ВЪ ИСТОРІИ ЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ.
Рчь . Злинскаго,
произнесенная въ историческомъ обществ при С.-Петербургскомъ университет въ январ. 1895 г.
(Оттискъ изъ Полнаго собранія рчей Цицерона въ русскомъ перевод . Злинскаго).
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія H. Н. Клобукова, Пряжка., д. No 1—3.
No 1901.
Всеобщее расположеніе, которымъ пользуется нын исторія европейской культуры, породила цлый рядъ спеціальныхъ изслдованій, имющихъ характеръ, такъ сказать, не поперечнаго, а продольнаго разрза культурныхъ наслоеній, т. е. направленныхъ къ изученію одного какого-нибудь элемента этой культуры на всемъ ея протяженіи. Къ такого рода изслдованіямъ примыкаетъ и то, результаты котораго составляютъ содержаніе настоящей статьи, оно отличается отъ однородныхъ съ нимъ лишь тмъ, что изслдуемымъ элементомъ культуры является не учрежденіе, не обычай, не форма или орудіе государственной или частной жизни, а личность. Правда, эта личность — одна изъ тхъ въ выдающемся значеніи слова культурныхъ личностей, настоящая біографія которыхъ начинается лишь со дня ихъ смерти, одна изъ тхъ, которыя не только сами являются зерцаломъ культуры своей эпохи, не только дали этой культур моментальный толченъ, направляя ее по новой коле, но и сопровождали ее по этой коле на ея дальнйшемъ пути, находясь въ постоянномъ, хотя и не всюду замтномъ, общеніи съ нею. Такихъ героевъ исторія насчитываетъ очень немного, и среди этихъ немногихъ едва-ли не большая половина приходится на античный періодъ, если я между ними выбираю Цицерона, то причиною тому является, помимо моей давнишней симпатіи къ этому дятелю, еще то случайное обстоятельство, что 3-го января ныншняго года (1895) исполнилось ровно 2000 лтъ со дня его рожденія. Мн кажется, что представители историческихъ наукъ призваны поддерживать въ обществ сознаніе единства европейской культуры и уваженіе къ тмъ личностямъ, которымъ она въ большей или меньшей мр обязана своимъ высокимъ уровнемъ.
Культура эта по своему качеству въ троякомъ отношеніи отличается отъ культуръ чуждыхъ намъ народностей. Во-первыхъ, въ религіозно-нравственномъ, покоясь на широкомъ основаніи народныхъ массъ, исповдывающихъ христіанскую религію, т. е. такую, которая, признавая цну за каждой человческой жизнью, въ какой бы низкой и бдственной обстановк она ни была проведена, тмъ не мене ведетъ своихъ адептовъ не къ бездятельному квіетизму, въ надежд на небесныя блага, а къ полезной культурной работ, согласно своему девизу ora et labora. Во-вторыхъ, въ интеллектуальномъ, являясь созданіемъ общества, проникнутаго сознаніемъ права личности развивать вложенные въ нее природою зачатки умственности и, перерабатывая въ себ самой общее достояніе современной культуры, обогащать ее новыми формами и идеями, содйствуя такимъ образомъ прогрессу человческой мысли Наконецъ, въ-третьихъ — въ политическомъ, будучи обусловливаема тмъ всюду признаваемымъ въ настоящее время идеаломъ гражданственности, согласно которому каждый пользуется полной личной свободой въ опредленныхъ закономъ границахъ и при обязательномъ равенств всхъ передъ нимъ.— Какъ извстно, эти три блага достались нашей цивилизаціи не вдругъ, а посл трехъ послдовательныхъ мощныхъ сотрясеній, которыя, грозивъ разрушить ее, на самомъ дл повели къ ея обновленію и поэтому справедливо признаны гранями, отдляющими древній періодъ исторіи человчества отъ средневковаго, средневковый отъ новаго, новый отъ новйшаго, мы правильно оцнимъ значеніе культурнаго двигателя (а слдовательно, въ данномъ случа Цицерона) прослдивъ его вліяніе на вс три вышеозначенныя сотрясенія — распространеніе христіанства, Возрожденіе и Просвщеніе съ революціей.
Этимъ путь нашего изслдованія начертанъ: онъ поведетъ насъ отъ древней эпохи черезъ эпоху принятія христіанства къ Возрожденію — по италійской, отъ Возрожденія черезъ Просвщеніе къ революціи — по французской почв, оставляя въ сторон прочій цивилизованный міръ.
Но прежде чмъ стать культурною силой, Цицеронъ былъ, разумется, живымъ человкомъ и гражданиномъ своей родинф, мы не можемъ совершенно оставить безъ вниманія эту его реальную жизнь, основу и условіе той другой,— духовной, идеальной жизни. Имя Цицерона знакомо всмъ, его самого знаютъ очень немногіе, зато многіе — и это относится одинаково и къ хвалителямъ, и къ хулителямъ нашего героя — воображаютъ, что знаютъ его, а это гораздо хуже самого незнанія. Но, говоря о дятельности Цицерона, я боле чмъ гд-либо постараюсь быть краткимъ: имя столь дальній путь передъ собою, нельзя долго медлить у точки отправленія.
Его жизнь совпала съ тмъ періодомъ римский исторіи, когда зачатки, брошенные въ римскую конституцію рядомъ революцій, съ изумительной быстротой развивались, порождая въ государств постоянныя смуты, до тхъ поръ, пока они не разорвали окончательно самой конституціи.
Воспитанъ былъ онъ въ правилахъ школы Сципіоновъ, врный завтамъ этихъ лучшихъ людей Рима, онъ выше всего въ мір любилъ эту самую обреченную гибели конституцію, но Любилъ ее таковою, каковой ее понимали Сципіоны — какъ уравновшенное соединеніе монархическихъ, аристократическихъ и демократическихъ началъ, проникнутое духомъ эллинской образованности, способное къ прогрессу, т. е. къ воспріятію новыхъ, но зиждительныхъ, а не разрушительныхъ идей. Нечего и говорить, что съ такими понятіями и онъ, подобно Сципіонамъ, былъ осужденъ оставаться одинокимъ, побда революціи при Цинн, равно какъ и побда реакціи при Сулл, были для него двумя одинаковыми пораженіями, въ которыхъ пали его лучшіе друзья, кто отъ меча Цинны, кто отъ меча Суллы, посл торжества послдняго молодой Цицеронъ не имлъ боле покровителей. И не смотря на то, онъ — въ то время какъ сильные міра сего тснились подъ знамена побдителя — онъ, повторяю, осмлился обратить противъ этого побдителя то оружіе, которымъ его надлила природа — краснорчіе, заступаясь за тхъ, кто пострадалъ отъ введеннаго Суллой режима. Началъ онъ скромно — съ обиженныхъ на почв гражданскихъ длъ съ политической подкладкой (p. 1), затмъ перешелъ къ спасенію намченныхъ жертвъ уголовнаго суда (р. 2), наконецъ, ободренный успхомъ, онъ ршился заступиться за тхъ, кто боле всхъ потерпли отъ великой обиды, за, покоренныя народности (р. 4—10). Леля въ своей душ сциціоновекій идеалъ римской державы — мирный римскій протекторатъ надъ объединенными, но свободными народами вселенной,— онъ имлъ смлость заклеймить современное ему извращеніе этого идеала, т. е. ту власть, которой пользовались въ провинціяхъ современные ему намстники,— словимъ ‘узаконенная неправда’, lex injuriae (р. 8 g 211).
Таковъ былъ первый періодъ его жизни — періодъ борьбы противъ торжествующей неправды, нарушившей равновсіе римской конституціи въ ущербъ демократическому началу. Но вотъ, мало по малу, равновсіе было возстановлено, у кормила сталъ Цицеронъ, сначала какъ преторъ, затмъ какъ консулъ, начался второй, охранительный періодъ его жизии. Идеалъ сципіоновской конституціи былъ совмстимъ съ преобладающимъ вліяніемъ одной могучей по характеру и но заслугамъ и въ то же время проникнутой строго республиканскимъ духомъ личности, такими личностями были нкогда сами Спиціоны, ддъ и внукъ, а посл смерти послдняго — Катулъ, побдитель сверныхъ варваровъ. Теперь ихъ мсто оставалось пустымъ, Цицеронъ сулилъ его тому человку, въ которомъ онъ но многимъ причинамъ долженъ былъ видть — и дйствительно видлъ — прямого наслдника, Сципіоновъ, Помпею (р. 14), самъ же онъ хотлъ быть для него тмъ, чмъ Лелій былъ для Спиціона Младшаго — другомъ, совтчикомъ и заступникомъ, возобновляя такимъ образомъ тотъ знаменательный союзъ вншней и внутренней силы, меча и слова, который быль столь спасителемъ для Рима въ эпоху Сципіоновъ. Онъ содйствовали возвеличенію Помпея, доставилъ ему власть полководца въ славной и для него и для Рима войны съ Митридатомъ, а въ его отсутствіе ревниво оберегалъ возстановленное равновсіе римской конституціи. Его консулатъ совпалъ съ двумя страшными натисками противъ этой конституціи, предпринятыми двумя самыми способными людьми тогдашняго Рима: Цезаремъ во глав демократіи и Катили ной во глав анархіи. Съ первымъ, пускавшимъ въ ходъ дозволенныя конституціей средства, онъ сразился открыто и разбилъ его нсколько разъ подъ-рядъ (р. 16—19), второго, задумавшаго похоронить римскую конституцію подъ развалинами города Рима и составившаго съ этой цлью обширный заговоръ, онъ окружилъ со всхъ сторонъ незримою стражей, которой руководилъ такъ искусно, что когда настало время разорвать покровы тайны, то виновность заговорщиковъ была очевидна, и Римъ былъ спасенъ цною жизни немногихъ, наиболе запятнанныхъ заговорщиковъ (р. 20—23). Таковымъ былъ Цицеронъ у власти, слагая ее, онъ приглашалъ Помпея вернуться въ спасенный имъ Римъ и занять въ немъ назначенное для него мсто.
Наступилъ третій період — періодъ паденія, медленнаго, но ршительнаго. Демократія въ лиц Цезаря возобновила свои нападенія, анархія нашла себ другого ‘вождя въ лиц Клодія, что же касается Помпея и сената, то они враждовали другъ съ другомъ, какъ бы не видя общаго врага. Цицеронъ длалъ что только могъ, чтобы помирить послднихъ и отразить первыхъ, сооруженное имъ зданіе уравновшенной конституціи было потрясено и расшатано этой борьбой всхъ противъ всхъ, все же онъ стоялъ на своемъ посту во всеоружіи своего богатаго слова, пока его враги дйствовали каждый за себя (р. 25—27). Но когда демократія и анархія, Цезарь и Клодій, вступили въ неестественный союзъ другъ съ другомъ, онъ боле сопротивляться не могъ и долженъ былъ удалиться въ изгнаніе. Правда, это изгнаніе было столь же непродолжительно какъ и тотъ союзъ, и Цицеронъ вскор въ тріумфальномъ шествіи вернулся въ Римъ (р. 28—29). Но длать ему тамъ уже было нечего, конституція была разрушена, анархія бушевала въ столиц, а вождь демократіи, сражаясь во глав своихъ легіоновъ въ Галліи, выжидалъ удобнаго момента, чтобы явиться желаннымъ спасителемъ и — владыкою Вчнаго города (р. 80—40).
Моментъ этотъ не замедлилъ наступить, хотя и не совсмъ такъ, какъ это предполагалъ будущій повелитель Рима, вакханаліи анархистовъ были прерваны двумя неожиданными событіями, смертью Клодія и диктатурой (или квази диктатурой) Помпея, который въ ршительную минуту примирился съ сенатомъ (р. 41). Примиреніе это при всей своей неискренности доказало Цезарю, что ему не достигнуть своей цли мирнымъ путемъ, война стала неизбжна, война между единоличнымъ полководцемъ съ его отлично дисциплинированнымъ, побдоноснымъ войскомъ съ одной стороны и многолюдной толпой недовряющихъ другъ другу и не повинующихся своему начальнику сенаторовъ съ другой стороны. Цицеронъ не скрывалъ отъ себя этого положенія длъ, онъ — какъ доказываютъ его письма,— предвидлъ пораженіе Помпея и сената, тмъ не мене онъ,— не смотря на лестныя приглашенія Цезаря, требовавшаго отъ него только нейтралитета — послдовалъ за Помнеемъ, и нетолько послдовалъ за нимъ, по и помогъ ему своимъ состояніемъ, разоряясь самъ.
Побда и единовластіе Цезаря ршили участь Цицерона, какъ ни уговаривалъ его новый властелинъ занять снова свое мсто въ сенат, справедливо полагая, что вмст со старымъ республиканцемъ честь и законность вернутся подъ его знамена,— Цицеронъ держался въ сторон, лишь изрдка пользуясь дарованнымъ ему правомъ слова, чтобы или просить за пощаженныхъ войной членовъ побжденной партіи, или благодарить за ихъ помилованіе (р. 42—44). Политическій идеалъ, за который онъ боролся въ лучшіе годы своей жизни, былъ навсегда потерянъ, и онъ сознавалъ это, къ тому же, разрушеніе этого идеала совпало съ разрушеніемъ его семейнаго счастья, подъ гнетомъ этого двойного горя онъ вернулся къ излюбленнымъ занятіямъ своей юности — философіи. Но творческая сила была въ немъ слишкомъ мощна, видя, что сокровищница греческой философіи была еще почти непочата его соотечественниками, онъ ршилъ сдлать ее доступной имъ. Его цлью было — достигнуть того, чтобы Римляне могли на своемъ родномъ язык знакомиться съ философскими идеями Эллиновъ и искать въ нихъ того утшенія, которое находилъ въ нихъ онъ самъ, по результаты его дятельности далеко превзошли его ожиданія: развивая догматы греческихъ мыслителей на латинском — и притомъ тмъ чарующимъ слогомъ, которымъ онъ располагалъ — онъ пріобщилъ не одинъ только Римъ, но и весь образованный и стремящійся къ образованію Западъ къ греческой философіи, т. е. къ философіи вообще. Нтъ надобности настаивать здсь на этомъ положеніи, доказательствомъ котораго должно служить все настоящее разсужденіе, здсь достаточно будетъ замтить, что въ исторіи культуры немного такихъ моментовъ, которые по своему значенію могли бы сравниться съ пребываніемъ Цицерона въ ят помсть въ краткую, эпоху едицовластія Цезаря.
Смерть послдняго положила предлъ его досугу, Цицеронъ былъ призванъ сдлаться руководителемъ возрожденной — какъ казалось тогда — республики. Кратковременность ея существованія не даетъ намъ права относиться пренебрежительно къ надеждамъ, воодушевлявшимъ ея борцовъ, и взоръ истиннаго друга человчества не можетъ не остановиться на тогдашнемъ Цицерон, этомъ 63-лтнемъ старц, съ изумительной, чисто юношеской бодростью промнявшемъ уединенную жизнь философа на кипучую дятельность государственнаго человка, бросившемъ смлый вызовъ преемнику Цезаря — Антонію — и управлявшемъ всмъ римскимъ государствомъ со своей сенаторской скамьи (р. 45—58). Какъ извстно, его борьба была напрасна, но его гибель была заодно и гибелью республики, а это совпаденіе — совпаденіе далеко не случайное — окружило его намять въ глазахъ потомства ореоломъ не только славы, но и святости.
Идеалъ государства, за который сражался и умеръ Цицеронъ, погибъ невозвратно вмст съ нимъ. Правда, онъ продолжалъ жить въ сердцахъ лучшихъ Римлянъ, то загораясь новымъ, хотя и призрачнымъ блескомъ — посл смерти Нерона, при Марк Авреліи, при Александр Север — то тускня и теряясь, но для живой дйствительности онъ пересталъ существовать. Зато остались сочиненія Цицерона: рчи, разсужденія, письма. Если бы кто спросилъ его, какой пользы ожидаетъ онъ для потомства отъ этого наслдія, онъ по отношенію къ философскимъ разсужденіямъ отвтилъ бы то, что я сказалъ выше, но по отношенію ко всмъ прочимъ сочиненіямъ, — что онъ ожидаетъ отъ нихъ благотворнаго вліянія на литературный вкусъ своихъ соотечественниковъ, эту мысль онъ высказываетъ нердко. Со временемъ исторія признала за сочиненіями Цицерона гораздо боле важное значеніе, такое, о какомъ онъ никогда не осмлился бы мечтать самъ, но на первыхъ порахъ казалось, что она откажетъ ему даже въ той сравнительно скромной наград, которой онъ добивался. Римскій литературный вкусъ не остановился на той предльной точк, которую намтилъ для него Цицеронъ, находясь въ період самаго мощнаго своего развитія, онъ пошелъ дальше, пока не достигъ, наконецъ, своего апогея въ лиц Сенеки-философа. Это было при Нерон, но вслдъ затмъ начинается реакція, главнымъ поборникомъ которой былъ первый римскій профессоръ краснорчія Квинтиліанъ. Признавая геній Сенеки, Квинтиліанъ ратовалъ противъ энтузіазма его послдователей, видвшихъ въ его сочиненіяхъ образецъ и мрило литературнаго вкуса, и постоянно указывалъ на Цицерона, какъ на единственнаго учителя, которому можно слдовать безъ опасности, ‘чмъ боле теб будетъ нравиться Цицеронъ, говорилъ онъ, тмъ боле можешь ты быть увренъ въ успшности твоего ‘ученія’ (is se profecisse sciat, cui Cicero valde placebit. Inst or. X. I, 112). Старанія Квинтиліана увнчались успхомъ: со времени эпохи Домиціана, т. е. со времени второй столтней годовщины своего рожденія Цицеронъ былъ признаннымъ главой римской литературы.
Третья годовщина совпала приблизительно съ тми сотрясеніями римскаго государства, которыя Ренанъ называетъ ‘концомъ античнаго міра’. Съ нея начинается тотъ переходный періодъ, который превратилъ языческій Римъ сначала въ христіанскую имперію, а затмъ — въ латино-германскую ‘Романію’ (Oros. V, 2). Главной умственной силой въ теченіе этого періода было христіанство. Какъ же отнеслась эта новая религія къ Цицерону? Чмъ могъ быть для нея Цицеронъ?
По мннію самыхъ страстныхъ ея поклонниковъ и поборниковъ — ничмъ, ровно ничмъ. ‘Наше ученіе,— говоритъ Тертулліанъ (de praescr. haer. 7),— исходитъ изъ портика Соломона, который и самъ сказалъ, что Господу слдуетъ служить въ простот. Берегитесь, вы, выдумавшіе стоическое, платоническое и діалектическое христіанство! Намъ нтъ боле надобности напрягать свои мысли съ_тхъ поръ, какъ у насъ есть Іисусъ Христосъ, нтъ боле надобности искать чего-либо съ тхъ пор, какъ у насъ есть Евангеліе… Если мы вруемъ, то мы ни въ чемъ, кром вры, не нуждаемся’. Эти слова были смертнымъ приговоромъ Цицерону, который могъ жить въ христіанскомъ Рим не иначе, какъ подъ условіемъ именно ‘стоическаго, платоническаго и діалектическаго’ характера его христіанства, но одному ли Цицерону они грозили гибелью? Стоить вдуматься въ положеніе, въ которомъ находилась бы культура христіанскаго міра, если бы восторжествовали крайнія идеи Тертулліана на Запад и его единомышленника Татіана на Восток, а не гуманныя идеи Минуція и Августина на Запад и Климента и Василія Великаго на Восток, очевидно, она представляла бы такой же видъ, какой представляетъ мусульманская культура съ тхъ поръ, какъ партіи крайняго исламизма удалось побдить и замучить героевъ арабо-персидскаго просвщенія. А между тмъ, что можно было возразить съ христіанской точки зрнія Тертулліану, когда онъ стоялъ за самодовлніе христіанской вры? Въ логической неотразимости его словъ мы еще боле убждаемся при чтеніи доводовъ противнаго лагеря. Если Климентъ александрійскій сравниваетъ ‘невжественныхъ крикуновъ’, ратующихъ противъ эллинской философіи, съ товарищами Одиссея, которые затыкаютъ себ уши воскомъ, чтобы не слышать псни сиренъ, зная, что они не въ состояніи противостоять — то это остроумное сравненіе доказываетъ въ лучшемъ случа безвредность античной философіи для окрпшихъ въ христіанств умовъ, но отнюдь не ея пользу. Польза, а тмъ паче необходимость античной философіи и вообще культуры для врующаго христіанина, логически недоказуема.
Тмъ не мене мы должны быть благодарны Клименту за его какъ нельзя боле удачное сравненіе. Если античная культура не была разрушена христіанствомъ, а, напротивъ, соединившись съ нимъ, продолжала существовать въ Рим, затмъ въ ‘Романіи’ и наконецъ — во всемъ цивилизованномъ мір, то этимъ она обязана не своей необходимости для христіанства, а именно тому, что она была ‘пснью сиренъ’, отъ которой не могъ уже оторваться тотъ, кто разъ ее услышалъ. Пускай разумъ и вра говорятъ христіанину, что онъ долженъ заботиться исключительно о будущей, небесной жизни, и что для ея достиженія ему ничего не нужно, кром того, что даютъ его книги — Моисей и пророки, Евангеліе и апостолы: что же длать, когда сирены поютъ: ‘иди къ намъ, многославный Одиссей… мы знаемъ все, что творится на кормилиц-земл!’? Что длать, когда эта пснь о кормилицземл врывается въ небесные аккорды и смущаетъ чуткое сердце бднаго сына земли? И вотъ онъ старается какъ-нибудь примирить земную любовь съ небесной, измышляетъ для этого всевозможные хитрые извороты, старается доказать себ, что эти сирены — въ сущности т же ангелы, хотя и падшіе, и что ихъ пснь поэтому лишь отголосокъ небесныхъ гармоній, сила, однако, не въ этихъ шаткихъ и отчасти странныхъ доводахъ, а въ томъ, что ему слишкомъ полюбилась пснь о кормилиц-земл.
Это неоспоримо, у насъ есть объ этомъ подлинное свидтельство того Одиссея, который наиболе страстно боролся противъ чаръ той сирениной псни и все-таки былъ вынужденъ уступить ей — изъ устъ Іеронима. Вотъ что онъ пишетъ своей духовной дочери Евстохіи, совтуя ей сторониться отъ мірской мудрости: ‘Я разскажу теб повсть моего собственнаго несчастій. Ршившись — это было уже давно — ради царства небеснаго оставить свой домъ, родителей, сестру, родственниковъ и, что еще трудне, отказаться отъ привычнаго боле или мене вкуснаго стола и отправиться на подвигъ въ Іерусалимъ, я тмъ не мене не могъ лишить себя своей библіотеки, которую я собралъ въ Рим цной столькихъ трудовъ и усилій. И вотъ я, несчастный, сталъ поститься съ тмъ, чтобы проведенный въ пост день закончить — чтеніемъ Цицерона… Такъ-то мутилъ меня старинный змй. Но вотъ, около преполовенія великаго поста, лихорадка охватила вплоть до мозга костей мое истощенное тло и, не давая мн отдыха, съ такой невроятной силой растерзала мои бдные члены, что они едва держались на костяхъ. Стали готовиться къ моимъ похоронамъ, все мое тло уже похолодло, оставленное жизнетворной теплотой души, только грудь была еще тепла и прерывисто вздымалась. Вдругъ мн почудилось, что меня влекутъ къ трибуналу Судьи, а было тамъ столько свиты, и такой блескъ исходилъ отъ окружающихъ, что я палъ ницъ и не осмлился даже поднять глазъ. Меня спросили, кто я, я отвтилъ, что — христіанинъ. ‘Неправда,— сказалъ Предсдательствующій,— ты — цицероніанецъ, а не христіанинъ, гд твое сокровище, тамъ и сердце твое’. Тотчасъ я замолчалъ и почувствовалъ удары, которыми Онъ веллъ меня наказать, но боле еще мучило меня пламя моей совсти… Наконецъ, присутствующіе припали къ колнямъ Предсдательствующаго и стали молить Его, чтобы Онъ снизошелъ къ моей молодости и даровать гршнику время на покаяніе.., и я… сталъ клясться и, взывая къ Нему, говорить: ‘Господи, если я когда-либо буду держать у себя мірскія книги и читать ихъ, то считай меня Своимъ отступникомъ!’— Посл этой клятвы я былъ отпущенъ и вернулся на землю, ко всеобщему удивленію, я открылъ глаза и до того прослезился, что даже недоврчивые дали вру свидтельству моей печали’.— Эта исповдь Іеронима достаточно доказываетъ силу обаянія Цицэрона въ глазахъ лучшихъ борцевъ западной церкви, но еще неопровержиме доказываетъ ее вся его дальнйшая литературная дятельность. Онъ не былъ въ силахъ сдержать свою клятву, Цицеронъ продолжалъ быть его любимымъ писателемъ Цитатамъ изъ этого автора въ его сочиненіяхъ числа нтъ, но даже эти цитаты не даютъ достаточнаго представленія о сил вліянія на него оратора и философа римской республики, и знатокъ Цицерона поминутно встртитъ у Іеронима мысли и обороты, навянные этимъ его главнымъ образцомъ. Эта зависимость не сошла ему даромъ: когда Оригенъ былъ объявленъ еретикомъ и Іеронимъ, раньше сочувствовавшій Оригену, подвергся нападеніямъ со стороны своего бывшаго друга Руфина, то и данная и нарушенная имъ клятва о Цицерон не была забыта, послышались жестокія слова: perjimum, sacrilegium. Пришлось Іерониму защищаться. ‘Да,— говорилъ онъ,— я сказалъ, что впредь не буду читать мірскихъ книга, но вдь это было обязательствомъ на будущее, а не отказомъ отъ того, что накопилось въ моей памяти за прошедшее время… Или ты полагаешь, что мн слдовало напиться воды изъ той Леты, о которой поэты повствуютъ, чтобы меня не попрекали тмъ, чему я научился раньше?’ Не довольствуясь защитой, онъ переходитъ къ наступленію: ‘но откуда же,— спрашиваетъ онъ,— у тебя это обиліе словъ, этотъ блескъ мыслей, это разнообразіе троповъ? Или я ошибаюсь, или — ты самъ втихомолку читаешь Цицероеа! Вотъ, — заключаетъ онъ, — что я могъ бы сказать, если бы та клятва была дана мною на яву, но какъ же назвать безсовстность моего противника, который попрекаетъ меня моимъ сномъ!.. Пусть же онъ послушается голоса пророковъ, запрещающихъ придавать вру снамъ, вдь и совершенное во сн прелюбодяніе не отправляетъ меня въ адъ, и приснившійся мн внецъ мученичества не награждаетъ меня небесами’. Не намъ судить о логической и нравственной допустимости этихъ изворотовъ, къ которымъ авторъ прибгаетъ въ борьб и со злорадствующимъ противникомъ, и съ собственной совстью, для меня лично это скоре трогательное, чмъ достойное осужденія или насмшки зрлище. Но нельзя не указать на несомннный фактъ, что Іеронимъ не мене Тертулліана сознавалъ несовмстимость занятій Цицерономъ и языческой литературой вообще со строго-христіанской жизнью, и что онъ все-таки не устоялъ противъ голоса своего сердца.
Я потому сослался на Іеронима, что онъ оставилъ намъ документы, по которымъ мы можемъ судить о жестокой борьб между собою обоихъ элементовъ его благородной и любящей души — борьб Іеронима-христіанина и Іеронима-цицероніанца, говоря его собственными словами, но, конечно, не съ Іеронима, писателя конца 4-го вка, начинается вліяніе Цицерона на христіанскую литературу — оно восходитъ къ первымъ литературнымъ опытамъ христіанства на Запад. Первымъ римскимъ апологетомъ является, какъ извстно, Минуцій Феликсъ, но былъ ли Минуцій боле христіаниномъ, или боле цицероніанцемъ, когда онъ писалъ свое единственное дошедшее до насъ произведеніе, перлъ западно-христіанской литературы ‘Октавія’? Эта книга содержитъ споръ между язычникомъ Цециліемъ и христіаниномъ Октавіемъ о вр. Замчательно то, что споръ ведется серьезный и искренній: язычникъ Цецилій не изъ тхъ фиктивныхъ противниковъ, которые возражаютъ лишь постольку, поскольку это желательно для главной роли, нтъ — читая его разсужденія, мы забываемъ, что они написаны христіаниномъ, это происходитъ оттого, что подъ именемъ Цецилія передъ нами является настоящій язычникъ — понтификъ Котта изъ сочиненія Цицерона de natura deorum, и что это сочиненіе было образцомъ Минуція во всей обстановк спора.
Въ такомъ положеніи были отношенія между христіанствомъ и Цицерономъ около третьей годовщины этого послдняго, остались ли они такими же и къ четвертой? Ожидать этого a priori нельзя, но слдующимъ двумъ причинамъ: во-первыхъ, столтіе между Коммодомъ и Діоклетіаномъ было временемъ полнаго упадка римской литературы и ужасающаго одичанія нравовъ, во-вторыхъ, самыя жестокія преслдованія христіанъ — достаточно упомянуть имена Деція и Валеріана — пришлись именно въ эту эпоху. И все-таки отношенія христіанства къ Цицерону не испортились, это доказываютъ сочиненія Я акта и ці я. Какъ Минуцій Феликсъ вдохновился книгами Цицерона de natura deoruin, такъ Лактанцій вдохновился другимъ сочиненіемъ римскаго философа — de republica — и написалъ, въ дополненіе къ четвертой книг этого сочиненія, свой трактатъ dе opificio Dei. Онъ самъ въ этомъ признается во вступленіи къ этому труду: ‘Такъ какъ я упомянулъ о тл и дух, то я попытаюсь, насколько это позволитъ мн слабость моего разумнія, развить существо того и другого, я считаю это своей обязанностью главнымъ образомъ потому, что М. Туллій (Цицеронъ) при всемъ своемъ замчательномъ ум заключилъ въ слишкомъ узкія рамки этотъ обширный предметъ въ четвертой книг своего сочиненія ‘о государств’, гд онъ пытается изложить его, и слегка только намтилъ главные его пункты’. Мы обязаны Лактанцію за его признаніе, такъ какъ четвертая книга de republica до насъ не дошла, но его зависимость отъ Цицерона далеко не ограничивается однимъ только этимъ сочиненіемъ. Вторая его монографія, de ira Dei, будучи направлена противъ эпикурейцевъ и ихъ ученія о безучастномъ божеств, тоже иметъ своимъ основаніемъ Цицерона, спеціально вторую книгу de natura deorum, и онъ въ этихъ двухъ монографіяхъ такъ приближается къ своему образцу, что Іеронимъ, знатокъ Цицерона и почитатель Лактанція, называетъ ихъ ‘эпито мой’ діалоговъ Цицерона (ер. 70, 5). Боле самостоятеленъ Лактанцій въ своемъ главномъ произведеніи, divinae institution es — о ложной и истинной вр, о ложной и истинной мудрости, но и здсь содержаніе пятой книги (de Justitia) почерпнуто въ значительной мр изъ третьей книги сочиненія Цицерона ‘о государств’, а шестая (de мего cultu) изъ еще боле знаменитаго сочиненія того же Цицерона de officiis. Я не говорю здсь о зависимости Лактанція отъ Цицерона въ мелкихъ пунктахъ, о которой свидтельствуютъ множество цитатъ и прочихъ заимствованій, и еще мене о вліяніи языка Цицерона на христіанскаго писателя: послднее до того значительно, что Іеронимъ — этотъ ‘христіанскій Цицеронъ’ какъ его называли,— въ свою очередь называетъ Лактанція ‘потокомъ цицеронова краснорчія’ (fluvius eloquentiae Tullianae, ер. 58, 10).
Если такъ относилось къ Цицерону страждущее христіанство — не забудемъ, что Лактанцій писалъ въ самый разгаръ Діоклетіанова преслдованія — то неудивительно, что и торжествующее христіанство не ршилось отвергнуть его. Чтобы убдиться въ этомъ, мы должны перейти отъ четвертой его годовщины къ пятой, тутъ мы встрчаемъ могучую личность Амвросія, епископа Медіоланскаго. Его сочиненія очень многочисленны, но ни одно изъ нихъ не было такъ извстно и не имло такого вліянія на послдующія времена, какъ его три книги de officiis ministronim. Здсь онъ продолжаетъ дло Лактанція, который первый пытался дать своимъ читателямъ въ своихъ divinae iustitutiones опытъ построенной на религіозныхъ началахъ этики, но продолжаетъ его при совершенно измнившейся обстановк. Лактанцій пишетъ для язычниковъ и слабыхъ въ вр христіанъ, Амвросій — для своей паствы, тотъ борется, этотъ поучаетъ. Апологетическій элементъ, поэтому, отсутствуетъ въ сочиненіи Амвросія, какъ и подобало современнику еодосія Великаго, онъ пишетъ спокойно и величаво. И кого же избралъ Амвросій проводникомъ въ области житейской морали, которой онъ посвятилъ это свое сочиненіе? ‘Это сочиненіе’, но справедливому замчанію Эберта (Gesch. d. christl.-lat. Litter. I, 150) ‘является не только непосредственнымъ подражаніемъ знаменитымъ книгамъ Цицерона de officiis, но и настоящимъ ихъ переложеніемъ для читателей-христіанъ (eine Uebertragung derselben ins Christliche)’. Дйствительно, Амвросій изрдка исправляетъ Цицерона, такъ, разсуждая со словъ философа республики о справедливости, какъ объ условіи соціальной жизни, онъ замчаетъ: ‘Намъ говорятъ, что первое требованіе справедливости заключается въ томъ, чтобы никому не вредить, если только ты самъ не вызванъ причиненной теб обидой, но это исключеніе упраздняется авторитетомъ Евангелія’, такъ онъ замняетъ самодовлющую добродтель Цицерона тою, которая является условіемъ награды въ загробной жизни, — впрочемъ, это не мшаетъ ему выводить, подобно Цицерону, ту или другую добродтель изъ самой природы человка, причемъ не замтно, чтобы мысль объ испорченности человческой природы его особенно смущала. Въ общемъ онъ довольствуется тмъ, что подтверждаетъ выставляемыя Цицерономъ нравственныя требованія примрами изъ Ветхаго Завта’, которыми онъ замняетъ приведенные самимъ Цицерономъ примры изъ римской исторіи, во всемъ остальномъ онъ слдуетъ Цицерону — а это значитъ, что благодаря Амвросію этика Цицерона была признана христіанской этикой. Теперь вспомнимъ, что- въ теченіе многихъ столтій книги Амвросія de officiis ministronim были въ западной церкви главнымъ и чуть не единственнымъ руководствомъ христіанской морали — и мы въ состояніи будемъ оцнить во всей его громадности фактъ вліянія Цицерона на христіанство.
И все таки сказанное мною не даетъ еще полнаго представленія объ этомъ вліяніи. Въ самомъ дл, удивительно ли, что Амвросій охристіанилъ Цицерона, когда еще раньше Цицеронъ обратилъ въ христіанство язычника, и этимъ его неофитомъ былъ не кто иной, какъ позднйшій столпъ христіанства, краса и гордость западной церкви, Августинъ? фактъ о которомъ я говорю, не подверженъ ни малйшему сомннію, намъ его сообщаетъ тотъ, кто одинъ только и могъ о немъ знать, самъ Августинъ, и сообщаетъ тамъ, гд онъ подъ страхомъ вчныхъ каръ обязанъ былъ говорить правду — въ своей Исповди. ‘Въ неокрпшемъ еще возраст’, читаемъ мы Conf. III 4, ‘я изучалъ памятники краснорчія, въ которомъ желалъ прославиться, поставивъ себ цль пустую и достойную осужденія, но привлекательную съ точки зрнія человческой суеты. И вотъ я, слдуя обычному порядку ученія, дошелъ до одной книги Цицерона,— того Цицерона, слову котораго удивляются вс, даже т, кто не въ состояніи уразумть его духъ. Книга эта содержитъ приглашеніе заниматься философіей и озаглавлена ‘Гортенсій’. Она совершенно измнила мои наклонности, она дала моимъ молитвамъ направленіе къ Теб, Господи, она указала новую цль моимъ стремленіямъ и желаніямъ. Тотчасъ мн опостылли вс суетныя надежды, невыразимая жажда вчной мудрости охватила мое сердце, я поднялся, чтобы возвратиться къ Теб. Не пособіе къ изощренію краснорчія видлъ я въ этой книг: ея авторъ плнилъ меня не вншней формой, а содержаніемъ своей рчи. О, какъ я пылалъ, Боже мой, какъ я пылалъ жаждою оставить все земное и возвыситься къ Теб!..’
Выше этого ничего представить себ нельзя. Намъ вспоминается благочестивая легенда о поэт Стаціи, который чтеніемъ Вергилія, будто бы, былъ обращенъ въ христіанство. Данте ссылается на эту легенду въ своемъ ‘Чистилищ’ (XXII, 64 сл.), тамъ Стацій, встртивъ Вергилія, съ жаромъ привтствуетъ его, говоря: per te poeta fui, per te cristiauo. Критика не замедлила доказать неосновательность этой легенды, но зато Августинъ имлъ полное право сказать Цицерону: per te filosofo fui, per te cristiano,— если, бы когда либо встртилъ его на томъ свт.
Интересне всего то, что у него была нкоторая надежда встртиться съ нимъ. Въ одномъ своемъ письм (ер. 164, 4) онъ размышляетъ о томъ мст въ посланіи апостола Петра, гд говорится о сошествіи Іисуса въ адъ. ‘Было бы слишкомъ смло, говоритъ онъ, сказать въ точности, кто были т, кого Онъ тамъ освободилъ, но если бы кто могъ доказать, что Онъ освободилъ всхъ — какая бы это была радость для насъ! Я желалъ бы этого боле всего ради нкоторыхъ изъ нихъ, которыхъ я знаю и люблю за ихъ литературные труды, которыхъ мы чтимъ за ихъ краснорчіе и за ихъ мудрость…’ Нужно ли доказывать, что подъ этими послдними Августинъ разуметъ главнымъ образомъ, если не исключительно, оратора и философа Цицерона? И безъ сомннія, самый благородный исходъ изъ той дилеммы, подъ которой томился Іеронимъ, состоялъ въ томъ, чтобы христіане признали своимъ того человка, которому они были столь многимъ обязаны,— если не формальнымъ и общеобязательнымъ догматомъ церкви, то хоть въ вид благого желанія и надежды.
Итакъ, періодъ между пятой и шестой годовщиной нашего героя даетъ намъ уже почти Цицерона-христіанина. Но не вс современники Августина были согласны съ тмъ, чтобы онъ былъ признанъ таковымъ.
Вліяніе Цицерона на христіанство имло послдствіемъ возникновеніе христіанской литературы на латинскомъ язык, литературы, если не классической, то во всякомъ случа весьма почтенной, а это явленіе въ свою очередь вызвало другое — возрожденіе языческой литературы, замолкшей-было посл Марка Аврелія, Оиммахъ и Макробій были главными представителями возрожденной прозы, Клавдіанъ — возрожденной поэзіи. Могли ли они допустить, чтобы ихъ противники-христіане считали себя полноправными наслдниками ихъ праотцевъ, царя прозы и царя поэзіи, Цицерона и Вергилія? Конечно нтъ. Но съ другой стороны они не могли также пускаться въ полемику: особенность этой возрожденной языческой литературы состоитъ именно въ томъ, что она совершенно игнорируетъ своихъ противниковъ-христіанъ, величаво отмалчиваясь на вс ихъ нападенія, предвидя свою гибель, она хотла погибнуть по римски. Итакъ, полемики мы не должны ожидать, но если Макробій оба свои сочиненія посвящаетъ — одно Вергилію, другое Цицерону, если онъ въ первомъ силится изобразить Вергилія главой языческой мудрости, непогршимымъ толкователемъ понтификальнаго и авгуральнаго права если онъ во второмъ, комментируя отрывокъ изъ шестой книги Цицерона de re publica (знаменитый ‘сонъ Сципіона’, сохраненный намъ именно благодаря его комментарію) старается влить въ него весь неоплатоническій мистицизмъ, послднее оружіе язычества въ борьб съ христіанствомъ,— то мы легко понимаемъ, что все это значить. Но конечно, эта безспорно достойная демонстрація не могла дать язычникамъ другого кром нравственнаго удовлетворенія.
Цицеронъ остался за христіанами. Но чмъ могъ онъ быть для нихъ?
Его сочиненія состояли изъ разсужденій, рчей и писемъ. Изъ нихъ послднія никакого значенія для христіанъ не имли и были со временемъ преданы забвенію. Рчи читались въ теченіе первыхъ столтій, но исключительно ради своихъ формальныхъ красотъ, ad linguam acuendam, но выраженію Августина. Матеріальное значеніе имли лишь трактаты, притомъ преимущественно трактаты философскаго содержанія, дйствительно мы видли, что вс сочиненія Цицерона, имвшія вліяніе на христіанство, принадлежали къ разряду философскихъ трактатовъ. Что же извлекла изъ нихъ христіанская религія?
Для этого мы должны сначала отвтить на вопросъ: каковы были отношенія Цицерона къ религіи вообще? Подобно своему учителю Сцевол и согласно традиціямъ сципіоновскаго кружка, Цицеронъ допускалъ троякую религію: поэтическую, гражданскую и философскую. Подъ поэтической религіей онъ разумлъ разсказы, часто соблазнительные, о богахъ и герояхъ, въ которые никто не врилъ, хотя многіе и пытались видть въ нихъ аллегорическое изложеніе природныхъ явленій. Гражданская религія обнимаетъ совокупность признанныхъ государствомъ обрядовъ: культъ капитолійской троицы, культъ Ларовъ, культъ (поздне) генія царствующаго императора. Эта религія была религіей массы, религіозныя потребности которой она удовлетворяла, доставляя ей мистическое единеніе съ божествомъ во время исполненія предписанныхъ обрядовъ, личности эта религія не стсняла, такъ какъ не навязывала ей никакихъ догматовъ. Наконецъ третья религія, философская, существовала только для тхъ, кто возвышался надъ массой, доставляя удовлетвореніе ихъ индивидуальнымъ потребностямъ. Въ противоположность къ гражданской религіи, она не была единой: въ Аинахъ преподавались — можно даже сказать, проповдывались — различныя системы, между которыми учащимся предоставлялось право выбирать. Такимъ образомъ философская религія была религіей личностей: право свободнаго выбора является неотлучнымъ правомъ личности, точно такъ же какъ требованіе, единства является неотлучнымъ требованіемъ массы.
Философскія сочиненія Цицерона имютъ содержаніемъ, разумется, философскую религію, составляя ихъ, онъ воспользовался, какъ личность, своимъ правомъ выбора. Какъ же онъ имъ воспользовался? Многіе изъ его современниковъ довольствовались тмъ, что высказывались за одну изъ существующихъ системъ, давъ это удовлетвореніе своей индивидуальности. они въ прочемъ уже безпрекословно слдовали своимъ вождямъ. Таковы были Катонъ, какъ стоикъ, Лукрецій, какъ эпикуреецъ. Въ противоположность къ нимъ Цицеронъ нигд не жертвуетъ своимъ правомъ вы бора, он слдуетъ не Зенону, не Эпикуру, а своему собственному здравому смыслу, т. е. умственному показателю своей личности, кто называетъ Цицерона не самостоятельнымъ, тотъ или не знаетъ его, или смшиваетъ самостоятельность съ творчествомъ.
Но какова же эта философія здраваго смысла, которую развиваютъ сочиненія Цицерона? Выражаясь кратко, это философія положительна вл’ той области, въ которой сомннія невозможны безъ разрушенія человческаго общества — въ области морали, которую Цицеронъ но примру стоиковъ выводить изъ природы, не раздляя однако увлеченій этой философской секты. Она отрицательна по отношенію къ сверхъестественному, существованіе котораго Цицеронъ, подобно Эпикуру и въ противоположность къ стоикамъ, считаетъ и недопустимымъ, и ненужнымъ. Она, наконецъ, скептически относится къ метафизик, выдливъ, какъ неподлежащіе сомннію, факты существованія божества и безсмертія души, Цицеронъ во всемъ прочемъ, но примру новой академіи, сопоставляетъ противорчащія другъ другу мннія и разсужденія школъ, воздерживаясь отъ собственнаго сужденія. Такимъ образомъ, между безспорно достоврнымъ и безспорно ложнымъ получается обширная средняя полоса: по отношенію къ ней Цицерономъ сказано достойное безсмертія слово ista sunt ut disputantur (de leg. I 24), которое перевести нельзя, но передать можно приблизительно такъ: ‘эти вещи представляются такъ или иначе, смотря по личности тхъ, кто о и ихъ разсуждаетъ’. Итакъ, воспользовавшись самъ нравомъ выбора въ полной мр, Цицеронъ предоставляетъ такое же право и своимъ послдователямъ: его философія не только индивидуальна, но и индивидуалистична.
Христіанство — я говорю, здсь, какъ и везд въ настоящемъ разсужденіи, исключительно о христіанств западной церкви, которое одно и можетъ быть поставлено въ связь съ Цицерономъ — христіанство, повторяю, находилось въ зависимости отъ Цицерона, во-первыхъ, относительно формы, поскольку лучшіе его представители старались по мр возможности говорить языкомъ Цицерона, во-вторыхъ, относительно содержанія, поскольку положительная часть философіи Цицерона перешла, какъ мы видли, въ ученіе христіанской церкви, но въ отношеніи духа нельзя представить себ дв боле рзкія противоположности, чмъ Цицеронъ и христіанство. Троякой или двоякой религіи христіанство, разумется, допускать не могло, христіанская религія была единой — одинаковой для массы и для личностей. Этимъ самымъ она отнимала у личностей и право выбора, извстно, какое значеніе получило у христіанъ самое слово ‘выборъ’ — по гречески haeresis (‘ересь’). Но, принижая личность, христіанская религія облагодтельствовала массу, и съ этой точки зрнія она имла полное право сказать своимъ противникамъ: ‘До меня народныя массы знали только обрядовую сторону религіи, я дала имъ то, что до тхъ поръ было достояніемъ избранныхъ личностей — ученіе, притомъ такое, которое я объявляю безусловно достоврнымъ, но вс должны пристать величественнымъ. Я подняла духъ моихъ приверженцевъ изъ народныхъ массъ, наводя ихъ на вопросы, которыхъ они до тхъ поръ не ставили — о смысл и цли ихъ существованія — и давая отвты на каждый изъ этихъ вопросовъ, эти отвты я объявила непреложно истинными, такъ, какъ они только подъ чтимъ условіемъ могли принести пользу масс, которая не признаетъ средней полосы между достоврнымъ и ложнымъ, — но вс должны признать ихъ глубокими. Я дала этимъ моимъ приверженцамъ возможность бодро переносить ихъ тяжкую жизнь, внушивъ самому низкому и презрнному изъ нихъ увренность, что каждая его слеза будетъ ему зачтена, за каждую причиненную ему обиду будетъ взыскано съ его обидчика. Вотъ что я сдлала для народныхъ массъ, а ты, личность, смиряйся и терпи’.
Но личность не можетъ терпть, не можетъ жертвовать своимъ правомъ выбора, въ эпоху самаго абсолютнаго правленія церкви протесты личности раздавались то здсь, то тамъ. Они не имли успха: отдлившіяся отъ массы личности быстро поглощались ею. Рдко он пытались увлечь ближайшія части массы за собой, еще рже это имъ удавалось, тогда дло сводилось къ борьб большей массы съ меньшей и къ уничтоженію послдней. Такова сущность средневковыхъ религіозныхъ броженій и войнъ, ясно, что не въ этомъ направленіи личность могла найти для себя спасительный исходъ.
Было безуміемъ дйствовать одному наперекоръ масс, было преступленіемъ возбуждать массу противъ массы, оставалось одно — искать спасенія не въ борьб съ интересами массы, а вн ея. Если не ясное сознаніе, то инстинктъ нравственности и самосохраненія долженъ былъ указать личности этотъ путь, когда онъ былъ открытъ, начался періодъ Возрожденія, отдляющій средневковую культуру отъ культуры новйшихъ временъ.
На заданный ему Федромъ вопросъ, признаетъ ли онъ достоврнымъ священное сказаніе о похищеніи Ориіи Бореемъ, Сократъ отвчаетъ, что и онъ, конечно, могъ бы придумать раціоналистическое толкованіе этого сказанія, но что онъ предпочитаетъ повиноваться въ этомъ отношенія народной вр и сдлать предметомъ своего изученія не эти миы, а самого себя. Эти слова Сократа могли бы служить девизомъ Возрожденія. Его борцы въ самыхъ торжественныхъ выраженіяхъ заявляли о своей преданности догматамъ и учрежденіямъ церкви, и эта преданность, будучи инстинктивна, могла быть искренни, но въ то же время они искали такихъ областей, гд бы ихъ личность могла свободно развиваться, не будучи стсняема церковью, сначала во внутреннемъ, а затмъ и во вншнемъ мір. Индивидуализмъ былъ двигательной силой Возрожденія — со времени Буркгардта это положеніе считается доказаннымъ.
Его проявленія, поскольку они общи для всей эпохи Возрожденія, могли быть только отрицательнаго характера, это слдуетъ уже изъ самаго значенія слова ‘индивидуализмъ’. Положительная его сторона могла сказаться лишь въ отношеніи каждой личности отдльно, въ отношеніи же къ совокупности этихъ личностей сказывается лишь отрицательная его сторона, а этой стороной было — бгство отъ массы. Мы встрчаемъ его уже у Петрарки, когда онъ стремится къ уединенной, посвященной наук и поэзіи жизни, но оно усиливается съ теченіемъ времени и переходитъ въ прямую ненависть къ масс у Макіавелли. Антипатія къ масс переносится гуманистами и на всю ея организацію, на т горизонтальныя и вертикальныя перегородки, среди которыхъ она такъ великолпно уживается: гуманизмъ — врагъ національностей и врагъ сословій, какъ таковой, онъ до нкоторой степени космополитиченъ и демократиченъ, но этотъ его космополитизмъ и демократизмъ иметъ чисто отрицательный характеръ и именно этимъ въ сильнйшей степени отличается отъ положительнаго космополитизма и демократизма церкви. Антипатія къ масс переносится и на семью, которая связываетъ личность и подчиняетъ ее масс, и на законы я право, которыя желали бы остановить личность на ея пути къ свобод, но, къ счастью не могутъ…
Но — можно ли было жить, отрицая все это?
Для того, чтобы жизнь при подобной обстановк стала возможна, было необходимо, чтобы отдлившаяся отъ массы личность чувствовала себя членомъ другой, боле симпатичной общины, слдовала за знаменами другого, боле уважаемаго вождя. Значеніе Петрарки именно въ этомъ и состоитъ, что онъ былъ признаннымъ вождемъ гуманистовъ, что его могучимъ словомъ была создана община единомышленниковъ, первая въ новой Европ чисто-свтская интеллигенція, которой лишь значительно поздне суждено было самой превратиться въ массу.
Эта община, повторяю, была создана Петраркой, онъ былъ ея вождемъ. Но кто же былъ вождемъ самого Петрарки? На этотъ вопросъ онъ отвчаетъ самъ: ‘Ты’, пишетъ онъ ему въ томъ письм, въ которомъ онъ выражаетъ ему благодарность, свою и своихъ единомышленниковъ, ‘ты тотъ живой ключъ, влагой котораго мы вс орошаемъ свои ноля, ты тотъ вождь, указаніямъ котораго мы слдуемъ, одобренію котораго мы радуемся, именемъ котораго мы украшаемъ себя’… Обращено же это письмо — къ М. Туллію Цицерону.
Говоря объ отношеніи Цицерона къ Петрарк и Возрожденію вообще, мы должны остерегаться ошибки, въ которую нетрудно впасть поверхностному наблюдателю. Ошибка эта состоитъ въ томъ, что личность Цицерона растворяется въ общемъ понятіи ‘классическая древность’: монахи среднихъ вковъ съ постепенно остывающимъ усердіемъ читали и переписывали сочиненія древнихъ авторовъ, въ томъ числ и Цицерона, а Петрарка и его сподвижники опять ввели ихъ, а въ томъ числ и Цицерона, въ моду. Въ противоположность къ этому взгляду мы должны проникнуться убжденіемъ, что вліяніе Цицерона на Петрарку было вліяніемъ личнымъ: онъ дйствовалъ на него не какъ древній авторъ вообще, а именно какъ Цицеронъ. Этимъ мы нисколько не преувеличиваемъ его внутренняго, абсолютнаго значенія, было бы нелпо ставить Цицерона выше Платона, Аристотеля, Гомера и трагиковъ. Но съ культурно-исторической точки зрнія нельзя отрицать факта, что Возрожденіе было прежде всего возрожденіемъ Цицерона, а посл него уже и благодаря ему — прочей классической древности.
Дйствительно, за тотъ длинный періодъ времени, который отдляетъ Августина отъ Петрарки, Цицеронъ постепенно потерялъ ту роль главы римской литературы, которую за нимъ обезпечилъ было Квинтиліанъ. Христіанскіе писатели, заимствовавъ изъ него положительную часть его ученія, замстили его собой, при практическомъ характер средневковой эрудиціи Ливій и Саллюстій сохраняли свой интересъ, такъ какъ нужно же было писать исторію народовъ и династій, а другихъ образцовъ не было, Вергилій читался во первыхъ какъ образецъ стихотворства, а во-вторыхъ, и какъ писатель религіозный, предвозвстившій Спасителя въ своихъ эклогахъ и описавшій въ Энеид аллегорически подъ видомъ Энея мытарства человческой души, но читать Цицерона было незачмъ. Когда родился Петрарка, письма, большинство рчей, вс реторическія и много философскихъ сочиненій Цицерона были преданы забвенію, а остальное читалось мало, главою римской литературы былъ не Цицеронъ, а Вергилій.
Но при такомъ положеніи длъ Возрожденіе было невозможно. Въ самомъ дл, какую пищу могъ дать индивидуализму Вергилій? Онъ могъ убаюкать страждущую душу музыкой своихъ роскошныхъ стиховъ, которыми люди перестали восхищаться лишь тогда, когда перестали понимать но латыни, но онъ не могъ указать направленія рвущейся на волю личности. Не могли указать его также ни Ливій, ни Саллюстій, ни стоикъ Сенека, изъ писателей древности только одинъ Цицеронъ могъ быть вождемъ гуманистовъ. Вспомнимъ о нашей характеристик философіи Цицерона: ‘воспользовавшись самъ правомъ выбора въ полной мр, Цицеронъ предоставляетъ такое же право и своимъ послдователямъ, его философія не только индивидуальна, но и индивидуалистична’. А это именно и требовалось для борцовъ Возрожденія. Они искали философа-руководителя, который освободилъ бы ихъ отъ духовнаго рабства не для того, чтобы сдлать ихъ своими собственными рабами, а для того, чтобы навсегда обезпечить за ними священное право личности — право выбора.
Этотъ выводъ, который намъ подсказываетъ сама теорія Возрожденія, какъ эпохи эманципаціи личности, вполн подтверждается его исторіей. Мы видли, что до Петрарки Цицеронъ стушевался передъ другими римскими писателями, со времени Петрарки онъ снова занимаетъ первое мсто среди нихъ. При такихъ условіяхъ исторія ознакомленія Петрарки съ Цицерономъ пріобртаетъ особый интересъ, къ счастью, онъ разсказалъ намъ ее самъ въ одномъ изъ своихъ ‘старческихъ писемъ’ (XV, 1). ‘Еще въ годы дтства, когда другіе восторгаются сказкою о Проспер или баснями Эзопа, я пристрастился къ Цицерону, вслдствіе ли природнаго влеченія, или наставленій отца, который былъ страстнымъ поклонникомъ этого писателя… Конечно, въ это время я ничего еще не понималъ, но сладость и звучность его. рчи (verborum dulcedo quaedam et sonoritas) такъ плняли меня, что все другое, что я читалъ или слышалъ, казалось мн чмъ то хриплымъ и неблагозвучнымъ’. Со временемъ Петрарка позналъ Цицерона и съ другой стороны. Пришлось ему углубиться въ юридическія науки, т. е. ‘изучать законы о займахъ, завщаніяхъ, сервитутахъ и т. д. и позабыть о Цицерон и его благотворныхъ наставленіяхъ для жизни, въ этихъ занятіяхъ я провелъ, или, врне, потерялъ цлыхъ семь лтъ’.
Наконецъ отецъ Петрарки смекнулъ, почему юриспруденція не шла въ прокъ его сыну, и вотъ однажды онъ вытащилъ вс сочиненія Цицерона и нкоторыхъ поэтовъ изъ того укромнаго мстечка, куда ихъ упряталъ было благоразумный молодой человкъ, и предалъ ихъ пламени, точно книги еретиковъ. ‘Я плакалъ при этомъ зрлищ,— разсказываетъ этотъ послдній, какъ-будто меня самого собирались бросить въ этотъ огонь. Видя мое горе, отецъ вдругъ вынулъ изъ огня дв книги, уже почти загорвшіяся — Вергилія и реторику (псевдо-) Цицерона,— и, съ улыбкой протянувъ ихъ мн, сказалъ ‘пользуйся однимъ какъ усладой души, прибгать къ которой слдуетъ не часто, а другимъ какъ пособіемъ при изученіи гражданскаго права’. Достигши совершеннолтія, Петрарка бросилъ юриспруденцію и вернулся къ своей страсти, начались его неутомимые поиски за сочиненіями Цицерона, главнымъ образомъ тми, которыя считались тогда потерянными. Много такихъ сочиненій спасъ онъ отъ врной гибели — мы врядъ ли ошибемся, сказавъ, что мы обязаны ему и его продолжателю Поджіо половиной всего, что намъ сохранилось отъ Цицерона, — но главной находкой была переписка Цицерона съ Аттикомъ, Квинтомъ и Брутомъ, которую онъ открылъ въ 1345 г. въ Верон. Благодаря этому открытію, Петрарка, а за нимъ и прочіе гуманисты, впервые познакомились съ Цицерономъ какъ съ личностью.
Дйствительно, для всего тысячелтія до Петрарки Цицеронъ былъ понятіемъ, формулой, а не личностью, христіанскіе писатели часто упоминаютъ о немъ, то съ похвалой, то съ порицаніемъ, но эти похвалы и порицанія относятся только къ сочиненіямъ Цицерона, а не къ нему самому. Для Петрарки, какъ и слдовало ожидать при склонности Возрожденія къ индивидуализму, Цицеронъ былъ живымъ человкомъ, но онъ себ представлялъ его, согласно своему идеалу, безстрастнымъ мудрецомъ, чуждающимся безпокойной массы и съ ласковой улыбкой дающимъ своимъ друзьямъ наставленія къ разумной жизни — однимъ, словомъ, Цицерономъ ‘Тускуланскихъ бесдъ’, чтеніе его переписки разочаровало его. Полетъ стрлы, столь прямой и плавный для невооруженнаго глаза, оказался теперь неровнымъ и дрожащимъ, тускуланскій мудрецъ превратился въ человка, участвующаго въ борьб партій, колеблющагося въ своихъ ршеніяхъ, надющагося и кающагося въ своихъ надеждахъ. На первыхъ порахъ Петрарка былъ глубоко огорченъ этимъ открытіемъ: онъ излилъ свое горе въ письм, которое написалъ ему на тотъ свтъ: ‘О, ты, вчно безпокойный и тревожащійся старецъ! Зачмъ избралъ ты себ удломъ эту постоянную борьбу и безполезную вражду? На что промнялъ ты досугъ, подобающій и возрасту твоему, и твоему призванію, и твоему положенію? Зачмъ призрачный блескъ славы завлекъ тебя, старика, въ войны юношей и посл столькихъ несчастій обрекъ тебя недостойной философа смерти? Ты забылъ о совт твоего брата, забылъ о своихъ собственныхъ спасительныхъ наставленіяхъ, подобно запоздалому путнику — продолжаетъ Петрарка, повторяя картину Данте — ты шествовалъ во мрак со свточемъ въ рук, показывая путь тмъ, что слдовали за тобой, но самъ спотыкаясь жалкимъ образомъ… Насколько было бы достойне, тмъ боле для философа, провести старость спокойно въ своемъ помсть, размышляя, какъ ты самъ гд то говоришь, не объ этой кратковременной, а о той вчной жизни, не стремиться къ должностямъ, не домогаться тріумфовъ, не волноваться по поводу какихъ бы то ни было Катилинъ! Но теперь объ этомъ говорить поздно, прощай на вки, дорогой Цицеронъ, нишу теб на земл, въ трансальпинской колоніи Верон, что на правомъ берегу Атесиса, дня 16 до квинтильскихъ календъ, въ 1345 г. посл рожденія того Бога, котораго ты не зналъ’… Это письмо, которое нкоторые называютъ ребяческимъ, очень характерно для Петрарки и гуманистовъ вообще, оно показываетъ намъ, въ чемъ состоялъ идеалъ гуманиста. А чтобы не подавать повода, къ недоразумніямъ, Петрарка черезъ полгода написалъ на имя Цицерона другое письмо — то самое, въ которомъ онъ называетъ его вождемъ своимъ и своихъ единомышленниковъ. ‘Мои упреки, говоритъ онъ тамъ, относились лишь къ твоей жизни, а не къ твоему уму и краснорчію, твоему уму я удивляюсь, передъ твоимъ краснорчіемъ благоговю. Да и жизнь твоя не нравится мн только тмъ, что я не вижу въ ней безстрастія (constantia) и стремленія къ спокойствію, подобающей у профессіи философа’. Его кумиромъ Цицеронъ остался на всегда, въ своихъ Trionfi Петрарка описываетъ, между прочимъ, шествіе колесницы Славы: во глав римской литературы шествуютъ двое въ одномъ ряду съ Гомеромъ, это — мантуанскій пвецъ (Вергилій) и ‘тотъ, подъ чьими стопами трава покрывается цвтами. Это — тотъ М. Туллій, въ которомъ ясно сказывается, сколько въ краснорчіи и цвтовъ, и плодовъ. Эти двое — оба ока нашей словесности’.
…есі uno, al cui passar l’erba fioriva.
Quest’è, quel Marco Tullio, in cui si mostra
chiaro, quanti ha eloquenza e frutti e fiori,
questi son gli occhi della lingua nostra.
Остальные гуманисты послдовали въ этомъ отношеніи за Петраркой — прежде всхъ его пламенный поклонникъ, Боккаччьо. Его книга de саsibus virorum illustrium — рядъ видній въ род только что упомянутыхъ trionfi Петрарки — касается и Цицерона, онъ является передъ нимъ какъ человкъ ‘съ благодушнымъ, почтеннымъ выраженіемъ лица, тронутаго тихой грустью, степенной осанки (по перифразу А. Н. Веселовскаго, Боккаччьо II, 250), Боккаччьо какъ будто признаетъ его, но Фортуна его предупредила: это величайшій, славный между питомцами философіи мужъ, вождь римскаго краснорчія, Туллій Цицеронъ… Боккаччьо смотритъ на него съ изумленіемъ, имъ овладло сознаніе своего безсилія: ему ли писать о немъ!’ Нечего и говорить, что его біографія — восторженный панегирикъ Цицерону. Не измнило ему и слдующее поколніе, мало того: такъ какъ къ этому времени и Петрарка отошелъ въ область прошлаго, то поднялся вопросъ о сравнительномъ достоинств его и Цицерона. Этимъ вопросомъ занимается Ліонардо Бруни въ своемъ dialogus de tribus vatibus, построенномъ совсмъ на манеръ діалоговъ Цицерона, хотя но содержанію онъ напоминаетъ скоре діалогъ Тацита de oratoribus. Въ этомъ интересномъ сочиненіи, предшественник извстнаго спора Ламотта и Дасье о сравнительномъ достоинств древнихъ и новыхъ писателей, другъ Ліонардо, Никколи, стоитъ горой за древнихъ, превознося до небесъ Цицерона, онъ нападаетъ на Петрарку, говоря, что одно Цицерона посланіе ему дороже всхъ прозаическихъ сочиненій Петрарки, и равнымъ образомъ одна эклога Вергилія — всхъ поэтическихъ его произведеній. Когда затмъ его упрашиваютъ сказать что-нибудь и въ защиту Петрарки, онъ иронически беретъ назадъ сказанное имъ раньше и заключаетъ шуткой въ дух пушкинской эпиграммы на Кюхельбекера, говоря, что одно прозаическое сочиненіе Петрарки ему дороже всхъ посланій Вергилія, и одно стихотвореніе Петрарки — всхъ стихотвореній Цицерона.— Конечно самое сравненіе Петрарки съ человкомъ, передъ которымъ онъ преклонялся, было несправедливостью, сверстники Бруни, поэтому, за нимъ въ этомъ направленіи не послдовали — уваженіе къ Петрарк вполн естественно уживалось съ культомъ Цицерона, который скоре увеличивался со временемъ, чмъ уменьшался. О Никколи мы можемъ судить по той роли, которую ему даетъ его другъ Бруни въ своемъ діалог. Другого его друга, Салютати, біографъ послдняго, Виллани, тоже гуманистъ, называетъ даже ‘обезьяной Цицерона’— причемъ интересне всего то, что въ устахъ Виллани это не укоризна., а комплиментъ: ‘своей прозой онъ пріобрлъ такую славу — говоритъ онъ,— что по заслугамъ можетъ быть названъ обезьяной Цицерона Траверсари, какъ молахъ, стыдливо скрывалъ свое пристрастье къ Цицерону, но оно помимо его воли сказывалось въ стил и дух его сочиненій, а также въ томъ предпочтеніи которое онъ отдавалъ среди христіанскихъ писателей ‘христіанскому Цицерону’ Лактанцію. Верджеріо страстно защищалъ Цицерона противъ обвиненій непричастнаго къ гуманистическому движенію Малатесты, который презрительно обозвалъ Цицерона адвокатомъ — характерное обвиненіе, не разъ повторявшееся впослдствіи. Но главнымъ проповдникомъ славы Цицерона былъ глава этого поколнія, знаменитый Поджиіо, который самъ называлъ себя его ученикомъ и говорилъ, что далъ бы вс сокровища догматики за одну новую рчь Цицерона.— Въ эпоху слдующаго поколнія произошелъ невроятный скандалъ: Лоренцо Валла, поздне его глава, написалъ статью, въ которой сравнивалъ Цицерона съ Квинтиліаномъ и отдавалъ предпочтеніе послднему. Хотя самая парадоксальность этого сравненія доказывала его неискренность, хотя другъ Валлы, Беккаделли, уврялъ, что его статья — простое діалектическое упражненіе, и что онъ въ душ поклонникъ Цицерона, хотя самъ Валла поздне доказалъ свою преданность ему, написавъ свои знаменитыя elegantiae — тмъ не мене поднятый злополучной диссертаціей шумъ не улегся: Поджіо былъ возмущенъ, и ‘кощунство’ Валлы осталось несмываемымъ пятномъ на его репутаціи въ теченіе всей его жизни.
Но, можно спросить, чмъ же были обязаны гуманисты Цицерону? Очень и очень многимъ.
Начнемъ съ формы. Въ этой области никакихъ сомнній быть не можетъ, но зато возможно другого рода возраженіе — именно то, что форма большого значенія не иметъ. Возраженіе это имло бы еще нкоторое основаніе по отношенію къ первому и третьему изъ разсматриваемыхъ нами періодовъ, но по отношенію къ эпох Возрожденія оно несостоятельно: не забудемъ что главной заслугой Возрожденія было освобожденіе личности, а въ письменности самымъ яркимъ выраженіемъ личности является форма. Схоластическая латынь была дурна не тмъ, что была уродлива, а тмъ, что была безлична, Цицеронъ научилъ людей тому, чего они раньше не знали — ставить форму своихъ произведеній въ соотвтствіе со своей личностью. Это нужно твердо помнить для того, чтобы понять — я не говорю, одобрить — возмущеніе Петрарки противъ одного медика, который ставилъ медицину выше реторики: ‘это значитъ’, говорилъ онъ, ‘ставить служанку выше госпожи’. Спшу прибавить, что для Петрарки реторика была — хотя и не вполн тмъ, чмъ она была въ эпоху Цицерона, но все же и но той карикатурной ‘риторикой’, которой многіе представляютъ ее себ нын: въ его глазахъ реторика была освободительницей человка, какъ личности — вотъ почему онъ ставилъ ее выше медицины, благодтельницы массы.
Посл формы — содержаніе, здсь пришлось бы говорить о матеріальныхъ заимствованіяхъ гуманистовъ у Цицерона. Но отношенію къ первому періоду это былъ очень важный вопросъ, что же касается нашего, то мы можемъ выставить на видъ парадоксальное положеніе: чмъ меньше были прямыя заимствованія гуманистовъ у Цицерона, тмъ выше были заслуги послдняго передъ ними. Не для того промняло человчество Петра Ломбарда на Цицерона, чтобы подъ новымъ именемъ продолжать старую службу, оно искало въ немъ вождя, а не господина.
Посл содержанія — духъ, т. о. отношеніе автора къ предмету. Это — именно та область, въ которой Возрожденіе произвело самый ршительный переворотъ, и именно въ этой области Цицеронъ былъ самымъ несомнннымъ вдохновителемъ Возрожденія. Конечно, мы вс ставимъ въ философскомъ отношеніи Платона и Аристотеля выше Цицерона, но попытаемся удалить послдняго изъ Возрожденія и спросимъ себя, что бы вышло. Нкоторые люди — именно т немногіе, которые интересовались метафизикой — промняли бы догматы омы Аквинскаго на догматы,— кто Платона, кто Аристотеля, слпо слдуя за своимъ мастеромъ, стало бы двумя ересями больше, вотъ и все. Цицеронъ, какъ философъ, былъ драгоцненъ именно тмъ, что, не будучи самъ творцомъ, здраво и самостоятельно судилъ о творцахъ, этому искусству отъ него научились люди Возрожденія. Это говорю не я, а тотъ, кому боле другихъ приличествуетъ высказываться но нашему вопросу: ‘мы смемся надъ грубыми схоластиками, которые долго царствовали среди насъ, но мы чтимъ Цицерона и всхъ тхъ древнихъ, которые научили насъ мыслить’, это — слова Вольтера (Dialogues philosophiques, XIII).
Этимъ было возвращено личности ея право выбора, залогъ умственнаго прогресса, но ясно, что этому прогрессу должно было способствовать все то, что способствовало развитію самосознанія личности. Съ этой точки зрнія открытіе переписки Цицерона имло исключительный интересъ. До того времени люди знали только безличное письмо — письмо-трактатъ Сенеки, письмо-анекдотъ Плинія, письмо-проповдь Іеронима, индивидуальное письмо какъ литературное произведеніе считалось немыслимымъ, и даже самъ Петрарка въ своей переписк слдуетъ традиціи Сенеки. Но вотъ Петрарка находитъ письма Цицерона (главнымъ образомъ) къ Аттику, черезъ полвка Салютати находитъ его такъ наз. переписку съ друзьями: оказалось, что вся обстановка, въ которой мы живемъ, можетъ быть предметомъ письма, какъ литературнаго произведенія. Это открытіе имло ршающее значеніе для всего Возрожденія: вс гуманисты пошли по стопамъ Цицерона и начали familiariser scribe re. Удалось это іте сразу: остроумное слово французскаго публициста, что требуется очень много искусства для того, чтобы быть естественнымъ, оправдалось и здсь. Но въ конц концовъ энтузіазмъ взялъ свое, и въ переписк Поджіо съ Никколи была создана гуманистическая параллель къ переписк Цицерона съ Аттикомъ. Но это только примръ, хотя и наиболе яркій: изслдователи Возрожденія согласны нъ томъ, что изъ всхъ его литературныхъ произведеній письма, являются самымъ характернымъ и интереснымъ отраженіемъ его жизни, а этими письмами мы цликомъ обязаны Цицерону.
Позволю себ тугъ маленькое отступленіе. Въ прежнія времена эпоха, о которой идетъ рчь, разсматривалась исключительно какъ эпоха Возрожденія классической древности, которое объяснялось чисто вншнимъ образомъ, со времени знаменитой книги Буркгардта Возрожденіе разсматривается преимущественно какъ эпоха пробужденія личности — эту точку зрнія и я счелъ долгомъ усвоить. Но нкоторые приверженцы этого направленія доходятъ до крайностей, съ которыми, на мой взглядъ, согласиться нельзя: они утверждаютъ, что гуманисты брали у древнихъ авторовъ только то, что соотвтствовало ихъ потребностямъ. Я представляю себ дло иначе: герои Возрожденія пристрастились къ древней литератур потому, что она соотвтствовала ихъ главной и самой насущной потребности: потребности освобожденія личности, но разъ пристрастившись къ ней, они открыли въ себ такія потребности, о которыхъ раньше не думали. Эпистолографія Возрожденія служитъ вскимъ доказательствомъ этого положенія, другое доказательство — педагогика, явившаяся вслдъ за открытіемъ Квинтиліана, которымъ мы обязаны Поджіо. Вообще будущему историку Возрожденія придется строго различать первичныя его потребности отъ производныхъ, тогда, вроятно, окажется, что патріотизмъ нкоторыхъ итальянскихъ гуманистовъ, ихъ мечтанія объ объединеніи Италіи подъ главенствомъ Рима, былъ именно одной изъ производныхъ потребностей, навянныхъ чтеніемъ Цицерона и Ливія.
За Возрожденіемъ слдуетъ реформація, за ней контръ-реформація, но для нашего вопроса это — дв пустыя страницы.
Нтъ ничего общаго между Цицерономъ и реформаторами. Положительная сторона философіи Цицерона, его практическая мораль, не могла имть большого значенія въ глазахъ тхъ, которые ставили спасеніе человка въ зависимость отъ его вры, а не отъ его длъ, а если бы они, въ свою очередь, стали развивать передъ нимъ свои догматы — можно утверждать наврное, что тускуланскій мудрецъ съ улыбкой сказалъ бы имъ: ista sunt ut disputautur.— И все-таки реформація не отвергла Цицерона, совершенно напротивъ: читая ‘застольныя бесды’ Лютера, мы поражаемся той по истин трогательной теплотой, съ которой онъ, несмотря на свое отвращеніе къ ‘презрннымъ язычникамъ’ (elende Heiden) говоритъ о Цицерон. Онъ ставите его неизмримо выше Аристотеля. ‘Его officia’ говоритъ онъ, ‘гораздо лучше чмъ этика Аристотеля… Цицеронъ при всхъ заботахъ, которыя ему причиняло управленіе государствомъ, многимъ превзошелъ Аристотели, этого (перевожу дословно) бездльника и осла, у котораго было достаточно и денегъ, и пріятныхъ праздныхъ дней (ist er weit berlegen Aristoteli, dem mssigen Esel, der Geld und Gut und gute faule Tage genug hatte)… ‘Цицеронъ обсудилъ самые тонкіе и важные философскіе вопросы,— о существованіи божества, о его свойствахъ, о его вмшательств въ человческія дла, о безсмертіи души’. По этому поводу онъ говоритъ въ другомъ мст. ‘У него есть одно очень хорошее доказательство, которое глубоко и радостно волновало меігя и запечатллось въ моемъ сердц’— и приводитъ то мсто, гд Цицеронъ пользуется порядкомъ мірозданія, какъ доказательствомъ существованія божества. Вообще мнніе Лютера о Цицерон-философ сводится къ слдующему: ‘кто хочетъ познать настоящую философію, тотъ долженъ читать Цицерона’ (wer die rechtschaffene Philosophiam lernen will, der lose Ciceronem). Кром философскихъ произведеній Цицерона, Лютеръ читалъ и уважалъ его письма, о нихъ онъ произноситъ замчательное слово: die Episteln Ciceronis verstehet Niemand recht, er sei denn 20 Jahr in einem for trefflich en Regiment gewesen, которое мы можемъ перифразировать такъ: живого не мертвые, а только живые поймутъ. Онъ заключаетъ слдующими словами, которыя длаютъ честь его простой и любящей душ: ‘Цицеронъ, мудрый и прилежный человкъ, много выстрадалъ и много сдлалъ, я надюсь, что Господь Богъ будетъ милостивъ къ нему. Конечно, намъ не подобаетъ говорить объ этомъ съ увренностью, мы должны придерживаться откровеннаго намъ слова: кто вруетъ и крещенъ, тотъ спасется, но чтобы Богъ не могъ длать исключеній и различать между язычниками и народами, этому намъ не приличествуетъ знать срокъ и мру. Ибо то будетъ новое небо и новая земля, шире и просторне настоящей, Онъ можетъ каждому воздать по Своему усмотрна’ (Tischreden 2873, 2800). Подобно Лютеру, и Цвингли открылъ Цицерону рай, изъ котораго, впрочемъ, Кальвинъ, во всхъ отношеніяхъ антиподъ Цицерона, его снова изгналъ.
Но примры Лютера и Цвингли не должны вводить насъ въ заблужденіе: они говорятъ не какъ реформаторы, а какъ гуманисты, сама же реформація но своему принципу была враждебна Цицерону, который долженъ былъ казаться ей не то язычникомъ, не то католикомъ. Стоило солнцу гуманизма зайти — и естественная антипатія реформаціи къ Цицерону взяла свое, а такъ какъ человку свойственно доискиваться объективныхъ доказательствъ противъ антипатичныхъ ему лицъ и длать свой разумъ рабомъ своего инстинкта, то на почв реформированной Германіи былъ составленъ громадный обвинительный актъ противъ тускуланскаго мудреца, и Цицеронъ-карикатура у многихъ прослылъ за настоящаго.
Я былъ правъ, поэтому, утверждая, что реформація для интересующаго насъ вопроса — пустая страница, если только не видть прогресса въ томъ, что воззрнія Лютера на Цицерона были синтезомъ воззрній обоихъ предыдущихъ періодовъ движенія, христіанскаго и гуманистическаго: онъ уважаетъ въ немъ философа и эпистолографа, ораторъ, несмотря на массу извстныхъ тогда рчей, не былъ еще открытъ.— Что касается контръ-реформаціи, то она была реакціей не только противъ реформаціи, но и противъ гуманизма — ясно, что она не могла признать за Цицерономъ другого значенія, кром того, въ которомъ ему не отказывали и первые христіанскіе писатели.
Впрочемъ, но отношенію къ обимъ слдуетъ замтить, что мн отвели Цицерону почетное мсто въ образованіи подростающей молодежи. Этотъ фактъ не лишенъ значенія: разъ псня сиренъ раздавалась въ школ, а затыканіе ушей юношеству еще не успло войти въ моду, то дйствіе этой псни на душу того или другого изъ воспитанниковъ могло дать различные, боле или мене непредвиднные и нежелательные съ точки зрнія учредителей результаты… въ род, напримръ, тхъ смлыхъ экзаменныхъ отвтовъ ученика одной іезуитской школы, которые заставили его благочестиваго учителя съ ужасомъ воскликнуть: ‘молодой человкъ, вы будете проповдникомъ деизма во Франціи!’ Событіе, о которомъ я говорю, заслуживаетъ даже очень живого вниманія, такъ какъ этимъ ученикомъ былъ Вольтеръ, а его экзаменъ былъ началомъ третьяго великаго періода въ исторіи прогресса — періода Просвщенія и революціи.
Переходя къ этому періоду, я долженъ начать съ оговорки. Всмъ извстно, что французское Просвщеніе было результатомъ вліянія новой, спеціально англійской философіи и физики (въ самомъ широкомъ смысл слова) на французское общество, какъ это случилось, объ этомъ писали многіе, и врядъ ли кто-либо лучше Тэна въ его знаменитомъ ancien rgime. Но, воздавъ должное этому факту, я возвращаюсь къ своей тем, т. с. къ Цицерону, и утверждаю: 1) что съ англійской философіей, строжайше запрещенной въ іезуитскихъ школахъ, Вольтеръ познакомился лишь много позже своего выхода изъ коллежа, 2) что, напротивъ, Цицеронъ читался у іезуитовъ очень усердно, 3) что первымъ памятникомъ деизма были книги Цицерона de natura cleorum и, какъ приложеніе къ нимъ, книги de divinatione, 4) что Вольтеръ въ теченіе всей своей жизни боготворилъ Цицерона. Изъ этихъ четырехъ пунктовъ только послдній можетъ претендовать на нкоторую новизну, а такъ какъ онъ вмст съ тмъ иметъ ближайшее отношеніе къ моей тем, то я займусь исключительно имъ.
Вольтеръ упоминаетъ Цицерона часто въ своихъ произведеніяхъ и всегда съ похвалой, можно даже сказать, что это — одинъ изъ немногихъ писателей, о которыхъ онъ никогда не сказалъ дурного слова. Но до какой степени Цицеронъ былъ близокъ его сердцу, показалъ слдующій случай. Одинъ изъ извстныхъ адвокатовъ того времени, Linguet, счелъ нужнымъ въ своемъ сочиненіи о судоходныхъ каналахъ дать мсто нападкамъ на Цицерона. Какое кому было дло до этого давно умершаго человка? Но Вольтеръ разсудилъ иначе, съ энтузіазмомъ, совершенно непонятнымъ для вольтеріанцевъ нашихъ дней, онъ заступился за поруганную честь тускуланскаго мудреца. ‘Именно теперь,— говоритъ онъ гнвно,— во время упадка искусствъ во Франціи, въ вкъ парадоксовъ, въ эпоху уничиженія литературы и преслдованія философіи — именно теперь стараются унизить Цицерона!’ Давъ затмъ краткій, но восторженный біографическій очеркъ своего героя, онъ продолжаетъ: ‘Теперь не забудемъ, что это — тотъ самый Римлянинъ, который первый ввелъ философію въ Римъ, что его ‘Тускуланскія бесды’ и его книга ‘о природ боговъ’ — два самыхъ прекрасныхъ сочиненія, которыя когда-либо написала мудрость, поскольку она — мудрость человческая (въ подлинник непереводимая двусмысленность: ..qu’ait jamais crits la sagesse qui n’est, qu’humaine), что его разсужденія ‘объ обязанностяхъ’ самое полезное разсужденіе по нравственной философіи, которое у насъ есть, — и мы будемъ еще мене склонны относиться съ пренебреженіемъ къ Цицерону. Пожалемъ о тхъ, которые не читаютъ его, пожалемъ еще боле о тхъ, которые, читая его, не воздаютъ ему справедливости!’ (Dictionnaire philosophique t. VII. 343, cd. Fume).
Какъ извстно, Вольтеру приходилось прибгать въ своихъ сочиненіяхъ къ различнаго рода маскарадамъ, чтобы не сдлаться жертвоИ какой-нибудь lettre de cachet Свои деистическія убжденія онъ высказалъ въ форм писемъ Меммія къ Цицерону, найденныхъ будто бы ‘княземъ’ Шереметевымъ въ ватиканской библіотек и переведенныхъ имъ, Вольтеромъ, съ русскаго языка на французскій, эти письма очень интересны потому, что въ нихъ деизмъ выводится непосредственно изъ философіи Цицерона. Между прочимъ Меммій вотъ какъ отзывается о книг Цицерона de officiis: ‘Никогда не будетъ написано боле мудраго, боле правдиваго, боле полезнаго сочиненія. Отнын т, которые будутъ имть претензію учить людей и давать имъ наставленія объ ихъ обязанностяхъ, будутъ шарлатанами, если пожелаютъ возвыситься надъ тобой, или будутъ вс твоими подражателями’. (III, XIX). Въ другомъ мст Меммій говоритъ о Цезар, честолюбіе котораго внушаетъ ему опасенія, онъ боится, какъ бы онъ не далъ міру монархіи. Одно только его утшаетъ: сочиненія Цицерона спасутъ человчество отъ деспотизма.
Когда монархическая власть утвердится, среди тирановъ несомннно найдется нсколько добрыхъ правителей, если народъ привыкнетъ къ повиновенію, они не будутъ имть повода быть злыми, если они будутъ читать твои произведенія, они будутъ добродтельны’. Не трудно догадаться, въ кого Вольтеръ мтитъ этими словами: его восторженный поклонникъ и ученикъ, ‘геній XVIII вка’, какъ онъ его называетъ, Фридрихъ Великій, былъ самъ почитателемъ Цицерона. ‘Никогда не было въ мір другого Цицерона’!— восклицаетъ онъ въ письм къ Вольтеру (il n’eut jamais qu’un Cicron an monde), ‘я безконечно люблю Цицерона’ — пишетъ онъ ему въ другомъ мст, ‘я нахожу въ его ‘Тускуларскихъ бесдахъ’ много чувствъ, родственныхъ съ моими’. ‘Разсужденіе объ обязанностяхъ’— лучшее сочиненіе о нравственной философіи, которое когда-либо было или будетъ написано’. И онъ думалъ такъ не только во время своего заточенія въ Рейнсберг, когда Цицеронъ былъ его любимымъ товарищемъ и утшителемъ, много поздне, ставъ королемъ и военачальникомъ, онъ бралъ съ собою въ походъ сочиненія Цицерона — ‘Тускуланскія бесды’, ‘о природ боговъ’, ‘о предлахъ добра и зла’ (Zeller, Friedrich der Grosse als Philosoph, 214).
Но вернемся къ Вольтеру и его маскарадамъ. Въ другомъ мст онъ повствуетъ о мнимомъ посольств римской роспублини къ богдыхану, послдній разспрашиваетъ пословъ о религіи ихъ народа, т разсказываютъ ему о понтификахъ, авгурахъ, священныхъ курятникахъ и т. под. и внушаютъ просвщенному религіей Будды правителю живйшее презрніе къ республик, онъ уже собирается съ позоромъ отослать ихъ, какъ вдругъ ему докладываютъ, что нкій ‘Цицеронъ, величайшій ораторъ и лучшій философъ Рима, только что написалъ противъ авгуровъ маленькое сочиненіе подъ заглавіемъ ‘de divinatione’, въ которомъ онъ навки предалъ осмянію (livre un ridicule ternel) вс ауспиціи, вс прорицанія, всякую вообще ворожбу, отъ которой оглупла земля. Китайскій императоръ интересуется этой книгой, его переводчики переводятъ ее, отнын онъ поклонникъ этой книги и всей римской республики’ (Remarques de l’esprit sur les moeurs, IV).
Нтъ надобности увеличивать число этихъ примровъ, кто бы сомнвался въ чувствахъ, которыя Вольтеръ питалъ къ Цицерону, тому можно указать на то, что онъ сдлалъ его даже героемъ одной трагедіи (Rome sauve), имющей содержаніемъ заговоръ Катидины. А такъ какъ Вольтеръ съ гораздо большимъ правомъ, чмъ Фридрихъ, можетъ быть названъ геніемъ эпохи Просвщенія, то будетъ умстно поставить вопросъ, чмъ могъ быть для Вольтера и, слдовательно, для Просвщенія Цицеронъ.
Эпоха Просвщенія, будучи во многомъ продолженіемъ и развитіемъ эпохи Возрожденія, иметъ одну особенность, которая ее рзко отличаетъ отъ нея, эта особенность — духъ пропаганды. Возрожденію этотъ духъ совершенно чуждъ: человкъ эпохи Возрожденія ищетъ спасенія, какъ мы видли, не въ борьб съ массой и ея интересами, а вн массы, въ уединеніи, или въ общеніи съ другими личностями, съ которыми его связываетъ дружба, человкъ эпохи Просвщенія, напротивъ, обращается къ масс. Тамъ личность старается выдлиться изъ массы, здсь личность старается подчинить массу себ, Возрожденіе создаетъ Макіавелли, Просвщеніе — Антимакіавелля, это сопоставленіе знаменательно. Причину этого явленія изслдовать не намъ, быть можетъ, она состоитъ, отчасти по крайней мр,— въ томъ, что созданная Возрожденіемъ интеллигенція въ нивеллирующій вкъ Людовика XIV сама успла превратиться въ массу (Taine, Ancien rgime, 241).
Но секуляризованная мысль Просвщенія, обращаясь съ завоевательной цлью къ масс, находитъ уже занятымъ то мсто, которое хотла занять она, занято же оно было, какъ мы видли, религіей, которая съ давнихъ поръ стремилась удовлетворять и нравственныя, и умственныя потребности массы, вотъ почему въ эпоху Просвщенія личность враждебно относится къ религіи и ея блюстительниц — церкви. Миръ между личностью и церковью, возможный въ эпоху Возрожденія и его продолжателей на французской территоріи — Декарта, напримръ — долженъ быть быть нарушенъ въ эпоху Просвщенія.
Съ этой точки зрнія — хотя она только главная, а не единственная,— мы легко поймемъ значеніе Цицерона для героевъ Просвщенія: онъ былъ ихъ важнйшимъ союзникомъ въ борьб противъ церкви. Чтобы доказать и объяснить это, позволю себ еще разъ привести характеристику философіи Цицерона, которую я далъ выше, по поводу эпохи распространенія христіанства, и повторилъ по поводу Возрожденія.
‘Философія Цицерона была положительна въ той области, въ которой сомннія невозможны безъ разрушенія человческаго общества — въ области морали, которую Цицеронъ выводитъ изъ природы’. Эта положительная сторона — единственная, которой интересовались христіанскіе писатели, интересовались ею и писатели Просвщенія, но главнымъ образомъ вслдствіе принципа, который лежалъ въ ея основ. ‘Не трогайте религіи’ говорили ея защитники, ‘вн религіи нтъ морали’, ‘неправда,— говорили просвтители,— мораль возможна и вн религіи, и потъ вамъ доказательство — книги de officiis съ ихъ независимой моралью, выведенной непосредственно изъ природы’.— ‘Да,— восторженно твердили продолжатели ихъ дла,— природа создала человка добрымъ, традиціонныя формы только стсняютъ его природную доброту, разрушимъ эти формы, дадимъ этой доброт развиться вволю, и она создастъ новое, идеальное общество’. Остальное извстно.
‘Философія Цицерона, во-вторыхъ, скептически относилась къ метафизик, выдливъ, какъ не подлежащіе сомннію, факты существованія божества и безсмертія души, Цицеронъ во всемъ прочемъ сопоставляетъ противорчивы мннія, воздерживаясь отъ собственнаго сужденія и предоставляя въ самой широкой мр право выбора личностямъ’. Этимъ правомъ выбора воспользовались, какъ мы видли, дятели Возрожденія въ видахъ освобожденія личности, воспользовались имъ, но съ совершенно другою цлью, и дятели Просвщенія: въ книгахъ de natura deorum Вольтеръ прочиталъ слово, которое до него тамъ прочитано не было — слово tolrance. Онъ въ своемъ знаменитомъ трактат, посвященномъ этому предмету, заступается за протестантовъ, но не во имя протестантизма — онъ презираетъ Лютера и ненавидитъ Кальвина — а во имя того права выбора, которое даетъ Цицеронъ и котораго не даетъ господствующая церковь.
‘Философія Цицерона была наконецъ, отрицательеа по отношенію къ сверхъестественному’. Эту черту проглядло и христіанство, и Возрожденіе, впервые Просвщеніе обратило на нее вниманіе — мало того: въ рукахъ просвтителей доводы Цицерона противъ сверхъестественнаго сдлались страшнымъ оружіемъ противъ чуда и, слдовательно, противъ господствующей религіи. Дидеротъ (Penses philosophiques XLVII) цитируетъ съ похвалой возраженіе Цицерона (въ de divinatione) тмъ, которые доказывали подлинность чуда Атта Павія, и замчаетъ, что этимъ возраженіемъ можно воспользоваться противъ всхъ чудесъ безъ исключенія, и дйствительно, имъ воспользовался Вольтеръ: везд, гд онъ опровергаетъ чудеса традиціи, онъ беретъ свое оружіе изъ книгъ Цицерона de divinatione.
Но важность Цицерона для Просвщенія далеко не ограничивается всмъ этимъ.
Сочиненія Цицерона распадаются на разсужденія, письма и рчи, въ первыхъ мы имемъ передъ собою Цицерона-философа, во вторыхъ Цицерона-личность, въ третьихъ Цицерона-государственнаго человка. Разумется, при такихъ дленіяхъ слдуетъ чуждаться всякаго педантизма: Цицерона какъ государственнаго человка мы имемъ также въ политическихъ его трактатахъ de republica и de legibus, которые по этой причин мы должны причислить не къ первой, а къ третьей групп. Сдлавъ эту оговорку, мы можемъ выставить слдующее положеніе.
Эпоха распространенія христіанства видла въ Цицерон только философа, притомъ исключительно философа-моралиста, для нея имли значеніе только философскіе трактаты Цицерона.
Эпоха Возрожденія, сверхъ того, интересовалась Цицерономъ какъ личностью: она, поэтому, особенно дорожила письмами Цицерона, а въ Цицерон-философ открыла новую сторону — философа-индивидуалиста.
Эпоха Просвщенія, наконецъ, открыла и третью сторону въ Цицерон-философ — философа-раціоналиста, она же открыла цликомъ Цицерона-государственнаго человка, а съ нимъ и его рчи и политическіе трактаты. О первомъ пункт была рчь выше, о второмъ остается сказать теперь.
Во глав того движенія, которое, имя предметомъ государство, сдлалось одной изъ главныхъ причинъ революціи, стоитъ, какъ извстно, Монтескье, его Esprit des lois имлъ очень сильное вліяніе на конституцію 1701. года. Поэтому не, излишне будетъ замтить, что Монтескье серьезно изучилъ Цицерона, составляя эту классическую книгу, что онъ цитируетъ его — особенно, какъ это и понятно, его трактатъ de legibus — не разъ, и всегда очень почтительно, и что онъ и о немъ самомъ имлъ хорошее мнніе: ‘Цицеронъ,— говоритъ онъ,— на мой взглядъ, одинъ изъ величайшихъ умовъ всхъ временъ, что касается его души, то она всегда была прекрасна, когда не была слаба’ (Penses diverses). Тмъ не мене мы не имемъ права говорить о вліяніи Цицерона на Монтескье, онъ пользуется имъ наравн съ другими, хотя и любить его, кажется, боле другихъ.
Но дло представляется намъ въ совершенно иномъ вид, когда мы отъ Монтескье переходимъ къ Мабли, этому столь несправедливо забытому писателю, котораго еще Тэнъ называетъ однимъ изъ enfants perdus Просвщенія и которому лишь недавно было возвращено подобающее ему мсто непосредственнаго предшественника революціи, какъ извстно, эта заслуга принадлежитъ нашему соотечественнику, В. И. Герье (‘Встн. Евр.’ за 1887 г), Объ уваженіи Мабли къ Цицерону достаточно свидтельствуетъ сообщаемый его біографомъ фактъ, что онъ зналъ его философскія сочиненія почти что наизусть (Oeuvres posth. I, 71), никогда не произноситъ онъ дурного слова о немъ, мало того: возвращая Цицерону его комплиментъ Платону, онъ восклицаетъ. что предпочитаетъ ошибиться съ Цицерономъ, чмъ быть обязаннымъ правдой другимъ философамъ (Droits et devoirs du citoyen гл. IV, Oeuvres 17, 106). Говоря объ изученіи политики, т. е. науки о государств онъ рекомендуетъ своему собесднику Гоббса, Локка, древнюю исторію, предостерегаетъ его отъ новой исторіи (vous trouverez tout dans Г histoire ancienne, il n’est pas besoin d’tudier les modernes, pour у trouver des sottises, des bvues, des impertinences) и заключаетъ словами: ‘Какая жалость, что время лишило насъ ‘Государства’ Цицерона! По всмъ вроятіямъ, одно это сочиненіе, написанное о такомъ дльномъ народ такимъ глубокимъ знатокомъ политики, было бы достаточнымъ пособіемъ для нашего обученія’ (De rtude de la politique, Oeuvres I, 120).— Но главнымъ его сочиненіемъ должно быть для насъ то, въ которомъ онъ предсказалъ весь первый періодъ революціи, и которое само Учредительное собраніе, въ лиц своего президента, признало своимъ образцомъ (Oeuvres posth 1, 299) — разсужденіе ‘о правахъ и обязанностяхъ гражданина’, имъ мы должны заняться обстоятельне, тмъ боле, что оно можетъ помочь намъ правильно опредлить значеніе и англійской философіи, и Цицерона, какъ факторовъ Просвщенія.
Содержаніе этого разсужденія — споръ о томъ, обязанъ ли гражданинъ безусловно повиноваться законамъ своего государства, или нтъ. Споръ этотъ — споръ древній и вчный, Софоклъ посвятилъ ему одну изъ своихъ лучшихъ трагедій. Въ новое время о немъ писали и Третій, и Пуфендорфъ, и Хр. Вольфъ, и Гоббсъ, но вс они ршили его въ пользу Креонта, Мабли ршаетъ его въ пользу Антигоны. Форма разсужденія — разговоръ, но не дидеротовскій разговоръ съ обязательнымъ присутствіемъ профана въ лиц великосвтской дамы или полинесійскаго дикаря, а излюбленная у Мабли, въ подражаніе Цицерону, серьезная бесда друзей. Собесдникомъ автора является лордъ Стэнгопъ, оба они гуляютъ въ марлійскомъ парк, причемъ разговоръ ихъ отъ окружающей природы переходить къ политик — что уже прямо напоминаетъ намъ обстановку діалога de legibus. Случайно произносится слово ‘обязанности гражданина’, авторъ утверждаетъ, что они заключаются въ повиновеніи законамъ, лордъ Стэнгопъ это оспариваетъ и приводитъ доводы, которые ужасаютъ автора. ‘Но что же будетъ тогда съ нашими основными законами?’ (намекъ на Монтескье).— ‘А это ихъ дло,— хладнокровно отвчаетъ англичанинъ:’ — ихъ замнятъ другіе основные законы’ — ‘Ваша теорія ведетъ къ анархіи!’— ‘А ваша — къ увковченію зла’. Собесдники разстаются, французъ взволнованъ, но не убжденъ. Вернувшись домой, онъ берется за Цицерона, раскрываетъ его разсужденіе de legibus и случайно встрчаетъ слдующую фразу (км. I 42): ‘Нтъ боле возмутительной нелпости, какъ объявлять справедливыми вс постановленія народныхъ собраній или вообще законодательной власти. Что мы скажемъ, въ самомъ дл, если это бу дута постановленія тирановъ? Если бы тридцать тирановъ пожелали дать Авинамъ законы, если бы вс Аиняне пристрастились къ тираническимъ законамъ — было бы это достаточной причиной, чтобы считать эти законы справедливыми?. Нтъ, ибо есть одно право, обязательное для общества, и это право установляется однимъ закономъ, законъ этотъ — здравый разумъ, опредляющій, чего слдуетъ требовать и что запрещать…’ Это мсто повергаетъ его въ раздумье, въ слдующее утро онъ показываетъ его Стэнгопу, они разсуждаютъ. ‘Цицеронъ правъ — говоритъ Стэнгопъ:— разъ люди достаточно злы или достаточно глупы, чтобы издавать несправедливые или нелпые законы, какое другое средство имемъ мы противъ этого зла, кром неповиновенія?’ (Oeuvres 17, 114). Французъ обязанъ согласиться, и вотъ, слдуя все дале и дале въ этомъ направленіи, англійскій лордъ разсказываетъ ему о будущемъ созыв генеральныхъ штатовъ объ ихъ ршеніи не разставаться до тхъ поръ, пока они не дадутъ Франціи конституціи, (стр. 207) и обо всемъ томъ, чему суждено было осуществиться черезъ тридцать лтъ.
Тогда ни одного изъ героевъ Просвщенія не было въ живыхъ, но были живы ихъ ученики и поклонники, мсто Мабли занялъ Варнавъ, мсто Монтескье — Мунье и Тронше, мсто Вольтера — Мирабо. На смну поколнію философовъ-политиковъ явилось поколніе ораторовъ, оно-то и открыло Цицерона-оратора. Докажемъ прежде всего это положеніе на самомъ выдающемся изъ нихъ, Мирабо.
Когда посл роковой для Людовика XVI Sance royale 23-го іюня 1789 г. народъ былъ взволнованъ слухами о ‘заговор’ двора противъ собранія, Мирабо взялся обратиться къ нему съ успокоительной рчью, въ этой рчи его образцомъ является успокоительная вторая ‘катилинарія’ Цицерона (р. 21). Онъ воспроизводитъ знаменитое дленіе Цицерономъ враговъ государства на группы, причемъ число настоящихъ, внушающихъ опасеніе враговъ съуживается до минимума, онъ воспроизводитъ и ликованіе римскаго оратора по поводу безкровной побды надъ крамольниками.— Когда король сталъ стягивать войска къ Парижу, Мирабо припомнилось вступленіе рчи за Милона (р. 41), и онъ сталъ развивать мысль о неудобств для собранія совщаться среди бряцанія оружія. Обращаясь по этому поводу съ рчью къ королю, онъ привелъ нкоторыя соображенія, заимствованныя изъ рчи за Лигарія (p. 43), о врожденной кротости короля и о стремленіяхъ нкоторыхъ лицъ внушить ему жестокія мысли.— Подобно Цицерону, и онъ защищается отъ обвиненія, что онъ злоупотребляетъ своимъ обаяніемъ чтобы подчинить себ собраніе (18 авг. 89), подобно ему, и онъ, умаляя свое знаніе и свои таланты, превозноситъ свое рвеніе и свою стойкость (7 ноября 89). Но важне этихъ примровъ, число которыхъ легко можетъ быть увеличено, его техническая зависимость отъ своего образца, которая у него замтне, чмъ у кого бы то ни было, къ сожалнію, только подробный анализъ рчей обоихъ ораторовъ можетъ выяснить эту зависимость. А какъ уважалъ онъ Цицерона, объ этомъ достаточно свидтельствуетъ заключеніе его рчи 19 апр. 90 г., въ которой онъ требовалъ, чтобы т депутаты, срокъ полномочій которыхъ истекалъ, несмотря на это препятствіе, оставались въ собраніи. ‘Вы вс, мм. гг., знаете отвтъ того Римлянина, который, чтобы спасти свое отечество отъ страшнаго заговора, былъ вынужденъ переступить законные предлы своихъ полномочій. Коварный трибунъ потребовалъ отъ него клятвы въ томъ, что онъ соблюлъ законы, онъ думалъ этой хитрой постановкой вопроса заставить его или совершить клятвопреступленіе, или сдлать невыгодное для себя признаніе. ‘Клянусь, — сказалъ тогда этотъ великій мужъ,— клянусь, что я спасъ республику’. Мм. гг., я клянусь въ томъ, что вы спасли государство’. Единодушныя рукоплесканія покрыли эти слова, и предложеніе было принято.
Вс эти люди — Мирабо и его сверстники — продолжали дло просвтителей, вотъ почему Мабли и могъ предусмотрть результатъ ихъ трудовъ. Зовъ личности къ масс раздавался все чаще и чаще, уже не изъ кабинета ученаго и литератора, а съ трибуны собраній или клубовъ, массы поднялись и отвтили такъ, какъ они по естественной логик вещей должны были отвтить — крикомъ ярости противъ тхъ, которые призывали ихъ къ политической жизни. Изъ этихъ двухъ противоположныхъ другъ другу движеній и состоитъ французская революція: движенія сверху внизъ — обращенія личности къ масс, и движенія снизу вверхъ — поглощенія массой личности. Этого второго движенія, которое въ конц концовъ и наложило свою печать на революцію, просвтители не предусмотрли, хотя возможность предусмотрть его у нихъ была, такъ какъ въ ихъ сред жилъ такой представитель массы, который чувствовалъ къ нимъ все то инстинктивное отвращеніе, которое человкъ-масса всегда чувствуетъ въ отношеніи человкаличности, это былъ Руссо. Въ своемъ contrat social онъ привелъ въ удобопонятную формулу ученіе о поглощающемъ личность государств, хотя онъ, вслдствіе недостаточной выдержки своего ума, развилъ его не вполн послдовательно: сдлавъ лозунгомъ своего государства позднйшій девизъ якобинцевъ libert и galit, онъ забылъ приписать: ceci tuera cela. А между тмъ это было неизбжно: свобода, т. е. право выбора,— требованіе личности — и равенство, т. е. единство,— требованіе массы,— не могли ужиться другъ съ другомъ, а второе было настолько сильне перваго, насколько масса сильне личности.
Какъ я сказалъ выше, Руссо, въ качеств человка-массы, питалъ инстинктивное отвращеніе къ личностямъ, Цицеронъ же, какъ ми убдились много разъ, былъ именно личностью, понятно, что Руссо его не любилъ. Не потому, чтобы онъ враждебно относился къ античной литератур, совершенно напротивъ: ‘Эмиль,— говоритъ онъ,— боле полюбитъ древнія книги, чмъ наши, уже по той причин, что, будучи первыми но времени, он ближе къ природ’. (Emile, IV). Но спеціально Цицеронъ былъ ему антипатиченъ. ‘Увлеченный мужественнымъ краснорчіемъ Демосена, Эмиль скажетъ: ‘это ораторъ’, но, читая Цицерона, онъ скажетъ: ‘это адвоката» (ibidem)’. Руссо тмъ легче было проводить это различіе, что онъ не зналъ ни того, ни другого, дйствительно, чтобы ограничиться Цицерономъ, говоря однажды о трактат Цицерона de legibus, онъ выражается приблизительно такъ: ‘повидимому, это былъ прикрашенный переводъ какого нибудь греческаго сочиненія’, такимъ образомъ, онъ считаетъ потеряннымъ этотъ славный въ эпоху Просвщенія трактатъ, который такъ старательно изучилъ Монтескье и которымъ такъ увлекался Мабли, и считалъ его переведеннымъ съ греческаго, между тмъ какъ онъ, выросши исключительно на римской почв и будучи очеркомъ римскаго сакральнаго и государственнаго права, представляетъ изъ себя самое самостоятельное, также и въ смысл творчества, разсужденіе Цицерона. Но Руссо, какъ человку-масс, была въ высокой степени присуща склонность массы судить и осуждать незнакомыхъ ей людей.
Итакъ, зародыши рокового дуализма революціи были на лицо уже въ эпоху Просвщенія, все же никто его не подозрвалъ, не исключая и Мабли. Онъ послдовательне всхъ развилъ принципъ пропаганды, т. е. обращенія личности къ масс: на предложеніе ‘скрывать свои принципы отъ массы и давать только мудрымъ право реформировать правительство’, Стэнгопъ отвчаетъ (Oeuvres 17, 57), что ‘истина не можетъ быть слиткомъ извстной, слишкомъ распространенной, слишкомъ тривіальной’, но онъ же ‘освобождаетъ отъ труда критиковать законы всхъ тхъ, которые руководятся лишь нкотораго рода инстинктомъ и вслдствіе своего невжества лишены возможности имть другихъ путеводителей, кром авторитета, привычки и примра’, признавая такимъ образомъ за массой лишь право содйствія, а не право почина, ‘Цицеронъ,— прибавляетъ онъ безусловно справедливо,— безъ сомннія оказанъ бы имъ такое же снисхожденіе’ (ibid. 117). Не были дальновидне Мабли и ораторы Учредительнаго собранія, они радовались движенію массы, не подозрвая его враждебнаго для нихъ же смысла, для этого они находились слишкомъ далеко отъ нея.
Но вотъ Учредительное собраніе разошлось, давъ Франціи мертворожденную конституцію, среди сильныхъ волненій, вызванныхъ бгствомъ короля, произошли выборы въ новое собраніе, передъ нами жирондисты, эта красивая и легкая пна народной волны. Отъ нихъ повяло новымъ, республиканскимъ духомъ, въ силу котораго и Цицеронъ былъ понять съ новой стороны, не только какъ теоретикъ въ области политики, не только какъ ораторъ, но и какъ республиканскій дятель — вслдствіе чего его обаяніе неизмримо возросло. Дйствительно, для республиканцевъ вся исторія монархіи отъ Цезаря до Людовика XVI не существовала, ‘свтъ пустъ со времени Римлянъ’, говоритъ С. Жюстъ (2 germinal, 1794), они продолжали дло, начатое изгнаніемъ Тарквинія Гордаго и прерванное узурпаціей Цезаря, ихъ героями были, поэтому, Брутъ Старшій, изгнавшій Таркиніевъ, и Цицеронъ, боровшійся съ Суллой, сокрушившій Катилину, побжденный Цезаремъ и погибшій отъ тріумвировъ. Но это обаяніе было не личгіое: Цицерону интересовалъ французскихъ республиканцевъ именно какъ выдающійся республиканецъ, на ряду съ другими, все римское вошло въ моду, слова ainsi faisaient les Romains сплошь и рядомъ встрчаются въ рчахъ ораторовъ собранія и клубовъ, притомъ большею частью не впопадъ: достаточно будетъ вспомнить, что даже гильотина была рекомендована французамъ, какъ римское изобртеніе (Goncourt., hist, de la soc, fr. pendant la rvol. 431). Среди жирондистовъ — чтобы вернуться къ нимъ — мы встрчаемъ довольно полный ассортиментъ героевъ послднихъ годовъ римской республики: у нихъ есть свой Брутъ (Младшій) — это Бриссо, свой Катонъ — Роланъ, своя Марція (жена Катона) — м-мъ Роланъ, что касается Цицерона, то имъ былъ, разумется, главный ораторъ партіи, Верньо. Особнякомъ стоитъ философъ партіи, не раздлявшій ея римско-республиканскихъ увлеченій и по принципу враждебно относившійся къ Цицерону, Кондорсе. Будучи по призванію математикомъ, онъ и въ своемъ взгляд на исторію оставался вренъ своей спеціальности, въ прогресс онъ видлъ прогрессію, нчто въ род ньютоновскаго бинома, въ которомъ показатель перваго члена, superstition, постепенно уменьшается, а показатель второго члена, raison, постепенно увеличивается, конечно, для личности въ этой формул не было мста, въ этомъ Кондорсе согласенъ съ Руссо, котораго онъ, впрочемъ, не особенно уважалъ.
Таковы жирондисты, спускаясь ступенью ниже, мы встрчаемъ дантои исто въ Самъ Дантонъ, одна изъ самыхъ крупныхъ личностей того времени, вслдствіе своего недостаточнаго образованія былъ лишенъ возможности хорошо знать Цицерона, впрочемъ, онъ старался восполнить этотъ проблъ, какъ видно изъ того факта, что посл его казни была продана принадлежавшая ему библіотека римскихъ классиковъ (Concourt, hist, de la s. fr. sous le Direct. 6). Но зато его другъ, Камиллъ Демуленъ, былъ горячимъ поклонникомъ Цицерона, хотя онъ, вслдствіе природнаго недостатка, могъ изливать свое краснорчіе только въ памфлетахъ, а не въ рчахъ, получивъ прекрасное классическое воспитаніе, онъ въ первый, агрессивный періодъ своей дятельности точно также старается подражать Цицерону, какъ онъ въ послдній періодъ, когда онъ (въ vieux cordelier) отбивается отъ тиранній Робеспьера, пользуется Тацитомъ. Приведу одинъ образчикъ. Извстны слова Цицерона (р. 2 56). ‘Мы держимъ собакъ въ Капитоліи для безопасности отъ воровъ. Он не могутъ признать въ человк вора, а вообще поднимаютъ тревогу, если кто либо войдетъ ночью на Капитолій, такъ какъ это во всякомъ случа возбуждаетъ подозрніе… Въ такомъ же положеніи находятся и обвинители’.. Это мсто Демуленъ варіируетъ слдующимъ образомъ: Наше время ночное, надобно, чтобы врныя собаки съ лаемъ встрчали даже прохожихъ, для того чтобы воры не внушали намъ страха’ (Discours de la lanterne).
Спускаясь еще на одну ступеньку, мы находимъ уже широкое море массы, Марата, Hebert’а, Henriot и т. д. Къ счастью, о вліяніи Цицерона на нихъ не можетъ быть и рчи. Конечно, его имя имъ извстно: заданный свыше тонъ естественно доходитъ и до нихъ, и нтъ причины удивляться тому, что имена Цицерона и Каталины читаются даже въ discours bougrement patriotiques пресловутаго pre Ducherne’а. Ho это только пустые звуки, прочти эти люди хоть одну страницу изъ Цицерона — они сдлали бы изъ него карикатуру для фонаря.
Особое положеніе занимаетъ Робеспьеръ. Этотъ честолюбивый адвокатъ руководился прежде всего и главнымъ образомъ ненавистью противъ тхъ, кто затмвалъ его, эта ненависть заставляла его якшаться съ массой, между тмъ какъ самъ онъ хотлъ возвышаться надъ нею я повелвать. Отсюда его двойственность: въ угоду масс онъ эксплуатировалъ contrat social, чтобы сокрушить ‘умренныхъ’, жирондистовъ, дантонистовъ, и въ то же время старательно изучалъ Цицерона, чтобы сохранить способность управлять массой. А изучать Цицерона было для этого необходимо: другого образца ораторскаго искусства у французовъ въ эту эпоху не было — французы сами называютъ ораторовъ трехъ революціонныхъ собраній ‘отцами французскаго краснорчія’ — а другого средства возвыситься надъ массой, кром краснорчія, человкъ тогда не имлъ.
Я сказалъ выше, что Цицерономъ первыхъ дней конвента былъ Верньо, но монополіи въ этомъ отношеніи не было, и въ достопамятномъ засданіи 29 окт. 1792 г. въ роли Цицерона выступилъ одинъ изъ мене извстныхъ членовъ Жиронды, Я у во, и произнесъ пламенную рчь, которой сама Марція его партіи дала названіе ‘катилиняріи’. Обвиняемымъ Катилиной былъ не кто иной какъ Робеспьеръ, обвиненіе было серьезное: дло касалось заговора (какъ и въ Рим), направленнаго противъ конвента (какъ въ Рим — противъ сената), при тайномъ сообществ Дантона (какъ въ Рим — Цезаря), причемъ средствами должны были служить убійства, грабежи и т. д., (какъ и въ Рим). Робеспьеръ не обладалъ даромъ импровизаціи, онъ потребовалъ отсрочки преній на одну недлю, отправился домой и сталъ усиленно читать Цицерона, черезъ недлю онъ прочиталъ въ собраніи рчь которая была еще въ большей мр сколкомъ съ рчи за Публія Суллу (р. 26), нежели рчь Луве — съ первой катилинаріи. Дло въ томъ, что названная рчь за Суллу въ значительной мр является самозащитой Цицерона противъ обоихъ обвиненій, которыя на него взводили враги — въ томъ, что онъ противозаконно казнилъ Катилинарцевъ, и въ томъ, что онъ стремится къ личной власти. Оба эти пункта воспроизводитъ Робеспьеръ. Цицеронъ, защищая казнь Катилинарцевъ, произноситъ справедливое слово: ‘республика погубила ихъ для того, чтобы не погибнуть отъ нихъ’, ту же защиту Робеспьеръ примняетъ и къ отвратительнымъ убійствамъ первыхъ чиселъ сентября, въ которыхъ его обвиняли. Защищаясь но второму пункту, онъ до того увлекается, что видитъ себя уже не въ Париж, а въ Рим: ‘перестаньте, говоритъ онъ, потрясать передъ моими глазами кровавымъ плащомъ тирана, а то я подумаю, что вы хотите снова заковать Римъ въ цпи!’ и срываетъ апплодисменты этой фразой. Вообще онъ весь живетъ въ обстановк 62 г. до P. X., года рчи pro Р. Sulla: онъ цитируетъ Катона, забросаннаго камнями въ то время, когда онъ давалъ отпоръ антиреспубликанскимъ проискамъ, цитируетъ Цицерона, обезоружившаго коварнаго трибуна гордымъ заявленіемъ, что онъ спасъ отечество. Въ этомъ послднемъ случа онъ допускаетъ маленькую историческую ошибку, еще боле доказывающую его зависимость отъ рчи за Суллу. Имя коварнаго трибуна, врага Цицерона, было Метеллъ, Робеспьеръ называетъ его Клодіемъ — вполн естественно, такъ какъ въ рчи за Суллу онъ названъ просто ‘трибуномъ’ ( 31).— Какъ извстно, Цицеронъ этотъ разъ вывезъ РобеспьераНо это, разумется, только образчикъ. Недаромъ говорятъ, что французская революція была сдлана адвокатами, будучи воспитаны на Цицерон, они естественно прибгаютъ къ нему въ серьезныхъ случаяхъ — тмъ боле, что другихъ образцовъ у нихъ, какъ я уже сказалъ выше, не было. Политическаго краснорчія Франція до революціи не знала: генеральные штаты, какъ извстно, не собирались съ половины 17 вка, собиралось духовенство, да кое-гд провинціальные штаты, но эти собранія, посвященныя почти исключительно распредленію податей, не могли давать пищи краснорчію. Ораторы революціи, поэтому, должны были примкнуть къ Цицерону, при этомъ вполн естественно получился у подражателей нкоторый избытокъ усердія, нестолько, впрочемъ, у самостоятельныхъ талантовъ, въ род Мирабо, сколько у мене самостоятельныхъ, Робеспьера, С. Жюста и др., въ особенности Робеспьеръ такъ мало умлъ скрывать свое страстное желаніе сравняться съ ораторомъ римской республики, что шутники дали ему ироническій совтъ стерсть слды ‘фанатизма’ въ своемъ имени и назвать себя, вмсто Максимиліана — Цицерономъ (Goncourt, la soc. fr. sous: la Rv. 403).
Chnier s’appellera Voltaire,
Fauchet Fvque Massillon,
D’Eglantine sera Moliè,re,
Et Robespierre Cicron,
и Guadet во вступленіи своей пламенной рчи, произнесенной въ защиту жирондистовъ 12 апр. 1793, проводитъ язвительную параллель между нимъ и его образцомъ, заключающуюся словами: ‘Но Цицеронъ былъ человкомъ благороднымъ, онъ не произносилъ голословныхъ обвиненій. Цицеронъ не сталъ бы строить свои планы на невжеств народа, Цицеронъ не сталъ бы гоняться за популярностью, чтобы захватить въ свои руки республику… Довольно объ этомъ, да и что можетъ быть общаго между Цицерономъ и Робеспьеромъ?’
Но если Робеспьеръ и его сверстники и были еще мало самостоятельными подражателями Цицерона, то уже въ слдующемъ поколніи дла должны были понравиться. Вообще Франціи не пришлось раскаиваться въ томъ, что она добровольно стала въ этомъ отношеніи ученицей римскаго оратора, благодаря этому она нын является въ области краснорчія первой націей въ мір. И тутъ правильный путь указалъ ей Вольтеръ: въ одномъ письм къ Фридриху, тогда наслдному принцу, въ ‘Ремусбергъ’ онъ шутитъ надъ классическимъ именемъ этого замка и между прочимъ говорить
Cicron dans l’exil y porta l’loquence,
Ce grand art des Romains, cette auguste science
D’embellir la raison, de forcer les esprits
Но рчи Цицерона, открытыя, какъ мы видли, ораторами Учредительнаго собранія, имли значеніе для нихъ не только какъ образцы краснорчія: второе ихъ значеніе заключалось въ томъ, что он были единственнымъ, но за то очень богатымъ памятникомъ судоустройства римской республики. Намъ, выросшимъ въ атмосфер правосудія и законности, не совсмъ легко вдуматься въ это значеніе, позволю себ, поэтому, ради ясности привести дв справочки.
Вотъ первая: о судахъ эпохи Цицерона. Горацій-отецъ обучаетъ своего сына морали на образцахъ, ‘Когда онъ совтовала’ мн поступать такъ-то и такъ-то, онъ говорилъ: ‘вотъ человкъ, авторитету котораго ты долженъ слдовать’ и при этомъ указывалъ на одного изъ избранныхъ судей’ (Сатиры , 4, 121 сл.).
Вотъ вторая: о французскихъ судахъ до революціи. ‘Виновнымъ казался по подсудимый — виновнымъ казался судья, градъ проклятій сыпался на него. Исторія повствуетъ о многихъ примрахъ той бшеной чувствительности, въ силу которой народъ терялъ всякое уваженіе, всякій страхъ, и вмсто преступника колесовалъ или сжигалъ самихъ отправителей правосудія’ (Michelet, hist. cl. I, Rev. fr. I, 282).
Откуда такая разница? Было бы рискованно утверждать, что въ эпоху Цицерона люди были добродтельне, чмъ въ эпоху Просвщенія, нтъ, причиной разницы были судебные порядки. Эпоха послднихъ Людовиковъ знала только тайные суды, участья присяжныхъ не полагалось, обвиняемый тотчасъ длался предметомъ судопроизводства, и всякія мры принудить его къ признанію, не исключая и пытки, считались дозволенными, защитникъ къ нему не допускался, вообще нрава защиты были стснены до послдней возможности,— и все-таки люди, подвергшіеся этому суду, были еще счастливцами въ сравненіи съ тми, которыхъ безо всякаго суда, посредствомъ простой lettre de cachet, сажали въ тюрьму на неопредленное время — иногда на всю жизнь.
Теперь вспомнимъ, что ‘адвокаты’, сдлавшіе французскую революцію, читали Цицерона, легко будетъ представить себ, съ какими чувствами они должны были отнестись, напримръ, къ слдующимъ мстамъ изъ его рчей: ‘Я прекрасно понимаю, судьи, что выступилъ защитникомъ человка, почти уже осужденнаго молчаливымъ приговоромъ общественнаго мннія, но если только боги дозволятъ, чтобы вы выслушали меня благосклонно, то вы увидите, что насколько дурная молва для человка самое страшное изъ бдствій, на столько справедливый судъ представляется для безвинно оговореннаго самымъ желательнымъ изъ всхъ исходовъ’ (р. 15 7).— ‘Если моя рчь и покажется вамъ боле рзкой и боле смлой, чмъ рчь моихъ товарищей но защит, все же прошу васъ оказать ей все то снисхожденіе, котораго вы считаете достойнымъ оскорбленное чувство привязанности и справедливый гнвъ’ (р. 32 g 4). ‘Можетъ-ли судья не придавать вры показаніямъ свидтелей? Не только можетъ, но и долженъ, если они пристрастны, если они озлоблены, если они вошли въ стачку, если они не питаютъ уваженія къ клятв’ (р. 12 2). ‘Полагаясь на вашу честность и мудрость, я взялъ на себя большое бремя, чмъ то, какое я считаю себя въ состояніи нести, если вы придете мн на помощь, судьи, я буду нести его съ ревностью и стараніемъ’ (р. 2 10, эту magnifique expression de l’orateur de Rome цитируетъ Де-Сезъ въ своей рчи за Людовика XVI 26 дек. 1702).— ‘Прошу васъ, чтобы вы, прислушиваясь къ ходу моего разсужденія и къ отдльнымъ пунктамъ моей защиты, не сразу вызывали у себя въ ум противорчащія ей соображенія, а ждали моего послдняго слова, дозволяя мн сохранить планъ моей рчи а затмъ ужо ставили вопросъ, не пропущено ли мною что’ (p. 15 6). ‘Изо всхъ основъ нашего государства ни одна не заслуживаетъ столь заботливаго охраненія, какъ право: уничтожьте его — и вы уничтожите то всюду постоянное начало, передъ которымъ мы вс равны между собой’ (р. 13 70). ‘Сегодня насталъ день, когда вамъ предстоитъ произнести приговоръ надъ подсудимымъ, а римскому народу — надъ вами’ (р. 5 47).— Съ какими чувствами, повторяю, долженъ былъ отнестись забитый, приниженный адвокатъ парижскаго Парламента или Chtelet къ этимъ, выбраннымъ наугадъ, апострофамъ своего римскаго собрата! Он говорили ему о минувшемъ величіи и достоинств защитника и судовъ, они заставляли его посмотрть на себя, подумать, что онъ былъ и что сталъ. И вотъ черезъ дымъ и чадъ жалкой дйствительности ему представлялась чарующая картина суда прошлыхъ временъ,— суда совсти, суда гласнаго, суда равнаго для всхъ.
А между тмъ, эпохой судебной реформы была именно эпоха революціи, а революцію сдлали ‘адвокаты’.
Но намъ нтъ надобности догадываться о вліяніи Цицерона и сохранившейся въ его рчахъ картины римскаго республиканскаго судопроизводства — повторяю, что она сохранилась только тамъ — на судебную реформу 1790 г., о немъ свидтельствуютъ и факты. Какъ извстно, предвстникомъ этой реформы былъ опять-таки Вольтеръ, толчкомъ къ возбужденію вопроса о реформ было пресловутое дло Calas, въ которомъ ярко обнаружилась вся испорченность старыхъ судовъ. Правда, Вольтеръ, который своимъ вмшательствомъ въ это несчастное дло заслужилъ вчную благодарность человчества, подчеркнулъ въ немъ нравственную сторону — оно вызвало съ его стороны знаменитый trait sur la tolrance — но и юридическая сторона не была забыта. ‘У Римлянъ,— говорить онъ,— свидтели были выслушиваемы публично, въ присутствіи обвиняемаго, который могъ самъ отвчать, могъ и допрашивать ихъ, или лично, или черезъ своего защитника. Эта мра была благородна и откровенна, она была достойна римскаго великодушія. У насъ все происходить тайно, судья одинъ со своимъ секретаремъ выслушиваетъ всхъ свидтелей одного за другими.’ (Commentaire sur Je livre des dlits et des peines, XXIII). ‘Почему,— спрашиваетъ онъ въ другомъ мст, — почему слдствіе происходитъ у насъ тайно, между тмъ какъ приговоръ объявляется публично? Почему въ Рим, откуда мы заимствовали почти все свое право, вс уголовные процессы происходили всенародно (taient exposs au grand jour), между тмъ какъ у насъ они покрываются мракомъ?’ (Prcis du procè,s de M. le comte de Morangis).
Такова была сила, подточившая и расшатавшая старинный утесъ неправаго судопроизводства, когда онъ — въ 1790 г.— наконецъ, обрушился, отъ него поднялась волна, залившая не только Францію, но и всю остальную Европу, какъ извстно, это — та самая волна, которая черезъ три четверти вка дошла и до насъ. Теперь, по понятнымъ причинамъ, опять усиленно заговорили о судахъ и ихъ реформ, тмъ боле умстно будетъ упомянуть о заслугахъ Цицерона, какъ одного изъ иниціаторовъ этой реформы.
Теперь путь нашъ конченъ. Если бы я съ самаго начала объявилъ о своемъ намреніи провести имя Цицерона красною нитью черезъ всю исторію человческой культуры, поставить исторію пониманія Цицерона въ связь съ исторіей развитія человческой мысли — многіе сочли бы это намреніе безумнымъ. Нужно было сначала сдлать опытъ, а затмъ уже указать его значеніе.
Кому приходилось странствовать по одной изъ дорогъ, которыя испоконъ вковъ служатъ артеріями для европейскихъ народовъ — я говорю о тхъ старинныхъ дорогахъ, которыя ведутъ изъ Италіи черезъ альпійскіе перевалы на западъ или сверъ — тотъ никогда не забудетъ впечатлнія, которое они произвели на него. Здсь вс времена оставили свои слды, сплошь и рядомъ встрчаются памятники самыхъ славныхъ и важныхъ историческихъ событій. То римская башня напоминаетъ о войнахъ Марка Аврелія, то развалины рыцарскаго замка объ итальянскихъ походахъ одного изъ Гогенштауфеновъ, эта тснина говоритъ вамъ о подвиг Аннибала, этотъ холмъ — о подвиг Наполеона, этотъ мостъ — о подвиг Суворова, это озеро прославлено эпиграммой Катулла, эта долина — терциной Данте, эта скала — эпосомъ о несчастной любви Тристана и Изольды.— Такія же ощущенія испытываешь и при чтеніи Цицерона. Его сочиненія сопровождали человчество на всемъ пути его развитія, воспоминанія объ этомъ развитіи постоянно преслдуютъ того, кто читаетъ ихъ сегодня. Это изреченіе затвердилъ Іеронимъ вопреки данному во сн обту, это другое приводитъ Дидро къ борьб съ ‘суевріемъ’ его послдователей, это соображеніе очаровало Петрарку, это другое ‘глубоко и радостно взволновало’ Лютера въ его мучительныхъ сомнніяхъ, эта фраза была жемчужиной въ золотой оправ рчи Боссюэта, эта другая — чистою сталью, изъ которой сковалъ себ кинжалъ ораторъ-якобинецъ, эта мысль лишній разъ насмшила прекрасныхъ почитательницъ фернейскаго пустынника, будучи вставлена въ одинъ изъ его язвительныхъ памфлетовъ, эта другая вызвала слезы терроризованнаго конвента, будучи приведена защитникомъ несчастнаго Людовика XVL — Не думаю, чтобы можно было назвать много авторовъ, которые бы доставляли своимъ читателямъ одинаковое наслажденіе. Но, конечно, и тотъ, и другой путь требуетъ нкоторыхъ усилій со стороны путника, и если мн на мою похвалу альпійскимъ дорогамъ замтятъ, что гораздо удобне гулять но Невскому проспекту,— то возражать будетъ очень трудно.
Но совмстимо ли съ идеей прогресса представленіе, что мы все еще зависимъ отъ давнымъ-давно ‘отжившихъ’ сочиненій человка, родившагося вотъ уже 2000 лтъ тому назадъ? Полагаю, что да, если только не злоупотреблять словомъ ‘отжившій’ и не усваивать себ неправильныхъ представленій о прогресс. ‘Отжившаго’ для человчества нтъ, кром того, что съ самаго начала было мертво, что же касается прогресса, то вольно кому угодно представлять себ его на подобіе низшихъ растительныхъ организмовъ, у которыхъ клтка сидитъ на клтк, образуя каждая одно самостоятельное и обособленное цлое. Я представляю себ его на подобіе одного изъ высшихъ и благороднйшихъ представителей растительнаго царства — на подобіе долговчнаго дуба или ясеня, у котораго единственный нкогда побгъ годовалой лозы сохраняется до самаго конца, образуя самый древній, самый прочный и самый близкій къ сердцевин слой столтняго дерева.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
