В.В. Розанов
В.В. Розанов
Церковный и вместе космологический вопрос…
Церковный и вместе космологический вопрос…
* * *
* * *
* * *
* * *
Церковный и вместе космологический вопрос…, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
… Нет, все это пустяки, о чем спорят и шумят сейчас в печати: ‘быть’ приходу или ‘не быть’, ‘так’ его организовать или ‘этак’, ‘преобразовать’ или ‘не преобразовывать’ семинарии, и пр., и пр., и пр., и т.д., и т.д., и т.д. Все это — ‘пыль порошит в глаза и закрывает небо’, все это — ‘горчичник на шею’, который оттягивает головную боль, но ее нимало не лечит.
Ну, вот, например, в виде предисловия к тому, о чем я хочу говорить: не замечаете ли вы одной важной перемены, которая совершилась в церковном управлении после смерти знаменитого духовника царского, протопресвитера И.Л. Янышева, бывшего профессора и ректора Петербургской духовной академии? Наверное, не замечаете, потому что вся печать не заметила. Никто слова не промолвил, ни гугу. А перемена произошла громадная, простирающая значение свое на все области церковной жизни, — и на вопрос о приходе, и на вопрос о новом уставе семинарий, и на все будущие вопросы, какие еще подымутся в Синоде. Но в то время, как об этих вопросах шумят и дозволяют шуметь, — ибо это ничего принципиального для церкви в себе не содержит, — сказанная перемена, о которой я две минутки помолчу, произошла в полном безгласии, безгласии настолько выдержанном, что о ней, может быть, лишь ‘бочком обмолвились’ в самих синодальных учреждениях, но ни в каком случае не официально, не в торжественном и ответственном заседании с протоколом, записями и т.п. историческими документами, и она, эта перемена, решилась молча, бездокументально, по единогласному, всеобщему и страстному желанию всех членов его, иерархов его…
— Какая? Какая? — залюбопытствует читатель.
— Да как же: ведь Янышев, протопресвитер дворцовый, и Желобовский, протопресвитер армии и флота, хоть и под старость лет, лишь только в конце жизни, были, однако, введены в состав членов Святейшего Синода и заседали в его заседаниях, решали вопросы и ‘о приходе’, и ‘об уставе академий и семинарий’, и пр., и пр. И они были единственными в высшем церковном управлении представителями священнического рода, священнического сана, — белого, семейного, женатого, детного духовенства. Только они одни. И введены-то они были под старость, когда все ‘обновлялось в церкви’, в 1905-1906 гг., между тем, в ранней молодости, лет сорок назад, Янышев тоже заседал в Синоде, да протопресвитеры и вообще в Синоде заседали почти весь XIX и весь XVIII века. Но большое яблоко медленно спеет. Участие и белого духовенства в высшем церковном управлении, будучи признано нормальным и непременным при учреждении Синода Петром Великим, впервые случайно поколебалось при обер-прокуроре Победоносцеве: именно Янышев, с его светлым умом и обширным богословским образованием, с его культом просветительных реформ Александра II, был в высшей степени неприятен как член Синода Победоносцеву, и эта неприятность удесятерялась от того, что он был вместе с тем духовником Императора Александра III, могшим иметь с ним беседы наедине о церковных делах, о синодском делопроизводстве, о ‘делах’ или об отсутствии всякой деятельности, инициативы и творчества у самого обер-прокурора, т.е. у Победоносцева. Это было неприятно, опасно и оскорбительно гордому обер-прокурору. Тогда Победоносцев из архива ‘канонических правил’, забытых и никогда не исполнявшихся или же исполнявшихся очень давно, извлек одно, по которому запрещалось или будто бы запрещалось (древние каноны по языку часто невразумительны) лицу белого духовенства участие в управлении церковью, и Янышев был исключен из членов Синода на основании этого указания. Благочестивый Александр III не решился идти против канона. По поводу этого я справился у самого Победоносцева в ‘Кратком очерке истории церкви’, желая проверить, насколько он был искренен и прямодушен в данной мере, в настоянии перед Государем. Вот что там он говорит по поводу возобладания монашествующего духовенства в строе греческой церкви, в строе общехристианской церкви, до разделения и папства: ‘Монашество первоначально вело отшельническую, уединенную жизнь и в управление церковью никогда не вмешивалось. Но императоры греческие, заметив из личного случайного общения высокую ревность монахов по вере и о церкви, стали иногда призывать их и к делам церковного управления, вскоре же, увидев всецелую их преданность делу церкви, без личного начала и корыстолюбия, и, кроме того, высокую личную добродетель и строгий образ жизни, начали призывать их по преимуществу и, наконец, их одних исключительно, избегая белого духовенства, отягощенного семьями и потому заботившегося о земных делах и к тому же невольно корыстолюбивого. И так это вошло в практику церкви. Но под этим не лежит и не лежало никакого исключительного права монахов на высшие церковные должности, призыв к которым их был исключительно волею константинопольских автократов’. Итак, практика, и никакой теории. Явно, что страстный обер-прокурор русского Синода выразил свое ‘хочу’, но не свое ‘знаю’ в требовании удаления Янышева из Синода.
Итак, это был случай. Т.е. удаление было случаем, а присутствие в Синоде двух протопресвитеров, двух священников было правилом, вытекающим из здравого смысла, из истории церкви и русской полуторавековой практики.
Но слушайте, что вышло дальше: ‘случай’ вдруг обращается в ‘принцип’, ему присваивается сила принципиального решения, а норма, история и правило начинают исчезать, таять, испаряться.
Победоносцева нет, умер. Переменился ряд обер-прокуроров, которым что до личного решения Победоносцева, — что до преобладания монашества над белым духовенством, и какое вообще у них могло быть опасение перед духовником Государя? ‘Гекуба’ их и не ‘тревожила’. Без сомнения, Оболенский, Извольский и Лукьянов не имели решительно ничего против участия в заседаниях Синода двух просвещенных священников, никак не менее могших помочь советом, чем заурядный ‘владыка’ с Волги, Камы или Балтики. Больше даже: против резких и оскорбительных для петербургского управления выступлений таких ‘иноков’, как Виталий и Илиодор, кто же мог бы сыскать более веское слово, найти более искусное решение, более разумный довод, как тот же Янышев, Желобовский или теперешний образованный протопресвитер армии и флота? Явно, следовательно, что после Победоносцева и Янышева обер-прокурорам решительно было бы желательно, было бы выгодно иметь в составе Синода лиц белого духовенства, двух наших протопресвитеров.
И так это, несомненно, чувствует и сознает и Вл. К. Саблер. Но не остальные иерархи Синода, — монахи.
Власть и авторитет обер-прокурора явно ослабели, стали ‘тенью’ сравнительно с тем, как это было не только при Победоносцеве, но было уже и при Протасове, при Голицыне, при Ахматове, как было за весь XVIII и XIX века. Иерархическое монашество за время ‘междуцарствия’ в Синоде, наступившего по смерти Победоносцева, чрезвычайно быстро воспользовалось положением и укрепилось. Сейчас епископская власть стоит так высоко в России, как она ни разу не стояла за два последние века. Митрополит Филарет говорил тихо, робко (смотри об этом у Барсукова, в ‘Жизни и трудах Погодина’) и ни в каком случае не в уровень с тем, как сейчас говорят епископ Антоний волынский, Никон вологодский, Гермоген саратовский. Монашеский голос окреп, монашеский ветер становится штормом. И обер-прокуроры под действием этого шторма, без всяких слов, без всяких переговоров, ‘в молчании все понимая’, не решались просто ‘напомнить, где следует’.
— Умер И.Л. Янышев, — протопресвитер и вместе член Святейшего Синода, кого бы ни благоугодно было избрать ему в преемники, но, по стопам почившего Янышева, и он должен войти в состав Синода. Так уже два века повелось и только при Победоносцеве случайно не исполнилось.
То же следовало бы сказать после кончины тоже члена Святейшего Синода, протопресвитера армии и флота Желобовского.
На всякие слова о ‘канонах’ было что возразить: да неужели же митрополит Филарет, составивший катехизис, не знал канонов, — а он заседал в Синоде наряду с протопресвитером Баженовым. Неужели историк русской церкви, митрополит Макарий, тоже канонов не знал? Ни Платон московский, ни Исидор петербургский? Это был ‘случай’ при Победоносцеве, — насилие над историей при нем: об этом говорят даже его книги, собственная его учебная и маленькая ‘История христианской церкви’.
Да, и если бы так сказал обер-прокурор, ‘где следует’, — конечно, два священника были бы введены в Синод. Так все дело право и здравомысленно. Но этим обер-прокурор, как личность, обратил бы на себя тот ‘ураган’ монашества, о котором я уже упомянул… И он сробел и не сделал.
‘Случай’ повернулся в ‘правило’… О, неоформленное, несказанное, неузаконенное. Узаконить нет возможности, опасно. Об этом я сейчас буду говорить. Но уже создан прецедент для ‘правила’, уже начала укрепляться привычка, обыкновение, которая практически и жизненно будет все равно эквивалентна правилу…
Разве кто-нибудь вычеркивает из ‘Послания апостола Павла’ слова: ‘епископ должен быть единыя жены мужем’? Кто смог бы вычеркнуть, решился вычеркнуть? Буквы и стоят на месте… Но уже ‘пошло’, что в епископы призываются только неженатые. Что такое ‘пошло’?.. ‘Привыкли’, ‘обыкновение’, — и теперь ‘не менять же’.
‘Привычка’ или ‘слово’, а факт тот:
Только одни монахи в епископах.
Католичество давно ‘дозрело’, и у него, со времен Григория VII Гильдебрандта, все духовенство — бессемейно, безженно.
Как только жена, дети, — не может быть духовным лицом.
— Да что, вражда, что ли?
— ‘Не говорим’.
Не говорит. Как, в самом деле, выговорить:
— Мы враждебны семье.
— Мы не любим детей.
Относительно этого полное и глубокое молчание. Но только растет факт, без теорий, без принципов, без заявлений. Факт состоит в том, что и в XX веке, и в XIX, в XVII, XV, в X, в VIII, в VI, как только к сонму иерархов подходит семейный человек, женатый человек, с кучею детей, притом пылающий верой, благочестием, праведностью, и говорит:
— Дозвольте мне стать среди вас, как друг ваш, как один из вас… Как тотчас в ответ слышит единогласное, единодушное:
— Не надо.
— Почему? Какая теория? Жены ли моей не любите, — но она еще праведнее и богомольнее меня, детей ли моих не любите, — но они невинны и научены закону Божию.
— Нет теории. Какая теория? И брак твой мы же благословили, и детей твоих примем в свое учение… Окрестили, венчали, но…
— Но?!..
— Тебя самого не надо. Вот помрет жена, ступай в монахи, — и будешь наш… И дети, может быть, пойдут в монашество, мы поманим туда их, — и тогда они станут тоже нашими. Но до тех пор пропасть, яма меж нами, которую ни тебе не переступить, ни нам не перешагнуть. Мы разных царств люди, но об этом — ни гугу, молчать. Теорий нет никаких.
Это — и в VI веке, и в XIX… Течение никогда не дрогнуло в направлении, не пошло вспять, не уклонилось в сторону. Но еще поразительнее, как оно ползло, — всегда цепляясь за практические поводы, за ‘случаи’, там ссылаясь на то, что ‘монах, естественно, бессребреник’, в другом месте, — что, не обремененный заботами о семье, он будет всецело предан делу одной службы, и т.д., и т.д. Везде повод практический и как будто в интересах службы, но на самом деле, на протяжении пятнадцати веков, везде, в сущности, давление могущественной идеи, и самая идея эта заключалась в возвышении безбрачного лица, в поднятии инока, которому служба приносилась в жертву. Инока, т.е. у которого нет и не будет детей, нет и не будет семьи!
— Да что такое? Скажите явно: вы ненавидите семью!
— Ни-ни… Мы весь мир благословляем. Мы благостны, благоуветливы.
— Как же так все вышло? Выходит?
— Что ‘выходит’?
— Да как же: вот все и цензора по всей России уже только одни монахи. Какая связь между цензурой и монашеством? И начальники семинарий, ректоры и инспекторы также только монахи. Какая связь между педагогикой и монашеством? Предполагается или был предположен церковный собор, и уже за несколько лет до его созыва высказано было величайшее беспокойство, как бы на него не попал кто-нибудь не из монахов, а если кто и попадет, то чтобы он был лишь ‘в свите’ монаха (епископов), без своего голоса на соборе, во всяком случае — без решающего голоса… Что это такое? Тут вовсе важны не частности, не цензуры жалко, не ректорства, не даже судьбы будущего и возможного собора… Бог с ним со всем, возьмите должности себе, управляйте, законодательствуйте. Речь не о соперничестве, не о зависти. Все преодолевает любопытство к самому течению и еще сильнейшее любопытство к тому, что нет теории. Такой факт пятнадцать веков тянется, все одолел собою, все окрасил в одну краску, а теории — никакой. Нигде не сказано:
Монах есть власть и авторитет, высший на земле. Высшие на земле власть и авторитет принадлежат тому, что дало зарок себе не иметь детей и жен.
Это есть заповедь, завет: это-то и образует ‘новый завет’ — не иметь детей. Противоположный ‘ветхому завету’, т.е. поветшавшему, износившемуся, упраздненному, который начался со слов: ‘Плодитесь! Множитесь!’ Заветы один против другого, как два острия двух мечей, с рукоятками, обращенными в противоположные стороны. Один завет прав, — тогда другой не прав. Другой прав, — тогда первый не прав. Борьба и смерть, но никакой жизни и гармонии. Никакого мира и согласия. И это — в самом сердце религии.
Это так интересно теоретически, философски, метафизически, что всякие вопросы о ‘программах духовных семинарий’ и о том, будет или не будет у нас ‘приход’ и ‘каков он будет’, просто отлетают в сторону, как неинтересная пыль, как подробность, которая может всякое десятилетие решаться и, следовательно, перерешаться и в которой поэтому никакого значения не содержится.
В церкви есть только один вопрос, исключительно единственный, за все ее шестнадцать веков бытия: — Вопрос о монахе.
Он важнее всего, что говорил Лютер, что произвел Лютер, важнее 30-летних войн и борьбы гугенотов и католиков, важнее не только ‘приема английских духовных лиц в Петербурге’, но и важнее самой английской церкви, как, между прочим, лежащий и в основе ее… В самом деле, англиканская церковь сохранила у себя епископат, но иночества не сохранила. Епископ английский, согласно повелению ап. Павла, ‘должен быть единыя жены мужем’ и семеен, как и все прочие священники. Но вот что замечательно и поразительно: английская церковь, а за нею и английское образованное общество, культурное общество, высоконравственны и одновременно высокопозитивны, совершенно светски, нисколько не спиритуалистичны и по существу нерелигиозны. Таким образом, оказывается, что в иночестве, действительно, лежит зерно христианского спиритуализма, как спиритуализма совершенно нового и оригинального, отличного от языческого, от греческого или римского, тоже бывшего, спиритуализма. И там были ‘философы’, — да, но ‘христианский философ’ вырос только в иноке.
Это подводит нас к таким загадкам, к таким тайнам, к таким ‘темнотам’ в религии, что ум кружится… ‘Светы’ как будто распадаются, ‘солнц’ оказывается два, а не одно… ‘Белые одежды духовенства’ и его же ‘черные одежды’ несут на себе свет двух, и притом противоположных, враждебных солнц… Отчего ‘белое духовенство’ и ‘черное’ на самом деле враждуют между собою, хотя и глухо, тайно, больше в душе, нежели на словах, но это еще страшнее, потому что внутреннее, и это опять какая-то тайна!! Нет вопросов, кроме одного:
— Что такое монах?
— Кто он?
— Откуда пришел?..
‘Откуда, вы спрашиваете? — ответил один прекраснейший лицом и прекраснейшей жизни инок 25-летней образованной девушке, которая не хотела сдаться сразу на его доводы о монашестве. — Из бессеменного зачатия, каким зачат наш Господь Иисус Христос. Монашество не само из себя родилось и не само себя выдумало. Вы верите в Евангелие и любите Христа? Тогда вы вспомните тайную Его беседу с Никодимом, где он противопоставил плотскому рождению духовное рождение. Церковь и есть область духовных рождений, только одних духовных: плотские рождения — за ее оградою и, действительно, сами по себе, как натуральный факт, лежат вне церкви. Оттого и сонм правящих в церкви именуется ‘духовенством’, и оттого же в сонм этот входят люди духовного рождения, отрекшиеся от плотского. Вот монах, и вот откуда он вышел: из первого слова, которым началось Новое Благовестие’.
Девушка стояла пораженная… ‘В самом деле! В самом деле!’ И она отдалась иноку, его ‘духовному руководству’, и зареклась от брака, предпочтя быть ‘совершенною христианкой’.
В ‘христианстве’ есть ‘совершенные’ и ‘несовершенные’: ‘несовершенные’ — все, но ‘совершенные’ — только одни монахи. И не по добрым делам, не по образованию, не по заслугам. Даже если им случится быть дурной нравственности и они не исполняют своих обетов, — они все равно в ‘совершенных’, по одному званию своему, по одному имени своему, т.е. потому, что, ‘постригшись в монахи’, тем самым провозгласили первенство духовного рождения над плотским… А личные пороки — частность и случайность.
Английский лучший воин, герой и рыцарь, — все-таки не ‘русский подданный’, но ‘принявший присягу русский рядовой солдат’ есть тем самым ‘русский подданный’, и вся армия России защитит его, а для ‘первого англичанина’ она и пальцем не шелохнет. То же самое и здесь: монашество и принятие его есть удостоверение в постижении самой главной истины Евангелия, — истины духовного рождения и бессеменного зачатия, и признание этой истины, согласие на нее. А просто ‘добродетельная жизнь’, ‘разумная жизнь’, ‘благочестивая жизнь’ есть только пока язычество и ветхий завет, и ни одной капли нового. Это есть ‘верность Аврааму и Сократу’, а не Христу: только инок объявляет себя ‘верным Христу’… И за него вступится вся церковь, — за всякого инока, за рядового, даже за дурного, т.е. она вступится за весь иноческий сонм и за существо иночества, потому что тут взаимная клятва и взаимное понимание.
А за семейных и за семью церковь так не вступится, потому что это — язычество и ветхий завет. И там семья была, и была такая же. А инока нигде не было.
Вот теория, которую мне удалось подслушать или уловить в горячих, спорящих выкриках… Я только ее несколько закруглил или осознал. Выкрики были короче, но они начались со слов: ‘Бессеменное зачатие нашего Спасителя’ — и состояли в этом, кружились около этого.
‘В самом деле, так! Великая Эврика‘, — подумал я.
Но теория хорошо закругляется, только очень узко. И сказано ведь: ‘узкий путь’. Крепко кольцо, не разорвешь. Но весь мир остается вне этого кольца, почти весь мир, и когда он надавит тоже страшною тяжестью своею, тоже страшною ценностью своею, — не раздавит ли он кольца?
Вот вопрос. Тучи вопросов и тайн. И что перед ним какой-то ‘устав семинарий’, который можно поновить в среду и, значит, можно поновить и в пятницу?
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1911. 25 авг. No 125.