Церковь и богословіе.
Церковь и богословіе.
М. Таревъ.
Церковь и богословие, Тареев Михаил Михайлович, Год: 1917
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Тареев М. М. Церковь и богословие // Богословский вестник 1917. Т. 2. No 10/11/12. С. 316-331 (2-я пагин.).
Нужно ли церкви богословіе? Этотъ вопросъ всегда, можно было поставить. Особенную остроту и значительность онъ иметъ для нашего времени.
Нын вполн выяснилась идея свободнаго богословія, какъ, во-первыхъ, строгой, объективной пауки, какъ, во-вторыхъ, творческой христіанско-философской мысли. Выясняется удльное значеніе богословскаго познанія, наряду съ другими сторонами церковной жизни, открывающее доступъ къ богословско-научнымъ занятіямъ простымъ мірянамъ. Автономія высшей богословской школы принесла вншнее завершеніе иде свободнаго богословія.
Но нын открывается довольно ршительный походъ противъ богословія со стороны нкоторыхъ представителей церковнаго общества,— и не случайно. Въ послднія десятилтія мы привыкли къ мысли, что богословская школа и. прежде всего, академія есть одно изъ церковныхъ учрежденій, одинъ изъ факторовъ церковной жизни. Еще не давали богословію свободы, но покровительствовали богословной школ. Наиболе ярко это проявлялось въ отношеніи къ академіи приснопамятнаго митрополита Филарета. Нын же — вмст съ выясненіемъ идеи свободнаго богословія и съ утвержденіемъ академической автономіи обнаруживается отрицательное отношеніе къ богословской наук со стороны нкоторыхъ церковныхъ дятелей. Нын заявляютъ: ‘церковь можетъ существовать безъ науки’.
Нужно ли церкви богословіе? Да, церкви богословъ необходимо. Богословская наука — мы, конечно, говоримъ о православной богословской наук, о врующей ‘христіанской философіи’ — для церковной жизни полезна. Эту мысль не трудно доказать и идеологически и исторически.
Идеологическое оправданіе богословія вытекаетъ изъ того значенія, какое принадлежитъ въ церковной жизни познанію христіанской истины. Церковь есть духовный организмъ и поэтому она яe можетъ правильно дйствовать безъ духовнаго вднія. Знаніе истины необходимо, ближайшимъ образомъ, и для церковной практики. Это на столько очевидно, чти не нуждается* въ доказательствахъ. Вопросъ можетъ быть только о томъ, какія условія благопріятствуютъ христіанскому познанію. Излишне говорить, что разумніе христіанской истины доступно каждому христіанину, какъ имющему помазаніе отъ Св. Духа,— каждый христіанинъ можетъ знать духовную истину въ мру помазанія и въ мру своихъ дарованій. Познанію истины содйствуетъ богословская наука,— и это безспорно. Не говоримъ, что наукой можетъ быть замнено помазаніе. Христіанская наука не можетъ быть знаніемъ абстрактнымъ, оторваннымъ отъ христіанскаго опыта. Но при общихъ равныхъ условіяхъ христіанской жизни — помазаніи и духовномъ опыт — религіозное познаніе доступно боле тому, кто вооруженъ богословской наукой. Въ христіанскомъ вдніи, которое всегда бываетъ опытнымъ, можно различать два слоя: слой жизненный и слой сознательный. Нельзя жить по христіански безъ христіанскаго сознанія, и нельзя имть христіанскаго сознанія безъ опоры христіанской жизни. Тмъ не мене можно различать эти два слоя, и можно констатировать, что у одного христіанина духовное вдніе иметъ боле жизненный, практическій, духовно — инстинктивный характеръ, а у другого — боле разумный, познавательный, опредлительно-сознательный характеръ (духовно-инстинктивный или опредлительно-сознательный характеръ по терминологіи А. С. Хомякова). И вотъ длу ‘опредлительнаго сознанія’ христіанской истины и содйствуетъ, безъ сомннія, богословская наука. Какъ помазаніе отъ Св. Духа иметъ каждый христіанинъ, такъ каждому христіанину доступно и богословско-научное познаніе. Такъ по существу христіанской жизни, но по свобод отъ спеціальнаго церковно-практическаго призванія богословъ-теоретикъ поставленъ въ боле благопріятныя условія для пріобртенія ‘опредлительнаго сознанія’, для богословскаго познанія. И церковная практика совершается не безъ разумнія, особеннаго духовнаго разумнія. Но это — разумніе специфическое, такъ сказать, профессіональное. Церковный дятель разуметъ христіанскую истину боле, съ церковно-практической стороны, боле въ ея практическомъ примненіи, чмъ въ общемъ, основномъ содержаніи ея. Практическая заинтересованность — пусть, въ лучшемъ смысл этого слова — длаетъ церковно-практическаго человка какъ бы смотрящимъ въ одномъ направленіи, какъ бы связаннымъ. Эта профессіональная заинтересованность составляетъ его особую силу, составляетъ благопріятное условіе, его призванія, но она все-же есть одностороннее направленіе вниманія, скрываетъ отъ него истину съ той стороны, съ которой она возвышается надъ границами мста и времени. Нкоторые уклоны церковно-практической заинтересованности наблюдаются чаще другихъ. Таковы — желаніе церковнаго мира и единства, какъ отсутствія индивидуальныхъ разнообразій и всякихъ волнующихъ вопросовъ, вниманіе къ церковной обрядности до пренебреженія къ духовной жизни, предпочтеніе церковно-каноническихъ отношеній предъ духовной свободой, склонность отдавать въ вопросахъ о сектантахъ и раскольникахъ, объ отношеніи церкви къ государству, исключительное вниманіе интересамъ текущаго дня. Церковная практика по существу есть функція консервативная. Отъ этихъ неблагопріятныхъ условій въ дл христіанскаго вднія свободенъ богословъ-теоретикъ. Богословъ не заинтересованъ профессіонально въ церковной практик, и онъ свободно можетъ видть дале горизонта настоящаго дня. Онъ можетъ безпрепятственно, на полномъ простор, проявлять свою любовь къ духовной истин въ ея глубочайшей сути, во всей широт ея перспективъ. Онъ можетъ смотрть на истину помимо призмы текущихъ событій, интересовъ ближайшаго дня, онъ можетъ избрать своимъ призваніемъ познаніе и раскрытіе, чистой истины — чистое знаніе. Конечно, и въ этомъ призваніи также, есть односторонность: мудрецу и теоретику свойственна непрактичность, но это односторонность знанія, которою восполняется односторонность практики. Для знанія практическая незаинтересованность — благопріятна. Богословъ иметъ право стать рядомъ съ пастыремъ церкви, сохранить свое удльное значеніе, подобно тому какъ въ еврейской теократіи рядомъ съ царемъ и священникомъ выступалъ пророкъ.
Наша мысль, что жизненное познаніе истины обусловливается оторванностью отъ ближайшихъ интересовъ практики, подтверждается аналогіями изъ другихъ областей духовной дятельности. Въ такихъ же условіяхъ протекаетъ философское познаніе и художественное творчество. О философскомъ познаніи это хорошо сказано Бергсономъ. ‘Фактически было бы легко показать, что чмъ боле мы заняты жизнью, тмъ мене мы склонны къ тому, чтобы созерцать, и что необходимость дйствія ограничиваетъ поле виднія. Прежде чмъ философствовать, нужно жить, а жизнь требуетъ, чтобы мы надли наглазники, чтобы мы не смотрли ни направо, ни налво, но прямо предъ собою въ томъ направленіи, куда намъ нужно будетъ идти’. Наше научно-практическое знаніе обусловливается одностороннимъ вниманіемъ къ міру, оно подчинено интересамъ практики. ‘Въ безконечно обширномъ пол нашего возможнаго познанія мы собрали все то, что полезно для нашего дйствія на вещи, чтобы создать изъ этого ныншнее знаніе, остальнымъ мы пренебрегли’. Но бываютъ люди, для которыхъ не трудно перешагнуть за эти границы научно-практическаго познанія. ‘Время отъ времени, по счастливой случайности, рождаются люди, которые своими чувствами или сознаніемъ мене привязаны къ жизни. Природа позабыла связать ихъ способность воспріятія съ ихъ способностью дйствія. Когда они смотрятъ на вещь, они ее видятъ не для себя, а для нея самое. Они воспринимаютъ не для того только, чтобы дйствовать, они воспринимаютъ, чтобы воспринимать,-изъ-за ничего, изъ-за удовольствія. Извстной стороной своего существа, сознаніемъ ли или своими чувствами, они рождаются оторванными, и смотря потому, касается ли эта оторванность того или иного ихъ чувства или ихъ сознанія, они будутъ живописцы или скульпторы, музыканты или поэты. Такимъ образомъ, то, что находимъ мы въ различныхъ искусствахъ, есть не что иное, какъ боле прямое, боле непосредственное вдніе реальности, и именно потому, что художникъ мене думаетъ о томъ, чтобы утилизировать свое воспріятіе, онъ и воспринимаетъ большее количество вещей’. Такъ и философъ есть оторванный отъ жизни созерцатель жизни. Философія есть систематическое примненіе такого непосредственнаго вднія реальности. ‘Роль философіи заключается въ томъ, чтобы.привести насъ къ боле полному воспріятію реальности путемъ извстнаго перемщенія вниманія. Дло въ томъ, чтобы отвратить наше вниманіе отъ той стороны вселенной, въ которой мы заинтересованы практически, и повернуть его къ тому, что практически ни къ чему не служитъ’. Эта оторванность отъ жизни далеко не то, что бгство изъ міра Платона и Плотина. ‘Для Платона, какъ и для всхъ тхъ, кто одинаково съ нимъ понимали метафизику, оторваться отъ жизни и повернуть вниманіе значило перенестись въ міръ, отличный отъ того, гд’ мы живемъ, и прибгнуть къ инымъ способностямъ помимо нашихъ чувствъ и сознанія. Они не думали, что это воспитаніе вниманія можетъ состоять просто въ томъ, чтобы снятъ съ него наглазники, отучить его отъ тхъ ограниченій, которыя предъявляютъ ему требованія жизни. Они не думали, что вниманіе должно продолжать направляться на то же, на что оно направлено’…
О художественномъ творчеств то же, что Бергсонъ о Философіи, пишетъ Флоберъ. ‘Когда вмшиваешься въ жизнь, плохо видишь ее,— приходится либо слишкомъ много страдать отъ нея, либо слишкомъ много ею наслаждаться. Художпикъ есть чудище, нчто неестественное’…
Подобно, какъ даръ художественнаго творчества посщаетъ того, о комъ можно сказать, что среди дтей ничтожныхъ міра, быть можетъ, всхъ ничтожнй онъ,— подобно, какъ философское познаніе выпадаетъ на долю мудреца, который является плохимъ практикомъ, такъ и религіозное вдніе скоре всего бываетъ удломъ того, кто въ церковномъ отношеніи ничтожне всхъ. Въ этомъ обстоятельств лежитъ корень трагической судьбы христіанскаго мыслителя. Онъ проповдуетъ то, что ни на что не нужно въ церковной практик: напротивъ, онъ не видитъ, не понимаетъ самыхъ простыхъ вещей. И его слово, психологически объясняющееся его оторванностью отъ церковной практики, его церковно-общественнымъ ничтожествомъ, вызываетъ въ иныхъ церковныхъ дятеляхъ откровенную подозрительность. Выводы богословской пауки и системы христіанской философіи встрчаются ими иногда съ прямою враждою, самое меньшее — съ досадою. Въ ихъ глазахъ богословіе — вещь ни на что не нужная, мало того — тормозящая успхи ихъ практическихъ начинаній. Самъ ученый богословъ и христіанскій мыслитель представляется имъ типичнйшимъ міряниномъ, съ которымъ нужно быть постоянно насторож.
Но дйствительно ли христіанская истина, чистое христіанское вдніе ни на что не нужно? Опасность еретическихъ уклоненій и каноническихъ безпорядковъ устраняется разъ навсегда, такъ какъ въ отношеніяхъ догматическомъ и каноническомъ богословъ — только мірянинъ, подлежащій суду церкви и обязанный дисциплинарнымъ подчиненіемъ іерархіи. Рчь идетъ только о томъ христіанскомъ знаніи, которое умщается въ границахъ догматическаго единства и дисциплинарнаго строя. Рчь идетъ только о такихъ научно-богословскихъ выводахъ и христіанско-философскихъ системахъ, которые, не нарушая границъ догматическаго единства и дисциплинарнаго строя, кажутся неудобными для ревнителей церковной практики по своему безкорыстному и чуждому всякихъ компромиссовъ выраженію истины. Богословское вдніе, при всемъ видимомъ неудобств его для узко-практическаго примненія, необходимо для церковной жизни и полезно. Это прежде всего можно утверждать собственно о выводахъ богословской науки. Въ исторіи русскаго богословія накопилось уже достаточно относящихся сюда убдительныхъ фактовъ. Припомнимъ сужденія историка К. Е. Голубинскаго о мощахъ, сначала осужденныя голосомъ іерархіи, а затмъ неожиданно использованныя ею при канонизаціи Серафима Саровскаго. Научно-богословское знаніе составляетъ неоспоримую силу, которою можетъ пользоваться церковная практика, а такую силу богословская наука образуетъ лишь въ томъ случа, если она независима въ своихъ сужденіяхъ. И высказыванія христіанской философіи нужны и полезны для церкви. Церковь можетъ быть живымъ организмомъ подъ тмъ условіемъ, если органическая стройность церковнаго тла уравновшивается внутреннимъ содержаніемъ личнаго христіанскаго сознанія. Чтобы церковное единство не было механическимъ, оно должно оживотворяться духовною- свободою каждаго христіанина. Успшность практическихъ начинаній церкви, условныхъ по существу ставимыхъ задачъ, обусловливается пониманіемъ вчной истины, стоящей выше условій пространства и времени. Христіанское сознаніе, высшую ступень котораго образуетъ система христіанской философіи, что въ церковномъ организм дыханіе, безъ котораго тло церкви обратилось бы въ формально-юридическое учрежденіе, это дрожжи, отъ которыхъ ‘всходитъ’ все тсто церковнаго общества, это живое теченіе, отъ котораго зависитъ свжесть церковной жизни, которое предохраняетъ церковный народъ отъ духовнаго застоя, отъ темной силы обрядоврія и суеврій. Да, это вскисаніе тревожно для хранителей церковнаго строя, ревнителей церковнаго единства, но въ этой тревог свидтельство о томъ, что церковное общество живетъ. Благоразуміе церковныхъ дятелей должно внушать имъ, чтобы они сами были внимательны къ тому, что тревожитъ ихъ, къ тому квасу, отъ котораго вскисаетъ царство небесное, чтобы они сами себ желали этой тревоги. Единственно отъ ихъ собственнаго благоразумія зависитъ, чтобы богословское творчество потеряло характеръ болзненнаго явленія, чтобы оно было признано и стало нормальной функціей церковной жизни, свтлымъ и желаннымъ явленіемъ. Безъ христіанскаго сознанія, безъ богословскаго творчества церковное единство неизбжно обращается въ механизмъ, который не можетъ устоять, церковный организмъ длается больнымъ, вся церковная жизнь терпитъ крушеніе, церковный народъ подпадаетъ власти суеврій, которыя терзаютъ и раздираютъ тло церкви. Что такъ бываетъ, объ этомъ свидтельствуетъ исторія,— и историческое оправданіе богословія не мене внушительно, чмъ идеологическое.
Исторія русскаго народа боле убдительно, чмъ какая-либо другая исторія, и даже съ ослпительною яркостью обосновываетъ необходимость богословской науки. Мы приняли христіанство въ то время, когда оно уже отлилось въ строгія формы — догматическую, литургическую и каноническую, и приняли его, одновременно съ начатками культуры, отъ греческаго народа, наиболе послужившаго выработк этихъ формъ и почти отождествлявшаго свое національное дло съ церковнымъ преданіемъ. ‘Наши догматы — читаемъ мы въ Посланіи патріарховъ восточно-каолической, церкви и православной вр — и ученіе нашей восточной церкви еще древне изслдованы, правильно и благочестиво опредлены и утверждены святыми и вселенскими соборами: прибавлять къ нимъ, или отнимать отъ нихъ что-либо не позволительно. Посему желающіе согласоваться съ нами въ божественныхъ догматахъ православной вры, должны съ простотою, послушаніемъ, безъ всякаго изслдованія и любопытства послдовать и покориться всему, что опредлено и постановлена древнимъ преданіемъ отцовъ, и утверждено святыми и вселенскими соборами со времени апостоловъ и ихъ преемниковъ, богоносныхъ отцовъ нашей церкви’. Это обстоятельство, въ связи съ природными чертами русскаго народа и особенностями его начальной исторіи способствовало тому, что русская религіозная жизнь складывалась въ исключительно-традиціонномъ направленіи. Къ XVI—XVII вкамъ вполн опредлился русскій религіозный идеалъ — врность традиціи, полное погашеніе личнаго начала, отсутствіе малйшей пытливости ума, боязнь всякаго мннія. Русскій человкъ хотлъ только одного -сохранить принятую вру въ нетронутой цльности, спять съ себя всякую отвтственность въ пониманіи христіанской истины, воздержаться отъ малйшаго привнесенія въ христіанскую традицію своего, мстнаго, временнаго, національнаго, остеречься предъ малйшимъ уклоненіемъ отъ общаго русла. Поучительнйшій и, можетъ-быть, не повторяющійся во всемірной исторіи народный идеалъ! Неумренныя притязанія эллинизма нашли въ русскомъ народ безмрно воспріимчивую почву. Русскіе были народомъ непытливымъ, покорнымъ. Такъ характеризуетъ его іерусалимскій патріархъ Досноей въ одномъ изъ своихъ посланій къ Петру. Совтуя русскому царю не ставить въ партіархи и митрополиты никого, кром природныхъ великоруссовъ, онъ такъ мотивируетъ свой совтъ. ‘Аще прідутъ отсюды или сервы или греки или иного народа туды, аще бы и случайно были мудрйшія и святйшія особы, вашедержавное и богоутвержденное царствіе да никогда сотворитъ митрополитомъ или и патріархомъ грека, серва или и русянина, но московитяновъ, и не просто московитянъ, но природныхъ москвитянъ многихъ и великихъ ради винъ аще и немудріи суть, понеже патріархъ и митрополитъ, ежели суть добродтельніи и мудріи, ведіе есть добро, аще ли же не суть мудріи, довлетъ добродтельнымъ быти, и да имютъ мудрыхъ клириковъ и въ иныхъ минахъ, наипаче же москвитяне суть хранителіе и хвалителіе своихъ догматъ. Но грекомъ и сервомъ и русиномъ не подобаетъ имли владніе въ Московіи, зане можетъ быти и добрымъ имъ, но вящми можетъ быти противнымъ. Потомъ москвитяне хранятъ отеческую вру не новосченную, сущій не любопытательніи и не лукавіи человки’. (См. у Н. . Каптерева Сношенія іер. п. Досиея съ русскимъ правительствомъ, прил. 42). Также описывалъ Россію и іезуитъ Антоній Поссевинъ, бывшій здсь при оанн. Грозномъ. Но его словамъ, въ Россіи ‘нтъ ни коллегій, ни академій, а живъ нкоторыя училища, въ которыхъ дти обучаются читать и писать — обучаются по книгамъ священнаго писанія, какія окажутся подъ руками, по житіямъ святыхъ и особенно по поученіямъ оанна Златоустаго. Если же въ комъ подмчаютъ стремленіе къ боле широкому знанію, хоть подвергается подозрніямъ и репрессіямъ: quod si quіs majorein in Uteris proirressum facere Velle intellisreretur, vel alias scientias imbibere, is nec sгspicione careret, nec impune abirei’. (Supplementгь ad historiea linssiae monunienta p. 25). Авраамій Фирсовъ. переводчикъ посольскаго приказа, въ ‘объясненіи переводчика’ къ переведенной имъ въ 1683 г. Псалтири свидтельствуетъ: ‘нашъ россійскій народъ грубый и неученый… истинныя вдомости и разума въ св. писаніи не ищутъ и ученыхъ людей поносятъ и ‘еретяками ихъ называютъ’ (Филаретъ архіеп. черниг. Обзоръ русской д. литературы, No 236). По свидтельству Курбскаго сами учителя сдерживали рьяныхъ учениковъ. ‘Бога, ради,— писалъ онъ, находясь въ польской Руси,— не потакаемъ безумнымъ, паче же лукавымъ, мнящимся быти учительми, паче же прелестникомъ: яко самъ азъ отъ нихъ слышахъ, еще будучи во оной русской земл, подъ державою московскаго царя, глаголютъ бо они, прельщающи юношъ тщаливыхъ, а къ науце хотящихъ навыкати писанія, понеже во оной земли еще многія обрзаются, пекущеся о своемъ спасеніи, и съ прощеніемъ заповдываютъ имъ глаголюще: не читайте книгъ многихъ, и указуютъ на тхъ, кто ума наступилъ: и онъ сица (этотъ) во книгахъ зашолся, а онъ о ица въ ересь впалъ. О, бда! отъ чего бси бгаютъ и изчезаютъ, и чимъ еретицы обличаются, а нкоторые исправляются, сіе они оружіе отъемлютъ, и сіе врачество смертоноснымъ ядомъ нарицаютъ’. (А. Востоковъ Описаніе рус. слов. рукописей Румянц м.557). Царило убжденіе: ‘всмъ страстямъ мати — мнніе, мнніе — второе паденіе’. Настойчиво внушалось: ‘сомннія не имть и не испытывати, и не разсужати, но токмо вровати’ (А. А. Э. 1. No 258). Говорили ‘къ чему намъ книгамъ учиться? достаточно съ насъ часослова и псалтыря’ (у Кирилла Транкв. въ Учит. ев.). ‘Не лучше ли изучить богомолебный и праведнословный часословецъ, молебный псалтирь, плачивый и смиренномудрый охтаихъ, евангельскую и апостольскую проповдь и прочія богослужебныя книги, и чрезъ то получить жизнь вчную, чмъ постигнуть Аристотеля, красномовнаго Платона и другія вавилонскія хитрости — и со всмъ чтимъ отойти въ геенну огненную’? (оаннъ Вишенскій въ одномъ изъ посланій: А. Ю. и В. Р. т. II, 210.225 и у проф. Голубева Кіевскій м. Петръ Могила и его сподвижники т. I, 417)… Богомерзостенъ предъ Господомъ Богомъ всякъ любяй геометрію, и се душевніи грси — учитися астрономіи и еллинскимъ книгамъ. Мудрость міра сего буйство есть у Бога: своему разуму врующій удобь впадаетъ въ прелести различныя: люби простыню паче мудрости, высочайшаго себе не изыскивай, а глубочайшаго себе не испытуй, а елико ты предано отъ Бога готовое ученіе, то содержи’ (Ж. М. H. П. т. 207 стр. 496). Сильне всего былъ страхъ отступить отъ преданнаго. Еще Кириллъ Туровскій воспрещалъ мудрствовати ‘отъ своего ума, а не отъ святыхъ книгъ’, Старая книга считалась канономъ религіозной мысли: ‘Аще кто не имя книги мудрствуетъ, таковый подобенъ оплоту, безъ подпоры стоящу: аще будетъ втръ, надется, тако и мудръ, а не книжникъ: аще панъ грховный пахнетъ втръ, падетъ, не имый подпора словесъ книжныхъ’ (Прав. Соб. 1858, II, 176—177: Доброкл. I—II, 232). Ростовскій митрополитъ она въ своемъ окружномъ посланіи писалъ: ‘Воистину, чадца моя, страшно есть, еже едину черту изложеніемъ измняти и презрти божественное писаніе’ (А. И. IV. 174), Протопопъ Аввакумъ писалъ о себ: ‘держу до смерти, яко же пріяхь, не прелагаю предлъ вчныхъ. До насъ положено, лежи онъ такъ во вки вкомъ!’ (Сочиненія изд. Бр. св. Петра митр. стр. 54). Вся мудрость сводилась къ начетничеству, т. е. къ чтенію книгъ ‘простообычно’, ‘въ простот’, а не ‘со правиломъ грамматическимъ’ (Паисій Лигаридъ). ‘Вопроси нкто человкъ, мужъ, глаголя: учитися ли намъ полезне грамматики, риторики, философіи и еологіи и стихотворному художеству и оттуду познавати божественныя писанія, или, и не учася симъ хитростенъ, въ простот Богу угождати и отъ чтенія разумъ святыхъ писаній познавати?’ (Рукоп. Спб. дух. акад. [Соф. библ.] No 423: у Смепцов. въ прилож.). Логинъ ‘хитрость грамматическую и филосовство книжное’ называлъ еретичествомъ (Житіе препод. Діонисія 21—22 у проф. Татарскаго въ изсл. о Сим. Пол. 5). Протопопъ Аввакумъ писалъ: ‘риторъ ни философъ не можетъ быть христіанинъ’. Даніилъ Заточникъ говоритъ о себ въ своемъ Слов: ‘Ни азъ за море ходилъ, ни отъ философъ научихся и быхъ яко пчела падая по различнымъ цвтомъ и совокупляя медвеный сотъ, тако и азъ по многимъ книгамъ избирая сладость словесную и разумъ, совокупихъ яко въ мхъ воды морскія’ (Пам. др. письм. и иск. LXXXI, 28). Незнаніе философіи ставили себ въ похвалу. ‘Братіе не высокоумствуйте, но во Смиреніи пребывайте, по сему же и прочая разумвайте. Аще кто ты речетъ: вси ли всю философію? И ты ему рцы: еллинскихъ борзостей не текохъ, ни риторскихъ астрономъ не читахъ, ни съ мудрыми философы въ бесд не бывахъ, учуся книгамъ благодатнаго закона, аще бы мощно моя гршная душа очистити отъ грхъ’ (Онис. рук. Р. м. 463). Авторъ повсти о Стефан, епископ пермскомъ (въ сборник XVI вка) проситъ и увдомляетъ читателя: ‘Молю вы ея, боголюбци, дадите мы простыню, молитуйте о мн, азъ бо есть умомъ грубъ, и словомъ невжа, худъ имя разумъ и промыслъ предоуменъ, не бывавши мы во Аинхъ отъ уности, и не научихся у философовъ ихъ ни плетенна риторьска, ни втискихъ глаголъ, ни Платоновыхъ, ни Арестотелевихъ бесдъ не стяжахъ, ни филососья, ни хитрорчия не навыкохъ, и спроста — отинудь весь недоумния исполнихся. Но надюся на Бога всемилостиваго и всемогущаго, отъ него же вся возможна суть’ и проч., (Пам. стар. лит. IV, 119—120). Арсеній Глухой, сотрудникъ троицкаго архимандрита преподобнаго Діонисія по длу исправленія богослужебныхъ книгъ, пострадавшій вмст съ нимъ, характеризуя московскихъ начетчиковъ, выступившихъ врагами Діонисія, называетъ ихъ ‘людьми не знающими ни православія, ни кривославія, и божественная ни синія точію по чернилу проходящими’. ‘Иные (изъ нихъ) едва и азбуки умютъ, а то вдаю, что не знаютъ кои въ азбуц письмена гласныя, и согласныя, и двоегласныя, а еже осмь частей слова разумти и къ симъ пристоящая, сирчь роды, и числа, и времена, и лица, званія же и залоги, то имъ ниже на разумъ всхаживало. Священная же философія и въ рукахъ не бывала, ея же кто во искус не бывалъ, удобь можетъ погршити не точію въ божественныхъ писаніяхъ, но и въ земскихъ длхъ, аще и естествомъ остроуменъ будетъ’ и т. д. (Челобитная Арсенія — рукоп. М. Д. А. No 177: А. В. Горскій О духовныхъ училищахъ въ Москв въ XVII ст. стр. 8—9). Умолкла и проповдь, а на попытки возстановить проповдничество смотрли какъ на еретичество. ‘Къ чему де намъ учители, къ чему проповдники? Слава Богу, христіане есмы и православніи’. (еофанъ Прокоп. Слова и рчи II, 66).
Такое положеніе вещей привело къ самымъ печальнымъ результатамъ. Его слдствіями были: крайнее невжество народа, огрубніе его врованій и нравовъ въ такой степени, что можно было даже говорить о возвращеніи язычества, широкое распространеніе ‘болгарскихъ басней и бабскихъ бредней’ и самое неимоврное обрядовріе и ханжество. ‘Если мы припомнимъ вс указанія Стоглава и преп. Максима на суеврія русскаго народа, на жалкое неразуміе въ вр и жизни христіанской, если вспомнимъ постановленія самого Стоглава о крестномъ знаменіи, о сугубой аллилуіи, о брадобритіи и пр., писанныя, по справедливому отзыву отцовъ великаго московскаго собора 1667 года, неразсудно, простотою и невжествомъ, если припомнимъ нелпыя подробности житія преп. Евфросина, писаннаго клирикомъ Василіемъ и одобреннаго вмст съ службою преподобному (въ томъ же дух) къ церковному употребленію, то увидимъ крайнее измельчаніе мысли и потемнніе религіознаго смысла въ большинств русскаго народа, сильную суеврную привязанность къ вншности, къ букв въ длахъ вры’. Что всего примчательне и поучительне,— достигались результаты, прямо противоположные поставленнымъ цлямъ, основнымъ чертамъ впущеннаго и выношеннаго въ народной душ идеала. Хотли неприкосновеннаго сохраненія вры отцовъ, и пришли къ потер самаго понятія о вр въ безграничномъ обрядовріи и суевріяхъ. Хотли единства въ религіи, мирнаго единомыслія вры, и пришли къ религіозному расколу, къ всеобщему духовному разброду. Хотли доврія къ авторитету и преданію, смиреннаго молчанія, и пришли къ безпросвтному самомннію, къ эпидемическому любопренію, къ поголовному безначалію. Хотли непоколебимой устойчивости религіозной жизни народа, и кончили всеобщимъ замшательствомъ, безнадежною растерянностью. Невжество вело къ обрядоврію, обрядовріе не давало мста широт взглядовъ и терпимости. Напротивъ, придавалось догматическое значеніе каждой мелочи, тревожное вниманіе останавливалось на каждомъ шаг, развивалась безудержная взаимная подозрительность. Вс обвиняли другъ друга въ ереси. Были необозримы поводы къ религіозному обособленію. Св. Димитрій Ростовскій говоритъ о своемъ времени: ‘Съ трудомъ можно гд найти истиннаго сына церкви, почти въ каждомъ город обртается особая вра: простые мужики и бабы догматизуютъ и учатъ о вр’. По словамъ еофилакта Лопатинскаго: ‘Что мужикъ, то вра, что баба, то уставъ’. Всхъ одержала страсть къ богословствованію, дко осмянная еофаномъ Прокоповичемъ. ‘Какой у насъ миръ, какое здравіе наше? До того пришло, что всякъ, хотя бы пребеззаконнйшій, думаетъ себе быти честна и паче прочіихъ святйша, какъ френетикъ: то наше здравіе. До того пришло, чточють не вс бревна въ своемъ оц не ощущающій сучецъ усматриваемъ въ очесахъ ближняго: то нашъ миръ. До дого пришло, что и пріемшіи власть наставляти и учити людей сами христіанскаго перваго ученія, еже апостолъ млекомъ нарицаетъ, повдаютъ. До того пришло, и въ тая мы времена родилися, когда слпіи слпыхъ водятъ, саміи грубйшій невжди богословствуютъ и догматы смха достойные пишутъ, ученія бсовская предаютъ и въ преданіи бабіимъ баснемъ скоро вруется, прямое же и основательное ученіе не точію не получаетъ вры, но и гнвъ, вражду, угроженія, вмсто возмездія пріемлетъ. Таковъ миръ нашъ, таково здравіе наше’. И еще, въ одномъ изъ писемъ, архіеп. еофанъ писалъ: ‘Въ наши дни гордое невжество столь безстыдно захватываетъ божественную науку, что нельзя этому довольно надивиться, столь жалостно терзаетъ ее, что нельзя довольно болзновать объ этомъ. Всякая другая спеціальность, всякая другая область духовной дятельности. нын много счастливе, чмъ богословіе, потому что находится совершенно въ другихъ условіяхъ. Никто не берется судить о той спеціальности, которой не знаетъ, никто не врывается въ дла живописца или ремесленника, не будучи самъ ни ремесленникомъ, ни живописцемъ. въ торговыхъ длахъ купецъ, въ строительныхъ — архитекторъ, въ другихъ — другіе опытные и искусные руководители признаются знатоками со стороны всхъ. Одну небесную науку нын постигла такая участь, что въ ея длахъ и sutor ultra ciopidam. Богословствуютъ у насъ въ настоящее время и т, которые не знаютъ даже, что такое священное писаніе, подъ именемъ апостольскаго ученія, отеческихъ догматовъ выкрикиваютъ пустыя слова люди, не только никогда, даже мелькомъ, сонно мигающими глазами, не видвшіе отеческихъ страницъ, но даже по слуху не знающіе, въ писаніяхъ ли св. отцы заключили свои мысли, или передали ихъ кому ни попали. Поэтому пьяные солдаты, негодные подъячіе, купцы и мастеровые, разсыльные и поденьщики, даже женщины превосходныя учительницы!— становятся богословами’… Возникавшіе вслдствіе невжества религіозные раздоры были совершенію безнадежны, потому что не было общепризнанныхъ принциповъ для ихъ разршенія. При безмрномъ національномъ самомнніи, исключавшемъ возможность духовнаго общенія съ западною культурою, русскіе и въ своемъ духовномъ бытіи не находили прочной почвы. Церковныя книги, изданныя при одномъ патріарх, чрезъ нсколько лтъ при другомъ патріарх и даже при томъ же патріарх объявляются еретическими, отбираются и сжигаются: соборъ Стоглавый опорочивается на собор 1667 года: ‘Той соборъ не въ соборъ и клятва не въ клятву, якоже и не бысть’ (Доп. къ А. П. V, No 102). Надъ властью глумятся, называя священный соборъ заборомъ, черезъ который можно перескочить, а патріарховъ — потеряхами, потому что они ‘истинную православную вру потеряли’. Въ этомъ всеобщемъ крушеніи потемнлъ и авторитетъ грековъ (Арсеній Сухановъ) и даже извратилось самое понятіе о старин.
Идеалъ нелюбопытательности, погашеніи лично-разумнаго начала самъ для себя рылъ могилу, и это неудержимо проникало въ сознаніе лучшихъ людей и правительства, какъ церковнаго, такъ и государственнаго. Причины полнаго крушенія церковно-общественной жизни на Руси были сложны, по видное мсто среди нихъ занималъ недостатокъ школъ, отсутствіе систематическаго образованія,— и просвщеніе рекомендовалось настойчиве и настойчиве, какъ необходимое условіе исцленія церковно-общественныхъ недуговъ (Котошихинъ, Крыжаничъ, Паисій Лигаридъ, Епифаній Славинецкій)…
Это былъ историческій урокъ, котораго никогда не нужно забывать. Среди затрудненій появилась духовная школа, которая уже иметъ нын свою долгую исторію. Окрпла богословская наука. Высшая духовная школа надлена автономіей. Й вотъ, неожиданно, намчается поворотъ къ старому порядку. Это было бы поворотомъ къ старымъ затрудненіямъ. Мало того,— нын отъ возстановленія старыхъ порядковъ возникли бы затрудненія несравненно боле сложныя, потому что нын предстоятъ церкви боле сложныя задачи. Та политическая свобода, которая нын окрылила Россію, не можетъ не затронуть и церковной жизни. Церкви предстоитъ считаться съ самымъ широкимъ разливомъ богословской пытливости. И для нея нын все сосредоточивается въ вопрос,— какъ отнестись ей къ этой пытливости: замкнуться ли отъ нея съ суровымъ осужденіемъ ко всмъ тмъ, которые хотятъ испытать свою вру, или идти навстрчу ей. Если избрать послднее,— а можно ли не остановиться на этомъ выбор?— то богословская наука сыграла бы громадную роль буфера, смягчающаго конфликтъ между церковью и вншнею свободою религіозной мысли. Церковь оградилась бы ею отъ остраго натиска безудержныхъ запросовъ со стороны ‘вншнихъ’.
Можно лишь немного поколебаться надъ вопросомъ: есть ли твердыя основанія для свободы богословской науки въ существ православія? Немного поразмысливъ, на этотъ вопросъ можно отвчать только положительно.
Иннокентій, митрополитъ московскій, въ своемъ знаменитомъ сочиненіи Указаніе пути въ царствіе небесное писалъ: ‘Внимательно испытать основаніе христіанства,— испытаніе вры отнюдь не противно вр, но, напротивъ того, всякому христіанину поставляется въ непремнную обязанность., потому что кто не знаетъ основательно своей вры, тотъ бываетъ холоденъ и равнодушенъ къ ней, и часто впадаетъ или въ суевріе или безвріе’.
Амвросій, архіепископъ харьковскій, въ слов о причинахъ отчужденія отъ цериви нашего образованнаго общества говорилъ: ‘У насъ нтъ папы въ смысл намстника Христова на земл, непогршимаго главы церкви, однимъ своимъ словомъ отверзающаго двери рая, верховнаго законодателя и властителя надъ душами человческими и надъ царствами земными, у насъ нтъ директоровъ совсти, какъ въ римскомъ духовенств, порабощающихъ себ умы и воли врующихъ въ своихъ личныхъ видахъ нравственныхъ и политическихъ. У насъ нтъ запрещенія читать и изучать священное писаніе, заниматься науками, слдить за современными успхами цивилизаціи. Мы не раздляема церкви на управляющую и управляемую, или на духовенство властвующее и мірянъ порабощенныхъ… У насъ духовенство не приказываетъ думать такъ или иначе, длать то или другое, а предлагаетъ, совтуетъ, убждаетъ. Свобода мысли опредляется у насъ еловомъ Спасителя: испытывайте писаній (оан. V, 39) и словами апостола Павла: ‘Все испытывайте, хорошаго держитесь’ (1 Сол. V, 21).
Извстный прот. Г. П. Павскій, много испытавшій, не считалъ церкви причиной испытанныхъ стсненій. ‘Люблю ясность и доказательность, и хочу врить только тому, что твердо стоитъ на своихъ началахъ, но въ этомъ мн никто не полагаетъ препоны. Благодарю Бога, что церковь, въ которой я рожденъ и воспитанъ, по принуждаетъ меня врить чему-либо безъ доказательствъ: она позволяетъ мн углубляться въ чистое и святое слово Божіе, и если что предписываетъ — всегда указываетъ основаніе своему предписанію въ слов Божіемъ и въ общемъ голос просвщенныхъ учителей церкви. И потому я чтилъ и чту ее, какъ путеводительницу и матерь’…
И еще много другихъ можно было бы назвать свидтелей православной свободы — архим. еодоръ Бухаревъ, Струнниковъ, прот. Свтловъ…