Царь - рука Божья, Солоницын Владимир Андреевич, Год: 1841 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

ЦАРЬ — РУКА БОЖЬЯ.

БЫЛЬ ВРЕМЕНЪ ПЕТРА ВЕЛИКАГО.

(Предупреждаемъ читателей, что вс подробности здсь историческія, икъ можно найдти у Голикова Дянія т. VI. с. 67. Анекдоты, собранные Штелинымь ч. II, с. 86, 87*)

На стнныхъ часахъ, изукрашенныхъ деревянными размалеванными куколками Сатурна, Юпитера, Венеры и другихъ миологическихъ боговъ и богинь, пробило семь часовъ утра, а двица Марія Гамильтонъ, любимая камеръ-фрейлина Екатерины Алексевны супруги Царя Петра Великаго, еще не вставала съ постели, вопреки обычаямъ нашего Двора въ тысяча семьсотъ девятнадцатомь году.

Съ вечера Марія Гамильтонъ долго не почивала, она въ тотъ день чувствовала себя нездоровою и не выходила изъ своихъ комнатъ. Государыня, узнавъ о незапной болзни любимицы, хотла сама навстить ее, но Марія прислала доложить, что она не въ силахъ принять Ея Величество. Поздно, въ глубокую ночь, свтъ огня еще сквозилъ изъ Маріиныхъ оконъ, и молодой деньщихъ царскій, О-въ, долго въ безмолвной задумчивости глядлъ на нихъ, сидя въ маленькой комнат передъ Государевой спальней.

Но семь часовъ утра, а въ комнатахъ камеръ-фрейлины Гамильтонъ тихо, какъ въ покинутомъ, опустломъ жилищ! Это вовсе не согласовалось съ обычаями времени. Извстно, что Царь Петръ былъ олицетвореніе дятельности, почти непостижимой для человка: онъ вставалъ въ четыре часа, въ шесть уже работалъ въ Адмиралтейств, или въ Сенат. Глядя на него, и придворнымъ нельзя было нжиться, потому что у насъ Царь — душа всего царства, а Петръ по превосходству быль душою пересозданной имъ Россіи. Въ изумленіи и благоговніи къ Великому Государю, вс старались по возможности подражать ему, приближенные, волею или неволею, подражали боле прочихъ, неусыпный трудъ киплъ во кругъ Петрова престола, и Петербугское утро начиналось, бывало, въ одно время съ тмъ, какъ весеннее солнышко, выплывъ изъ-за дремучаго лса, ростшаго по болоту между Фонтанкой и Невскимъ монастыремъ, освщало въ усть Невы дв не высокія башни — входъ въ глубокій каналъ, которымъ предполагалось прозрзать весь Васильевъ островъ до раздвоенія Невы на большую и малую.

Въ восемь часовъ Государыня, соскучась безъ своей прекрасной и умной Маріи, послала опять провдать, что съ нею длается, и каково она провела ночь, На этотъ разъ въ комнатахъ камеръ-фрейлины застали нкоторое движеніе. Марія уже встала съ постели, и сидла въ своей пріемной, на низенькомъ канапе изъ орховаго дерева съ черною кожею, приколоченной красивыми гвоздиками съ круглыми мдными шляпками. По бокамъ и за спиной у ней лежало нисколько подушекъ, маленькія ножки, въ теплыхъ туфляхъ, покоились на скамеечк. Марія была утомлена, вс черты лица ея выражали страданіе, щеки были блдны, уста синеваты, глаза тусклы, но при всемъ томъ — если бы кто всмотрлся хорошенько въ эти глаза, уста, щеки и все лице ея, тотъ забылъ бы, что она нездорова, или сказалъ, что болзнь придала ей новую прелесть, и назвалъ бы Марію красавицей.

Въ самомъ дл, Русское общество того времени, едва озаренное присутствіемъ женщинъ, имло въ Маріи самое лучезарное свтило свое. Высокій и стройный стань, величавая поступь, правильныя черты лица, огненный взглядъ, непринужденное обращеніе и умная рчь длали изъ нея образецъ совершенства, которому старались подражать вс русскія барыни и барышни, скоро понявшія прелесть свтской жизни. Безъ Маріи не была хороша ни одна изъ тхъ вечеринокъ, которыя были извстны подъ именемъ ассамблеи, и отправлялись но особенному уставу, изданному черезъ полицію. Марія была царицею современныхь красавицъ, предметомъ первыхъ любезностей, сказанныхъ на Руси. Одна только супруга Петра Великаго превосходила ее въ красот своими собольими бровями и своимъ соколинымъ взглядомъ, по зато Екатерина была уже чудо — чудо, которое умло плнить самаго Петра и развеселяло его въ минуты болзненной, мрачной задумчивости.

Само собой разумется, что камеръ-фрейлина Марія Галмильтонь, красавица и любимица Государыни, не имла недостатка въ женихахъ, изъ которыхъ одни искали любви ея, другіе надялись выйти чрезъ нее въ люди. Екатерина, счастливая любовію великаго человка, и любившая видть, чтобы вс вокругъ нея были счастливы, очень хлопотала о томъ, какъ бы получше пристроить свою Марію, и надялась со временемъ выдать ее за одного изъ молодыхъ людей, которыхъ Петръ посылалъ на воспитаніе за границу. Но Марія умно и ловко умла отклонять отъ себя вс настоянія Государыни, не внушая неудовольствія и не теряя ея милостиваго расположенія. Однакожъ въ ту эпоху, съ которой начинается нашъ расказъ, у нея былъ новый женихъ, молодой Б-въ — и съ этимъ ей было весьма трудно ладить, потому что онъ пользовался особеннымъ вниманіемъ Государя, какъ человкъ, обладавшій большими способностями, и оказавшій уже значительныя услуги отечеству по дипломатической части.

Но обратимся къ тому, что длала Марія, сидя въ своей пріемной комнат.

Эта комната отнюдь не походила на будуары ныншнихъ дамъ, въ ней не было ни одной изъ тысячи бездлушекъ, которыя превращаютъ кабинеты нашихъ прелестныхъ современницъ въ магазины галантерейныхъ вещей, или въ выставки ремесленныхъ и мануфактурныхъ издлій. Требованія русской жизни, даже при Двор, гд, со всею ненавистью Петра къ роскоши, можно было предполагать боле изысканности, чмъ въ домахъ частныхъ людей, были тогда очень умренны. Русскіе стояли еще одной ногой въ Азіи. Жилища ихъ продолжали носить на себ примты характера, нелюбившаго жертвовать тепломъ и привольемъ лни — чистот и изяществу. Только въ домахъ тхъ особъ, къ которымъ Государь зжалъ въ гости, бывало по нскольку комнатъ, гд не пахло татарщиной, но и эти комнаты отличались не столько роскошью и вкусомъ, сколько скромною опрятностью — страстью Голландцевъ, этихъ исключительныхъ любимцевъ Петра, которыхъ вліяніе такъ живо отражается и въ его собственномъ характеръ, и въ направленіи, которое онъ старался дать общественной и домашней жизни своихъ подданныхъ. Поэтому и пріемная комната камеръ-фрейлины Гамильтонъ была не роскошна, а только опрятна и покойна. Гладкія блыя стны, на одной изъ нихъ небольшое зеркало въ рамъ съ бронзовою оправою, канапе и нсколько стульевъ съ высокими овальными спинками и черными кожаными подушками, круглый столъ на искривленныхъ ножкахъ, въ углу огромная печь изъ синихъ изразцевъ въ вид какого-то фигурнаго и вальяжнаго зданія, а по всему полу узорчатая кленка на войлок,— вотъ вамъ сполна украшенія Маріина будуара, но тутъ было тепло, хорошо, едва-ли не лучше, чмъ во многихъ ныншнихъ самыхъ модныхъ дамскихъ кабинетахъ, гд нельзя ни пройти, ни раскинуться безъ того, чтобы не изломать, или не уронить какой-нибудь дорогой игрушки.

Марія сидла въ утреннемъ плать… Извините, что мы опять заговоримъ объ ея прелестной наружности. Помните-ли вы мечты своей первой любви? помните-ли вы одну изъ нихъ, мечту драгоцнную, которая сливалась съ вашимъ утреннимъ сномъ и рисовала вамъ образъ вашей любезной въ минуту ея пробужденія? Легкій, полувоздушный станъ, блыя, атласныя плечи, роскошныя, шелковыя косы и томный, задумчивый взглядъ, удивительный взглядъ, который какъ будто и хочетъ и стыдится высказать какую-то тайну…. охъ, сколько красотъ представляла вамъ эта утренняя мечта! какъ трепетало, и билось. и замирало ваше пылкое сердце! какъ дрожали руки въ напрасномъ желаніи обнять этотъ призракъ! и съ какимъ умиленіемъ вы шептали подушк имя своей возлюбленной, по милому обычаю Русской старины, въ самыхъ сладостныхъ уменьшительныхъ формахъ! Вообразите-же, что Марія Гамильтонъ походила, какъ дв капли воды, на такую мечту! Одно только было въ ней странно: это — молніеподобная судорога, пробгавшая порой по лицу ея, и чудная неподвижность, съ которою задумчивый взглядъ останавливался иногда на какомъ-нибудь неважномъ предмет. По видимо, что Марія была очень разстроена болзнію.

Горничная, отворивъ дверь, сказала, что пришли отъ Государыни спросить о здоровьи Маріи.

— Кто пришелъ? спросила больная.

— Татьяна Ивановна.

— Позови сюда.

И между-тмъ какъ горничная вышла звать присланную отъ Государыни, двица Гамильтонъ бросила на себя въ зеркало одинъ изъ тхъ взглядовъ, которыми женщины умютъ такъ быстро освидтельствовать, въ порядк ли ихъ наружность, оправилась, приняла веселое выраженіе лица, и сказала ласково вошедшей особ: ‘здравствуй, мая красавица, Татьяна Ивановна!’

Татьяна Ивановна принадлежала къ числу нсколькихъ карлицъ, служившихъ при Екатерин и Царевнахъ Анн и Елисавет. Ей было лтъ пятьдесятъ, ея маленькое личико до такой степени сморщилось, что кожа на немъ лежала складками, какъ у носорога, но между тмъ щеки Татьяны Ивановны были густо нарумянены, волосы взбиты и причесаны по послдней мод, а крошечное туловище заключено въ модное французское платье, состоявшее изъ алаго гродетуроваго шпенцера съ большой вырзкой на груди, которая отъ этого была очень раскрыта, и изъ блой травчатой перювьеневой робы на широкихъ фижмахъ, изъ-подъ которой выставлялись щеголеватыя ножки въ черныхъ кожаныхъ башмачкахъ съ красными каблуками. Нельзя было не улыбнуться, взглянувъ на это миніатюрное существо, однако въ улыбк, возбуждаемой видомъ его, не было ни сожалнія къ бдной жертв своенравной природы, ни презрнія къ человку, унизившему свое достоинство, напротивъ, Татьяна Ивановна съ перваго раза располагала всякаго въ свою пользу: вблизи — ея острые глазки смотрли на всхъ такъ умно, а издали — она, съ своими румянами и богатымъ нарядомъ, казалась дорогой праздничной куклой, на которую пріятно взглянуть, когда нечего длать.

— Ну, что скажешь, Татьяна Ивановна?— спросила камеръ-фрейлина.

— А вотъ что, матушка, отвчала карлица, раскланиваясь жеманно, Государыня приказала вашей милости кланяться, да велла спросить, каково тебя Богъ милуетъ, есть ли полегче?

— Доложи, что я теперь чувствую себя хорошо, сказала Марія и надюсь сего-дня же быть при Ея Величеств.

— Ну слава Богу! А то, мать моя, Государыня такъ по вашей милости истосковалась, что и Господи! Вчера поминутно изволила спрашивать о твоемъ здоровья, и ночью, говорятъ, посылала къ теб лекаря.

— Правда, Татьяна Ивановна, Ея Величество была столько милостива, присылала спросить, не нуженъ ли мн лекарь, но я ужъ чувствовала себя гораздо лучше и отвчала, что не надобно. Это такъ, небольшой припадокъ, врно, я простудилась третьяго дня, катаясь по Нев съ Государемъ и Государынею.

— Чего добраго, мать моя! Вишь, намъ Господь послалъ какую студеную весну, диво ли заболть, особливо вашей милости, когда Государь не смотритъ ни на бурю, ни на погоду!

— Государь, напротивъ, тогда-то и любитъ кататься, когда втрено.

— Да, ужъ такой безстрашный! Одно говоритъ: ‘Русскій Царь не утонетъ, слыханное ли, вишь, дло, чтобы Русскій Царь утонулъ!’ Ономедни здилъ съ княземъ да съ иностранными послами на Котлинъ. Какъ они выплыли изъ Невы, поднялся втеръ. Вс такъ и обмирали отъ страху, самъ князь Александръ Данилычъ испугался, а одинъ посолъ даже просилъ ради Бога его Величество воротиться. ‘Я, говоритъ, присланъ отъ моего короля не затмъ, чтобы утонуть, и ежели утону, такъ вы должны будете дать отвтъ королю.’ А Государь только разсмялся. ‘Не бойся, господинъ амбасадерь! Коли вы потонете, такъ и я съ вами.’ Сидитъ себ, да правитъ рулемъ, словно ничего не бывало. Все это изволилъ разсказывать при мн князь Александръ Данилычъ Государын.

Словоохотная карлица, забывъ о безпокойств Екатерины, продолжала болтать и пересказывать разныя придворныя новости и городскія сплетни, которыхъ тогда было не мене ныншняго. Между-тмъ горничная стояла у окна и пристально смотрла на улицу, какъ-будто видла тамъ что-нибудь любопытное.

— Гд сего-дня Государь? спросила наконецъ Марія.

— Вчера посл стола, отвчала карлица, изволилъ говорить, что подетъ съ едоромъ Матвичемъ въ Стрльну, да потомъ вышла отмна: приказалъ, чтобы въ девять часовъ поутру были къ нему Петръ Андреичъ Толстой съ Александромъ Иванычемъ Румянцевымъ. Видно, какія-нибудь тайныя дла приключились.

Имена Толстаго и Румянцева въ самомъ дл могли подать мысль о тайн — не потому, чтобы Петръ имлъ къ Румянцеву и Толстому особенную, исключительную довренность, но эти два человка были одарены способностями для длъ того рода, гд нужны ловкость, проницательность, смлость, и оттого Петръ возлагалъ на нихъ многія важныя тайныя порученія.

Чтобы скоре объяснить читателю, зачмъ они были нын позваны къ Петру, намъ должно отступить немножко назадъ.

Наканун того дня, съ котораго начинается это повствованіе, поздно вечеромъ шелъ по Морской улиц молодой человкъ въ солдатскомъ мундир Преображенскаго полка. Не думайте, чтобы тогдашняя Морская улица походила сколько-нибудь на ныншнюю. Петербургъ выстроился не тамъ, гд онъ былъ заложенъ. Геній Петра, начертывая будущія судьбы Россійскаго Государства, положилъ только быть городу при усть Невы, а подробности построенія предоставилъ потомству, потому что одной человческой жизни не могло достать на совершеніе всего предположеннаго. Такъ первое гнздо Петербурга было свито на берегу, извстномъ подъ именемъ Петербургской стороны, гд Великій жилъ въ маленькой хижинк, донын сберегаемой какъ святыня, потомъ планъ новой столицы растянули до Васильева острова, памятника грубой ошибки, которую сдлалъ Меньшиковъ, къ глубокому прискорбію своего Государя и благодтеля, а нын великолпнйшую и многолюднйшую часть Петербурга находимъ мы насупротивъ обоихъ тхъ мстъ, между Невой и Фонтанкой. Но въ эпоху, къ которой относится наше повствованіе, эта великолпнйшая и многолюднйшая часть была заселена меньше всхъ. Не говоря уже о дремучемъ сосновомъ лс, простиравшемся отъ Фонтанки до Невскаго монастыря, — самое пространство отъ Невы до Фонтанки не представляло почти ничего, кром топкой равнины, поростшей большимъ кустарникомъ, сквозь который пролегала одна прямая дорога къ монастырю, названная Невскою перспективою. Только ближе къ берегу, носившему, по выстроенному на немъ Адмиралтейству, имя адмиралтейской стороны, бллись низменныя мазанки, въ которыхъ жили морскіе служители и рабочій народъ всякаго рода, составлявшій въ ту пору большинство Петербургскаго населенія.

Занимательно перенестись мыслями въ эти чудныя времена! Посмотрите, какъ нынче кишитъ народъ около какого нибудь вновь возводимаго зданія: словно муравьи около своего жилища. А тогда строилось не зданіе, не храмъ какой-нибудь, не палаты, какъ бы он огромны ни были, тогда строился цлый городъ, и какой городъ? городъ, назначенный быть столицею обширнаго государства, резиденціею его Монарховъ, главнымъ мстопребываніемъ всхъ его физическихъ и нравственныхъ силъ, биржей его торговли съ иностранными народами, путемъ, по которому долженствовало въ него проникнуть Европейское просвщеніе, фундаментомъ, на которомъ должно было воздвигнуться его юное величіе и право на достоинство первостепенной Европейской Державы!— Можете вообразить, сколько тутъ было труда, поту, болзней, пожертвованій. Строятъ городъ!… Сколько тутъ было шуму, крику, стуку, движенія! Строятъ городъ!… Прибавьте еще, что мсто требовало расчистки и осушенія, берега рки требовали укрпленія, сосдство съ сильной непріятельской землей требовало мръ оборонительныхъ. Наконецъ вспомните, что Петръ не имлъ въ виду надежнаго по себ преемника, и слдственно долженъ быль дйствовать быстро, дйствовать такимъ образомъ, чтобы преемники его, хоть но невол, шли непремнно указаннымъ отъ него путемъ, видя, что на проложеніе этого пути сдлано столько пожертвованій. И въ самомъ дл, Петръ не щадилъ ничего для развитія новой столицы, съ которою онъ соединялъ столько политическихъ видовъ: много лтъ было запрещено строиться везд, кром Петербурга, нкоторымъ лицамъ вмнено было въ обязанность воздвигать себ дома въ ‘невскомъ городъ,’ между-тмъ съ каждымъ вскрытіемъ водъ, Нева, Мойка, и Фонтанка, загромозждались безчисленнымъ множествомъ барокъ со всякими строительными припасами, а зимою ежегодно прибывали новыя толпы рабочихъ, отторгнутыхъ силою отъ семействъ своихъ по всему пространству Россіи, не исключая и самыхъ отдаленнйшихъ мстъ.

Подобно Всевышнему Промыслу, который посылаетъ на родъ человческій язвы, голодъ, войну и другія бдствія — для сокровенныхъ, возвышенныхъ и тому же человческому роду полезныхъ цлей, подобно Всевышнему Промыслу, который разрушаетъ часть для блага цлаго, — Петръ, истинный помазанникъ Божій, разрывалъ семейныя узы низовыхъ землепашцевъ, казаковъ, Калмыковъ, Татаръ, и жертвовалъ нсколькими тысячами этихъ людей для будущаго блага, величія и могущества милліоновъ. Но такъ, какъ мы, бдныя дти земли, не постигаемъ высокихъ видовъ небеснаго Промысла и ропщемъ на свои мелочныя несчастія,— такъ и эти злополучные братья, дти, отцы, мужья, женихи, вырванные изъ объятій сестеръ, матерей, птенцовъ, женъ и невсть, не умя постигнуть геніяльной идеи Петра, роптали на свои бдствія и винили того, кто привелъ ихъ въ такое горестное положеніе. Ихъ тяжкіе вздохи, говорить преданіе, дошли и слышны въ имени Охты. Слезы, потъ и болзнь были положены въ основаніе Петербурга, ропотъ и стоны невинныхъ, но необходимыхъ жертвъ, сопровождали первые побги древа нашей славы и величія. Хуже всего то, что не только злополучные, которые пострадали при насажденіи этого древа, но и другіе, — люди, совсмъ чуждые ихъ страданіямъ, возвышали свой голосъ на осужденіе длъ Петровыхъ. Его нововведенія не нравились лни и невжеству нкоторыхъ сословій и отдльныхъ лицъ. Хитрое изуврство воспользовалось этимъ неудовольствіемъ, раскольники и старообрядцы разсивали везд свои козни, приверженность къ старин находила себ защитниковъ даже въ знаменитйшихъ мужахъ церкви, и ежели Петръ имлъ подл себя Псковскаго Архіепископа еофана Прокоповича, справедливо названнаго ‘правою рукою Царя,’ то и противная сторона также могла похвалиться красноречивымъ поборникомъ въ Рязанскомъ Митрополит Стефан Яворскомъ. Изъ этой борьбы, продолжавшейся, къ сожалнію — очень долго, возникли явленія страшныя. Крамолы честолюбивой Софіи, потворство слабой Евдокіи, заблужденія несчастнаго Алекся и неусыпные происки всхъ приверженцевъ старины, между которыми особенно отличались раскольники, единоврцы кровожадныхъ стрльцовъ, — безпрестанно производили частныя возмущенія то въ томъ, то въ другомъ краю государства. Дерзость и лукавство старовровъ, въ. религіи и политик — доходило иногда до того, что подл самаго Петра свивала себ гнздо змя бунта, колебались умы людей, которыми онъ былъ окруженъ, подкупъ и обольщеніе проникли въ его почивальню, и жизнь Петра спасалась единымъ покровительствомъ Божіимъ, такъ какъ въ эту эпоху всеобщаго раздора и волненія умовъ — одинъ только Богъ достойно цнилъ великіе замыслы Своего избранника.

Читатель извинитъ, что мы вошли въ эти подробности: он необходимы для яснаго уразумнія слдующихъ происшествій. Не вс одинаково хорошо знаютъ обстоятельства времени.

И такъ молодой Преображенскій солдатъ шелъ по Морской улиц. Эта улица состояла тогда изъ двухъ рядовъ низменныхъ мазанокъ, въ которыхъ жили всякіе мастеровые, рабочіе, а больше морскіе служители. Солдатъ шелъ поспшно. То быль дворянинъ стариннаго рода О-въ, деньщикъ Государевъ. Царь Петръ Алексевичъ посылалъ его куда-то съ словеснымъ приказомъ, и отпуская говорилъ, чтобы онъ воротился какъ можно скоре, да помнилъ бы хорошенько. что ему скажутъ въ отвть. И вотъ солдатъ идетъ, задумавшись, никуда не оглядываясь, повторяя въ головъ донесеніе, которое долженъ сдлать Царю. Пора была поздняя, жители Морской улицы, посл тяжкихъ дневныхъ трудовъ, давно уже спали глубокимъ сномъ, какъ-будто забывъ, что новый день разбудитъ ихъ къ тмъ же грудамъ. Солдатъ идетъ своею дорогой, думаетъ свою думу. Все вокругъ него тихо и мрачно, нигд не видно свту,— нигд не слышно голоса человческаго, только шумъ отъ собственныхъ шаговъ его нарушаетъ безмолвіе ночи. И онъ идетъ, идетъ. Вдругъ какіе-то неясные отдаленные крики нарушили его размышленія. Но молодой человкъ не хочетъ ихъ слушать: ему не до нихъ. Однако-жъ вотъ снова поколебалась тишина ночи, и солдатъ ясно отличилъ слово ‘смерть’, которое возвысилось надъ прочими, какъ сама смерть возвышается надъ всми длами человческими. Онъ невольно остановился и замтилъ, что шумъ несется изъ мазанки, которая была прямо противъ него, по лвую руку. Ему показалось очень страннымъ, что въ такую позднюю пору нашлась въ Морской улиц изба, гд не спить народъ православный, еще было странне, что тутъ повидимому собралось много народу, еще странне, что этотъ народъ, въ громкихъ крикахъ своихъ, повторяетъ страшное имя смерти. Какъ ни важна была забота, лежавшая на солдат, онъ ршился подойти на минуту къ изб. Окна ея были закрыты, ворота заперты, изъ оконъ не проникалъ ни одинъ лучъ свта, изъ воротъ раздался лай собакъ, когда солдатъ къ нимъ приблизился. Молодой Преображенецъ приложилъ ухо къ окну и услышалъ, что поютъ псню:

‘Какъ на матушк на Нев рк

Молодой матросъ корабли снастилъ….’

‘А! тутъ попойка!’ подумалъ онъ, и хотлъ отойти, какъ вдругъ въ изб послышались удары и сердитый голосъ: ‘Полно, дурачина, пть негодную псню! Разв не знаешь, что она сложена въ честь Петру?’ Эт слова заставили Преображенца остановиться.

— Не дерись, дядя Сидоръ! сказалъ пвецъ, я спою другую.

‘Что пониже было города Саратова,

А повыше было города Царицына,

Протекала, пролегала мать Комышенка рка,

Что по той ли быстрин, по Комышенк рк,

Какъ плывутъ да выплываютъ два снарядныя стружка.’

— Молчи, болванъ! закричалъ опять тотъ же сердитый голосъ, и въ этой псн величаютъ Антихриста.

— Тише, братья, сказалъ третій, не равно подслушаютъ съ улицы.

— Чорту теперь насъ подслушать! Весь посадъ спитъ мертвымъ сномъ. Ребята, выпьемъ еще по одной, молодецкой!

— Нтъ, братья мои, не подобаетъ пить много, повеселили душу — и довольно.

— Эхъ, отецъ Аввакумъ! врю, что ты говоришь дло, да на такой радости нельзя же не выпить лишняго. Шутка! дня черезъ два Антихриста на свт не будетъ, и мы пойдемъ на родину!

— Тише, тише!

Но мы не станемъ повторять все, подслушанное деньщикомъ Государя. Тутъ было говорено много такого, что вовсе не относится къ нашей исторіи. Притомъ же лишь-только рчь заходила о чемъ-нибудь важномъ, смиренный голосъ человка, котораго другіе называли отцемъ Аввакумомъ, тотчасъ унималъ собесдниковъ. Впрочемъ солдатъ все-таки ясно удостоврился, что дло идетъ о возмущеніи рабочихъ, обольщаемыхъ раскольниками, посредствомъ этаго Аввакума, который проповдывалъ, будто бы святая Русь погибнетъ невозвратно, ежели исполнятся еретическія намренія Петра, и что для отвращенія Божьяго гнва, для водворенія на Руси прежняго благочестія, для спасенія Христіянь отъ мукъ въ здшней и будущей жизни, должно возложить руку на него.

Замтивъ хорошенько избу, въ которой это происходило, молодой человкъ поспшно пустился опять въ дорогу, и уже ни пошелъ, а побжалъ, чтобы не прогнвить Царя своего медленностію. Прибжавъ во дворецъ, онъ наскорую руку записалъ все подслушанное, донесъ Государю объ исполненіи его приказанія, получилъ отъ него похвалу, и подалъ записку о заговор. Петръ прочелъ ее со вниманіемъ, положилъ въ карманъ, сдлалъ О-ву нсколько вопросовъ, и сказалъ, чтобы завтра въ девять часовъ, когда онъ прідетъ изъ адмиралтейства, явились къ нему Президентъ тайнаго совта Толстой и гвардіи маіоръ Румянцовъ.

Теперь воротимся въ пріемную комнату камеръ-фрейлины Гамильтонъ.

Татьяна Ивановна все-еще продолжала бесдовать съ Маріей, и ласковая камеръ-фрейлина приглашала ее ссть, не замчая таинственныхъ знаковъ, которые подавала ей горничная, поглядывая то въ окошко, то на госпожу свою, какъ вдругъ карлица вспомнила, что Государыня ждетъ отъ нея доклада, и не слушая боле приглашеній двицы Гамильтонъ, поспшила уйти.

‘Александръ Львовичъ,’ шепнула горничная, лишь-только Татьяна Ивановна скрылась за дверью.

— ‘Александръ!’ вскричала Марія въ испуг и на лиц ея, какъ на блдномъ вечернемъ неб зарница, вспыхнулъ и мгновенію потухъ алый румянецъ, посл котораго Маріины щеки показались еще блдне.

— Ну что же, сударыня?… Чего бояться!

Марія не отвчала. Черты лица ея приняли какое-то странное выраженіе. ‘Александръ,’ повторила она про-себя, и остановивъ умоляющій взоръ на своей прислужниц, спросила: ‘Что же намъ длать?’

— Впустить дорогаго гостя, отвчала та, теперь никто не задетъ: Государын вы велли доложить, что будете къ ней сами, а прочіе врно вс заняты. Въ эту пору разв кто сидитъ сложа руки?

Марія, посл минутной нершимости, сдлала знакъ, чтобы горничная поступила какъ хочетъ. Та проворно выскочила изъ комнаты, и чрезъ нсколько секундъ раздались поспшные шаги человка въ тяжелыхъ сапогахъ со шпорами. Марія затрепетала всмъ тломъ, хотла встать и бжать, но дверь отворилась, и въ комнату вошелъ молодой Преображенскій солдатъ.

— Машенька! ненаглядная моя! вскричалъ онъ, кинувшись къ больной, между тмъ какъ горничная притворяла за нимъ дверь. Сокровище мое! голубушка! я пропадалъ съ тоски, не видавши тебя двое сутокъ. Богъ знаетъ, чего мн не приходило въ голову! Я думалъ, что ты и разлюбила меня, и что за тобою ухаживаютъ вс эти знатные баричи.— И молодой человкъ, припавъ къ Маріи, осыпалъ неистовыми поцлуями руки, шею, глаза, щеки, уста ея. Но вчера мн сказали, что ты вдругъ занемогла, продолжалъ онъ, задыхаясь. Охъ, тутъ-то я обезумлъ! тутъ-то я испугался! Вдь мн не мудрено было догадаться, что это за болзнь. Ну, скажи же, благополучно ли?

Марія, сжатая въ объятіяхъ молодаго человка, трепетала, какъ мушка въ лапахъ у паука, на лиц ея боролись выраженія двухъ противуположныхъ ощущеній: то было и удовольствіе, которое озаряетъ душу нашу при ласкахъ любимаго человка, и какая-то грусть или ужасъ, тайно гнздившійся въ сердц. Марія нсколько разъ хотла прервать слова своего любовника, но онъ былъ такъ пылокъ, движенія его такъ стремительно слдовали одно за другимъ, а слова лились у него такъ быстро, что она не могла ничего вымолвить, и только тогда, когда онъ, сдлавъ послдній вопросъ, остановился и ждалъ отвта, только тогда бдная Марія, скрывъ свое лицо на груди любовника, сказала дрожащимъ голосомъ: ‘да, благополучно.’

— Что же? спросилъ молодой человкъ.

Она еще крпче прижалась къ его груди и прошептала чуть слышно: ‘ничего…. мертвый.’

Тутъ молодой человкъ печально повсилъ голову и вздохнулъ. ‘Опять мертвый!’ сказалъ онъ уныло, ‘видно, Богу не угодно благословить нашу любовь.’ Онъ опустился на скамеечку, стоявшую у ногъ Маріи, положилъ голову къ ней на колни и грустно задумался. Марія долго, съ какимъ-то таинственнымъ выраженіемъ любви и робости смотрла на прекрасныя черты лица его, погружала пальцы въ его волнистыя русыя кудри, и наконецъ, будто увлеченная новымъ чувствомъ или новою мыслію, съ трепетомъ ухватила его за плечо и спросила: ‘Что ты молчишь, Александръ?’

— Ничего, Марія, отвчалъ онъ, я думаю о томъ, что ты мн сказала. Въ другой разъ мертвый ребенокъ! А я такъ нетерпливо ждалъ, когда назову тебя матерью своего сына или дочери, я заран наслаждался именемъ отца! Мн казалось, что это необходимо и для того, чтобы скрпить любовь нашу. Безъ этого, мы все-еще словно чужіе другъ другу, и кто знаетъ, что случится впередъ? Ты не привязана ко мн никакой обязанностью, никакими святыми узами: пожалуй, ты и разлюбишь меня. Здсь такъ много людей, передъ которыми я ничего не значу: бдный дворянинъ, простой солдатъ — гд мн гоняться за знатными модниками, которые вокругъ тебя увиваются!’

Марія поминутно измнялась въ лиц при начал этой рчи, но когда молодой человкъ обнаружилъ сомнніе на счетъ ея врности, она весело взяла его обими руками за голову, устремила нжный взглядъ прямо въ его голубые очи, и выслушавъ все, что онъ ей говорилъ, запечатлла слова его долгимъ, пламеннымъ поцлуемъ.

— Только? сказала она улыбаясь.

— Чего же теб больше, Машенька?

— О, мой милый другъ! отвчала она, ежели только, ежели тебя больше ничто не тревожить, то брось, забудь свое безпокойство. Я вчно твоя. Но скажи и ты, Александръ, скажи, уврь меня, повтори мн, что ты меня любишь, точно такъ любишь, какъ любилъ прежде, и всегда будешь такъ же любить!

Странно было это обоюдное желаніе двухъ любовниковъ слышать другъ отъ друга новыя увренія въ нжности. Ихъ связь продолжалась уже три года, Марія два раза была матерью, кажется, какихъ еще надобно доказательствъ? И между тмъ они оба жаждали повторенія прежнихъ клятвъ: онъ — изъ неукротимой ревности, основанной на различіи ихъ состояній, она — по какому-то особому чувству, которое тщательно таила отъ своего любезнаго, но которое такъ жестоко терзало ее, что одни сладкія рчи милаго могли облегчать ея страданія.

Марія съ нжностью обвила свои руки около шеи молодаго человка, играла его кудрявыми волосами, разглаживала его шелковистыя усы, цловала его въ губы и очи. Молодой человкъ не могъ устоять противъ очарованія упоительныхъ ласкъ ея, онъ сталъ понемногу развеселяться, задумчивость его разсялась, на уста слетла улыбка. ‘Жизнь моя! ненаглядная! красное мое солнышко!’ говорилъ онъ. О! какъ мы съ тобою счастливы!… Нтъ! Богъ не можетъ не покровительствовать такой любви. Послушай, душа моя, я пришелъ къ теб съ радостной встью. Несчастье, о которомъ ты мн сказала, отуманило меня такъ, что я потерялся и ничего до сихъ поръ не сказалъ. Но пусть будетъ Его святая воля! забудемъ объ этомъ несчастьи. Послушай, что я теб скажу.

По прежде нежели молодой человкъ усплъ разсказать свою новость, вбжала запыхавшись горничная и доложила о прізд Б-ва. Молодой человкъ нахмурился, его ревнивость тотчасъ разыгралась, онъ былъ готовъ стать на порог Маріи и не пускать никого въ завтный храмъ своего блаженства. По его мннію, присутствіе Б-ва, какъ человка, ищущаго руки Маріиной, наносило тяжкое оскорбленіе его страсти, потому что страсть эта вовсе не походила на пошлыя, мелочныя привязанности свтскихъ людей, къ числу которыхъ принадлежалъ и Б-въ. Но Марія не могла не принять этого важнаго гостя, увдомивъ Государыню о своемъ выздоровленіи. И такъ пылкій солдатъ принужденъ былъ скрыться въ сосдственную комнату, маріину спальню, а въ противуположныя двери вошелъ придворный.

Затруднительное положеніе человка, который хочетъ изобразить какую нибудь свтскую сцену изъ временъ Петра 1. Языкъ и обычаи, существовавшіе въ русскихъ гостиныхъ при Елизавет и Екатеринъ, оставили слды въ современныхъ произведеніяхъ нашей литературы, которая хотя была еще новорожденнымъ дитятею, однако же отразила въ себ сколько нибудь тогдашніе нравы, объясняемые аналогически и современными французскими нравами, которымъ мы съ половины прошедшаго столтія чрезвычайно усердно подражали, обольщенные остроуміемъ, любезностью и философіею тогдашнихъ французскихъ писателей, законодателей вкуса для цлой Европы. Но прошу покорно указать мн источникъ, откуда можно почерпнуть понятія о свтскихъ нравахъ и обычаяхъ нашихъ въ славный вкъ Петра Великаго! Скоре вы найдете извстія о русскомъ обществ во времена Алекся, Михаила и глубже въ старь. Нсколько столтій до Петра Великаго, Россія, не смотря на многіе политическіе перевороты, представляла постоянно почти одну и ту же картину нравовъ, потому что упорно держалась своей старины и была какимъ-то отдльнымъ міромъ. Ежели наши тогдашніе писатели, каждый въ особенности, и не очень заботились о передач потомству извстій касательно домашней жизни своихъ современниковъ, за то число этихъ равнодушныхъ писателей въ продолженіе времени накопилось довольно значительное, и неудовлетворительность частныхъ показаній выкупается массою. Къ тому же до Петра Великаго, въ Россіи не было настоящаго свтскаго общества, такъ-какъ женщины жили по теремамъ, слдственно и писать о тогдашнихъ нравахъ было почти нечего: все довольно хорошо объясняется случайными, отрывочными извстіями, которыя находимъ въ политическихъ лтописяхъ. Но со времени Петра, у насъ родилась такъ называемая свтская жизнь. Петръ изломалъ замки, за которыми тосковали наши боярыни и боярышни, обрилъ наши бороды, одлъ насъ въ нмецкое платье, заставилъ насъ говорить на разныхъ языкахъ, танцовать, любезничать. Современники Петра, худо ли, хорошо ли, выполняли вс эт продлки, наши придворные начала восьмнадцатаго столтія — шаркали, говорили, дамы начинали кокетничать, и все это не оставило никакихъ слдовъ, все это позабылось, утратилось, потому что еще не было литературы.

Но Колумбъ, и не създивъ въ Америку, отгадалъ, что она существуетъ.

— Здравствуйте, сударыня, сказалъ Б-въ, входя въ пріемную камеръ-фрейлины Гамильтонъ, которая встала и сдлала нсколько шаговъ на встрчу этому важному гостю.

Б-въ былъ молодой человкъ тридцати трехъ лтъ, высокій, съ прямымъ, нсколько продолговатымъ носомъ, и съ срыми глазами, которые, не смотря на то что были очень на выкат, вовсе не имли рзкаго выраженія, свойственнаго глазамъ этого рода, но подергивались легкимъ туманомъ, похожимъ на тотъ, который замчаемъ въ глазахъ людей немножко косыхъ на разныя стороны и который придавалъ много нжности взгляду Б-ва. Вообще физіономія этого молодаго господина была очень пріятна, а цвтъ лица такъ свжъ, что даже и въ огромномъ парикъ съ буклями, лежавшими но плечамъ и спин его, онъ казался моложе своего возраста. Безъ этого безобразнаго парика, единственнаго порока въ прекрасномъ костюм, установленномъ Французскою модою для цлой Европы въ вкъ Людовика XIV и орлеанскаго регенства, Б-въ могъ бы казаться очень красивымъ мужчиною: темновишневый бархатный кафтанъ, похожій боле на ныншніе сюртуки, чмъ на фраки, плотно обхватывалъ его стройную талію, полы этого кафтана, расходясь на переди, открывали блое шелковое нижнее платье и торчали на желтой подкладк, какъ опрокинутый веръ, подъ колнками блестли дорогія пряжки съ каменьями, блыя шелковыя чулки гладко сидли на красивыхъ икрахъ, ступня ноги была заключена въ тупоносый башмакъ съ большей блестящей пряжкой и краснымъ каблукомъ, на боку висла тоненькая шпага, по величин и отдлк похожая боле на игрушку, нежели на оружіе, а подъ лвой рукой Б-въ держалъ треугольную шляпу съ золотымъ позументомъ, которая впрочемъ никогда не надвалась на голову, потому что измяла бы пышный парикъ.

Б-въ имлъ счастіе принадлежать къ числу тхъ молодыхъ дворянъ, которыхъ Петръ посылалъ учиться въ чужіе края. Онъ, вмст съ братомъ, воспитывался въ Берлин, потомъ, впродолженіе двухъ или трехъ лтъ, путешествовалъ по разнымъ европейскимъ землямъ, объхалъ Германію и Италію, жилъ долго въ Париж, везд былъ принятъ въ высшее придворное общество, и воротился въ Россію такимъ, что самъ Петръ не могъ налюбоваться его европейскою ловкостью и образованностью. Но извстія, получаемыя Петромъ изъ-за границы, и маленькое испытаніе, сдланное имъ Б-ву по его возвращеніи, доказали, что этотъ человкъ обладаетъ не одними свтскими качествами, а соединяетъ ихъ съ здравымъ умомъ и примчательными познаніями въ политик, дипломаціи и обычаяхъ тхъ земель, которыя онъ постилъ. Въ слдствіе того Петръ отправлялъ его два раза посланникомъ къ иностраннымъ государямъ, былъ совершенно доволенъ его поведеніемъ въ этихъ случаяхъ, и всегда оказывалъ ему весьма милостивое вниманіе. Женитьба на Маріи казалась Б-ву очень выгодною: какъ человкъ свтскій, онъ видлъ въ двиц Гамильтонъ самую пригожую и образованную невсту того времени, какъ придворный и честолюбецъ, онъ надялся, посредствомъ этой женидьбы, еще боле утвердиться въ милостяхъ Государя и Государыни. Полагаясь на сильное покровительство Царя и зная свои собственныя достоинства, Б-въ не сомнвался въ успх, и окончаніе этого дла было причиною утренняго визита, который мы теперь должны описать.

— Здравствуйте, сударыня, сказалъ Б-въ, раскланиваясь и разшаркиваясь съ большею ловкостью, поцловалъ поданную ему руку и слъ, по приглашенію, на стулъ, въ нкоторомъ разстояніи отъ канапе, на которомъ опять помстилась Марія.

Первыя рчи гостя состояли въ просьбахъ, чтобы двица Гамильтонъ извинила смлость, съ которою онъ явился въ ея апартаменты, тогда — какъ она нездорова. Потомъ Б-въ сталь наддываться о болзни Маріи: говорилъ, что когда при двор анонсировали, она занемогла, то это произвело тамъ ужасный алармъ, выражалъ самую нжную атенцію къ ея положенію, обратилъ опять рчь на свою, по его словамъ. непростительную дерзость, и — какъ человкъ, увренный въ своемъ дл — объявилъ безъ дальнихъ околичностей, что причиною этой дерзости былъ непреодолимый Амуръ, который влечетъ его къ ногамъ Маріи. _t

— Я человкъ санъ-фасонь, продолжалъ Б-въ, стараясь поддлаться подъ ухватками французскихъ маркизовъ и подражая Петру, который самъ часто смшивалъ въ свою рчь иностранныя слова. Я очень люблю откровенность, по мн нтъ ничего такого отвратительнаго, какъ притворство {Умышленный галлицизмъ.}, и я не хочу скрывать симпатіи, которую чувствую къ вамъ.

Марія отдлывалась шутками и учтивостями. Разговоры этого рода были тогда во вкус у парижскихъ уставщиковъ свтскости, и не вели еще ни къ чему, могли быть приняты за простое любезничанье. Правда, Маріи было уже извстно отъ Государыни о намреніяхъ Б-ва, но до тхъ поръ, пока онъ не сдлалъ формальнаго предложенія, она могла весело улыбаться моднику, который сыпалъ на нее изысканные комплименты, и обращать въ шутку вс его нжности.

— Вы очень милы, Михайло Петровичъ, говорила она. Скажите мн: — если у васъ столь непреодолимое влеченіе къ откровенности — сколько вы имли авантюровъ во время пребыванія своего въ Париж?

— Ахъ, ma belle dame! вскричалъ Б-въ, съ видомъ упрека, разв есть какая-нибудь связь между тмъ, что я говорю вамъ о своей пассіи, и тмъ, что я длалъ въ Парижъ?

— Однако Парижъ, говорятъ, очень веселый городъ. Прошу васъ отвчать на мой вопросъ.

— Какъ вы жестоки! я никогда не думалъ, чтобы, при ангельской красот, у васъ было каменное сердце.

— А у васъ, Михайло Петровичъ, оно видно, изъ воску — таетъ отъ перваго взгляда женщины.

— Такой, какъ вы.

— Слдовательно, отъ каждой.

— Но разв есть женщины подобныя вамъ! Parole d’honneur, съ того времени, какъ глаза мои встртили васъ на ассамбле у графа Головкина, тотчасъ по моемъ пріздъ изъ послдняго вояжа, я нахожусь въ безпрерывномъ демер, и вашъ несравненный образъ повсюду….

— Благодарю, Михайло Петровичъ. Не теряйте напрасно слов: я знаю, что вы можете мн сказать, и отдаю полную справедливость вашей любезности. Но мы удалились отъ предмета. Помнится, я спрашивала о вашихъ парижскихъ приключеніяхъ. Отвчайте же! Это очень не учтиво — оставлять безъ отвта вопрось дамы.

— Вы меня конфузите.

Надо признаться, что со всми дипломатическими способностями, совсмъ своимъ здравомысліемъ, Б-въ, по слабости очень простительной русскому корифею изъ первой четверти восьмнадцатаго столтія, быль не прочь отъ того, чтобы двица Гамильтонъ и въ самомъ длъ считала его за человка, имвшаго много любовныхъ похожденій въ Париж. Числомъ такихъ похожденій тотъ вкъ измрялъ достоинства свтскихъ людей. Сами женщины, по кранной мр француженки которыхъ Б-въ зналъ лучше, нежели другихъ, отдавали преимущество тмъ мужчинамъ, которые больше прославились своими любовными приключеніями и не длали большой чести нравственности героевъ. Б-въ могъ думать, что двица Гамильтон, не похожая на неловкихъ Русскихъ барынь, иметъ такой же образъ мыслей, и думалъ или не думалъ этого, только очень усердно старался принять на себя видъ смущенія, приличнаго человку, за которымъ подмтили кой-какія проказы.

— Вы меня конфузите, продолжалъ онъ, оправляя дорогія кружевныя машисты на своихъ рукавахъ. Правда, я бывалъ въ обществ герцога орлеанскаго, знаю всхъ красавицъ французскаго двора и всхъ хорошенькихъ женщинъ въ Париж, но ассюрирую васъ…. что….

Къ сожалнію Б-ва, Марія вывела его изъ этаго притворнаго замшательства, перемнивъ предметъ разговора.

— Довольно, Михайло Петровичъ, я вижу, что вы виноваты, и не хочу васъ преслдовать.— Что новаго при Двор?

— Ничего, кром того, что Его Величество отравляетъ меня въ Пруссію.

— А скоро вы дете? спросила Марія поспшно.

— Дня черезъ три.

Глаза прекрасной камеръ-фрейлины заблистали отъ радости: съ отъздомъ Б-ва уничтожилась опасность его сватовства, и она была готова сама наговорить ему тысячу комплиментовъ.

— Наше общество много потеряетъ, когда вы удете.

Б-въ поклонился.

— Но мы надемся скоро опять васъ видть: вдь вы не заживетесь въ Берлин?

— Мое постоянное желаніе будетъ состоять въ томъ, чтобы какъ можно скорй опять упасть къ ногамъ вашимъ.

— Остерегитесь однако предаваться слишкомъ этому желанію: говорятъ, что Меркурій никогда не ладилъ съ Купидономъ.

— Но Юпитеръ посылалъ Меркурія и къ Іо.

— Въ старик Фридрих-Вильгельм, я думаю, вы найдете мало сходства съ этою нимфою.

— Я надюсь поладить съ нимъ безъ дальныхъ хлопотъ. Требованія Его Величества совершенно справедливы и клонятся къ общей польз обоихъ потентантовъ. Притомъ Берлинъ и весь тамошній дворъ со всми министрами, мн уже коротко знакомы. Смю думать, что мое усердіе кончитъ дло къ полной сатисфакціи Его Величества. Да хотя бы и встртились затрудненія, такъ чего не сдлаешь для такого Царя? Кажется, я отдалъ бы жизнь свою по одному его слову.

— Въ этомъ никто не сомнвается, Михайло Петровичъ, преданность ваша извстна и самому Государю.

— Надюсь, по крайней мр, Его Величество всегда очень милостивъ со мною, а ныншнее порученіе, конечно, авансируетъ меня еще больше.

— Желаю отъ всей души.

— Но этого еще мало для моего счастія.

— Чего же вы хотите, Михайло Петровичъ?

— Чего! вскричалъ Б-въ съ нжнымъ взглядомъ. Неужели вы еще не замтили предмета моихъ желаній? И чопорный Б-въ уже готовился преклонить колна предъ Маріею, на точномъ основаніи устава о любви, сочиненнаго господиномъ Бернаромъ, по прозванію le Gentile, какъ вдругъ Марія перемнилась въ лиц и убила, при самомъ рожденіи, страстную фразу, готовую разцвсти на устахъ придворнаго любезника.

— Что съ вами сдлалось? спросилъ онъ въ безпокойств.

Б-въ сидлъ бокомъ къ двери въ Маріину спальню. Эта дверь отворялась въ пріемную такъ, что можно было перешагнуть изъ спальни черезъ порогъ пріемной и все еще не быть видимымъ для Б-ва, потому что пола двери заслонила бы отъ него вошедшаго, тогда какъ вошедшій, напротивъ того, могъ видть Б-ва въ находившееся діагонально отъ него зеркало, а равно и Марія могла въ это-же зеркало видть вошедшаго. При послднихъ словахъ Б-ва, прекрасная камеръ-фрейлина вдругъ услышала, что кто-то стукнулъ за дверью, и. обративъ глаза на зеркало, встртила пламенный взглядъ своего любовника, который, дрожа отъ гнва и ревности, стоялъ на порог пріемной. Марія обомлла отъ ужаса: Б-въ также могъ оглянуться на зеркало, или встать и подойти къ двери. Что ежели онъ тмъ или другимъ образомъ увидитъ, что въ спальн спрятанъ мужчина? Тогда доброе имя ея навки потеряно, а доброе имя для женщины, для придворной, для любимицы Государя и Государыни… Ужасно! съ высоты почестей, она упадетъ въ бездну срама, и еще мало этого — Царь Петръ строгій судія порока! Марія уже нсколько разъ думала обо всхъ несчастіяхъ, которымъ она можетъ подвергнуться, ежели будетъ открыто ея поведеніе, и теперь эти страшныя мысли представлялись ей вс вдругъ.

— Что съ вами? спросилъ Б-въ.

Но сколько Марія была неспособна устоять противъ перваго впечатлнія ужаса, столько же она умла и побдить или скрыть свое замшательство, какъ женщина, давно уже дышущая атмосферою двора.

— Ничего, отвчала она, улыбаясь, это остатки моей болзни, по временамъ я чувствую вдругъ сильную боль, но это тотчасъ проходитъ.

— Какъ я радъ! вы меня испугали.

— Благодарю васъ, теперь я опять здорова совершенно.

— И опять позвольте мн начать разговоръ, который прервала ваша болзнь?

— Какой разговоръ, Михайло Петровичъ?

— Ахъ! вы не обращаете ни малйшаго вниманія на слова мои.

— Я, Михайло Петровичъ? Помилуйте! я всегда слушаю васъ съ особеннымъ удовольствіемъ.

— Жестокая! и вамъ еще не больно смяться надъ злополучнымъ!

Тутъ Марія, если бы она жила въ наше время, въ самомъ дл не могла бы скрыть легкой улыбки, потому-что послднія слова Б-на были сказаны такимъ плачевнымъ голосомъ, и въ то же время такъ сильно раздорили съ его лицомъ и нарядомъ, что надобно было принадлежать именно къ тому вку, чтобы не замтить этой рзкой несообразности.

Но Б-въ продолжалъ:

— Смйтесь, смйтесь — жестокая! я буду молить Купидона, чтобы онъ покаралъ васъ за это.

— Купидонъ добрый божокъ, Михайло Петровичъ.

— Для васъ, потому-что вы ему родная сестрица. Но со мною онъ поступаетъ какъ тиранъ — можетъ-быть, опять потому же, что онъ вамъ братецъ.

— Я этого не понимаю.

— Или не хотите понять. Я экспликирую тремя словами: я люблю васъ.

Въ эту минуту опять послышался стукъ за дверью, и Марія снова увидла своего любовника, выступившаго изъ спальни. Она позвонила.

— Сарра, сказала она вошедшей горничной, затвори и запри эту дверь.

Если бы Марія предвидла слдствія своего необдуманнаго приказанія, она врно бы не дала его. Б-въ и скрытый въ спальн любовникъ, оба заключили, что она хочетъ покровительствовать объясненію перваго, и одинъ торжествовалъ.— другой взбсился.

Лишь только горничная вышла, Б-въ, на основаніи вышеприведеннаго устава господина Бернара, откинулъ впередъ свою правую ногу съ блестящею пряжкою, и согнувъ лвое колно, предсталъ передъ Маріею въ нжно-почтительномъ положеніи, съ прижатою къ сердцу рукою, улыбающими устами, и такимъ страстнымъ взглядомъ, которому позавидовалъ бы и самъ Людовикъ XIV, въ т дни, какъ онъ ухаживалъ за мадмоазель Лавальерь.

— Что вы длаете? вскричала Марія.

— Ахъ! перестаньте меня мучить! отвчалъ Б-въ, увренный,что смущеніе Маріи есть только исполненіе принятаго церемоніала, перестаньте меня мучить и разрывать мое сердце!— Вамъ извстно, что я обожаю васъ, позвольте же мн надяться, что моя любовь, которой и Ихъ Величества покровительствуютъ, вознаграждена вашею безцнною взаимностью, и что я, по возвращеніи изъ вояжа, могу получить вашу руку.

— Михайло Петровичъ…. отвчала Марія, не зная что сказать, я право такъ…. я вовсе не ожидала….

— О прекрасная! продолжалъ Б-въ еще смле, оставьте все это. Государыня вамъ уже говорила о моемъ желаній, Ея Величество подала мн надежду.

Въ спальн послышалось сильное движеніе.

— Скажите же мн простой и ясный отвть, осчастливьте меня своимъ словомъ.

— Но вдь вы дете, Михайло Петровичъ.

— Такъ, однако же, чтобы я могъ перенести разлуку съ вами, мн нужно еще до отььзда услышать ваше согласіе.

— Ей-Богу, Михайло Петровичъ…. я теперь не въ состояніи ничего вамъ сказать.

— Нтъ, прекрасная! умертвите меня, или оживите. Я до тхъ поръ не встану отъ вашихъ ногъ, пока не узнаю ршенія своей участи…. Но — о восторгъ! я вижу, что вы согласны! Если бы было напротивъ, вы отказали бы еще Государын, и теперь не питали бы моей надежды своимъ молчаніемъ. И такъ вы согласны! Я счастливйшій смертный! Позвольте мн напечатлть поцлуй на вашей прелестной….

Въ эту минуту дверь въ спальню затряслась на петляхъ, Марія поблднла и упала безъ памяти, Б-въ, не договоривъ слова, остановился съ разинутымъ ртомъ.

— Кто тутъ? спросилъ онъ наконецъ, подошедъ къ двери, но отвта не было. Онъ позвониль, проворная Сарра вбжала изъ другой двери.— Барышн твоей сдлалось дурно, сказалъ Б-въ, и потомъ, указавъ на дверь, прибавилъ: тутъ кто-то есть.

— Здсь? отвчала Сарра, съ видомъ равнодушія, не знаю, сударь, можетъ статься. Ахъ, батюшки, какъ она страдаетъ, бдная барышня! Вотъ сего-дня ужъ пятый обморокъ: чуть что-нибудь ее потревожить или обрадуетъ, тотчасъ и бда.

— Но мн кажется, милая, что она испугалась этой двери, когда въ нее застучался кто-то.

— Помилуйте, сударь! чегожъ бояться дверей? Она просто нездорова, а вы, врно, еще наговорили ей что нибудь. Видите, что надлали!

Говоря это, Сарра лукаво взглянули на Б-ва, потомъ отперла дверь спальни, выбжала туда, и черезъ минуту воротилась со сткляночкой спирту, оставивъ дверь растворенною настежь.

— Авось, это поможетъ, сказала она, поднося сткляночку къ носу Маріи. Помогите, сударь, вотъ возьмите платочекъ, да помашите на барышню.— Ну, авось, Богъ дастъ!— А дверь…. тамъ и въ самомъ дл приходила Акулина, доложить что Князь Меньшиковъ присылалъ спросить о здоровьи. Дура, чмъ было сказать мн, вздумала сама лзть въ гостиную. Охъ, ужъ этотъ Русскій народь!— Машите, сударь, посмле.

Наконецъ, общими попеченіями Сарры и Б-на, Марія была приведена въ чувство. Открывъ глаза, она съ изумленіемъ увидла, что дверь въ спальню растворена, но совершенное спокойствіе Сарры тотчасъ показало ей, что нечего опасаться. Однакожъ урокъ былъ слишкомъ жестокъ и чтобы не подвергнуться новой опасности, Марія изъявила желаніе остаться на нкоторое время одна. ‘Можетъ быть, мы еще увидимся сегодня у Государыни,’ примолвила она, взглянувъ съ ласковой улыбкой на своего гостя, и Б-въ удалился, не напомнивъ, изъ вжливости, о прерванномъ разговор.

Еще кончикъ шпаги придворнаго не скрылся за дверью, какъ сидвшій въ спальн любовникъ упалъ къ ногамъ Маріи, и со слезами на глазахъ умолялъ ее о прощеніи. Ревнивые всегда таковы, первые оскорбятъ женщину, и первые испугаются своего оскорбленія, потому что ревнивость есть также особенный родъ боязливости. Марія слушала его задумчиво и печально: разстроенное ли состояніе здоровья посл родовъ, безпокойство ли, причиненное ршительнымъ предложеніемъ Б-на, или наконецъ какія другія причины на нее дйствовали, только она смотрла на любезнаго своего съ выраженіемъ такого глубокаго страданія, что молодой человкъ не зналъ что и длать.

— Прояснись, мое солнышко, говорилъ онъ припавь къ ея колнамъ и устремивъ на нее взглядъ, исполненный безпредльной любви. Я сказалъ теб давича, что принесъ радостную всточку. Вотъ въ чемъ дло, только не болтай ни кому. Вчера Богъ привелъ меня открыть умыселъ на жизнь Государеву, и я донесъ обо всемъ Царю. Онъ, врно, не оставитъ моей услуги безъ награжденія: этого еще никогда и ни съ кмъ не бывало, а если, Богъ дастъ, онъ вздумаетъ наградить меня, я паду ему въ ноги и скажу: ‘Ваше Величество! ничего не надобно, только дозвольте жениться на Маріи!’ — И поврь, Государь не откажетъ, а пожалуй, и самъ посватаетъ.

Чудную силу имютъ надъ нами голосъ и слова любимаго человка! Сердце разрывается отъ тоски, мысли мутятся, разумъ темнетъ, не хочется глядть на свтъ Божій, такъ бы и кинулся въ пропасть бездонную, гд нтъ ни свта, ни жизни…. но вотъ послышались звуки милаго голоса, зажурчали нжныя, утшительныя слова, и бдное измученное сердце внимаетъ имъ въ какомъ-то очарованіи, притихаетъ какъ птичка въ своемъ гнздышк, и мирится съ судьбою до новаго ея нападенія. Дв, только дв вещи, могутъ разгонять грусть, утшать насъ въ несчастіяхъ: это молитва и голосъ милаго человгжа, разумется безъ всякаго между собою сравненія. Первая, озаряя душу свтомъ вчной любви, даетъ намъ силу прощать несправедливостямъ рока, послдній приводить насъ въ какое-то обаяніе, усыпляетъ какъ колыбельная псня.— Что ни говори люди, утверждающіе, будто бы умъ долженъ господствовать надъ сердцемъ и будто бы философія заключаетъ въ себ утшенія на вс бдствія этой жизни — заблужденіе, вздоръ! Умъ и философія хороши тогда только, когда не страдаетъ сердце, въ несчастіяхъ, философы плачутъ какъ обыкновенные люди. Надобно быть эгоистомъ и великимъ, чудовищнымъ эгоистомъ, чтобъ умть утшать себя умствованіями: умъ не можетъ сказать вамъ другихъ утшеній, кром того, что вы страдаете не одни, что бдствія составляютъ удлъ всего человчества, что если вы были несчастливы въ этомъ случа, такъ будете счастливе въ другомъ, и тому подобное. Куда какъ все это прекрасно и благородно!… Но вы приведете примръ, что Сократъ былъ веселъ, выпивая цикуту. О! разочаруйтесь на счетъ этого человка, на котораго мы привыкли смотрть сквозь обманчивую атмосферу двадцати четырехъ столтій! Исторія Сократовой смерти доказываетъ, что онъ быль великій гордецъ, если не честолюбецъ, а гордый, честолюбивый человкъ разв можетъ быть чуждъ эгоизму? По истин, только молитва, да рчь любимаго человка въ состояніи утшать насъ въ душевныхъ страданіяхъ!

Лицо Маріи, съ каждымъ мгновеніемъ, становилось ясне, когда она слушала своего любезнаго. Надежда, которую онъ подавалъ ей, была такъ сладостна ея сердцу? Если бы эта надежда исполнилась, бдная не имла бы нужды прибгать къ тмъ поступкамъ, которые заставляютъ ее теперь блднть и терзаться. Впрочемъ должно сказать, что мечты нашихъ любовниковъ были весьма основательны. Не подлежало никакому сомннію, что Царь наградитъ О-ва, онъ пожалуетъ его въ офицеры, уволитъ отъ должности деньщика, дастъ ему какое-нибудь высшее назначеніе, какъ это обыкновенно длалось съ деньщиками, обращавшими на себя царскую милость. Тогда сами собой упадутъ вс препятствія къ женитьб, остается только вопросъ: женится ли О-въ на своей возлюбленной? Маріи угрожаетъ другое замужство, замужство за человка любимаго Государемъ и Государынею. Такъ что же? Разв Государь и Государыня не любятъ также и Маріи? О! безъ сомннія они не станутъ ее приневоливать. Въ крайности, она упадетъ къ ихъ ногамъ, признается въ своей давнишней любви къ О-ву, признается во всемъ, ежели будетъ надобно, и когда Государь съ Государынею увидятъ, что Марія любитъ человка достойнаго, оказавшаго отечеству важную услугу, они согласятся, непремнно согласятся.

Такъ разсуждали наши любовники, и разсуждали справедливо.

Между-тмъ во дворц происходила страшная суматоха. Царь гнвается, шептали придворные по угламъ, и всеобщій страхъ былъ такъ великъ, что въ самыхъ отдаленныхъ покояхъ, даже въ дворцовыхъ службахъ, люди едва смли переводить дыханіе, словно во время грозы, свидтельствующей о гнв Всевышняго. Дверь въ царскій кабинетъ была растворена настежь. У нея суетился деньщикъ Поспловъ, перерывая платье въ комод, вынимая одинъ за другимъ вс ящики, и осматривая за ними и подъ комодомъ. Дале, близь стны, на которой висла большая грубо нарисованная карта Россіи, а по сторонамъ ея нсколько дорогихъ картинъ фламандской школы, стояли два человка: одинъ — старикъ, съ продолговатымъ лицомъ, орлинымъ носомъ и крутыми бровями, въ большомъ парик и съ Андреевской звздой на груди, другой — молодой человкъ женоподобной физіономіи, съ маленькими прыгающими глазками, въ мундир Преображенскаго полка, безъ всякихъ орденскихъ знаковъ. Первый изъ нихъ былъ Толстой, послдній Румянцевъ. Они стояли неподвижно, глядя на Государя, который ходилъ скорыми шагами взадъ и впередъ, по направленію отъ дверей къ большому столу, стоявшему у окошка со множествомъ бумагъ, чертежей, математическихъ, хирургическихъ и другихъ инструментовъ.

Густыя черныя брови Петра плотно сдвинулись надъ переносьемъ и образовали глубокую складку кожи посредин высокаго лба, въ щекахъ, оцненныхъ большими усами, игралъ тонкій румянецъ, волнистыя темныя кудри, сбгавшія на плеча, поднимались отъ быстраго движенія. Ходя взадъ и впередъ, Государь, чудесною силой, дйствовавшею на другихъ не только чрезъ благоговніе къ его сану, но и чрезъ какое-то особенное чувство страха, внушаемое неизъяснимымъ величіемъ его лица, осанки и гигантскаго роста, увлекалъ за собою взглядъ Толстаго и Румянцева, которые, не двигаясь съ мста, поводили глазами то въ правую, то въ лвую сторону, въ слдъ за Петромъ. Онъ не смотрлъ на нихъ, его пламенно-черныя очи были потуплены въ землю, только изрдка поднималъ онъ голову, кидалъ свой магическій взоръ сверху внизъ на Румянцева и Толстаго, или останавливался передъ Поспеловымъ, произносилъ: ‘Что?’ — и получалъ въ отвть: ‘Не нашелъ еще!’ — опять начиналъ ходить прежней дорогой.

Такъ продолжалось больше получаса. По временамъ, у дверей кабинета являлась фигура какого-нибудь военнаго человка или дворцоваго служителя, и громко докладывала Царю: ‘О-ва не нашли тамъ-то!’ Петръ кивалъ головой и продолжалъ ходить. Наконецъ онъ остановился передъ Толстымъ и Румянцевымъ и сказалъ: ‘Жаль, господа, что вы здсь теряете время по пустому. Но погодите: если не отыщутъ записки О-ва, такъ ужъ достоврно найдутъ его самаго.’

Но гд же былъ въ это время О-въ?— Простясь съ своей Маріей, онъ вышелъ отъ нея въ самомъ пріятномъ расположеніи. Его пылкая, молодая мечтательность, окрыленная надеждою на скорую перемну обстоятельствъ, уносилась Богъ знаетъ куда. Онъ весело и безпечно предавался волшебной фантасмагоріи сердца, разнообразныя картины будущаго счастія поминутно смнялись въ ум его, но вс он были прелестны, не обольстительны, на всхъ онъ видлъ себя подл Маріи, Марію подл себя, и не было предловъ его восторгу, недоставало чувствъ для того, чтобы насладиться вполн такимъ счастіемъ. О-въ не шелъ, а летлъ, не слышалъ подъ собою ни ногъ, ни земли, и не замтилъ, какъ столкнулся съ пріятелемъ своимъ Норовымъ, который только что вышелъ изъ ‘вольнаго дома,’ недавно заведеннаго иностранцемъ Милле ‘такимъ маниромь, какъ и въ прочихъ окрестныхъ государствахъ вольные домы учреждены.’

— Здорово, дружище! Что съ тобой сдлалось? сказалъ Норовъ.

О-въ опомнился — А! это ты!

— Да, это я. Но скажи пожалуй, куда ты бжишь и толкаешъ честныхъ людей съ дороги?

— Никуда, мой другъ, я иду домой.

Норовъ посмотрлъ на своего пріятеля и улыбнулся.

— Нтъ, это что-то не даромъ. Да все равно! ежели ты идешь домой и у тебя точно нтъ дла, такъ пойдёмъ лучше въ австерію. Тамъ есть кое-кто изъ нашихъ: покалякаемъ, да покуримъ голландской травки.

О-въ далъ волю Норову вести себя въ трактиръ, но лишь-только они услись подл столика передъ двумя большими кружками пива и задымили блыя глиняныя трубки, какъ вдругъ прибгаетъ сержантъ Ингермаландскаго полка и объявляетъ О-ву, что Государь веллъ взять его и представить сію же минуту къ Его Величеству. О-въ испугался. ‘За что и какъ?’ Сержантъ не могъ отвчать на эти вопросы, онъ не зналъ ничего, кром того, что О-ва велно арестовать, что его ищутъ по всему городу и что Царь очень гнвенъ. Надо было повиноваться. Дорогою молодой человкъ пересмотрлъ въ памяти все свое прежнее поведеніе, всю свою службу, они были неукоризненны: ни малйшаго проступка, ни малйшаго упущенія по должности. Оставалось одно — связь его съ Маріей. Посл долгаго размышленія, О-въ убдился, что только это могло прогнвить на него Государя, а какъ ему было извстно, что чистосердечное, невынужденное признаніе лучше всего преклоняетъ Петра на милость, то молодой солдатъ ршился тотчасъ объявить всю вину свою, и съ этою мыслію, какъ скоро былъ подведенъ къ дверямъ Царскаго кабинета, въ ту же минуту упалъ на колни и сказалъ: ‘Виновать, Государь! люблю Машеньку!’

Петръ, не ожидавшій такого явленія, отступилъ. ‘Что?’ сказалъ онъ.

О-въ повторилъ свое признаніе.

— Какую Машеньку? спросилъ Государь.

— Марію Вилимовну Гамильтонъ, отвчалъ О-въ. Виновать, Государь! вотъ ужъ четвертый годъ, какъ мы съ нею любимся.

Въ это время деньщикъ Поспеловъ вбжалъ, дрожащій отъ радости, и подалъ Государю записку О-ва, отысканную въ сюртук Петра между сукномъ и подкладкою, куда она завалилась изъ распоровшагося кармана.

Петръ сказалъ, чтобы О-въ всталъ, и дожидался его приказаній въ другой комнат. Двери кабинета затворились. Черезъ полчаса вышелъ оттуда Румянцевъ, за нимъ и Толстой Позвали О-ва. Бдный молодой человкъ видлъ свою ошибку, но тайна была уже обнаружена, и лучшее, что могъ сдлать О-въ, это — чистосердечно во всемъ признаться. Петръ стоялъ посреди комнаты, въ чертахъ лица его господствовало безстрастное, царственное спокойствіе. Тихо и величаво онъ сталъ спрашивать О-ва объ его преступленіи. Деньщикъ высказалъ все, не утаилъ и того, что Марія только вчера разршилась.

— Гд жъ ваши дти? спросилъ Государь.

— Ихъ нтъ, отвчалъ О-въ: они оба, по грхамъ нашимъ, родились мертвыя.

Царь нахмурился, между черными бровями его опять показалась складка. Въ этотъ самый день поутру было донесено ему, что въ ям, куда выкидывались всякія нечистоты изъ дворца, шпили мертваго новорожденнаго младенца, завернутаго въ салфетк. Помолчавъ нсколько секундъ, Петръ веллъ О-ву выйти изъ комнаты. Въ тоже время камерь-фрейлина Гамильтонъ была арестована и представлена къ Государю.

Теперь мы должны дать читателю отчетъ въ происшествіяхъ, почти необъяснимыхъ обыкновеннымъ человческимъ разумомъ, раскрыть передъ нимъ исторію сердца, бывшаго жертвою сильныхъ противуположныхъ страстей, представить ему тайную драму, которая долго разыгрывалась въ душ злополучной женщины, неумвшей идти наперекорь обстоятельствъ, и кончилась ужасною, бдственною катастрофою.

Напередъ объявляемъ, что расказъ нашъ, можетъ статься, не будетъ удовлетворителенъ. Сердце человка глубоко. И точно! это іероглифъ, начертанный рукою Высшей Премудрости, которой мы, въ безсиліи своего земнаго ума, не можемъ постигнуть, — на язык, котораго мы не знаемъ,— въ т времена, когда еще не было человка. Мудрецы всхъ вковъ стояли въ таинственномъ созерцаніи передъ этимъ чуднымъ іероглифомъ, и никто изъ нихъ не растолковалъ его. Бдные рабы земной персти, окованные отношеніями житейскаго міра, мы только съ помощью этихъ отношеній, не открывая высшаго смысла загадки, объясняетъ другъ другу нкоторые факты своей исторіи. Но это единственный путь: другаго не знаетъ наше несовершенство. По этому же пути мы пойдемъ и теперь, при изложеніи повсти одного женскаго сердца.

Марія Гамильтонъ обладала характеромъ пламеннымъ и душою страстною, познавшею предловь для чувства. При другихъ обстоятельствахъ, она могла быть Іоанною д’Аркъ, Женевьевою Брабантскою, или святою Терезою, которая въ малолтств бжала къ Маврамъ, чтобы сдлаться мученицей за вру, потомъ предалась всьмь прелестямъ свта, и наконецъ умерла въ санъ игуменьи, устрояя и преобразуя женскіе и мужскіе монастыри, но судьба привела Марію жить при дворъ.— правда, при Двор Петра I, гд она ежедневно была свидтельницей необычайно великихъ событій, однако все-таки при Двор, и слдственно въ положеніи простой зрительницы, не больше. Отъ этого безпокойная дятельность души ея обратилась на другую дорогу — на женское честолюбіе. При важномъ переворот, произведенномъ Петромъ въ частной жизни Русскихъ, Марія, по своей образованности, могла играть высокую роль въ толп другихъ женщинъ, только что вышедшихъ изъ неприступныхъ гаремовъ, или теремовъ, какъ у насъ говорится. И въ самомъ дл, она была между ними дорогимъ брилліантомъ въ куч необработанныхъ алмазовъ, луною посреди звздъ, задернутыхъ облаками. Вс прочія женщины наперерывъ старались подражать ей, желая угодить власти, совершавшей преобразованіе, и находя пріятною для себя перемну, которая питала ихъ суетность и развивавшееся кокетство. Мужчины видли въ Маріи образецъ совершенства, и кто былъ посмле, тотъ расточалъ ей привтствія, а прочіе дивились и вздыхали въ молчаніи. Къ этому присоединялась особенная благосклонность Государя и Государыни, которые справедливо отличали ея умъ, красоту и любезность. Теперь посудите сами: Марія была женщина, могла ли она устоять противъ такихъ могущественныхъ обольщеніи? Это было выше всхъ женскихъ силъ. Она увлеклась потокомъ, предалась своему честолюбію, гордо подняла голову, увнчанную ореолою всеобщаго удивленія, и стала подлъ Екатерины лучезарною царицею всего современнаго общества.

Но тутъ пробиль роковый часъ для ея сердца, настала пора владычества, отъ котораго никакія другія страсти не могутъ защищать насъ: въ дло вмшалась любовь.

Не знаемъ, когда, гд и какъ камеръ-фрейлина Марія Гамильтонъ сблизилась съ бднымъ деньщикомъ Царскимъ Александромъ О-вымъ, знаемъ только, что пылкая и раздражительная во всхъ своихъ ощущеніяхъ, она привязалась къ этому человку самыми крпкими узами страсти. На бду, О-въ былъ также юноша какого-то восторженнаго характера, неукротимый, ревнивый, между ними поминутно случались исторіи, онъ ревновалъ ее къ цлому свту, наносилъ ей жесточайшія оскорбленія, и потомъ, кающійся, проливающій слезы, лежалъ у ногъ ея, вымаливая прощенія. Это нравилось Маріи: съ одной стороны, ея женская гордость не могла не обольщаться униженіемъ могучаго существа, называемаго мужчиною, съ другой она находила какую-то необыкновенную гармонію между необузданностью О-ва и своей собственной пылкостью. Горничная ея, Шведка Сарра, помогала любовникамъ, Марія принимала О-ва въ своихъ покояхъ. Черезъ нсколько времени въ ней произошло что-то необыкновенное, бдняжка еще не понимала, что это такое, наконецъ открылась истина…. Это была ужасная минута: суетная Марія едва не лишалась разума, была готова на все: кинуться въ воду, сгорть на костр, истерзать свою внутренность. Но тутъ былъ О-въ, онъ убаюкалъ свою любовницу, а между тмъ общество по прежнему курило иміамъ прелестному божеству своему, костюмъ того времени чудесно способствовалъ скрывать подобные проступки, Марія продолжала являться въ обществахъ, никто не подозрвалъ ея положенія, она по прежнему собирала дань всеобщихъ похвалъ, по прежнему осіявала своимъ присутствіемъ вс мста, гд являлась. Были однакожъ минуты, въ которыя душа Маріи подвергалась неимоврнымъ страданіямь. Шумъ торжества не могъ заглушить въ сердц тихаго шопота о близкомъ несчастіи, и когда Марія, посл какого-нибудь придворнаго праздника, возвращалась въ свои покои, когда она въ безмолвіи ночи оставалась одна и начинала бесдовать сама съ собою, тогда вдругъ являлись къ ней страшныя привиднія, которыя грозили скорымъ разрушеніемъ ея славы, стыдомъ и всеобщимъ посмяніемъ. Такъ наступила развязка, Марія думала умереть, но…. возможно ли! о какая радость! какъ милостивъ Богъ! дитя родилось мертвое, доброе имя Маріи спасено!

Однако жъ урокъ былъ поучителенъ въ высочайшей степени и боле мсяца при Двор не видали камеръ-фрейлины Гамильтонъ: она сказывалась больною, не выходила изъ своихъ комнатъ и не допускала къ себ О-ва. Молодой человкъ узналъ только, что его любезная родила мертваго ребенка, но вс усилія видться съ Маріей, жившей въ одномъ изъ отдленій дворца, остались напрасными: Марія отвчала ему черезъ Сарру, что не хочетъ подвергать себя и его новымъ опасностямъ. Вскор за тмъ Государыня ухала къ супругу своему за границу, отсутствіе Двора прекратило на время общественныя увеселенія, потому что только Петръ, своею грозною волею, заставлялъ тогдашнихъ Русскихъ жить въ обществ, а какъ скоро отъ нихъ отвращалось Царское око, тяжелые предки наши тотчасъ предавались своей привычной лни и запирались по прежнему въ душныхъ хоромахъ съ своими шутами и крпкимъ медомъ. Пользуясь тишиной, водворившейся въ Петербург, гд раздавались только крики рабочихъ, Марія свободно могла слдовать своему новому намренію — перемнить образъ жизни. Однажды О-въ улучилъ минуту переговорить съ нею у дверей протестантской церкви, бывшей въ дом Вице-Адмирала Крюйса, на ныншней Дворцовой набережной, онъ просилъ, умолялъ, плакалъ, сердился: но кающаяся гршница устояла: никакія мольбы, ни гнвъ, ни самыя подозрнія въ измн, не могли поколебать ея твердости, она также проливала слезы, страдала, мучилась и все-таки не согласилась возобновить свиданій съ О-вымъ.

Ршимость ея была искренняя: мы поступимъ несправедливо, ежели въ томъ усомнимся, но кто скажетъ бурному потоку: остановись! кто положить предлы страсти въ двухъ такихъ сердцахъ, какъ сердца О-ва и Маріи? Ужъ конечно не они сами. Непреклонность одной стороны только усугубляла настойчивость другой, прошло нсколько мсяцевъ, и первая начала понемножку покоряться послдней. На эту пору Дворъ воротился въ Петербургъ, все ожило, бояре проснулись, боярыни и боярышни съ удовольствіемъ надли опять свои широкія робы и узкіе шненцеры, начались собранія у вельможъ, и Марія должна была воротиться въ общество — новый поводъ измнить принятому плану.

Трехмсячная отлучка Петра въ Москву и горестное событіе, случившіеся по его возвращеніи, не произвели большаго замшательства въ ходъ общественныхъ забавъ, которыя въ искусной рук Петровой были орудіемъ благодтельной и высокой политики. Почти каждый вечеръ, избранный Петербургскій кругъ собирался въ дом князя Меньшикова, генералъ-адмирала Апраксина, канцлера графа Головкина, или у кого другаго. Марія везд была самою прелестною гостьею. Вс дивятся красот и уму ея, везд слышится ея имя, мундиры и бархатные кафтаны толпятся вокругъ своего идола, шелковыя робы стараются поддлаться подъ ея рчь и поступь, сдыя головы приходятъ въ движеніе, когда она величаво вступаетъ въ залу, Царица Екатерина дружески съ ней бесдуетъ, самъ Царь благосклонно даритъ ей два-три ласковыя слова, проходя мимо съ какимъ нибудь морякомъ или иноземцемъ. И Марія — бдная женщина!— не въ силахъ противиться такому могущественному обаянію, Марія впиваетъ въ себя чадъ суетности, все больше и больше предается обольстительнымъ чарамъ свта, благія намренія оставлены, страсти опять завладли горючимъ сердцемъ ея, и увы! О-въ снова пользуется правами, которыя онъ незаконно пріобрлъ падь ея слабостью, а злополучная Марія снова страдаетъ безсоницей, ожидая нашествія прежней опасности.

На этотъ разъ она умла скрыть свое положеніе даже отъ Сарры, только О-въ зналъ бду. Но къ чему послужитъ ей эта таинственность? Время летитъ, страшная катастрофа, какъ чудовищная комета, близится къ несчастной, угрожая разбить и испепелить ея сердце. ‘О Господи! что будетъ со мною?’ шепчетъ бдная Марія.

Въ одинъ ясный, по втренный день, Царь вздумалъ кататься по Нев, Екатерина, сопутствуя своему супругу, приказала хать и Маріи. Въ сопровожденіи нсколькихъ приближеннйшихъ царедворцевъ сли они въ катеръ и поплыли мимо живыхъ береговъ, которые недавно были пустынею. Петръ, по обыкновенію, правилъ рулемъ. На средин Невы, катеръ, идучи въ разрзъ валовъ, сталъ ужасно качаться. Вс, кром Петра, жестоко перепугались. Марія, съ нкоторыхъ поръ нездоровая и всегда боявшаяся воды, была потрясена до послдней крайности, а принужденіе, которое она себ длала, изнурило ее еще больше. Чуть жива, вышла она на берегъ. Между тмъ въ этотъ же самый вечеръ ей должно было присутствовать на ассамбле у князя Меньшикова, и она не смла туда не явиться, боясь внушить малйшее подозрніе.

Но напитанная атмосферою Двора, пріучившая себя притворяться, Марія умла скрыть и душевную и тлесную муку. Она пріхала на ассамблею веселою, блестящею, какъ всегда, ропотъ похвалъ, пролетвшій по заламъ при ея появленіи, согналъ съ ея лица и послднія примты испуга и болзни.

— Послушайте, какъ они сердятся, сказалъ Б-въ, стоя за ея стуломъ.

— Кто сердится? спросила Марія.

— Вс здшніе гости.

— На кого же? за что?

— На васъ, за то что вы такъ прекрасны.

Марія вскинула глаза на Б-ва и съ улыбкой сказала: ‘этотъ комплиментъ никуда не годится, Михайло Петровичъ. Хотите польстить женщинъ, такъ хвалите ее стороной, между словами, какъ будто нечаянно, а не говорите прямо, въ глаза, что она прекрасна: это похоже на насмшку.’

— Однакожъ вы не сочтёте такихъ словъ насмшкою, когда они адресованы къ вамъ?

— Богъ знаетъ! мужчинамъ, которые такъ любезны, какъ вы, нельзя слишкомъ ввряться.

— Покорно благодарю. Но это замчаніе о любезности сдлано также въ глаза, слдовательно я долженъ принять и его за насмшку?

— Спросите у другихъ дамъ.

— Тамъ нтъ другихъ дамъ, гд вы, возразилъ Б-въ, съ притворнымъ простосердечіемъ. Позвольте мн заключить съ вами акордъ, по которому вы одн будете судьей всхъ моихъ качествъ.

— Это значитъ, мало надяться на свои качества, сказала Марія, улыбнулась и бросивъ на Б-ва обольстительный взглядъ. Вы могли бы найти судью строже меня.

— Привязчиве — согласенъ, отвчалъ Б-въ, но что касается до строгости, то есть, строгости справедливой, какая прилична судь, то имвъ счастіе узнать васъ, я не хочу искать другаго образца всхъ совершенствъ — красоты, ума, талантовъ и добродтелей.

Марія потупила очи, слово ‘добродтель’ ужасающимъ громомъ отозвалось во глубин ея сердца. Но въ эту же минуту раздался звучный голосъ хозяина дома, князя Меньшикова, который призывалъ гостей въ другую залу для танцевъ. Прекрасная камеръ-фрейлина встала и пошла за Государыней, которая ласково подала ей руку.

— Безподобно! удивительно! кричалъ Меньшиковъ, хлопая въ ладоши, когда первая пара танцоровъ кончила свой менюэтъ и жеманно раскланивалась съ зрителями.

— Безподобно! повторяли другіе.

— А ужъ все не то, чтобы мы увидли, господа, если бы Марія Виллимовна изволила сдлать намъ милость, сказалъ Меньшиковъ, не щадя самолюбія первой танцорки и желая польстить любимицъ Государыни.

Марія встала, боязнь возбудить подозрнія и легкость танца не допустила ее отказаться.

— Вотъ теб кавалеръ, сказала Екатерина, указывая на Б-ва.

— Да, Михайло Петровичъ, подхватилъ Меньшиковъ, теперь ваша очередь, для такой дамы, какъ Марія Виллимоновна, нуженъ кавалеръ, который учился танцевать въ зал Версальскаго дворца. Милости просимъ!

Подавъ концы пальцевъ Б-ву, Марія величаво и граціозно выступила съ нимъ на средину залы. Глаза всхъ впились въ прекрасную камеръ-фрейлину, изъ отдаленнйшихъ комнатъ меньшиковскаго дворца старики торопливо прибжали полюбоваться ею, забывъ свои разговоры и чарку большаго орла, молодежъ горла, дамы настроили все свое вниманіе, чтобы изучить и напечатлть въ памяти каждое движеніе Маріи.

— Начинай музыку! провозгласилъ хозяинъ, и съ этими словами раздались звуки инструментовъ, а зрители притихли и затаили дыханіе, словно готовясь не только смотрть, но и слушать, какъ будетъ танцевать Марія.

Въ нашъ вкъ бшеныхъ мазурокъ и прыгливыхъ контрдансовъ, менюэтъ, танець степенный, наполненный поклонами и присданьями, потерялъ всякую прелесть. За всмъ тмъ никто изъ читателей не станетъ оспоривать пріятности нкоторыхъ менюэтныхъ позъ, и вс, безъ сомннія, согласятся, что этотъ танецъ принадлежитъ къ числу тхъ, въ которыхъ наиболе высказываются стройность стана, красота ноги, ловкость и грація всей фигуры танцующаго. Что касается до нашихъ предковъ, то они, въ блаженномъ невденіи о мазуркахъ и контрдансахъ, восхищались отъ всей души своимъ чопорнымъ менюэтомъ, и когда прелестная Марія, взявъ тонкими перстами свою блую атласную юбку, сдлала шагъ впередъ и низко присла, потомъ шагъ назадъ и опять присла, — старики живо перемигнулись между собою, а молодые люди стояли какъ-будто окаменлые, вперивъ отверстые очи — кто въ круглую, по локоть голую ручку Маріи, кто въ ея маленькую соблазнительную ножку, а кто въ ея черные глаза, которые то потуплялись въ землю, то метали молнію на присутствующихъ.

Но танецъ кончился.

— Браво! браво! закричалъ Меньшиковъ.

— Чудо! прекрасно! превосходно! вторили за нимъ вс.

Гулъ похвалъ и громъ рукоплесканій раздавался по зал. Марія уже привыкла къ такимъ торжествамъ, но суетность ея всегда находила въ нихъ новую сладость. Съ горделивой улыбкой прошла она мимо гостей къ Государын, Екатерина поцловала ее и посадила возл себя.

— Ну, что скажете, мингеръ? спросилъ Меньшиковъ, ударивъ по плечу Б-ва, вы жили въ Париж, видли всхъ красавицъ тамошняго двора: если между ними хоть одна похожая на Марію Виллимовну?

— По чести могу персуадировать вашу свтлость, что нтъ, отвчалъ Б-въ.

— То-то же!— И подошедъ къ Маріи, Меньшиковъ прибавилъ: но этого еще мало, Михайло Петровичъ: парижскія барыни только хороши, ловки, да и все тутъ: въ душу ихъ не заглядывай, а наша Марія Виллимовна — умница, добрая, скромная, строгая къ себ, какъ монахиня, — настоящая жемчужина всхъ добродтелей. Не правда ли, Ваше Величество?

Вмсто отвта, Екатерина съ материнскою нжностію взглянула на Марію.

— Счастливъ будетъ тотъ мужъ, которому достанется такая жена, сказалъ графъ Головкинъ.

— Да, Гаврило Иванычъ, ты говоришь правду, отвчала Государыня, и я дала себ слово устроить ея судьбу. Самъ Государь мн въ этомъ поможетъ: онъ думаетъ о Маріи также, какъ я.

— А Петръ Алексевичъ мастеръ цнить людей, замтилъ Меньшиковъ съ самодовольствіемъ: у него умъ и врность всегда найдутъ себ почесть.

— За то ужъ и преступленіе, подхватилъ Головкинъ, лукаво взглянулъ на Меньшикова, за то ужъ и преступленіе, хоть бы оно запрягалось въ самаго умнаго и врнаго слугу, непремнно наказано.

Нсколько минуть два царедворца продолжали играть намеками, и разговоръ ихъ, въ сущности посторонній для Маріи, не заключавшій въ себ много приличнаго ея положенію, жестоко терзалъ несчастную. Къ довершенію всего, она, какъ нарочно, въ этотъ вечеръ, боле чмъ когда-нибудь была осыпаема похвалами, вс наперерывъ старались угодить ей, безпрестанно жужжалъ вокругъ нея упоительный ропотъ лести или справедливаго удивленія. Оглушенная, измученная, она поздно воротилась домой, и въ слдующую ночь почувствовала, что настала ршительная минута, — настала преждевременно, когда ея не ожидали и къ ней вовсе не приготовились. Положеніе Маріи было ужасно. Что она сдлаетъ съ бднымъ существомъ, которому дастъ жизнь? куда она его днетъ? На бду, Марія тогда помщалась временно въ двухъ маленькихъ комнаткахъ дворца, между внутренними апартаментами самой Государыни и жилищемъ ея прислужницъ и карлицъ. Нельзя было и подумать о томъ, чтобы призвать на помощь О-ва, къ тому же онъ былъ дежурнымъ, а открыться Сарр не послужило бы ни къ чему, потому-что ей также некуда спрятать ребенка. Правда, что еще съ тысяча семь сотъ четырнадцатаго года были устроены при нкоторыхъ церквахъ небольшіе гошпитали для призрнія незаконнорожденныхъ младенцовъ, а черезъ два года посл того, по кончинъ Царевны Наталіи Алексевны, Петръ образовалъ въ заведенномъ ею страннопріимномъ дом и въ принадлежавшемъ ей дворц, близь ныншней церкви Всхъ Скорбящихъ, настоящій воспитательный домъ, но какъ отнести туда новорожденнаго ночью, когда улицы загорожены рогатками? какъ вынести его изъ дворца, въ которомъ разставлены везд часовые? а главное — какъ скрыть его при себ до того времени, когда онъ будетъ вынесенъ? какъ заглушить этотъ неизбжный крикъ, которымъ бдное дтище человка означаетъ свое появленіе въ міръ?— Однимъ словомъ, Марія не имла ршительно никакой возможности утаить свое преступленіе, и видла, что оно непремнно должно обнаружиться, что завтра, съ разсвтомъ дня, или въ эту же самую ночь, по всему дворцу разнесется всть о стыд ея, Государыня узнаетъ ея порочное поведеніе, цлый городъ заговорить о ней Богъ знаетъ какъ. Чмъ выше и лучезарне лицо, тмъ примтне всякое облачко, помрачающее блескъ его славы. Несчастная знала, что молва не пощадитъ ея, знала и то, что у ней есть завистники, которые не преминутъ воспользоваться случаемъ и приправятъ горькую истину еще горчайшими клеветами, а вс эти клеветы будутъ казаться, при теперешнихъ обстоятельствахъ, правдоподобными. Прощайте, почести! прощай, слава! прощай милость царская! ужъ не стоять Маріи подл Царицы въ придворныхъ церемоніяхъ, не являться на пиршествахъ, какъ солнце на утреннемъ неб, не увлекать за собой толпы раболпныхъ поклонниковъ, не дивить своей красотой и Русскихъ и иноземцевъ!… Что, если бы Бог быль опять столько милостивъ,— если бы ея ребенокъ опять родился мертвый? Марія содрогнулась отъ ужаса… Но лишиться въ одно мгновеніе славы, созданной нсколькими годами, съ трудомъ и пожертвованіями, — разв это также не ужасно? Потерять доброе имя, сокровище ничмъ незамняемое для женщины, — разв это сносне какихъ-нибудь угрызеній совсти, которыя она легко скроетъ подъ мракомъ ночи, или подавитъ блескомъ и шумомъ торжественныхъ дней? Въ одномъ случа преступленіе гласное, неизбжно влекущее за собой общее презрніе и утрату всхъ наслажденій честолюбія, которому она посвятила всю жизнь свою, въ другомъ также преступленіе, но ужъ не первое, преступленіе вынужденное, — правда, новое преступленіе, но за то спасеніе доброй славы, спасеніе всхъ пріобртенныхъ благъ, между-тмъ Марія будетъ имть время исправиться, и глубокимъ, искреннимъ покаяніемъ умолить Творца, чтобы Онъ простилъ ея великій грхъ, который совершила она единственно отъ того, что, по женской слабости, не могла бороться съ обстоятельствами. Несчастная потеряла разсудокъ.

Мы не считаемъ за нужное продолжать эту печальную повсть: читатель самъ свяжетъ послднія слова ея съ тмъ, что сказано выше объ арестованіи камеръ-фрейлины Гамильтонъ.

Испугъ, недостатокъ времени, чтобъ обдумать вс обстоятельства, и долгое притворство, обратившееся въ привычку, а можетъ-быть и надежда какъ-нибудь скрыть преступленіе — сдлали то, что Марія, приведенная къ Царю, ни въ чемъ не созналась. Само собой разумется, что это не могло дать ея длу выгоднаго освщенія въ глазахъ Государя, который былъ олицетворенный законъ, рука Божія, подобно самому Богу милостивый къ чистосердечному, невынужденному раскаянію, и грозный къ нераскаянному злодйству. Началось слдствіе, но это было только соблюденіемъ установленныхъ формъ: признаніе О-ва, показанія Сарры, трупъ ребенка, болзнь самой Маріи и другія обстоятельства, досел не обращавшія на себя ни чьего вниманія, а теперь сдлавшіяся уликами, скоро доказали неоспоримымъ образомъ, что Марія умертвила свое дитя. Одна она, по внушенію поздняго стыда, или еще по какой-то безразсудной надежд, столь свойственной человку въ минуту погибели, утверждала свою невинность, наконецъ и ея твердость рушилась: она открыла все.

Преступленіе было ужасно. Сердце замираетъ, когда подумаешь, что женщина задушила свое родное дтище!

Между-тмъ, когда молва разнесла эту новость по городу, участь Маріи встртила боле жалости, нежели какъ можно было ожидать по важности ея преступленія и по числу ея завистницъ. Нашлись люди, которые помнили сдланное ею добро, такіе, которые считали ее своей благодтельницей. Одному она помогла въ нищет, другому выпросила пособіе Государыни, на третьяго указала самому Государю. Слезы глубокаго сожалнія полились изъ глазъ, которые нкогда были осушены ею. Какой-то дряхлый старикъ приплелся къ Екатерин, и упалъ ей въ ноги, просилъ исходатайствовать, чтобы отскли голову ему, а не Маріи, потому, говорилъ онъ, что Марія еще молода и успетъ воротить себ Божію милость и свое счастье, а онъ и безъ того ужъ не долго проживетъ на свт. Но Екатерина не имла надобности въ такомъ побужденіи, чтобы вступиться за свою любимицу: вмст со многими вельможами двора, она искренно сожалла о Маріи, разсуждая, что преступленіе ея совершено не отъ закоренлаго порока, а единственно отъ стыда и страха потерять доброе имя. Самъ Б-въ, отъ котораго, мене чмъ отъ всякаго другаго, можно было ожидать состраданія къ женщин, насмявшейся надъ нимъ такъ коварно, самъ Б-въ, въ домашней бесд у Государыни съ нкоторыми изъ ея приближенныхъ, взялъ сторону злополучной жертвы, какъ человкъ благородный и неспособный питать мщенія къ существу, убитому рокомъ, или какъ послдователь современныхъ парижскихъ нравовъ, бывшій усерднйшимъ членомъ не очень скромнаго и не очень строгаго общества, которое отправляло свои гршныя таинства подъ лирическимъ предсдательствомъ поэта Шолье. Только одинъ человкъ хранилъ молчаніе среди единодушнаго говора всхъ собесдниковъ Екатерины въ пользу Маріи. Суровый старецъ, съ большими сдыми усами, онъ сидлъ поодаль отъ прочихъ, какъ бы не желая мшаться въ ихъ суесловіе. На лиц его владычествовало выраженіе строгости, въ очахъ, не смотря на приклонность лтъ, сверкалъ еще юношескій пламень, а на широкомъ морщинистомъ чел отражалась глубокая, заповдная дума, которая, казалось, залегла навкъ въ его высокую душу. Онъ съ примтнымъ удовольствіемъ слушалъ, когда человкъ лтъ пятидесяти, въ мундир гвардейской бомбардирской роты, съ Андреевской звздой на груди, генералъ-фельдцейхмейстеръ Яковъ Брюсъ, говорилъ, что преступленіе Маріи еще не доказываетъ ея порочности, и приводилъ изъ исторіи примры, что иногда люди самые добродтельные подвергались преступленіямъ, будучи вынуждены случайными обстоятельствами, подобно тому, какъ и явные злоди длывали добрыя дла или обнаруживали благія чувства, не имя силъ совершенно подавить въ себ зародышъ добродтели, который есть въ душ каждаго человка. Напротивъ-того, когда князь Меньшиковъ дерзко перебивалъ рчь ученаго Брюса и начиналъ утверждать тоже, что Mapiя заслуживаетъ прощенія, но не приводилъ никакихъ доказательствъ, а только ссылался на желаніе Государыни,— старикъ показывалъ явное нетерпніе, глаза его загорались, онъ киплъ, рвалъ себ сдой усъ, и едва-едва удерживался, чтобы не закричать на льстиваго и надменнаго царедворца.

— Что вы не скажете намъ своего мннія, князь Яковъ едоровичъ? спросила наконецъ Екатерина.

— Да что говорить? отвчалъ старикъ. Вотъ его свтлость, герцогъ ингерманландскій все разсказалъ.

Меньшиковъ покосился, ‘князь,’ сказалъ онъ, ‘Государын угодно знать теперь не мое, а твое мнніе.’

— Мое мнніе, отвчалъ Долгорукій, устремивъ на него сухой и безстрастный взглядъ, мое мнніе, Александръ Данилычъ, вотъ какое: служить, такъ не картавить, Царю правда лучшій слуга.

— Такъ, князь, произнесла ласково Екатерина, я знаю вашъ образъ мыслей, и самъ Государь говоритъ, что дядя ему больше другъ, чмъ подданный….

— И другъ и подданный! прервалъ Долгорукій съ глубокимъ чувствомъ. Любить Царя, значитъ любить свою родину, Государыня.

— Но ваше мнніе о несчастной Маріи? повторила Екатерина.

— Жаль бдной, отвчалъ князь почти равнодушно.

— И только-то? спросила Екатерина.

— Остальное въ Уложеніи Алекся Михайловича.

— Однакожъ, ваше сіятельство, вмшался Брюсъ, Царь властенъ простить.

— Сердце Царево въ рук Божіей, отвчалъ Долгорукій, но я думаю, что правда, и для Царя, и для насъ рабовъ его — все равно. Вотъ послушайте, Яковъ Вилимычъ, я разскажу вамъ одинъ необыкновенный случай. Прислушай и ты, Александръ Данилычъ, примолвилъ онъ обращаясь къ Меньшикову. Когда велли казнить зачинщиковъ заговора злодя Шакловитаго, въ числ ихъ были три человка, родные братья. Мать этихъ преступниковъ, старая старуха, улучила время, какъ Петръ Алексичъ шелъ въ церковь въ Сергіевскомъ монастыр, что подъ Москвою, пала ему въ ноги, и стала просить помилованія, говоря, что она безъ дтей своихъ помретъ съ голоду. Царь отказалъ. Но старуха дождалась, когда онъ пошелъ изъ церкви, и опять тоже. Слезы ея разжалобили молодаго Государя, онъ приказалъ отдать ей одного сына, котораго она сама выберетъ. Старуха выбрала, но что же случилось? Когда они вмст шли изъ монастырской тюрьмы, въ святыхъ воротахъ сынъ споткнулся, упалъ, прошибъ себ темя объ камень, и тутъ же испустилъ духъ.

Вс съ изумленіемъ посмотрли другъ на друга, каждый внутренно сознавался, что въ этомъ происшествіи есть что-то чудное, и невольно задумался. Нсколько минуть въ комнат была совершенная тишина. Наконецъ Долгорукій прибавилъ:

— Когда донесли объ этомъ Петру Алексевичу, онъ упалъ на колни передъ Спасомъ и долго молился, чтобы Господь отпустилъ ему нарушеніе закона.

Сказавъ это, Долгорукій всталъ, поклонился Государын и вышелъ.

Но какъ ни сильно было впечатлніе, произведенное разсказомъ его на всхъ присутствующихъ, общее желаніе, чтобы Марія была прощена, нисколько не уменьшилось. Государыня искренно любила ее, прочіе жалли. Итакъ положено было употребить вс средства, чтобы склонить Петра къ милости. Добрая Екатерина въ этотъ же вечеръ заговорила о томъ своему супругу, она съ жаромъ и въ самыхъ поразительныхъ краскахъ описала достоинства Маріи, разсказала о приходившемъ старик, живо изобразила общее доброжелательство къ преступниц. Петръ выслушалъ все терпливо, вздохнулъ, взглянулъ на стоявшую въ углу икону, передъ которой горла лампада, и сказалъ: ‘Катенька, дло Маріи въ суд.’ Подобные отвты получили и вс другіе ходатаи за несчастную, утруждавшіе Государя на другой день, любимые его помощники въ длахъ государственныхъ, приближенные царедворцы и родственники Маріи. Петръ, безъ всякаго гнва и неудовольствія, выслушивалъ ихъ просьбы, соглашался, что участь Маріи достойна состраданія, и заключалъ словами: какъ ршитъ судъ.

Но суду нечего было долго разсматривать: преступленіе доказывалось обстоятельствами дла и собственнымъ сознаніемъ преступницы, законъ полагалъ смерть, и судъ положилъ — смерть. Оставалось поднести приговоръ на утвержденіе Государю.

У Царя Петра было обыкновеніе, когда онъ отправлялъ куда-нибудь своего посла, отдавъ ему послднія приказанія, спрашивать, не иметъ ли и онъ съ своей стороны какого дла до Государя. Вздумали воспользоваться этимъ обыкновеніемъ по случаю отправленія Б-на, зная, что Петръ рдко отказываетъ въ томъ, о чемъ проситъ его отправляющійся посолъ.

Наканун своего отъзда, Б-въ получилъ отъ Остермана инструкцію о длахъ съ Пруссіею и особый приказъ Царя, чтобы онъ прочелъ ее вмст съ Остерманомъ, а завтра поутру въ четыре часа оба явились бы къ Его Величеству, и чтобы Б-въ не забылъ взять съ собой свою записную книжку. Въ то же время и Екатерина прислала Б-ву приглашеніе провести вечеръ въ ея апартаментахъ. Б-въ и Остерманъ занялись чтеніемъ, въ десять часовъ вечера кончили, и вмст похали къ Государын. Тамъ было нсколько приближенныхъ особъ: Меньшиковъ, Крюйсъ, Апраксинъ и другіе, только не было Долгорукаго. Говорили о Маріи, Екатерина плакала. Само собой разумется, что Б-въ тотчасъ изъявилъ готовность просить Государя за эту несчастную, тмъ боле, что ему не о чемъ было просить собственно для себя. Остерманъ вызвался подкрпить его просьбу. Лучь надежды блеснувъ надъ сердцами присутствующихъ, мало-по-малу вс согласились, что, безъ сомннія, Царь помилуетъ преступницу, или по крайней мр смягчитъ ея наказаніе. Екатерина отерла слезы. Въ самомъ дл, что значило Царю сказать одно слово и тмъ успокоить свою супругу, которую онъ такъ много любилъ, обрадовать людей, которые ему такъ врно служили, явить черту милосердія, которое такъ прекрасно въ внценосц? Правда, это милосердіе было бы явнымъ отступленіемъ отъ закона, написаннаго не для того, чтобы его нарушали изъ какихъ-нибудь частныхъ уваженіи, нисколько не относящихся къ его сущности: отступленіемъ отъ закона, который былъ особенно важенъ въ т времена по духу вка и по самымъ обстоятельствамъ, въ какихъ тогда находилась Россія, но добрая Екатерина и ея собесдники, увлеченные состраданіемъ, забывали все это, они видли только бдственную участь, грозившую преступницъ, и не знали, какъ высоко понималъ Петръ священный санъ Царя, перваго исполнителя всхъ установленныхъ законовъ и намстника Божьяго правосудія на земл.

Съ пріятными мечтами о спасеніи Маріи, разъхались гости Екатерины по домамъ. Б-въ, искусный дипломатъ, и Остерманъ чуть ли не первый изъ всхъ дипломатовъ своего вка, умли слдовать правилу Горація utile dulci, и вмсто того, чтобы лечь въ постели, отправились на какую-то пирушку, гд просидли до самаго того времени, какъ надобно было хать къ Царю. За десять минутъ до четырехъ часовъ по тогдашнему утра, а по ныншнему ночи, они стояли у дверей Петрова кабинета. Дежурный деньщикъ объявилъ имъ, что Царь уже съ полчаса какъ всталъ и ходитъ по комнат, однако жъ не пошелъ о нихъ докладывать, не смя сдлать этого прежде назначеннаго времени. Наконецъ пробило четыре часа, деньщикъ доложилъ, Царь веллъ позвать.

Они нашли Петра стоящимъ у своихъ креселъ. Человкъ, который создалъ одну изъ могущественнйшихъ державъ въ цломъ мір, который былъ, есть, и, безъ сомннія, на вки останется первымъ героемъ, или лучше сказать, какимъ-то непостижимымъ для нашего ума чудомъ въ человческомъ род: и котораго необъятное величіе не допускаетъ даже называть его человкомъ, — это дивное существо, этотъ полубогъ стоялъ передъ ними въ коротенькомъ поношенномъ шлафрок, съ неподвязанными чулками, въ старыхъ, трижды починенныхъ туфляхъ и въ бумажномъ колпак на полотняной подкладк. Мы привыкли воображать себ величіе въ блеск. Оно такъ, если дло идетъ объ величіи обыкновенномъ, которое доступно нашему разуму. Почему, на примръ, не представить Наполеона съ его таинственной звздою? Боле всякаго, онъ похожъ на блуждающую комету, которая появилась, ужаснула и закатилась, не оставивъ по себ ничего, кром воспоминанія, можетъ-быть непрочнаго воспоминанія о наведенномъ ею ужас! Почему также въ этомъ самомъ вид не представить и Александра Македонскаго, и Кира (ежели когда-нибудь существовалъ Киръ), и Ромула (ежели существовалъ Ромулъ), и наконецъ Аннибада, самаго Юлія Цесаря, англійскаго. Альфреда, шведскихъ Густава Вазу и Густава-Адольфа? Всмъ имъ очень идутъ лавровые внки и торжественныя ореолы, Это люди великіе: тотъ — завоеватель, другой — возстановитель своего государства, третій еще что-нибудь, каждый истино великъ по своей части. Но кто, гд, когда явилъ, въ себ такое многостороннее величіе, какъ Царь Петръ, который заводилъ флотъ и училъ мужиковъ плести лапти, побждалъ знаменитйшаго современнаго полководца и держалъ корректуру вновь выходящихъ книгъ, основывалъ подъ непріятельскими выстрлами прекраснйшую въ свт столицу, а съ нею новую могущественнйшую Имперію и сгонялъ своихъ подданныхъ насильно на вечеринки? Непонятно, какъ одинъ человкъ могъ предаваться такимъ разнообразнымъ занятіямъ, соединять въ себ столько способностей, и все доводить до конца, или длать такъ, что посл него, не смотря ни на какія преграды, дло додлывалось. Гд онъ бралъ силы? гд онъ бралъ время?— Когда говоришь о Петр, слова такъ и льются, сыплются, толкаютъ другъ друга, но все, что ни скажешь, выходитъ какою-то пошлостью. До сихъ поръ мы еще не знаемъ ни одного сочиненія, въ которомъ бы отразилась великая тнь Петра, и полагаемъ, что его не совсмъ понимаютъ.

Обратимся къ нашему бдному повствованію.

— Который часъ? спросилъ Государь у деньщика.

— Ровно четыре, отвчалъ тотъ.

— Хорошо, отдалъ ли ты, Андрей Иванычъ, ему инструкцію?

— Отдалъ, Ваше Величество, отвчалъ Остерманъ.

— А ты, Михайло, читалъ ли ее?

— Читалъ, Ваше Величество.

— Все ли понялъ, и не нужно ли спросить о чемъ у меня?

Б-въ отвчалъ удовлетворительно. Царь слъ и пригласилъ къ тому же обоихъ дипломатовъ. Начались вопросы о дл, поручаемомъ Б-ву, Петръ предлагалъ ему разные случаи, и спрашивалъ, какъ онъ поступитъ при такихъ и при такихъ обстоятельствахъ. Отвты Б-ва показали, что онъ вникнулъ въ дло и не ошибется.

— Изрядно, сказалъ Петръ, разумя подъ этимъ словомъ, по тогдашнему его значенію, превосходную степень хорошаго. Я вижу, что ты совершенно знаешь, что теб должно длать для Государства. Теперь вынь свою записную книжку: я хочу дать теб еще собственныя мои порученія.

Посл этого Петръ веллъ Б-ву записывать, объясняя коротко, но обстоятельно, разныя вещи, которыя тотъ долженъ былъ выслать къ нему изъ-за границы для Петербурга и вообще для Россіи, это были разныя книги, карты, инструменты, химическіе составы, краски, образчики различныхъ издлій. Потомъ Государь сказалъ и веллъ записать, чтобы Б-въ принялъ въ Русскую службу и прислалъ въ Петербургъ разныхъ искусныхъ мастеровъ и ремесленниковъ, особенно слесарей, мдиплавильщиковъ, длателей стали, наконецъ плотниковъ, каменьщиковъ, садовниковъ и даже земледльцевъ. Исчисливъ вс порученія, онъ веллъ Б-ву прочитать записанное, чтобы посмотрть, не забылъ ли чего, и въ заключеніе сказалъ: ‘по инструкціи ты долженъ доносить коллегіи, и съ ней имть переписку, а по моимъ коммисіямъ относить прямо ко мн, пиши безъ церемоніи, коротко, точно, и надписывай просто Петру Алексичу’.

Б-въ положилъ книжку въ карманъ и всталъ.

— Теперь, Михайло, скажи, не дашь ли и ты мн какой коммиссіи? Я безъ тебя все здсь исправлю съ такимъ же прилежаніемъ, съ какимъ прошу, чтобы ты исправилъ мои надобности въ чужихъ земляхъ.

Это была минута, которой Б-въ ожидалъ съ нетерпніемъ въ продолженіе всей аудіенціи. Сердце его затрепетало: ему чрезвычайно хотлось выпросить Маріи прощеніе, чтобы угодить Государын, и показать себя передъ вельможами и всмъ городомъ. Къ тому же послдняя бесда у Екатерины, гд не только она, но и вс присутствовавшіе такъ искренно сожалли о несчастной, нкогда блистательной двицъ Гамильтонъ, внушила ему самое нжное участіе къ судьб преступницы, онъ былъ глубоко растроганъ и готовь на все для ея спасенія.

И такъ сердце его затрепетало.

— Ваше Величество, сказалъ онъ, робя отъ борьбы страха съ надеждой, если милость ваша позволитъ, то осмлюсь утруждать Ваше Величество объ одномъ: помилуйте несчастную камеръ-фрейлину Гамильтонъ.

Петръ нахмурился. Остерманъ хотлъ было подкрпить просьбу Б-ва, но Государь началъ говорить:

— Михайло, сказалъ онъ, разв Маріино дло касается до тебя? Я знаю, что ты хотлъ на ней жениться, но думаю, что теперь ты перемнилъ эт мысли.

— Ваше Величество, отвчалъ Б-въ, я вступаюсь за преступницу раскаянную. Вспомните, Государь, что вы сами были къ ней благосклонны, что она пользовалась также милостями Ея Величества и слыла первою дамою при вашемъ Дворъ.

— Знаю, сказалъ Государь.

— Ее вс любили и вс жалютъ, продолжалъ Б-въ, не давая говорить Остерману, теперь участь ея зависитъ отъ милосердія Вашего Величества.

— Вотъ то-то не отъ меня, Михайло, возразилъ Петръ, и потомъ, обращаясь къ обоимъ, примолвилъ: неужели вы думаете, что мн не жаль ея? Но это нарушитъ присягу, которую я далъ Богу, принимая отъ Него внецъ Царскій.— Довольно, господа!— Прощай, Михайло, желаю теб благополучнаго пути, и чтобы ты должность свою исполнялъ врно и прилежно. Если будешь вести себя такъ, какъ я надюсь, то я постараюсь о твоемъ счастьи. Сказавъ это, Петръ всталъ, поцловалъ Б-на въ лобъ и примолвилъ: ступай съ Богомъ!

Б-въ и Остерманъ вышли изъ кабинета. Въ тотъ же день, часами тремя позже, деньщикъ Государя вынесъ оттуда конфирмованный приговоръ объ отсченіи Маріи головы, и увдомилъ, что Царь жалуетъ ей три дня на покаяніе. Когда это извстіе дошло до Екатерины, она пожелала сама видть бывшую свою камеръ-фрейлину.

Между-тмъ какъ все это происходило, О-въ также содержался подъ стражею, потому что обстоятельства наводили сильное подозрніе, что онъ участвовалъ въ преступленіяхъ Маріи, или по крайней мръ хоть зналъ о нихъ. Молодаго человка призвали въ судъ, спрашивали, старались поймать на отвтахъ, но онъ смло утверждалъ свою невинность, и судьба его оставалась неразршенною. Однакожъ эти допросы показали ему печальную сущность дла. Можете вообразить положеніе человка, который любилъ такъ пламенно, какъ О-въ, и узналъ, что его любезная убійца своего дитяти! Мы не беремся описать адъ, который заклокоталъ въ его сердц, вмстилищ самыхъ противуположныхъ ощущеній неугасавшей любви и возгорвшейся ненависти, сожалнія и презрительнаго негодованія. Въ эти минуты онъ былъ, можетъ статься, столько же несчастливъ, какъ и сама Марія, одно различіе — онъ былъ невиненъ въ дтоубійствъ. Но правда ли это? Разв не онъ довелъ Марію до паденія, которое было источникомъ ея злодйства? Увы! совсть говорила О-ву, что онъ не правь, и къ этому еще присоединилась страшная мысль, что онъ самъ былъ доносчикомъ на свою любовницу, самъ же и погубилъ ее, въ томъ и въ другомъ случа. Бывали такія минуты, что О-ву становилось жаль, зачмъ онъ не раздлялъ вполн Маріина злодянія, чтобы раздлить съ ней и участь, которая ее ожидала. Друзья, видя его въ такомъ отчаянномъ положеніи, стали питать въ немъ надежду на Царское милосердіе, онъ поддался ихъ сострадательной лжи, и проводилъ цлые дни и ночи въ жаркихъ молитвахъ, не зная, что въ нсколькихъ шагахъ отъ него, въ другой каземат, точно такъ же молится Марія.

Страданія Маріи были неописанны. Дтоубійца — какое ужасное слово! И кто совершилъ подобное преступленіе? Волосы становятся дыбомъ и сердце леденетъ, когда подумаешь, что оно совершенно женщиной! За то посмотрите, что стало съ этой женщиной въ немногіе дни. Кто узнаетъ царицу современныхъ красавицъ, идолъ мужчинъ, блистательную Марію Гамильтонъ въ этомъ полуживомъ, полумертвомъ существ, которое чуть движется въ углу мрачной тюрьмы и только одними болзненными стонами даетъ знать о своемъ присутствіи? Куда двался огонь прелестныхъ очей, пожигавшій сердца всхъ юношей, свжій румянецъ, спорившій съ румянцемъ весеннихъ розъ, улыбка, дарившая счастье? Куда двались эти бархатныя плечи, эта полная жизни грудь, которыя внушали столько мучительныхъ и сладкихъ мечтаній? Куда, наконецъ, двалось все это дивное, очаровательное, могущественное своей красотой существо, которое, являясь, разливало вокругъ себя свтъ, любовь и ропотъ удивленія?— Въ углу тюрьмы, подлъ клочка соломы, на голомъ полу, лежитъ блдная, тощая женщина съ померкшимъ и полузакрытымъ взоромъ, ввалившимися щеками и страшно осунувшимися костями на ше и на лиц. Слабый лучъ свта, съ усиліемъ пробиваясь сквозь маленькое ршетчатое окно надъ самой головой преступницы, падаетъ вкось на ея чело, освщаетъ нависшія на немъ капли холоднаго пота, и скользить дале по позеленлымъ щекамъ, оставляя въ тни глаза, которые кажутся глубокими темными ямами, черные волосы разметаны по полу: одна ихъ прядь перекинулась на лицо, одежда въ безпорядк, грудь не колышется, ничто не показываетъ признаковъ жизни, ни слезы не льются, ни вздохи не вырываются изъ изсохшей груди: только порою глухой, хриповатый стонъ обнаруживаетъ, что тутъ лежитъ не трупъ, а что-то живое. Это ли блестящая Марія Гамильтонъ?— Ужасно преступленіе, но ужасны и муки, которыя она переноситъ!

Посщеніе Государыни было для нея причиною новыхъ и еще жесточайшихъ страданій, присоединивъ стыдъ къ угрызеніямъ совсти. Нкогда Марія стояла возл Екатерины, въ пышномъ наряд ея любимицы, теперь она валяется у ногъ ея на клочк соломы, уличенною и приговоренною къ смерти злодйкой. Но Екатерина умла понимать Маріины муки и всю полноту ея раскаянія: кроткій голосъ Царицы проникъ въ глубину души ея, Марія испустила первый вздохъ и пролила первыя слезы: ей стало легче.

Посл Государыни пришелъ пасторъ съ Библіей и Распятіемъ. Онъ былъ не нуженъ: Марія считала себя недостойною утшеній религіи, врила въ безпредльную милость Творца, но думала, что ей гршно на нее надяться, она просила только оставить ей крестъ и книгу.

Но за то съ какимъ глубокимъ раскаяніемъ, съ какимъ безпощаднымъ самоуничиженіемъ, она пала во прахъ передъ этимъ крестомъ, когда пасторъ удалился и она осталась одна! Не изъ очей потекли ея слезы: онъ потекли прямо изъ сердца, и эт слезы были необыкновенныя:.это были потоки горячей крови, льющіеся изъ глубокой, смертельной раны. Весь день и всю ночь она провела на молитв, не разгибая колкнь Никто не знаетъ, что происходило въ душъ ея: она ни кому не открыла, принялъ ли Богъ ея покаяніе, только поутру пасторъ, вторично постивъ Марію, нашелъ ее на томъ же самомъ мст, гд она молилась, но ужъ не молящеюся и не въ бдственномъ состояніи отчаянія, въ какомъ онъ ее видлъ вчера: теперь она почивала, дыханіе тихо и правильно вылетало изъ ея устъ, а на впалыхъ щекахъ игралъ тонкій румянецъ. Благочестивый старикъ осторожно затворилъ за собою двери, на цыпочкахъ перешелъ тсное пространство тюрьмы, и свъ на деревянную скамейку подъ окномъ, открылъ свою англійскую Библію на словахъ Исаіи: ‘Woe to the crown of pride, to the drunkards of Ephraim, whose glorious beauty is a fading flower!— горе внцу гордыни, наемникамъ Ефраимовымъ: его кичливая красота есть цвтокъ увядшій!’ — Пасторъ читалъ про себя, изрдка посматривая на Марію, она все еще почивала, ничто не нарушало молчанія, казалось ангелъ мира слетлъ въ это жилище скорби и приникъ челу покаявшейся преступницы. Наконецъ въ то самое время, какъ глаза старика, медленно двигаясь по строкамъ священной книги, дошли до словъ: ‘Bread corn is bruised, he will not ever be threching, — жатва на нивъ побита, я не вчно буду разить ее,— Марія пробудилась, вздохнула, открыла глаза, и не замчая пастора, поднялась на колни. Служитель алтаря привтствовалъ ее словомъ благодати. Въ этотъ разъ Марія уже не противилась голосу религіи: она внимательно слушала, когда добрый старецъ говорилъ ей о неисчерпаемомъ милосердіи Бога, о благости Его къ раскаянному грху, она тихо плакала, устремивъ прояснвшій взглядъ на Распятіе, и въ этихъ слезахъ, кажется, было уже не отчаяніе, не страхъ, ожидающій за могилою казни, а кроткое, смиренное сокрушеніе о содланномъ грх, и любовь, благодарность, довренность къ безпредльно милостивому Провиднію.

Марія пожелала видться съ родственниками и нкоторыми друзьями. Она почитала нужнымъ исповдаться передъ ними, какъ исповдалась передъ Господомъ, чтобы испросить и у нихъ также прощеніе въ своемъ тяжкомъ грх и въ стыд, которымъ она ихъ покрыла. Царь позволилъ всмъ и каждому посщать ее, и на другой день — послдній день передъ назначенной казнью — у дверей Маріиной тюрьмы собралось множество народа, привлеченнаго частію любопытствомъ, которое гоняется безъ разбору за всякою новостью, а частію и душевнымъ состраданіемъ, пріязнію, справедливымъ уваженіемъ къ достоинствамъ Маріи. Тутъ были вс ея немногочисленные родственники, вс т, которымъ она когда-нибудь сдлала, добро, и многія первостепенныя лица Двора. Можно легко представить, какъ эти посщенія должно были истомить Марію, но она переносила ихъ съ удивительнымъ мужествомъ. Казалось, она нарочно призывала на себя эту новаго рода пытку, сама добровольно шла на встрчу этимъ мученіямъ, чтобы сколько можно боле покарать себя за великій грхъ и не даромъ получить помилованіе Создателя. Боле всего ея самоотверженіе проявлялось въ свиданіяхъ съ знатью, особенно съ этими молодыми людьми, которыхъ она нкогда поражала своей неприступною красотой, и съ этими дамами, которыхъ старалась затмить своею любезностью. Казалось бы, что непомрная гордость и честолюбіе Маріи должны были лишить ее силъ и глядть на нихъ, напротивъ, Марія умла подавить въ себ земныя страсти, смиренно припадала къ ногамъ этихъ людей, цловала руки барынь, которыхъ прежде считала прахомъ передъ собою, и со слезами, съ рыданіями молила каждаго и каждую о прощеніи ей всхъ вдомыхъ и невдомыхъ обидъ золъ и неудовольствій, которыя она когда либо имъ причинила. Тутъ она была истинно велика.

И такимъ образомъ прошелъ почти цлый день, день наканун казни! Она со всми прощалась, всхъ просила о забвеніи ея тяжкихъ проступковъ, о воспоминаніи про нее съ любовію и соболзнованіемъ, а тхъ, которые особенно любили ее, или были ею облагодтельствованы, тхъ, которые теперь, съ громкимъ безумнымъ воплемъ, кидались ей на шею, или падали въ ноги, нжно принимала въ свои объятія, утшала и благодарила, что они вступились за нее у Всевышняго. Кто-то спросилъ, не хочетъ ли она видть О-ва, но Марія ршительно отказалась, говоря, что она заочно прощаетъ ему свое преступленіе и свою смерть, признаетъ неумышленный доносъ его — перстомъ Божіимъ, и не сметъ, считаетъ за грхъ видть О-ва, когда принадлежитъ уже не земл.

Передъ вечеромъ постила ее опять Государыня. Доброй Екатерин, не перестававшей изыскивать вс способы къ спасенію своей любимицы, блеснулъ новый лучь наджды. Въ то время еще была жива невстка Петра, вдовствующая супруга Царя Іоанна Алексевича, Прасковья едоровна, умная, почтенная старушка, хотя нсколько суеврная, по воспитанію и по духу вка, къ которому она принадлежала. Во дворц у нея было сборище разныхъ ханжей, пустосвятовъ, юродивыхъ, нкоторые изъ нихъ, особенно одинъ, родомъ изъ подъячихъ, по имени Архипъ Тимоеевичъ, искусный лицемръ, или восторженный пустосвятъ, считались за праведныхъ и даже за пророковъ, имъ воздавались почести, какъ бы угодникамъ Божіимъ, у нихъ цловали руки, просили благословенія. Но не смотря на вс эт странности, подавшія Петру еще въ молодости его поводъ прозвать домъ Царицы Прасковіи едоровны гошпиталемъ уродовъ, сама Царица, какъ женщина умная, была не чужда нововводимымъ обычаямъ. Можетъ-статься, она понимала пользу образованія, можетъ-статься, боялась Петра, какъ бы то ни было, только не покидая своихъ старинныхъ привычекъ, она слдовала и общему перевороту въ общежитіи, являлась на публичныя празднества во французскомъ плать, принимала у себя гостей, посщала сама новоустановленныя ассамблеи и участвовала даже въ маскерадахъ, одвалась въ костюмы. Петръ весьма уважалъ ее, часто къ ней здилъ, любилъ съ нею бесдовать и никогда ни въ чемъ ей не отказывалъ. На неё-то устремились заплаканные глаза Екатерины. Старая Царица, раздляя общее сожалніе о прекрасной Маріи, охотно согласилась просить Петра. Условились, что она въ этотъ же вечеръ позоветъ его и что у нея будутъ еще три человка, съ которыми онъ особенно любитъ разговаривать, а именно: генералъ-адмиралъ едоръ Матвевичъ Апраксинъ, братъ жены покойнаго Царя еодора Алексевича, генералъ-фельдцейхмейстеръ Яковъ Виллимовичъ Брюсъ, и тайный совтникъ Петръ Андреевичъ Толстой. Надежда на Царицу Прасковью едоровну была очень основательна: ежели ужъ и эта старушка, извстная строгою жизнью, набожная до суеврія, вступается за несчастную Марію, то какъ Петру отказать? Марія отвчала, что она совершенно покорилась своей участи и приготовилась уже къ смерти, впрочемъ не скрыла, что ей хотлось бы немножко пожить, чтобы безпрерывнымъ покаяніемъ и подвигами добродтели загладить свое преступленіе.

Въ шесть часовъ Апраксинъ, Брюсъ и Толстой собрались у Царицы, переговорили, какъ приступить къ длу, условились, что каждый изъ нихъ долженъ сказать, и только ждали Петра, съ нетерпніемъ желая скоре видть развязку, потому-что каждый принималъ живое участіе въ судьб Маріи и каждый страшился, чтобы своимъ вмшательствомъ не прогнвить Государя. Старая Царица, по обыкновенію, спрятала всхъ своихъ нищихъ юродивыхъ и всю ихъ братью, чтобы они какъ-нибудь не попались на глаза Царю. Въ комнатахъ было чище обыкновеннаго. на окошкахъ стояли въ синихъ фарфоровыхъ вазахъ недавно привезенные изъ Голландіи тюльпаны и гіацинты, на стн вислъ рисованный планъ Петербурга съ большимъ двуглавымъ орломъ въ углу. Но Петръ все не халъ. Неужели онъ и не будетъ? Нетерпніе ожидавшихъ возрастало съ каждою минутою, сердца ихъ съ каждою минутою начинали биться сильне.

— Пріхалъ! раздалось наконецъ изъ переднихъ комнатъ. Вс встали, засуетились, пошли на встрчу.

— Здравствуй, невстушка! сказалъ Петръ, входя вмст съ Екатериной — Вотъ спасибо, что позвала, да еще собрала такую пріятную компанію, прибавилъ онъ, цлуясь съ нею, и потомъ оборотился къ присутствующимъ. Здравствуй, своякъ! Здорово, Петръ Андреичъ! какъ поживаешь, генералъ-фельдцейхмейстеръ!

Апраксинъ, Толстой и Брюсъ низко поклонились. Петръ слъ.

— Ну что-жъ, господа? прошу садиться.— Катенька, подвинься немножко, дай мсто старому свояку.

Апраксинъ, съ новымъ поклономъ, занялъ указанное мсто, прочіе сли, кто какъ хотлъ. Началась бесда.

— А, невстушка, у тебя обнова! вскричалъ Петръ, увидлъ планъ. Онъ всталъ, снялъ его со стны и началъ прилежно разсматривать.

— Подарокъ Якова Виллимовича, отвчала старая Царица.

Петръ взглянулъ на Брюса. ‘Хорошо, очень хорошо, а еще на глазомръ, безъ сажени и астролябіи?’ Онъ взялъ Брюса за руку. ‘Я давно думалъ съ тобою поговорить. У насъ нтъ географіи, иноземцы пишутъ объ Россіи не точно и неполно, намъ самимъ надо описать свою землю. Займись этимъ, Яковъ Виллимычъ, а я завтра же дамъ указы, что бы теб изъ всхъ мстъ доставлялись нужныя свденія.’

— Слушаю, Ваше Величество, отвчалъ Брюсъ.

— Намъ съ тобой не удалось составить исторіи, продолжалъ Петръ. Лейбницъ, какъ нарочно, умеръ въ то самое время, когда ты началъ съ нимъ корреспонденцію, чтобы онъ отыскалъ происхожденіе Русскаго народа. По крайней мр составимъ же географію. Это больше по твоей части: тутъ вмшиваются астрономія и математика, а он об теб коротко извстны.’

— Сдлаю, что смогу, Ваше Величество.

— Сможешь, Яковъ Виллимычь! Вдь я помню, что ты написалъ для меня геометрію, сочинилъ календарь и командировалъ въ Помераніи не только моей, но даже и датскою и саксонскою артиллеріею.

— Что жъ тутъ за диво, что генералъ-фельдцейхмейстерь командировалъ тремя артиллеріями! вмшался Апраксинъ. Я, Петръ Алексевичъ, знаю одного вице-адмирала, который начальствовалъ надъ четырьмя флотами.

Петръ улыбнулся, понявъ, что это сказано на его счетъ, такъ-какъ онъ въ самомъ дл носилъ тогда по флоту чинъ вице-адмирала, а за два года предъ тмъ начальствовалъ надъ соединенными эскадрами русскою, датскою, англійскою и голландскою, вооруженными для нападенія на южные берега Швеціи.

Такимъ образомъ разговоръ продолжался между шутками и дломъ, Царь былъ въ самомъ веселомъ расположеніи, Екатерина уже нсколько расъ тихонько толкала старую Царицу, что бы та завела рчь о Маріи, но Праковья едоровна выжидала минуты, въ которую можно будетъ начать издалека и стороною. Наконецъ кто-то произнесъ слово ‘проступокъ.’ Она тотчасъ воспользовалась этимъ случаемъ, и поддерживаемая своими друзьями, начала говорить о проступкахъ, преступленіяхъ и грхахъ: распространилась о разности значенія этихъ словъ: потомъ говорила о степени важности преступленій, зависящей отъ причинъ, которыя ихъ произвели, и привела въ примръ Марію, говоря, что хотя преступленіе этой несчастной очень велико, однако жъ нельзя оставить безъ вниманія, что она была побуждена къ нему свойственною всмъ людямъ слабостью, пылкою страстью, своимъ положеніемъ въ обществ и стыдомъ. Апраксинъ, Толстой и Брюсъ подтверждали Царицыны разсужденія, и развивая предметъ дальше, и дальше, доказывали, что Марія заслуживаетъ особеннаго снисхожденія, по жестокости угрызеній совсти и по искренности раскаянія, котораго они вс были свидтелями. Апраксинъ не забылъ упомянуть даже и о перемн, случившейся въ наружности Маріи, о томъ, что ее теперь невозможно узнать, что она и безъ казни почти умерла уже.

Царь слушалъ все, не перебивая ни чьихъ рчей, лицо его было важно и задумчиво, глаза устремлены въ уголъ, гд стояла икона.

Собесдники замолчали, ожидая, не скажетъ ли чего Петръ. Нсколько минутъ царствовала глубокая тишина. Петръ не сказалъ ни слова.

— Петръ Алексевичъ, произнесла наконецъ старая Царица, открывая путь прямо къ длу, вспомни, что никакая добродтель столько не украшаетъ Царя, какъ милосердіе.

— Мы вс виноваты передъ тобою, Государь, прибавилъ Апраксинъ, да и кто изъ людей назоветъ себя праведникомъ? ‘Аще беззаконія назриши, Господи, кто постоитъ?’

— А Всевышній столько милостивъ, сказалъ Брюсъ, что терпитъ наши беззаконія.

— И такъ, заключилъ Толстой, Царь милосердый уподобится Богу.

Опять вс умолкли, въ ожиданіи отвта Петра. Но онъ не сказалъ ничего, какъ и прежде: онъ сидлъ, задумчивъ и неподвиженъ, со взглядомъ, устремленнымъ на икону.

Царица и ея собесдники перемигнулись между собою и вс въ одмо время встали: Толстой и Брюсъ очутились на колняхъ передъ Петромъ съ одной стороны, Апраксинъ и Екатерина съ другой.

— Петръ Алексевичъ, сказала старая Царица, для себя, старой старухи, которой, можетъ быть, также скоро надобно будетъ предстать со всми своими грхами на судъ Божій, для себя прошу и низко кланяюсь, Государь, — прости несчастную Марію.

— Ваше Величество, именемъ всхъ заслугъ моихъ, именемъ крови, которую я пролилъ за васъ подъ Полтавой’….

— Не забудьте, Ваше Величество, и моей врной службы вамъ и вашему родителю.

— Государь Петръ Алексевичъ, ради нашего свойства и нашей дружбы, какъ я служилъ у тебя въ потшныхъ!…

— Петръ Алексевичъ! стонала Екатерина, обливая слезами и схвативъ его за руку.

Петръ отвелъ глаза отъ иконы.

— Невстушка, сказалъ онъ почти спокойно, обращаясь къ старой Цариц, чей законъ на такія злодянія.

Старушка смутилась.

— Божій, отвчала она тихо.

— А потомъ чей?

— Царскій, отвчала Царица.

— Что же въ этомъ закон написано? продолжалъ Петръ, не то ли — кто умертвитъ человка, тотъ самъ весьма подлежитъ смерти?

Царица должна была согласиться.

— Разсуди же, невстушка, сказалъ тогда Петръ, ежели мн тяжко нарушить и законъ моего дда или отца, то каково же, и могу ли я — ниспровергнуть законъ Божій?— Я Царь, прибавилъ онъ. обращаясь ко всмъ присутствующимъ, я Царь и обязанъ, превыше всхъ, блюсти законы государственные и Божескіе, не хочу быть Сауломъ или Ахавомъ, которые, преступя законъ Божій, погибли чрезъ это и тломъ и душою. Ежели вы имете смлость, то возьмите дло на свои души и ршите его, какъ хотите.

Вс потупили глаза въ землю.

Между тмъ Марія принимала послднее цлованіе отъ своихъ родныхъ и друзей, которые, обливаясь слезами, мало по малу расходились изъ ея темницы. Оставшись одна, она хотла молиться, но надежда помилованія возмутила спокойствіе, которое водворилось было въ душ ея. Не смотря на всю полноту и искренность своего сознанія въ прежней суетности, не смотря на все отвращеніе, которое чувствовала она теперь отъ подобнаго образа жизни, бдная Марія все еще желала остаться въ живыхъ, не потому, чтобы обольщала себя какими нибудь мірскими надеждами, но, по врожденному всмъ живымъ существамъ жизнелюбію, по этому глубокому, неискоренимому чувству, котораго мы иногда не сознаемъ въ себ вовсе несправедливо, единственно отъ безопасности нашего положенія, но которое не угасаетъ въ душъ нашей ни на одно мгновеніе даже и тогда, когда наша жизнь есть ничто иное, какъ безпрерывная цпь физическихъ и моральныхъ страданій.

Но время летитъ, Марія считаетъ каждую отлетающую минуту, и съ каждою минутою все больше приходить въ волненіе. Вотъ вечеръ, въ крпости пробило восемь часовъ, а встникъ жизни еще не является. Вотъ пробило и девять — все его нтъ. Небо одвается темными покровами, темнетъ и въ душъ Маріи. Наконець наступила ночь — померкла надежда.

Но весеннія петербургскія ночи непродолжительны, не долго была и унылая безнадежность нашей страдалицы. Утренняя заря загорлась на томъ же мстъ, гд потухла вечерняя, въ началъ четвертаго часа застучали замки Маріиной темницы, и въ тоже самое время солнечный лучь, пробившись въ ршетчатое окно, освтилъ внутренность ея печальнаго жилища. Марія встрепенулась, дрожь радостнаго предчувствія пробжала по всму ея тьлу и заставила ее броситься къ темничнымъ дверямъ.

Вошли дв женщины, одна несла блое атласное платье, убранное черными лентами, другая башмаки и шелковые чулки. Марія взглянула и — окаменла. Не трудно было понять, къ чему эти приготовленія. Безчувственную и едва живую, одли ее въ принесенный нарядъ, она ничего не видала и не слыхала. Уже по выход женщинъ открылись ея глаза. Увидвъ себя одтою въ этотъ пышный трауръ, она дико закричала, но черезъ минуту дв крупныя слезы канули изъ очей ея, она глубоко вздохнула, и опустясь на колни передъ Распятіемъ, стала тихо молиться.

Въ этомъ положеніи ее нашли черезъ полчаса сержантъ гвардіи и пасторъ, вошедшіе въ темницу за дв или за три минуты до времени, назначеннаго для казни. Увидвъ ихъ, Марія еще разъ поверглась передъ Распятіемъ, потомъ встала, подала руку пастору и спокойно сказала: ‘ведите.’ У дверей тюрьмы, на дворъ у воротъ и дале, стояли кучи народа, которыя собрались сюда кто изъ участія, кто изъ любопытства, не смотря на раннюю пору. При появленіи Маріи, все это пришло въ движеніе: въ одномъ мст слышались всхлипыванія, въ другомъ — имя Маріи, произнесенное изъ глубины сердца, иногда изъ-за толпы поднимались дв руки, какъ бы желая обнять въ послдній разъ осужденную. Марія, объ-руку съ пасторомъ, шли медленно за двумя солдатами, предшествуемыми сержантомъ, за ней шли еще два солдата, а тамъ об стороны зрителей соединялись въ одну толпу и замыкали собою шествіе. Наконецъ вотъ мсто казни. Марія съ пасторомъ взошла на подмостки. гд была приготовлена плаха и стоялъ палачъ. Прочли приговоръ. Пасторъ приблизился къ Маріи, она стала на колни передъ плахою и подняла къ небу слезящіе глаза. Палачъ занялъ свое мсто и ожидалъ окончанія этой послдней молитвы.

— Царь! Царь! раздалось въ толп, и въ самомъ дл вдали показалась Государева одноколка, дущая прямо къ этому мсту. Черезъ нсколько секундъ народъ раздался на дв стороны, и гигантская фигура Петра явилась въ средин. Онъ скорымъ шагомъ приблизился къ подмосткамъ, взошель на нихъ, подняли Марію, устремилъ на нее горькій взглядъ, въ которомъ блестели слезы, и сказалъ: ‘Безъ нарушенія закона Божескаго и государственнаго я не могу спасти тебя отъ смерти. Но врь, что Господь отпуститъ твой грхъ, только помолись ему съ врой и раскаяніемъ.’ Произнеся эти слова, онъ поцловалъ ее въ лобъ и сошелъ съ подмостковъ. Марія стала опять на колни. Государь взглянулъ на нее, вздохнулъ и отвернулся. Въ эту минуту палачъ, по данному знаку, отскъ ей голову.

——

Завидливые иностранцы, а можетъ статься, и нкоторые недовольные Русскіе, находятъ такіе поступки Петра жестокими. Напротивъ того, по нашему мннію, этотъ фактъ, какъ доказательство глубокаго уваженія его къ правосудію, гораздо лучше выражаетъ его царственное величіе, нежели какія-нибудь милости и облаготворенія, которыхъ также было безъ счету въ жизни Петра. Доброе дло длается съ удовольствіемъ, а строгость суда отправляется съ болзненнымъ чувствомъ, и надобно имть душу истинно возвышенную, чтобы не смягчиться, особливо когда васъ клонятъ къ тому вс обстоятельства, какъ было въ настоящемъ случа съ Петромъ I. Полубогъ во все продолженіе этой исторіи, онъ явился въ ней человкомъ только одинъ разъ, при конц, когда свойственная смертному слабость напослдокъ одержала верхъ и заставила его похать на мсто казни, чтобы проститься съ преступницей и сказать ей послднее утшеніе.

Но подкидыши ума человческаго, присвоивающіе себ звонкое имя филантроповъ, не понимаютъ этого. Они судятъ о Государяхъ, какъ о простыхъ человкахъ, не зная, что Царь, рука Божья, трудящаяся для милліоновъ народа и вковъ времени, — выше нашихъ мелочныхъ отношеній, нашихъ муравьиныхъ страстей, нашихъ скоропреходящихъ печалей и радостей. Мы не хотимъ съ ними спорить, это значило бы вовсе не дорожить временемъ. Къ тому же предлы и назначеніе этой скромной статьи, не позволяютъ намъ входить ни въ какія разсужденія о политической жизни Петра и о тхъ обстоятельствахъ, посреди которыхъ онъ дйствовалъ. Впрочемъ господа филантропы не должны сомнваться въ нашемъ искреннемъ сожалніи, что твердость Царя Петра, можетъ быть, лишила ихъ чести работать въ Фалунскихъ рудникахъ, или удовольствія подставлять свой филантропическій лобъ Богъ вдаетъ подъ чью пулю, въ рядахъ солдатъ, предводимыхъ генералами преемниковъ Карла XII.

Теперь заключимъ свой расказъ.— Черезъ нсколько времени посл описанныхъ происшествій, О-въ быль выпущенъ на свободу, по недостатку уликъ, чтобы онъ участвовалъ въ преступленіи. Дальнйшая судьба его до насъ не касается.

Солоницынъ. 1858.

Повсть не исторія: и такъ читатели простятъ намъ анахронизмъ, который мы сами охотно имъ выдадимъ. Б-въ былъ посылавъ не въ Пруссію, а въ Швецію, и описанная нами аудіенція его у Петра происходила не въ 1719, а въ 1722 году.

Въ 11 верст отъ Петрозаводска, у самой дороги въ Петербург, есть часовня съ иконою. Ускновенія Главы, выстроенная, какъ говоритъ мстное преданіе, на могил какой-то дтоубійцы, казненной во времена Петра I. Извстно, что въ 1719 году, къ которому относится наша повсть, Петръ I провелъ часть лта на олонецкихъ марціальныхъ водахъ. Можетъ быть, дтоубійца, о которой упоминаетъ петрозаводское преданіе, была Марія Г., и слдовательно казнь ея происходила не въ Петербург, а въ Петрозаводск. Въ такомъ случа нашъ разсказъ обогащается еще однимъ анахронизмомъ.

‘Москвитянинъ’, No 7, 1841

ЦАРЬ — РУКА БОЖЬЯ.

Читайте также: