Чухломцы видят Чуму и Холеру, Орлов Александр Анфимович, Год: 1830 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 8 минут(ы)

Орлов А. А. Встреча чумы с холерою, или Внезапное уничтожение замыслов человеческих. Московская повесть. — Б. м.: Salamandra P.V.V., 2020. — (Scriptorium).

ЧУХЛОМЦЫ ВИДЯТ ЧУМУ И ХОЛЕРУ.

Кручинин и Скудоумов, Чухломские жители, наскучивши жить в своих деревушках, собрались в белокаменную Москву. Лишь только стали они подвигаться к Москве, как лошади начали становишься на дыбы, тревожишься и пугаться. Скудоумов пооробел, но Кручинин, как человек военный, приподнявши из колымаги голову, закричал, что он шутишь не любит, а в случае нужды вытащит свою с набалдашником трость. Однако, порассмотревши внимательнее, увидели они неслыханное и невиданное чудо, а именно двух необыкновенных женщин. Женщины везде и всегда необыкновенны, но тут было не на шутку. Чухломитяне увидели двух женщин вида чудовищного и величины необыкновенной. Одна имела тысячи крыл, а другая тысячи ног. У обеих были змеиные головы, и всепожирающие гортани зияли на все стороны. У первой впалые глаза, мертвенно-багровый вид, судорожные движения были знаком гибельного ее свойства и взор ее был смертоносен. Сии два чудовища начали следующий разговор и одна другой говорила так: ‘Постарела ты, очень постарела, но чем более стареешь, тем делаешься полнее и шаги твои быстрее. Шутка ли сказать, в одной ты Индии не сожрала, а уж лучше сказать, изгрызла много народа. Страшна и моя гортань, и я пожираю без пощады род человеческий, и я в сей самой Столице лет за шестьдесят пред тобою истребила тысящи, но меня поняли, поняли, что я есмь, хотя и не совершенно, по крайней мере, сколько-нибудь поняли. А потому Медицина и изострила противу меня кой-какие орудия, но ты еще непроницаема. Самые опытные врачи, самые, так сказать, Гении Медицины не могут утвердительно сказать, что ты есть. Меня узнали, что я прилипчива и живу прикосновением, и переносят меня не ветреные крылья, но сами люди из страны в страну, а потому — уже за тысячи верст готовят мне препоны, поставляя мне преградою и натуру и искусство, но о тебе еще спорят. Скажи же ты, что ты такое есть? Хотя нас породили одни и те же разгневанные небеса, но ты загадка, да и загадка-то премудреная, скажи пожалуй, что такое ты, Холера?’ Так говорила Чума.

— Ай, Кручинин! вскричал Скудоумов, затрясшийся от страха.— Загрызут они нас, но я уж, так и быть, пойду к Чуме, потому что она без крыльев, а тебя пусть грызет Холера, эдакая скверная и страшная! Как она оскалила зубы, глотает! глотает! смотри-ка, Кручинин, но что-то хочет говорить, послушаем.

ХОЛЕРА ОБЪЯСНЯЕТСЯ.

— Я есмь самое гнилое существо или, лучше сказать, самая гниль, самая нечистота, эссенция всего смрадного, тлетворного, ядовитого, я есмь все то, что может породить раздраженное против человечества Небо. Однако я пожираю не всех. Есть люди, которые с самого младенчества самим сложением своего тела предрасположены к тому, чтоб я их посетила. Свойство мое есть судороги, корча, рвота, понос, а как есть люди, которые с природы предрасположены к сему, следственно, я на тех и падаю, вообще, нравственное развращение людей есть магнит, влекущий меня. Испорченная развратами природа человеческая есть моя мать, в самой уже испорченной крови человеческой таюся я, а потому от меня таковых и трудно защитить и, так сказать, вырвать все нечистое, все предрасположенное к принятию меня. Но я тебе сделаю подобие. Ежели на листе белой бумаги наделать сальных полос и посыпать весь лист черным порошком: разумеется, что к одним засаленным местам пристанет порошок. Так точно в мире сем есть люди, подобные засаленным пятнам, влекущим меня, и я, подобно черному порошку, падая на род человеческий, похищаю тех, которые уже испорчены по самой своей нравственной природе. Нравственная природа есть источник или здравия или болезней. Я есмь чад, смертоносный угар, который, входя в человека, сотрясает всю его нервную систему. Если бы ты появилась в нынешние времена, то усилия нынешнего поколения человеков изгнали бы тебя, ибо самые Царственные главы, не ужасаяся моей губительной власти, сами своею личностью идут ополчиться против меня. Медицина со всеми своими порошками для меня не ужасна еще, ибо еще я не открыта, но опасно для меня необыкновенное попечение Правительства с его предосторожностями.

КАКИХ БОЛЬШЕ ЛЮДЕЙ УПЛЕЛОСЬ ОТ ХОЛЕРЫ?

Кручинин со Скудоумовым увидели ясно, что должно на что-нибудь решиться: или ехать в Москву мимо сих чудовищ, или воротиться назад в пресловутый град Чухлому, и, забившись в свои деревушки, поваливаться по теплым лежаночкам. Скудоумов и в самом деле поворотил было назад, ибо увидел, что из Москвы благим матом его братия Скудоумовы, родные и двоюродные, скачут на быстрых конях. Запасшись чайком, сахарком, винцом всякого рода, уезжают в свои деревеньки, изобилующие всякого рода хлебцом, гуськами, курками, цыплятками, молочком и маслицем. Но Кручинин, принявши бодрый дух, закричал на Скудоумова и сказал: ‘Вороти в Москву, ибо катят из Москвы те, в которых она не имеет нужды. В Москве остались патриоты, ищущие разделить опасность с своими согражданами, жертвующие для блага Отечества своими трудами, имуществом, даже жизнью, надеясь на Бога и ГОСУДАРЯ. Остались в Москве те благодатные чада, которые начертали на сердцах своих: Аще что и вредное испиете во Имя мое, не вредит вы, которые, вооружась терпением, правотою, решимостью, неколебимостию, помнят: Падет от страны Твоея тысяща и тьма, к Тебе же не приближится зло и рана, которые, ополчась Святою Верою, восклицают: Наступивши на аспида и василиска и попереши льва и змия. Ступай, Скудоумов, во Имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь. Благословен грядый во Имя Господне!’

РЕЧЬ ЧУХЛОМЦА СКУДОУМОВА К ХОЛЕРЕ.

— Смельчак!— сказала, изумившись, Холера.— А во устах его Истина, и Истина неоспоримая, оправданная всеми веками, всеми народами, всеми племенами земными.

Но Скудоумов, наблюдая светскую учтивость и политические извороты, приготовился витийствовать, и, будучи ободрен Кручининым, а более побуждаем мыслию, что от Холеры уехать нельзя скоро, приступил к ней и начал речь:

— Высокоуродливая, синебагрово-смертельная, корчащая рвота, судорога, понос или, Бог знает, как назвать твою безобразность! ты ходила по странам далеким, но не ходи к нам в Чухлому, поелику в Чухломе взять тебе нечего, да и в Москву мы не звали твою безобразность, ибо ты напугала и старого и малого, и бедного и богатого, и сильного и слабого. Отвечай же, ты, высокобезобразная, не съешь ли ты нас с Кручининым?

— Нимало не трону тебя, Скудоумов, с другом твоим Кручининым, и даже радуюсь, что вы едете в Москву, ибо, по крайней мере, вы посмотрите там на то, чему и я, всемирная странница, дивилась. Ступайте безбоязненно, добрые люди, и помните, вопреки вашим умникам: Без власти Божией и влас с главы не падет.

ЧЕСНОЧОК-ТА ВЗДОРОЖАЛ, И НА МОЖЖЕВЕЛЬНИК ЧЕСТЬ ПРИШЛА.

Скудоумов, не полагался на ласки Холеры, так как на ласки всех злых, которым доверять воспрещает и самое благоразумие, ударил коней ременником и взъехал в Крестовскую заставу. Взъехавши на постоялый двор дяди Власа, старинного своего приятеля, увидели они его, похаживающего по двору и окуривающего можжевельником все углы и столбы своего двора.

— Не вовремя-ста пожаловали, — вскричал Влас,— экая у нас суматоха, видимо и невидимо из Москвы народ валит.

— Бог милостив!— вскричал Кручинин, и взошел в хату. Хата была увешана чесноком, нанизанным на нитки.

— Вот!— сказал дядя Влас, взошедши вдруг в хату. — Бывало, у меня чеснок валяется по лавкам и полатям, а ныне все и гряды перекопал, чтоб в земле не осталось ни одной чесноковинки. По двадцати, сударь, рубликов, говорят, за четверичок платят, да и то, только дай!

— Да отчего же это так?— спросил Кручинин.

— А оттого, я думаю,— отвечал Влас, — что многие с ума сходят, полагая, что чеснок есть противоядие для всех ядов. Не что: оно хорошо, покуривать можжевельничком для духу, а уж верить, чтоб чеснок был вседействующее лекарство — я не согласен.

Скудоумов и Кручинин, поговоривши с Власом и потуживши, вышли из хаты, и на всех улицах и перекрестках ничего не видали, кроме возов можжевельника. Улицы были пусты и вместо прежнего шума воцарялось глубокое молчание. Скудоумов, прошедши улиц пять, остановился и спросил Кручинина:

— Бывало, на здешних улицах моей братьи Скудоумовых тьмы и идут и едут, а ныне куда они девались?

— Поелику редкий из Скудоумов не имеет достатка, — отвечал Кручинин, — то Скудоумовы или разъехались по деревенькам, или заперлись в своих стенах, чтоб не видать и не слыхать о том зле, которое кладет печать свою во многих местах.

— О! — вскричал Скудоумов. — Так богатым Скудоумовым жить недурно. Да и в самом деле, что нам за дело до других! Мы же ведь собой не спасем их!

В сие самое время увидели они человека лет в тридцать, скидающего с себя капот и продающего за самую дешевую цену. Скинувши капот, он начал дрожать.

— Отчего это, голубчик, — сказал Скудоумов, — продаешь задешево капот, а сам в нем имеешь, судя по твоему от холода дрожанью, крайнюю нужду?

— Пять человек детей, милостивейший государь! — отвечал незнакомец, вздохнувши. — Пусть буду я дрожать от холоду, только бы спасти их от голоду. Работа моя, доставлявшая мне насущный хлеб, прекратилась и страшные челюсти голода, кажется, столь же ужасны, как и челюсти Холеры.

— Вы бы обратились с просьбою к тем, которые имеют более, нежели вы, имеют даже с избытком.

— Многие из них имели и прежде железные сердца, — вскричал незнакомец, — но тогда, по крайней мере, мы видели их посмуглевшие от скупости лица, по крайней мере, от гордости протягивали они к бедному руку, недавно считавшую кучи золота, с копейкой, но ныне мы не видим даже самих лиц, не видим следов их, они забыли, что сами человеки, забывши, что неумолимая смерть, может быть, похитит их скорее, нежели самого последнего бедняка. Однако добродетельные люди являются среди опасностей, и, будучи тронуты человеколюбием, поспешают на помощь страждущему человечеству. Сейчас я иду в лавку Московского купеческого сына Бориса Васильевича Страхова, отпускающего муку, вместо 150 к., по 80 коп. за пуд, а сейчас иду с завода Григорья Максимовича Шелапутина, который отпускает хлоринову воду безденежно, а завтра пойду во вновь открываемую больницу в доме Надворного Советника Фавста Петровича Макеровского, который дом сей единственно из человеколюбия отдал под больницу безденежно.

— Помогает ли Медицина? — спросил Кручинин.

— При содействии высоких чинов Государства оказывает она значительные успехи, — отвечал незнакомец.

— Скудоумов! — вскричал Кручинин. — Прочти-ка эту бумагу, что тут написано?

И Скудоумов начал читать: радость, благодарность, удивление, доверенность, преданность… все со слезами на глазах благословляли имя ЦАРЯ добродетельного и великодушного, который в такую важную минуту утешал Своих верных подданных. Помазанник Божий привез нам Божией милости.

— Скудоумов! — сказал Кручинин. — Надежда на Бога не посрамит, Царь Праведный спасет и народ свой.

Незнакомец подал Скудоумову еще стихи следующего содержания: неумолимый кредитор похищается холерою, стихотворческая повесть.

‘Что, жена моя любезная,

Что ты очень призадумалась.

Продадим мы что-нибудь с тобой,

И накормим малых детушек.

Третий день и я брожу,

Умоляю человечество,

Умоляю я о помощи,

Но где ныне человечество?

Но где ныне сострадание?’

Несчастливец тут, заплакавши,

Руки поднял к небу светлому.

‘Воля Божья! не тужи, супруг, —

Отвечала жена милая.—

Вот кольцо есть обручальное,

От всего, что нам осталося.

Продадим его, и детушки

Будут сыты, будут веселы,

А кредитор в доме каменном

Нужд не знает, подождет на нас.

Ста три тысяч в обороте есть,

А на нас не боле ста рублей’.

Лишь промолвила — старик седой

К беднякам идет с угрозою.

‘Сроку три дня — а не более:

Сто рублей мне ныне надобны’.

Слезы градом покатилися

Из очей супругов, в бедности.

Три дни скоро миновалися,

И седой старик опять пришел,

Несчастливца он ведет с собой,

Угрожает он темницею.

‘Ах! последнее имущество

Я в залог теперь отдам тебе.

Книга вот, где Слово Божие,

Радость твари всей, написано.

Не хотел я расставаться с ней,

День и ночь читал я сам его,

Поучал ему детей своих

В серебре она оправлена’.

‘Мне не книга дорога твоя,

Серебро на ней мне дорого’.

Так был ответ, и переплет рукой

Он дрожащей вырывает вон.

Книгу отдал несчастливцу он,

С серебром стопой сам медленной

Подвигался к дому каменну.

Вдруг качается старик седой,

Точит пену клубом изо рту.

Впали очи — руки скорчились,

И язык его, промолвивший,

Что не чтит он Слова Вечного,

Серебро лишь ценит дорого,

Вышел вон, и старца лютого

Потащили в дом не каменный,

Потащили, ах! в сыру землю.

От могилы не откупишься.

А что будет за могилою,

То гласит нам Слово Божие:

Тамо червь неусыпаемый,

Тамо огнь неугасаемый

Всем, кто не был милосердым здесь!

ОЙ! БОЮСЬ, НЕ ПОСАДИЛИ БЫ В КОЛЫМАГУ, НЕ НАДОБНО ХОЛЕРЫ, НЕ ХОТИМ ЛЕКАРЕЙ.

— Вот как гибнут человеческие намерения!— вскричал незнакомец и замолчал. — Видно, буди благочестив, уповай на Бога, люби Его всем сердцем, есть вернейший рецепт в сей жизни против болезней, а в будущей путь к вечному блаженству.

На дороге к хате дяди Власа увидели Чухломцы странней анекдот. Двое пьяных поссорились, из коих один закричал: ‘Я Холера!’, другой же, не говоря, ударил его так сильно, что он упал на землю, и сказал: ‘А я Доктор. Вот видишь, и Доктор может побеждать Холеру’.

— Справедливо, — сказал Кручинин. — Божия помощь необходима, но и человеческими предосторожностями пренебрегать не надлежит.

— Поедем-ка, брат, домой, — вскричал Скудоумов, — видно, Чума и Холера одна другой стоит, а я тебе сказываю, что я обеих боюсь. Поглядел бы, брат, я, как-то теперь поживает описатель наших деяний, не дрожит ли его ретивое сердце от ужаса, когда люди, как говорят, платят по двадцати рублей за четверик чесноку, и когда у него не на что купить и одной чесноковки. Правду сказать, пусть для него люди курят можжевельником, пусть чесноком наполняют комнаты, пусть усыпают известью полы, пусть приносят хлориновую воду, ему заботиться не о чем, ибо я слышал, что у него нет ни кола, ни двора, ни перегороды, окуривать нечего, а написано у него, как я слышал, на одной стене: Буди благочестив, уповай на Бога, а на другой: Memento mori! Боится только он одного, а именно: так как он, приходя иногда из гостей, припадает, так не подумали бы, что это Холера, и, посадя в колымагу, не отвезли бы в больницу.

— Чего доброго! натвердили и наладили: Cholera morbus! Cholera morbus! а что такое за morbus? Вот это для господ младенчествующих в Медицине и задача! Спасибо! не надоел белый свет. Нет, Скудоумов, уберемся-ка, брат, задобро, а то ты любишь братиньки пивка, да настоечки, и тебя бы не отправили в лечебницу и не закричали: Cholera morbus!

Скудоумов, ничего не говоря вожатаю своему, приказал запрягать лошадей и тотчас выехали за заставу. По тому остановились и закричали в один голос:

— Не хотим Холеры! не хотим Холеры!

КОНЕЦ.

0x01 graphic

Текст публикуется по первоизданию (М.: в Университетской тип., 1830, ценз. разрешение от 7 октября 1830 г.). Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.