‘Міръ Божій’, No 7, 1898
Д. С. Мережковский. Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы, Мережковский Дмитрий Сергеевич, Год: 1898
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Д. С. Мережковскій. Вчные спутники. Портреты изъ всемірной литературы. Спб. 1897 г. Ц. 2 р. Отличительное свойство г. Мережковскаго, какъ поэта, романиста или критика — претенціозность. Въ его стихахъ не чувствуется искренности, нтъ сердечной теплоты, потому что авторъ занятъ исключительно самимъ собой и не можетъ, не въ состояніи отдаться чистому, безличному и свободному порыву. Онъ всегда ‘позируетъ’. Совершенно такимъ же онъ остается и въ своихъ критическихъ очеркахъ, которые, не смотря на видимое разнообразіе, посвящены одному высокому предмету — самому г-ну Мережковскому, чего онъ нисколько и не скрываетъ въ предисловіи. ‘За это соединеніе столь различныхъ, повидимому чуждыхъ другъ другу, именъ въ одну семью, въ одну галлерею портретовъ, могутъ упрекнуть автора въ отсутствіи систематической связи. Но онъ питаетъ надежду, что читателю мало-по-малу откроется не вншняя, а субъективная, внутренняя связь въ самомъ я, въ міросозерцаніи критика, ибо — повторяю — онъ не задается цлями научной или художественной характеристики. Онъ желалъ бы только разсказать со всей доступной ему искренностью, какъ дйствовали на его умъ, сердце и волю любимыя книги, врные друзья, тихіе спутники жизни. Это записки, дневникъ читателя въ конц XIX вка’. Итакъ, предметъ, предлагаемый вниманію читателя (всего за 2 р.),— я г-на Мережковскаго.
И вотъ оно, это драгоцнное ‘я’, передъ нами въ стнахъ аинскаго ‘Акрополя’. ‘Я взглянулъ, увидлъ все сразу и сразу понялъ… Я чувствовалъ себя молодымъ, бодрымъ и сильнымъ… Я всходилъ по ступенямъ Пропилей, и ко мн приближался чистый, двственный, многоколонный на пыльной поблднвшей лазури полуденнаго неба, несказанно-прекрасный Паренонъ… Я вошелъ, слъ на ступени портика подъ тнью колонны… Я ни о чемъ не думалъ, ничего не желалъ, я не плакалъ, не радовался — я былъ спокоенъ’… Словомъ, я, я, я — безконечное, однообразное ‘я’ г-на Мережковскаго, изъ-за котораго не видно ни Акрополя, ни его красотъ. Мы узнаемъ только о великомъ открытіи, сдланномъ ‘я’ г-на Мережковскаго, что греки творили ‘согласно съ природой’,— фраза, ршительно ничего не поясняющая. Каждый художникъ творить ‘согласно съ природой’, но только вносить въ твореніе свое пониманіе природы, въ чемъ и проявляется его индивидуальность, оригинальность, безъ чего нтъ и не можетъ быть художественнаго произведенія. По г-на Мережковскаго ни мало не трогаютъ читательскія недоумнія, — онъ просто ‘позируетъ’ на развалинахъ Акрополя и кокетничаетъ съ читательницами: ‘Я пишу эти строки осеннею ночью (замтьте хорошенько — ночью, а не днемъ, это очень важно для пониманія Акрополя!), при однообразномъ шум дождя и втра, въ моей петербургской комнат. На стол у меня лежатъ два маленькихъ осколка настоящаго древняго камня изъ Паренона. Благородный пентеликонскій мраморъ все еще искрится при свт лампы… И я смотрю на него съ суеврной любовью, какъ благочестивый паломникъ на святыню, привезенную изъ далекой земли’. Такія подробности, не имющія никакого отношенія къ Акрополю, только и можно понять, какъ необходимое дополненіе картины, изображающей ‘я’ г-на Мережковскаго.
Та же позировка утонченностью эстетическихъ эмоцій составляетъ суть и дальнйшихъ очерковъ, написанныхъ свойственнымъ г-ну Мережковскому напыщенно-сладостнымъ языкомъ, съ постоянными потугами на глубокомысліе и вдохновенность откровеній. Въ ‘Дафнис и Хло’ авторъ прельщаетъ читателя своимъ пониманіемъ ‘невинной игры любви и величайшаго цломудрія, граничащихъ съ опаснымъ и утонченнымъ соблазномъ’. Онъ не скрываетъ, что эта простенькая и на взглядъ читателя нашего времени пустенькая поэма, крайне скабрезна и сладострастна, и ему доставляетъ высокое удовлетвореніе — внушить читателю, какъ его ‘я’ свободно проходитъ между Сциллой и Харибдой ничмъ не прикрытой чувственности, не забывая объ эстетик. Отъ развращеннаго автора ‘Дафниса и Хлои’ онъ нарочно перескакиваетъ жъ аскетическому Марку Аврелію, чтобы контрастомъ усилить эффектъ бездонной глубины своего всеобъемлющаго ‘я’. Плиній Младшій долженъ выказать глубокую ученость и классическую начитанность автора, въ которомъ онъ возбуждаетъ восторгъ своимъ ‘умніемъ жить’. Трудно понять, почему Плиній попалъ въ число ‘вчныхъ спутниковъ’, и самъ г. Мережковскій не высокаго мннія о немъ, какъ писател и человк. ‘Авторъ писемъ.— говоритъ онъ,— не герой, не рдкое исключеніе, а типическій представитель времени. Добродтели его — добродтели средняго хорошаго человка той эпохи. Онъ не разыгрываетъ роли, напротивъ,— онъ не хочетъ и не уметъ скрывать своихъ маленькихъ слабостей, своихъ недостатковъ, а главный недостатокъ его — литературное тщеславіе’. Все это, можетъ быть, и врно, но тмъ мене даетъ ему право служить ‘вчнымъ спутникомъ’ въ ряду великихъ писателей, вмст съ Маркомъ Авреліемъ, Сервантесомъ, Ибсеномъ Пушкинымъ и другими. Чувствуется натяжка, желаніе автора щегольнуть своей оригинальностью, ‘субъективной критикой’, для которой, будто бы, законъ не писанъ. Ларчикъ открывается очень просто, если взглянуть на странный подборъ ‘спутниковъ’ автора съ точки зрнія, отмченной въ самомъ начал: авторъ позируетъ выборомъ чтенія, не доступнаго профанамъ, но составляющаго достояніе глубокихъ ‘эстетовъ’. На томъ же основаніи зачисленъ въ вчные спутники Кальдеронъ, котораго и сами испанцы не читаютъ теперь, такъ какъ и имъ трудно уже вникать въ его средневковой католическій мистицизмъ.
‘Субъективныя’ характеристики Флобера, Ибсена, Достоевскаго, Гончарова и Майкова не блещутъ ни глубиной, ни оригинальностью. Въ нихъ авторъ повторяетъ ходячіе труизмы, ничего не внося своего, не давая никакого новаго освщенія. Недостатокъ его языка, крайняя банальность эпитетовъ и образовъ, особенно даетъ себя чувствовать въ этихъ характеристикахъ. Напр., характеристику Ибсена онъ заканчиваетъ слдующимъ возгласомъ, словно позаимствованнымъ изъ какого-либо фельетона: ‘Мы понимаемъ трагическую судьбу поколній, обреченныхъ рождаться и умирать въ эти смутныя, страшныя сумерки, когда послдній лучъ зари потухъ и ни одна звзда еще не зажглась, когда старые боги умерли и новые еще не родились’. ‘Тургеневъ — художникъ по преимуществу… Л. Толстой — громадная стихійная сила… Достоевскій — этотъ величайшій реалистъ, измрившій бездны человческаго страданія, безумія и порока, вмст съ тмъ величайшій поэтъ евангельской любви’, и т. д. Оригинальне другихъ характеристика Пушкина, но въ чемъ заключается эта оригинальность, читатели нашего журнала знаютъ изъ ‘Критическихъ Замтокъ’ прошлаго года (см. іюльскую книгу), почему касаться ея еще разъ считаемъ излишнимъ. Въ новомъ изданіи эта характеристика, насколько намъ помнится, осталась безъ измненій (первоначально была помщена въ ‘Философскихъ теченіяхъ русской поэзіи» изд. г. Перцева)