Чернышевскій-учитель.
Чернышевскій-учитель.
(Изъ біографическихъ очерковъ и по семейному архиву) 1).
1) ‘Современникъ’, 1912, кн. V.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Евг. Ляцкій.
‘Современникъ’. Кн. VI. 1912
Чернышевский-учитель, Ляцкий Евгений Александрович, Год: 1912
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Любовь Николаевна Терсинская, двоюродная сестра Чернышевскаго, относилась къ нему съ нжной заботливостью и, когда онъ ухалъ въ Саратовъ, сильно скучала. Кром родственной привязанности, она чувствовала въ немъ богатую духовную силу, которая, при всей замкнутости ‘Николи’ и равнодушіи къ домашнимъ настроеніямъ послднихъ полутора лтъ, не могла не вносить освжающей струи умственнаго возбужденія въ срую, будничную атмосферу быта Терсинскихъ.
20 іюня 1850 г. Любовь Николаевна писала Николаю Гавриловичу въ Саратовъ: ‘Милый братецъ Николенька. Какъ у насъ безъ тебя стало пусто и тихо, просто бда! Отдыхай, собирайся съ силами, да и опять къ намъ пожалуй. Когда папенька съ маменькою окончательно ршать о переход Сашеньки (въ петербургскій университетъ), не полнись, сдлай одолженіе, написать, на что они согласятся. Желаю теб веселиться, а что не правда моя, что ты живешь теперь у велицей любви и у велиц веселіи? Цлую тебя. Сестра твоя Любовь’.
Теперь она радостно поджидала его и ‘Сашеньку’ (Пыпина). Путники прибыли 11 августа и обосновались у Терсинскихъ на Офицерской улиц, близъ Литовскаго замка, въ дом Дубецкаго. Квартира, въ которую только что перешли Терсинскіе, была гораздо больше и лучше прежней. ‘Мы на новой квартир,— писала 8 августа Любовь Николаевна домой въ Саратовъ,— устроились очень хорошо, и она гораздо лучше нравится мн теперь, чмъ тогда, когда я видла ее пустую. Иванъ Григорьевичъ купилъ стулья краснаго дерева съ подушками на пружинахъ, и у меня залъ убранъ, какъ для бала, да, чуть не забыла сказать, что въ ней стоитъ бесдка плющевая, и на потолк люстра. Вотъ какое убранство!— впрочемъ, то хозяйское’. Но сама Любинька была плоха здоровьемъ. Болзнь расшатала ея и безъ того хрупкій организмъ, и она произвела на Чернышевскаго ‘страшное впечатлніе’. Несмотря на нжную, полную заботы привязанность Ивана Григорьевича, убогій петербургскій бытъ, сотканный изъ мглы и мрака, безъ солнца, безъ свжаго воздуха, скудная обстановка, неблагопріятная для лченія недуга, подкашивали молодую жизнь на глазахъ близкихъ людей, длали ихъ свидтелями- постепеннаго угасанія друга и товарища ихъ дтства.
Домашнія впечатлнія Чернышевскаго складывались поэтому не весело. Отъ размышленій о нихъ его спасала лишь та особенность его натуры, при которой, углубленный въ себя, онъ не замчалъ зачастую того, что длалось вблизи въ бытовой обстановк. Петербургъ захватывалъ его и первыми тревогами борьбы за существованіе, и соблазнами любимой работы на литературномъ и научномъ поприщ. Жизнь шла безпокойно, безъ личнаго удовлетворенія, неуютно. Дневникъ Чернышевскаго даетъ нсколько характерныхъ въ этомъ отношеніи страницъ, рисующихъ событія и настроенія въ ближайшее мсяцы посл возвращенія его изъ Саратова.
Въ первый же вечеръ онъ пошелъ ‘къ Александру едоровичу (Раеву), Славинскому (чтобы узнать о своей диссертаціи — ничего не узналъ {Какъ потомъ оказалось, экземпляръ диссертаціи, переданный Никитенк черезъ лакея, затерялся и не былъ найденъ. Чернышевскому пришлось переписывать его вновь. См. Полн. собр. соч. Н. Г. Ч., т. I, ч. 2, Спб., 1906.}, къ Василію Петровичу (Лободовскому), котораго (къ удовольствію своему не засталъ’.
Диссертаціей, о которой упоминалъ здсь Чернышевскій, была, повидимому, работа о Бригадир, отданная имъ А. В. Никитенк, въ качеств кандидатскаго сочиненія.
‘Утромъ, 12-го (августа), въ субботу, зашелъ къ Благосвтлову {Будущій изд. Жури. ‘Дло’, Г. Е. Благосвтловъ, знакомый Чернышевскому еще по Саратову, былъ въ то время студентомъ университета, его Чернышевскій рекомендовалъ вмсто себя Воронинымъ въ качеств своего замстителя на урокахъ.} (узнать) относительно Ворониныхъ, какъ являлся. Введенскій {Иринархъ Ивановичъ. См. статью ‘Н. Г. Чернышевскій и И. И. Введенскій’, Современный міръ, 1910, No 6.
} отыскивалъ меня — какъ меня это тронуло!— все хлопочетъ обо мн, чтобы я получилъ мсто. Веллъ итти къ Павловскому, инспектору Дворянскаго полка.
‘Былъ. Онъ сказалъ, что будетъ имть меня въ виду, когда я выдержу пробную лекцію. Теперь не можетъ оставить часовъ для меня. Зашелъ оттуда къ Иринарху Ивановичу (Введенскому), который веллъ поскоре держать, поэтому въ понедльникъ подалъ просьбу, написанную у Корелкина {Н. П. Корелкинъ, товарищъ Чернышевскаго по университету, рано умершій историкъ литературы.} въ пустой квартир импровизированными чернилами. Кавелинъ {Константинъ Дмитріевичъ, въ то время членъ учебнаго комитета по военно-учебнымъ заведеніямъ.} общался назначить около 25-го (августа) лекцію. На всякій случай въ воскресенье 13-го былъ я у Срезневскаго, чтобы (онъ) попросилъ о томъ же (чтобы 25-го) Кавелина. Общался въ среду быть.
‘Былъ. Тамъ видлъ Коссовича {Каэтань Андреевичъ, извстный санскриталогъ, въ то время редакт. уч. работъ при Публичн. библ.}, съ которымъ дожидался машины {Царскосельская и. д. Срезневскій жилъ лтомъ въ Царскомъ сел.}, и тутъ же онъ мн разсказалъ о Блинскомъ, Бакунин, Станкевич.
‘Теперь, должно быть, пойду въ университетъ готовиться къ своимъ лекціямъ’.
Дале слдуетъ перерывъ въ Дневник, отмчаемый самимъ Чернышевскимъ:
‘Итакъ, я не писалъ около мсяца, теперь пишу 15 сентября, съ 9 почти часовъ утра’.
‘Ходъ дла (по опредленію Чернышевскаго учителемъ въ корпус) такой былъ: Срезпевскій просилъ Кавелина. Тотъ общалъ, но, когда посл я справился, онъ сказалъ, что нельзя (т. е. 25-го, какъ мн сказалъ Павловскій, когда я въ первый разъ былъ у него. Я все ждалъ съ недли на недлю и, наконецъ, назначено было 13 сентября. Повстку мн принесли въ воскресенье 10-го числа утромъ, когда Любинька и Иванъ Григорьевичъ ходили гулять.
‘Я все большею частью читалъ, книги бралъ у Крашенникова (Жоржъ Зандъ и журналы Гофмана) и мало приготовлялся. Прежде всего я позаботился о язык. Книги (по языку) я взялъ подъ подпись Срезневскаго, тамъ нашелъ мало собственно касающагося. Потомъ нашелъ Biese (что меня и выручило, главнымъ образомъ, на лекціи) и длалъ выписки изъ него въ библіотек. А о Biese узналъ изъ журнала министерства внутреннихъ длъ, который купилъ по совту Ивана Васильевича (Писарева) и думалъ, что понапрасну истратилъ деньги. Наконецъ, когда я сидлъ и занимался выписками изъ Бериганди синтаксиса греческаго, гд есть исторія синтаксиса, на которую ссылается Гумбодьдъ, Лерхъ сказалъ мн, что Беккеръ есть у нихъ, и Саша взялъ его для меня. Такъ составились мои лекціи изъ Biese, Беккера и отчасти Буало, плюсъ Горацій. Я, разумется, какъ всегда длалъ то, что не нужно, т. е. читалъ для себя, насколько можно.
‘У Ворониныхъ,— продолжаетъ Чернышевскій,— кажется, я боле не буду (давать уроковъ) и не буду жалть объ этомъ, если получу другіе уроки, потому что дти тамъ мало успваютъ, что мн и совстно: можетъ быть, самъ виноватъ въ этомъ и боюсь за послдствія. Благосвтловъ {Его Чернышевскій рекомендовалъ, узжая въ Саратовъ, въ качеств своего замстителя на уроки.} написалъ мн записку, на которую я отвтилъ ему, чтобы онъ, если не въ тягость, оставилъ уроки за собой.
‘Что касается моихъ личныхъ отношеній, время большею частью провелъ я (въ первыя дв недли посл прізда), читая книги Крашенинникова, довольно много времени тратилъ и на разговоры съ Сашею (Пыпинымъ {Пыпинъ перешелъ въ петербургскій университетъ изъ казанскаго, при общаніи, что вакансія будетъ (тогда существовалъ комплектъ). Неопредленность его положенія тревожила Чернышевскаго. ‘Сашино дло — не знаю, чмъ кончится, несмотря на то, что, по согласію Плетнева (ректора), просьба подана еще около 20-го августа. Это мн непріятно. Конечно, (Саша) на лекціи ходитъ’.}.
‘Отношенія мои къ Терсинскимъ самыя миролюбивыя’.
‘Скептицизмъ въ дл религіи развился у меня до того, что я почти ршительно, отъ души преданъ ученію Фейербаха, а все-таки напримръ, посовстился передъ маменькою не зайти 13-го числа въ церковь, когда шелъ на пробную лекцію’…
Дале идетъ страничка, посвященная ‘хозяйственнымъ распоряженіямъ’. И она очень любопытна, съ одной стороны, какъ бытовая иллюстрація, а съ другой, тмъ, что въ ней отражается отношеніе Чернышевскаго къ своимъ житейскимъ потребностямъ. Въ изложеніи здсь такъ явственно чувствуется насмшливая улыбка самого Николая Гавриловича,— что мы не можемъ не привести ее, какъ наглядное дополненіе къ общему облику его въ этотъ періодъ.
Мы привезли сюда около 55 р. сер. Изъ этого, прежде всего, купилъ я:
пару бритвъ 2 р. с.
еркало для бритья 75 к.
ремень для бритвъ 1р.
щетку для бритья 20 к.
3 р. 95 к.
Для Сашеньки шляпу 3 р.
Чашечку къ шпаг вмсто прежней, которая не годилась бы 15 к.
потомъ сапоги, головки къ прежнимъ голенищамъ 3 р. 50 к.
6 р. 65 к.
Въ библіотеку для чтенія на 3 мсяца 4 р. заплатилъ, да 7 р. залогу.
За грамматику Востокова 75 к.
Еще себ за поправку сапоговъ 1 р. 80 к.
За шитье платья своего — 12 р. сер. и Ив. Григ. 15 р.
Наконецъ, наканун лекціи купилъ шляпу у Циммермана 6 р.
Итого 45 р. 15 к.
Куда-жъ еще двались 10 р. сер.?
Бумаги 3 дести по 40 к 1 р. 20 к.
Бумаги почтовой, перьевъ, конвертовъ 80 к.
2 р.
здилъ въ Царское — 1 р.
Боле теперь не могу вспомнить, но неужели я цлыхъ 7 р. или 6 р. 50 к. истратилъ на мелкіе расходы?
Положимъ, что 75 к. сер. пошло на письма и т. д.
Положимъ, что 75 к. сер. на табакъ.
Да 30 к. сер.— въ баню сходилъ съ Сашею.
Помада — 15 к.
Все-таки остается 5 р. 50 к. сер. Неужели столько вышло на зду въ каретахъ и на кондитерскія?
Да, еще, положимъ, 50 к. сер. на хлбъ, еще остается 5 р. сер.
Дйствительно, я думаю боле 2 р. сер. я пролъ въ кондитерскихъ и неудивительно, что боле 2 р. проздилъ.
Съ ныншняго дня буду вести строгую запись своему доходу и приходу. Теперь у меня 30 к. сер. и ломбардская монета, которую должно размнять. На дняхъ пришлютъ мн деньги изъ дому’.
Таковы были траты Чернышевскаго и Пыпина въ эту пору. Скоро прибавились къ нимъ расходы, весьма впрочемъ скромные, на итальянскую оперу и театръ, которые привлекали, въ особенности, Пыпина, но эти расходы начались не ране, чмъ возобновились уроки у Николая Гавриловича и у него завелись деньги, добытыя своимъ трудомъ.
13 сентября состоялась пробная лекція Чернышевскаго во второмъ кадетскомъ корпус. Все утро этого дня Чернышевскій писалъ лекцію, такъ какъ полагалъ, что она должна быть у него заготовлена въ письменномъ вид. ‘Если бы зналъ, что должно читать не по тетради, но изустно, конечно, не сталъ бы этого длать’. Писалъ онъ ее ‘съ нкотораго рода судорожной нетерпливостью’. Въ промежуткахъ между занятіями читалъ ‘Лукрецію Флоріани’, около шести вышелъ изъ дому.
По дорог въ корпусъ Чернышевскій зашелъ въ Конногвардейскую церковь,— ‘чтобы быть чисту по совсти передъ маменькою’. Онъ дождался тамъ начала всенощной и послушалъ пніе, которое ему очень понравилось.
Въ корпус Чернышевскому пришлось довольно долго ждать своей очереди, такъ какъ передъ нимъ подвергался испытанію другой учитель, нкій Кулагинъ. Въ начал восьмого часа пришелъ Кавелинъ съ другими членами испытательной комиссіи и предупредилъ Чернышевскаго, что лекцію надо читать наизусть, а не по тетрадк. Чернышевскаго это не смутило.
‘Я сидлъ весьма спокойно,— разсказываетъ онъ дале въ своемъ Дневник.— Стали разносить чай. Когда подавали во второй разъ чашки, подали и мн, что мн не то понравилось, не то что нтъ. Я сидлъ все и читалъ, то дло о пріем кадетъ, лежавшее на стол, то такъ — ничего не длалъ и не думалъ’…
Наконецъ, дошла очередь и до него. Было безъ пяти девять, когда его пригласили въ комнату, назначенную для испытаній. Онъ вошелъ въ состояніи разсянной смущенности, нисколько не туманившей, впрочемъ, его голову. ‘Сначала я сдлалъ нсколько нершительныхъ движеній, потому что не зналъ, такъ ли я сдлаю, когда сяду за столъ. Но, конечно, слъ и, смотря на военнаго въ серебряныхъ эполетахъ, который сидлъ главнымъ, началъ читать. Сказалъ, что грамматика необработана и ученіе о сочетаніи предложеній нигд не обработано, какъ должно и два-три раза повторилъ мысль, что поэтому ничего полнаго и я не могу сказать. Тутъ господинъ, который сидлъ подл Чистякова {М. В., извстный педагогъ.}, слва отъ меня, сказалъ, что напротивъ, напримръ, у нмцевъ ученіе о сочетаніи предложеній разобрано.
— А, вы говорите о Беккер,— сказалъ я и началъ развивать свое мнніе, что у него перенесена Гегелева система, и это длаетъ его ученіе иногда неполнымъ и натянутымъ.
‘Потомъ продолжалъ о трехъ періодахъ разговорнаго языка въ отношеніи союзовъ. Чистяковъ заспорилъ о томъ, что народъ не мыслитъ никогда безсвязно, о томъ, что нельзя заключать отъ китайскаго, а потомъ еврейскаго, что еврейскій былъ раньше, чмъ китайскій, а потомъ, что греческій былъ раньше, чмъ еврейскій. Я спорилъ противъ этого довольно нескладно’…
Чернышевскій привелъ затмъ нсколько образчиковъ спеціальнаго спора между нимъ и его экзаменаторомъ, но въ Дневник, къ сожалнію, они оказались переданными неясно. Однако, изъ нсколькихъ разобранныхъ примровъ можно заключить, что Чернышевскій энергично отстаивалъ свои положенія. Кое-гд и онъ длалъ во время лекціи ошибки, которыя тутъ же открыто и признавалъ за собой.
Вообще, въ начал онъ не былъ доволенъ своимъ изложеніемъ ‘Я говорилъ не слишкомъ связно,— отчасти потому, что меня развлекали, отчасти, оттого, что я еще не вошелъ въ паосъ. Мн сказалъ: ‘довольно’ человкъ, который сидлъ подл военнаго, сденькій и довольно высокій, и сказалъ, чтобы я перешелъ къ слдующей тем.
‘Подъ конецъ со мной не стали такъ горячо спорить Чистяковъ я этотъ человкъ, и я началъ о теоріи.— Историческіе взгляды нужны?— спросилъ я. Если такъ…
— Объ однихъ современныхъ,— старикъ сказалъ,— о теоріи вообще…
— Я думаю,— сказалъ я,— что тмъ боле необходимъ обзоръ’…
‘И (я) началъ говорить объ Аристотел, ршительно, какъ у меня было написано, живо и съ жестами и не смшивался боле того, чмъ обыкновенно смшивался въ разговор. Не усплъ я кончить его (Аристотеля) риторики, какъ мн этотъ старичекъ сказалъ, чтобы я перешелъ къ исторіи XVIII вка. Я сказалъ, какъ у меня тамъ, (т. е. въ записк) написано было и, противъ моего ожиданія, онъ поддакивалъ мн.
‘Такъ, когда я читалъ изъ словесности, мн не длали никакихъ замчаній, и тутъ я уже былъ увренъ, что довольны. Да и когда читалъ ту лекцію (по языку), тамъ явились на сцену и арабскій, и китайскій, и т. д.,— однимъ словомъ, по совту Иринарха Ивановича, я пускалъ пыль въ глаза, что, однако, сдлалъ бы, вроятно, и самъ по себ по своей склонности къ историческимъ выводамъ въ развитіи. Наконецъ, когда я въ главныхъ очеркахъ почти сказалъ свое мнніе о теоріи XVIII вка, мн сказали: ‘довольно’. Когда выходилъ, Кавелинъ подошелъ и сказалъ, чтобы я завтра былъ у него, потому что Ржевскій изъ второго корпуса хочетъ, чтобы я былъ представленъ ему.
‘Итакъ, я былъ увренъ, что принятъ… Съ лекціи я шелъ и плъ, чувствовалъ, что хорошо, и вечеромъ былъ веселъ’…
На другой день Чернышевскій въ томъ же веселомъ расположеніи духа отравился къ Кавелину. Отъ него онъ узналъ, что Ржевскій очень желалъ бы предоставить ему мсто учителя, но что свободной вакансіи не было, и онъ предлагалъ ему на первое время мсто репетитора. Чернышевскій отвтилъ, что обдумаетъ это предложеніе, распроситъ учителей, въ чемъ состоитъ обязанность репетитора и на-дняхъ дастъ отвтъ. Верну велись домой, онъ заслъ читать Робертсона, чтобы поупражнять себя въ англійскомъ язык и начать помогать въ переводахъ Иринарху Ивановичу, который страдалъ глазами.
Время шло. Дни проходили за днями. Чернышевскій жилъ, какъ на бивуакахъ, не зная, какъ сложатся его дальнйшія обстоятельства, и какъ ему придется поступить. Между тмъ, 18-го сентября, отправившись въ университетъ за книгами, онъ узналъ, что на его имя пришла бумага, заключавшая отвтъ на его прошеніе, поданное имъ ране о мст въ Саратовъ. Въ бумаг сообщалось, что въ Саратов открылась вакансія на мсто учителя. ‘Я былъ ошеломленъ этимъ,— замчаетъ Чернышевскій,— и до сихъ поръ все остальное поглощено этой мыслью, что тамъ написано. Можно будетъ принять или нтъ? А приму, если а) старшаго учителя, ) не долженъ буду рисковать хать туда хлопотать, а нужно только отсюда послать просьбу и здсь ждать опредленія. Это меня заняло, какъ нельзя боле’. Чернышевскому даже ‘понравилось, что мста нтъ (въ кадетскомъ корпус)’, потому что не стсняло ‘въ пріем въ Саратов мста, если можно будетъ принять.
Дневникъ прерывается дале на цлыхъ 2 1/2 мсяца, до 7-го декабря. Это время прошло для Чернышевскаго заботливо и трудно. Его отношеніе къ кадетскому корпусу кончилось тмъ, что мсто тамъ вскор освободилось, и именно во второмъ корпус, за уходомъ преподавателя Геслера. Чернышевскій подалъ прошеніе и на слдующій день былъ допущенъ къ занятіямъ, безъ особенныхъ формальностей. Директоръ ввелъ его въ классъ и оставилъ среди шумвшихъ кадетъ на произволъ судьбы.
‘Кадеты весьма шумли,— вспоминалъ объ этомъ Николай Гавриловичъ мсяца два спустя,— и теперь довольно шумятъ’.
Дло съ приглашеніемъ Чернышевскаго въ Саратовъ оставалось невыясненнымъ. Въ душ его происходила борьба. Съ одной стороны, занятія въ корпус были тяжелы — мальчики дурно вели себя, и т свднія, которыя онъ сообщалъ имъ, не приносили имъ, казалось ему, въ корпусной обстановк ожидаемой пользы. Кром того, онъ очень утомлялся, вслдствіе множества взятой имъ на себя работы — у Срезневскаго, у Введенскаго, а также по подготовк къ магистерскому экзамену. Съ другой стороны, съ Петербургомъ все-таки но хотлось разставаться, и вс благоразумныя соображенія относительно Саратова разлетались въ прахъ передъ этимъ нежеланіемъ. А соображеній этихъ было много: первое — отправиться въ Саратовъ на годъ или на два и тамъ на досуг заниматься къ экзамену, второе — онъ исполнить данное родителямъ общаніе принять мсто учителя въ Саратовской гимназіи, если откроется подходящая вакансія, третье — онъ вернется года черезъ два въ Петербургъ уже степеннымъ человкомъ и не будетъ походить на того зеленаго юношу, который не иметъ и не можетъ имть никакого авторитета въ глазахъ какихъ-нибудь мальчишекъ-кадетъ. Но не мало смущала Чернышевскаго и та мысль, что при опредленіи въ Саратовскую гимназію ему придется подвергаться снова экзамену на пробной лекціи.
Онъ ршилъ вытащить свою судьбу на узелки, такъ какъ самъ не могъ остановиться ни на чемъ опредленномъ. Отправившись къ попечителю Молоствову, онъ заявилъ ему, что принялъ бы мсто въ Саратов, но лишь при одномъ условіи, если его освободятъ отъ экзамена. Тайно онъ надялся, что попечитель не сочтетъ возможнымъ отступать отъ предписанныхъ правилъ и откажетъ ему въ назначеніи, и ему придется, такимъ образомъ, принять отказъ попечителя, какъ ршеніе судьбы.
Отъ попечителя долго не было отвта. Наконецъ, мсяца черезъ два, въ послднихъ числахъ ноября, Чернышевскому принесли повстку — приглашеніе явиться. За это время онъ еще боле убдился, что въ Петербург ему не распредлить своихъ занятій такъ, чтобы оставалось свободное время для подготовки къ занятіямъ. Уроки и ‘чужія’ дла, къ которымъ онъ относилъ по преимуществу работы для Срезневскаго, заполняли все его время. Поэтому онъ почти обрадовался, когда услышалъ отъ попечителя, что желаніе его можетъ быть исполнено, и онъ будетъ освобожденъ отъ экзамена. Радость эта умрялась, впрочемъ, грустными размышленіями о томъ, что какъ никакъ, но было жаль разставаться съ Петербургомъ. ‘Какъ бы то ни было, вс надежды въ немъ (въ Петербург), всякое исполненіе желанія отъ него и въ немъ. Да, страшное дло эта мерзкая централизація, которая длаетъ, что Петербургъ ршительно втягиваетъ въ себя, какъ водоворотъ, всю жизнь нашу! Вн его нтъ надежды, вн его нтъ движенія, ни въ мстахъ, ни въ умственномъ и политическомъ мір’,— читаемъ мы все въ томъ же Дневник.
Для работъ у Срезневскаго, Чернышевскій бывалъ почти ежедневно въ Публичной библіотек, гд, рукопись за рукописью, пересматривалъ онъ произведенія древней письменности. ‘Усплъ тамъ найти одинъ списокъ толкованія на Исаію, еще неизвстный, нашелъ нсколько любопытное мсто о русаліяхъ въ жизнеописаніи Нифонта, списалъ поученіе Мономаха и т. д. — то, что до половины ноября утро проводилъ въ Публичной библіотек, весьма меня разстраивало, потому что, пришедши оттуда, чувствовалъ себя утомленнымъ’… Срезневскій по-своему не оставался въ долгу. Около половины октября вошли къ Чернышевскому двое господъ, отецъ и сынъ, господа Меркъ. Оказалось, что Срезневскій рекомендовалъ Чернышевскаго Мерку въ качеств учителя.— Требовалось подготовить молодого человка по русской словесности къ экзамену на званіе домашняго наставника. Чернышевскій согласился. Условились, что онъ будетъ заниматься по два часа въ день, но онъ просиживалъ дольше. Ученикъ былъ прилеженъ. Но самъ Чернышевскій оставался недоволенъ собой. Когда подошло дло къ экзамену, онъ увидлъ, что собственно къ экзамену было сдлано имъ для своего ученика не много. Онъ, по его выраженію,—‘ограничивался чтеніемъ лекцій въ род университетскихъ, а долженъ былъ бы говорить гораздо мене, чмъ говорилъ, и постоянно спрашивать у него отчета и заставлять его самого приготовляться, а то скопилось у него (Мерка) такъ, что онъ долженъ послднія полторы недли повторять всю исторію литературы’… Тмъ не мене, юноша выдержалъ экзаменъ.
Будучи очень занятъ, Чернышевскій не могъ особенно расширить кругъ своихъ знакомыхъ. Чаще другихъ онъ бывалъ у Введенскаго, съ которымъ занимался, помогая ему готовиться къ магистерскому экзамену, затмъ у Срезневскаго, рже видлся съ Лободовскимъ и Раевымъ. Въ кружк Введенскаго онъ встртился и съ Гавріиломъ Иродіоновичемъ Городковымъ, врачемъ второго кадетскаго корпуса и завязалъ съ нимъ пріятельскія отношенія. Но та полоса умственныхъ интересовъ, которая имла источникомъ своимъ вопросы общественнаго и политическаго свойства, далеко не ослабвала у Чернышевскаго въ это время, хотя онъ и не отмчалъ ее на страницахъ Дневника. По недостатку времени онъ не прикасался къ нему цлыми недлями, даже мсяцами. Когда изрдка находилъ онъ свободный часъ или другой, чтобы отдать себ отчетъ въ пережитомъ, записи его, полевод, должны были охватывать обширный кругъ мыслей, и он сами собой становились обще, утрачивая свою непосредственность и свжесть. Лишь изрдка встрчаемъ мы указаніе на то, что и какъ онъ въ то время читалъ, кром ученыхъ лекцій. Политическая литература, не исключая и рукописной, занимала, какъ мы знаемъ, въ этомъ чтеніи видное мсто. Дневникъ отмчаетъ небольшой эпизодъ въ этомъ направленіи. Однажды, въ начал декабря зашелъ къ нему Городковъ и принесъ письмо ‘одного изъ декабристовъ’. Письмо не произвело на Чернышевскаго особеннаго впечатлнія: ‘Писано такъ, ни то, ни се, воззрнія у человка самыя неопредленныя: доказывалъ, что само правительство довело дло до этого, возбудивши везд неудовольствіе и т. д.’. Замтимъ вскользь, что Чернышевскій былъ очень далекъ отъ подобныхъ воззрній на природу тхъ явленій, которыя характеризовали собою внутреннюю потребность преобразованія общества, и письмо декабриста въ этомъ смысл не могло остановить на себ его вниманія.
Не умиралъ въ Чернышевскомъ и литературный интересъ: при всхъ своихъ занятіяхъ, онъ находилъ время готовить статью въ ‘Отечественныя Записки’, писалъ и повсть ‘Отрзанный ломоть’, которую предназначалъ для того же журнала. ‘Одна треть уже готова,— отмчалъ онъ 11 декабря,— и когда понесу, скажу Краевскому, что онъ хочетъ: Аристотеля, о новой словесности, или о Gesch. der Deutschen Sprache Гримма?
Одна изъ записей Дневника, отъ 9 декабря, напоминаетъ прежнія своей обстоятельностью въ изложеніи событій дня. Она наглядно изображаетъ намъ день Чернышевскаго въ интересующее насъ время. ‘Изъ корпуса къ Доминику подкрпить себя. Просидлъ тамъ до часу, посл къ Мерку, гд боле двухъ часовъ, писалъ для него сочиненія, спрашивалъ также изъ исторіи литературы. Пришелъ домой, утомился такъ, что почти спалъ’.
Жизнь Чернышевскаго въ Петербург разбивалась на куски, и немудрено, что временами его тянуло въ тишину саратовскаго захолустья, гд онъ могъ бы всецло отдаться любимой работ.
Итакъ, согласіе попечителя не подвергать Чернышевскаго вторично проврочному экзамену при переход его на службу въ Саратовъ ршило его дальнйшую судьбу.
Высочайшимъ приказомъ 6 января 1851 г. ‘состоящій въ IX класс Николай Гавріиловичъ Чернышевскій’ былъ опредленъ на должность учителя словесности въ гимназію съ жалованьемъ 485 р. 35 к. въ годъ {Лебедевъ, А. А. Русск. О., 1912, кн. 3.}. При отъзд изъ Петербурга онъ получилъ не въ зачетъ третное жалованье и на подъемъ прогонныя. Въ Саратовъ онъ прибылъ на страстной недл и посл Пасхи вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей.
Какія же впечатлнія встртили Чернышевскаго на новомъ мст его службы?
Многое изъ гимназическихъ нравовъ должно было быть знакомо ему уже по наслышк, многое растворилось въ общей атмосфер его воспоминаній о годахъ семинарской учебы. Во всякомъ случа, гимназическіе порядки не должны были вызвать въ немъ особаго изумленія.
Въ то время саратовская гимназія считалась одной изъ лучшихъ въ казанскомъ учебномъ округ. Тмъ не мене, учебно-воспитательное дло не отличалось въ ней излишней гуманностью, и педагогія сводилась по преимуществу къ строгой ‘выучк’ по книг. Главными руководителями гимназіи, при вступленіи въ нее Чернышевскаго, были два нмца — директоръ А. А. Мейеръ и инспекторъ Э. X. Ангерманнъ, оба кандидаты казанскаго университета, очевидно, унаслдовавшіе пріемы Магницкаго, которые въ свое время испытали на себ.
Мейеръ былъ сухой, безсердечный педантъ, страшный формалистъ. Вс стремленія его были направлены къ вншнему выполненію программы, и правилъ казеннаго поведенія. Человкъ желчный и раздражительный, Мейеръ донималъ учениковъ безпрестанными выговорами и замчаніями большею частью по самымъ ничтожнымъ поводамъ. Всякая неисправность во вншности — чаще всего длинные волосы, приводили его въ изступленіе. Длинноволосыхъ онъ ругалъ ‘прогрессистами’ и ‘канальями’ {Духовниковъ, Ф. В. ‘Николай Гавриловичъ Чернышевскій, его жизнь въ Саратов’. Русск. Ст., 1890.}.
Къ учителямъ Мейеръ относился, какъ строгій начальникъ къ подчиненнымъ, смотрлъ на нихъ презрительно и свысока, чуждался ихъ общества и даже въ клуб или въ гостяхъ садился играть въ карты только съ тми изъ нихъ, которые чиномъ не ниже статскаго совтника. Мейеръ аккуратно каждый день появлялся въ гимназіи и слдилъ за посщеніемъ классовъ учителями, которые обладали склонностью пропускать уроки. Во время занятій онъ заходилъ въ каждый классъ на нсколько минутъ, но, преимущественное вниманіе его было обращено на т классы, гд преподавали учителя, которыми онъ былъ почему-либо недоволенъ. Эти посщенія директора вызывались до извстной степени необходимостью, такъ какъ среди учителей было не мало людей нерадивыхъ, которые плохо занимались съ учениками, а иногда, посл безсонной ночи за картами или виномъ, дремали передъ учениками, читали газеты или разговаривали о предметахъ, ничего общаго съ преподаваніемъ не имющихъ.
Но если посщенія Мейера въ классахъ и бывали иногда не безъ полезны, то, несомннно, съ другой стороны, они мшали занятіямъ, потому что онъ былъ человкъ очень мало свдущій. Своей сухой, формальной требовательностью онъ раздражалъ учениковъ и возстановлялъ противъ себя учителей: большинство ихъ его ненавидло.
Предшественниками Чернышевскаго по предмету словесности были едоръ Павловичъ Волковъ и Иванъ едоровичъ Синайскій. Бывшіе ученики рисуютъ Волкова свтлой личностью, благородной и честной. Но, какъ педагогъ, онъ имлъ большіе недостатки- Литературу онъ зналъ очень хорошо, но вс его симпатіи лежали на сторон отжившей, псевдоклассической школы. О современной литератур Волковъ отзывался съ большимъ пренебреженіемъ. Пріемы его преподаванія были тоже старинные, по устарвшимъ учебникамъ. Ученики упражнялись въ писаніи разныхъ риторическихъ примровъ, заучивали формы стихосложенія — хореи, ямбы и т. д. Въ чтеніи книгъ ученики руководились своимъ собственнымъ вкусомъ.
И. . Синайскій былъ старшимъ учителемъ греческаго языка и посл Волкова, который умеръ въ 1849 году, временно исполнялъ должность преподавателя словесности. Это былъ старый, лтъ за шестьдесятъ, человкъ, но бодрый и остроумный. Раньше онъ былъ учителемъ въ семинаріи. Для гимназистовъ онъ считалъ изученіе греческаго языка ненужнымъ и смотрлъ сквозь пальцы, когда гимназисты отвчали урокъ по книг. Самъ большой знатокъ греческаго языка, онъ преподавалъ такъ, что ученики не только не выучивались переводить, но иные изъ нихъ не научались даже читать по-гречески.
Какъ преподаватель русской словесности, Синайскій мало чмъ отличался отъ своего предшественника Волкова. Онъ не былъ лишенъ предвзятыхъ взглядовъ и проводилъ ихъ на урокахъ съ большой страстностью. Съ исключительною ненавистью относился онъ къ Наполеону I. Ненависть эта была настолько слпа, что онъ не хотлъ признавать поэтами Пушкина и Лермонтова только за то, что они посвятили кумиру Франціи восторженныя стихотворенія. Если Синайскій видлъ у учениковъ сочиненія Пушкина или Лермонтова, то отбиралъ ихъ и даже рвалъ. Идеаломъ поэта былъ для него Державинъ. ‘Вотъ Гавріилъ Романовичъ,— говорилъ Синайскій,— тайный совтникъ и разныхъ орденовъ кавалеръ, настоящій поэтъ!’
Чернышевскій приступилъ къ урокамъ по словесности съ такою увренностью, какъ будто за нимъ былъ многолтній опытъ.
Это впечатлніе большого и продуманнаго опыта получалось, благодаря врожденному педагогическому такту, которымъ владлъ Чернышевскій и большой ясности и положительности изложенія, зависвшей отъ его глубокихъ, многостороннихъ знаній.
Разсказываютъ,— когда Николай Гавриловичъ явился впервые въ гимназію въ качеств учителя, то прошелъ прямо въ учительскую комнату. Ученики высыпали въ коридоръ посмотрть новаго учителя. Какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, вниманіе ихъ обратилось на общій вншній обликъ, манеру, походку, голосъ Николая Гавриловича. Первое впечатлніе, произведенное имъ на учениковъ, было для него невыгодное. Онъ показался имъ смшнымъ. Неловкія манеры, блдное лицо, рыжеватые волосы, тихій голосъ, сутуловатость, близорукость и большіе шаги — все вызывало у нихъ обычную мальчишескую смшливость. Они еще не успли вглядться въ симпатичное лицо съ большимъ открытымъ лбомъ и неизмнно доброй улыбкой.
Но первые же уроки новаго учителя привлекли къ нему вниманіе. Гимназисты были имъ положительно очарованы: ничего подобнаго они прежде не встрчали.
Усвшись за партой среди учениковъ, новый учитель бесдовалъ съ ними о литератур, и самый характеръ бесды и предметъ ея были для нихъ поистин необычайны. Учебникъ былъ почти упраздненъ, что само по себ не могло не вести къ критик мейеровской системы, того духа, который господствовалъ въ гимназіи. Изученіе литературы повелось по живымъ образцамъ. Читались произведенія Жуковскаго, Пушкина и Лермонтова, о которыхъ большинство гимназистовъ совершенно ничего не знало. Читалъ Чернышевскій,— какъ вспоминали его ученики,— поразительно хорошо.
Безсмысленная зубрежка прекратилась, началось живое, любовное изученіе русской литературы. ‘Но что особенно насъ поразило,— разсказываетъ одинъ изъ учениковъ Чернышевскаго,— это его живая, понятная намъ рчь и затмъ его уваженіе къ нашей личности, которая подвергалась всевозможнымъ униженіямъ со стороны нашего начальства и учителей. Мы не понимали и не могли даже представить подобнаго отношенія учителя къ ученикамъ, почему мы стснялись и даже дичились новаго учителя, не могли говорить и отвчать на его вопросы какъ слдуетъ, и только что начали было осваиваться съ его пріемами преподаванія, какъ окончили курсъ. Слдующіе за нами ученики были счастливе насъ въ этомъ отношеніи’ {Разсказчикъ кончилъ курсъ въ саратовской гимназіи, приведено у Духовникова.}.
Въ своемъ преподаваніи Чернышевскій держался сократическаго метода, въ т времена почти нигд не примнявшагося. Путемъ наводящихъ вопросовъ, онъ заставлялъ учениковъ высказываться, пріучаться къ логическимъ возраженіямъ и объясненіямъ, и, такимъ образомъ, бесдуя съ ними, избгая всего начальническаго, постепенно доводилъ ихъ До пониманія обсуждаемаго предмета. Такой методъ изложенія уроковъ вызывалъ необходимость разнообразныхъ поясненій, при чемъ каждое непонятное слово анализировалось, сопоставлялось съ другими, родственными, аналогичными, и само по себ служило исходнымъ пунктомъ для образованія и усвоенія новыхъ понятій. Сухой и ненавистный всмъ учебникъ словесности Кошанскаго, который до сихъ поръ зубрили, какъ катехизисъ, сдлался конспектомъ, по которому велось живое объясненіе словесности. При такомъ способ занятій приходилось касаться предметовъ, и не относившихся непосредственно къ словесности. Такъ, напримръ, въ этомъ учебник былъ параграфъ о наукахъ и ихъ раздленіи. Обычно этотъ параграфъ зубрился безъ всякихъ толкованій. Чернышевскій съ вниманіемъ остановился на немъ, пока ученики не усвоили себ основныхъ понятій о наукахъ и, главнымъ образомъ, о тхъ, которыя преподавались въ гимназіи. Для объясненія какого-нибудь литературнаго памятника приходилось обращаться за примрами къ исторіи, и небольшія знанія учениковъ въ этомъ отношеніи пополнялись новыми, интересно-освщенными данными.
Вс уроки Чернышевскаго проходили при такомъ внимательномъ отношеніи учениковъ, что за все время его учительства въ гимназіи, бывшіе ученики запомнили, притомъ какъ нчто исключительное, только два случая нарушенія порядка. Эти два страшные случая заключались въ томъ, что одинъ ученикъ во время класса бросилъ въ товарища шарикомъ изъ бумаги, а другой {Пасхаловъ, впослдствіи извстный композиторъ, рано умершій (1840—71).} принесъ въ классъ книгу съ юмористическими изображеніями животныхъ, раскрывъ ее во время урока, и такъ увлекся забавными карикатурами, что началъ смяться и даже, несмотря на замчаніе и на недовольство нкоторыхъ учениковъ, не могъ оторваться отъ книги, которая его неудержимо смшила. Тогда Чернышевскій прибгъ къ самой крутой мр, которой ему не приходилось никогда употреблять ни раньше, ни посл. ‘Мы два раза замчали вамъ,— обратился онъ отъ лица учениковъ къ Пасхалову,— (чтобы вы не мшали нашей бесд, но вы не обратили на это никакого вниманія. Мы теперь вынуждены и имемъ право просить васъ, чтобы вы насъ не безпокоили, уйти изъ класса я длать то, что вы желаете, если наша бесда вамъ не нравится’ {Духовниковъ, см. выше.}. Этотъ педагогическій пріемъ сразу возымлъ свое дйствіе и вообще произвелъ на классъ, привыкшій къ суровымъ взысканіямъ, сильное впечатлніе. Обыкновенно же въ класс Чернышевскаго было тихо: вс съ живйшимъ интересомъ слушали урокъ, несмотря на го, что Николай Гавриловичъ никакихъ наказаній на учениковъ не налагалъ.
Понятно, что живое и раціональное преподаваніе, исключавшее мертвенную и ненавистную для молодыхъ и свжихъ умовъ зубрежку, не могло не отозваться на повышеніи общаго интереса къ преподаваемому предмету, не могло не вызвать добровольнаго желанія работать не за страхъ, а за совсть. Несмотря на то, что учебники теоріи словесности и исторіи литературы были оставлены въ сторон, ученики у Чернышевскаго занимались несравненно охотне, чмъ у другихъ учителей. Даже боле: въ его класс исправлялись закоренлые лнтяи.
Сохранилось много свидтельствъ о рдкомъ вліяніи, оказывавшемся Чернышевскимъ на его учениковъ. Въ казанскомъ университет, на пріемныхъ экзаменахъ, ученики саратовской гимназіи считались по своимъ познаніямъ лучшими, ученики Чернышевскаго особенно выдлялись своими сочиненіями. Профессоръ, экзаменовавшій по словесности, обыкновенно говорилъ: ‘О вашихъ познаніяхъ свидтельствуетъ уже то, что вы ученики Чернышевскаго’. ‘Среди смшного и дурного въ бытность мою въ гимназіи было хорошее и свтлое,— разсказываетъ В. И. Дурасовъ въ своихъ воспоминаніяхъ.— Въ послдніе годы моего пребыванія въ заведеніи, это хорошее и свтлое тсно связано съ воспоминаніями объ одномъ учител, имвшемъ громадное и благотворное вліяніе на умственное и нравственное развитіе своихъ учениковъ’. Учителемъ этимъ былъ Н. Г. Чернышевскій. Вліянію его авторъ только что упомянутыхъ воспоминаній приписываетъ, между прочимъ, слдующій фактъ. ‘Прежде саратовская гимназія давала университетамъ изъ 15—17 учениковъ, оканчивавшихъ курсъ въ гимназіи, много трехъ-четырехъ студентовъ, а въ 1853 году, когда я окончилъ курсъ въ гимназіи, изъ того же числа выпущенныхъ гимназистовъ, ихъ сразу 10 человкъ отправилось въ университетъ, и надобно замтить, что это было въ пору безпросвтнаго мрака, окутывавшаго русскую общественную жизнь, насъ влекло въ университетъ не стремленіе къ рублю, къ карьер, стремленіе, преобладающее въ теперешнемъ молодомъ поколніи, а стремленіе боле идеальное и возвышенное’.
‘Интересно отмтить,— (говоритъ другой авторъ воспоминаній,— что при преподаваніи словесности, Чернышевскій касался славянскихъ нарчій, которыя его очень интересовали. Словесность была только главнымъ предметомъ на его урокахъ, много мста удлялось крпостному праву, суду, религіи, географіи, исторіи, политическимъ наукамъ. Безпрепятственно онъ заинтересовалъ своихъ учениковъ новыми идеями, даже при Мейер говорилъ о вред крпостного права для Россіи. Вообще это былъ такой же публицистъ, какимъ онъ выступилъ въ ‘Современник’. Онъ всюду вступалъ въ разговоръ, гд только встрчался поводъ высказать новыя въ то время идеи. ‘Когда’,— говоритъ одинъ изъ знакомыхъ Н. Г—ча, ‘онъ узналъ отъ меня, что я хотлъ было поступить въ военную службу, но отецъ отговорилъ меня, то Николай Гавриловичъ замтилъ: ‘Напрасно вы не пошли въ военную службу: въ войск мало людей развитыхъ, нужно наполнить его подобными людьми’ {Русск. Ст., мартъ, 1912. стр. 478.}.
Неудивительно, что способъ преподаванія Чернышевскаго не пришелся по душ директору гимназіи А. А. Мейеру. Несмотря на то, что, какъ увряетъ насъ сослуживецъ Чернышевскаго, учитель Лякомте, въ своихъ ‘воспоминаніяхъ педагога’, Мейеръ, а также и инспекторъ гимназіи Ангерманъ отзывались о Чернышевскомъ всегда съ большимъ уваженіемъ, какъ о человк даровитомъ, они энергично боролись противъ новшествъ Николая Гавриловича въ препо даваніи. Очевидно, въ этомъ противорчивомъ отношеніи директора и инспектора къ Чернышевскому виновато то обстоятельство, что выдающіяся дарованія новаго учителя были настолько видны всмъ, что спорить противъ нихъ было бы смшной нелпостью, съ другой стороны, преподаваніе его шло вразрзъ со всмъ ихъ учебно-воспитательнымъ дломъ. Поэтому, отдавая должную честь уму и талантамъ Чернышевскаго вн гимназіи, они въ самой гимназіи чинили препятствія дятельности этого самаго ума и таланта. Впрочемъ, инспекторъ почти не касался непосредственно дятельности Чернышевскаго и только въ качеств послушнаго исполнителя воли директора, путемъ разспросовъ учениковъ и случайнымъ подсматриваньемъ, узнавалъ, что длается въ класс Чернышевскаго, о чемъ и доносилъ директору.
Но и самъ директоръ могъ придираться только къ вншнимъ сторонамъ преподаванія Чернышевскаго. Такъ, напримръ, его возмущало, что Николай Гавриловичъ по цлымъ мсяцамъ не ставитъ отмтокъ ученикамъ въ журнал, или ставитъ ихъ карандашомъ, вообще не придаетъ имъ значенія. Но Чернышевскій держался но отношенію къ Мейеру въ высшей степени независимо и даже насмшливо, такъ что у учениковъ явилось убжденіе, что директоръ, которому учителя и ученики привыкли безпрекословно повиноваться, ‘боится Николая Гавриловича’. Первый отпоръ Мейеру былъ сдланъ Чернышевскимъ тогда, когда Мейеръ потребовалъ, чтобы онъ подписался подъ свидтельствомъ о состояніи суммъ гимназической кассы. Чернышевскій отказался подписать свидтельство, очевидно потому, что не зналъ фактически, каково это состояніе. Извстно было Чернышевскому о растрат суммъ гимназической кассы однимъ изъ предшественниковъ Мейера, директоромъ Гине, а также о томъ, какъ за это поплатились учителя. Отказъ Чернышевскаго дать эту подпись не могъ не отразиться на отношеніи къ нему директора. Дйствительно, посл этого Мейеръ сталъ усиленно слдить за преподаваніемъ Николая Гавриловича: заглядывалъ въ окошко въ классной двери, заходилъ въ классъ, спрашивалъ учениковъ, длалъ имъ замчанія съ обычной для него грубостью. Такого рода посщенія не могли нравиться Чернышевскому, они мшали его занятіямъ и, кром того, вносили рзкую струю начальническаго самодурства и ненавистной казенщины. Чернышевскій почти съ самаго начала давалъ чувствовать директору, что ему непріятно это грубое вторженіе въ стройный, планомрный ходъ урока. Иногда Мейеръ прерывалъ объясненіе урока и требовалъ, чтобы Чернышевскій спрашивалъ учениковъ пройденное. ‘Я еще не кончилъ,— скажетъ бывало ему Николай Гавриловичъ,— позвольте прежде окончить, и тогда я спрошу урокъ у ученика по вашему выбору’. Мейеръ, недовольный такимъ отвтомъ, повертывался и уходилъ. Иногда, при вход въ классъ, Чернышевскій прерывалъ свои объясненія и начиналъ спрашивать учениковъ или переводилъ бесду на другую тему. Въ конц концовъ побда осталась за Чернышевскимъ, Мейеръ, какъ плохой педагогъ, не могъ серьезно противодйствовать Чернышевскому на этой почв, что же касается вншняго порядка, то, кром ‘неаккуратной’ записи отмтокъ, уроки Чернышевскаго, даже съ точки зрнія самого Мейера, заслуживали только одной похвалы.
Очень серьезное столкновеніе произошло между ними на одномъ экзамен. М. А. Лякомте въ своихъ ‘воспоминаніяхъ’ {Лякомте, М. ‘Воспоминанія о саратовской гимназіи’ въ ‘Трудахъ Сарат. учен. арх. комиссіи’, 1903, вып. 23.}, говоритъ: ‘тяжело было сидть съ директоромъ Мейеромъ на экзаменахъ. Неумстными и неврно поставленными вопросами, онъ часто сбивалъ ученика и безъ того слабаго въ своихъ познаніяхъ’. Особенно придирался директоръ къ ученикамъ тхъ учителей, которыми онъ былъ почему-либо недоволенъ. Не избгли этой участи и ученики Чернышевскаго. Послднему пришлось даже просить посредничества присутствовавшаго на экзамен другого коллеги-учителя. Но ассистентъ, несмотря на все сочувствіе объясненіямъ Николая Гавриловича, промолчалъ, опасаясь мести директора. Мейеръ не цнилъ общаго развитія учениковъ и требовалъ дословныхъ отвтовъ по учебнику. Сообразуясь съ точностью отвтовъ не по смыслу, а по книг, онъ ставилъ и отмтки. Однажды Чернышевскій заспорилъ съ Мейеромъ на этой почв и потребовалъ, чтобы онъ поставилъ ученику лучшій балъ, чмъ тотъ, которымъ аттестовалъ его директоръ. Мейеръ не согласился,— тогда Чернышевскій не выдержалъ, всталъ и демонстративно ушелъ изъ класса.
Было еще какое-то столкновеніе у Чернышевскаго съ Мейеромъ, о которомъ онъ упоминаетъ въ своемъ Дневник, подъ 14 марта 1853 г. ‘Разговоръ съ директоромъ, который, по его мннію, поступилъ благородно, отказавшись доносить на меня въ Казань. Конечно, благородно съ его точки зрнія. Я хотя не раздлялъ ее, но былъ растроганъ. Инспекторъ много смялся нашей дружб. Я не былъ въ состояніи вести себя такъ раньше, когда не былъ увренъ въ своей сил, какъ и въ томъ, что я не трусъ и немалодушенъ. Но теперь я былъ спокоенъ и спросилъ его, а не требовалъ, чего раньше не могъ сдлать. Еще я доволенъ собою въ отношеніи этого: не уступилъ и не струсилъ, но былъ чрезвычайно мягокъ и даже нженъ’…
Строки эти освщаютъ приведенныя нами воспоминанія весьма важной чертой. Чернышевскій, повидимому, не относился къ Мейеру, въ общемъ ход своего поведенія, съ тмъ презрніемъ и явной враждебностью, о которыхъ разсказываютъ авторы воспоминаній {Напр., Духовниковъ, писавшій со словъ бывшихъ учениковъ Чернышевскаго.}.
Вроятно, столкновенія бывали нердко, но тамъ, гд не были замшаны интересы учениковъ, Чернышевскій держался скоре корректно по отношенію къ директору, зная, что ‘горбатаго исправитъ могила’ и не желая создавать себ опаснаго врага. Вечеромъ того же 14 марта Чернышевскій писалъ въ Дневник: ‘Завтра, воскресенье, я долженъ быть у Карлина, можетъ быть, у инспектора, у Акимовыхъ…, раньше хотлъ къ директору, чтобы высказать ему, что я оцниваю его поступки со мною’…
Во всякомъ случа, отношенія къ учебному начальству не отличались взаимнымъ сочувствіемъ и дружелюбіемъ. Этого мало: есть указаніе и на то, что и большинство учителей, ‘державшихся старой системы, было далеко не на сторон Чернышевскаго. Своимъ преподаваніемъ онъ ‘подорвалъ ихъ кредитъ’, ‘грубая’ матеріальная сила уже не могла служить опорой въ отношеніяхъ между оставшимися учителями и ихъ питомцами. Каедра словесности скоро (посл ухода Чернышевскаго) была занята другимъ, умнымъ и кроткимъ преподавателемъ, не имвшимъ, однако, ни той энергіи, ни тхъ дарованій, которымъ владлъ прежній учитель {Лебедевъ, А. А. ‘Русск. Стар.’, 1912, мартъ, стр. 479.}.
И здсь, на педагогическомъ поприщ, какъ позже и въ другихъ областяхъ, Чернышевскій пролагалъ новые пути. Защитники отжившаго, стараго, коснаго, не могли не ополчиться на него, не могли не чувствовать, что въ его лиц на смну имъ шло новое поколніе съ иными взглядами и иными требованіями къ жизни и служебному и общественному долгу.
Особенно благотворнымъ было участіе Чернышевскаго на гимназическихъ литературныхъ вечерахъ, введенныхъ въ гимназіи задолго до Николая Гавриловича, еще въ сороковыхъ годахъ. Начало этихъ вечеровъ, которые устраивались разъ въ мсяцъ, въ саратовской гимназіи совпало съ директорствомъ въ ней Л. П. Круглова, одного изъ симпатичнйшихъ людей, умершаго еще молодымъ человкомъ. Л. П. Кругловъ, а также учитель словесности . П. Волковъ принимали въ этихъ вечерахъ самое дятельное участіе, развивая въ ученикахъ любовь къ литератур и умнье излагать свои мысли самостоятельно и полно. Тмъ не мене, эти бесды имли, даже при Круглов, одинъ крупный недостатокъ. Темы сочиненій, которыя потомъ разбирались на бесдахъ, давались отвлеченныя, философскія, благодаря чему далеко не вс ученики могли принимать участіе въ бесдахъ, а тмъ боле писать сочиненія. И только съ появленіемъ Чернышевскаго бесды эти приняли наиболе раціональный и плодотворный характеръ. Нечего и говорить, что посл Круглова вплоть до Чернышевскаго, литературные вечера носили казенный и мертвенный характеръ, бесды шли вяло, директоръ и учителя вели себя съ учениками по-начальнически, какъ въ класс.
Посл первыхъ же литературныхъ бесдъ Чернышевскій заявилъ, что дло поставлено, но его мннію, неправильно и началъ настаивать на необходимости иного къ нему отношенія педагоговъ. Темы стали выбираться боле доступныя, ученики получили возможность свободно бесдовать и даже спорить съ учителями, и прежняго казеннаго духа на этихъ собраніяхъ какъ не бывало. Ученики послднихъ классовъ оживились, заинтересовались до такой степени, что нкоторые изъ нихъ писали рефераты на 10-15 листахъ. По указанію Чернышевскаго они рылись въ библіотек, прочитывали много книгъ по интересовавшему ихъ вопоросу, пріучались къ самостоятельному мышленію, длали серьезныя возраженія при разбор сочиненій. Обыкновенно бесды велись такимъ образомъ, что три ученика были оппонентами. Авторъ реферата и два другихъ ученика защищали сочиненіе. Остальные ученики, а также учителя имли право длать возраженія обимъ сторонамъ. Пренія записывались секретаремъ, выбиравшимся изъ учителей. Чаще всего, такимъ секретаремъ бывалъ учитель Е. И. Ломтевъ, пріятель Чернышевскаго, человкъ въ высшей степени честный.и деликатный. Сочиненія вмст съ возраженіями отсылались попечителю.
Хотя нкоторыя воспоминанія рисуютъ Чернышевскаго, какъ учителя, свободно излагавшаго свои политическія и соціальныя убжденія, но достоврность этого должна быть ограничена нкоторыми соображеніями и фактами. Свободно развивая свои взгляды передъ большинствомъ знакомыхъ и товарищей, Чернышевскій едва ли находилъ цлесообразнымъ длиться съ еще неподготовленными юношами тми политическими и соціальными проблемами, которыя являются результатомъ серьезныхъ знаній и долгой умственной работы. Есть свидтельство, что Чернышевскій въ своемъ преподаваніи былъ далекъ отъ подчеркиванія какихъ-либо руководящихъ идей. Упоминавшійся выше М. А. Лякомте писалъ П. Л. Юдину {Въ письм къ нему отъ 5 дек., 1904, Истор. Встн., 1905, дек.}: ‘Будучи преподавателемъ словесности, онъ иногда, по просьб учениковъ, длалъ отступленія отъ своего предмета и давалъ учащимся объясненія нкоторыхъ историческихъ фактовъ. Но при этомъ не былъ тенденціозенъ, не имлъ въ виду никакой агитаціи’. Несомннный педагогическій тактъ и врожденная добросовстность требовали отъ Чернышевскаго, чтобы онъ, прежде всего, былъ учителемъ въ достойномъ его лучшемъ пониманіи этого слова, и онъ былъ имъ въ той же мр по отношенію къ гимназистамъ саратовской гимназіи, какъ ране того по отношенію къ своему младшему двоюродному брату А. Н. Пыпину.
Заявленіе Чернышевскаго въ Дневник о томъ, что онъ въ гимназія говорилъ такія вещи, которыя ‘пахли каторгой’ должны быть понимаемы съ извстной долей условности.
Конечно, съ одной стороны, Чернышевскій вносилъ въ свое преподаваніе такую свободу изложенія предметовъ (какъ указано выше — имъ ‘много мста удлялось — на урокахъ — крпостному праву, суду, религіи, географіи, исторіи, политическимъ наукамъ’), которая сама по себ могла показаться революціонной въ затхлой атмосфер гимназической умственности. Съ другой стороны, несомннно, Чернышевскимъ руководило преимущественно стремленіе развить въ учащихся способность къ мышленію, разбудить потребность къ интересамъ знанія и общественности, и въ минуты мечтательнаго увлеченія ему легко могло представиться, будто его истолкованіе литературныхъ и историческихъ явленій слишкомъ обнаруживало т конечныя осуществленія, при которыхъ его слушатели уже явятся предъ нимъ свободными гражданами свободной страны. Педагогическая практика сама по себ должна была сводить мечтательныя стремленія Чернышевскаго на почву элементарно-учебную. Не малую заботу составляло для него, конечно, прокладываніе раціональныхъ путей, по которымъ должна была развиваться здоровая юношеская мысль, и если она въ конц концовъ приводила сама собой къ коренному отрицанію уже отживавшихъ, патріархальныхъ устоевъ,— то это было не отъ недостатка педагогическаго такта у Чернышевскаго, но являлось слдствіемъ неизбжнымъ въ процесс пробужденія сознательной мысли. Возможно, что ученики послднихъ классовъ угадывали въ критическомъ отношеніи Чернышевскаго къ старымъ пріемамъ воспитанія, къ патріархальнымъ методамъ исторіи и въ превознесеніи новой реалистической литературы передъ старой, псевдоклассической,— прочную связь съ цльнымъ, казавшимся въ высшей степени радикальнымъ, міросозерцаніемъ. А такъ какъ Чернышевскій бесдовалъ съ учениками не только въ класс, но и вн класса, на прогулкахъ, и иногда приглашалъ ихъ къ себ на домъ, то съ теченіемъ времени, когда духовный обликъ Чернышевскаго выросъ въ знаменитаго и ‘опальнаго’ писателя, у его бывшихъ учениковъ создалось впечатлніе, будто онъ и тогда, прежде, въ бесдахъ съ ними, опредленно высказывался по поводу современныхъ тогдашнихъ политическихъ и соціальныхъ вопросовъ.
Между прочимъ, черезъ годъ посл прізда Чернышевскаго въ Саратовъ, ему было поручено завдываніе ‘продажной’ (ученической) библіотекой {Юдинъ, П. Л., Истор. Встн., 1905, кн. 12.}, и завдываніе это продолжалось до конца службы его въ гимназіи. Одно это обстоятельство опровергаетъ возможность предположенія, будто бы онъ поставилъ своей задачей развивать передъ учениками свои политическія идеи. Не настолько же было слпо гимназическое начальство, чтобы при извстномъ реакціонномъ направленіи и враждебности къ Чернышевскому не замтить въ немъ опаснаго въ его глазахъ агитатора. Безусловно оно имло представленіе о томъ, какія идеи исповдуетъ Чернышевскій въ кругу своихъ знакомыхъ, но въ гимназіи онъ былъ для нихъ новаторомъ лишь въ педагогическомъ смысл {Юдинъ, П. Л. Тамъ же.}.
Въ глазахъ начальства Чернышевскій, прежде всего, былъ ‘либераломъ’, но въ то время это еще не имло особаго значенія. Либералы въ Саратов казались не опасны. ‘Глушь, Саратовъ’ уже давно былъ мстомъ ссылки политическихъ вольнодумцевъ, и къ присутствію ихъ въ захолустной провинціальной сред относились, какъ къ обычному явленію, въ лучшемъ случа — съ уваженіемъ, въ худшемъ — безразлично. Въ научномъ и умственномъ отношеніи Саратовъ значительно опередилъ другіе поволжскіе города. Такъ называемая интеллигенція города любила проводить вечера въ разговорахъ о политическихъ событіяхъ, и оппозиціонное настроеніе въ ней преобладало. Самъ губернаторъ, М. Л. Кожевниковъ, человкъ благодушный и просвщенный, любилъ полиберальничать. ‘Даже среди учителей,— говоритъ Лякомте,— было направленіе, свойственное духу того времени’.
‘Даже среди учителей’… это говоритъ бывшій учитель,— этими словами онъ превосходно аттестуетъ свою корпорацію. Мы упоминали, что учителя того времени далеко не были на высот своего призванія. Дло воспитанія ихъ не объединяло и, выполнивъ въ класс свои служебныя обязанности, они уже считали, что сдлали все, и каждый проводилъ время по-своему. Чаще всего это время проводилось за картами и пирушками. Чернышевскій, хотя и не чуждался кружка своихъ коллегъ, но и не могъ сойтись съ ними. Наиболе близкими къ нему были Е. И. Ломтевъ и учитель географіи Е. А. Бловъ, переведенный въ 1852 г. въ саратовскую гимназію изъ пензенскаго дворянскаго института, не безызвстный впослдствіи историкъ и учитель. Съ нимъ вмст уже въ то время Чернышевскій началъ работу надъ переводомъ на русскій языкъ ‘Исторіи XVIII столтія’ Шлоссера. Эти лица рзко выдлялись на общемъ фон учебнаго персонала, и съ ними по преимуществу Чернышевскому пріятно бывало бесдовать.
Среди сочиненій Чернышевскаго есть одно, очень важное для характеристики тхъ элементовъ, изъ которыхъ складывалось ядро его педагогическихъ взглядовъ и, такъ называемаго, педагогическаго чутья. Сочиненіе это представляетъ собою общедоступное, предназначавшееся для юношества изложенія жизни и дятельности Пушкина {‘Александръ Сергевичъ Пушкинъ. Его жизнь и сочиненія.’ Изд. 2-ое. Спб., 1865 г.}.
Въ предисловіи Чернышевскій указываетъ, что, сообразно съ основной цлью книги, онъ въ своемъ изложеніи біографіи Пушкина отдаетъ предпочтеніе фактамъ, ‘рельефно представляющимъ трудолюбивую, благородную и могучую личность Пушкина’- Въ первой глав, носящей характеръ вступленія, Чернышевскій объясняетъ, почему каждому образованному человку необходимо ознакомиться съ жизнью Пушкина и его сочиненіями. Прежде всего онъ ставитъ вопросъ о томъ, что такое образованіе. Оно самое великое благо для человка. Безъ образованія люди и грубы, и бдны, и несчастны. Образованіе приноситъ народу и благосостояніе и могущество, оно доставляетъ человку сверхъ того ни съ чмъ не сравнимое душевное наслажденіе. Если образованіе, просвщеніе такъ важны для благополучія народнаго, то легко представить, сколь великое значеніе пріобртаетъ литература, являющаяся самымъ сильнымъ средствомъ для его распространенія. ‘Народъ, у котораго нтъ литературы, грубъ и невжествененъ. Чмъ боле усиливается и совершенствуется, или, какъ принято говорить, развивается литература, тмъ образованне и лучше становится народъ’. Затмъ Чернышевскій переходитъ къ разбору понятія ‘образованный человкъ’. По его выраженію: ‘образованнымъ человкомъ, называется тотъ, кто пріобрлъ много знаній и, кром того, привыкъ быстро и врно соображать, что хорошо и что дурно, что справедливо и что несправедливо, или, какъ выражаются однимъ словомъ, привыкъ ‘мыслить’, и, наконецъ, у кого понятія и чувства получили благородное и возвышенное направленіе, то есть пріобрли сильную любовь ко всему доброму и прекрасному’. Подробно развивъ затмъ мысль о томъ, что об отрасли — ученая и изящная — одинаково важны и благотворны, Чернышевскій переходитъ къ характеристик дятельности поэтовъ. ‘Поэты,— такъ опредляетъ онъ ихъ,— руководители людей къ благородному понятію о жизни и къ благородному образу чувствъ: читая ихъ произведенія, мы пріучаемся отвращаться отъ всего пошлаго и дурного, понимать очаровательность всего добраго и прекраснаго, любить все благородное, читая ихъ, мы сами длаемся лучше, добре, благородне’.
Дале, уже переходя къ Пушкину, Чернышевскій длаетъ краткій очеркъ предшествовавшаго развитія литературы. Въ этомъ очерк, начинающемся эпохой ‘вскор посл благодтельныхъ преобразованій Петра Великаго, познакомившаго русскихъ съ просвщенными народами’, онъ упоминаетъ имена Ломоносова, Державина, Фонъ-Визина, Карамзина, Новикова, благодаря безкорыстнымъ усиліямъ котораго ‘было издано въ пять или шесть лтъ боле книгъ, нежели прежде было напечатано въ пятьдесятъ’, наконецъ, Жуковскаго. Но только Пушкину удалось показать ‘русской публик поэзію во всей ея очаровательной красот’. Пушкинъ оказалъ исключительное, громадное вліяніе на увеличеніе числа образованныхъ людей въ Россіи: онъ вызвалъ общественное сочувствіе къ литератур, а черезъ нее къ просвщенію вообще…
Изложеніе этой замчательной, но до сихъ поръ незамченной педагогами нашими, книжки ведется въ высшей степени просто, но занимательно и искусно. Ни на минуту не упуская нити весьма серьезнаго поученія, Чернышевскій каждое отвлеченное положеніе развиваетъ разсужденіями, доступными до наглядности, для сообщенія большей занимательности, онъ приводитъ различные прозаическіе и стихотворные отрывки, не избгаетъ веселаго анекдота, вообще живость изложенія въ этой книжк необыкновенная.
Для характеристики тона приведемъ еще нсколько строкъ, въ которыхъ Чернышевскій давалъ понятіе о степени образованія и трудолюбія Пушкина. ‘Счастливъ бываетъ даровитый юноша, если найдетъ себ въ родителяхъ или наставник любимаго руководителя: его образованіе будетъ тогда не только обширно, но и основательно — у него будутъ вс познанія, нужныя человку для того, чтобы составить себ прочныя и благородныя убжденія, то есть примнять отношенія всего, о чемъ случится ему судить, къ понятіямъ справедливости и добра. Иначе, онъ узнаетъ многое, но въ числ этого многаго больше будетъ неважнаго и излишняго, нежели необходимаго для истинной образованности, которая состоитъ въ томъ, чтобы о всемъ, что длается въ мір, умть судить, какъ должно судить человку просвщенному и благородному.
‘Въ произведеніяхъ Пушкина мы находимъ доказательства того, что онъ былъ человкъ съ большою начитанностью, но если бы вмст съ этою начитанностью обладалъ большею основательностью въ своихъ понятіяхъ о многихъ важныхъ вопросахъ человческой жизни, то, безъ сомннія, достоинство его твореній было бы еще выше.
‘Не отъ Пушкина зависло, что онъ не получилъ образованія боле солиднаго, не онъ былъ виноватъ, что его любознательность съ самаго начала не нашла умнаго и вполн образованнаго руководителя, который воспользовался бы ею, чтобы поставить ученыя понятія Пушкина на высоту, соотвтственную величію его таланта. Но, къ чести нашего поэта, должно сказать, что достигнувъ лтъ, когда человкъ начинаетъ самъ располагать своими дйствіями, онъ неутомимо старался вознаградить потерянные годы и чрезвычайно ревностно трудился надъ собственнымъ образованіемъ. Онъ учился всю жизнь’ {Вторую часть книжки составляютъ стихотворенія, выборъ которыхъ очень характеренъ: Возрожденіе, Примты, Муза, Птичка, Коварность, Зимній вечеръ, Пророкъ, Стансы, Утопленникъ, Анчаръ, ‘Что въ имени теб моемъ’, Делибашъ, ‘Брожу ли я вдоль улицъ шумныхъ’, Поэту, Мадонна, Царскосельская статуя, Полководецъ, Пиръ Петра Великаго, Памятникъ, Отрывокъ изъ поэмы ‘Полтава’, Мдный всадникъ. Отрывокъ, изъ ‘Бориса Годунова’, изъ ‘Евгенія Онгина’.}.
Немного найдется книгъ въ нашей учебной литератур, въ которыхъ авторъ говорилъ бы съ дтьми такимъ языкомъ, такъ серьезно и доступно, не давая въ то же время понять, что онъ обращается къ дтямъ. Сердечность и уваженіе къ развивающейся человческой личности, которую Чернышевскій видлъ въ юномъ читател, длали ненужными попытки примняться, поддлываться подъ воображаемый складъ дтскаго пониманія. Для насъ не иметъ значенія то обстоятельство, что эта книжечка написана Чернышевскимъ значительно позже того времени, когда онъ учительствовалъ въ Саратов. Измнить свое внутреннее отношеніе къ обязанности учителя онъ не могъ, какъ не могъ иначе понимать и задачу преподаванія литературы — будить сознаніе, развивать стремленіе къ пріобртенію полезныхъ свдній, возбуждать сочувствіе къ справедливости, добру и благородству. Если эта цль, за достиженіе которой брался Чернышевскій въ своей преподавательской дятельности, могла показаться тенденціозною, то противъ такой тенденціи едва ли возражала та истинная педагогія, которая основывается на принципахъ разума, на любви къ дтямъ и на глубокой вр въ то, что только путемъ просвщенія люди достигнутъ идеала всеобщаго блага.
Что Чернышевскій былъ педагогомъ въ истинномъ и лучшемъ смысл этого слова — это несомннно. Онъ былъ учителемъ по натур, относившимся ко всмъ людямъ съ тою же любовной заботой и поученіемъ, съ какой относился онъ и къ дтямъ, которыя заблуждались оттого лишь, что не знали многаго и многаго не понимали. Нужно было разъяснять и наставлять. И Чернышевскій разъяснялъ и наставлялъ всю жизнь, но длалъ это такъ, чтобы люди не чувствовали себя въ положеніи опекаемыхъ или пасомыхъ. Передъ ними былъ наставникъ — товарищъ, учитель — другъ. Неудивительно было, что сухіе педанты, врод Мейера, или самодовольные невжды и бездльники, составлявшіе большинство учительскаго персонала саратовской гимназіи, не любили Чернышевскаго, — онъ былъ ихъ живымъ и бьющимъ въ глаза отрицаніемъ. Неудивительно, что гимназисты, слушавшіе уроки Чернышевскаго, говорили о нихъ впослдствіи, какъ о самыхъ счастливыхъ часахъ своей юности,— онъ былъ для нихъ именно такимъ руководителемъ, объ отсутствіи котораго онъ жаллъ для юноши Пушкина.
Педагогическій талантъ Чернышевскаго цнили, впрочемъ, не одни его ученики. Цнили его и взрослые и притомъ такія лица, которыхъ нельзя было заподозрить въ юношескомъ увлеченіи или пристрастіи.
Когда его саратовское пребываніе подходило къ концу, и онъ, занятый мыслями о предстоявшей женитьб, обдумывалъ планъ возвращенія въ Петербургъ, выяснилось, что въ Петербург его не забыли, и что тамъ сохранилась о немъ хорошая память, именно какъ о преподавател. Объ этомъ онъ такъ разсказывалъ невст своей, О. О. Васильевой, бесдуя съ ней о томъ, какъ можетъ сложиться ихъ ближайшая жизнь. ‘Несмотря на свою недоврчивость къ себ,— говорилъ онъ,— несмотря на то, что мои слова будутъ походить на самохвальство, я скажу вамъ все-таки, что я оставилъ по себ нкоторую репутацію въ Петербург. Напримръ, въ военно-учебныхъ заведеніяхъ я прослужилъ всего мсяца четыре и не предполагалъ, чтобы мною были особенно довольны. Все-таки меня не забыли тамъ. Напримръ, въ прошлыя каникулы пронеслись въ военно-учебныхъ заведеніяхъ слухи, что я ду въ Петербургъ. Я самъ не писалъ ничего, слдовательно, эти слухи были весьма не положительны. Все-таки для меня тамъ тотчасъ назначили мсто. Я этого не зналъ. Вдругъ мн пишутъ: что же я не ду? Вышли изъ терпнья дожидаться меня, мои классы остаются не заняты. Если я не пріду въ скоромъ времени, ихъ принуждены будутъ отдать другимъ.
‘Я отвчалъ, что не ду.
‘Это, конечно, должно было невыгоднымъ для меня образомъ подйствовать на тхъ, которымъ хотлось это сдлать для меня.
‘Хорошо. Новый случай.
‘Хотятъ измнить курсъ словесности въ военно-учебныхъ заведеніяхъ. Программу пишутъ люди молодые, дльные,— однако, по моему мннію, безтолковые. Учителя словесности вс недовольны ею, кром одного. Правительство назначаетъ диспуты. На эти диспуты вызываютъ меня, чтобы поддержать программу. Я не похалъ. Это была большая потеря для меня, потому что диспуты были торжественные, на нихъ присутствовалъ Наслдникъ.
‘И вотъ я потерялъ случай пріобрсти репутацію. Что я не пріхалъ на диспуты, сильно раздосадовало моихъ доброжелателей оттого, что они надялись имть во мн опору и не получили ея. Но между тмъ, ругая меня за то, что я не пріхалъ, написали мн все-таки, что, когда я ни пріду въ Петербургъ, мсто для меня всегда готово’… {Дневникъ (рукопись), 24 февраля, 1853 г.}
Дйствительно, когда Чернышевскій нсколько позже пріхалъ въ Петербургъ, мсто ему было обезпечено: онъ получилъ уроки въ томъ же 2-мъ кадетскомъ корпус. Это сдлали ему не друзья, не связи, но единственно создавшаяся за нимъ репутація прекраснаго учителя.