандана или Борондана, будто бы лежавшем на Атлантическом Океане. Говорили, что сей Святой в VI веке с учеником своим отправился искать Земного Рая и нашел середи Океана остров Иму и на нем мертвого исполина, которого воскресил, и услышал от него сказание о жителях острова и о мучениях Иудеев и язычников в Аду***. Поводом к такому преданию было то, что с Канарских островов**** в ясное время видели явственно на горизонте горы какого-то острова: отражение вроде Фата Моргана, видимой в Сицилии. Иные называли его еще островом Семи Епископов, будто бы убежавших туда от нашествия Мавров и построивших там семь городов. Испанцы, открыв Америку, долго искали на ней эти семь городов*****. Полагали, что на сем острове пребывают Энох и Илия до второго пришествия Господня. С XV века даже до 1721 года было много поисков к отысканию сего мнимого острова. Но он был, разумеется, недоступен. Полагали, что Провидение с намерением поставило сей остров, как место Земного Рая, границею желаний человеческих. Многие путешественники рассказывали, как настигали их ужасные бури, лишь только приближались они к сему острову. Сие последнее согласуется совершенно с рассказом Улисса в Бож. Комедии, который с своими товарищами предпринял путешествие по Атлантическому Океану, доехал до какой-то горы и бурею был ввержен в море******.

______________________

* Гораций в своей XVI Эподе так описывает сии острова, приглашая в них Римлян, уставших от междоусобия. ‘Нас ожидает Океан, опоясующий землю: поплывем к сим блаженным полям, на сии богатые острова, где земля, невозделанная, приносит ежегодно жатву, и виноград непривитой расцветает всегда, где ветвь оливы, неизменно надежной, всегда дует почку, где черная фига вечно украшает свое дерево, где соты истекают из дупла дубов, где с гор высоких шумною стопою сбегает легкая влага. Там козы незваные приходят доиться, дружелюбная овечка приносит сосцы всегда полные, там вечером не воет около овчарни медведь, там не пухнет земля от змей. Там мы, счастливые, многому удивимся: там водоносный Эвр не сокрушает нив широкими ливнями, там тучные семена не сжигаются в сухих глыбах земли, ибо Юпитер умеряет времена года. Туда не достигал веслом своим Аргонавтский корабль, туда не заходила бесстыдная дочь Колхова, туда ни Сидонские плаватели, ни неутомимая шайка Улиссова не обращала кораблей своих. Там язвы не вредят стадам, там не сушит их зной вредного светила. Юпитер отделил сии берега для людей благочестивых, когда медью разбавил век злата, сначала медью, потом железом отвердил он времена: мужам праведным да откроется туда счастливый путь, моим поэтическим призванием!’.

** На карте 1436 г. Андрея Бианко Рай с своими четырьмя реками помещен в Южной части Азии. Malte-Brun, Т. 1.425.

*** ‘На Кастилланской карте 1346 года остров Тенериф назван Адом, ибо старинные басни о месте блаженных и царстве мертвых всегда прикованы были к Западному Океану’. Малте-Брюн. Т. I. Стр. 423 и 424.

**** Канарские острова почитались в то время остатками от поглощенной водами Атлантиды.

***** Malte-Brun, Hist, de la Geographie. 427 стр.

****** Это место в Поэме, равно как и другое о созвездии Crociera (о коем скажу ниже), дали повод думать, что во время Данта уже известно было существование Америки. Но рассказ Улисса явным образом касается только горы Чистилища и приготовляет читателя к оной. Впрочем, гадания о другой половине земного шара нередко встречаются в поэтах сего века. Петрарка в своей IV Канзоне выражается о земле, противоположной нашему полушарию, таким образом: ‘которая может быть по ту сторону его (т.е. человека) ожидает’ (che di la forse l’aspetta).

______________________

Все приведенные мною предания показывают, что горы на Атлантическом море, с Земным Раем на вершине, заимствованы из понятий или лучше знаний века, а не есть вымысел Поэта.

Иерусалим, место искупления греха человеческого, и гроб Христов — в середине и на верхней точке земной поверхности, Земной Рай — место совершения сего греха, место наслаждений, недоступное человечеству, на точке земли, противоположной Иерусалиму, Люцифер, олицетворенная самость, на дне нашей планеты, к коему тяготеют все грехи земные: во всем этом не видим ли мы какого-то Богословского устроения Земли? Какой-то Богословской Географии и Геологии? Согласно с Христианскими понятиями того времени, и земля принимала соответственную форму в уме человеческом. По Дантову учению можно было бы и даже следовало бы составить такую же карту земли для веков средних, какая сделана по Илиаде для века Омирова. Даже в преданиях, до нас через Христианство дошедших, мы видим развалины сей особенной Географии, которая, по всем вероятностям, принадлежала всему среднему веку Европы.

Система мира у Данта есть система Птоломеева, но освященная идеею Христианскою. Девять кругов небесных, один над другим, вращаются около Земли, которая утверждена в центре вселенной. Семь планет вращаются вместе с ними кругами в следующей лестнице: Луна ближайшая к Земле, Меркурий, Венера, Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн, самая отдаленная планета от Земли. Восьмой круг и девятый уже не заняты планетами, ибо тогда более семи планет не открыли еще ученые. Вращение небес по мере удаления кругов небесных от Земли ускоряется, — а девятый круг вращается с самою большею быстротою, ибо приемлет свое движение от высшего десятого неба, которое есть чистый свет, полный радости, наслаждения и любви: это есть Эмпирей или Рай. Сей круг есть обитель Самого Бога, и в нем-то содержится образчик или духовный прототип всего сотворенного мира, который в себе олицетворяет таким образом Бога. В сем прототипе находится также девять кругов, вращающихся около светящего неподвижного круга, — Бога. Сии круги заняты Иерархиею небесною и вращаются, движимые любовью к Богу. В сем-то и заключается причина, почему вращение есть величайшее наслаждение душ праведных. И так любовь к Богу, Христианское начало есть первая вина движения всего мира: так и Астрономия первый закон свой почерпает в первом законе учения Христова. От сих-то девяти духовных незримых кругов, вращающихся силою любви к Богу, приемлет свое вращение и девятый крут — и потому вращается быстрее всех, соответствуя кругу, ближайшему к Богу. Он сообщает свою двигательную силу восьмому небу, сие небо — седьмому, — и так далее. Посему-то вращение низших кругов и уменьшается по мере того, как удаляется от первой вины всякого движения — Бога, и в обратной пропорции содержится к прототипу кругов Божьих*.

______________________

* Рая XXVII песня. Вот что Беатриса говорит Данту, когда они возлегали в девятое небо: ‘Естество всякого движения, которое покоит свою середину и все прочее движет вокруг, отселе (т.е. от девятого неба) начинается как от своей грани. И сие небо не имеет другого где (т.е. места), как Божий разум, в коем зажигается любовь, его вращающая, и та сила, которую оно дождит (на низшие небеса и стихии). Свет и любовь (т.е. эмпирей) единым кругом объемлют сие небо, равно как оно объемлет другие, а тот всеобъемлющий круг объемлется единым Богом’. Далее, в XXVIII Песне, о Боге и о круге, ближайшем к Нему, так говорит Беатриса: ‘От сей точки зависит небо и вся природа. Взгляни на круг, ей ближайший, и знай, что движение его так быстро по причине пламенной любви, которою оно подстрекается’.

______________________

Я не войду в подробное изложение астрономических познаний Данта, потому что это требует сведений в Астрономии, которых я не имею. Все замечания о времени в Поэме Данта выражаются всегда астрономически* и предполагают в нем совершенное познание сей науки, так как она понималась в его время. Но Астрономия сверх того имеет у Данта значение Астрологии, и таким образом входит в Нравоучение, как увидим позже.

______________________

* В X П. Рая Дант, пролетая по вселенной, обращает внимание читателя на дивное устройство оной, основанное на правильном перекрещении Равноденственного Круга и Зодиака: если бы Зодиак, хотя на линию, отдалился от сего круга, то иной был бы порядок в мире. — Весьма замечательно еще, что Дант в Чистилище видит созвездие Crociera, которое состоит из четырех звезд: из трех второй величины и одной третьей величины, и которое было узнано только по открытии Америки и служит путеводителем тем, кои из Европы плывут к югу. Иные заключали из сего места, равно как из рассказа Улиссова, что тогда уже было понятие об Америке. Или Дант чудесным образом предугадал существование сих звезд, или оно было и при нем известно. Толкователи видят в сих звездах Аллегорию четырех главных добродетелей (сам Дант дает к этому повод), но зная о существовании сих звезд, Поэт мог дать им сие значение, ибо всему миру, как мы видим, он дает богословско-аллегорическое значение, все сущее переходит у него в символ. — Вот образец перифраза астрономического, который так часто встречается у Данта, Каччиагвида, его предок, выражается так, говоря о годе своего рождения: ‘От Рождества Христова до моего рождения планета Марса (в которой он находится) успела возвратиться к своему созвездию Льва 553 раза’. Полагая два года на каждый оборот Марса, получим 1106 лет, что очень вероятно, ибо Каччиагвида был убит в 1147 г.

______________________

Теперь я постараюсь изложить, каким образом с сею системою мира связывалось и прочее учение Данта, и в ряде мыслей его о Боге, создании мира и человека представлю начала его Философии, Психологии, частью Физиологии и Нравоучения.

Бог — сие благо, которое довлеет всякой твари*, — сия истина, в коей упокояется всякой разум**, — горный свет, сам в себе истинный***, — Бог, сказывающий Свое первое почему так, что нет к нему приступа****, Бог, в Коем сосредотачивается всякое место и всякое время*****, — ‘не из приобретения Себе какого-либо блага, чего быть не может, но дабы свет Его возмог, возблиставши, изречь: существую, в Своей вечности, вне времени, вне всякой мысли, кроме Своей, как Ему было угодно, отверз вечную любовь Свою в новых Любовях’. — Так объясняется творение Ангелов, мира духовного и земного. Форма и материя, смешанные и чистые, исшли в бытии совершенном, как с лука трехтетивного слетели бы три стрелы вместе, — и сие трое-образное проявление Творца было единовременное, без постепенности. Чистые формы без материи суть бытие духовное — Ангелы. Из них некоторые пали гордостию Люцифера, на коем лежат все гнеты сжатого мира. Смешанные с материею образовали бытие вещественное: небеса и стихии******.

______________________

* Рая П. IX. quel ben ch’a ogne cosa e tanto. Сожалею, что в переводе не могу выразить всей силы этих кратких слов.

** Рая П. XXVIII. nel vero in che si queta ogne intelletto.

*** Рая П. XXXIII — de l’alta luce che da se e vera.

**** Чист. П. VIII. che si nasconde lo suo primo perche, che non li е guado.

***** P. П. XXIX. la’ve s’appunta ogne ubi e ogne quando.

***** Рая П. XXIX.

______________________

Образ человека начертан от вечности на триипостасном существе Бога. Потому первый человек, который не родился, олицетворял вполне идеал свой, сущий в Боге, но, отделив свободную волю свою от Божьей воли, пал — и возобновить сей идеал в падшем человеке могла только та Сила, где он первоначально был начертан, ибо человек, осквернив сей идеал в себе, лишил сам себя средства к такому подвигу. Второе совершенство человека был Спаситель*.

______________________

* Рая П. VIII.

______________________

Вечная сила продолжает действовать на рождение существ, она все непрестанно творит, но уже не прямо действует, как при первом творении, а нисходит от первого круга небес, через всю лестницу кругов небесных и планет до последних тварей. Так как материя мешает совершенству, то природа никогда уже не выдает произведения в том идеале, какой сначала печатлеет Бог, природа действует, подобно художнику, опытному в искусстве, но у которого рука дрожит. Если бы Бог Сам непосредственно печатлел идеал Свой на созданиях, как это было при начале мира и при рождении Спасителя, тогда бы создания отпечатывались в совершенстве, но так как это делается многими посредниками, то сии-то посредники и искажают силу, в совершенстве текущую свыше. Сия сила, соединяясь с низшими небесными и стихийными силами, смотря по доброте оных, и отражается в них разнообразно*. Сим объясняются пятна на Луне, как планете низшего круга небес, ближайшего к Земле**. Сим посредничеством объясняется влияние движения небес на растения и животных, разнообразие в их свойствах, как, например, почему деревья одного рода приносят одни хорошие плоды, другие дурные***. Сим объясняется, наконец, влияние небес на рождение человека и его способности. Бог даровал звездам силу иметь свое влияние.

______________________

* Рая П. XIII.

** Рая П. II.

*** Рая П. XIII.

______________________

Сии влияния разнообразны, — и вот начало разнообразия в наших способностях — Природа всегда бы от подобного производила подобное, но поскольку звезды вмешиваются своим влиянием, то от хорошего семени родится дурной плод, от хорошего отца дурной сын, и наоборот: так, например, от Иакова Исав и от какого-то неизвестного отца Квирин*. Сим объясняет Дант и перерождение венценосных родов его времени. Здесь-то Астрономия, приемля в себя Богословское начало, переходит уже в Астрологию, — а так как вследствие этих начал планеты действуют на нравственные и умственные способности человека, то Астрономия касается и Ифики.

______________________

* Рая П. VIII. Уч. Зап. Часть III.

______________________

Здесь место изложить понятия Данта о зачатии и рождении человека. Я предложу в переводе почти весь отрывок, в коем содержится сие психолого-физиологическое его учение о человеке. Это тем более важно, что сим учением объясняется существование и состояние душ человеческих в том мире, который изображен Дантом. Поэт Стаций так отвечает Дату на вопрос его: каким образом души могут казаться худыми?

‘Если ум твой прозрит в слова мои и восприимет их, сын мой, — они будут тебе ответом на каждый вопрос. Кровь совершенная, не поглощаемая жадными жилами и остающаяся, как остается лишняя пища от трапезы, восприемлет в сердце человека силу, образующую все члены человеческие, тогда как прочая кровь течет по жилам и превращается в самые члены’.

Сия-то кровь образующая, деятельная к мужчине и страдательная в женщине, производит зародыш человека.

‘Когда деятельная сила образуется в душу такую же, какова душа растения*, с тою только разницею, что та душа на пути к совершенству, а сия уже у меты своей, — душа сия деет и деет так, что начинает двигаться и чувствовать, как морской гриб (как полип)**, и приемлет силу к образованию органов, коих она есть семя. Тогда-то, сын мой, развивается и распространяется сила, истекшая из сердца, в коем природа первоначально зарождает все члены***. Но ты еще не усматриваешь, как из животного образуется человек: сей предмет и мудрейшего, чем ты, человека привел в заблуждение так, что по его учению от души отделяется разум, поскольку для него нет внешнего органа****. Отверзи же сердце к истине грядущей и ведай, что лишь только в зачатке устроение мозга совершилось*****, первый Двигатель****** обращается к нему, ликуя о таком подвиге природы, и вдыхает дух новый, исполненный силы, который все, что находит деятельного в зачатке, вбирает в свою сущность, и так образуется в душу единую, которая живет и чувствует, и сама на себя вращается⁷*. Но дабы ты менее изумлялся моему слову, взгляни на теплоту солнца, которая, соединясь с соком гроздия, образует вино⁸*. Когда же у Лахезисы недостает льну, душа отрешается от плоти и в своей силе образующей (потенции) уносит с собою и человеческое, и божественное. Все прочие способности остаются в ней как бы немыми, память же, разум и воля в действии гораздо более чем прежде напрягаются. Мгновенно душа, сама собою, падает чудесно на один из брегов, и здесь впервые узнает минувший путь свой⁹*. Лишь только здесь она найдет себе определенное место, сила образующая светит кругом точно так же, как светит она и в живых членах. И подобно как воздух, в дождливое время, отражая луч солнца, является украшенным разными цветами: там и здесь окружающий душу воздух образует из себя тот лик, который деятельною силою печатлеет на нем душа, на месте остановившая, — и подобно пламени, следующему за огнем по его наклонению, следует за духом его новый образ. Поскольку душа облекается только в свой призрак, называется тенью, — и в воздухе образуется всякое чувство, даже самое зрения¹⁰*. От сего-то мы говорим и смеемся, от сего льем слезы и вздыхаем, что ты, вероятно, и видел, и слышал по горе¹¹*. Смотря по тому, какие желание и страсти нас потрясают, тень наша образуется — и вот причина того, чему ты удивляешься’.

______________________

* И так сначала образуется в зачатке человека душа растительная.

** Переходное состояние от растительной души к животной, подобное состоянию полипа или зоофита.

*** Так из растительной образуется душа животная со своими органами посредством силы деятельной или образующей, коей первое начало в сердце.

**** Аверроэс, толкователь Аристотеля, говоривший, что разум у всех общ, а не есть личная принадлежность человека, ибо он не имеет органа, как имеет его и растительная, и животная природа в человеке.

***** Развитие мозга есть, стало быть, цвет организма животного. Таким образом, человек в зарождении своем проходит все степени органической жизни по системе Данта.

****** Вечная сила Божия, в чистоте своей восседящая над девятым небом и оттоле через лестницу сфер действующая на зачатие человечества, как выше было сказано. Так как она действует через созвездия планеты, то дух сей, подчиняясь их влиянию, и принимает разные способности.

⁷* Se in se rigia: поэтическое выражение философской мысли: познает сама себя. Так самопознание, и по Данту, есть цвет развития духовного человека.

⁸* Прекрасное и глубокое сравнение. Дант сим сравнением предупредил Галилеево мнение о образовании вина. Тирабоски. Т. V.

⁹* Т.е. в Ад или в Чистилище — и здесь узнаешь, как она жила.

¹⁰* По сему и по другому месту в Поэме (Рая П. XIV) видно, что зрение почиталось высшим из органов.

¹¹* Т. е. по горе Чистилища.

______________________

На этом объяснении основывается и состояние душ по смерти. Души праведных возвращаются к своему началу — Богу, стихия Его есть свет, любовь и радость. Образовательная человеческая сила печатлеет земной образ на чистом свете: посему души в раю называются светами. Также называются они и радостями. Любовь к Богу, первая вина всякого движения, заставляет их всегда вращаться — и в этом их наслаждение. Большую степень веселия они выражают большим приливом света. Так как души сии содержатся в лоне Божьем, то им все открыто: и будущее, и настоящее, и прошедшее. Посему они отвечают Данту на его внутренние желания, которых он не выразил еще вопросами. Души в Аду и в Чистилище, сочетая силу образующую с материальную стихиею, являются тенями. Они не имеют телесности, но сила образующая сохраняет способности страдать от мук физических, например от холода и жара. Как совершается сие: это есть тайна непроницаемая: ибо если бы разум человеческий мог проникать во все, — не нужно бы было родиться Искупителю, и желания Платона и Аристотеля успокоились бы навеки*. Большую степень скорби тени выражают приливом мрака**. Здесь уже во многом Психология сливается с Поэзиею. Таким образом, Дант на истинах учения строит свои поэтические вымыслы, свой особенный мир душ, живущий в своих законах и обычаях, мир полный, в котором одно соответствует другому. Как поэт, Дант пользуется всеведением райских душ, дабы избежать вопросов и сокращать дело. Души ада знают будущее, но не знают настоящего: поэт, может быть, с умыслом вообразил их такими, дабы ему возможно было от них узнавать будущее, а им сообщать настоящее.

______________________

* Чистилища П. III.

** Per letiziar la su fulgor s’acquista,

si come riso qui, ma giu s’abbuia

l’ombra di fuor, come la mente e trista. Рая П. IX.

______________________

Дант не следует мнению Платона, изложенному в Тимее, что души по смерти переселяются в планеты. Явление душ в планетах у Данта есть только чувственный символ, а у Платона существенность*.

______________________

* Рая П. IV.

______________________

Души, по воскресении умерших, воспримут телеса свои. Радость праведных еще умножится, ибо они будут вкушать ее всеми органами тела, которое будет как тело Адамово, и получит силу необычайную. Так и скорбь грешных умножится, ибо равным образом тело их будет вкушать ее*.

______________________

* Рая П. XIV. Ада П. XIII.

______________________

Иные современники Данта полагали, что не только способности, но и все действия человеческие на Земле происходят от влияния звезд и состоят под высшим началом неизменяемой небесной необходимости. Это мнение было развалиною от языческого нравственного мира, который весь основан был на законе необходимости, но развалина важная, участвовавшая в поступках современного человечества. Это множество убийств, эта кровь, которою запятнаны все страницы средней Истории, много объясняются из сего мнения. Мысль о мщении за убитых, другая развалина древнего мира, господствовала ясно в сем веке. Междоусобия родов Флорентийских представляют много таких явлений. Дант в Аду встречает родственника своего Джери дел Белло, который грозит ему перстом и не хочет говорить с ним за то, что он изменою был убит и еще не отмщен своими родными*. Здесь совершенно видим мы языческое понятие о вопиющей крови. Это есть продолжение древней Истории. Так и в нравоучении Италии видны развалины древности.

______________________

* Ада П. XXIX. ‘Насильственная смерть его, которая еще не отомщена, зажгла его негодование: от сего-то он и ушел, как я думаю, не сказав ни слова, и этим возбудил во мне еще большее к себе сострадание’. Пелли в своих Записках замечает, что убийца его был Саккетти, и что мщение сие, спустя 30 лет по убийстве, было исполнено сыном Мессера Чионе над одним из рода Саккетти, может быть, и не убийцею Джери. Mem. Di Pelli. 34 стр.

______________________

Дант допускает влияние неба на движения человеческие, но не на все. Он вооружается против мнения фаталистов и утверждает свободный произвол в человеке. С таким только понятием совместна мысль о божественном правосудии, которое награждает за благо и казнит за зло. Потому вина всех пороков человеческих и всего зла, покрывающего мир, находится в людях*.

______________________

* Чистилища П. XVI.

______________________

Любовь в человеке есть семя всякого добра и зла. Есть два рода любви: любовь естественная, инстинктная, которая не подвержена заблуждениям, и любовь духа, любовь свободная. Дух создан с наклонностью любить, т.е. стремиться ко всякой вещи, которая нравится, и вот как это совершается. Сила воспринимательная обращает предмет сущий во внутреннее понятие — и дух, если сочувствует ему, то к нему устремляется. И так любовь предлагается нам извне, но дух, сверх этой наклонности, одарен свободною волею, — и потому от него зависит избрать предмет любви. Предмет любви нашей называем мы благом. Благо мы можем полагать в земных наслаждениях. Отселе все животные пороки в человеке, которые можно подвести под одно общее имя: Невоздержание (Incontinenza), а именно: Любострастие, Скупость, Жадность. Иногда человек знает, в чем истинное благо, но медленно идет к нему: отселе порок — Малодушие. Наконец, человек полагает иногда благо свое во зле ближнего и отселе три порока: Гордость, Зависть и Злоба. Первые четыре греха суть грехи плоти, а последние четыре — грехи духа, по учению Фомы Аквинского*.

______________________

* Чистилища П. XIV, XVII и XVIII.

______________________

Таково распределение пороков в Чистилище. В Аду же сплетение оных гораздо запутаннее. Три главным рода порока: безумная Животность (matta bestialirade), Невоздержание (incontinenza) и Злоба (malizia). Первый порок есть порок животных и человека, утратившего ум и след. свободную волю. О Невоздержании было говорено выше. Цель всякой Злобы есть Обида (Ingiuria). Обида может двояким образом производиться: или силою, или обманом. Обман есть орудие, созданное самим человеком: посему обида, обманом творимая, более противна Богу и строже наказана. Обида силою есть насилие. Насилие можно делать ближнему и его имению (отселе убийство и грабительство), себе (самоубийство), в виде оскорбления Богу и природе*. Обман бывает без доверенности от обманутого (льстецы, симония, лжепророки, менялы, лицемеры, злосоветники, святели расколов и несогласий, делатели фальшивой монеты и проч.). Обман при доверенности ближнего есть Измена — высочайший грех (измена Богу, Цезарю, граду, ближнему)**.

______________________

* Весьма замечательно, почему Дант ростовщика называет насилующим закон природы. Природа и искусство даны человеку как производители его жизни. Природа дает человеку необходимое для жизни, а искусство обрабатывает данное ею. Ростовщик нарушает закон природы, потому что он заставляет деньги производить деньги, что не в законе природы, а так как искусство наше закон свой берет с природы же, то нарушает он закон всякий (Ада П. XI).

** Ада П. XL.

______________________

Как в одном человеке причина зла зависит от злоупотребления воли, так и во всем современном человечестве причина всех пороков в дурном управлении мира. Против злоупотребления воли узда есть закон. Человек принадлежит миру духовному и земному. Страж закона духовного должен быть Папа, страж закона земного есть Император. Посему он и олицетворяет Правосудие. Сии два солнца должны бы были показывать человеку путь Бога и путь мира. Но Папа жаждет земной власти, пастырской посох соединился с мечем, духовная власть наместника Петрова оскверняется прикосновением светской стихии, — и вот причина дурному управлению мира*. Таким образом учение Гибеллина в Данте истекало из первых начал его Нравственной Философии.

______________________

* Чистилища П. XVI.

______________________

Но он не восстает против власти Папской, он признает ее в ее границах. Вот пример. Из своей же Ифики разрешает Дант один из важнейших современных вопросов о нарушении обетов. Свободная воля есть высшее сокровище, нам данное от Бога. Творя обет, мы это сокровище снова возвращаем Богу, след. заключаем условие с Богом, коего не властны нарушить. Переменить же предмет обета, можем с разрешения того, кто на земле олицетворяет власть духовную, т.е. Папы. Разрешение этого вопроса из начал Ифики и Богословия было чрезвычайно важно в веке обетов, в веке непрерывных странствий в Иерусалим.

Зло современного мира, которому Дант видел причину и которое внушало ему высокую песнь, располагало его к пессимизму. Видя, как все благие начинания искажались в его время, едва ли он веровал в нравственное усовершенствование человека. С сею-то мыслью вложил он в уста Св. Венедикту, основателю славного монастыря горы Кассинской, следующие слова: ‘Плоть смертных так предана слабости, что на земле мало одного благого начинания от рождения дуба до созрения на нем желудя. Петр Апостол начал без злата и серебра, я — молитвою и постом, Св. Франциск — смирением. Так, если взглянешь ты на начало каждой вещи, потом обратишься к ее современному состоянию, то увидишь, что из белого сделалось черное*’. В этом рассуждении заключается глубокая мысль о том, как всякое дело, в начале своем благое, искажается прикосновением рук человеческих.

______________________

* Рая П. XXII.

______________________

В заключение всего учения Дантова я соберу некоторые рассеянные в его Поэме познания из Естественных наук. Он приводит их нередко для какого-нибудь объяснения или для сравнения поэтического. Дно Земли называет он точкою, к которой стремятся тяжести со всех сторон*. Из этого и из многих выражений** можно заключить, что Поэт, если не знал положительно, то предчувствовал закон тяготения. — В одном сравнении XII П. Рая упоминает он о стремлении магнитной стрелки к Полярной звезде***. — В XV П. Чистилища он, для сравнения, приводит закон об отражении солнечного луча под тем же углом, под каким он падает****. — В XIV П. Рая для объяснения, как души являлись ему в планете Марса, он употребляет физическое сравнение с атомами, видимыми в солнечных лучах***** — из одного поэтического сравнения XVII Песни Чистилища извлекается, что Дант имел понятие о том, что кроты видят сквозь тонкую пелену******. — По словам Трабоски, мнение Галилеево об вине, что оно есть слияние света солнечного со влагою гроздей, выражено в Данте словами: ‘Посмотри на теплоту солнца, которая делается вином, соединяясь со влагою гроздей виноградных’*******.

______________________

* Ада П.ХХХIV.

** Еще в П. XXXII Ада говорит он о центре Земли: al tristo buco sovra ‘l qual pontan tutte l’altre rocce. Еще в I П. Рая: инстинкт сжимает в себя и соединяет землю (questi la terra in s stringe e aduna).

*** XII П.Рая.

**** Come quando da l’acqua о da lo specchio salta lo raggio a l’opposita parte, salendo su per lo modo parecchio a quel che scende, e tanto si diparte dal cader de la pietra in igual tratta, si come mostra esperienza e arte, cosi mi parve da luce rifratta quivi dinanzi a me esser percosso, per che a fuggir la mia vista fu ratta.

‘Подобно, как от воды или от зеркала отскакивает луч на противоположную сторону, восходя вверх тем же самым образом, каким он пал, и настолько же совершенно отделяется от падения камня (т.е. от линии отвесной), как то показывают нам опыт и наука: так я спереди поражен был отраженным лучом, и потому зрение мое скоро от него уклонилось’.

***** XIV П. Рая: Cos! si veggion qui diritte e torte, veloci e tarde, rinovando vista, le minuzie d’i corpi, lunghe e corte, moversi per lo raggio onde si lista talvolta l’ombra che, per sua difesa, la gente con ingegno e arte acquista.

‘Так, видно, бывает, как прямые и кривые, быстрые и медленные, атомы тел длинных и коротких, меняя образ, движутся в луче, коим прорезывается тень, приобретаемая у людей хитростью и искусством’.

****** Ricorditi, letter, se mai ne l’alpe ti colse nebbia per la qua! vedessi non altrimenti che per pelle talpe.

‘Припомни, читатель, если когда в Альпах заставал тебя туман, сквозь который ты видел не иначе, как кроты сквозь пелену’.

******* Чист. П. XXV: Guarda il calor del sole che si fa vino, giunto a l’omor che de la vite cola.

______________________

Во всей Поэме рассеяно множество сравнений, замечаний, описаний, которые обнаруживают, что Дант глубоко наблюдал природу и всегда вниманием испытующей мысли вникал в ее явления. Он в свою Поэзию переносит явление природы не одною его наружною формою, как Поэт, но как Философ, всегда вникая в причину, разлагая его. Вот как, например, он описывает действие лучей Беатрисы на его зрения. ‘Так, при ярком свете, слетает сон с очей наших, ибо дух зрительный действием отвечает свету, который мало-помалу проникает в глаз, переливаясь из сосуда в сосуд, а пробужденный отвращается от всего, что ни видит: так смешано все внезапное пробуждение человека дотоле, пока разум не приходит к нему на помощь’*. Здесь замечено всякое мгновение пробуждающегося человека и видны некоторые познания в Оптике. — Так мы всюду видим, что Поэзия у Данта сочеталась с Наукою, что фантазия его была упитана мощною мыслию, но вместе и мысль принимала образ живой, поэтический, наука воплощалась в красоту, как Богословие в Беатрису.

______________________

* Еще припомню я в XVIII Песни Чистилища описание засыпления, как мысль, постепенно следуя за мыслию, наводит на него сон.

______________________

Изложив по возможности учение Данта, хотя и не во всех частях его, мы можем теперь видеть, почему его Божественная Комедия именуется Поэмою Энциклопедическою, в которой собраны все знания времени, почему она была предметом особых народных кафедр, преподавалась и объяснялась на языке простонародном людьми учеными.

Стихии всего учения Данта, как мы видели, были языческие и Христианские. С одной стороны, мы находим: Аристотеля, Платона, Плиния, Птолемея, с другой: Св. Отцов церкви, особенно Блаж. Августина, Дионисия Ареопагита и, наконец, Фому Аквинского и многих Богословов Западной католической Церкви.

Сия Богословская система всего мироучения, как система Омерова в свое время, есть плод многих столетий. Дант есть собиратель и представитель их ученых мнений, которые долго развивались и зрели, и в XIII веке только могли слиться в результат, в систему стройную и правильную. Но до времен Данта наука была исключительною собственностью одних ученых. К тому же орган ее был Латинский язык, уже недоступный простолюдинам, а форма схоластическая. Дант, воплотив Науку в Поэзию и нашед для нее слово живое, Итальянское, таким образом обнародовал систему мироучения. В сем отношении Божественная Комедия как выражение современной полной созревшей мысли в слове простонародном представляет, кроме подвига в пользу мысли всего человечества, подвиг в пользу народного просвещения в Италии. Но какую форму должна была принять наука в народе, который, кажется, в обновленном мире назначен был к созданию Искусства? — Форму поэтическую. Это составит предмет последующего Отделения.

Отделение IV
Дант — художник
Эстетический разбор Божественной Комедии

Se mai continga che ‘l poema sacro
Al quale ha posto mano e Cielo e Terra,
Si che m’ ha fatto per pi, anni macro,
Vinca la crudelt,, che fuor mi serra
Del bello ovile, ov’ io dormii agnello
Nimico a’ lupi, che gli danno guerra,
Con altra voce omai, con altro vello
Ritornerо Poeta, ed in sul fonte
Del mio battesmo prenderо ‘l cappello:
Perocch, nella Fede, che fa conte
L’ anime a Dio, quiv’ entra’io, e poi
Pietro per lei si mi girо la fronte.
Del Paradiso Canto XXV.

Мы видели, как Богословие проникало во все науки XIII и начала XIV века, как было оно центром, к коему тяготели все знания человеческие, и как начала его тесно связывались с самыми любопытными вопросами жизни. Но какой из вопросов Богословия всех теснее связан с жизнью и привлекает участие всех и каждого? Вопрос о будущей жизни, о том мире, для коего назначен человек и к коему ведет его жизнь настоящая. Посмотрим: не было ли таких явлений современных, из которых можно бы было видеть, что мысль о той жизни занимала народы?

Мы заметили еще выше, что в X веке мысль о близости Страшного Суда, о скором вторичном пришествии Искупителя, сковывала все умы. Страх с началом XI века удалился, но мысль о будущей жизни все оставалась первою мыслию ума и предметом воображения. Крестовые походы, это бескорыстное движение всех народов и венценосных пастырей их ко гробу Искупителя, средоточию всех мыслей и центру земли, где должно было совершиться и вторичное пришествие Грозного Судии, были управляемы сею, а не иною мыслию. Пасть за гроб Христов — значило уготовать себе место в селениях праведных. И теперь, в Италии, проповедники действуют на воображение своих слушателей подробными рассказами видений своих об Аде, Чистилище и Рае: сколько же было таких рассказов в проповедях того времени, побуждавших народ к крестоносному подвигу!

Вопрос о будущей жизни есть вопрос всех веков, но мы разрешаем его чистою духовною Верою, не позволяя над ним играть своему воображению. Тогда же способность сия преобладала в человечестве. Оно хотело воплотить духовный мир, нарисовать его, раскрасить, описать в лицах. Вот почему мысль о Страшном Суде и о том свете была любимою мыслию художников века. У нас до сих пор в народе ходит картина Страшного Суда, которая создана в Византии, и, по всем вероятностям, принадлежит X столетию, воображение людей, готовившихся предстать на суд Божий, так себе его рисовало. — Картина сия, вероятно, и к нам дошла в X веке. Вероятно, была она и в Италии, ибо в первых произведениях живописи Итальянской, изображающих тот же предмет, видны многие мысли, взятые из этой картины. Сии произведения заменили оную, ибо искусство в Италии свергло оковы Византийские и разрушило все его формы для своих выгод. На сей картине Иуда с кошельком представлен сидящим у дьявола: эту мысль мы видим и у Данта, который изобразил Иуду в устах Люциферовых. В Падове сохраняется до сих пор картина Страшного Суда, писанная Джиттом, современником Данта, в которой встречается сходство с Византийскою картиною*, а иные черты могли дать мысли и Данту**. Известно, что он был в Падове после своего изгнани***. Из этого следует еще, что Дант почерпал многие образы своего мира из преданий современных и из художественных произведений, что не все стихии сего мира им созданы, что материалы его брал он из жизни народной.

______________________

* Например изображение сатаны в огне, многие мучения грешников, повешенных за язык, за голову, самое изображение диаволов.

** Грешник в устах у сатаны, мучение грешников змеями, ящерица впивается в одного из них, Папа сидит в аду и дает отпущение грехов за кошелек. Во многом мелькают те же идеи.

*** Mem. di Pelli.

______________________

Идея Страшного Суда до самых времен Микель-Анжело была одною из любимых идей художества. Наконец сей мощный Дант живописи, как его именуют в Италии, оживил в чудном образе пробужденного от смерти, нагого человечества высочайшую мысль живописную.

Религиозные драматические представления, относящиеся в Германии еще к X веку, распространились и по всей Италии, особенно в XIII веке*. Предметом их были, по большей части, Страсти Христовы, а иногда сцены из будущей жизни. Джиованни Виллани, в своей летописи, под 1304 годом, описывает зрелище, которое было устроено на Арно и изображало в лицах Ад с его огнями и разнообразными мучениями**.

______________________

* Тирабоски.

** Летописец прибавляет, что такое множество народу столпилось на мосту Арно, чтобы видеть сие зрелище, что мост провалился и многие души отправились на тот свет. Иные, между прочим Денина, думали, что Дант от сего зрелища взял мысль описать Ад, но это несправедливо, ибо изгнание Данта последовало в 1302 году, а зрелище сие было в 1304. Скорее Поэма Данта, уже тогда известная в своих отрывках, могла подать повод к мысли о таком представлении. Так думает Пелли и другие. Но верно Виллани упомянул бы об этом. Мне кажется, что мысль сия была народною и общею в это время, и этим объясняется сие представление.

______________________

В числе набожных сказок XII и XIII века есть сказка о Чистилище Св. Патриция, находившемся на маленьком острову озера Деарг в Ирландии. Входившие в него с раскаянием созерцали все тайны Ада и Рая. Сие предание перешло в славный роман: il Meschino, сочиненный Гверином ди Дураццо, в коем баснословный герой повести входит в это Чистилище. Во Французских Fabliaux XIII века находится одно сочинение Рауля де Гудана: Le Songe d’Enfer ou le chemin d’Enfer*. Есть еще другое в том же роде: Le jongleur qui va en Enfer. — Но всех замечательнее видение Алберика, монаха горы Кассинской, который, под руководством Св. Петра, обошел Ад, Чистилище и через семь небес влетал в Рай. Сие видение относится к половине XII века. Многие ученые Италии в упомянутых сочинениях искали источника Поэме Данта, и особенно в видении Алберика. Доказывали даже, что Дант мог быть на горе Кассинской и там его слышать от монахов. Но все эти иследования свидетельствуют только, что предмет, избранный Дантом для Поэмы, издавна был мыслию общею, что Ад, Чистилище и Рай являлись монахам в видениях, что предания о них были в устах и в очах народных**.

______________________

* Автор рассказывает о разных наказаниях Ада: как он был приглашен к столу Вельзевула и угощаем мясом ростовщиков и монахов, но о Чистилище и Рае не поминает ни слова.

** Вильмень видит зародыш идеи Дантовой в одном месте из проповеди Григория VII (когда он был еще Кардиналом), где он представляет адское наказание какого-то Германского Графа за похищение церковного имения. Но такие места в проповедях и в житиях Святых очень нередки. Вильмень думает, что мысль, брошенная Григорием VII, великим человеком, развивалась двумя веками и созрела в голове другого великого человека, Данта. Все это очень натянуто. У Григория VII видна мысль будущего Автора устава: Dictatus Рарае, а видение, в которое он облек ее, принадлежало веку.

______________________

Дант, как гений, хватился за любимую мечту своих современников, но одушевил ее идеею высокою, идеею нравственного подвига. Он видел пороки современного человечества — и полагал единственным средством к спасению его: сказать ему горькую истину в картине будущего. Но пусть он сам будет для нас истолкователем своей мысли, какая одушевляла его в сем подвиге. В Раю, предузнав свое изгнание, вопрошает он своего предка, Каччиагвиду: писать ли ему что он видел в бездне, в Чистилище и в Раю? Эта истина, говорит он, могла бы оскорбить многих сильных и лишить его покрова в изгнании, если же будет он робким другом истины, то боится суда потомства. Вот ответ Каччиагвиды: ‘Отринув всякую ложь, поведай все свое видение, и пусть народ дерет там руками, где у него струпья*. Если слово твое и будет неприятно людям на первый вкус: то впоследствии даст пищу жизненную, когда переварят его. Сей клик твой будет как ветер, ударяющий в вершины самые высокие, — и в этом твоя слава. Тебе явились, в сих небесах, на горе и в бездне плачевной, только души, отмеченные славою, потому что душа внемлющего не дает веры твердой, когда предлагает ей образец от корня неизвестного и скрытого**’. Каччиагвида, в заключение, обещает Поэту рай за исполнение такого подвига***.

______________________

* Е lascia pur grattar dov’е la rogna. Пословица, слишком простонародная.

** Рая П. XVII.

*** Рая П. ХV.

Латинский стих … cui

Bis unquam coeli janua reclusa.

______________________

Беатриса, олицетворяющая Откровение, повелевает ему писать то, что он видит, во благо мира, живущего в нечестии (in pr, del mondo che mal vive)*. — Петр Апостол, подвергнув Данта испытанию в учении о вере, повелевает ему также, возвратившись в мир, не скрывать, чего он сам не скрывает**. — Св. Апостол Иаков, подвергнув Поэта-Богослова такому же испытанию о надежде, повелевает ему, увидев истину в Боге, укреплять в людях надежду, внушающую любовь в вечному. Дант отвечает ему, что он преисполнился ею из его писаний и другим передаст благодать его слова***. — Виргилий, отверзая путь ему в Ад, называет странствие его роковым (fatale andare) и причину его полагает свыше, там, где сила и воля одно (Vuolsi cosi col, dove si puote ci, che si vuole)****. Дант сам именовал труд свой, истощивший его силы, Поэмою священною, в которой участвовали и Небо и Земля*****, и питал надежду, что она победит жестокость его граждан, и что он, возвратясь в отчизну, в крестильнице Св. Иоанна, над купелью своего крещения, примет венец Поэта******.

______________________

* Чистилища П. XXXII. Сии слова особенно относятся к видению Истории Западной церкви и к мысли о злоупотреблении духовной власти, как начале всякого зла.

** Рая П. XXVII. Это относится к той же мысли: Петр Апостол гремит против Пап.

*** Рая П. XXV.

**** Ада П. III и V.

***** Рая П. XXV… ‘poema sacro, al quale ha posto mano e Cielo e Terra.

****** Там же. Это избрано мною в эпиграф к этому Отделению. Предчувствие Поэта исполнилось, и он был увенчан своею отчизною, но по смерти.

______________________

Все сии места Поэмы показывают, что Дант почитал себя имеющим свыше звание к тому, чтобы сказать истину в лицо миру, поставить зеркало перед веком, обличить человечеству всю его внутренность и показать его грядущее, результат его жизни настоящей в образе Ада, муки вечной и отчаянной, Чистилища, муки, растворенной надеждою, и Рая, вечной и совершенной радости. Дант сам в Эпистоле своей, коею посвящает Рай Кану делла Скала, говорит, что буквальный смысл его Поэмы есть состояние душ по смерти, а аллегорический человечество, по заслугам своим приемлющее мзду от правосудия Божественного*.

______________________

* Allegoria della Divina Commedia. Рассуждение, приложенное к изданию Вентури.

______________________

Но как Поэт мог исполнить сей нравственный подвиг? Каким средством показать таинство мира и путь к спасению человеческому? Самим собою. Потому Поэт и есть герой своей Поэмы, в котором соединены два существа: его личное, и человек вообще*, который будучи увлечен страстями и пороками, устранился от цели человечества, но чистым раскаянием, трудом, учением, при содействии благодати, сознает в себе грех, очищается от него, побеждает все препятствия, достигает Рая и созерцает Бога. В таком смысле должно понимать все упреки, которые Беатриса говорит Данту, когда перебирает всю повесть его заблудшей жизни, и следующие слова: ‘Он так низко пал, что все средства к спасению его были пресечены, кроме одного: показать ему племена погибшие’**. Сии слова относятся, в лице Данта, и к человеку, ему современному.

______________________

* Idem.

** Чистилища П. XXX.

______________________

Отсюда проистекает глубокое религиозно-нравственное значение всей Поэмы и объясняются все ее пружины. Отсюда тот аллегорический характер, который она действительно имеет. Дант сам указывает на это значение в следующих словах своей Поэмы: ‘О вы, разум которых здрав! Дивитесь учению, которое скрывается под покровом стихов странных’*. В своем сочинении: Convito, он сам объявляет, что в писаниях можно вообще находить четыре смысла: 1) буквальный, 2) аллегорический (истина под корою буквы), 3) нравственный в пользу читающих, и 4) аналогический, или сверх-чувственный, духовный. В этом же сочинении он показал пример такого толкования на своих собственных Канзонах, пример, который был до излишества во зло употреблен толкователями его Комедии. Наконец, Поэт сам называет невеждами тех стихотворцев, которые под словами не умеют скрывать глубоких истин, а пишут одни цветы риторические.

______________________

* Ада П. IX.

______________________

Аллегория была в характере этого Богословского века. Видения были в духе времени. Не только Священное Писание толковалось аллегорически, но и творения языческих писателей, как то мы видели из примера Виргилия. Брунетто Латини, учитель Данта, написал книгу Tesoretto (Маленькое сокровище), в которой также представлено видение. Брунетто повествует, что он, возвращаясь из Испании, куда посылан был от Флоренции, при известии об изгнании Гвельфов, к партии коих он сам принадлежал, поражен был скорбию, сбился с дороги и заблудился в лесу, что у подошвы какой-то горы увидел он толпу людей, множество разного рода животных, цветов, трав, минералов, и что все это повиновалось одной женщине, что эта женщина была Природа, что она открыла ему все тайны вселенной, что она показала ему три дороги, из коих одна ведет к Философии и Добродетелям, другая к порокам, третья к Богу любви и двору его. На сей последней дороге находит он Овидия, который беседует с ним о законах любви. Потом встречается ему Астроном Птоломей и излагает учение Астрономии. Женгене видит в этом сочинении первый зародыш Поэмы Данта, или зародыш главной идеи, к которой он будто бы прикрепил частные идеи Ада, Чистилища и Рая*. Но мне кажется, что Поэма Данта существовала бы и без сочинения Брунетто Латини, и в такой же бы полноте представляла свою идею. Сходного только лес и встреча с Поэтом, но значение совершенно иное. Видения такого рода и аллегории, как я сказал уже, были в характере времени и ведут начало свое из веков предъидущих. Стоит только взглянуть на заглавия сочинений Бонавентуры Францисканца, чтобы убедиться в этом**. Первое сочинение самого Данта есть аллегорическое: это Vita nuova. Здесь рассказывает он свою любовь к Беатрисе и потом свои занятия Философиею, как он читал Боэция и Цицерона, как ходил в школы монахов, на философские диспуты, как в тридцать месяцев он стал ощущать сладость Науки, как наконец Философия, сия дщерь Бога, Царица мира, предстала ему в образе жены прекрасной, милосердой, и как прежняя любовь его к Беатрисе слилась с сею любовью и образ ее с образом Науки. Подобное олицетворение Философии в виде женщины находится и в сочинении Боэция: Утешения Философии, сочинении, которое изучал Дант, по его собственному сознанию.

______________________

* Histoire litt,raire d’Italie. Ch. VIII. Section I.

** Вот оне: Зеркало души, Соловей страсти, Диэта спасения, Лес жизни, Силы любви, Пламень любви, Искусство любить, Семь путей важности, Шесть крыл Херувимов, Шесть крыл Серафимов. Гл. VI. Hist. littеr. d’Italie par Ginguen,. Столько известен еще аллегорический роман Розы, начатый Вильгельмом Лоррисом и продолженный Иоанном де Мен.

______________________

Но Аллегория Брунетто Латини мертва. Аллегория Боэция, может быть, живее потому, что проистекла из несчастной жизни мужа истины и правды, который в темнице обрел подругу в Науке. Идея же религиозно-нравственная Данта — показать спасение и апофеозу человека, совершенные силою Веры и Науки, и в ясновидении души своей раскрыть человечеству весь его внутренний мир, — такая идея связывалась и с Философиею, и с жизнию века.

Какие средства, по Христианскому учению, необходимы к спасению человека и к посвящению его в таинства мира невидимого, в поучение другим? Благодать, предшествующая свыше самому желанию и располагающая душу к покаянию, Благодать совершенная, которая отверзает разум человека к принятию истин Откровения, наконец самое Откровение и Наука, мудрость земная. Сии идеи нравственные суть пружины Поэмы Дантовой, суть то чудесное, те вышние силы, которые устроивают возможность события, возможность странствия его по миру невидимому. Здесь действуют не олицетворенные в виде богов страсти человеческие, как у Омира, но силы Христианского мира, силы отвлеченные. Здесь начало чудесному аллегорическому. Во второй песне, где содержится узел Поэмы, олицетворены сии идеи в образе трех жен и Виргилия, как мы уже то видели в изложении. И так, в самом узле Поэмы содержится высокий смысл Богословский, который отсюда течет и по всему произведению, и все проницает мыслию, и всему дает мистическое значение. При содействии сих вышних сил, ниспосланных от Силы вседержащей, открывается человеку таинство мира незримого.

Но до сих пор мы видим во всем этом подвиг нравственный, подвиг ума и веры: где же будет подвиг искусства? Мы видим идеи отелеченные, скелет Богословский, годный для рассуждения самого глубокого: где же плоть и жизнь, без коих нет Поэзии? Мы видим Христианина-Богослова: где же художник? Вспомним слова самого Данта: чувственным языком только можно говорить людям, Богу и Ангелам Его мы придаем плоть человеческую. Как же представит Поэт мир невидимый, жизнь духовную, чтобы они ясны были очам человека живого, современного? — Красками видимого мира, стихиями этой жизни, человеческою плотью, жизнию современного века, своего народа, Италии. Вот где начало подвига поэтического: как же совершается сей подвиг в очах наших? как все идеи приемлют плоть? Рассмотрим.

Человек заблудившийся, ищущий спасения себе и другим, есть сам Дант, Флорентинец, Гибеллин, изгнанник, который нашел себе просторное прибежище во вселенной, как истинный гражданин, любящий свое отечество, и гордый как человек, сознающий в себе гения, любовник славы, мстительный, горячий, живущий всеми чувствованиями человеческими, мысль и страсть, сочетавшиеся в темпераменте Италиянца. — Мудрость земная — Виргилий, Поэт древнего Латинского слова, предшественник и учитель Данта, человек отживший, бесстрастный как тень, духом смиряющий страсти и чувства своего живого питомца, мысль, олицетворенная в древнем, пластическом лике Поэта. — Беатриса — первая любовь Данта, чувство его жизни. Художник Италиянец может любить Науку только в образе женщины неземной. Это олицетворение, которое долго было предметом разных споров, объясняется нам апофеозою женщины в Италии, идеею Мадонны, любовию Петрарки к Лауре, Тасса к Элеоноре. Оно объясняется явлениями из истории другого искусства: Живописцы давали черты своих возлюбленных ликам Мадонн, Святых мучениц, даже отвлеченных Добродетелей. В таком же смысле и Дант олицетворил науку своего века и своей жизни, Богословие, в образе ему столь любезном*. Италия есть страна апофеоз: в ней много остатков этого язычества, которое всякое чувство претворяет в божество, всему замечательному на земле строит храм, статую, памятник. Это нераздельно с ее художественным характером. Это паганизм искусства, в Италии только возможный и понятный.

______________________

* Места из Vita nuova, выше приведенные, ясно это доказывают.

______________________

Время странствия Данта есть юбилей 1300 года, время всемирного очищения, когда со всех концов Европы стекались миллионы в Рим на поклонение гробу Наместника Христова. Сцена мира невидимого — сия же вселенная, по современным о ней понятиям. Где поместить Ад? — Вырыть землю, нами обитаемую — временное жилище трупов, хранилище гробов, гостиницу смерти: здесь, в области мрака и гниения, место правосудию Божественному для казни грехов человеческих. — Где будет Чистилище? — На горе, среди Атлантического моря, о существовании коей было понятие в ученых гаданиях века. — Наконец Рай — в небесах, вращающихся над нами, к которым всегда по инстинкту стремится душа Христианская*. Все стражи Ада, вся его полиция, заимствованы из преданий Мифологии языческой, которые жили еще в воображении народном. Все страшилища, созданные древнею фантазиею, действуют здесь, но под высшим Христианским значением. Здесь исполины языческого мира и предний восточных, здесь падшие Ангелы.

______________________

* Весьма любопытно сравнить представление Ада и Рая у Данта с представлениями оных у Омира и Виргилия. Омир помещает свой Ад на земле, во мраках Киммерийских. Виргилий помещает eго под землею, до сих пор еще показывается около Пуццоли (древнего Puteoli), в окрестностях Неаполя, пещера Сивиллы, коею Эней прошел в ад. Это, по мнению ученых, были какие-то бани подземные. Елисейские поля у Виргилия помещены на земле. Их и теперь показывают в тех же окрестностях. Поместить же Рай в Эмпирее есть у Данта мысль Христианская.

______________________

Нужно Поэту описать какое-нибудь место Адское, какую-нибудь развалину подземную, для этого берет он обвалы Тирольских Альп около Трента и рисует ими свои картину. — Модели водопадов Адских суть водопады Италии. — На вратах Ада надписано: Fece me (создала меня), как будто на вратах Крестильницы Флорентинской и на всех памятниках средних времен и древности*. — Горячий поток, в котором гаснет пламень, есть теплый ручей около Витербы. Фламандские оплоты, набережные Бренты в Падове служат для объяснения оплотов потока Адского. Степь в Аду есть степь Ливийская. Город Плутона с кладбищем есть город готический с его зубцами и башнями. Местоположение Malebolge одного из кругов Ада объясняется рвами и мостами около крепостей. Башни Сиенны и кривая башня Болонская объясняют огромность исполинов, сосновая шишка гробницы Адриана, которую видал всякой богомолец, приходивший в Рим на Юбилей, есть мера лицу одного из гигантов. Ледяной Коцит на дне земли похож на мерзлый Дунай. Крутизны горы Чистилища рисуются крутизнами в окрестностях Флоренции и других местах гористой Италии. Все Чистилище убрано резьбою, ваянием и живописью, как Итальянская церковь. Но где найти земные краски для Рая — для стихии чистого и однообразного света? И здесь однако Поэт не изменяет себе: он также очевиден. Все, что горит, светит, блещет на нашей земле: вода, отражающая лучи солнца, рубины, сапфиры, топазы, все драгоценные камни, человеческие очи, перлы, хрустали, пламень, радуга, свет солнца, пылинки в лучах его, раскаленное железо: все это послужило ему материалом к живому представлению области невещественного эфира.

______________________

* На статуях Греческих всегда писалось: […]. На воротах бронзовой Крестильницы Св. Иоанна в Флоренции вырезано: Laurentius Ghibertius fecit me. Такое олицетворение памятников, как будто говорящих прохожему о своем мастере, есть их поэтическая черта. На вратах Ада, представленных у Данта, такого же рода надпись. И этим примером я все к тому же веду, чтобы показать во всякой малой черте краски современные.

______________________

Пороки и Добродетели представлены в живых лицах и особенно в лицах современных. Здесь вся История древняя и XIII века, но особенно История Италии. Здесь все славы мира, все вершины его, все сильные характеры эпохи. Здесь повесть о всех убийствах, преступлениях, вся летопись кровавого века в живых картинах, в фантасмагорической галлерее: строгий отчет за нравственность всего человечества! Во всем Аду, Поэту откликаются особенно Италиянцы и из них преимущественно Флорентинцы. Первый встречный грешник есть обжора из Флоренции. Рим дает Пап: Анастасия IV еретика, Целестина ничтожного, слабодушного, Николая III, Бонифация VIII, Климента V Симониаков, Адриана V скупого, Мартина V лакомого. Флоренция славится по Аду пятью лихими разбойниками, но дает и обжору, и самоубийцу, и злого, и эресиархов. Сиенна доставляет лучших обжор, пьяниц и тщеславных. Болонья — лицемеров. Падова — лучших ростовщиков. Пиза и особенно Генуа — изменников. Все пороки национальны. Все мертвые, особенно в Аду, кипят страстями живых. Грешники Ада еще коснеют в своих пороках и отличаются сею самостоятельностию. Все они, кроме изменников, вручают свои имена Поэту, на память потомству, все жаждут славы, все любят отечество, откликаются на речь Тосканскую, спрашивают про новости Италии, про свои родины, родных и знакомых, все занимаются политикою и семейными делами, не отстали еще от связей с мирoм живых и дают поручения живому земляку. Сорделло и Виргилий, при одном имени Мантуи, бросаются в объятия друг друга. Даже в самом Раю праведные воспоминают о делах своих, на земле оставленных, как напр. Юстиниан о своем кодексе. Каччиагвида говорит о всех обычаях Флоренции и даже об улицах и гербах: он не отстал еще от привычек своего поколения и выражается по Латыне. Петр Апостол и все Небо гневаются на Пап. Так на всем отжившем человечестве напечатлены страсть земная, жизнь современная, участие минуты.

Наказания в Аду материальны. Одни только жители Лимба страдают безнадежным желанием неба. Некоторые казни взяты с общественных казней Италии. Например, в Болонье наказывали розгами, так и в Аду. Чтобы сделать очевидною казнь ранами, Поэт приводит на память все ужасные сражения. Казнь болезнями рисуется чумою в Эгине и местами заразы. Иногда и дисциплина адская берется с земли. Например, грешники, гоняемые сквозь строй, ходят в два ряда, как богомольцы на мосту Св. Ангела. Дьяволы имеют все привычки, все ухватки злых повес Италии. Они дерзки, непристойны, привязчивы, рады обмануть, дать слово и не сдержать.

В Чистилище вы находите картину Итальянской лени, полуденного dolce far niente, картину вечера также Италии, вечера гармонического, тихого, звучащего песнею в честь Мадонны. Поэты в Лимбе и в Чистилище обходятся друг с другом, вероятно, с теми же обрядами взаимного уважения, с какими обходились между собою Дант, Гвидо Гвиничелли, Гвидо Кавальканти и другие Поэты современные.

В земном Раю встречаем процессию мистическую, в Раю небесном — триумф. И это все стихии из жизни Италии, в которой редкий день нет процессии. В жизнь Чистилища и особенно Рая перенесены многие стихии жизни монастырской. Недаром в одном месте поэмы Рай именуется монастырем, а Спаситель его Игуменом. Беатриса именует Рай церковью соборною (Basilica). Потому главное занятие душ Чистилища и Рая, как занятие монахов, есть духовное пение. Вся гора и все небеса оглашаются псальмами и святыми песнями. Очищающиеся похожи на кающуюся братию, которая покорно исправляет эпитимию, на нее возложенную. В Раю хотя принимают участие в жизни современной, но Политика уступает Богословию. Здесь беспрестанные рассуждения о первых вопросах Богословских, как будто между монахами в их кельях. Сии рассуждения изобилуют современною Латынью, но перемешанною иногда с простыми народными поговорками. Беатриса называет Данта frate, как монахи друг друга, Поэты между собою также именуются братьями. Язык Беатрисы есть язык богословов, современных Данту, но растворенный Поэзиею. — До сих пор в Италии, в день Св. Франциска, Доминиканец произносит панегирик в честь его, а в день Св. Доминика то же делает Францисканец*. Этот обряд из жизни монастырей перенесен и в Рай. Фома Аквинский читает Похвальное Слово Св. Франциску, а Бонавентура Св. Доминику. Проповеди сии имеют, частию, характер, вычуры и даже каламбуры современных проповедей монастырских. Дант в Раю испытуется в Катихизисе от Апостолов и изготовляется к ответам, как баккалавр на диспуте. Крылья Серафимов сравниваются с капишонами монахов**. Св. Бернард, всю жизнь свою посвятивший на сочинение молитв Мадонне, и здесь поет ей молитву и предстательствует за Данта. Так как Рай населен по большей части монахами, то подобное перенесение обрядов монашеской жизни в жизнь Рая объясняется само собою. С этим вместе разлита в нем и тишина жизни созерцательной, жизни в Боге, которая находит услаждение только в пении духовных похвал Мадонне и Господу. Монастырская жизнь, в сии века монастырей и монахов, почиталась предвкушением Райской жизни, но она, по важности своего значения, не была однако так удалена от современной жизни, как теперь. В монастырях процветали науки и искусства, особенно во Флоренции, колыбели всего изящного в Италии. Вот почему Поэма Данта нашла усердных чтителей в монастырях. Известно, что монахи имели терпение трудиться над Латинским переводом этой Поэмы. Рай, которого чтение для нас утомительно, вероятно, нравился особенно в монастырях своею Богословскою стихиею и своим отношением к монастырской жизни.

______________________

* Так установлено в память дружбы, соединявшей двух знаменитых современников, соревновавших вместе об утверждении власти Папской.

** Это может быть с первого разу покажется странно, но Св. Франциск в монашеском платье с капишоном был одною из любимых художественных идей у Живописцев. Эпитет ему Serafico (Серафимский) показывает это отношение, замеченное мною в Поэме Данта.

______________________

В Раю встречаем также символ власти Императорской, символ правосудия земного в виде орла, — и символ крестовых войн в виде креста. Это апофеоза власти Самодержавной и крестной смерти рыцарей: мистическое выражение двух идей века. Весьма замечательно еще сравнение Спасителя с Императором, а Святых Его с советом Графов. Апостолы Петр, Иоанн и Иаков именуются Баронами. Это Рай в виде современного Двора Феодального. Все это краски жизни.

Наконец лучший цвет из цветов земных, Роза, предлагает Поэту образ для представления горнего Рая, сей бездны светов, созерцающих лоно Света Божия: в самом высшем, духовном образе Поэмы обличается Поэт юга, Поэт Италии, где дважды весна, где дважды цветут розы.

Здесь место упомянуть о сравнениях в Поэме Данта. Сравнение в Европейской Поэзии давно уже потеряло свое первобытное назначение, свой первоначальный характер простоты и необходимости, какой дан ему был Омиром. Оно теперь, особенно со временем Байрона, есть или выражение мысли, или игра фантазии, излишество роскоши поэтической. У Омира оно необходимо, потому что дорисовывает предмет и всегда верно снято с природы, всегда вмещает в себе миниатюрный, но полный ландшафт жизни, особенно сельской. Так и у Данта, более даже чем у какого-либо из Поэтов древности, после Омира, более чем у Виргилия. В этом я нахожу большое сродство между сими двумя родоначальниками Поэзии языческой и Христианской. Сравнения Данта ясны, очевидны, необходимы, просты и верно сняты с природы или жизни человеческой. Видна всюду самая тесная дружба Поэта и природы. Видно, что ни одно явление в ней, даже самое для нас обыкновенное, не проходило даром перед его очами: всякое он заметил и сохранил в сокровищнице своего воображения*, и оно послужило ему краскою для картины мира невидимого. Обилие сравнений, взятых из сельской жизни, которые в нашем городском быту были бы анахронизмом, показывает, что в жизни тогдашней было более той сельской простоты, которая характеризует век Омира и которой не было в веке Виргилия, а потому нет и в его Поэзии. Хотя Каччиагвида и жалуется на излишнюю роскошь во нравах, но что это была за роскошь в сравнении с веком Льва X и Лаврентия Медицисса? Вспомним, что предки этих Медициссов были простые продавцы шерсти, — и объяснится нам отчасти та простота жизни, отражающаяся в Поэме Данта. Многое объяснится и жизнию самого Поэта: его странствия в изгнании подружили его с природою — и, вероятно, часто, от суровой думы изгнанника, он поэтическою думою отдыхал на каком-нибудь явлении природы! Сверх сих сравнений есть и ученые, которые предлагала ему наука и о которых я упоминал при изложении его учения.

______________________

* И в этом я нахожу сходство между Дантом и Омиром. Наприм. Дант в одном месте сравнивает свое мучительное состояние в Аду с состоянием человека, который видит неприятный сон и желает во сне, чтобы это был сон (П. XXX Ада). Кто из нас не испытал этого? В Илиаде есть подобная черта, схваченная из природы, в описании убийства Реза. Минерва посылает ему сон, что Диомид будто бы убивает его, в то время, как Диомид в самом деле исполняет это убийство.

______________________

Омир повествует вам, большею частию, о предметах видимого мира, которые сами собою ясны. Дант напротив рисует вам все невидимое, несбыточное. Поэтому, сравнение у него есть сильнейшая краска для того, чтобы сделать вам или очевидным какое-нибудь событие, или даже возможным несбыточное чудо. Некоторые примеры этому мы уже видели в изложении самой Поэмы. Вот значение сравнений у Данта и вот почему я счел за нужное здесь показать то участие, какое они принимают в изображении мира невидимого.

Таким образом волшебною силою Богослова-Поэта весь мир духовный принял живое тело, чувством же Поэта национального он принял тело его Италии и явился в очью соотчичей. Вся природа Авзонии, вся жизнь ее, вся История, все лица современные здесь. Но от сего сочетания духовного мира с живым всякой живой образ получил значение, стал символом, всякое лицо представило идею добродетели или порока, под всякою земною краскою таится мысль. Так все здешнее, все личное преобразилось идеею, так мертвая идея обрела жизнь.

Из сего ясно, что два деятеля долженствовали гармонически сочетать свои силы в душе Поэта, дабы создать такое двоесущное произведение. Сии деятели суть сильная Вера Христианина в мир духовный и сильная фантазия Поэта, коей подчинен весь мир видимый. От единодушного действования этих двух сил, взаимно укреплявших друг друга, произведение сие получило с одной стороны значение Богословское, мистическое, с другой характер живого, яркого, магнетического ясновидения, какое в первый раз только совершилось в мире Поэзии и совершилось в духе Данта, и в котором всякой образ, всякое чудо оживляются для вас чувством Веры.

Во все продолжение исследования нашего, Божественная Комедия преимущественно сама служила нам истолковательницею всего того, что мы анализом своим в ней развивали. Поищем: не свидетельствует ли сам Поэт присутствия этих двух деятелей в его произведении? Не в первый раз явится нам в этом Поэте сознание своего дела и собственных сил своих.

Вспомним, когда в Раю Дант подвергается испытанию в Вере от Апостола Петра*. Поэт, на вопросы его, отвечает Словами Апостола Павла, что Вера есть уповаемых извещение, вещей обличение невидимых**, что она есть единая сущность тех вещей, которые в небе зримы, а долу от нас сокрыты. Вот та Вера в мир духовный, о коей мы говорили: Дант, вознесшись над землею, перед лицом всего Неба, сознал в себе присутствие оной, и Св. Апостол, Учитель Веры, кончив испытание, трикраты венчал его за то своим светом.

______________________

* Рая П. XXIV.

** Пос. к Евреям. Глава XI. ст. I.

______________________

Вспомним в Чистилище разные примеры пороков и добродетелей, взятые из Истории Мифологии и в образе сменяющихся видений проходящие в фантазии Поэта. Вспомним сей экстаз,сие магнетическое состояние ясновидения, когда, как говорит сам Поэт, ‘ум его так углублен внутрь себя, что ни одно впечатление извне им уже не принимается’, и когда в глубокую его фантазию дождят с Неба какие-то своенравные, живые образы. Вот как он выражается сам об этой силе Поэта, которую сознавал в себе: ‘О сила вообразительная, похищающая нас иногда до такой меры от мира внешнего, что человек ничего не замечает, хотя бы кругом его тысячи труб звучали! Кто же подвигает тебя, если чувство внешнее тебе ничего не посылает извне? Тебя подвигает свет, в небе образующийся и долетающий к нам или сам собою, или через посланника-Ангела’.

Вспомним то, что биографы Данта говорят о том, в какой сильной степени Поэт мог внутрь себя напрягать свое внимание. Сие-то покорное сосредоточенное внимание, в соединении с высшею силою вообразительною, характеризует Данта-Поэта. Вообще фантазия Италиянца отличается ясностию, очевидностью. Это мы видим на всех Поэтах Италии, и можно сказать на всей Поэзии юга. Рассказанное Италиянцем можно со слов его нарисовать или разыграть в действии. Сие свойство зависит много и от открытой, воздушной жизни народов полуденных, всегда близких к природе, не любящих затвора. Отсюда ведут свое начало пластицизм Греции и живописность Поэтов Италии. Сим-то южным воображением в высшей степени, сими-то внутренними, всеосязающими очами одарен был Дант. Не желая порицать народ Германский, который имеет свою сторону совершенную, я для сравнения приведу только: что если бы Германец вздумал изобразить нам мир невидимый? Сей мир был бы пуст, лишен образов, как небо Клопштока. У Данта же все видим мы своими очами. Спустя двести лет по смерти его, по одним стихам его Поэмы, составлен ученым Антонио Манетти архитектурный план его Аду. Даже чудеса небывалые кажутся у него вероятными: так сильно их описание. Таково изображение взаимного превращения змеи в человека и человека в змею, где сила вообразительная достигла самой высшей степени. Поэт, сознав в себе силу духа, велит молчать Лукану и Овидию, славному певцу превращений. Одно это описание дает право Данту на исключительное наименование Поэта ясновидца.

Так, по сознанию самого Поэта, Вера и южная фантазия, два деятеля сей поэмы, соединенно начертали на ней свой слитый характер духовного и земного, — и в этом смысле можно справедливо, вместе с Дантом, сказать, что и Небо и земля приложили руку к созданию его Поэмы.

При начале развития Поэзии Итальянской, на могучем первенце оной, совершается общий закон первоначального развития всей Поэзии человеческой, Поэзия рождается на лоне Религии — и потому характер первых ее произведений бывает характер религиозный или символический. Слову человеческому предзвучало Слово Божие. Всей Европейской Поэзии предшествовала Поэзия Востока, особенно Еврейская — Поэзия символа Божественного. Искусству Греческому предходит искусство Египетское, искусству Римскому Этрусское. Омиру предъидут жрецы Поэты, певцы таинства, Орфей, Лин, Музей, — и самый Гезиод, в порядке вещей мира поэтического, должен быть предтечей Омира. Наконец в Италии, где Поэзия, во второй раз после Греции, развивается самостоятельно, свободно, ибо живет в новом мире, хотя и под эгидою древнего слова, в Италии, говорю я, на Данте повторился сей закон, — и в первой сильной и полной песне, слетевшей с Христианской лиры, всюду ясно звучит мысль Богословская.

Отсюда имеет быть разрешен вопрос: к какому роду Поэзии относится Божественная Комедия Данта? Шеллинг, в своем рассуждении об оной, весьма глубокомысленно замечает, что сие произведение не есть ни чистый Эпос, ни чистая Лира, ни Драма, но что все стихии Поэзии, включая и дидактическую, она в себе слитно заключает. То же явление встречаем мы в первобытном веке Христианского мира Европы: он, согласно с глубокими исследованиями современного Историолога, представляет хаос всех начал, из коих впоследствии развился. Но вспомним, что, в самую первую минуту его развития, явилось однако господство начала феократического. Так и в первобытном роде Поэзии есть свое господствующее начало феократическое, которое печатлеет свой особый характер на ее произведениях. Кроме известных трех чистых родов Поэзии, следует посему принять еще перво-начальный род, в котором все прочие слиты, как в зародыше, — род символический. Должно отличить его от дидактического рода: сей последний есть слияние Поэзии и Науки, символический же род слияние Поэзии и Религии. Рассмотрим же теперь, каким образом все стихии Поэзии присутствуют в Поэме Данта под господством типа символического.

Стихия Эпическая видна в этом внешнем, очевидном, подробном, осязательном представлении явлений, в этом стихе пластическом и живописном, в сих сравнениях самых точных и ярких. Сия стихия, ясно заметная не только в Божественной Комедии Данта, но и во всей Итальянской Поэзии, показывает, что она есть питомица юга, дщерь Поэзии Римской и внука Греческой. Дант, по его же признанию, есть в этом случае ученик Виргилия, но едва ли не превзошедший самого учителя. Он силою гения стал в сем отношении близко к первоначальнику Поэзии эпической, к самому Омиру. Но точно так как Омиру отвечает древний стиль пластический, так Данту новый стиль живописный, стиль яркий, или стиль пластики средних веков, уже более имевшей характер живописи. Сей-то стихии в Поэме Данта сочувствовал Микель-Анжело. Известно, что поэма сия была любимым его чтением, что она внушила ему взяться за кисть для изображения Страшного Суда, что он к самой поэме Данта изготовил рисунки, которые поглащены были морем. Искони существовало сродство между искусствами. Известному стилю Поэзии всегда отвечает известный стиль Живописи. Ничто так не выражает картин Илиады и Одиссеи, как рисунки ваз Этрусских. Роману, представителю современной Поэзии, соответствует господствующий теперь род живописи — tableau de genre. Ничто так не отвечает стилю теперешнего Французского Романа, как эскизы Тони Жоанно. Ничто так не близко к эпическому стилю Данта, как стиль Микель-Анжела. Перо первого и кисть второго как будто родились под одним созвездием.

Но вспомним, что все сии образы, с такою эпическою ясностью создаваемые Поэтом, суть идеи воплощенные, что все они имеют значение. Особенно видно это в мистической процессии и в видениях, совершающихся в земном Раю. Там мы усмотрим, что все эпическое проникнуто символом.

Драматическая стихия видна в ужасных препятствиях, какие побеждает поэт в Аду и Чистилище, в опасностях, коим он беспрестанно подвергается, наконец в этом постепенном его восхождении к созерцанию Бога. Она видна также и в мучениях грешников, в неутомимой борьбе их с казнями, из коих одна ужаснее другой. Все сцены Ада суть последовательная цепь трагедий Эсхиловых в несложном эпическом стиле Промифея. Здесь истощено ужасное и патетическое. В явлениях Рая отсутствует сия стихия драматическая, потому что наслаждение спокойно и однообразно, не так как мука адская. Поэт, посредством натяжек софистических и других странных средств, старается показать возможность степеней и разнообразия в радостях райских, но повсюду видно его усилие безуспешное.

В Аду же стихия драматическая заключена в самом предмете. Но отколе разрешаются все сии препятствия, умножающие интерес драматический? От силы невидимой, отвлеченной, от той идеи, которая есть узел действия. Так драматическое борение разрешается в символическом значении самой Поэмы. Скажу еще более: здесь символическое спасает самую Поэзию.

Теперь место и время разрешить: каким образом Ад может быть предметом изящного искусства? В Чистилище мы видим ужасные мучения, но они растворены надеждою. Над этой горою плача и мук распростерто то небо, в которое рано иди поздно будут приняты грешники. Здесь есть мера состраданию — упование на благость Божию. В Аду же нет надежды, одна черная стихия отчаяния. Между Адом и Небом твердый, непроницаемый свод земли, который, если и снимется, то для того только, чтобы удвоить и предать самой вечности муку адскую. Как могут быть допущены в мир изящного Магомет с растерзанною внутренностью, Бертрам даль Борнио, несущий главу свою, Уголино, гложущий череп, гадатели с повороченными назад лицами, и все ужасы казней, иногда отвратительных? Состраданию, внушаемому адом, нет отрады, ужас его переходит в отчаяние. Где же спасется то чувство гармонии, в котором должно разрешиться всякое впечатление мира изящного?

Дант был всегда сам для нас толкователем своих загадок: и здесь он нам не изменит. Вспомним, когда живой странник увидел отчаянную надпись на вратах Ада, и сердце его сжалось, когда полились слезы из очей живого человека, при виде искажения лица человеческого: что сказала ему мудрость в лице Виргилия? — На первое отвечал он:

‘Qui si convien lasciare ogni sospetto,

Ogni vilt, convien che qui sia morta’.

‘Здесь надлежит покинуть всякое сомнение, умертвить в себе всякое низкое чувство’.

на второе:

‘Qui vive la piet, quand’ , ben morta.

Chi, pi, scellerato di colui,

Ch, al giudizio divin passion comporta?’*.

______________________

* Ада П. XX.

______________________

‘Здесь тогда и живет сострадание, когда оно мертво*. Есть ли нечестие выше того, как питать жалость к суду Божественному?’. Здесь разгадка тайны. Только под условием олицетворения идеи правосудия Божественного, все муки ада могут быть внесены в область Поэзии. Так в сем случае, символическое, как сказал я, спасает самую высшую драматическую стихию в Поэме. С этим же умыслом великий художник представил нам грешников ада коснеющими в своих пороках, со всею самостоятельностью живого злодейства: чувство раскаяния в них растворило бы, может быть, сердце наше к жалости и побудило бы нас или к грешному ропоту на правосудие небесное, или к сомнению в неистощимости милосердия Божия**. Здесь спасается чувство веры, а с другой стороны спасено и чувство самобытности человеческой. Это отсутствие бесплодного раскаяния, эта бодрость и стойкость в мучениях придают, по крайней мере, какое-то хотя ложное благородство этим грешникам, столь нравственно униженным.

______________________

* Очень трудно выразить это в переводе: piet, имеет значение двоякое: piti,, pi,t,.

** Поэт, чувствуя важность своего предмета в отношении к нравственности, и в другом месте позаботился о том, чтобы вера в правосудие Божие не поколебалась в его читателе. Приведем себе на память слова Орла о правосудии Бога, которое недоступно взору нашему, как дно моря.

______________________

Стихия Дидактическая также вошла в Поэму Данта. Догматический характер западной католической Веры и разрешение важных вопросов Богословских, неизбежно сопряженное с предметом, который избрал Дант, способствовали к излишнему влиянию этой стихии, всех менее поэтической. Особенно в Раю заметно это излишество — и схоластические формы науки вредят часто языку Поэзии. Но я уже имел случай заметить, что эта стихия имела важное современное значение, что она не казалась во времена Данта так суха, как ныне нам кажется. Следует еще прибавить к тому, что великий Поэт слова чудесно побеждает оковы форм схоластических, в каких была в его время наука, и в молодом, еще мало мыслившем языке находит смелые обороты и полные слова для выражения идей самых отвлеченных. Здесь призывает он нередко на помощь язык Латинский, об этом говорено будет после.

Но над всеми поэтическими стихиями в Божественной Комедии Данта возвышается стихия Лирическая. Здесь нет противоречия, как с первого раза может подумать читатель, вспомнив, что я утвердил преимущество символической стихии над всеми чистыми стихиями Поэзии в произведении Данта. Видимое противоречие уничтожится само собою, когда читатель вникнет в следующее. Символическая Поэзия Христианского века потому приемлет в себя преимущественно Лирическую стихию, что самая Религия Христианская имеет характер более лирический. Равным образом, символическая Поэзия язычества принимала преимущественно Эпическое направление, потому что самая языческая религия была к нему более наклонна.

Преобладание Лирической стихии заметно как в главном содержании, так и в форме Дантова произведения. Герой Поэмы есть сам Поэт, его собственная душа есть лаборатория всех видений, перед нами постепенно развивающихся, каждое из них отзывается в сердце самого Поэта каким-нибудь чувством и к нам, так сказать, через это чувство переходит*. Вот чисто-лирическая и преобладающая стихия в поэме Данта. Сюда же относятся многочисленные отступления и обращения, которые можно с основательностью назвать Лирическими эпизодами его Поэмы, составляющими одну из ее черт характеристических. Таковы обращения против Пап, против Италии вообще, против Флоренции и прочих республик, из коих редкая пропущена Поэтом. Сии обращения одушевлены всегда личным чувством самого Данта и его собственным мнением. В сих обращениях, так же как и другими поэтическими средствами, Поэт мстит иногда за себя самого. Так например, известно, что Пиза навлекла на себя негодование Поэта за то, что не хотела помогать Гибеллинам против Гвельфов и идти с первыми на Флоренцию. В веке феодальном, всякий владетель имел свой укрепленный замок, свою броню, свой меч для защиты. Таким замком феодальным, такою бронею, таким вооружением рыцарским служила для беспоместного Данта его Поэма, — и стих его сильнее меча рубил его противников.

______________________

* Сюда относятся слезы и все обмороки Поэта: е caddi como corpo morto cade и проч.

______________________

Лирические звуки переходят у него в громы Сатиры. Личное одушевление Поэта есть общий источник и восторга хвалебного и хулы негодования. Ода и Сатира, по моему мнению, имеют одно начало, Поэт принимается за ту или за другую, смотря по тому, согласна ли жизнь современная с его чувством поэтическим, или ему противоречит. Пример этому мы видим в нашем Державине. Многие Оды его суть лирические Сатиры. Вино восторга, разведенное чувством негодования, превращается в яд поэтической злобы. Сей-то вдохновенный гнев, сия-то Сатира лирическая есть одна из отличительных черт в физиономии Данта-Поэта.

Обращений Лирических, мною упомянутых, совершенно чуждалась Эпическая Поэзия Греков, но они изредка мелькают у Виргилия, особенно там, где в Поэте выражается личный поклонник Августа. Решительное их явление в Поэзии начинается с Поэмы Данта. Сии обращения суть также вставки как и эпизоды Эпических поэм, но по лирическому их характеру я назвал бы их Лирическими эпизодами.

Хотя слитие Поэта и героя поэмы дает ей лирический характер, но вспомним, что сей герой есть и человек вообще, ищущий спасения. Таким образом и лирическое разрешается в символическом.

Форма Поэмы есть также лирическая. Размер, каким она писана, есть третья рифма (terza rima), именуемый так потому, что третья рифма всегда рифмует. Из переводного отрывка, который я предложил в изложении Поэмы, можно иметь о нем понятие. Стих ее есть стих одиннадцатисложный, общий всем Итальянским поэмам. Сисмонди думает, что размер Данта, terza rima, изобретен им самим. Но это едва ли имеет основание. Известно, что Брунетто Латини, учитель Данта, написал еще прежде комическую Поэму il Pataffio, состоящую из каких-то совершенно непонятных теперь народных Флорентинских поговорок, этим же самыми размером*. Должно предполагать, что этот размер, так как и все формы Итальянской Поэзии, имеет начало свое в Провансе. Нельзя довольно надивиться рифменному богатству языка и мастерству Поэта, который так искусно побеждает препятствия, неизбежные в таком сцеплении трех рифм, несмотря на их богатство. Главный характер рифмы Данта есть рифма женская, но очень часто встречается рифма дактилическая или скользящая (sdrucciola) и нередко мужеская. Сие обилие звучных рифм и музыкальная гармония стиха содействуют к преимущественному развитию лирического характера Поэмы.

______________________

* Tiraboschi. Tomo IV. Firenze. 1806. pag. 477.

______________________

К довершению этого вся Поэма разделена на три большие Канзоны или Кантики, по трем предметам оной. Каждая Канзона объемлет 33 Песни (Canto), содержащие от 160 стихов и менее*. К сим песням надо присоединить первую вступительную песню, которая, хотя ставится в числе песен Ада, но, по весьма справедливому замечанию комментатора Вентури, основанному на самом тексте Данта, должна быть отнесена ко всей Поэме, как общее вступление**. И так всех песен Поэма содержит сто.

______________________

* Из самой Поэмы Данта почерпаются эти названия:

Di nuova pena mi convien far versi

E dar materia al ventesimo Canto

Della prima Canzon ch’е dei sommersi (Ада П. XX.)

‘Об новой муке предлежит мне петь и начать двадцатую Песню первой Канзоны — о погибших’. Так и название Комедии извлекается из его же стихов.

**. Я так прежде и сам думал, выводя это из мысли, которую излагаю впоследствии, — и нашед вскоре свидетельство Вентури, тем более убедился в своих заключениях. Вот как Дант кончает последнюю песньЧистилища:

Ма perche piene son tutte le carte

Ordite a questa Cantica seconda

Non mi lascia pur ir lo dren fell’arte.

‘Но поелику уже наполнены все пределы, назначенные для сей второй Кантики, узда искусства не позволяет мне идти далее’. — Ссылаясь на этот текст, Вентури утверждает, что Поэт хотел разделить каждую из Канзон на 33 песни, след. 1-я песнь Ада должна быть вступительная. — Впрочем, о мистическом значении числа песен Вентури не говорит ничего.

______________________

Но и в сей лирической форме есть значение символическое. Число песен в каждой Канзоне 33 есть мистическое число. Это объясняется из духа времени: наука мистических чисел была чрезвычайно важна в то время*. 33 Года имел Спаситель при Своей кончине, след. 33 число святое. Дант сам называет свою Поэму священною (poema sacro): след. не мудрено, что он и форму ее хотел освятить тайным и святым значением цифр. Сюда же относятся и другие признаки. Например самый первый стих Поэмы:

Nel mezzo del cammin di nostra vita

______________________

* Наприм. известно, что 63 считалось роковым числом в годах жизни, потому что оно есть помножение двух дурных числ 7 и 9. Петрарка имел грустное предчувствие, вступая в этот год, и в самом деле умер на 63 году жизни.

______________________

имеет смысл совершенно мистический. В Аду имя Христа ни разу не поминается, а всегда говорят о Нем перифразом. В Раю же три раза слово Cristo* рифмует само с собою, вероятно в том умысле, что с таким святым именем не смеет рифмовать ни одно обыкновенное слово. Это не может быть по недостатку слов, ему рифмующих, потому что их весьма довольно** Наконец должно заметить, что самый размер, третья рифма, впоследствии, употреблялся более для произведений символического рода, вероятно, потому что Дант посвятил его на такое служение. Триумфы Петрарки, которых мистическое содержание известно, писаны третьею рифмою.

______________________

* Рая П. XII. П. XIV. и П. XIX.

** В XXIX П. Дант сам употребляет рифмы на isto: visto, acquisto, subsisto. У Tacca, в 1-й октаве Освобожд. Иерусалима, Cristo рифмует с acquisto и misto.

______________________

Так символический характер Поэмы проникает всюду, и даже в самые ее формы. Весьма справедливо можно сравнить произведение Данта с каким-нибудь храмом древнего религиозного стиля, которого все художественные формы подчиняются высшему, таинственному значению, напр. алтарь, как у нас, обращен к Востоку*, цветы, украшающие корзины колонн, имеют свой библейский смысл и проч. Так сравнили бы мы еще Поэму Данта с мистическою картиною или древним пергаминным Евангелием, которых все живописные атрибуты, все литые из серебра и золота фигуры, все драгоценные камни, к украшению самых предметов допускаются только в той степени, как служат выражением какой-нибудь святой мысли.

______________________

* Архитектура Итальянская для выгод искусства нарушила сие правило, от Византии перешедшее к нам.

______________________

Из всего сказанного проистекает, что Божественная Комедия Данта имеет совершенно свой, особенный тип Поэмы лиро-символической. Наименование Комедии, данное ей самим Поэтом по причинам, которые после изложатся, нисколько не характеризует ее в художественном отношении, но имеет весьма важное значение в отношении к языку и на своем месте будет разобрано. Что же касается до эпитета: Божественная, который дан ей в потомстве, то его должно понимать не в обыкновенном смысле восторженной похвалы, а в том же, в каком сам Поэт понимал свою Поэму, называя ее священною, и в том значении религиозно-художественном, какое мы нашли в ней в следствие подробного разбора ее внутреннего и наружного построения. Так и мнение всей Италии согласуется со всем, мною сказанным, и подтверждает общий неизменный закон первоначального развития поэзии: дух Религии веет в ее первых произведениях над хаосом всех прочих стихий поэтических, вызывая на орудие свое преимущественно ту из них, которая всех более с сим духом согласуется. Не так ли, при создании той Поэмы, которую называем мы Вселенною, носился и веял дух Божий над землею, еще неустроенною, над хаосом всех стихий, еще неразвившихся?

Исследовав художественный тип нашей Поэмы и назвавши его, следует теперь сказать о стиле оной, т.е. о языке в художественном отношении. Поелику предмет сей тесно связан с историею образования Итальянского языка вообще, то окончательное разрешение оного предоставляю себе в будущем рассуждении. Здесь же вкратце постараюсь характеризовать поэтический стиль Данта и показать элементы, из коих он образовался.

Дант, избрав себе в путеводители Виргилия, сам сознался, что он был учителем его в художественном стиле. Сие сознание выразил он следующими словами: ‘Ты мой учитель, ты мой писатель: ты один, от кого я заимствовал изящный слог, который дал мне славу’. Точно, весь элемент изящно-художественный или классический в стиле Поэмы Данта ведет начало свое от стиля Виргилиева. Сюда принадлежат точность, и сила, и круглота выражения, и живость эпитетов, и пластическая доконченность всякого образа. — Но в стиль Поэта-Богослова должна была войти и другая стихия, тесно сопряженная с самым его предметом. Из его мистического видения и вообще из поэмы можно видеть, что Дант много изучал Библию. Сия библейская стихия является особенно в смелых фигурах и метафорах совершенно восточного стиля, которых чуждается классическая лира Виргилия*. К сему присоединилась чуждая Поэзии схоластическая стихия, изобилующая суровою Латынью, а иногда и новыми тяжелыми терминами.

______________________

* Сюда относятся многие выражения, как например: lo stral della mia intenzione (стрела моего намерения), l’arco dell’esilio (лук изгнания), l’arco del dire и проч.

______________________

Таким образом Виргилий и Библия составляют главные элементы Дантова стиля. Но они сочетались еще с элементом того молодого, свежего языка, в который Поэт влагал свою поэтическую думу. Вот где причина, почему ученик простотою превосходит самого учителя. В слоге Данта есть обороты, которые суть исключительная принадлежность наречий юных. В этом отношении я нахожу большое сродство между стилем Божественной Комедии и стилем Илиады, и книг Моисеевых, не по какому-нибудь прямому влиянию, а по сходству отношений языка, в коих сии произведения писаны. Но во сколько Дант проще Виргилия, во столько и грубее его, ибо простота граничит с грубостью. Виргилий имел дело с языком уже приготовленным, Дант хватал из уст народа всякое слово, какое только ему попадалось, лишь бы только вложить в него мысль свою. Сюда же принадлежит и множество народных пословиц, которые он вставляет, по большей части с великим мастерством художника. Надо сознаться также, что третья рифма вынуждает его прибегать иногда к оборотам насильственным. От сего проистекают в стиле его: сила, неровность и резкость.

Но язык, с которым Дант имел дело, заключал в себе стихии самые художественные: с одной стороны элемент живописный, с другой музыкальный, основанный на этом счастливом равновесии гласных с согласными, каким не обладает ни один язык Европейский. До сих пор язык Итальянский сохраняет способность, свойственную только языкам первобытным: производить глаголы от каждого имени существительного. Не только писатель, часто простолюдин на улице, в порыве какой-нибудь страсти, которая сильно заговорит в нем, пользуется весьма удачно сим правом своего языка. В этом заключается главная живописно-художественная его стихия. Самый Латинский язык не имел уже сего свойства при Виргилии, а Греческий сохранял его долго и после Омира, что видно по примеру Трагиков. Таким образом — имя, живой предмет, дает или образ, или краску действию, выражаемому глаголом. Дант первый сильно постиг в Поэзии это свойство языка — и сколькими глаголами Италия ему обязана!

С другой стороны, гармония стихов у нашего Поэта от силы звуков доходит до такой сладости, какую только этому языку и такому слуху, каков был у Данта, образовать было возможно. Многие из стихов его и теперь известны, даже простому народу, своею гармониею и повторяются очень часто в услаждение слуха.

Хотя я и сказал, что резкая и сильная жесткость есть одно из главных свойств стиля Данта, но должно заметить, что сия грубость соответствует и самому предмету, каков напр. ад, что три великие песни Поэмы представляют лествицу трех разных степеней стиля. В описании ада Поэт сам ищет рифм суровых и хриплых. Здесь, в самых сравнениях своих, он не разборчив: грешников ада сравнивает он с лягушками, чертей с собаками, поварами и проч. В Чистилище слог его стал чище, благороднее, сладкозвучнее. В IX песне он сам говорит: ‘Читатель, ты видишь, как я возвышаю предмет свой: не удивляйся же, что я его украшаю*’. Здесь и сравнения нежнее. Поэт с будущими праведниками Чистилища обходится вежливее: они сравниваются с голубками, ягнятами и проч. В Раю наконец стих Данта выражает сладостную гармонию сфер небесных. Он достиг бы и совершенной чистоты, если бы схоластический сор еще этому не препятствовал. Но там, где Поэт описывает свою Беатрису, ее взгляд, улыбку, или говорит о Боге — слово его всегда обновлено и соединяет красоту с разнообразием выражения**.

______________________

* Lettor, tu vedi ben com’io innalzo

La mia materia, e perо con piu arte

Non ti maravigliar s’io la rincalzo (Чистил. П. IX).

** Шеллинг в своем рассуждении о Поэме Данта характеризует три части оной следующим образом: Ад называет он пластическим, Чистилище живописным, Рай музыкальным. Это более остроумно, нежели основательно. Если принимать это не в собственном значении, а как сравнение поэтическое, употребленное для характеристики, — оно может быть принято.

______________________

* * *

В заключение сего эстетического разбора Поэмы, я желал бы вместе с читателем, подражая нашему Поэту, перейти в то состояние внутреннего ясновидения, в каком он сам был, проходя Чистилище, и в живой фантасмагории повторить те высокие образы или впечатления, какие невольно остаются в памяти от его Поэмы.

Чета любовников, как пара голубей, кружимая вечным вихрем теперь еще останавливается перед нами и поет свою печальную песнь о протекшем счастии и о смерти в самую полную его минуту, песнь, которая сжимает сердце Поэта и наше чувством скорби всеобъемлющей.

Величавая тень Фаринаты встает перед нами по пояс из гроба, и мы слышим из уст ее горькое пророчество об изгнании Данта. Капаней, неодолимый и казнью Ада, сидит под полосами огненного дождя, все тот же спокойный и непреклонный противник Юпитера. — Мантуанец Сорделло, в одиноком своем величии, гордый, презирающий, плавно и медленно обращает свои очи, наподобие льва, когда он возлежит в своем покое. — В этих трех образах гордого величия человеческого, может быть, отразилось нам собственное чувство Поэта!

Чудовище Обман, своими лапами подгребая воздух, плывет в пустоте бездны с ношею двух странников — и сердце наше еще трепещет с живым сердцем одного из них.

Уголино, изменник, но отец, своим рассказом истощает из нашей души по капле все сострадание.

Бертрам даль Борнио, сам себе палач, подносит к очам нашим главу свою — и мы от нее устраняемся.

Италиянец Белаава рисуется перед нами и теперь своей живописною позою, достойною кисти Микель-Анжело. Мы присутствуем при гармоническом концерте певца Казеллы вместе с теми душами Италии, с теми детьми гармонии, которые собрались его послушать, как будто на улице Рима, еще под небом Авзонийским. — Тихая долина, где мирно беседуют венценосцы, и день, умирающий с именем Богоматери, умягчают нам сердце, располагая чувства его к сладкой любви.

Мы видим Данта в славной беседе древних Поэтов. Мы, следуя за Стацием, подмечаем Итальянский разговор очей между учителем и учеником его. Мы помним величавую поступь певца Энеиды, как однажды он — было побежал, но в тот же миг сдержал бег свой, боясь им нарушить величавость и благородство своей древней особы: все сии возвышенные лики, как боги древности, плавно и величаво проходят перед нашими очами.

В земном Раю, рисуется перед нами Матильда, в Христианском созерцании срывающая райские цветы по берегам кристального ручья. Покрывало Беатрисы веет над нами. Ее улыбка, всегда новая и светлая, растворяет нам Рай всегда новый. Еще горит пред нами Крест в планете Марса, сей Крест, который Микель-Анжело из Дантова Рая замыслил перенести на землю и повесить на воздухе среди храма Св. Петра. Мы видим и слышим, как пламенеющий на небе Орел клювом своим гремит о Правосудии. Мы вместе с Дантом парим в колыбели его духа, в осьмом круге Небес, и оттуда через все бездны миров посылаем улыбку жалости земле, юдоли его и нашего изгнания, от коей в Небе только находим вечное и спокойное прибежище.

Мы помним, как побагровел весь светлогорящий Рай при гневном слове Апостола Петра на его западных наместников. — Мы видим светящую гирлянду, в образе которой вьется благовестник Ангел около Девы-Матери, лучшего сапфира Небес.

И этот Рай в виде прекраснейшего цвета Италии и земли, и эта Мадонна Царица на троне Розы, и эта молитва Мадонне, из уст Св. Бернарда, этот цвет Поэзии, от Бога ведущей слово свое, магическая молитва, которая приводит душу к исполнению крайней из всех ее надежд, к созерцанию Бога: все эти впечатления совершаются вновь в душе нашей и всегда будут совершаться в ее благо и художественное наслаждение, если она однажды достойно вкусила такого могучего Поэта, объемлющего весь мир, Бога и человека, Поэта, каков был Дант у Италии.

Отделение V
Дант творец языка Итальянского
Исследование о языке Божественной Комедии

Credette Cimabue nella pittura
Te ner lo campo: ed ora ha Giotto il grido,
Si chе la fama di colui oscura.
Cosi ha tolto l’uno all’ altro Guido
La gloria della lingua: eforse , nato
Chi l’uno e l’altro caccer, di nido.
Del Purgatorio Canto XI.

Я сказал уже, что Божественная Комедия, сверх полной системы учения века, сверх особого художественного типа в Истории Поэзии, представляет собою первое, решительное проявление языка Итальянского. Можно сказать, что только со времени создания сей поэмы Итальянская Словесность существует положительно. Но чтобы определить нам сие явление в отношении к языку, должно взойти к первым началам его образования.

Существуют различные мнения касательно образования языка Итальянского. Леонардо Бруни, Кардинал Бембо, Чельсо Читтадини, Квадри и другие ученые Италии утверждали, что язык Итальянский столь же древен, как и язык Латинский, что первый был обыкновенным языком простого народа, а второй языком писателей, ораторов и ученых. Мнение сие основывалось на некоторых выражениях из комедий Плавта и Теренция, заимствованных комиками у простого народа и встречающихся в теперешнем языке Итальянском. Маффеи к сему мнению присоединил еще то, что преобразование языка Латинского в народный произошло от того, что первый, т.е. язык грамматический и правильный, по причине переселения столицы в Константинополь и уменьшения образованности на западе, стал исчезать и уступать место испорченному и грубому народному языку, что сие искажение началось еще до нашествия варваров и, увеличиваясь постепенно, образовало язык совершенно новый, отличный от прежнего.

Мнение сие совершенно лишено основания. Конечно язык Цицерона и язык простолюдина различались более между собою, нежели теперь различествуют язык человека ученого и язык селянина, потому что у древних наука языка была сложнее, чем у нас. Мы стараемся писать как говорим: чем слог наш проще и понятнее для большого числа читателей, тем он лучше. У Римлян писать как говорить считалось ошибкою. Формы ораторской речи были так же сложны и завиты, как капитель колонны сложного ордена, изобретенная Римлянами. У нас язык есть средство: там он был целью и требовал собственной отделки художественной, независимо от мысли и содержания. Но никак нельзя предполагать, чтобы этот язык был непонятен простому народу. Он все-таки понимал его столько, сколько теперь селянин понимает ученую проповедь. Строение грамматическое не различалось в главном. Итальянский же язык образовался принятием в себя стихий совершенно новых и полным изменением своей Грамматики по образцу всех западных языков.

Мнение Леонардо Бруни отзывается вовсе не тщеславным желанием возвести начало языка Итальянского к временам Цицерона, как думает Вильмень, а напротив Латинскою ученостью среднего века, которая все еще отвергала права Итальянского языка на название языка литературного и ученого, а именуя его в унизительном смысле языком простонародным, как объясню я впоследствии с большею историческою подробностью, выводила и родословную его от просторечия, современного Цицерону.

Муратори и за ним Апостоло Зено, Фонтанини и другие, отвергнув мнение вышеупомянутое, утвердили непосредственное содействие варварских языков в образовании языка Итальянского. Латинский язык, по их мнению, уже был испорчен еще до пришествия варваров, но победители, принявши язык побежденных, исказили его еще более своим произношением, ввели свои обороты и слова, Латинским придали окончания варварских слов и обратно, ввели член, окончания склонений заменили предлогами, а окончания спряжений глаголами вспомогательными. Самый книжный Латинский язык принимал в себя слова простонародные. Особенно нотариусы в контрактах искажали письменный Латинский слог, мешая его с выражениями простонародными, которые встречаются и теперь в языке Итальянском.

Граф Пертикари развил и утвердил положительное мнение Муратори. Но чтобы исследовать основательнее сей предмет, должно связать образование Итальянского языка с образованием прочих языков западных, а для сего коснуться истории Латинского языка во время всемирного владычества Римлян.

Сии последние, согласно с духом их завоевательной системы, налагали не только законы свои, но и язык Латинский, на народы, ими побежденные. Эдикты Проконсулов и Преторов, правивших провинциями, и суды совершались единственно на языке победителей. Плиний свидетельствует, что, это необходимо было как для распространения образованности, так и для поддержания единства в державе, из столь разнородных племен составленной. Усилия завоевателей увенчались быстрым успехом: дикое и невежественное слово скоро уступило слову народа просвещенного. Латинский язык вместе с оружием Римским простерся из Италии по Галлии, Иверии и Британии — и народы сии именовались Romani, так же как и язык их Римским или Романским.

Перенесение столицы из Рима в Константинополь нанесло конечно большой вред западному образованию, а следовательно и языку Латинскому, но Вильмень весьма справедливо замечает, что духовное владычество церкви Римской, заменившее светскую власть меча и закона на западе, еще более способствовало к распространению языка Латинского по всем западным областям Рима. Слово проповеди Христианской еще сильнее врезывалось в душах, чем эдикты Проконсулов. Но чем более распространялся язык Латинский, удаляясь от своего средоточия, Рима, тем более подвергался он искажению.

Сим водворением языка Латинского на всем западе Европы уготовалась та почва, или то основание, на котором должны были впоследствии образоваться новые наречия, родственные друг другу по общему началу, от коего происходят, и посему облегчающие взаимно изучение каждого из оных. Подобно как на развалинах западной Римской Империи образовались новые Государства, в которые вошла Римская стихия: так на развалинах Римского слова основались новые языки с преимуществом стихии Латинской.

Сие преобразование совершили северные варвары, Просвещение одержало и в этом случае вторичную победу, обратную предыдущей. Прежде завоеватели образованные наложили свой язык на невежественные народы, ими побежденные, после завоеватели дикие приняли язык побежденных, но, разумеется, ввели в него стихии своего языка.

Пертикари, объясняя сие преобразование, весьма глубокомысленно замечает, что в сочинениях сих веков, слова, относящиеся к необходимостям житейским, суть по большей части Латинские, слова же, принадлежащие к делам управления или войны, суть большею частью варварские. Побежденный узнавал поневоле те слова, которые налагала сила, победитель же те, коих требовала его нужда. Готф хотел хлеба и слышал в народе Латинском такое для этого выражение: da mihi illum panem, он искажал окончания или лучше не договаривал их и выражался так: da mi il pane. Вот уж слова Итальянские.

Основываясь на формах Немецкой Грамматики, можно решительно утвердить, что главные грамматические формы новых языков западной Европы от варваров приняли свое начало, а именно: член в склонении имен и вспомогательные глаголы, но разумеется, с большими изменениями, коих требовало свойство языка Латинского. Вильмень, сознающийся сам в незнании Немецкого языка, находит зародыш члена в одной фразе Цицерона, и форму вспомогательного глагола в некоторых речениях Тита-Ливия. Его замечания весьма остроумны, но не могут вести ни к какому положительному и общему заключению. Вспомогательного глагола в действительном залоге и члена, как общих форм, все-таки в Латинском языке, мы не находим.

Член у варваров, начинавших говорить по Латыни, заменился указательным местоимением: ille, illa. Еще Муратори и Кастельветро объяснили, каким образом отсюда образовался член в языке Итальянском. Например, народ говорил: illo caballo (искаженно), illa hasta, illae feminae. Отселе, отметая для краткости первый или второй слог, составили форму чисто Итальянскую: il или lо сavallо, la asta, le femine. Местоимение loro образовалось от illorum, lui от illui.

Падежи были совершенно изгнаны варварами. Не могло быть иначе. Они сокращали окончания слов, произносили их во всех падежах однообразно, потому что не умели склонять и потому что свойство языка северного требовало кончать слово согласною. Мы можем видеть образчик сих варваров в иностранцах, говорящих по-Русски. Однако должно было выразить отношения имен каким-нибудь Латинским способом: для сего употребили они предлоги, прибавляя их к члену. Латынь нотариусов VIII, IX и X века, которую отыскал неутомимый Муратори в архивах Италии, свидетельствует отсутствие разных окончаний в падежах и употребление предлогов для означения оных.

Сисмонди замечает, что по какой-то странности Итальянский язык сохранил именительный падеж для имен существительных во множ. числе, Испанский винительный, а Французский изменил окончание (oculi по-Итал. occhi, oculos по-Испански ojos, по-Франц. oeils, yeux).

Спряжение глаголов было также упрощено варварами, посредством сокращений, которых требовало их невежество. Наконец форма вспомогательного глагола с причастием была, так сказать, переведена с варварского языка на новый.

Таким образом мало-помалу образовывался язык Романский из слияния Тевтонического с Латинским. В продолжение пяти веков, можно сказать, на западе не было языка настоящего, а было какое-то брожение Латинского с варварским. Письменным языком и языком церковным все-таки был Латинский и довольно правильный. Есть даже и народные памятники на Латинском языке, а именно две воинские песни, из коих одна сочинена была для воинов Императора Людвига II и относится к 871 году, а другая сочинена солдатами Моденскими, в их войнах с Венграми, в 924 году. Сии две песни свидетельствуют явную немощь нового языка, ибо в противном случай песнь народная выразилась бы на оном.

Сисмонди прекрасно объясняет изменение, или лучше смешение двух языков посредством примера, который ныне в очах наших совершается на острове Сен-Доминго, где Французский язык играет роль Латинского, Африканские языки ролю Тевтонических, а Креольский роль Романского.

Ренуар, знаменитый издатель памятников Провансальской Поэзии и автор Грамматики сего языка, утверждает, что от смешения Латинского языка с варварскими образовался на всем западе язык так называемый дикий Латинский, или Романский (lingua latina rustica, seu romana rustica), что сей язык был един и общ всем народам Запада Римского так, что Французы, Италиянцы и Испанцы совершенно понимали друг друга, и что все новейшие языки запада Европы прошли сквозь сей язык и от него ведут свое происхождение. Он так водворился к началу IX века между народами, повиновавшимися скиптру Карла Великого, что, по причине непонятности языка Латинского, сей Государь капитуларием 813 года повелел духовенству проповедовать народам своим на языке простонародном Романском.

Таким образом вся Империя Карла Великого разделялась по языку на две части, из коих одна говорила языком Германским, другая Романским. Древнейший памятник сего последнего есть торжественная клятва, которую Людовик, Государь Германии, и народ его дали Карлу Лысому, Государю Франции, когда сии два венценосца заключили между собою мир в Стразбурге, 845 года 15 Марта, и условием было каждому присягнуть на языке соперника. Карл Лысой клялся по-Немецки, Людовик по-Французски.

Граф Пертикари, сравнив сей памятник языка с Латинским языком пятого века и с Итальянским XII столетия, нашел, что он занимает совершенную средину между обоими, и потому язык Романский может быть признан сыном Латинского и отцом Итальянского языка.

Вильмень не соглашается с Ренуаром в существовании единого общего языка Романского на всем западе Европы. Конечно, нельзя не принять, что язык сей имел уже местные видоизменения, в которых зарождались те наречия, на кои он впоследствии разделился, но то неоспоримо, что при Карле Великом сии видоизменения не так были важны, и что все наречия сии, будучи еще близки к своему первоначальному источнику, к языку Латинскому, были близки и между собою. Это доказывается в особенности тем, что Провансальское наречие, из них самое раннее по образованию, понятно было для всех Юго-Западных стран, что видно из быстрого распространения Провансальской Поэзии по Италии, Северной Франции и Испании. В самом деле, сие наречие, судя по дошедшим до нас памятникам, содержит в себе слова и вообще стихии всех сих языков так, что чем более узнаете оные с их местными наречиями, тем Провансальский язык становится для вас понятнее.

Карл Великий силою меча и власти сметал на живую нитку всю разностихийную Европу в одно мнимое, наружное целое, но, по смерти его, вся эта Европа разошлась врознь и образовалась феодально, как требовали того ее составные стихии. Не только всякое Государство — всякий городок захотел жить отдельно. То же явление всемирного феодализма находим и в словесном мире: из Романского языка, согласно со стихиями разнородными, в нем уже присутствовавшими, образуется тьма наречий, даже по городкам и местечкам. В тех же городах или областях, где власть, сосредоточиваясь, расширяет круг своих действий, наречия городков и местечек сливаются в язык общий. Такое счастливое стечение обстоятельств способствовало к раннейшему развитию языка Провансальского. Основываясь на вышесказанной причине сосредоточения сил политических, Сисмонди относит начало развития пяти языков, происшедших от Латинского, к царствованиям Государей, при коих народы, ими говорившие, стали политически сосредочиваться — и вот порядок, в каком Сисмонди представляет их развитие:

Язык Провансальский или язык ок (langue d’oc) при дворе Бозона, Короля Арльского — 877-887.

Язык Романо-Валлонский, или Французский, или язык оиль (langue d’oil или langue d’oui) при дворе Вильгельма Длинного Меча, сына Ролло, Герцога Нормандии, 917-943.

Язык Кастилланский при Фердинанде Великом, 1037-1065.

Португальский, при Генрихе, основателе Монархии, 1095-1112.

Итальянский или язык si при Рогере I, Короле Сицилии, 1129-1154.

Но языки сии образовывались веками — и потому должно принимать сие столь определительное означение эпох развития оных не в точном смысле, а только в условном Историческом, ибо История нуждается в таких именованных, числовых гранях для облегчения нашей памяти.

Само собою разумеется, что язык Итальянский образовался всех ближе к языку Латинскому, что доказывается всеми его формами и лексиконом: не могло быть иначе, потому что он развивался в самом царстве языка Латинского. Впоследствии однако он так от него отдалился, что в конце XII века простой народ не мог уже понимать Латинской проповеди Патриарха Аквилейского, и Епископ Падованский, по прочтении оной Патриархом, объяснил ее на языке простонародном.

Сколько варварских народов прошло по Италии: Готфы, Остготфы, Ломбарды, Франки, Германцы, Венгры, Срацины! Всякой из сих народов вложил свою стихию: несколько выражений или слов. От иного не осталось другого следа, как одно слово, случайно зароненное. Так, например, есть одно Датское слово в языке Итальянском. Немецкие слова мелькают часто в Комедии Данта, есть и Арабские.

Поэзия первая осмелилась дать новому языку письменность. Итальянский язык, вероятно, потому позднее всей своей братии одного с ним происхождения образовался на письме, что трудно было ему снискать сие право при важном первенстве его корня, языка Латинского. Впоследствии однако сей его соперник и вместе отец придал ему такие силы, что он скоро опередил всю свою братию и явился первенствующим на поприще Словесности.

Муза Италии запела на народном языке с голосу Музы Прованса. Прекрасно выразил Дант сию благодарность за влияние Прованса на Поэзию Италии во встрече своей с Поэтом Гвидо Гвиничелли, который устраняет от себя похвалы Данта скромным указанием на лучшего из Трубадуров, Арнольда Даниэлло, снискавшего высшую современную славу в Поэзии любовной. Дант влагает в уста сему Поэту три терцины на языке Провансальском: очевидное доказательство того, что язык сей был общ и понятен в Италии. Провансальская Поэзия была в ней почти народною, особливо в северных ее странах. Известно, как покровительствовал ей Двор Эстский, особенно при Аццо VII. Многие Поэты Италии принадлежат к числу Трубадуров, о знаменитейшем из них, Мантуанце Сорделло, я имел уже случай несколько раз говорить. Влияние языка Провансальского отражается в самой Божественной Комедии Данта, в которой встречаются многие слова Провансальские. Странствия Данта по северу Италии и народность Муз Прованса в тех областях служат сему достаточным объяснением.

Поэзия Прованса оказала две услуги Поэзии Италии. Во-первых, она примером своим подвигла стремление к национальному стихотворству. Во-вторых, она создала формы новой Лирической Поэзии, для всего Запада Европы, но особенно для Италии, и передавши их другим народам, сама исчезла.

Первые звуки Поэзии Итальянской раздались, как признано доселе, в Сицилии. К 1187 году относят первые стихи, написанные Чиуллом из Алькамо, но на наречии совершенно Сицилианском. Первые существующие Итальянские стихи принадлежат Фридриху II, Королю Сицилии, который вступил на трон в 1197 г., при Дворе своем собирал Поэтов и поощрял ученых к занятию Арабским языком. Женгене находит в канзоне Венценосца-Поэта слова чисто Латинские, идиотизмы Сицилийские и в форме строфы, и размещении рифм влияние Прованса. Секретарь Фридриха, Петр делле Винье, есть автор первого Итальянского сонета.

Хотя и приписывают рождение Итальянской Поэзии Сицилии, но едва ли она не вдруг распространилась по всей Италии, по некоторым догадкам, видно, что Болонская Поэзия имеет право на такую же древность. Подслушав ободрительные напевы народной лиры Прованса, вскоре всякое наречие Италии откликнулось ей какою-нибудь своею Канзоною или Сонетом. Но не было еще общего языка, ибо Италия словесная представляла собою столь же дробный, чуждый всякого единства феодализм, какой характеризовал ее в политическом состоянии.

Были еще другое Поэты в Сицилии, кроме вышепомянутых. Особенно замечателен нотариус Иаков из Лентино, которого Канзоны очень милы, а Сонеты отличаются правильностью.

Св. Франциск, учредитель знаменитого Ордера Меньшей Братии, сочинял духовные песни на языке простонародном, и есть первый автор белых стихов Итальянских. Два монаха, его последователи, подражали и в этом своему учителю. Такие упражнения человека святого были весьма полезны распространению языка народного. Проповедь совершалась также на сем языке по учреждению Св. Доминика.

Не буду я высчитывать всех народных Поэтов Италии сего времени. Наименую только замечательнейших. Гвиттон из Ареццо, монах, первый установил форму сонета, которая дотоле была изменчива. Видно, что сам Петрарка изучал сонеты Гвиттоновы. Гвидо Кавальканти славился своею метафизическою канзоною о существе любви, которая испытала многие толкования. Чино из Пистоии и Гвидо ди Лапо заслужили похвалы Данта за то, что уклонялись от наречия черни и приближались к избранному языку. Но над всеми возвышается Гвидо Гвиничелли, Болонец, которого Дант именует своим отцом в рифмах любовных и легких. Он дал языку силу и благородство. От него осталось четыре канзоны и несколько сонетов: стихи его дышат грациею и многие из них показывают, что Дант изучал Гвиничелли. Самый Дант своими первыми произведениями, т.е. канзонами и сонетами, принадлежит к числу сих Поэтов, но ими одними он мог бы стать выше всех своих предшественников, однако не мог бы заслужить великого имени создателя языка.

Нет памятника прозы Итальянской, довременного половине XIII столетия. Маттео Спинелли, Неаполитанец, вел свою летопись на грубом Неаполитанском наречии, которая простирается от 1247 года до 1268. Рикордано Малеспини, Флорентинский летописец, умерший в 1281 году, писал на языке более очищенном. Многие ученые Италии принялись за Французскую прозу. Так Брунетто Латини написал свое сокровище по-Французски, parce que la parleure est plus delitable et plus commune, tous langaises, как он сам говорит в своем предисловии, Габриэлло Рикарди также по-Французски сочинил свою Историю Венеции: parce que langue Fran,aise cort parmi le monde, et est la plus delitable , lire et , oir, que nulle autre. Самый Дант, хотя и ставит Итальянский язык выше Французского, однако отдает справедливость сему последнему. Из сего можно заключить, что для стихов Итальянский и Провансальский языки считались лучшими, а в прозе и тогда уже славился язык Французский.

Но возвратимся к Поэзии, которой всегда предназначено первой дать языку прочное основание. Нет в мире языка, который упрочил бы свое первоначальное бытие прозою. Канзона, баллада, сонет, духовный кант — вот формы, заимствованные от Прованса или от Арабов, в которых Итальянская Поэзия являлась. Весь круг ее мыслей и чувств ограничивался любовью, иногда метафизическою, по влиянию современной схоластики, и чувством Веры или набожности. Ни природа Италии, ни жизнь ее, столь бурная в то время, не отражались в первых песнях ее Поэтов, как то было у Арабов и Трубадуров. Одна скудная любовь, составляя почти исключительный предмет их песен, не могла вызвать богатство юного языка и развить его силы. Можно сказать, что первые певцы Италии, как бы продолжая в ней поколение Трубадуров, жили их жизнью, а не своею: любовь и турниры были стихиями тесной жизни Прованса. В Италии круг действий человеческих был сложнее и обширнее.

Для того, чтобы новое слово Итальянское явилось в богатстве и силе своей, нужно было вложить в него мысль глубокую — чтобы около нее сосредоточивался весь умственный мир тогдашнего человека, все науки и знания, — мысль современную — чтобы она связана была со всеми событиями и вопросами жизни, со всем ее прошедшим, настоящим и будущим, — наконец мысль живую, мысль самой Италии, общую всем ее раздробленным странам. Такая только мысль могла с одной стороны вызвать и очистить все материалы языка народного, а с другой всем наречиям, которыми Италия говорила, дать единство и целое общего языка. Мы видели в предыдущих рассуждениях, как мысль сия явилась Данту, Философу и Богослову века, обнимавшему всю его ученость, Гибеллину, мечтавшему об единстве раздробленной Италии, и Гению-Поэту. (Сия-то мысль гения отделяет произведение Данта от всего того, что ему предшествовало в Поэзии Итальянской, бездною, которую нечем наполнить, и делает явление его совершенно внезапным в Истории Поэзии не только Италии, но и всего мира.

Но каким образом мысль сия, всеобъемлющая, могла дерзнуть выразиться в слове народном, когда все, что только мыслило и поучало в сем веке, выражалось на языке Латинском? Даже История народная, выключая два примера, приведенные выше, писалась по Латыне, а языку народному предоставлены были только проповедь (и то по жалкой необходимости быть понятной простому народу), народные анекдоты и любовные песни. В сем-то отношении велик и внезапен гениальный подвиг Данта. Но чтобы вполне оценить его и объяснить его произведение, как явление языка, должно снова возвратиться к Истории языка Латинского и к тому, какую роль играл он в Среднем веке и в каком отношении находился к языку Итальянскому.

То, что знаменитый правоведец Савиньи утвердил для Истории Римского права в Средние времена Италии, может быть отнесено и к Истории языка Латинского. Прежде думали, что со времени открытия Пандектов в Амальфи начинается возобновление Права Римского в среднем веке: ученый правоведец доказал, что Право Римское продолжало существовать в народе Италии и что открытие Пандектов важно только в отношении ученом, как открытие хорошей рукописи. Так и в Истории Латинского языка нет промежутка, нет перерыва: он и в среднем веке был не только исключительным языком ученых, но по некоторым достоверным признакам можно заключить, что он вовсе не был языком мертвым, а входил и в самую жизнь народа.

До самого конца XII века еще не было ничего написанного на языке Итальянском — и все писатели без исключения суть Латинские. Конечно, до XI века Латынь была чрезвычайно груба, но не менее того она служила исключительным орудием к выражению ученой мысли. В XI, XII и XIII веках она улучшалась вместе с распространением ученого образования. Но Леонардо Бруни, писавший в XVI веке, находит еще Латынь XIII весьма грубою и говорит о Данте, что он не мастер был писать Латинским или литературным слогом (in stile latino о litterato), а более имел наклонности к простонародному (volgare). В одной рукописи XIII века, напечатанной у Муратори, где описывается освящение церкви, сказано, что Готфрид, Патриарх Аквилейский, проповедывал litteraliter sapienter (т.е. литературно-ученым образом), а Герард, Епископ Падованский, объяснил оную проповедь maternaliter (на отечественном наречии). Из сих выражений мы видим, что Латинский язык имел решительный характер языка ученого и потому перевес над Итальянским, который в смысле унизительном именовался простонародным языком.

По случаю замечания о проповеди Латинской, заимствованного мною у Тирабоски, он прибавляет следующие слова, заслуживающие особенное внимание. ‘Таким образом сохранялся язык Латинский в проповеди, ибо думали, что сие приличествовало сану Религии, а вместе заботились и о пользе народа, который едва ли бы мог извлечь пользу из проповеди, произносимой на языке, коему он не учился.

Нельзя однако отвергнуть того, что язык простонародный не был еще так совершенно отделен и, так сказать, удален от Латинского, чтобы не учившийся сему последнему уж вовсе не был в силах понять его. И по нынешним произведениям мы видим, сколь много еще в языке нашем Латинского. Тогда народ с трудом гораздо меньшим мог понимать Латынь, нежели теперь, ибо наш язык, впоследствии образовавши свои собственные законы и выражения, удалился от своего праотца. Едва ли не такое же различие существовало тогда между языком простонародным и Латинским, какое теперь существует между наречиями черни большей части городов Италии и изящным языком Итальянским в устах наших современных образованных проповедников. Сколько народ понимает или думает понимать теперешнюю проповедь, столько же понимал он ее и тогда по Латыне. Кроме того и проповедники сами старались приспособить свою Латынь к просторечию — и известно, что они вмешивали речения простонародные’.

Из сего замечания трудолюбивого и глубокомысленного исследователя мы видим, что Латинский язык был тогда близок и простому народу. Вспомним еще, что во времена Каччиагвиды, родившегося в 1106 году и умершего в 1147, люди несколько образованные говорили между собою по Латыне, как замечает и комментатор Данта, Вентури. Поэт ввел сей обычай и в Рай: Каччиагвида приветствует своего праправнука Латинскими стихами. Не явно ли язык сей входил еще в самую жизнь?

Вспомним, что Италиянцам другого имени нет в произведении Данта как Латины, что Италия называется землею Латинскою (terra Latina), что Сорделло, говоря об языке Вирглиевом, выражается: наш язык (nostra lingua), вспомним слово самого Данта, которое я уже приводил однажды: m’е piu latino (это мне более Латински, в том смысле, что это ему легче). Из всего этого не ясно ли мы видим, что язык сей в среднем веке Италии продолжал живое бытие свое?

Я уж не говорю о Церкви Западной, которая не имела и не имеет доселе другого языка, кроме Латинского. До сих пор в Риме невозможно найти Библии на языки Итальянском: Папы запрещали переводить Священное Писание на язык простонародный, и перевода, сделанного против их воли, не впускают в свои области. В этом участвует та мысль, что исключительно духовенству принадлежит право объяснять Священное Писание и что обнародование оного на языке общем, давши волю толкам частными, не согласовалось бы с догматическим и строгим характером учения католического. Питая сии мысли, Церковь никогда не благоприятствовала развитию Итальянского языка, употребляя его на одну народную проповедь, и то по необходимости.

В XIV веке, когда, с открытием рукописей распространилось еще более изучение языка Латинского — его стеснительное преимущество над Итальянским возросло еще сильнее, а в последующем XV веке имело самое пагубное влияние на Словесность Итальянскую. Маффеи весьма справедливо замечает, что чем более Италия восходила вновь к своей древности, чем более памятников оной открывала, тем более желала сделаться снова Латинскою.

Таким образом вся История Итальянской Словесности представляет непрестанное борение языка Итальянского с языком Латинским — и только с этой точки зрения явление и характер главнейших произведений Словесности нам окончательно объясняются.

Известно, что Дант начал писать свою поэму по Латыне. Вот первые стихи этого Латинского начала:

Ultima regna canam, fluido contermina mundo

Spiritibus quae lata patent, quae praemia solvunt

Pro meritis cujuscunque suis etc.

Но предчувствуя свое иное назначение, Поэт после осьми стихов оставил Латинские звуки и запел на лире народной, хотя и сознаваясь скромно, что он стилем взял ниже, как мы теперь увидим.

Здесь место указать, почему Дант назвал свою Поэму Комедиею. Из некоторых слов, находящихся в рассуждении самого Поэта о народном Красноречии, видно, что под именем Трагедии разумели тогда произведение Поэзии, писанное высоким слогом, под именем Комедии произведение Поэзии, писанное слогом низким. Мнением всех Ученых Италии признано, что причина, почему Дант назвал Поэму свою Комедиею, заключается в том, что она написана слогом низким или средним. Но слог простонародный, другими словами, язык Итальянский, и слог низкий были в сие время синонимы. Возвышенный слог возможен был только на языке Латинском. Дант в своей Поэме несколько раз именует Энеиду Виргилия высокою трагедией (alta Tragedia) в отличие от своей как бы низкой Комедии, потому что Энеида писана высокою Латынью.

Из всего сказанного явно, что Латинский язык к Итальянскому имел отношение высокого слога к низкому. Вот почему Рай, в котором Поэт, по его собственному сознанию, возвысил слог свой вместе с предметом, изобилует столь многими Латинскими словами, в Аду же, коего предмет и стиль ниже, вовсе нет Латинских слов, а напротив видно резкое обилие простонародных, т.е. Итальянских слов, особливо в последних его песнях. Ясно, что Итальянский язык не мог всегда доставлять высокие слова Поэту, и что Дант принужден был весьма часто прибегать к Латинскому. Ясно, что отношение слов Латинских к Итальянским было в то время точно такое же, какое прежде у нас было между словами Словенскими и Русскими.

Самая равнозначительность выражений: простонародный (volgare) язык и Итальянский свидетельствует истину всего сказанного.

Петрарка хотя и уважал Данта, но называл его Поэтом простонародным (volgare nello stile, ma nobilissimo nei pensieri) ‘простонародным в слоге, но благороднейшим в мыслях’. Он сам признается, что хотел себя посвятить простонародной Поэзии, но не мог, ибо высокая Латинская привлекла его. Известно, что он думал утвердить свою славу не на Песеннике своем, не на Сонетах, как потомство и даже современники ее утвердили, а на Латинской Поэме: Сципион Африканский, которой никто теперь не читает. Петрарка, под конец своей жизни заметя ошибку в предположениях о славе своей, в одном Сонете своем сам сознается, что если бы он знал, что его простонародная Поэзия так будет нравиться, то больше бы посвятил ей внимания.

В XV и XVI веках отцы и учители в школах под строгим наказанием запрещали детям читать книги, писанные на Итальянском языке. Били их по рукам, если находили у них Песенник Петрарки. Варки украдкою читал его и сам в этом сознается.

Поэзия в XV и XVI веке опять взялась за язык Латинский. Писать в тоне возвышенном иной не было возможности как по Латыне. Вот, чем объясняется комический тон Поэм Пульчи и Ариоста: другого тона они принять не могли, желая писать на живом языке народа, ибо тон важный требовал Латинских звуков.

На сем же мнении о двух языках, Латинском, как ученом и высоком, и Итальянском, как простонародном, основывалось вышеприведенное мнение Леонардо Бруни, жившего в XVI веке и последовавших ему филологов, что язык Итальянский происходит от языка черни Римской, а Латинский, грамматический и правильный, от писателей.

Наконец, только Торквато Тасс, первый, осмелился пропеть важную и высокую песнь на лире народной, в слове Итальянском, и сознаться в этом. В стихах Тасса только Итальянский язык достиг полного своего цвета и дерзнул стать достоинством своим наравне с Латинскою музою Виргилия. В сем-то отношении особенно велико явление Освобожденного Иерусалима. Но за то сколько претерпел творец его от Академии della Crusca! Труженик-Поэт решился даже вновь переделать всю свою Поэму.

Так на главных произведениях Итальянской Поэзии мы видим, что История оной представляет непрестанное борение языка Итальянского с Латинским, кончившееся победою первого только в высоком произведении Тасса. Но начало сей борьбы принадлежит Данту — и Божественная его Комедия, в отношении к Истории языка представляет первое и решительное высвобождение языка живого, народного, Итальянского из-под оков языка Латинского. Усилия сей борьбы отразились в стиле всего произведения Данта: в нем нет еще той гармонии, того единства и равновесия всех стихий, в Итальянский язык вошедших, какие видим в стиле Тасса. Язык Данта можно сравнить с младенцем Геркулесом, выбивающимся из пелен своих: всякое движение его сильно, естественно, но резко, и не имеет совершенной круглоты движений вполне развитого возраста.

Здесь мимоходом нельзя не заметить, что История нашей Словесности представляет отчасти подобное же борение языка Словенского с Русским, которое продолжается до самых времен Карамзина и новой школы Поэтов. Сие борение языка-сына с языком-отцом у нас не могло быть так продолжительно и трудно, как в Италии, потому что Словенский язык не имел такой богатой Литературы, какова была Латинская.

Смелый подвиг слова народного, который я вижу в произведении Данта, выражал собою другой смелый подвиг народной мысли. Высказать народу все тайны глубочайшей науки в самом живом поэтическом образе, очевидном народу, и на его собственном житейском слове — было высочайшим делом в том столетии, когда наука считалась таинством, исключительно принадлежащим ученому сословию. Следующий анекдот, рассказанный во сто старинных повестях (cento Novelle antiche), показывает, какое мнение тогда было о тех, которые дерзали открывать ученые таинства.

‘Был один Философ, который, из угодливости перед вельможами и чернью, любил обнародывать науку (vulgarizzare la scienza). Однажды ночью ему привиделось, что богини науки, в образе жен прекрасных, стояли в месте разврата. Философ, увидя их, изумился и сказал: ‘Что это значит? Вы ли богини науки?’. — Они отвечали: ‘Мы самые’. — ‘Но как же попали вы в место разврата?’. — ‘Ты сам нас завел сюда’. — Проснувшись, он размыслил, что обнародовать науку значило посрамлять божество, и раскаялся. Знайте же, что не всякому все позволено’.

Сей анекдот, вероятно, пущен был в народ строгими стражами наук — и едва ли не метил эпиграммою на великого обнародователя оных — Данта.

Каким же образом совершен был сей подвиг высвобождения слова народного? Другими словами: как создан был и введен в Поэзию сей язык Итальянский и из каких стихий он составился? На сии вопросы следует отвечать теперь.

Образованное общество всех Государств и областей Италии имеет свой единый избранный язык, с некоторыми частными видоизменениями, кои однако, в кругу литераторов и в кругу людей высшего образования, совершенно исчезают. Язык сей есть плод литературного образования Италии. Весьма замечательно, что Флоренция, бывшая со времен Данта средоточием оного, отличается перед всеми столицами Италии изяществом избранного выражения, а Рим, где был корень древнего языка Италии, языка Латинского, имеет самое лучшее произношение. Отсюда происходит пословица: lingua Toscana in bocca Romana (т.е. язык Тосканский в устах Римских).

Простонародный же язык Италии разделяется на многие областные наречия, часто непонятные для знающего язык Итальянский. Такое-то разнообразие наречий представляла вся Италия вообще, во времена Данта. Я уже имел случай заметить выше, что и в языке своем она выражала тот же феодализм, тот же недостаток единства, какие были в ее политическом состоянии. Это разнообразие наречий было еще обширнее, чем теперь, потому что она не имела еще своей богатой Литературы.

Дант в своем Рассуждении о народном Красноречии перебирает все наречия Италии, какие только существовали в его время, и порицает все без исключения, умилосердясь несколько над одним Болонским. Особенно хулит он наречия Рима, Марки и Сполето, как самые грубые. В Ферраре, Реджио, Модене и Парме отрицает даже существование Поэтов, относя невозможность образования оных к грубости наречия, особенно в Парме, где вместо molto говорят monto. Наконец не спаслось от порицания Данта наречие самой его родины, наречие Тосканское. Он не щадит Поэтов: Гвиттона из Ареццо, Буонаджиунту из Лукки, Галло из Пизы, Мино Мокато из Сиенны и Брунетто Флорентинца, своего учителя, за то, что они стихотворствовали на наречии Тосканском, считая его лучшим, избранным языком Италии.

Такое оскорбление Тосканскому наречию из уст самого творца Итальянского языка не могло нравиться ученым литераторам Флоренции, которые хотели удержать за своею отчизною монополию языка и доказывали, что язык Итальянский и наречие Тосканское суть одно и то же. Рассуждение Данта о народном Красноречии, писанное им по Латыне, напечатано было сначала в Итальянском переводе. Отвергали существование подлинника, доказывали подложность перевода до тех пор, пока самый Латинский подлинник не был издан.

Дант ищет в наречиях Италии единого, избранного, или как он сам выражается, славного, придворного, собственно Итальянского языка (lingua illustre cortigiano), и не нашед его ни в одном из них, даже и в Болонском наречии, которое однако более других к нему приближается, заключает, что сей искомый язык не принадлежит ни одному городу в особенности, а всем вместе, что он есть избранный цвет из всех частных, народных наречий, прибавим, очищенный мыслью и вкусом. Разбирая Поэтов Италии, ему современных, в отношении к языку, он мерою их совершенства полагает степень приближения их языка к тому языку идеальному, о создании коего он сам заботился. На сем основании он отдает преимущество Поэтам Болонским, и особенно Гвидо Гвиничелли, как таким, коих самое наречие приближалось к идеалу его языка поэтического, а из прочих особенно Гвидо Лапо из Флоренции и Чино из Пистоии, которые на опыте показали знание избранного придворного языка и умели уклоняться от наречий черни.

Достоверность сочинения Данта доказывается тем, что он теорию свою показал на опыте в том произведении, которое есть основание лучшего языка Италии. Несмотря на усилия монополистов Тосканских литераторов доказать, что главный текст Б. Комедии Данта есть наречие Тосканское, ясно видно, что язык оной соединяет в себе наречия всей Италии. В сей мысли Поэта найти единство языка в бесконечно-дробных наречиях отражалась политическая идея и любимая мечта Гибеллина — соединение раздробленной Италии.

В Божественной Комедии находим слова простонародные из наречий Пиемонта, Ломбардии, Флоренции, и других областей Италии. Встречаются даже многие слова Провансальские, вошедшие в Итальянский язык, вероятно, от влияния Поэзии Прованса и слышанные Дантом в Северной Италии, которая более подверглась влиянию оного во всяком отношении. Странствия, к которым судьба назначила Поэта, позволяли ему по всем странам Италии подслушивать слова в народе и собирать материалы для языка. Слова, приведенные мною в примечании, вышли из употребления. Доселе еще усердные филологи Итальянские, объясняющие Данта, отыскивают нередко слово, которое осталось без значения в его Поэме, но еще живет в каком-нибудь местечке Италии, откуда Поэт, вероятно, захватил его.

В этом беспристрастии ко всем наречиям Италии нельзя не видеть в Данте сходства с Омиром, который также равно восприемлет все наречия Греции в свою Поэму и роднит их в общем единстве языка поэтического. Замечательно также, что и Дант заставляет иногда свои лица говорить наречием их отчизны и этим их характеризует. Так мы уже видели приведенный пример Арнольда Даниэлло, Трубадура, говорящего по-Провансальски. Так в другом месте (Ада П. XXVII) Ломбардец говорит Ломбардскими выражениями, и Дант сам на это указывает:

О tu, a cui io drizzo

La voce, che parlavi mo lombardo

Dicendo: Issa ten’va, piu non t’aizzo.

‘О ты, к кому я простираю голос, ты, который сейчас говорил по-Ломбардски словами: Issa ten’va, piu non t’aizzo’. Issa и aizzo Ломбардизмы. — Иногда Поэт характеризует страну каким-нибудь выражением, в ней употребляемым: так Болонью именует он страною, где говорят sipa вместо si (да).

Вообще Комедия Данта изобилует простонародными выражениями. Видно, что Поэт брал в язык свой живой материал из уст народа, иногда в его первобытной простоте и дикости. Нередко и теперь, в разговоре с поселянами Италии, подслушиваешь выражение, знакомое по Данту. Сюда же, к сему материалу народному, относятся простые слова, обороты и множество пословиц, которые Поэт так искусно вставляет в свою поэтическую речь.

Мне случилось однажды, в окрестностях Рима, слышать из уст крестьянского мальчика выражение поэтическое и часто встречающееся у Данта. Говоря о дяде своем, который убил товарища и убежал от преследований правительства, он сказал: oh! era proprio un’ anima trista. Anima trista очень часто встречается у Данта в Аду и означает не печальную, а темную, злую душу, на первобытном и настоящем языке простого народа Италии. Теперь tristo уже переменило значение. Как приятно слышать выражение Поэта из уст народа еще таким, каким он его слышал, и завещал ему в своей Поэзии его же слово! Простой народ, в таком случае, остается вернее Поэту, чем образованный круг, и есть часто неизменный, живой толкователь его слов.

Оборотов народных и выражений большое множество у Данта. Весьма часто употребляет он оборот удвоения слова, который и теперь есть одна из характеристических черт живого языка Италии. Так например: pur me pur me (меня, меня), a muta a muta (попеременно), a verso а verso (по стиху, т.е. души поют по стиху, по стиху), ad ora ad ora (по временам или от времени до времени), ad imo ad imo (в глубь, в глубь, т.е. в самую глубь), ad una ad una (по одной), а росо а росо (мало-помалу), via via (далее), ora ora (сей час), lento lento (медленно, медленно), di di (скажи скажи), a foglio a foglio (по листу) и проч. Мы видим, что иногда оборот сей употребляется для усиления выражения, иногда для показания последовательности. Он есть самый живой оборот и напоминает совершенно свежие обороты Илиады, взятые также из уст народа. Все слова, мною приведенные, я как будто слышу на улицах Италии, где не могут сказать слова, не повторивши его в другой раз. Оборот сей находится и в нашем народном языке и, и кажется, вообще в языках восточных, более близких к природе, чем языки образованной Европы.

Приведу еще несколько выражений грубо-народных. Figliastro, dar di cozzo (бодаться), mi facea ghiotto (меня делало жадным), bianca pi, che burro вм. butirro (белее чем масло), una rana rimane e l’altra spiccia, carpon (окарачь), mezzul, lulla (части бочки), si trulla, si trangugia, epa croja (брюхо плотное), sapavamo вм. sapevamo, cirro вм. riccio (локон), mamma вм. madre (как бы у нас мама), amme вм. amen (аминь), ma chе (в просторечии вм. fuorche или se non), vie pi,, enno вм. sono, terminonno вм. tеrminano, vonno вм. vanno, ponno вм. possono, parroffio вм. parrocchia (приход), и проч. и проч. — Сюда же относятся многие слова иностранные, так как их произносил тогда народ, напр. Tiralli вм. Tirolo, Lamagna вм. Allemagna, Austerrich вм. Austria,Tabernicch, parlasia от Греч, […], откуда происходит и наше Русское параличь, и проч. — Прибавление частиц к иным глаголам и словам, без всякого значения, как в Илиаде, есть также характеристика народности языка. Напр. andarпе,dimandarne,sentine, partine, f,ne, di lici вм. di li, quici вм. qui просто, in laci вм. di l,. К сей же народной живой стихии, которую я всю перебираю, относятся обороты и речения разговорные, например: Siete voi qui, ser Brunetto? — E questo , ver cosi com’ io ti parlo (это так верно, как то, что я тебе говорю). — Quella son, come fosse ип tamburo (она застучала как будто барабан). — Оr va tu s, che sei valente (Поди-ка ты: вишь сильный!). — Ма qui convien ch’uom voli, dico, con l’ali snelle. — Del mio attender dico (это вставочное dico, говорю, нередко встречающееся, очень разговорно и непереводимо). — Monna Berta е ser Martino в просторечии сокращенно вм. Madonna Berta е Messer Martino. — Рарро (тятя), dindi (деньги): детские слова (так дети называют в Италии отца и деньги). — Nanna (ninni nanna припев кормилиц для усыпления детей).

Сюда же относятся поговорки, шуточки и пословицы, а именно: com’esca sotto ‘l focile (как трут под огнивом). — Tra i lazzi sorbi si disconvien fruttar il dolce fico (между горькою рябиной нельзя плодиться сладкой фиге). — Lungi fia dal becco l’erba (подалее траву от клюва). — Del по per li denar li si f, ita (за деньги там из нет делается да). — I peccatori stanno freschi (каламбур о грешниках, казнимых во льду, непереводимый). — Si ch’, la muffa dov’ era la gromma (пословица, взятая от брожения вина). — Е lascia pur grattar dov’ , la rogna (и пусть чешут там, где струпья). — Некоторые из сих выражений, может быть, сочинены Поэтом в виде пословиц, но из них, равно как из многих других, мы видим, что он давал оным форму народную — и потому многие вошли, как пословицы, в капитал живого языка.

Сюда же принадлежит игра словами, как например: io credo ch’ei credette ch’io credesse. — Assai ten’ priego e ripriego, che’l priego vaglia mille. — Также комические рифмы, замечательные странностью звука. Их очень много, а особенно в аду: Turchi, burchi, lurchi, Cattolica, Majolica, Argolica, schicchi, ficchi, spicchi, Austerrich, Tabernicch, cricch, сonocchia, sirocchia, adocchia, si scalappia, sappia, mi cappia, fiamma, mamma, dramma, oltre, soltre, poltre, и пр. и пр.

Вместе с сею простонародною стихиею мешается стихия Латинская. Иногда Итальянским словам даются Латинские окончания и обратно Латинским Итальянские. Вот многие примеры: sermo (два раза вм. sermone), ita, con meco (плеоназм простонародный, в котором видна Латинская первоначальная форма mecum), nosco, vosco (также из nobiscum, vobiscum), sape вм. s,, cape, s’ausa, magna, cunta, veramente (verum tamen), esse вм. essere, velle вм. volere, frustra, bajulo (bajulus), rubro, delubro, era fatturo, tota, se isso, derelitti, mera, praeclara, turge, urge, et coram patre, jube, posposi, rude, mea, mei (от meare), rupe, compage, image вм. imagine, muno (munus), litare, vinci (искаженное от vinculi и vincio), turpa, deturpe, ambage, opima, mota, frui, conserte, crebra, prope, inope, gaude вм. gode, laude вм. lode, quiditate, munta от mungere, scisso, patre вм. padre, matre вм. madre, mutui, approbo, dape, bobolce (bubulcus), viro, gaudio, laudando, si prande, coram me, ignito, quisquilia, face, tepe, gurge, sene, divizia, sile (silere), unse, sine causa, ausa, commota, indige и проч. и проч. Особенно Чистилище и Рай изобилуют сею Латынью. Я не привожу множества стихов из Латинских Псальмов и Молитв, которыми наполнены сии песни. Большая часть выписанных мною слов суть архаизмы или латинизмы, уже неупотребительные. Но стихия сия не есть мертвая, а показывает, что Латинский язык участвовал еще много в жизни народной. Некоторые взяты Поэтом из Библии, которая беспрестанно слышалась народу, была его ручною книгою и изустным преданием в проповедях и служении церковном. Все сии слова Латинские представляют, как я уже сказал, возвышенную стихию в языке Данта. По этой смеси слов и оборотов Латинских с простонародными можно сравнить Данта с нашим Державиным, который также очень часто мешает Славянизмы с простыми выражениями народа.

По примеру многих Латинских слов мы видели, как Поэт дает им часто Итальянское окончание, чтобы они звучали понятнее народу и согласовались с общими формами языка его. Иногда смелый создатель языка, в борьбе своей с трудною третьею рифмою, простирал до того сию смелость, что даже переделывал народное или Латинское слово совершенно по-своему.

Так находим у него вместо vedi — vei, вм. riduci — ridui, вм. feci — fei, вм. speme или spe — spene, слово vinci, составленное странным образом из глагола vincio вм. vincoli и другие немногие. Некоторые из сих выражений вошли потом в исключительное поэтическое употребление и составляют капитал поэтических вольностей. Но источник их, по моему мнению, есть самовластное перо Данта, не всегда побеждавшее третью рифму. Такое насильственное образование слов составляет однако исключение у сего Поэта, который высоко постиг дух языка в составлении новых слов, как мы сейчас это увидим.

Я уже говорил, что Итальянский язык до сих пор в простом народе сохраняет эту силу первобытных только языков — производить глагол от всякого существительного. Это есть высочайшая живописная его стихия. Таким образом всякое выражение действия рисуется краскою предмета, с которым оно имеет отношение. Сею способностью владеет также язык Английский: он всякое существительное может обратить в глагол, прибавляя частицу to. Но способ, каким это образование глаголов производится в языке Итальянском, гораздо более заключает в себе стихии художественной, ибо выражает оттенки действия посредством придачи предлогов, чего нет в языке Английском.

Это постиг Дант, олицетворявший в себе гений языка Италии. Он брал народом созданные глаголы, и по образцу их создавал свои собственные. Вот примеры.

Глаголы от имен существительных:

sanno клык — assanno, кусаю клыком.

dente зуб — addentare, прихватить зубом или ногтем.

occhio глаз — adocchio, вижу.

dito палец — addito, указываю пальцем.

tergo хребет — m’attergo, прислоняюсь.

stoppa конопоть — ristoppare, конопатить.

scuojo кожа — scuoja, сдирает кожу.

costa бок — accostare, подходить с боку, raccostarsi.

vite лоза — avvitichiare, обвить как лоза вьется около дерева, то же abbarbicare.

saetta стрела — saettare, ударять как стрела.

Lamenti saёttaron me diversi (разные вопли пронзили меня как стрелы).

Lo sol saettava il giorno (солнце ударяло светом как стрелою).

maglia кольчуга — dismagliare, щелупить, как бы разделывать кольца у кольгучи.

torre башня — torreggiare, возвышаться как башня.

unghie когти — ungbiati, окогченные.

figura образ — raffigurare, воображать.

sal соль — l’acqua di Tevere s’insala, вода Тибра осолоняется, т.е. впадает в море.

terra земля — atterrare, повергать на землю.

sprone шпоры — spronare шпорить,

cuore сердце — accuorare, трогать за сердце (il tuo dir m’accuora), также incuorare, влагать в сердце (lo tuo ver dir m’incuora buona umilta, твое истинное слово влагает мне в сердце благое смирение).

fregio фриз — fregiare, украшать как карниз или фриз украшает потолок (Non , bont, che la sua memoria fregi).

valle долина — avvallare, сходить в долину (ora avvalliamo omai, теперь сойдем в долину, avvallare gli occhi, склонять очи долу).

rocca скала — dirocciare, сбегать со скалы (il torrente diroccia, поток сбегаеn со скалы).

proda берег — approdare, приставать к берегу.

ghirlanda гирлянда — inghirlandare, окружать гирляндою (il mar che la terra inghirlanda, море, которое гирляндою венчает землю, то есть — океан).

male, зло, грех — dismalare, снимать зло, очищать от греха.

fama, молва — mi rinfami, возврати меня молве, т.е. напомни обо мне.

carne, плоть — accarno, осязаю как плоть (lo intendimento tuo accarno con lo intelletto, мысль твою осязаю как плоть разумом).

debito, долг — sdebitarsi, расквитаться долгом.

figlio, сын — figliare, рождать, rifigliare.

braccia, руки — abbracciare, обнимать.

riva, берег — arrivare, подъезжать к берегу, отселе Французское слово arriver, но оно уже потеряло свое первобытное значение, так как и Итальянское arrivare, однако у Данта встречается однажды в этом потерянном значении, а именно в стихе: Pur come nave ch’ alla piaggia arriva: как корабль, который к берегу подъезжает).

notte, ночь — s’annotta, наступает ночь, pernottare, переночевать.

lampo, молния — lampeggiare, сверкать как молния (lampeggiar d’ un riso, мгновенное сверкание улыбки).

fibbia, пряжка — affibbiare il manto, застегивать пряжкой плащ (dove l’uom s’affibbia, где человек застегивает пряжкой плащ, т.е. на плече).

urbs (Лат. слово) — inurbarsi, входить в город. (Есть подобный глагол Греческий […] от […], народ, живу в городе, в народе).

mare, море — mareggiare, плыть по морю.

raggio, луч — raggiare, бросать лучи.

cielo, небо — incielarsi, в небо переселяться (l’anima mia s’inciela, душа моя возносится в небеса).

Dio, Бог — indiarsi, входить в Бога (De’ Serafin colui che piu s’india: из Cepaфимов тот, который более входит в Бога).

paradiso, рай — s’imparadisa, вселяется в рай.

donna, госпожа — s’indonna, делается госпожею (Ма quella reverenza, che s’indonna di tutto me: но это благоговение, которое мною всем овладевает).

sonno, сон — assonnare, засыпать (mi richinava come l’uom, ch’assonna: я наклонялся как человек засыпающий), dissonnare, просыпаться.

amore, любовь — innamorare, влюблять (s’ammouracher Франц. слово употребляется только в комическом смысле, а по-Итальянски это слово высоко-поэтическое).

fiore, цвет — infiorarsi, украшаться цветами (tu vuoi saper di quai piante s’infiora questa ghirlanda: ты хочешь знать, какими растениями цветет эта гирлянда).

valore, мужество — t’avvalora, внушает тебе мужество (la bella donna ch’al ciel t’avvalora).

spccchio, зеркало — specchiarsi, смотреться в зеркало.

vesca, vischio, клей — invescarsi, попадать как муха в клей.

manto, плащ — ammantarsi, покрываться плащом (о dolce amor che di riso t’ammanti: о сладкая любовь, которая облекается улыбкою как ризою, ammanta me con la luce: светом покрывает меня как ризою).

cenno, знак — accennare, давать знак.

ventre, лоно — m’inventro, нахожусь в лоне.

vaso, сосуд — travasare, переливать из сосуда в сосуд (che pur di male in peggio si travasa: из дурного в худшее переливается).

polo, полюс — s’impola, разделяется на полюсы.

zaffiro, сапфир — s’inzaffira il cielo (небо осапфиряется).

fronde, ветвь — s’infronda, украшается ветвями, frondeggiare, ветвиться.

vero, истина — s’invera, входит в истину, узнает ее.

osanna, осанна — osannare, петь осанна.

giro, круг — girare, кружиться, вращаться, rigirare (l’anima se in se rigira: душа сама на себя обращается или познает себя, даже и нравственные, отвлеченные действия души живописуются метафорическими образами, взятыми от действий видимых).

nido, гнездо — s’annida, гнездится.

grado, ступень — s’ingrada, делится на ступени.

Глаголы от имен прилагательных:

eterno, вечный — s’eterna, увековечивается (m’insegnavate come l’uom s’eterna: вы научали меня, как человек достигает вечности).

vero, истинный — avverare, сделать истинным, удостоверять (la tua dimanda m’avvera).

imo, глубокий — adimarsi, углубляться, стекать вниз (Intra Siesti е Chiaveri s’adima una fiumana bella: между Сиести и Киавери стекает вниз поток прекрасный).

tiepido, теплый — intiepidare, теплить, делать теплым.

domestico, домашшй, ручный — s’addomestica, делается ручным.

tuto, безопасный (Латинск. слово) — attutarsi, обезопасиваться.

nero, черный — s’annera, чернеет (mentre che l’occidente non s’annera: пока еще запад не почернел).

bianco, белый — s’imbianca, белеет (questo ver piu ti s’imbianchi: чтоб это истинное более перед тобою побелело, уяснилось).

muto, немый — ammutare, неметь.

vano, пустой — vaneggiare (не пустеть, а являться пустым, напр. vaneggia il pozzo, колодезь пустеешь, здесь рисуется пустота колодезя, по-Русски же пустеет значит становится пустым).

vago, приятный, милый — vagheggiare (непереводимо: предмет является милым).

futuro, будущий — s’infutura, прострется на будущее, продолжится.

pingue, тучный — s’impingue, утучняется.

certo, верный — accertarsi, уверяться.

interno, внутренний — s’interna, входить во внутренность.

Замечу, что и Русский язык владеет великою творческою способностью производить глаголы от имен прилагательных. Можно было заметить красоту и живопись, какие характеризуют производство глаголов в языке Итальянском. Но Дант простирает сие право не на одни имена существительные и прилагательные, но производит также глаголы от имен числительных, местоимений и наречий. Следуют примеры.

От имен числительных:

uno — s’aduna, соединяется.

duo — induarsi, раздвояться.

tre — s’intrea, утрояться (Dio s’intrea, говоря о Св. Троице).

сinque — s’incinqua, упятеряется.

mille — s’immilla, утысящеряется.

От местоимений:

lui, он — s’illuja, входит в него (Dio vede tutto, e tuo veder s’illuja, beato spirto: Бог видит все, а твое зрение входит в него, о дух блаженный!).

tu, ты — intuarsi, входит в тебя.

me, меня — immiarsi, входит в меня. (se io m’intuassi, come tu t’immii: если бы я входил в тебя, как ты в меня входишь).

lei, он или она — t’inlei, входишь в него (е pero prima che tu piu t’inlei: и потому прежде, нежели ты войдешь в него).

От наречий:

sempre, всегда — s’insempra, увековечивается.

forse, может быть, авось — s’inforsa, делается неверным, сомнительным.

dove, где — s’indove, внедряется.

su, вверху, горе — t’insusi, возноситься горе.

oltre (outre), далее — s’innoltra (passe outre).

Некоторые из сих примеров, особенно производные глаголы от местоимений, обнаруживают крайность и злоупотребление природной способности языка, впрочем, всегда неизбежное при первом решительном подвиге его сотворения. Вспомним, что Данту надо было поставить полное здание языка на его народном основании, след. все меры, какие только ему давал язык из уст народа, он употребить был в праве для выражения своей мысли. Первые подвиги ума человеческого во всех отраслях его действий печатлеются всегда знаменем силы и решимости, следствием неизбежных усилий, а потом уже усилия сии получают стройность, гармонию и размеренное во всем изящество. Так язык Данта относится к языку Тасса.

Для того, чтобы еще дополнить материалы, из коих Дант создавал язык, и способы сего создания, в самом духе языка содержавшиеся, в заключение я должен упомянуть о производстве имен существительных из глаголов, имен прилагательных и наречий, посредством придачи члена, так как это совершается на языке Немецком. Вот примеры: l’ultimo solere. — Il suo voler piacermi significava nel suo chiarir di fuori (свое желание мне нравиться выражал просветлением). — Lo tuo vedere (твое созерцание). — Lo tuo ver dir m’incuora. — Come dal suo maggiore , vinto il meno (как от большего побеждается меньшее). — Alla radice d’un altro vero (к корню другой истины). — Di lor dove. — Questo ciel non ha altro dove (это небо не имеет другого где, т.е. места). — Ove s’appunta ogni ubi ed ogni quando (куда примыкает всякое где и всякое когда, т.е. всякое место и всякое время). — L’arco del dire (лук слова). — Suo parlar non spezza. — Этот способ осуществлять действие вошел в Итальянский язык из языков варварских.

Из всего разбора нашего мы могли видеть, каким образом Итальянский язык сам сказывался Поэту-мыслителю из уст его народа и облекал мысль народную, современную, как изо всех наречий Италии и из высокого языка Виргилия и Церкви откликались Поэту слова на сию мысль всесильную, как всякое грубое, ничтожное слово облагороживалось, преображалось ею, как Поэт, овладев гением языка, сам, в духе его, создавал слова для выражения идей новых и тем обогащал капитал слова народного, как наконец вся нестройная масса, весь грубый материал наречий сосредоточился около идеи Поэта в язык единый, кристаллизовался в речь стройную и поэтическую, и, очищаясь вкусом и фантазиею, явился полным выражением мысли, словом изящным и вечным.

Сие явление намекает на закон глубокомысленный. Поэт не создает языка, а подслушав его в народе, оживляет его мыслью и потом предлагает народу его же материал, но им очищенный, обновленный, преображенный. Как радуется народ такому преображению! Он слышит звуки, давно ему знакомые, но в них звучит ему понятно мысль возвышенная. Он видит самого себя мыслящим, прославленным, возвеличенным. Поэт есть апофеоза народа, Поэзия апофеоза языка его.

Повторю еще: мертвый язык создается народом, сыном земли, мысль, душу живу, влагает в него Поэт, сын неба: — и весь народ, благодарный, охотно уступает единому человеку из среды своей высокое имя Творца языка своего.

Впервые опубликовано: Шевырёв С.П. Дант и его век // Учёные записки Императорского Московского университета. М., 1835. No 5—11.

С.П. Шевырев

Дант и его векИсследование о Божественной Комедии

Вступление

Отделение IЖизнеописание Данта

Отделение IIИзложение содержания Божественной Комедии

Отделение IIIДант-философУчение Данта, извлеченное из Божественной Комедии

Отделение IVДант — художникЭстетический разбор Божественной Комедии

Отделение VДант творец языка Итальянского Исследование о языке Божественной Комедии

Читайте также:

Дант и его век
Исследование о Божественной Комедии

Отделение I
Жизнеописание Данта

Отделение II
Изложение содержания Божественной Комедии

Отделение III
Дант-философ
Учение Данта, извлеченное из Божественной Комедии

Отделение IV
Дант — художник
Эстетический разбор Божественной Комедии

Отделение V
Дант творец языка Итальянского
Исследование о языке Божественной Комедии