‘Чистый понедельник’: горькая дума о России
‘Чистый понедельник’: горькая дума о России
‘Чистый понедельник’: горькая дума о России, Михайлова Мария Викторовна, Год: 2002
Время на прочтение: 9 минут(ы)
М. В. Михайлова
Публикуется с разрешения автора
Ранняя публикация здесь: http://www.portal-slovo.ru/philology/39026.php.
Бунин придавал особую значимость этой теме и способности писателя описывать самые яркие, самые откровенные моменты любви. Именно остро-сладостным мгновениям сближения мужчины и женщины он посвятил цикл ‘Темные аллеи’, писавшийся в течение 10 лет — с середины тридцатых до середины сороковых годов и состоящий (почти беспрецедентный случай в истории литературы!) из 38 новелл, рассказывающих только о любви, только о встречах, только о расставаниях. И в этом смысле ‘Солнечный удар’ может быть рассмотрен как прелюдия этого цикла. И как своеобразное требование-кредо писателя можно расценить его слова в одном из рассказов: ‘Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым в своих словесных изображениях любви и лиц ее, каковое во все времена предоставлено было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже в прекрасном или ужасном’. Следует особо отметить последние слова: прекрасное и ужасное. Они у Бунина всегда рядом, нераздельны, определяют самое существо жизни. Поэтому и в ‘Чистом понедельнике’ героиню тоже будет приводить в какого-то рода эстетическое оцепенение ‘красота и ужас’, сопровождающие смерть, уход в мир иной, весь ритуал похорон!
Однако выше приведенное бунинское заявление не помешало многим критикам и литературоведам увидеть в откровенных рассказах ‘Темных аллей’ влияние западной литературы: ведь действительно так в русской классической литературе сцен любви не изображали ранее никогда (известно, что Л.Н.Толстой предпочел заполнить целую строку точками, а не раскрывать тайну близости Анны Карениной и Вронского). Для Бунина же нет в любви (повторим, в любви!) недостойного, нечистого. ‘Любовь, — как писал один из его современников, — всегда представлялась ему едва ли не самым значительным загадочным, что есть на свете… Всякая любовь — великое счастье …’ И рассказ ‘Чистый понедельник’ повествует о такой загадочной, великой, счастливо-несчастной любви.
И все же этот рассказ, хотя имеет все признаки рассказа любовной тематики и его кульминацией является ночь, вместе проведенная возлюбленными (однако важно, что это ночь кануна Великого поста — Чистый понедельник наступает после прощеного воскресенья и является первым днем Великого поста), не об этом или не только об этом …. Уже в самом начале рассказа прямо говорится, что перед нами будет разворачиваться ‘странная любовь’ между ослепительным красавцем, во внешности которого есть даже нечто ‘сицилианское’ (однако он родом всего-навсего из Пензы) и ‘Шамаханской царицей’ (так называют героиню окружающие), чей портрет дается в подробнейших деталях: в красоте девушки было что-то ‘индийское, персидское’ (хотя и ее происхождение весьма прозаично: отец — купец знатного рода из Твери, бабушка — из Астрахани). У нее ‘смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех брови, черные, как бархатный уголь (поразительный оксюморон Бунина!), глаза’, пленительные ‘бархатисто-пунцовые’ губы, оттененные темным пушком. Так же подробно описывается ее любимый вечерний наряд: гранатовое бархатное платье, такие же туфли с золотыми пряжками. (Несколько неожиданным в богатейшей палитре бунинских эпитетов становится настойчивое повторение эпитета ‘бархатный’, который очевидно должен оттенить удивительную мягкость героини. Но не забудем и об ‘угле’, который, несомненно, ассоциируется с твердостью). Таким образом бунинские герои намеренно уподоблены друг другу — в смысле красоты, молодости, обаяния, явной неординарности внешности.
Однако дальше Бунин осторожно, но весьма последовательно ‘прописывает’ различия между ‘сицилианцем’ и ‘Шамаханской царицей’, которые окажутся принципиальными и в конечном счете приведут к драматической развязке — вечной разлуке. И здесь заключается различие между концепцией любви, явленной в ‘Солнечном ударе’, и любовью героев ‘Чистого понедельника’. Там — отсутствие будущего у поручика и женщины в холстинковом платье объяснялось несовместимостью остроты переживаний, вызванных ‘солнечным’ любовным ударом, с обыденной жизнью, которой живут миллионы людей и которая начнется вскоре и у самих героев.
‘Солнечный удар’, по Бунину, это одно из проявлений космической живой жизни, к которой сумели приобщиться они на мгновение. Но она может быть явлена человеку и в моменты приобщения к высочайшим произведениям искусства, и через память, размывающую временные преграды, и при соприкосновении и растворении в природе, когда ощущаешь себя малой частицей ее.
В ‘Чистом понедельнике’ — иное. Героям ничего не мешает, они живут настолько обеспеченной жизнью, что понятие быта не слишком применимо к их времяпрепровождению. Бунин неслучайно буквально по крупицам воссоздает насыщенную картину интеллектуальной и культурной жизни России 1911-1912 годов. (Для этого рассказа вообще очень существенна привязанность событий к определенному времени. Обычно Бунин предпочитает большую временную абстрактность). Здесь же, как принято говорить, на одном пятачке, сосредоточены все события, которые на протяжении первых полутора десятилетий ХХ века будоражили умы российской интеллигенции. Это новые постановки и ‘капустники’ Художественного театра, лекции Андрея Белого, читаемые им в такой оригинальной манере, что об этом говорили все, популярнейшая стилизация исторических событий ХУ1 — процессов над ведьмами — в романе В.Брюсова ‘Огненный ангел’, модные писатели венской школы ‘модерн’ — А.Шницлер и Г.Гофмансталь, произведения польских декадентов — К.Тетмайера и С.Пшибышевского, рассказы привлекающего всеобщее внимание Л.Андреева, концерты Шаляпина … Литературоведы даже находят исторические несообразности в изображении Буниным картины жизни предвоенной Москвы, указывая, что многие из приведенных им событий не могли происходить в одно и то же время. Однако создается впечатление, что Бунин ‘прессует’ время, добиваясь его предельной плотности, вещественности, осязаемости.
Итак, каждый день и вечер заполнен у героев чем-то интересным, посещением театров, ресторанов. Они не должны обременять себя трудом или учебой (известно, правда, что героиня учится на каких-то курсах, но зачем она их посещает, она толком ответить не может), они свободны, молоды. Очень хочется добавить — и счастливы. Но это слово может быть применимо только к герою, хотя и он отдает себе отчет, что к счастью быть рядом с ней примешивается мука. И все-таки для него это несомненное счастье. ‘Великое счастье’, как говорит Бунин (а его голос в этом рассказе во многом сливается с голосом рассказчика).
А что героиня? Счастлива ли она? Разве не величайшее счастье для женщины открыть, что ее любят больше жизни (‘Правда, как вы меня любите! — сказала она с тихим недоумением, покачав головой’), что она желанна, что ее хотят видеть женой? Но героине этого явно недостаточно! Именно она произносит знаменательную фразу о счастье, заключающую целую жизненную философию: ‘Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету’. При этом оказывается, что придумана она не ею, а сказана Платоном Каратаевым, мудрость которого ее собеседник к тому же сразу объявил ‘восточной’.
Стоит, наверное, сразу же обратить внимание на то, что Бунин, явно акцентируя жест, подчеркнул, как молодой человек в ответ на приведенные героиней слова Каратаева ‘махнул рукой’. Так становится очевидным несовпадение взглядов, восприятия тех или иных явлений героем и героиней. Он существует в реальном измерении, в настоящем времени, поэтому спокойно, как неотъемлемую его принадлежность воспринимает все в нем свершающее — коробки конфет для него такой же знак внимания, как и книга, ему в общем-то все равно, куда ехать — в ‘Метрополь’ ли обедать, или бродить по Ордынке в поисках дома Грибоедова, сидеть ли за ужином в трактире, или слушать цыган. Он не чувствует окружающей пошлости, которая замечательно запечатлена Буниным и в исполнении ‘полечки Транблан’, когда партнер выкрикивает ‘козлом’ бессмысленный набор фраз, и в развязном исполнении цыганских песен старым цыганом ‘с сизой мордой утопленника’ и цыганкой ‘с низким лбом под дегтярной челкой’. Его не очень коробят пьяные люди вокруг, назойливо услужливые половые, подчеркнутая театральность в поведении людей искусства. И как верх несовпадения с героиней звучит его согласие на ее приглашение, произнесенное по-английски ‘Ол райт!’.
Все это не значит, конечно, что ему недоступны высокие чувства, что он не способен оценить необычность, уникальность встреченной девушки. Напротив, от окружающей пошлости его явно спасает восторженная любовь, а то, с каким упоением и наслаждением он вслушивается в ее слова, как умеет выделить в них особую интонацию, как приметлив даже к мелочам (он видит ‘тихий свет’ в ее глазах, его радует ее ‘добрая разговорчивость’) говорит в пользу его души. Недаром, при упоминании о том, что возлюбленная может уйти в монастырь, он ‘забывшись от волнения’, закуривает и едва ли не признается вслух, что от отчаяния способен зарезать кого-нибудь или тоже стать монахом. А когда действительно происходит то, что только возникало в воображении героини и она решается сначала на послушание, а потом и на постриг (в эпилоге мы видим ее в Марфо-Мариинской обители сестер милосердия) — он сначала опускается и спивается до такой степени, что уже, кажется, и возродиться невозможно, а потом, хотя и понемногу, ‘оправляется’, возвращается к жизни, но как-то ‘равнодушно, безнадежно’, хотя и может рыдать, проходя по тем местам, где когда-то они бывали вдвоем. У него чуткое сердце: ведь сразу после ночи близости, когда еще ничто не предвещает беду, он ощущает себя и произошедшее так сильно и горько, что старушонка около Иверской часовни обращается к нему со словами: ‘Ох, не убивайся, не убивайся так!’
Следовательно, высота его чувств, способность к переживанию — не вызывают сомнения. Это признает и сама героиня, когда в прощальном письме просит Бога дать ему сил ‘не отвечать’ ей, понимая, что переписка будет только ‘бесполезно длить и увеличивать нашу муку’, как пишет она. И все же напряженность его душевной жизни не идет ни в какое сравнение с ее духовными переживаниями и прозрениями. Тем более, что Буниным намеренно создается впечатление, что он как бы ‘вторит’ героине, соглашаясь ехать туда, куда она зовет, восхищаясь тем, что восхищает ее, развлекая ее тем, что, как кажется ему, может ее занять в первую очередь. Это не значит, что у него нет собственного ‘я’, собственной индивидуальности. Он не чужд размышлениям и наблюдениям, внимателен к переменам настроения своей возлюбленной, первым замечает, что их отношения развиваются в таком ‘странном’ городе, как Москва.
Но все же именно она ведет ‘партию’, именно ее голос различим особенно явственно. Собственно сила духа героини и делаемый ею в итоге выбор и являются смысловым стержнем бунинского произведения. Именно ее углубленная сосредоточенность на чем-то, не сразу поддающемуся определению, до поры до времени сокрытому от постороннего взгляда и составляет тревожный нерв повествования, концовка которого не поддается ни логическому, ни житейскому объяснению. И если герой говорлив и непоседлив, если он может отложить мучительное решение на потом, предполагая, что все разрешится как-то само собой, или — в крайнем случае — вовсе не задумываться о будущем, то героиня все время думает о чем-то своем, что только косвенно прорывается в ее репликах и разговорах. Она любит процитировать русские летописные сказания, особенно ее восхищает древнерусская Повесть о верных супругах Петре и Февронии Муромских. (У Бунина ошибочно указано имя князя — Павел.) Она может заслушаться церковными песнопениями. Не оставит ее равнодушной сама огласовка слов древнерусского языка, и она как завороженная будет повторять их …
А разговоры эти не менее ‘странны’, чем ‘странны’ поступки героини, то зазывающей своего возлюбленного в Новодевичий монастырь, то водящего его по Ордынке в поисках дома, где жил Грибоедов (точнее было бы сказать, бывал, потому что в одном из Ордынских переулков находился дом дяди А.С.Грибоедова), то рассказывающей о своем посещении старого раскольничьего кладбища, то признающейся в своей любви к Чудову, Зачатьевскому монастырям, куда она постоянно ходит. И уж, конечно, самым ‘странным’, непостижимым с точки зрения житейской логики является ее решение удалиться в монастырь, разорвать все связи с миром.
Но Бунин как писатель делает все, чтобы ‘объяснить’ эту странность. Причина этой ‘странности’ — в противоречиях русского национального характера, которые сами являются следствием нахождения Руси на перекрестке Востока и Запада. Вот откуда в рассказе постоянно акцентируемое столкновение восточных и западных начал. Глаз автора, глаз повествователя останавливаются на соборах, построенных в Москве итальянскими зодчими, древнерусской архитектуре, воспринявшей восточные традиции (что-то киргизское в башнях кремлевских стен), персидской красоте героини — дочери тверского купца, обнаруживают сочетание несочетаемого в ее любимых одеждах (то архалук астраханской бабушки, то европейское модное платье), в обстановке и привязанностях — ‘Лунная соната’ и турецкий диван, на котором она возлежит. Взгляд героини также фиксирует ‘экстравагантные’ привычки московского купечества — блины с икрой, запиваемые замороженным шампанским, и сама она не чужда таких же вкусов: к русской ‘наважке’ заказывает иностранный херес. В бое часов московского Кремля ей слышатся звуки флорентийских часов.
Не менее важна и внутренняя противоречивость героини, которая изображена писателем на духовном распутье. Нередко говорит она одно, а делает другое: удивляется гурманству других людей, но сама с отличным аппетитом обедает и ужинает, то посещает все новомодные собрания, то вообще не выходит из дома, раздражается окружающей пошлостью, но идет танцевать полечку Транблан, вызывая всеобщее восхищение и рукоплескания, оттягивает минуты близости с любимым, а потом внезапно соглашается на нее…
Но в итоге она все же принимает решение, то единственное, верное решение, которое, по Бунину, было предопределено и России всей ее судьбой, всей ее историей — путь покаяния, смирения и прощения. И вполне понятно, почему в последних строках произведения, когда наступает пронзительная развязка — темные глаза одной из проходящих в веренице молящихся (а мы догадываемся, что это и есть наша героиня) тревожно вглядываются в темноту, как бы ища кого-то, стоящего там, и почти встречаются с прощальным взглядом героя … — возникает необыкновенно высоко и лирично изображенная Буниным великая княгиня Елизавета Федоровна,: ‘вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами’?
Отказ от искушений (недаром, соглашаясь на близость с возлюбленным героиня произносит, характеризуя его красоту: ‘Змей в естестве человеческом, зело прекрасном…’, — т.е. относит к нему слова из легенды о Петре и Февронии о происках дьявола, пославшего благочестивой княгине ‘летучего змея на блуд’), которые предстали в начале ХХ века перед Россией в образе восстаний и бунтов и послужили, по убеждению писателя, началом ее ‘окаянных дней’, — вот что должно было обеспечить его родине достойное будущее. Прощение, обращенное ко всем провинившимся, — вот что помогло бы, по Бунину, России выстоять в вихре исторических катаклизмов ХХ века. Путь России — путь поста и отрешения. Но так не случилось. Россия выбрала иную дорогу. И писатель не уставал в эмиграции оплакивать ее судьбу.
Наверное, строгие ревнители христианского благочестия не сочтут убедительными доводы писателя в пользу решения героини. По их мнению, она явно приняла его не под влиянием спустившейся на нее благодати, а по иным причинам. Им справедливо покажется, что в ее приверженности церковным обрядам слишком мало откровения и слишком много поэзии. Она и сама говорит, что вряд ли можно считать настоящей религиозностью ее любовь к церковной обрядовости. Действительно — слишком эстетизированно воспринимает она похороны (кованая золотая парча, белое покрывало, вышитое черными письменами (воздух) на лике усопшего, слепящий на морозе снег и блеск еловых веток внутри могилы), слишком восхищенно внимает она музыке слов русских сказаний (‘перечитываю то, что особенно понравилось, пока наизусть не заучу’), слишком погружается в атмосферу, сопутствующую службе в церкви (‘дивно поют там стихиры’, ‘везде лужи, воздух уже мягкий, на душе как-то нежно, грустно…’, ‘все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ’…). И в этом героиня по-своему оказывается близка самому Бунину, который тоже в Новодевичьем монастыре увидит ‘галок, похожих на монашек’, ‘серые кораллы сучьев в инее’, дивно вырисовывающиеся ‘на золотой эмали заката’, кроваво-красные стены и таинственно теплящиеся лампадки. Кстати, близость героини и писателя, их особую одухотворенность, значительность и необычность сразу же отметила критика. Постепенно в литературоведении укореняется понятие ‘бунинские женщины’, столь же яркое и определенное, как ‘тургеневские девушки’. И подтверждением этого умозаключения, несомненно, служит сходство сюжетного завершения ‘Чистого понедельника’ и одного из самых известных романов И.С.Тургенева — ‘Дворянского гнезда’.
Таким образом, в выборе финала рассказа важна не столько религиозная установка и позиция Бунина-христианина, сколько позиция Бунина-писателя, для мироощущения которого необычайно существенно чувство истории. ‘Чувство родины, ее старины’, как об этом говорит героиня ‘Чистого понедельника’. Еще и потому она отказалась от будущего, которое могло бы сложиться счастливо, потому решилась уйти от всего мирского, что невыносимо для нее исчезновение красоты, которое она ощущает всюду. ‘Отчаянные канканы’ и резвые полечки Транблан, исполняемые талантливейшими людьми России — Москвиным, Станиславским и Сулержицким, сменили пение по ‘крюкам’, а на и месте богатырей Пересвета и Осляби — ‘бледный от хмеля, с крупным потом на лбу’, едва не падающий с ног краса и гордость русской сцены — Качалов и ‘разудалый’ Шаляпин. О том, насколько справедлива подобная оценка, — можно спорить. Но неоспоримо, что такой ‘строгий’ моралистический подход к известным историческим деятелям, суровая оценка их жизни и поведения восходит к Л.Толстому.
Поэтому фраза: ‘Вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь’ — совершенно естественной возникает в устах героини. Она имеет в виду безвозвратно уходящее чувство достоинства, красоты, благости, по коим безмерно тоскует и надеется обрести их уже в монастырской жизни.
Как мы увидели, вряд ли возможна однозначная трактовка ‘Чистого понедельника’. Это произведение и о любви, и о красоте, и о долге человека, и о России, и о ее судьбе. Наверное, поэтому он был самым любимым рассказом Бунина, лучшим, по его словам, из того, что им было написано, за создание которого он благодарил Бога…
Михайлова Мария Викторовна — профессор МГУ (кафедра русской литературы ХХ века), доктор филологических наук.