Е. Н. ЧИРИКОВ
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
Государственное издательство художественной литературы
Москва — 1961
ЦЕНЗОР
ЦЕНЗОР
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Цензор, Чириков Евгений Николаевич, Год: 1899
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Платон Алексеевич Середа лежал в постели неподвижно, и можно было подумать, что он умер. Нос у него заострился, сухое старческое лицо было похоже на пергамент, а веки глаз, глубоко впавших в резко очерченные орбиты, не прикрывались плотно и оставляли две щели. В эти щели сквозило стекло глаз, потускневшее, мутное, напоминавшее о смерти… В комнате было почти темно: спущенная на окне штора из тоненьких деревянных спиц окрашивала проникавший сюда дневной свет в какой-то янтарно-желтый больной цвет, скучный и тревожный, а мерцающая в полутемном углу красноватым огоньком лампадка делала комнату похожей на часовню или усыпальницу… Тихо, на цыпочках, входила сюда жена больного, Глафира Ивановна, худая пожилая дама в черном, с мученическим выражением на лице, сперва она прислушивалась к дыханию больного, потом переводила взор на икону, где дрожал красноватой звездочкой огонек, и, крепко прижимая к груди свои худые, костлявые руки, шевелила губами… Иногда в дверях появлялся с тревогою на лице юноша в студенческой куртке и, молча постояв на пороге, уходил с опущенною головою… Девочка лет шести, с тоненькими, как палочки, ножками, приходила посмотреть на папу, крадучись, она приближалась к ногам больного и заглядывала, и ей становилось страшно от этих слегка приоткрытых глаз отца, в которых для нее всегда светилась только горячая любовь, нежная ласка и радость и которые теперь внушали ей только один инстинктивный страх… От страха маленькое сердечко Ниночки вздрагивало и замирало, — и она выбегала из полутемной комнаты с таким ощущением, словно ее хотел схватить кто-то сзади, в зал, где было нестрашно, где ярко сияло солнышко морозного зимнего утра и где желтая канарейка пела звонко и весело…
— Не проснулся папа?— грустно спрашивала ее мать.
— Нет.
— Сходи еще, посмотри!
— Я боюсь. Он страшный, — отвечала девочка переставая играть резиновым мячом, и личико ее делалось вдруг серьезном, похожим на лицо матери.
— Что ты, дурочка!..
— Глаза у него, мама, смотрят, а сам он не шевелится…
Глафира Ивановна отвертывалась к стене, чтобы Ниночка не заметила, как брызнули вдруг у ней слезы, а девочка сейчас же забывала про папу и опять играла мячиком и разговаривала с ним.
В первом часу дня раздался громкий и резкий звонок. Этот звон казался дерзким, бессердечным и неуместным, потому что все в доме старались ходить на цыпочках, а говорить — шепотом или вполголоса. Глафира Ивановна вся встрепенулась и сделала движение прикрыть руками свои уши, словно от этого колокольчик мог стихнуть, понять свою неделикатность, а потом, вздохнув, она пошла в переднюю, чтобы поскорее пустить доктора. Но студент обогнал ее.
— Доктор!— прошептал он, промелькнув по зале как метеор.
Студент больше всего надеялся на Семена Григорьича. Доктор казался ему теперь единственным человеком в мире, имеющем право ходить не на цыпочках, говорить громко и даже смеяться и шутить. В передней послышалась возня, стук калош, кряхтение, а потом прозвучал знакомый спокойный и даже немножко беспечный голос:
— Ну-с, как наша жертва гласности?
— Спит…
— Отлично!.. Самое лучшее дело…
— Здравствуйте, Семен Григорьич! — с мольбой в голосе произнесла Глафира Ивановна, встречая в дверях доктора.
— Ах!.. Морозец сегодня, Глафира Ивановна, изрядный… Похрустывает… Люблю!.. Восемнадцать по Реомюру. Мое почтение! Как Платон Алексеич?
— Спит… Давеча скушал сухарь с чаем… А рука правая не действует все… Нет! И нога тоже… И говорит, что глаз один плохо видит…
— Ничего, ничего! Не надо отчаиваться… Похрустывает!.. Восемнадцать по Реомюру! а?
Доктор посмотрел на канарейку, погладил по русой головке Ниночку и сказал:
— Ну, а ты, стрекоза, как прыгаешь?
— Я не стрекоза.
— Ну, блоха!
— А ты клоп!.. — укоризненно, склонив головку, сказала девочка.
Доктор расхохотался, а девочка, спрятав мячик за спину, встала у стены и исподлобья стала смотреть на ‘дядю, который ругается’. Доктор был средних лет и средней полноты, с добродушным лицом и смеющимися глазами, с уравновешенной душой и с мягкими, словно обточенными движениями. Он был всегда в хорошем расположении духа, всегда ‘только что подзакусил’, всегда ‘чуточку соснул’ и казался свежим и жизнерадостным человеком. И это хорошо действовало как на больных, так и на окружающих их людей, потому что внушало им надежды, иногда, быть может, и напрасные, но всегда необходимые застигнутому горем человеку.
— Пойдемте, Семен Григорьич, в столовую позавтракать!.. А он тем временем, наверно, проснется…
— Только что, голубушка, подзакусил! Адмиральский час: выпил рюмку и съел два пирожка, один с мясом, а другой с капустой…
— Ну, стаканчик чайку?— плаксиво сказала Глафира Ивановна.
— Чайку? Чайку — пожалуй!.. Хорошо с морозцу… Пользительно!
Пошли все в столовую. Здесь бурлил на столе самовар, такой светлый, пузатенький, словно подбодрившийся, и пахло сдобными булками, здесь было светло, уютно, весело, и казалось, что столовая не хочет знать о том, что Платон Алексеич нездоров и что он не может двигаться. Самовар был по-прежнему — франт, скатерть — белоснежная, булки — румяные и пахучие, заставлявшие курчавую болонку облизываться и служить перед доктором, как она несколько дней тому назад служила перед Платоном Алексеичем. Все было по-прежнему, словно ничего не случилось. Даже по-прежнему на столе лежал новый, только что доставленный разносчиком и еще неразвернутый номер местного органа гласности. ‘Пошехонского курьера’, от которого пахло типографской краской, сырой бумагой и еще чем-то… Это горничная, позабыв распоряжение Глафиры Ивановны, по привычке положила опять на стол газету, которую барыня не могла теперь видеть.
— Не кладите, ради бога, на стол эту газету! Я просила вас!.. — прошептала Глафира Ивановна и спряталась за самовар, потому что из глаз ее брызнули слезы. Студент пожал плечами и, схватив газету, куда-то унес ее, а когда он вернулся и сел на прежнее место, Глафира Ивановна плакала.
— Она убила вашего отца, — слышался из-за самовара ее шепот, и стол вздрагивал, а посуда тревожно звенела.
— Ох, Глафира Ивановна! Плакать рано-с, не о чем! — сказал доктор, помешивая в стакане ложечкой. — Дело поправимое… Рука будет брать, нога — ходить, глаз — смотреть… Не надо теряться. Надо больше покою и вам и Платону Алексеичу… Больно уж вы с ним чувствительны. А позвольте спросить: как это наш подполковник Шамшурин живет совсем без ног? а? Не плачет. Живет. И еще какой развеселый! Получает пенсию и хвалит господа…
— Нам еще три года до пенсии, — плаксиво ответила из-за самовара Глафира Ивановна, отирая платком слезы.
— А у нас их двое, — добавила она, сморкаясь.
— И прекрасно, что двое: студент кончит и будет служить (только не по цензурной части!), а стрекоза подрастет, — замуж выйдет. Будет отличный зять…
— Хотя бы эти три года-то дотянуть как-нибудь! — облегченно вздохнувши, сказала Глафира Ивановна, — дослужил бы и вышел!.. Да нет, где уж? Платон Алексеич совсем изнемог… Проклятая газета! Всю жизнь она нам исковеркала. Как попал на эту должность, так и пошло все под гору да под гору… Каждый день ссоры, крик, жалобы, неприятности… Стал раздражительный, сон пропал, аппетиту не стало… Хандрит и всего боится, точно злодей какой, которого ищут, чтобы казнить… Право! Шальной все ходил последние дни. Точно не в себе человек… А потом… — Глафира Ивановна вынула носовой платок, приложила его к глазам и шепотом докончила: — А потом… это и случилось…
И я хочу вам рассказать, как все это случилось…
Платон Алексеич прожил всю жизнь тихо и скромно, как живут все чиновники средних окладов. Без крайностей нужды, но и без всяких достатков. Это была серенькая жизнь, с серенькими радостями и горестями, без сильных ощущений и без ярких впечатлений. Он был счастлив счастьем малознающего и недалекого человека, сердце у него было доброе, но оно никогда не билось особенно сильно и было целиком отдано семье. Горизонт духовных очей Платона Алексеича не раскрывался дальше губернского правления, где он служил сперва младшим, а потом — старшим советником, да клуба с зелеными столами и винтом ‘по маленькой’. Все шло ровно, гладко, и казалось, что жизнь катится по рельсам. Давались своевременно чины за выслугу лет, порадовал однажды Станислав 3-й степени, увеличивалась семья, — увеличивался и оклад. Сын учился в гимназии не отменно, но и не скверно, переваливаясь из класса в класс, как бочонок, подталкиваемый ногою… Росла Ниночка, пела канарейка, к пасхе давалась награда. Шли года, мелькали проворно осени и зимы, весны и лета. В свое время пришли болезни — геморрой, в свое время заблестело темя, и морщинка за морщинкой ложились под глазами… Платон Алексеич дожил так до пятидесяти восьми лет. Для таких лет и своего чиновничьего положения Платон Алексеич был достаточно бодр, другие, уже будучи младшими советниками, обыкновенно успевают высохнуть, как препараты, и превратиться в археологическую редкость. Он был, как говорила Глафира Ивановна, ‘еще мужчина в соку’ и смотрел вперед без мысли о том, что путь его жизни недалек и что скоро он придет на последний этап, где будет закупорен в тесный деревянный ящик для передачи по назначению…
Приехал в город новый губернатор. Не в пример прочим губернаторам, он нашел, что газета, о которой давно уже мечтали просвещенные горожане, будет полезна для Пошехонского края, — и мечты осуществились. Город получил первый орган гласности, ‘Пошехонский курьер’…
Вице-губернатор все ездил: зимой в Крым, а летом на Кавказ, а когда он никуда не ездил, то непременно хворал. Старший чиновник губернского правления должен был сделаться цензором, и Платон Алексеич сделался. Когда пришло разрешение открыть газету, то все ликовали и радовались и надеялись, что теперь пойдет какая-то новая жизнь, с чем и поздравляли друг друга. На главной улице появилась золоченая вывеска ‘Редакция Пошехонского курьера’. Началось, по обыкновению, с молебна, на который собралось очень много друзей гласности, и все очень усердно молились и подпевали ‘многая лета’ сперва губернатору, а потом редактору, издателю и всем сотрудникам… Про Платона Алексеича забыли, хотя он был тут же, и это ему было обидно… Губернатор сказал речь. Речь была такая хорошая и эффектная, что все сильно аплодировали и чувствовали искреннюю признательность. Аплодировал и Платон Алексеич, хотя он делал это умеренно, за спиной отца диакона, и только двумя пальцами, потому что бог знает, как еще на это взглянет губернатор… Подобных случаев в жизни Платона Алексеича не было. Губернатор говорил, что гласность — великое дело и что провинциальная печать имеет громадные заслуги перед обществом. Вообще, он так отменно отозвался об этом деле, что Платон Алексеич проникся полным уважением к ‘писателям’, а особливо к Михаилу Ивановичу, редактору ‘Пошехонского курьера’. Когда губернатор высказал надежду на то, что и ‘Курьер’ встанет в ряды именно тех органов, которые имеют заслуги, Платон Алексеич заметил, что губернатор остановил на нем глаза. Он смутился и осмотрел свой костюм. Все было в порядке. Оказалось, что это — недаром: губернатор вдруг обратился в сторону Платона Алексеича и сказал:
— В заключение маленький post scriptum… У нас принято думать, что цензор — враг гласности. Это, господа, только анахронизм, пережиток… Разумный цензор — такой же друг гласности, как и все истинно просвещенные люди… Надеюсь, Платон Алексеич, что вы будете именно таким цензором и что вас не будут называть гонителем.
— Нет! Никогда, ваше превосходительство! — сказал растерявшийся и вспотевший вдруг Платон Алексеич дрожащим голосом, и у него вдруг появилась на реснице слезинка. Он так захотел быть настоящим другом гласности, что душа его переполнилась каким-то непонятным порывом к чему-то такому, что было неясно, но похвально — и слеза была результатом этой эмоции…
— Будьте, господа, друзьями, идите рука об руку к свету истины, сторонясь тех крайностей, которые всюду и всегда только вредят делу, а такому делу как печатное слово — в особенности, — закончил губернатор, затем сделал общий поклон, вышел, сел на свою пару дышлом и уехал, оставив сильное впечатление своей просвещенностью и гуманностью во всех друзьях гласности.
Потом стали обедать, как это бывает всегда, когда у нас желают что-нибудь отпраздновать, вспомянуть или ознаменовать. Обедали оживленно, шумно и весело. Речи говорились одна другой гуманнее. Блюд было очень много, и казалось, что обед никогда не кончится. Платон Алексеич был предметом особого внимания со стороны представителей нарождающейся гласности и скоро забыл про то, что про него забыли, когда пели ‘многая лета’. По одну сторону его сидел редактор, Михаил Иванович, а по другую — издатель, просвещенный коммерсант, имеющий в городе образцовую бакалею. И оба они не давали Платону Алексеичу ни отдыха ни срока и все угощали разными настойками, винами и ликерами, которые называли в шутку по имени разных отделов своей газеты: простая водка называлась ‘передовая’, коньяк — ‘телеграммы’ вина — ‘иностранными известиями’ и т. д.
— Ну, рюмочку последних известий, Платон Алексеич!
— Не могу, почтеннейший Михаил Иванович! Голова кружится…
— Так я вам — хроники? а? слабенькое!
В голове Платона Алексеича отдавался нестройный шум многочисленных голосов, а перед глазами мелькали лица ‘писателей’, как Платон Алексеич называл вообще всех сотрудников газеты, включая сюда репортеров и корректора. Все они были ему представлены, но он путал их фамилии и специальности.
— Вы чем изволите заведывать? — переспрашивал он, — если не ошибаюсь, иностранными делами?
— Нет, это хроникер, господин Косолапов! — подсказывал редактор. — А это вот, на углу сидит, Николай Петрович Потрясовский, наш передовик…
— А который же заведывает иностранными делами? — интересовался Платон Алексеич.
— Вон на кресле! Носом клюет!
— Русский подданный?— шепотом спрашивал Платон Алексеич, наклоняясь к уху издателя.
— Русский! Чистокровный! — радостно и со смехом восклицал издатель и наливал ‘разных разностей’, как он называл ликеры.
Сотрудники тоже были крайне любезны. Все уже изрядно подпили. Заведующий иностранным отделом подсел к Платону Алексеичу, хлопал его по коленке и говорил:
— Заграничная жизнь, батенька, — великая штука!
— А вы изволили быть за границей?
— Не в этом дело! Не в этом! А вся суть в том, что это — школа! Это — сама история!— потрясая указательным пальцем в воздухе, выкрикивал собеседник и мутными глазами смотрел куда-то очень далеко, как бы в глубь самой истории…
— Еще бы! Еще бы!— произносил Платон Алексеич и покачивал головой, и ему было хорошо и приятно, и он чувствовал себя так, словно бы и он сделался губернатором и глубоко уважает теперь гласность и отлично понимает, какое важное и великое дело совершается при его участии и содействии…
Провозглашались тосты, речи становились все шумливее и стали терять сперва архитектурность своего построения, а потом и логичность… Все громче звенела посуда, хлопали бутылочные пробки, и табачный дым носился клубами над пирующими… Заведующий иностранными делами провозгласил тост за Платона Алексеича, и все с ним чокались и кричали ‘ура’. Только передовик, Потрясовский, сидел в углу, мрачный, и не встал, чтобы стукнуться бокалом с Платоном Алексеичем, он сердито посмотрел на редактора и пожевал губами, а когда стихли, приподнялся, погладил свои волнистые волосы и начал декламировать стихотворение про мысль:
Она, рожденная свободной,
В оковах не умр-р-ет…
Дда, не ум…умррет, господа, — повторил он и закричал ‘ура’.
И все поддержали Потрясовского и стали опять чокаться друг с другом и с Платоном Алексеичем, а Потрясовский пристал к нему, чтобы и он сказал тост:
— Ты все молчишь, друг Горацио. Ты все только чокаешься,— угрюмо сказал он. — И ты скажи! Скажи свое profession de foi.
— Как-с?
— Свою программу! Как ты будешь с нами?.. Я — прямой человек, не люблю, кто все молчит… да!
— Валяйте, Платон Алексеич!
— Тише, господа!
Платон Алексеич встал с бокалом. Рука у него вздрагивала и выплескивала на скатерть ‘иностранные известия’. Он был смущен, потому что никогда не говорил в своей жизни речей и не знал, что он теперь скажет…
— Тише! — прогремел Потрясовский, полагая, что Платон Алексеич молчит оттого, что нет абсолютной тишины.
— Господа!..
Платон Алексеич опустил на грудь голову и повел в воздухе свободной левой рукою.
— Тише!
— Господа!
Платон Алексеич опять повел рукой.
— Я… что же я скажу?.. Я всегда… буду другом Михаила Иваныча и… гласности. И-и… Господа… Давайте еще выпьем за Михаила Иваныча и… гласность!
— Это все он бобы разводит!— гудел Потрясовский. — Ты нам скажи: прав поэт, слово не умрет? Ну, скажи! Прямо, откровенно!
— Не умрет, — согласился Платон Алексеич и сел, потому что его давило к земле и ноги казались свинцовыми.
А когда сказал ‘не умрет’, то его схватили и при криках ‘ура’ стали качать. И он чувствовал себя хорошо, словно у него за спиной выросли вдруг крылья и он летает по воздуху и сладко дремлет под дуновением ветерка, так приятно ласкающего разгоряченное тело…
— Спит, господа!— сказал басом Потрясовский, когда Платона Алексеича перестали качать и хотели поставить на ноги…
— Кладите его в корректорской на диване!— распорядился издатель.
— Не умрет… не умрет, господа, — шептал, не открывая глаз, Платон Алексеич, когда его клали на диван, а когда положили, то глубоко вздохнул и отбросил одну руку прочь.
На первых порах все шло благополучно. Платон Алексеич получил триста рублей ‘добавочных’ и был в полном восторге от гласности…
— Как раз нашему студенту, по двадцати пяти в месяц!— говорил он и радовался, потому что теперь ‘Петька’ может учиться в Москве спокойно, — задержки в высылке денег не будет… Редактор с издателем оказались прекрасные люди. Они сделали визит Платону Алексеичу, а Платон Алексеич — им. Мать редактора, Михаила Иваныча,
познакомилась с Глафирой Ивановной, и они также остались довольны друг другом, потому что обе были скромные пожилые дамы, обе ходили в черных платьях и в одинаковых наколках на голове… У редактора имелась девочка, дочка покойного его брата, Любочка, она была одних лет с Ниночкой, и потому получилась еще одна связь между цензурой и гласностью… Сам Михаил Иваныч был человек очень мягкий и деликатный и внушал Платону Алексеичу полнейшее доверие, которое окончательно окрепло после того, как редактор сам предложил однажды:
— А что, Платон Алексеич, не выкинуть ли нам эту чертовщину?
— А что?— тревожно спросил Платон Алексеич и сейчас же обмакнул перо в красные чернила.
— Да, черт знает… Чтобы неприятности не вышло… Помнится, был циркулярик…
— А-а! Ну тогда — конечно! Весьма благодарен, дорогой мой, весьма! Я ведь совсем неопытен… Вы уж мне помогайте, батюшка!— попросил Платон Алексеич, торопливо перекрещивая сомнительные строки. ‘Не разрешаю’, — написал он на полях и два раза подчеркнул написанное.
— Сомнительного ничего нет?— спрашивал он потом Михаила Иваныча, когда тот самолично заезжал к Платону Алексеичу, чтобы процензировать что-нибудь спешное.
— Нет.
— Чего-нибудь этакого… неудобосказуемого?— повторял Платон Алексеич, испытующе глядя через сползшие с переносья очки в лицо Михаила Иваныча…
— Нет, Платон Алексеич!— твердо отвечал Михаил Иваныч.
Тогда Платон Алексеич, смело опускал руку и писал: ‘Печатать разрешаю’.
— Я ведь, батюшка, не могу все до слова перечитать… У меня и так много дела по службе… то есть — как следует прочитать, со вниманием. Некогда. Да, признаться, и стар стал: много думать начнешь — сейчас мигрень… Все, что учил, — позабылось, вылетело из головы… Другой раз титулы и те забываю… Раз князю взял и да и хватил ‘его превосходительству’! Это — князю-то? Каково! Точно вот затмение какое другой раз находит… И глаза стали что-то дурить… Я ведь вот как должен отставить газету, чтобы читать! Рука устает держать… Собираюсь, все сделать себе этакую подставку, чтобы удобнее было… как, знаете, для игры по нотам на скрипке…
— Пюпитр?
— Вот-вот!
Но такое миролюбивое, дружески-теплое отношение продолжалось не более двух месяцев. Первое недоразумение вышло из-за иностранных дел.
— Здравствуйте, Платон Алексеич! Вы звали меня в телефон?
— Звал, звал, батюшка!— озабоченно сказал Платон Алексеич.
— К вашим услугам… Что прикажете?
— Приказывать я, Михаил Иваныч, не могу, а просить хочу вас… Я все забываю, кто у нас иностранными, делами заведует?
— Клюкин.
— Русский подданный?
— А что?
— Да так… Есть, значит, основание… Не могу, Михаил Иваныч, сказать… Я, знаете ли, такой человек: дружба—дружбой, а служба — службой…
— Да что такое?.. Вы хоть дайте самую нить-то ваших дум!
— Не нравится мне, знаете ли, что он постоянно про эту революцию упоминает в своих сочинениях. Так вот и норовит, чтобы ее где-нибудь вставить!..
— Это вы напрасно, — с улыбкой и с удивлением возразил Михаил Иваныч.
Платон Алексеич махнул рукой и сказал:
— Совсем, батюшка, не напрасно… Это, собственно, между нами говоря, я не сам заметил, а такие люди, которые…
— Гм… Да хоть бы и упоминал, — что из этого? Да возьмите любой номер газеты, журнала — вы везде встретите теперь этот исторический факт. Решительно ничего предосудительного!
— Так-то оно так, а все-таки мы с вами лучше не будем о ней говорить… И мне и вам спокойнее… Бог с ней совсем! Вот здесь опять есть эта революция, — сказал Платон Алексеич, шевыряясь в оттисках. — Экий неосторожный человек этот… Клюкин!
Долго спорили о революции, но ни к чему прийти не могли,
— Ну, пусть все это верно!.. А все-таки я прошу вас, почтеннейший Михаил Иванович, сделайте мне, старику, такое одолжение!.. Ну, слово, что ли, другое придумайте для этой штуки!
Решили называть впредь революцию, если уж явится крайность упоминать о ней, — ‘катастрофой’, и оба остались немножко недовольны друг другом. Это было началом охлаждения. Потом пошли споры и недоразумения почти ежедневно, вплоть до настоящей катастрофы.
— Почему вы, Платон Алексеич, вычеркнули из заграничных известий всю Францию?
— Потому что довольно уж мне и так!.. — уклончиво и хмуро отвечает Платон Алексеич.
— Да вы укажите, что именно заставило вас перечеркнуть весь столбец?
— Все-с.
— А именно?
— Из-за вашей Франции… вчера… Одним словом — нахожу неудобным!
— Так нельзя-с, Платон Алексеич!
— А вот, значит, можно!— сердился Платон Алексеич и добавлял, глядя в сторону:— Черт с ними, с вашими Франциями!.. Из-за них ничего, кроме неприятностей, выйти не может.
— Не понимаю-с.
— Вот и я не понимаю-с!— упрямо повторял Платон Алексеич.
С этих пор Платон Алексеич начал вычеркивать Францию без всяких разговоров.
— Я буду жаловаться… Так нельзя, — официальным тоном говорил Михаил Иваныч.
— Михаил Иваныч! Вы что же думаете, что я вот так. ни с того ни с сего, взял да и начал чертить? а?
— Это уж, Платон Алексеич, опять-таки ваше дело-с…
— Что же вы думаете, что я имею что-нибудь против каких-нибудь государств?
Глафира Ивановна подходила к кабинету и, прислушиваясь, мотала головой и думала: ‘Что они вдруг всё ссориться стали?.. В толк не возьму’.
— Михаил Иваныч! Это вам не стыдно моего старика обижать? а?— укоризненно говорила она, растворяя дверь в кабинет мужа.
— Оставь, Глашенька! Тут, ей-богу, с ума с ними спятишь, — сердито восклицал Платон Алексеич.
— Ай-ай, Михаил Иваныч! Вам бы его пожалеть было надо: ему и так много неприятностей из-за газеты, а вы еще его же обижаете.
— Помилуйте! Платон Алексеич нас обижает, а не мы его!
— Этому уж я не поверю, — сказала Глафира Ивановна. — Он у меня мухи не обидит…
В губернском правлении и на дому — у Платона Алексеича были телефоны, и где бы он ни был: дома или на службе, то и дело трещал звонок, и спрашивали: ‘Платон Алексеич?’
— Что же вы, батенька, делаете?
— Кто говорит?
— Я! Начальник дороги.
— Я слушаю.
— Как же вы, батенька, пропускаете…
Платон Алексеич держал около уха резонатор телефона, и лицо его делалось воплощенным недоумением.
— Я буду жаловаться… — кончал телефон.
Платон Алексеич сердито тыкал резонатор на место и отходил. Но не проходило и пяти минут, как раздавался новый звонок.
— Кто у телефона?
— Губернатор!
Лицо Платона Алексеича застывало от ужаса. Он как-то почтительно пригибался к аппарату и, виновато улыбаясь, повторял то и дело ‘слушаюсь’.
— Я не знал, ваше превосходительство! Виноват, ваше превосходительство! Слушаюсь!..
Лицо Платона Алексеича становилось все беззащитнее, и капли пота появлялись у него на носу.
— Уф!— пыхтел он, отходя от телефона.—Добавочные! Гм! От себя дал бы триста!..
Однажды в служебный кабинет Платона Алексеевича заявился впопыхах Михаил Иванович и, захлебываясь, начал негодовать:
— Это наконец невозможно! Я вас не могу понять!..— взвизгивал редактор. — Почему вы перечеркнули статью о канализации?
Оказалось, что зачеркнута статья не без основания. Недавно Платон Алексеич пропустил одну статью о несовершенствах городского хозяйства. В этой статье было что-то переврано, и на нее обиделся голова. Голова говорил что-то по этому поводу губернатору, а губернатор сделал Платону Алексеичу выговор.
— У меня чтобы не было никаких оскорблений личностей! Что это за намеки? Как это вы читаете и ничего не понимаете? Смотрите в книгу…
С тех пор Платон Алексеич стал наблюдать, чтобы не было ‘личностей’. Но трудно было догадаться, где есть эти ‘личности’, а где — одна гласность.
— Про голову ничего не пропущу! Обижается… и… одни неприятности… Я уж говорил вам…
— Да тут нет ничего обидного для головы. Тут про канализацию!
— А это что-с!
И Платон Алексеич прочитал то место, где говорилось, что в городе грязь, что скопление всяких нечистот заражает почву, что слишком большая смертность и что пора, наконец, вытащить из комиссии вопрос о канализации…
— Все это — верно!— произнес Михаил Иванович.
— А я скажу, что даже и неверно!— возразил Платон Алексеич, которому от страха казалось, что, действительно, все это — выдумки, придирка и что у них нет никаких гнезд заразы, а даже чище, чем в других городах.
— Я буду жаловаться! Это уж слишком!
— Сделайте такое одолжение!
Михаил Иванович сухо, раскланялся и, захватив корректурные оттиски, уехал. Спустя часа полтора времени он вернулся и опять запыхавшийся и негодующий.
— Я был сейчас у головы, и он читал… Не нашел ничего для себя обидного… Вот подпись есть его рукою… ‘Ничего не имею против’. Извольте взглянуть!.. ‘Ничего… не имею…’
— А я имею!— упрямо возразил Платон Алексеич. Тогда Михаил Иванович схватил опять оттиски и исчез. А спустя минут двадцать затрещал телефон.
— Кто у телефона?
— Губернатор… Почему вы не пропускаете о канализации?
Платон Алексеич вспыхнул, глаза у него стали бегать, как бы чего-то отыскивая, потом он побледнел и повел рукой в воздухе, как это он сделал на торжественном обеде в честь гласности, и ответил упавшим голосом:
— Слишком, ваше превосходительство, мрачно…
— Что такое? Не слышу! По-че-му не пропустили о ка-на-ли-за-ции?
— Краски, ваше превосходительство, очень сгущенные, мрачные…
— Что такое? Громче!..
Платон Алексеич еще раз повторил про краски и потом слушал. Рука, которая держала около уха резонатор, тряслась, опять поскакали на носу капли пота, и во всем лице был ужас и трепет. И, должно быть, Платон Алексеич слышал в резонаторе очень неприятные для себя слова, потому что когда все кончилось, то он едва добрел до кресла и опустился в изнеможении, точно поднял сейчас только непосильную тяжесть и надорвался… Он закрыл глаза и долго сидел неподвижно, только рука, которая держала резонатор, продолжала вздрагивать, и мускул около правого глаза все подергивался судорогой…
Потом он пил воду, но ощущение надорванности и какой-то тревоги во всем организме не исчезало, и сердце работало с перебоями… Должно быть, вид у Платона Алексеича был очень скверный, потому что когда к нему в кабинет вошел младший советник, то он сейчас же подумал о том, что Платон Алексеич долго не проживет и что скоро откроется наконец вакансия… Платон Алексеич не мог оставаться в правлении и уехал домой на извозчике. В этот день он не обедал, — совсем не было аппетита, — и вечером, когда мальчик принес из типографии оттиски, везде написал неровным почерком ‘разрешается’ и лег в постель.
— Скверно что-то, Глашенька! Нехорошо… — сказал он.
В телефон то и дело звонили, и это всегда так пугало Платона Алексеича, что тревога во всем организме поднималась и приливала горячей волной к сердцу, и он приподнимался на постели и смотрел и прислушивался. И все ему казалось, что там, в резонаторе телефона, звучит сердитый голос: ‘почему вы не пропустили?’ или ‘как это вы пропускаете?..’ Едва Платон Алексеич впадал в забытье, как ему казалось, что к его уху кто-то приложил резонатор или что над ним наклоняется господин ‘заведующий иностранными делами’, с которым на днях у них были личные объяснения, — и злобным шепотом говорит, что он последний раз спрашивает, будет ли Платон Алексеич допускать Францию?.. Даже кум Платона Алексеича, заведующий городскою ассенизацией, не оставлял его в покое: и он мерещился Платону Алексеичу с искаженным лицом и кричал: ‘Это личности! У меня обоз в образцовом порядке, а вы чуть не в каждом нумере позволяете издевательства? Я буду жаловаться’.
Потом что-то такое произошло там, в организме, непонятное… Что-то оборвалось, и что-то билось и дрожало. И когда Платон Алексеич хотел взять со столика, рядом с постелью, стакан воды, то рука не повиновалась, и у него явилось такое ощущение, словно это не рука, а какой-то посторонний предмет.
— Глашенька!— крикнул Платон Алексеич и не узнал своего голоса, потому что он прозвучал как-то сипло и очень тихо… Жена была в дальних покоях, но на зов Платона Алексеича пришла с мячиком в руках Ниночка и звонким голосом спросила:
— Что, папочка? Маму позвать тебе?
И когда вошла Глафира Ивановна, то Платон Алексеич плакал и не хотел сказать ей, что у него не действует рука, и не действует нога, и что один глаз не видит…
Когда Глафира Ивановна рассказала доктору, как все это случилось, то часы пробили два.
— Однако мне пора!
— Может быть, он проснулся, — плаксиво заметила Глафира Ивановна и встала, чтобы посмотреть на больного.
— Будем посмотреть!— сказал доктор и направился следом за Глафирой Ивановной.
И когда они вошли, то увидали Платона Алексеевича неподвижным, с раскрытыми глазами, которые с каким-то страдальческим недоумением смотрели на образ…
Впервые напечатано в журнале ‘Мир божий’, 1899, No 11, под названием ‘Как это случилось’. Рассказ входил в Собрание сочинений, изд. ‘Знание’ (т. 3, СПб. 1903).
Под названием ‘Цензор’ опубликован в Собрании сочинений ‘Московского книгоиздательства’, т. 2.