Чтецъ, пвецъ и свщеносецъ.
Чтецъ, пвецъ и свщеносецъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Душевный дядя твой Антонъ‘.
——
О. Забытый.
‘Встникъ Европы’, No 12, 1875
Чтец, певец и свещеносец, Забытый О., Год: 1875
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Антонъ Герасимычъ — человкъ ‘родовитый’. Отецъ его быль въ одномъ уздномъ город протоереемъ и, такъ-называемымъ, присутствующимъ. Въ узд его считали весьма умнымъ и ученымъ ‘батюшкой’. Онъ хорошо зналъ древне языки и изъ новыхъ — французскй и нмецкй, часто говорилъ возвышенныя проповди, имлъ свою библотеку и любилъ читать книги. Особенное уважене и даже удивлене въ себ онъ возбуждалъ тмъ, что на храмовые праздники разсылалъ нкоторымъ изъ своихъ товарищей по курсу пригласительныя письма на еврейскомъ язык. Но несмотря на такя достоинства, отецъ Герасимъ былъ совсмъ безполезенъ для семьи. Его отношеня къ своимъ дтямъ были какя-то странныя, дикя. Вотъ какъ Антонъ Герасимычъ самъ посл разсказывалъ о своемъ воспитани.
‘Тятенька мой, царство ему небесное, былъ умный человкъ,— ухъ, умный!— а чудакъ, и — Господи,— какой чудакъ! Онъ у насъ жилъ въ кабинет, всегда въ кабинет. Запрется тамъ и сидитъ — читаетъ, все читаетъ, все читаетъ, день и ночь читаетъ. Туда ему носили чай, тамъ онъ обдалъ и ужиналъ, тамъ и спалъ. Случится какая треба въ приход,— създитъ, и опять въ кабинетъ. Маменька моя и мы, дти, почти и не видали его, и боялись его, какъ звря лютаго. Бывало, кто скажетъ: тятенька идетъ,— мы вс отъ него въ розсыпь, кто куда! И не любилъ же онъ насъ — страсть!— терпть не могъ. Бывало, выйдетъ изъ кабинета, а мы, не замчая его, вертимся въ зал: онъ бацъ въ затылокъ — то того, то другого! Чертенята, скажетъ, этаке! Чтобы вашего духу здсь не было!… И пойдетъ, а мы ухватимся за затылки, и — со всхъ ногъ — въ кухню. Ничему-то онъ насъ не училъ, какъ есть ничему. Всхъ насъ повыучила грамот маменька, да и то тайкомъ. Бывало, залзешь съ часословомъ въ кухню, на палати, и учишься, а маменька — сама стряпаетъ, а сама подсказываетъ мн. Разъ, сижу я такъ-то на палатахъ, вдругъ, откуда ни возьмись, тятенька.— Антошка, что ты длаешь?— ‘Ничего, тятенька’.— Врешь, говоритъ, ты что-то длаешь.— ‘Часословъ,— говорю,— читаю’.— Я теб,— говоритъ,— дамъ часословъ… и ушелъ. Однажды только, помню, тятенька былъ отчего-то веселъ, очень веселъ. Это было ночью. Ночь была свтлая, тихая. Вотъ тятенька вышелъ къ намъ и говоритъ: ‘ребята, пойдемте на дворъ’. Мы стоимъ. ‘Чего-жъ вы,— говоритъ,— пойдемте’. Мы пошли, а сами прячемся другъ за друга, думаемъ: ‘батюшки, что это онъ хочетъ съ нами длать’… Только мы вышли на дворъ-то, тятенька и говоритъ: ‘смотрите, ребята, на небо’. Мы стали смотрть на небо. И началъ намъ тутъ тятенька объяснять насчетъ неба, какая звзда какъ называется, отчего млечный путь, и долго, долго объяснялъ… А на другой день опять колотить… Пришло время меня везть въ школу. Тятенька, сердитый-сердитый, отвезъ меня въ К., записалъ и съ тхъ поръ ни разу не здилъ ни со мной, ни за иной,— а все, бывало, маменька. И плохо же мн было жить! Протопопскй сынъ, а разуть, раздтъ былъ, книгъ у меня почти не было. И стали меня счь, то и дло, бывало, скутъ. А тутъ тятенька померъ, взяли меня на казенное — и еще хуже мн стало. началъ я бгать изъ училища. Маменька, бывало, поколотить меня и поведетъ пшкомъ опять въ В. Дарить смотрителя ей было нечмъ, кром утиральниковъ, да книгъ отцовскихъ. Вс книги и утиральники она передарила смотрителю, а меня все дерутъ и я все бгаю домой. Тринадцать разъ бгалъ! Какъ стали меня ребята дразнить: ‘тринадцатиразный бглякъ’, я и говорю маменьк: ‘исключите меня, что-жъ тутъ?’.. Она погоревала, погоревала — и исключила’…
Получивъ желанное увольнене, ‘тринадцатиразный бглякъ’ очутился на распути. Цлую недлю просидлъ онъ на ше у матери, придумывая для себя родъ жизни и дятельнося.
— Въ солдаты пойду,— выкрикивалъ онъ изъ своего темнаго уединенья, посл долгаго молчанья.— Буду маршировать разъ, два! Дослужусь до офицера, а тамъ и въ генералы, прду домой вотъ съ этакими эполетами!..
— Дуракъ,— произносила мать, заложивъ чулочную спицу за ухо и посматривая на печку чрезъ громадныя, двадцатикопечныя очки:— а какъ убьютъ на войн, что ты тогда будешь длать?
Антоша, не предусмотрвшй возможности такого казуса, становился втупикъ, но только на время. Чрезъ нсколько минутъ услужливое и плодовитое воображене рисовало ему уже другую картину будущности, не мене привлекательную, и онъ выкрикивалъ:
— Въ мужики пойду! Буду воздлывать землю, продавать хлбъ, заведу постоялый дворъ, разбогатю и знать ничего не захочу.
— Оглашенный, что ты болтаешь?— снова возражала мать ему, что хорошаго ты нашелъ въ мужичеств? Мужикъ, какъ-бы онъ богатъ ни былъ, все мужикъ, сиволапый да сиволапый, только ему и чести. Какъ ты ни верти, лучше, благородне нашего званья нтъ. У насъ и къ храму, и къ престолу божьей близко: удобне и родителей поминать, и самому спасене пробрсть. Ты выкинь изъ головы всякую пустошь и ступай ко владык, прослезись и упади ему въ ноги: молъ, ваше преосвященство, пристройте меня къ престолу божьему. Получишь ты мстечко въ своемъ звани и успокоишь мою старость. Вотъ теб мой совтъ. Лучшаго теб ничего не придумать.
Атонъ Герасимычъ принялъ совтъ матери, но не могъ сразу обуздать разыгравшагося воображеня. Ворочаясь на печи съ боку на бокъ, онъ нсколько времени продолжалъ еще воображать себя въ различныхъ роляхъ: въ роли сапожника, приказнаго и т. п. Наконецъ, глубоко вздохнувъ, какъ-бы посл продолжительнаго, тяжелаго труда, онъ произнесъ: ‘преосвященнйшй владыка… Господи… хоть бы, по крайности, въ городъ куда-нибудь’…
Въ лто 18*, мая 13-го дня, протоерейскй сынъ, Антонъ Герасимовъ, былъ посвященъ ‘въ чтеца, пвца и свщеносца’ въ Покровской церкви города К., со взятемъ въ замужсгво дочери умершаго той же церкви пономаря, Коблучкова. Вмст съ Серафимой Ивановной Антонъ Герасимычъ унаслдовалъ отъ своего предмстника крошечный полуразвалившйся домишка. Домишка этотъ находился въ одномъ изъ самыхъ глухихъ переулковъ города и помщался по сосдству съ самымъ жалкимъ мщанствомъ. Группа мщанскихъ домишекъ бжала по косогору въ глубокую пропасть оврага, а домикъ Антона Герасимыча, какъ-бы сознавая привилегированное положене своего владльца, выступалъ изъ лини своихъ ‘подлыхъ’ сосдей и конфузливо и стыдливо прятался за заборомъ на двор. Какъ-бы въ отмщене за такую горделивость привилегированнаго домишка, сосдне ребятишки постоянно изукрашивали заборъ Антона Герасимыча злостными эпиграммами. На забор его постоянно красовались сдланныя мломъ крупныя, безграмотныя надписи, въ род слдующей: ‘ресторацыя, которая продаюца щи скозлятеной’. Антонъ Герасимычъ злился, негодовалъ на такое поношене, и каждый день преусердно стиралъ ветошкой или мочалкой компрометирующя надписи, но злокозненныя надписи, какъ-бы по дйствю магической силы, каждое утро появлялись снова на привилегированномъ забор. Потерявъ терпне, Антонъ Герасимычъ, наконецъ, плюнулъ и пересталъ принимать мры противъ наглаго поношеня. Выходя изъ дома и созерцая ненавистныя надписи, онъ каждый разъ ограничивался только ворчаньемъ: ‘у, дьяволы! Самимъ бы вамъ подавиться этими щами!..’
Домикъ Антона Герасимыча занималъ весьма ограниченную территорю, точно онъ помщался не въ обширной Росси. Весь домъ его занималъ не боле восьми квадратныхъ аршинъ. Онъ раздлялся на дв половины крошечными снями. Собственно такъ называемые покои Антона Герасимыча до того покосились на бокъ, что ведущая въ нихъ изъ сней дверь, казалось, не навшена была на петли, а приставлена къ притолкамъ подъ косымъ угломъ. Для сбереженя тепла въ комнатахъ въ холодное время, хозяинъ набилъ на эту дверь безчисленное множество тряпокъ, клоковъ дерюги, рогожки и войлока, вслдстве чего дверь сильно распухла и страшно отяжелла. Большя усиля требовались со стороны постителя, чтобы эту укутанную дверь оттянуть отъ притолокъ на требуемое для прохода въ комнаты разстояне. Но за то, когда поститель начиналъ притворять дверь за собою, то она съ такимъ усердемъ и съ такою быстротою спшила сберечь своему владльцу тепло, что неожиданный и оплошный гость, не успвшй во-время принять мръ предосторожности, рисковалъ сдлать хозяину визитъ съ подшибленными или ободранными пятками. Внутренность покоевъ Антона Герасимыча раздлена была худенькими ширмами на три отдленя. Одно изъ нихъ занимала широкая, скрученная веревками кровать счастливой четы, въ другомъ помщались два сундука на которыхъ квартировалъ деревенскй мальчишка, Кузька, отданный Антону Герасимычу въ научене книжное, въ третьемъ находились: столъ, большой высокй сундукъ, накрытый дерюгой и узурпаторски присвоившй себ значене дивана, три широкихъ, неокрашенныхъ стула и низенькая скамеечка. Вотъ весь комфортъ такъ-называемыхъ покоевъ Антона Герасимыча. На кром этихъ покоевъ, у Антона Герасимыча была еще по другую сторону сней горница, величиною съ гардеробъ, которая, несмотря на существоване въ ней микроскопической печки, называлась холодною,— вроятно потому, что квартировавшй и ней за полтинникъ въ мсяцъ приказный хотя и прибавлялъ въ свою печку къ тремъ полнамъ хозяйскихъ дровъ нкоторое количество черновыхъ бумагъ и разнаго хлама, подобраннаго на улиц, но все таки долженъ былъ кутаться въ шинель и упражняться въ скрежет зубовъ.
Антонъ Герасимычъ былъ хозяинъ образцовый,— хозяинъ и вс руки. Дрова онъ покупалъ всегда самъ, покупалъ всегда во время и всегда выгодно, кололъ ихъ на мельчайшя плашки также самъ, и затмъ выдавалъ плашки, какъ жен, такъ и квартиранту, по счету изъ-подъ замка. Замтитъ ли Антонъ Герасимычъ, что крыша протекаетъ въ какомъ-либо мст — сейчасъ подыщетъ подходящую дощечку или щепочку, взгромоздится на чердакъ и мигомъ заложитъ предательскую дырку. Пойдетъ дождь,— Антонъ Герасимычъ поспшитъ на чердакъ, сядетъ подъ своей недавней заплаткой и съ торжествомъ подтруниваетъ надъ безсильной передъ его изобртательностью стихей: ‘что, взялъ? взялъ? На-ка вотъ теб! Не на того напалъ, брать, шалишь!’ — съ сладкой улыбкой приговариваетъ онъ, сидя въ темнот на корточкахъ.— Расшатается ли столъ, прогнетъ ли подоконникъ, или обленная печка неосторожно обнажитъ красные кирпичи,— все это бдительный глазъ хозяина усмотритъ, а искусная, дловая рука его возстановитъ, исправитъ и приведетъ въ благоустроенное положене. Ни сапоговъ себ, ни башмаковъ жен онъ почти никогда не покупалъ и не заказывалъ, а все изготовлялъ самолично. Мастерству этому онъ обучился благодаря счастливой случайности. Это обстоятельство такъ замчательно, что стоитъ разсказать о немъ съ нкоторыми подробностями. Сторожъ Покровской церкви, при которой Антонъ Герасимычъ состоялъ церковнослужителемъ, былъ какъ-бы по призваню сапожникъ и весь свой досугъ употреблялъ на изготовлене обуви, часто никому ненужной и никуда несбываемой. Его-то искусство и эксплуатировалъ Антонъ Герасимычъ. Онъ былъ порядочный знатокъ души человческой и весьма искусно съумлъ подйствовать на слабую сторону сторожа Савельича, чтобы воспользоваться его почти даровыми уроками. (Говоримъ: почти даровыми, потому что можно ли считать достаточнымъ вознагражденемъ за драгоцнные уроки Савельича то, что Антонъ Герасимычъ иногда давалъ ему изъ своей табакерки понюхать, или въ иной праздникъ угощалъ его въ ближайшемъ кабачк рюмкой водки?) Антонъ Герасимычъ давно слышалъ про таланты Савельича, но приступилъ къ нему не сразу, а исподоволь, чтобы не показать и вида, что онъ въ немъ нуждается (о, да и хитеръ же былъ Антонъ Герасимычъ!) Разъ была его недля. Это значило, что Антонъ Герасимычъ, оставивъ своего товарища по служб въ поко, долженъ былъ въ течене недли каждый день благовстить во всмъ службамъ и, стоя на правомъ клирос, что называется, въ одно горло и пть, и читать почти всю службу. Вотъ, въ одинъ зимнй, морозный буднй день Антонъ Герасимычъ, взявши у попа ключи, отправился благовстить въ ранней обдн. Благовстъ въ ранней обдн полагался въ город К. чрезвычайно рдкй, такъ что одинъ ударъ колокола слдовалъ за другимъ минуты черезъ три-четыре. Кром того, въ будне дни полагалось благовстить въ сторожевой колоколъ, отъ котораго была протянута веревка въ двери церковной караулки, Антонъ Герасимычъ дернулъ за веревку, произвелъ на колокольн ударъ и юркнулъ въ караулку. Савельичъ, обложенный принадлежностями своего мастерства, зажавъ между колнъ новый сапогъ, вбивалъ въ его подошву деревянные гвозди.
— Холодно, Савельичъ, обогрй,— проговорилъ Антонъ Герасимычъ, крякнувъ и потеревъ руки.
— Добро пожаловать, отвчалъ Савельичъ, замахиваясь на сапогъ молоткомъ.
— О, да и знатную же вещь ты сготовилъ! Кому это? не губернатору ли?
— Губернатору не губернатору, а не стыдно и ему надть, ежели не въ парадъ, то хоть для простого обихода.
— Да ужъ я тебя знаю: ты своей руки не испортишь. Золотыя у тебя руки, посмотрю я. Теб разв здсь шить-то? Теб бы по настоящему на главную улицу, подъ золотую вывску молъ, Савелй Болотинъ! Да золотой сапогъ этакъ наотлет, на желзномъ прут… Вотъ какъ теб по настоящему-то!
Сказавъ это, Антонъ Герасимычъ выскочилъ изъ караулки, произвелъ новый ударъ и снова предсталъ передъ Савельича.
— Ты говоришь: золотыя руки,— самодовольно проговорилъ Савельичъ,— а ты думаешь, я родился съ этимъ мастерствомъ-то? Руки руками, а безъ собственнаго занятя тутъ ничего не подлаешь. Какъ возымлъ я непрестанное заняте, вотъ и пошелъ. А то, братъ, нтъ… не дается. Мало ли изъ нашихъ теперь какъ есть не при чемъ, хоть что хошь длай, а все оттого, что къ занятю не способны.
— Да я вотъ, кажется, и очень способенъ,— вкрадчиво началъ Антонъ Герасимычъ, а безъ указаня ничего не могу произвесть. Кажется, еслибы кто изъ опытныхъ мн въ этомъ дл указане сдлалъ, вкъ бы такого человка уважать сталъ!
— Да ты вотъ ходи ко мн, смотри да и навыкай,— серьзно проговорилъ Савельичъ, откладывая конченный сапогъ въ сторону. Какой еще такой человкъ теб нуженъ, коли есть вблизи свой опытный? Мы свои, бываетъ, и ты мн на что-ни-на-есть пригодишься.
Опять выскочилъ Антонъ Герасимычъ изъ караулки, съ особенной энергей дернулъ онъ обими руками за веревку, и, торопливо вскочивъ на паперть, торжественно понюхалъ табаку…
Посл обдни Антонъ Герасимычъ домой не пошелъ, а отправился въ караулку и началъ тамъ свои желанные уроки, впослдстви такъ пригодившеся ему въ хозяйств.
Бережливость Антона Герасимыча была вполн достойна подражаня. Онъ обладалъ рдкимъ искусствомъ носить платье и обувь по нскольку лтъ, мало того что безъ починки, но даже сохраняя къ нихъ свжесть и блескъ только-что сдланной обновки. Расколется ли ручка у ножа, Антонъ Герасимычъ тотчасъ вдлаетъ черенокъ въ новую ручку. Лишится ли чайная чашка своей хрупкой ручки, Антонъ Герасимычъ и не подумаетъ изъять безрукую чашку изъ употребленя, а заставитъ пить изъ нея до тхъ поръ, пока она не обратится въ черепки. Одну безрукую чашку Антонъ Герасимычъ даже предпочиталъ всякой новой и особенно любилъ изъ нея пить чай. Это потому, что онъ видлъ въ этой чашк —
…Память лучшихъ дней
Жены теперешней своей,
Когда, наивна и мила,
Она невстою была…
Въ проз это означаетъ то, что деликатная Серафима Ивановна, бывши еще невстою, подарила эту чашечку Антону Герасимычу въ день его ангела.
Антонъ Герасимычъ былъ не только хорошй хозяинъ, но и любящй супругъ. Если и были у него съ супругою размолвки, то большею частю изъ-за нкоторыхъ его слабостей, которыя Антонъ Герасимычъ считалъ вполн извинительными, даже вовсе почти не считалъ слабостями, но съ которыми Серафима Ивановна никакъ не могла примириться. Самою главною слабостю его была слабость къ пробртеню злыхъ духовъ, которыми изукрашены были не только стны его покоевъ, но даже и потолокъ. Тутъ можно было видть и бса, обвшеннаго тыквицами и идущаго соблазнять мръ, и группу бсовъ, поджаривающихъ въ котл вдьму, и бса, держащаго въ своихъ объятяхъ уду съ кошелькомъ, и бсовскй танецъ въ кели Исакя затворника, и толпу бсовъ, грозящихся кулаками изъ чащи лса на преподобнаго Сергя и проч. и проч. Не довольствуясь этой роскошной декорацей своихъ покоевъ, Антонъ Герасимычъ каждый базарный день старался пробрсти какого-нибудь еще ‘новаго бса’. Тутъ-то вотъ и происходили у него столкновеня съ Серафимой Ивановной. Сдлавши на толкучк желанное пробртене, и предвидя со стороны супруги неизбжную оппозицю, Антонъ Герасимычъ, для большей стойкости и свжести въ предстоящей самозащит, выпьетъ и, въ видахъ смягченя Серафимы Ивановны, что-нибудь купитъ для нея (напримръ, гребенку, половникъ или что-нибудь въ этомъ род). Является онъ къ супруг, и начинается сцена.
— Вотъ я теб, Серочка, половничокъ купилъ,— думаю: дай я ей что-нибудь по хозяйству…
— На что мн твой половникъ? У меня есть.
— Дурочка ты этакая! Ну,— вдругъ расколется? Тогда, вдь, все равно надо покупать. А то вотъ онъ и есть, готовый. Надо смотрть впередъ.
— То-то впередъ!.. Я знаю, къ чему все это: небось опять за пазуху нечистой силы напехалъ?
— Я, душечка, только одного…
— Такъ и есть! Тьфу ты, наводненье!..
— Очень ужъ хорошъ: никакъ нельзя было не купить. Посмотри-ка.
— Отойди ты отъ меня и вымой руки, а то и за столь не пущу.
— Нтъ, ты посмотри: ей-Богу, у меня такого во всемъ дом нтъ. Крылышки колюче, какъ у ерша, съ перепоночной, а отъ нихъ точно синй огонекъ, а морда точь-въ-точь какъ у нашего старосты. Это паче всего и прельстило меня, а то бы пожалуй и… тово…
— Грховодникъ! Какъ теб не совстно? А еще христанинъ называешься… Добрые люди стараются стны-то честными иконами изукрасить, а онъ на нихъ нечисти налпилъ, да еще и любуется! Да воскреснетъ Богъ и расточатся… Вдь ужъ въ комнат-то страшно стало одной оставаться, а теб все еще мало ихъ… Чего оскаляешься-то? Съ тобой говорить — только языкъ сквернить, да еще нализавшись при этомъ…
— Ну, а ты молчи, чистая! Такихъ чистыхъ-то за хвостъ, да палкой… Наладила: нечистый, нечистый! Послушала бы ты, какъ объ этомъ умные люди толкуютъ, такъ иное бы поняте получила въ разсуждени этого предмета. Я вотъ недавно ходилъ на семинарскую квартиру стричь одного богослова, такъ онъ объ этомъ понимаетъ совсмъ напротивъ, и очень врно поймаетъ. Что ты, въ самомъ дл, плюешь на нечистыхъ-то? Да кабы я былъ уменъ и хитеръ, какъ бсъ, я бы тогда всхъ въ мр важныхъ людей пересоблазнилъ и себ подъ сапогъ подложилъ! Да! У меня бы тогда вс подъ мою дудку заплясали, я бы тогда выстроилъ такя хоромы, что дворянское собране наше имъ въ подметку не годилось бы. Да! Понавшалъ бы люстръ на потолк — страсть! и у меня было бы такое воспалене, какъ въ собор на храмовой праздникъ. Да! А то: нечистый, нечистый… Тогда ты первая сказала бы: чистый… Да!..
Антонъ Герасимычъ былъ въ значительной степени артистъ и даже нсколько поэтъ. Купивши на толкучк скрипку за три четвертака, онъ самоучкой выучился играть на ней и въ добрыя минуты, обыкновенно вечеромъ посл чаю, услаждалъ слухъ Серафимы Ивановны. Сядетъ онъ на сундукъ, положитъ ноги на скамеечку, склонитъ голову на бокъ и подъ собственный аккомпанименть запоетъ: Реку Бо-гу, реку Бо-о-о-огу-у-у-у… Э-эхъ,—
Черная галка,
Чистая полянка…
Ты же Марусенька черноброва
Чего не ночуешь дома?..
Послднее слово Антонъ Герасимычъ вытянетъ отчаяннйшимъ фальцетомъ и откинетъ голову назадъ.
— О, да и скрипка же,— прелесть!— заключитъ онъ:— пяти рублей теперь за нее не возьму.
— Скрипка-то хороша, да скрипачъ-то безалаберный,— замтитъ Серафима Ивановна: — точно кто толкаетъ его съ божественнаго-то, ни одного духовнаго пснопня до конца не допоетъ.
— Ну, ничего, ничего, ты только слушай,— успокоительно проговоритъ Антонъ Герасимычъ и продолжитъ свой винигретный концертъ.
Не рдко вдохновенная фантазя Антона Герасимыча проявляла свою дятельность въ создани каррикатуръ — на попа, на благочиннаго и т. п. Наиболе удачныя на его взглядъ каррикатуры онъ приклеивалъ надъ своей постелей, и, ложась спать, острилъ съ супругою надъ изображенными имъ лицами.
Особенно любилъ Антонъ Герасимычъ каррикатурить своего сотоварища — дьячка едота Ивановича, по прозваню Ребусъ. (Прозване это дали едоту Ивановичу квартировавше у него семинаристы, имя при этомъ въ виду не что иное, какъ изъденную оспою физономю своего хозяина). Въ какихъ только видахъ не изображалъ его Антонъ Герасимычъ! Причина, по которой онъ изощрялъ свое остроуме надъ едотомъ Иванычемъ, заключалась въ томъ, что едотъ Иванычъ былъ задорный соперникъ и непримиримый врагъ Антона Герасимыча. Собственно говоря, едотъ Иванычъ былъ добрый человкъ, но какъ на солнц есть пятна, такъ и въ этомъ добромъ человк было нчто недоброе. Дло въ томъ, что едотъ Иванычъ страдать хроническимъ насморкомъ и поэтому вообразилъ, что у него есть басъ. Это бы еще ничего: всякй человкъ можетъ заблуждаться, но едотъ Иванычъ мало того, что заблуждался, но — что важне всего — гордился передъ Антономъ Герасимычемъ своимъ фиктивнымъ басомъ и часто поставлялъ ему на видъ свое превосходство передъ нимъ съ этой стороны. ‘Таковыя гордыни’ Антонъ Герасимычъ никакъ не могъ перенести, ибо какъ супруга его, такъ и прихожане единодушно увряли его, иго у него голосъ гораздо ‘прорзисте’, чмъ у едота Иваныча, хотя и Антонъ Герасимычъ,— сказать по правд,— не страдалъ настоящимъ басомъ. Вотъ Антонъ Герасимычъ и взялся досаждать своему дерзкому сопернику всмъ, чмъ только могъ. Не довольствуясь каррикатурами на него, Антонъ Герасимычъ задумалъ прижать его въ длеж. У него съ едотомъ Иванычемъ заключено было услове длить внчальныя подпояски такимъ образомъ, чтобы отъ одной свадьбы пользовался подножками Антонъ Герасимычъ, а отъ другой едотъ Иванычъ и т. д. Случилась въ ихъ приход свадьба. Подъ ногами внчающихся оказался платокъ. Свадьба кончилась. Начался длежъ. Антонъ Герасимычъ схватилъ платокъ, принадлежащй, по условю, едоту Ивановичу, и говорить:
— Не дамъ теб одному платокъ, давай длить каждыя подножки пополамъ.
— Да какъ же длить пополамъ платокъ?— возразилъ едотъ Ивановичъ:— разорвешь его, что же изъ него выйдетъ?
— А мн какое дло! Пополамъ, и кончено.
— Ну, рви съ угла на уголъ: по крайности косынка выйдетъ.
— Не хочу съ угла на уголъ, давай вдоль.
— Съ ума что ли ты сошелъ? Куда же мн тогда клокъ платка-то двать? Бросить?
— Ну, и брось.
— Такъ лучше ужъ возьми — подавись одинъ.
— Вотъ такъ-то лучше,— съ торжествомъ проговорилъ Антонъ Герасимычъ и спряталъ платокъ раздора за пазуху.
Долго потомъ Антонъ Герасимычъ вспоминалъ объ этомъ длеж и отъ души хохоталъ надъ побжденнымъ противникомъ.
Когда Антону Герасимычу приходилось сходиться съ такими собратями, между которыми онъ не видлъ себ соперниковъ, то не было предловъ его хвастовству и самодурству. Разъ онъ, измривъ своими стопами восьмидесятиверстное пространство, явился къ своему зятю, сельскому дьякону, на храмовой праздникъ. У дьякона первое мсто между гостями занималъ отецъ его, дьячокъ узднаго города В. Дло было лтомъ. Почетный гость сидлъ въ святомъ углу, въ длинномъ ваточномъ суконномъ сюртук. Страшная жара душила его, и онъ, тряся бортами разстегнутаго сюртука, метался въ стороны и въ волнени бормоталъ: ой-ой-ой, Господи! Что-жъ это за жара такая, царица небесная!
Антонъ Герасимычъ, безцеремонно снявъ съ себя все, что обыкновенно снимаютъ съ себя люди только ложась въ постель, сидлъ возл почетнаго гостя и помшивалъ ложечкой чай, наполовину разбавленный ромомъ.
— Стойте, молчите!— кричалъ Антонъ Герасимычъ:— съ бубенями дутъ.
Вс стихли, но бубеней не оказалось. Чрезъ минуту, Антонъ Герасимычъ, продолжая мшать ложечкой свой чай, снова остановилъ гостей тмъ же возгласомъ. Бубеней и на этотъ разъ не оказалось. Дло объяснилось тмъ, что Антонъ Герасимычъ, въ смутномъ состояни своихъ мозговъ, принялъ звонъ ложечки въ своемъ стакан за звукъ бубеней. Произошелъ всеобщй смхъ.
— Вы чего сметесь?— вскричалъ иллюзонеръ.— Каждый изъ васъ что такое? Нуль, ничего больше. Ты, бородачъ, чего залзъ въ большой уголъ? Не теб, а мн тамъ сидть. Я губернскй, и имю басъ. Ты думаешь, у меня нтъ баса? Есть, только я берегу его для свадьбы, а коли хочешь, и сейчасъ покажу.
Антонъ Герасимычъ всталъ изъ-за стола, выпрямился и завопилъ: ‘а ж-жена да боится своего-о-о му-у-ужа’…
Онъ до того плнился своимъ басомъ, что почти неумолкаемо повелвалъ жен бояться своего мужа. Одна изъ племянницъ Антона Герасимыча приняла, наконецъ, мры противъ его горлодрства. Она взяла платокъ и, подсвши въ безпокойному дяд, затыкала ему ротъ при каждомъ покушени съ его стороны возгласить: ‘а ж-жена’…
Антонъ Герасимычъ окончательно терялъ равновсе духа и крайне безалаберничалъ.
— Ваничка, душенька, вдь я тебя люблю,— обращался онъ въ почетному гостю, но, замтивъ на его лиц насмшливую улыбку, вдругъ перемнялъ тонъ.— О, рыжй дьяволъ! Чего же ты оскаляешься? Ты вспомни только, гд ты живешь. Вдь ты живешь въ самомъ тухломъ городишк. Я былъ тамъ, знаю его хорошо: дв церкви, одна улица, да два оврага. Зашелъ въ лавку вашего главнаго купца — тьфу!— висятъ рукавицы, да двое возжишекъ въ нитку толщиной. Это у нихъ торговля! Я бы въ такомъ городишк недли не прожилъ.
— Ну, вы, губернске!— поддразнилъ почетный гость.— Ужъ гд найти такихъ лизоблюдовъ, какъ вы? Чуть крестикъ въ святцахъ — бухъ въ большой колоколъ! Ктиторша именинница — бухъ въ большой колоколъ.
— А что-жъ такое,— защищался Антонъ Герасимычъ:— у насъ по крайней мр есть во что бухнуть: колокола-то чисто московске. А у васъ самый скверный колоколишка, у ямщика изъ-подъ дуги украли. А служба-то у насъ! Съ вашей что я сравнить? По нашему, напримръ: а ж-же-на-а-а-бба!…
Племянница Антона Герасимыча запломбировала при этомъ ему ротъ и обезобразила его возгласъ.
Какъ ни странно было поведене Антона Герасимыча у родныхъ на праздник, онъ не только не потерялъ ихъ расположеня къ себ, но, отправляясь домой, получилъ отъ нихъ даже весьма важное поручене — поучить уму-разуму и привтить племянника, который вскор долженъ былъ поступить въ духовное училище города Б.
Наступилъ сентябрь. Племянника Антона Герасимыча, Стпу, привезли въ губернскй городъ и помстили въ огромную семинарскую артель, неподалеку отъ дома дядюшки.
— Будь ты ему, пожалуйста, вмсто отца родного,— въ десятый разъ упрашивала Антона Герасимыча мать Стпы, сквозь слезы: — наставь, вразуми, присмотри за нимъ. Самъ знаешь, дитя на чужой сторон…
— Толковать тамъ еще!— съ достоинствомъ проговорилъ Антонъ Герасимычъ:— главное — пусть слушается, да не грубитъ, а ужъ я свое сдлаю.
Мать ухала, Стпа заскучалъ… Кончилъ уроки — скучно. Вышелъ за ворота,— посидлъ на скамеечк — скучно. Куда дваться? Отпросился въ дяд.
— Ну, что, Стпа, скучно?— спросилъ Антонъ Герасимычъ, поздоровавшись съ племянникомъ.
— Скучно, дяденька,— тихо проговорилъ Степа, комкая въ рукахъ фуражку.
— А ты убги домой,— спокойно и серьзно проговорилъ Антонъ Герасимычъ, ковыряя въ носу.— Что тутъ за жизнь? Каждый день учись, ходи въ классъ, а тамъ еще накажутъ. Пожалть некому. Кормятъ плохо: щи да каша. А дома-то? Ты вспомни… Чай каждый день два раза, лепешки, пироги, маменька приласкаетъ, на улиц съ ребятами поиграешь. Какъ же можно сравнить? Убги да и все.
— Что ты болтаешь? Въ ум ли ты?— вступилась Серафима Ивановна:— самъ бгалъ — много набгалъ? И другимъ того же желаешь?.. Хорошо, у тебя своихъ-то дтей нтъ… Не слушай его, Стпа, не слушай, батюшка. Учись изо-всхъ силъ, чтобы непремнно быть священникомъ, а не прохвостомъ какимъ.
— А ты молчи, не мшай,— ограничилъ Антонъ Герасимычъ супругу:— онъ не теб порученъ, а мн… Стпа, ты вислъ бсовъ? Посмотри-ка вотъ… хорошъ вдь? а? Это, братъ, ты мой, у него тыквицы понавшены.
Стпа мелькомъ взглянулъ на тыквицы и, закрывшись фуражкой, вдругъ зарыдалъ.
— Чего же ты, дурачокъ этакй?— мягко заговорилъ Алтонъ Герасимычъ:— ты мальчикъ умненькй. Ну, перестань. Перейдешь въ семинарю — штаны теб подарю. У меня есть отличные штаны, совершенно новеньке, только они мн велики. А ты будешь тлосложеня виднаго, и они теб какъ разъ тогда въ пору придутся, да что тамъ штаны! Я теб еще и картузъ подарю, не такой, какъ у едотки Ребуса (ты, вдь, знаешь едотку Ребуса?) У него на козырьк-то семьдесятъ-семь воронъ усядутся, а у тебя козыречекъ будетъ аккуратненькй и будетъ блестть, какъ зеркальце, точно лакомъ покрытый.
Но прежде чмъ усплъ Стпа дойти до семинари, въ жизни его дядюшки произошла весьма важная перемна, совершенно разрушившая впослдстви его убогое благосостояне. Антонъ Герасимычъ почему-то внезапно позавидовалъ зажиточности сельскаго духовенства и ршилъ, во что бы то ни стало, перейти въ село, несмотря на сопротивлене Серафимы Ивановны. Случай представился, и Антонъ Герасимычъ, уложивъ въ сундукъ всхъ своихъ нечистыхъ духовъ, отправился на невдомое, но заманчивое новоселье.
Въ сельской глуши Антонъ Герасимычъ предался несчастной слабости, частю отъ тоски, частю отъ неудачъ, какя онъ терплъ вслдстве своего невжества въ сельскомъ хозяйств. Боясь потерять мсто, онъ всячески старался подслужиться своему попу и почти закрпостился у него въ работники.
Между тмъ годы шли своимъ чередомъ. Стпа перешелъ въ семинарю. У новаго настоятеля Антона Герасимыча подросъ сынъ и его положено было отвезти въ училище. Антонъ Герасимычъ вздумалъ восспльзоваться этимъ обстоятельствомъ для своихъ видовъ и порекомендовалъ своего племянника Стпу въ репетиторы для его сына…
Въ одно осеннее посл-обда, Антонъ Герасимычъ вмст съ своимъ священникомъ и его мальчуганомъ явился въ квартиру Стпы, ставшаго уже Степаномъ Семенычемъ.
Поздоровавшись съ племянникомъ, Антонъ Герасимычъ началъ рекомендовать ему своего настоятеля.
— Это вотъ, его высокоблагословене, нашъ батюшка…
— Священникъ села Звробойка, Иванъ Васильевичъ Стручковъ — скороговоркою докончило высокоблагословене.— Ваше имя и отчество?
— Степанъ Семенычъ.
— Вотъ, Степанъ Семенычъ, мой сынокъ (поклонись, Вася!) котораго я желалъ бы… къ вашему покровительству.
— Извольте, извольте,— съ удовольствемъ.
— Я человкъ… какъ видите… Вотъ и Антонъ тоже… Герасимычъ Антонъ тоже засвидтельствуетъ. Мы съ нимъ такъ, что… онъ то и дло ко мн. Возьмите въ особенное внимане Васю моего, чтобы онъ не зашалился и къ длу былъ бы внимательне.
— Да ужъ вы, ваше благословене, не безпокойтесь,— вмшался Антонъ Герасимычъ: — онъ вамъ мальчика сготовитъ въ лучшемъ вид, такъ что и не узнаете,— вотъ какъ сготовитъ! Вы положитесь на меня. Вдь Степанъ-то мой, я его и воспиталъ-то, можно сказать… Степка, слышишь?— неожиданно строго проговорилъ онъ, обратившись въ племяннику: чтобы было все въ лучшемъ вид, иначе я тебя, мерзавца, хуже этого картуза сдлаю!
И Антонъ Герасимычъ съ ожесточенемъ смялъ въ кулак свой засаленный картузъ.
Степанъ Семеновичъ почувствовалъ себя весьма неловко. Отецъ Иванъ постарался сдлаться какъ можно боле любезнымъ къ нему и затмъ поспшилъ удалиться, утащивъ съ собою и грознаго дядю его.
Прошло нсколько лтъ. Степанъ Семенычъ, кончивъ курсъ въ семинари, поступилъ въ академю. Вспомнилъ онъ какъ-то своего дядюшку и послалъ ему любезное письмо съ своей фотографической карточкой. Антонъ Герасимычъ расчувствовался и сочинилъ племяннику отвтное послане.
‘Пречистый твой образъ,— писалъ онъ ему,— я получилъ и возрадовался, и поклоняюсь ему. Только, судя по худощавости образа сего, хочу теб по родству внушить замчане, въ разсуждени твоего здоровья, а также и твоихъ занятй. Къ чему ты такъ убиваешься надъ наукой? Попалъ въ свое мсто, и дожидайся своего высокаго ршеня. Твое отъ тебя теперь ужъ не уйдетъ. Вдь я знаю тебя съ училища еще. Ты, должно быть, и теперь такъ же, какъ и тогда: съ воскресенья готовишь уроки на середу. Ну, къ чему это? Ты подумай: сколько бы ты ни учился, Богомъ не будешь, и царемъ не будешь, стало быть, и толковать нечего. А здоровье вещь важная,— я по себ сужу! Я вотъ у попа надъ дровами какъ вдь себя надсадилъ — страсть. Утромъ насилу встанешь. Не могу ужъ и стихи сочинять. Вотъ теперь письмо-то теб стихами бы слдовало, а не могу. Въ сел только и сочинилъ одинъ стихъ:
У попа нашего псовъ,
Что у меня въ изб бсовъ.
Незадолго до окончаня курса въ академи, Степанъ Семеновичъ получилъ отъ дяди еще письмо, написанное самымъ жалостнымъ и уничиженнымъ тономъ.
‘Возлюбленный мой Степанъ Семенычъ!— взывалъ Аловъ Герасимычъ:— скоро ты придешь къ своему концу. Сподобляйся, голубчикъ, сподобляйся. Времена тяжкя,— къ кому мы прибгнемъ? Помнишь, какъ я бывало… съ тарелочкой обойду по церкви, сейчасъ и суну теб копечку. Ну, да что объ этомъ толковать? Мы свои, отчего и не подлиться, когда есть чмъ?.. А попъ меня пуще прежняго нагнетаетъ, не взирая на то, что я у него и дрова колю, и воду ношу и прочее длаю. Все грозитъ, по случаю неисправности, донесть. Господи, Господи! Лучше бы я въ мастеровые… Это меня все маменька тогда… царство ей небесное! Къ престолу, говоритъ, ближе, вотъ и прибавился: какъ овъ на гноищ сижу. Жена здорово хвораетъ, того и гляди къ маменьк отправится. Да ужъ и мн, должно быть, скоро. Не забудь въ царстви своемъ сокрушеннаго и смиреннаго дядю твоего Антона’.
Черезъ полгода Степанъ Семеновичъ узналъ, что дядя его умеръ у попа въ сара, ‘отъ нетрезвости’, и что Серафима Ивановна отправилась ‘къ маменьк’ нсколькими недлями ране своего супруга.