Черный студент, Тан-Богораз Владимир Германович, Год: 1899
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Владимир ТАН-БОГОРАЗ
ЧЁРНЫЙ СТУДЕНТ
Курьерский поезд летел с сумасшедшей быстротой, перерезывая широкий
американский континент от одного океана к другому. Ландшафты и виды
центральных штатов бесконечной чередой сменяли друг друга: большие города со
множеством фабричных труб, над которыми висели тучи чёрного дыма, деревни с
красивыми коттеджами, вымощенные камнем, освещённые электричеством,
бесконечные пшеничные и кукурузные поля, окаймлённые живыми изгородями, леса
и сады, озёра и реки, то широкие и спокойные, то узкие, тенистые, своенравно
прыгающие с камня на камень. Менялись и пассажиры, хотя их гладко выбритые
лица, пиджаки, купленные в магазине готового платья, и маленькие рыжие
чемоданчики с патентованным замком походили друг на друга больше, чем
ландшафты. Впрочем, к западу от Омаги и это однообразие стало исчезать, мы
въехали сначала в усатую, потом в бородатую страну, где джентльмены не
считают несообразным с их достоинством носить на лице украшение, дарованное
им природой. Каждый взгляд внезапно приобрёл своё особое выражение,
полустёртое городской цивилизацией на американском востоке. Даже длинные
фигуры и худощавые лица переселенцев из Новой Англии неожиданно стали
характерно выделяться, как ходячие карикатуры, на фоне воловьих затылков и
одутловатых красных щёк, принадлежавших зажиточным фермерам. Постепенно
характер местности тоже изменился. Деревни стали реже, возделанные поля
исчезли, вместо зелёных всходов пшеницы явились кусты седоватой полыни и
жидкие пучки степной травы, скудно прораставшие из сухой и малоплодородной
песчаной почвы. В воздухе стало холоднее, на горизонте обрисовалась линия
голубоватых гор с белыми прожилками, обозначавшими ещё не стаявшие снега. Мы
поднялись на высокую плоскую пустыню, которая некогда разделяла обе половины
Америки хуже всякой китайской стены и даже теперь, церерезанная пятью
магистралями железных дорог, оживилась очень мало. Станции, попадавшиеся но
дороге, приняли убогий вид. Жалкие посёлки, носившие громкое название
‘Сити’, имели какой-то временный характер. Здесь жили современные
американские кочевники, которые привыкли при первой неудаче бросать
ненасиженное место и переходить за сотни миль, складывая свой багаж, вместо
верблюдов и лошадей, на платформы железной дороги. Многие дома, сшитые из
тонкого тёса, напоминали палатки. Зато на каждом шагу виднелись вывески
‘салонов’, т.е. попросту кабаков, с разными замысловатыми девизами. ‘Встреча
смелых’, ‘Салон золотых ребят’, ‘Свидание рудокопов’ и т.п. Местами в
отдалении от полотна дороги забелели настоящие палатки золотоискателей,
одежды проезжающей публики сделались проще и грубее. Белые манишки и
воротнички с модным перегибом заменились фланеровыми рубашками. Вместо
блестящих цилиндров появились мягкие поярковые шляпы с широчайшими полями.
Замелькали лица, поражавшие выражением необузданной смелости, мрачные
взгляды из-под насупленных бровей, статные фигуры, сильные и ловкие от
постоянных скитаний по горам. Иные лица и фигуры до странности напоминали
сибиряков из-под какого-нибудь Барнаула или Нижнеудинска. Те же широкие,
неуклюжие спины, лохматые волосы, нос картошкой, круглые серые глаза.
Несколько раз мне положительно казалось, что я вижу старых знакомых: Ивана
Тридцати Восьми Лет, Ваську Сохатова или Алексея Пушных. С иными я был готов
заговорить на моём родном наречии, но они перекашивали рот и вместо широкой
и сочной русской речи испускали глухие и неопределённые англо-саксонские
звуки, похожие на скрип испорченной шарманки, и я умолкал и проходил мимо.
Наконец, у подножия Скалистых гор появились и индейцы, жалкие, ободранные,
кое-как прикрытые шерстяными одеялами, грубыми и красными, как попоны. От
них пахло водкой и дешёвыми сигарами, и они протягивали руку к пассажирам,
прося милостыню. Женщины их копошились у разодранных шатров, несколько
полунагих ребятишек копались в песке. Трудно было представить себе этих
жалких париев верхом на коне и с оружием в руках. Даже нищие цыгане на
Таганрогской ярмарке, которых я видывал в детстве, выглядели лучше и чище.
В нашем спальном вагоне население, впрочем, не менялось, так как тут
собрались пассажиры, ехавшие прямо в С.-Франциско. Был тут седой негоциант
почтенного вида с такой же седой женой, сохранившей, однако, следы прежней
красоты, и хорошенькой девятилетней дочкой. Это был один из ‘сорок девятых’
как называют в Калифорнии переселенцев, которые хлынули туда со всех сторон
после открытия золота в 49-м году. Когда-то и он пришёл в Калифорнию пешком
сзади телеги, на которой были сложены пара мотыг и заступ. Но теперь всё это
было давно забыто, и он был собственником нескольких очень выгодных линий
городской железной дороги в Окленде. Он рассказал мне, что его теперешняя
жена, которую он оставил невестой в Нью-Джерси, не решалась приехать к нему
целых двадцать пить лет, а он всё жил в рудниках Беллаклары и ждал её. ‘Тем
более, что в Калифорнии вовсе не было порядочных женщин’, — наивно прибавил
он. Зато теперь было забавно видеть, как трогательно он ухаживал за нею,
хотя их браку тоже минуло 20 лет.
Прямо против меня сидела девица не первой свежести, но довольно
представительного вида. Из разговора, который она вела с женой ‘сорок
девятого’, я к удивлению своему узнал, что она тоже невеста из Новой Англии,
которая едет теперь к жениху после десятилетнего ожидания. В Калифорнии
теперь нет недостатка в доморощенных девицах, но по старой памяти многие из
переселенцев выписывают себе подруг из восточных штатов. Даже в газетах
иногда можно встретить объявление: ‘Человек в цвете жизни (читай — 45 лет),
с независимым состоянием, живущий в Аннавиле или Дон-Хозе, ищет в невесты
молодую девицу, уроженку восточных штатов’.
Врач или аптекарь из Нью-Йорка ехал на запад искать счастья. Ещё одна
девица, красивая, хорошо упитанная, но весьма загадочного вида, переезжала
из одного американского Вавилона в другой. Она держала себя весьма
неприступно, но мужчины сразу проникли в её тайну, и, когда разговаривали с
ней, глаза их покрывались масляной влагой. Она обращала очень мало внимания
на своего соседа, молодого человека довольно плюгавого вида, который
отрекомендовался мне газетным человеком, но почему-то попросил меня держать
в тайне его профессию. Из дальнейшего разговора с ним я узнал, что его
специальность состояла в постановке различного рода реклам, хотя и в этом
деле он играл только второстепенную роль и занимался розничным приобретением
заказов для одного бюро в Сан-Франциско.
Ах, эти рекламы!.. Они отравляют вам в Америке каждый шаг пути, в какой
бы глухой угол вы ни забрались. В городах они затмевают своим ярким блеском
электрические фонари и загораживают своими широкими боками десятиэтажные
дома и даже самое небо. Вдоль железнодорожного полотна от них положительно
нет жилья. В светлые весенние ночи, когда мы забирались в свои койки-каюты,
устроенные с чисто американским удобством, я любил, отдёрнув занавеску,
смотреть из широкого, удобно поставленного окна на пробегающие мимо меня
поля и леса, но на каждой живой изгороди было выплетено кудрявыми
готическими буквами: ‘Перуна! покупайте Перуну!..’ Та же самая надпись была
выписана на крышах одиноких домов и на дверях амбаров, белела гипсовыми
полосами на траве среди зелёного луга и краснела суриком на чёрном склоне
скалы над ручьём, бегущим внизу. Под конец и в мерцающей струе ручья мне
чудилась та же кабалистическая надпись: ‘Перуна! покупайте Перуну!’
Когда я просыпался утром и высовывал голову из-под занавески, первое,
что мне бросалось в глаза, были исполинские буквы на противоположной стене:
‘Да! Мы продаём Перуну! Это здорово, полезно и дёшево! Покупайте Перуну!’…
А когда я покупал газету, две первые страницы были наполнены похвалами
‘Перуне’ в прозе и стихах и свидетельствами в её пользу от всех американских
и европейских великих людей, живых и мёртвых, начиная от Юлия Цезаря и
кончая адмиралом Дьюи. Хуже всего то, что я до сих пор не знаю, что такое
Перуна — напиток, печенье или мазь для волос.
Прислуга в вагонах и столовой состояла почти исключительно из негров.
Это профессия, которую американец охотно предоставляет кому угодно: негру,
китайцу или зелёному новичку из европейцев, который настолько наивен, что не
может отыскать себе другого источника к пропитанию. Коренной американец,
‘рождённый в Америке’, лучше пойдёт бродяжить, а его дочь и сестра выйдут
вечером на улицу, чем убирать чужие постели и подавать тарелки к столу.
Впрочем, белые американцы уверяют, что они и не годятся в лакеи и что негры
и китайцы гораздо исполнительнее. Действительно, наши негры летали взад и
вперёд с совершенно неподражаемой живостью. Их курчавые головы выделялись из
белоснежной ливреи, как будто высеченные из чёрного мрамора. Крупные
подвижные черты лица ни минуты не знали покоя. Южная экспансивность их
темперамента представляла яркий контраст с обычной сдержанностью
англо-саксов. Получив какое-нибудь отрывистое приказание, они непременно
повторяли его вслух, потом бросались вперёд сломя голову и, жуя губами,
очевидно, всё ещё повторяя те же слова. Мне захотелось завести разговор с
одним из этих оригинальных потомков африканской дикости, которых
англо-саксонская культура приспособила к себе в качестве домашних и полевых
рабов.
— Когда мы приедем в Сан-Франциско? — обратился я к одному из лакеев,
приземистому молодому человеку с толстыми оттопыренными губами и большими
желтоватыми белками глаз, постоянно вращающимися вокруг.
— В Фриско, сударь? — обрадовался он вопросу. — В полдень, сударь!..
Да, сударь, в полдень!.. — Он замотал головою и ещё раз повторил ответ. Он,
конечно, понимал, что я хочу завести с ним разговор и что мой вопрос не
имеет особого значения, ибо все американские вагоны и вокзалы усеяны
путеводителями-рекламами, и расписания всевозможных поездов назойливо лезут
в глаза со всех сторон.
— Виски и сода! — раздалось в это время с другого конца вагона, и мой
собеседник стремительно сорвался с места. Он успел только бросить мне на
ходу ещё раз:
— Да, сударь! В полдень, сударь!
Послеобеденное время, скучное для пассажиров, требует от прислуги самой
усиленной деятельности, и мой новый знакомец до поздней ночи никак не мог
улучить минуту, чтобы поговорить со мною. Но пробегая мимо, он каждый раз
приятельски улыбался и шевелил губами.
— В полдень, сударь! — ясно разбирал я. — Да, сударь, в полдень!..
Наконец пружины коек были спущены и вагон превратился в обширную
спальню. Пассажиры залезли в свои норы, но прежде чем я успел раздеться,
чёрный лакей подошёл ко мне с чрезвычайно учтивым видом.
— Сударь! — сказал он вкрадчиво, — хотя и жаль расстаться, но я
должен сказать, что сегодня в четыре часа утра я сменяюсь…
— Ну, так что же? — спросил я.
— О, не извольте беспокоиться, сударь! Я и сапоги вычищу, и платье
приведу в порядок!.. Вы только вывесьте!..
— Я не беспокоюсь… — ответил я.
— Но с утра будет другой, сударь, — настаивал негр.
— Ага! — догадался я. — Вы разве не делитесь между собою?..
— Нет, нет! — энергично замотал головою негр. — Какой делёж?.. Он,
что возьмёт, то уж мне не даст. А я всё время старался услужить вам!.. —
прибавил он жалобно.
Я дал ему полдоллара, и он отправился к моему соседу.
Постепенно человеческий говор совершенно утих, только вагон продолжал
торопливо стучать по рельсам. Луна назойливо заглядывала в окно сквозь
прорехи занавески. Я чувствовал, что не могу уснуть и, накинув на себя
платье, вышел на площадку по боковому коридору, чтобы подышать свежим,
холодным воздухом.
Из полуотворённой двери выходил яркий свет. Мой негр сидел в боковушке,
отведённой для прислуги, и внимательно читал какую-то толстую книгу,
лежавшую перед ним на столе. Он, впрочем, тотчас же улыбнулся и дружески
оскалил свои белые зубы и коричневые дёсны.
— В полдень, сударь! — повторил он в десятый раз свой неизменный ответ
и утвердительно кивнул головой.
Я вошёл в боковушку. С обеих сторон возле негра на скамье и на полу
стояли сапоги, которые должны были быть вычищенными, и лежали сапожные
щётки. Один сапог, с колодкой внутри, был недочищен. По-видимому, негр
отложил его в сторону, чтобы заняться книгой.
— Садитесь, сударь! — пригласил меня негр. — Тут, сударь!
Настое повторение слова ‘сударь’ составляет характерное свойство
негритянского языка в Америке, оставшееся от эпохи рабства.
— Что вы читаете? — спросил я не без любопытства, указывая на книгу.
— А как вы думаете, кто я такой? — ответил негр вопросом на вопрос.
Я затруднился ответом. Мне не пришло в голову ничего, кроме маленького
дагомейского принца из известного романа Додэ — ‘Жак’. Маленький Кри-кри
тоже был лакеем. Быть может, передо мной был переодетый негритянский принц.
— Я студент! — сказал негр с самодовольным видом. — Вы что думаете?..
Студент-медик. Четыре семестра прошёл, ещё два семестра осталось.
Я вспомнил, что в Америке студенты часто зарабатывают себе хлеб
лакейской службой, но негр — студент и лакей, это было совершенно новое
явление.
— Вот и книги, сударь! — продолжал мой знакомец. — Гинекология — это
моя специальность… Моего профессора Уокера! — прибавил он, указывая на
книгу. — Тоже из цветных. Бойкий человек… Ещё есть — терапия, анатомия.
— А вот и кости! — и он достал из ящика под лавкой пару длинных и
крепких берцовых костей, при взгляде на которые у меня почему-то возникло
убеждение, что они тоже в своё время принадлежали какому-нибудь бойкому
джентльмену из цветных.
— Днём бегаю, верчусь, — рассказывал негр, — а вечером урву свободную
минутку — сейчас за ученье!.. Осенью экзамен, готовиться надо.
— Как же вы здесь служите? — не удержался я.
— Что ж! — сказал негр просто. — Нас здесь трое, целый факультет!..
Тот высокий человек в обеденном салоне, да ещё тут один — Гарри… Мы все с
одного семестра и поступили сюда вместе. Что ж делать?.. Надо зарабатывать
деньги!..
— А трудная ваша служба!.. — заметил я.
— Да! — вздохнул негр. — В два часа заснёшь, а в шесть часов вставать
надо. Да целый день не присядешь!.. Вот сегодня смениться надо, поезда
скрещиваются в Джексоне. Совсем спать не буду. Другой раз до самого Фриско
не сплю. Потом только и отоспишься на месте… Ну, да моё дело привычное!..
С молоду в труде!..
— А как же вы попали в университет? — спросил я.
— Отчего же не попасть? — немного обиделся негр. — Теперь все цветные
люди ищут образования!
Он, как это принято у негров, осторожно называл свою расу цветной.
— Я ещё семье помогаю! — прибавил негр. — У меня вся семья учится.
Брат в колледже, одна сестра в юридической школе, другая тоже в медицинской.
Только молодые все. Я самый старший.
— А сколько вам лет? — спросил я.
— Двадцать три! — ответил негр. — Мы все молодые… Этого времени,
рабства, мы совсем не видали.
— А родители ваши живы? — спросил я.
— Нет, умерли! — ответил негр. — И отец и мать!.. У меня и отец и
мать были грамотные! — прибавил он с гордостью. — Знаете, тогда запрещали
учиться. Тайно по амбарам собирались да грамоте учились, чтобы на людей
похожими быть…
— Мы из Тенесси! — продолжал словоохотливый негр. — Но из хорошей
семьи. На плантациях никогда не работали… Мой дядя божье слово в устах
имел… Пострадал от плантаторов в 59-м году.
— Как пострадал? — спросил я.
— Мучеником! — ответил негр, и по его чёрному лицу прошло ещё более
чёрное облако. — Повесили за шею в Абботстоуне… Мир праху его! Теперь его
душа в божьих селениях… Но только я этому не верю! — прибавил он вдруг
совсем другим тоном.
— Чему? — спросил я в крайнем изумлении.
— Да этому!.. Какая душа? Божьи селения? Кроме силы и материи ничего
нет и не может быть… Наука учит!.. — Последние два слова он произнёс с
таким же благоговейным выражением, с каким недавно говорил о мученичестве
своего дяди.
Я подивился тому, как в его душе рядом уживались идеи и настроения,
взаимно исключавшие друг друга. Но внимание его перескакивало с предмета на