В.В. Розанов.
В.В. Розанов.
Что такое народ теперь?
Что такое народ теперь?
(Конец о Совете Рабочих и Солдатских Депутатов)
(Конец о Совете Рабочих и Солдатских Депутатов)
Что такое народ теперь?, Розанов Василий Васильевич, Год: 1917
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Когда видишь что-нибудь, то хочется не только полно увидеть явление, но, так сказать, и полно заключить его в мысли свои, т.е. сделать все выводы о нем, какие предлагаются зрелищем. Поэтому очень извиняюсь перед читателем, я еще задержу его внимание несколькими словами о Совете Рабочих и Солдатских Депутатов.
— Откуда же эти ораторы, — и думал я, и спрашивал в Таврическом дворце, и рассуждал об этом с другими. Нота-бене. Сравнение с первою французскою революцией, прототипом всех прочих за XIX-XX века, неодолимо, я думаю, в каждом: и вот один момент, когда на кафедру поднялся совершенно молоденький, 22-26 лет, солдат, чуть ли даже не в шинели серой (сейчас не помню формы, потому что был прикован громовым голосом), маленького роста, и прогремел свои пять-шесть минут, наполняя зал своею властью, своим приказыванием (тон речи).
У меня при всем стыде сравнения мелькнула мысль о Наполеоне: черт возьми, и тот был солдатом, черт знает, что из него выйдет — может, сопьется, а может… Словом, мысль о политическом таланте, и таланте править, властвовать, приказывать, рассчитывать по пальцам механику правления и уже на основании расчета, ни минуты не колебаться в распоряжении — мелькнула у меня впервые в заседании Совета Рабочих и Солдатских Депутатов.
— Кто же они? Кто они?
— Да очень просто, — сказали мне тоже видавшие, и уже много раз видавшие эти заседания. — Что такое теперешний солдат? Во-первых, тут есть и офицер, ведь теперь офицеры одевают тоже солдатские шинели (защитный цвет, что ли)… А во-вторых, и сами солдаты при всеобщей воинской повинности с одной стороны, при всеобщих обучениях в школах вовсе не меленького уровня, городских и прочее, маленьких технических и т. п., этот солдат вовсе не представляет собою мужика, взятого от сохи, а он представляет собою нижний ярус интеллигенции, который при личной даровитости и при любви к чтению может подняться и очень высоко. Я не говорю, конечно, о всех, я говорю, пожалуй, о немногих, но они все-таки есть, и перерабатывающее и сдерживающее их действие на прочую массу — несомненно. Примем во внимание следующее показание истории: Сократ и Ксенофонт ведь тоже университета не кончали, да даже и Цезарь не учился латинскому языку по грамматике, а были ‘практиками’, житейскими людьми, так сказать, скромного домашнего образования. При отвратительно удлиненных программах и курсах наших школ, школ собственно исключительно XIX века мы как-то потеряли представление, потеряли осязание, какими неучами перед нами были и Лютер, и Колумб, и Цезарь, и многие мореплаватели всемирной историчности. Они всю ее сотворили, великолепную, красочную, полную дивных звуков и замираний сердца, и между тем все ‘не кончили курса’. Я 25 лет в печати указываю на эту сторону чрезмерно удлиненных программ, что они незримо для педагогов убивают энергию в мальчике и юноше, убивают инициативу, убивают свое ‘я’, напичкивая и начиняя только тусклою интеллигентностью, как арсеналом сведений и оружия, которым к концу длинной школы мертвец не умеет владеть, и оно, это оружие, выпадает у него из рук. Он на 13-й год учения уже умеет только повторять, компилировать, подражать. Короткие школы!., и вы сохраните гений — самое драгоценное в нации, самое нужное истории. Так я говорил и взывал, молил. Никто не услышал: ибо тайные советники, заседавшие в министерстве, сами прошли очень длинную школу и уже омертвились, отрупились. Теперь, когда революция положила их на другой бок, и начали ‘дела делать’ вот именно недоучившиеся, авось мое слово вспомнится, да и мой голос будет наконец услышан.
Итак, старого мужика от сохи нет или его осталось не так уж много — лихача-кудрявича из Кольцова нет, ну, и каторжных из Мертвого Дома Достоевского — нет же. Словом, народа старого, былинного, от Святогора-богатыря и Ильи Муромца идущего, очень мало, и, главное, он совершенно перемешался и совершенно неотделим от того же крестьянина и рабочего, уже читающего, размышляющего, мучащегося разными вопросами и решающего умом и совестью разные проблемы, отнюдь не в шуточном смысле и особенно не в шуточном тоне. Ведь кто-то неграмотный сложил и ‘Стих о Голубиной книге’, этот дивный стих, хватающий за сердце и дерущий волосы из головы (от страха и восторга):
Расскажи мне, откуда белый свет зачинается?
От чего зачалися зори ясные?
От чего зачался млад светел месяц?
От чего зачинались звезды частые?
От чего зачинался дробен дождичек?
— Я скажу вам, братцы, не по грамоте.
Не по грамоте, все по памяти:
Зачинался у нас белый свет
От Самого Христа Царя Небесного,
Солнце красное — от лица Божья,
Зори ясные — от риз Божиих,
Млад светел месяц — от грудей Божиих,
Ночи темные — от дум Божиих,
Дробен дождичек — от слез Его…
Буен ветер — от воздахов.
Так и сказано безграмотным ‘от воздахов’. Говорить не умеет, а петь умеет. Никакой буквы , а глубина как у Канта, Платона, Аристотеля… Да что — выше: ибо там все логика и по Гегелю, скучища невыразимая, а тут молитва, вера и любовь. Но не воображайте, пожалуйста не воображайте, что так говорить и думать умели только в XI веке, при Ярославе Мудром: ведь не сумели так спеть песню первые колонисты Соединенных Штатов, а если русские так затягивали при Ярославе Мудром, то уверяю вас, уверяю и тысячу раз уверяю, что если не корежить и не уродовать народа в излишне длинных школах, а дать ему цвести своим цветом, своей нечесаной головой и даже с некоторыми насекомыми, то он и в двадцатом веке, поваландавшись около разного социализма единственно около заработанной, платы, запоет то же и в республике, и уже запоет свободно, без надзирания исправника, про глубины мировые, про глубины человеческие, про глубины сердечные, и про всю русскую правду-матушку. И вот тут Карл Маркс осядет ‘на зад’. Не боюсь я Карла Маркса, не боюсь я социализма — с русским народом бояться нечего. Русский народ и при безграмотности или малой грамотности есть уже культура, ибо культура — не в книжках, а в башке. Культура — в совести, душе, правде и Боге. Ну, а с этим всем русский народ, пожалуй, на минутку и расстанется — мало ли бывают бури и уторопленность, когда и мать родную не помнишь, но придет темная ноченька, и задумается лохматая голова: откуда же падают слзаньки Божии, и откуда тоска в мире, ну, и все прочие погибели.
А задумавшись — потом и книжки напишет, и песенку споет: Ну а потом — все это в библиотеки. Но не в них соль и суть. Суть в душе, в сердце народном. И вот почему нам революции — в смысле духовном и идеальных ценностей — совершенно нечего бояться. Это в марте с перепугу многие растерялись. В апреле можно успокоиться.
Ну и еще налетит шквал. Еще встряхнет — ничего. Ничего и ничего. В марте (не скрою) я сам был болен. Аки в гробу. Да еще лицом книзу: не хочу смотреть и видеть. Где же Русь, которую я любил. Тут все марксисты. Только из гроба щелочка, и стал я в щелочку поглядывать: какие такие люди, и какой у них шаг, и какие лица. По всему надо измерять человека, везде видеть рост его, в вершок или сажень. И увидел я: люди хорошие, бравые, лица смелые, открытые, не затаенные, не подлые. Стало сердце отлегать: как будто не очень скверно, как будто даже хорошо. Вылезаю из гроба, смотрю: все же живая Русь. Только будто помолодела и приосанилась. И подумал я: сплетется этот марксизм с старыми песенками, со старыми сказочками. Сплетется он с ‘Голубиной (глубиной) книгой’, — ну и еще поглядим, что и как выживет и кто кого переживет.
Меньше тревоги, не надо тревоги. Наша башка да рабочие руки — порукой за историю и ее бесконечность в будущем. Ничего не остановится. Будем спорить. ‘Ах, христианство пропало, — потому что марксизм, и церковь погибнет, потому что где же казенная субсидия’. Вот уж воистину дошли до окаянства созерцания.
Впервые опубликовано: Новое время. 1917. 20 апреля.