Через Бухару на Памиры, Литвинов Борис Нилович, Год: 1904

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Литвинов Б.

Через Бухару на Памиры

Весна и лето 1894 года в Туркестане были ознаменованы тем, что отряды под общим начальством генерал-майора Ионова, расползясь из Ферганы по Памирам, заканчивали свою боевую работу. Эта экспедиция, равно как и прежде бывшие подобные ей, была направлена через восточную часть Памира, Сары-Кол, имеющую холмистый характер. Дорога эта была давно известна, и ею пробирались уже не раз к Гиндукушу. Между тем, с запада, из Бухары к этому хребту было не так легко попасть, вернее, даже считалось, что отсюда на Памиры пути нет по причине непроходимости Дарваза, самого восточного из бухарских бекств, отделяющего Шугнан и Рошан от ханства. При том, кроме Дарваза, река Пяндж представляла из себя вторую не менее серьезную преграду на пути и отбивала всякую охоту у желающих попытаться пробраться на Памиры с запада.
А между тем, афганские отряды, теснимые генералом Ионовым, все более и более придвигались к Дарвазу, постепенно очищая Рошан, Вахан и Шугнан.
В таком положении был этот вопрос в конце июня, когда в Самарканде формировалась рекогносцировочная партия из охотничьей команды второго туркестанского линейного батальона, целью которой было попытать счастья пробраться именно через бухарские владения на Памиры и там соединиться с отрядом генерала Ионова. Но, кроме того, чтобы взять с этой экспедиции все, что можно, со стороны высшего начальства ей были даны еще две [298] самостоятельные задачи — исследовать течение мало известной реки Санг-Гардак и перерезать совершенно неизвестный район ханства — бассейн Тупаланг-Дарьи, в верховьях которой, по предположению, должны находиться обширные ледники.
Так как путь этой экспедиции представляет из себя далеко не обычный маршрут по горным дебрям Туркестана и захватывает собою Запянджский Дарваз, по разграничению 1895 года отданный Афганистану, и, значит, неизвестно, когда еще можно будет попасть кому либо из нас европейцев, туда вторично, я и решил, как участник этого похода, поделиться тем, что видел и слышал, с людьми, интересующимися нашей так называемой Средней Азией.

I.

4 июля 1894 года в лагере второго батальона была необычная суетливость. Бегали линейцы из барака в барак в то время, когда обыкновенно люди отдыхают после утомительной ‘стрельбы’. На обозном дворе выводили и осматривали лошадей, более крепких отводили в сторону, пригоняли им седла и вьюки, более слабых возвращали в стойла.
Возле барака, где помещался я с моим другом и начальником предстоящей экспедиции H. Д., толпились охотники во главе со старшим, и между ними выглядывали изредка физиономии денщиков, любопытствующих взглянуть на приехавшего из Бухары от эмира чиновника, долженствующего сопровождать нас в дальний, гадательный путь. Чиновник этот, необычайно породистый, красивый и дипломатичный таджик, лет 55, степенно распивал у нас наш незатейливый обер-офицерский чай — обязательное, официальное угощение в Туркестане, и, не торопясь, чинно вел негромкий разговор с Н. Д. через бойкого переводчика Подмосковного. Видно было, что опытному бухарцу не в первый раз приходилось выполнять разного рода ответственные поручения, и теперь он улыбался глазами, глядя на наши молодые лица, которые, должно быть, ясно говорили, что мы рады, очень рады предстоящему походу.
На общем совещании за чаем было решено двинуться завтра, пятого, и, сделав небольшой переход, остановиться недалеко от Самарканда с целью испытания обуви и пригонки вьюков. Весь этот день прошел в хлопотах и сборах, надо было собрать охотников, себя, перековать заново лошадей, получить экспедиционные вещи, оружие, патроны, деньги и нескончаемые мелочи, от которых часто зависит весь успех похода. [299]
На утро, в шесть часов, команда была выстроена. Всего 16 человек и 2 конюха, кроме того, я не удержался и взял с собою своего вестового — крепкого, ловкого и честного пермяка Ежова, со специальной целью ходить за моим вороным, кроме него, никого, не исключая и меня, к себе не подпускавшим. Н. Д. взял своего киргиза ‘Мальчика’, крепкую, отличную, но избалованную лошадь. На этих коней мы взвалили все свое офицерское добро, а вещи команды уложили на 6 вьючных лошадей и, кроме того, взяли одну арбу до Пянджикента, небольшого чрезвычайно красивого городка, от которого к Самарканду ведет старый, теперь уже брошенный почтовый тракт.
Нам надо было спешить, и хотя мы и получили указания о том, что надо стараться не вступать с афганцами в неприязненные действия, но приходилось скорее готовиться к ним, нежели думать, что дело обойдется совершенно спокойно. Не знали мы при этом и тех пунктов, кроме Шаджана, где находились в то время наши памирские отряды. Впоследствии же мы узнали, что и эти последние совершенно не знали о нашем движении, пока мы не вступили в Дарваз. Подумали мы вдвоем, прикинули на карту, прочли две — три статьи и решили, что крепостца Таш-Курган в Северном Рошане, занятая теперь казачьим разъездом, есть тот пункт, чрез который мы явимся к генералу Ионову. В этом духе был составлен и маршрут пути, представленный по начальству.
Подтянули ослабшие подпруги у коней, прочитали молитву, перекрестились… и тронулись.
Шествие открывали Н. Д., я, за нами чиновник, Мир-Ахур, на прекрасном карабаире, покрытом великолепным сплошь зашитым золотом чепраком, затем его слуга, взгромоздившийся на пегую с сорочьим глазом лошадку, на которой был двухаршинной высоты вьюк Мир-Ахура, и за ним уже стройно выступала горсть линейцев в белых рубахах, за которой тянулись наши вьюки и арба.
Мир-Ахур ехал, улыбался глазами и, похлопывая по бархатному чепраку нагайкой, чувствовал себя в своей тарелке: ему ведь все известно — в одном бекстве ему подарят лошадь и 200 тенег, в другом — халат и лошадь, в третьем еще что-нибудь, и так будет он кататься, как сыр в масле. А усталость — какая может быть усталость у человека, с пеленок ездящего на коне, да еще такими покойными аллюрами, как хода да тропота, сиди да похлопывай нагайкой, вот и все. Другое дело, зачем русские идут туда, в такие трущобы, куда далеко не каждый и бухарец проберется, но тут же и ответ: должно быть, дорогу железную проводить. Ну, что ж, пускай проводят, ведь все равно эмир не будет сопротивляться, значит [300] ‘майли’. А майли, значит и ему, Мир-Ахуру, майли, что тож хорошо, или наплевать.
Совершенно незаметно перерезали мы весь Самарканд, захватили в своих казармах еще кое-что из недостающих вещей, разменяли на знаменитом Ригистане русские рубли на сартовские теньги, поругавшись при этом с менялами, и двинулись далее теми же бесконечными садами по Пянджикентской дороге к первому нашему ночлегу в Пейшамбе-Сиаб.
Еще не было и двух часов, как мы расположились уже лагерем в саду возле мечети. Охотники пошли ловить рыбу в многоводном арыке Сиабе, не уступающем по количеству воды хорошей русской реке. Под котлом затрещали сучья, лошадям брошен клевер, нам и команде постланы кошмы — и походная жизнь завязалась, влилась в точные рамки и так осталась в течение всех трех месяцев похода.
Вскоре явился к нам охотник, заведывающий артелью, и доложил, что за собранные в никому не принадлежащем саду мечети дрова сарты требуют баснословные деньги, за простые лепешки еще более и так далее в этом же роде. H. Д., знакомый с подобными явлениями, выразительно ворочал глазами и молчал. Мир-Ахур торжествующе улыбался и тоже молчал. Я удивленно смотрел и соображал, что при таких ценах отпущенных нам весьма небольших сумм не хватит и на одну десятую предстоящего пути. Наконец Н. Д. принял решение и, выдав расписку старшему из сартов в том, что офицерами взято для команды столько-то дров, лепешек и пр., и что по причине непомерно запрашиваемых цен ничего не заплачено, на словах же было объяснено, что с этой распиской надлежит обратиться в Самарканд к хакиму (уездному начальнику), который уплатит за все, что взято. Эффект этой меры был поразителен: моментально явился аксакал (старшина), палками прогнавший галдевшую оборванную и праздную толпу, и пугливо объяснил, что за дрова ничего не следует платить, и что по закону с гостей денег брать нельзя, а мы — гости, притом и дрова-то казенные, тут же была прочтена сура из Корана, гласящая о том, что и за глоток воды, данный путнику, надо искать награду не в этой земной жизни, тем не менее, за лепешки и прочую снедь земная награда была взята, и нельзя сказать, чтобы награда эта была малая: но плата была все же хоть сколько-нибудь подходящая.
Весь остаток дня провели мы в кейфе и разного рода мелких исправлениях вьюков.
Нам приходилось торопиться перевалить мощный Гиссарский кряж и спешить соединиться с Памирским отрядом, после чего можно было уже спокойно обратиться и к [301] выполнению других поручений. Поэтому мы решили дневок пока не делать, а двинуться ускоренным маршем через городок Пянджикент вверх по течению реки Шинк-Дарьи и подняться на предполагаемый перевал Сия-Кух, ведущий в бассейн искомой нами Тупаланг-Дарьи, попутно решено было обследовать серию озер, носящих название Маргузарских и питающих собою Зеравшан.
В пять часов утра все были уже на ногах, а через час отряд уже вытянулся по Пянджикентской дороге под тенью густых тополей и карагачей, длинными темными лентами убегающих вдаль вместе с многоводными шумящими арыками.
На полпути до ночлега, который был назначен в кишлаке Саразмыне, встретилось нам брошенное здание почтовой станции ‘Гульба’. Белый, довольно большой, хорошей постройки станционный домик уныло глянул на нас своими черными без рам окнами, сад заброшен, небольшой виноградник тоже — лозы или повытасканы, или поломаны, забор разрушен, конюшня скоро завалится. При виде этой грустной картины и на душе как-то становится грустно. Невольно задаешь себе вопрос: зачем заброшен этот почтовый тракт, какая тому причина? Неужели в новом, только что оживающем крае есть уже отслужившие свою службу, успевшие состариться учреждения, будто в молодом, сильном теле есть старые гнилые жилы?
В Саразмыне с нас опять содрали за все невероятные цены, что возмутило даже Мир-Ахура. Но таковы тогда были времена, что справедливо всеми считалось за наказание ходить по глухим закоулкам русского Туркестана. Отношение к русским туземных властей было подчас, по крайней мере, странное, часто не только русские офицеры и чиновники, почему либо попадавшие в кишлаки из городов, не получали никакой помощи от старшин, аксакалов и минбашей, несмотря на предписания администрации, но встречали явное недоброжелательство и разного рода препятствия. Жалобы не помогали, ибо дело сводилось, в конце концов, ловкими баями и старшинами к тому, что выходило, что они правы, а русские тюра (тюра — офицер.) виноваты. Приходилось смириться и махнуть на это рукой. А между тем, результаты вскоре обнаружились, вылившись в форму всем известного Андижанского восстания 1898 г. Но до тех пор в грубость и явное недоброжелательство населения с его аксакалами и минбашами по адресу русских верили только те, кто непосредственно приходил в близость с ними и так или иначе страдал.
7-го июля мы были уже в Пянджикенте, а оттуда, повернув круто направо по реке Шинк-Дарье, прибыли на другой день в кишлак того же имени, сделав в этот день 35 верст уже чисто горного похода. [302]
Там нас ждала все та же неприятность: волостной, не желая, должно быть, с нами возиться, вопреки обычаю не только не встретил нас, но даже попросту приказал сказать, что он в отъезде. Жители, конечно, тотчас же поняли, в чем дело, и сразу стали всячески препятствовать нам в приобретении необходимых продуктов. Делать нечего, пришлось после долгих криков и брани занять самим одну из сакель возле базарчика, добыть за невероятную цену клевера, ячменя, лепешек и дров.
Оставалось раздобыть мяса. Подмосковный со старшим выбивались из сил, чтобы достать на ужин команде барана. Но никто из жителей не хотел продать русским и фунта мяса. Наконец, видя все это, пришлось принять решительные меры по розыску власть имущих, и явился, конечно, нехотя и с отговорками, аксакал. Дело кой-как уладилось после получаса крика и ссор, и баран был куплен. Его тут же зарезали, при чем бывший его хозяин не преминул стянуть потихоньку шкуру и голову и был таков. Только после ужина старший, Осинцев, хватился шкуры, но было уже поздно. ‘Ну, уж и люди, — ворчал он, — просто аспиды’… Охотники молчаливо и с недоброжелательством поглядывали на сидящих на всех заборах и саклях туземцев, бесцеремонно рассматривающих нас. Мир-Ахур был вне себя, но держался в стороне от событий, чувствуя, что принять в них участие и рискованно, и несвоевременно. К тому же видно было, что его сородичи (Мир-Ахур оказался сыном наследственного бывшего Каратюбинского бека) явно не питали к нему никакого почтения, а мы при такой обстановке не могли предоставить ему никаких удобств. Да и дневной зной, доходивший до 55 градусов, и усталость давали себя чувствовать. Бедный царедворец снял с себя свою великолепную белоснежную чалму, свой яркий шелковый халат, богатый серебряный пояс с старинной также богато украшенной шашкой и прилег на свой коврик. Его слуга снял с лошади шитый золотом малиновый бархатный чепрак — и вся обстановка из торжественной превратилась в обыденно-походную.
Вскоре красные лучи заходящего солнца перебежали с нашего становища на скалу и, перебираясь все выше и выше, достигли самых вершин, преследуемые по пятам холодным сырым мраком.
От Шинка до перевала Сия-Кух, куда нам надо было идти, и о котором во всем кишлаке знали лишь несколько человек, насчитывалось около 40 верст, или, как считают во всем Туркестане, 5 ташей. Из расспросов пастухов выяснилось, что вьючной дороги по самой реке и ее озерам нет, а есть опасная пешая тропа. Поэтому вызвавшиеся в качестве проводников два таджика категорически советовали идти верхней дорогой [303] по хребту гор Маслягат-тепе и Ляйляк-гоу. На карте этой тропы показано не было, но прикинув, что высота перевала по этой тропе не превысит 11.000 футов, мы решили ввериться проводникам, в чем впоследствии и не раскаялись.

II.

Рано утром 9 числа небольшой отрядец наш вытянулся по реке Шинку, оставив негостеприимных его обитателей в их глиняных саклях, возле которых мы только что переночевали, выглядывающими на нас из-за углов, окон и заборов. Более всех были довольны тем, что нам не встретится более ни наших аксакалов, ни волостных, наш Мир-Ахур и кашевар, рыжий, добродушный, с громадными усами пермяк Храмцов, которому в эту последнюю стоянку досталось от какой-то рассвирепевшей старухи-сартянки, внезапно появившейся на нашем становище и с диким криком бросившейся колотить рыжего усача. Долго еще после этого дразнили в команде Храмцова этим происшествием.
На четвертой версте караван наш, предшествуемый проводником-таджиком, перешел по мосту через Шинк и стал подниматься контрфорсами и отсыпями по направлению к вершине Ляйляк-гоу, оставив где-то внизу и влево бурно шумящий поток с его ущельем и порослями. Дорога сразу стала очень тяжелою. Постоянный крутой подъем, зигзаги, которые выделывала тропа, необычайно утомляли и людей и лошадей. Лошади начали оступаться и падать, но снимать их приходилось с большим трудом, при чем приходилось развьючивать. Камень и острый, как ножи, щебень резали всем ноги, особенно в первую половину пути, пока мы не взобрались на гребень громадной седловины между вершинами Маслягат-тепе и Ляйляк-гоу. Лошади видимо стали уставать и требовали отдыха. Впереди всех коней шел мой красавец вороной с Ежовым, который гордился тем, что его лошадь, как горный карабаир, так бойко прыгала с камня на камень. К 12 часам дня мы были уже на высоте 8 тысяч футов, когда сделали привал, с целью дать собраться растянувшимся вьюкам. Жара одолевала.
Но зато какие виды открывались на каждом шагу! Трудно было предположить, чтобы этот, по-видимому, голый неприглядный с долины Зеравшана горный хребет был так дивно хорош. Уже с первых трех верст подъема стали попадаться сначала прекрасные луга с пасущимися на них стадами овец и баранов, затем начались редкие кустарники жимолости, арчи и розовидного цветущего шиповника, потом все гуще и гуще, желтые [304] лепестки цвета чем выше, тем ярче пестрели перед глазами. Наконец, арча поборола, потянулись крупные ее заросли и перелески, забившиеся в лога и ущелья. Ярко зеленая мурава стелется повсюду, наполняя медом воздух, ярко-красные голые вершины и скалы с лепящимися у их подножия рощами, густо синее небо над головами были дивно хороши. Начисто вымытые росой и дождями ветви арчи, как кости, белели и реяли в дышащем воздухе. А внизу нет, нет да и засинеет глубокая синева озер и ручьев, жилками перерезывающих зеленое поле бесконечных, падающих вниз холмов и увалов. Так и кажется, что это не действительность, а талантливо исполненная красками рельефная карта.
За каждым камнем, за кустом высохшей травки слышен шелест и крик, своеобразный несмолкающий крик красноголовой горной куропатки, называемой туземцами ‘кеклик’. Где-то дальше и выше, со стороны сияющих полей снега слышится выкрик улара (порода горной индейки.), а вверху парят беззвучно белоголовые орлы.
По недостаточной втянутости кое-кто из охотников немного подбился на ноги, благодаря нашим российским тяжелым сапогам. Гораздо тяжелее досталось бедным лошадям, кроме офицерских, шедших порожняком, почти у всех коней ноги были избиты и поранены острыми камнями и щебнем, у многих из них кровь струйками сбегала по ногам на траву. Просто жалко было видеть непривычных к горным тропам бедных животных, нагруженных восьми пудовыми вьюками. А дальше, несомненно, дорога будет неизмеримо хуже, или, вернее, дороги не будет, по большей части, никакой, как справедливо объяснили проводники-таджики, которых набралось уже целых пять человек, откуда-то присоединившихся к нам.

 []

Спуск с дороги от перевала Чарага.

Передохнувши и наскоро закусив, тронулись дальше, неизменно взбираясь все выше и выше и переползая то на левый Шинкский, то на правый Рогичский склоны Маслягат-тепе. Останавливаться, чтобы отдохнуть от одышки, приходилось все чаще и чаще. Снежные пики все резче и ярче высовывались из-за соседних голых вершин, нижние Маргузарские озера, иногда показывающиеся сквозь чащу арчи между отрогов, казались уже маленькими чудно голубыми лужицами. У некоторых из охотников показалась носом кровь. Лошади уставали, вьюки перевьючивались — и снова движение. Солнце уже садилось за оставшуюся у нас уже в тылу вершину Ляйляк-гоу, когда мы по одиночке потянулись по первому попавшемуся нам балкону в отвесной скале, преградившей тропинке дорогу. Жутко было идти, видя под собою пропасть на сотню сажен и чувствуя, как [306] качается под ногами примитивно устроенное полотно дороги. Самая крупная и надежная лошадь ‘Серый’ легла, к счастью, при выходе уже с балкона на карниз. Долго пришлось с ней провозиться, пока подняли ее, другие лошади, видя это, не шли и били, а вечер наступал, и темнота, зародившаяся где-то внизу, в ущельях, поднималась все выше и выше.
Наконец, повернув по отвратительной тропе налево в ущелье ручейка Зиндовуд и перейдя его вброд, мы стали взбираться на вершину давно ожидаемого перевала Чарага, долженствовавшую быть нашим сегодняшним становищем.
Было очень холодно, так как с соседних снежных вершин тянул ветерок и обдавал нас на голом холмистом перевале, покрытом короткой травкой и залегшими в складках снежными полянами. Кругом ни куста, ни ветки, не было даже и обычного во всем горном Туркестане высокого зонтичного растения, за свой отвратительный и сильный запах прозванного попросту вонючкой.
Благодаря догадливости добродушных проводников, захвативших с собой несколько вязанок арчи, нам удалось развести огонь, пока охотники не принесли снизу арчевых же веток, за которыми пришлось идти версты за три вниз в сторону Рогича.
На утро, проснувшись чуть свет, я был поражен представившейся картиной. Мы находились под самой вершиной перевала, ведущего из ущелья р. Рогича к Маргузару. Перед нами в 3—5 верстах самоцветными камнями искрилась своими снегами гора Тюльпе-тау, насчитывающая около 15 т. фут. высоты. За ней и кругом нас высились то целые снежные или скалистые хребты, то отдельно поднимающиеся к небу пики: налево горделиво высилась громадная Акбаи-Вору, впереди за Тюльпе-тау и ее отдельными вершинами выглядывал Новорус, а направо поднимался из-за темнеющего ущелья Рогича массив Хазрет-Султана с ближайшею блистающею снегами и уже обнажающимися льдами Куги-Тарх. Казавшаяся нам недосягаемой по своей высоте вчера Маслягат-тепе представилась сегодня очень скромных размеров эллипсовидной вершиной, увенчанной красноватыми оголенными скалами. Кругом, ниже и наравне с нами, было царство горных лугов, покрытых разнообразными цветущими травами, с значительными площадями зимнего снега, запах меда носился над холмами, чувствовалось какое-то дикое приволье. Мы находились на высоте 11 тысяч футов, в поясе короткой травы и последних альпийских лугов, сменивших на восьмидесяти тысячах фут голые неприступные скалы с арчевыми перелесками, и в свою очередь долженствующих быть смененными еще более дикими и неприступными утесами вперемежку со снегами и фирном, граничащими на высоте 12.000 фут с царством вечного белого покрова и льдов. [307]
Куда мы должны сегодня прийти, — никто не знал, не знали и наши чумазые добродушные проводники, на все расспросы твердившие, что ‘юль ясман, бисиар санг, бисиар барф’ (‘Дорога плоха, масса камней и снега’), и при этом упоминали какой-то пункт Туша-Пазон. Мир-Ахур с подведенными от вчерашнего перехода глазами, с отчаянием во взоре смотрел на скалистые отроги Тюльпе-тау и уныло покачивал головой, его важность исчезла, блестящие одежды давно уже были уложены во вьюки, с его гнедого карабаира снят драгоценный чепрак, и бедный царедворец, попавший в такую неприятную передрягу, был только в ситцевых халатах, своей все же белоснежной чалме и мягких красивых туземных сапогах, называемых ‘тогоги’.
Теперь нам приходилось огибать слева главный массив Тюльпе-тау, то лепясь по голым контрфорсам, то углубляясь в отдельные боковые вершины, отделяющие тропу от ущелья, на дне которого иногда показывались дивного глубокого сине-зеленого цвета озера Маргузар и Кабутак. Путь весь состоял из ряда частых подъемов и спусков с преобладанием все же подъема. Мы пересекали ручейки в самых их истоках, пробирались между глетчерными камнями и переходили целые поляны грязного талого снега и груды щебня от разрушившихся скал. Иногда тропа пропадала совсем, и наши вожаки, поводя своими головами направо и налево и внимательно рассматривая каждый камень, сворачивали куда-нибудь за известную только им скалу и выходили благополучно к подорожным знакам (во всем горном Туркестане, Бухаре и на Памирах перевалы и все более или менее заметные повороты и подъемы дорог обозначены столбами, сложенными из кусков тут же валяющихся камней иди гальки. Дело сохранения дорог считается у туземцев настолько святым, что почти везде вошло в обычай, чтобы каждый прохожий в таких местах брал хотя один камень и клал на этот столб. Таким образом, благодаря этому обычаю, и подорожные знаки сохраняются в удивительной исправности и, благодаря хотя и такой незначительной расчистке, тропа яснее видна путнику.). Встречались опасные и рискованные места, но мы миновали их приблизительно благополучно, разве побьется лошадь или охотник, не рассчитав, скатится на несколько шагов вниз вместе с подавшимся под его ногами камнем.
Маргузар уже больше не показывался, но зато Кабутак все чаще и чаще ласкал наш глаз своею дивно спокойною поверхностью. Наконец, ноги наши почувствовали, что дорога идет на спуск, и вскоре мы подошли действительно к самому спуску к озеру Кабутак. Мир-Ахур обмер, увидя такой спуск. С самого места, где остановилась вся наша команда, с резко выраженной узкой седловины, начиналось падение по уклону не менее 50 — 55 градусов в долинку, сплошь заполненную зеленью. [308]
Головоломная тропа буквально опрокидывалась вниз между громадными камнями, спускаясь словно по лестнице, ступени которой достигали местами двух аршин высоты, все ниже и ниже, и наконец терялась в тех же камнях.
Мы начали спускаться. Картина была восхитительна. Под нами в широком ущелье бежал ручей Азор-Чашма, все ущелье, его склоны и почти отвесные бока были сплошь покрыты густым арчевым леском, лиственными деревьями и кустарниками разных пород. Ущелье на горизонте замыкалось девственно снежным хребтом по всему горизонту картины. Озеро Кабутак, видимый нами его угол, как чистым изумрудом, красовалось своей поверхностью. В складках скал и горных массивов дрожали голубые полупрозрачные тени. Сейчас же, по ту сторону Азор-Чашмы, начинался от самого Кабутака скалистый покрытый арчевым лесом гребень, поднимающийся по направлению блистающего своим ледником и снегами Сия-Куха, нам сверху было видно, как полотно тропы, по которой нам лежал дальнейший путь, просвечивая сквозь зелень перелесков, взбиралось на этот гребень и, дойдя до его вершины, пропадало в ущелье Туша-Пазона.
Спуск к Кабутаку начался около двенадцати часов, и около трех мы были уже на берегу озера. Тяжело было в эти часы отрядцу. Лошади не шли, их пришлось развьючивать и тяжести нести на себе, бедные животные бились и в ужасе не хотели делать тех гигантских прыжков по этой поистине чёртовой лестнице, ногайки свистели и безжалостно работали по их крупам, охотники надрывались, таща лошадей за веревки. Наконец, кое-как мы спустились к озеру и остановились на роздых.
Посмотреть диковинных путников собралось человек пять любопытных горцев. Из расспросов их оказалось, что они попали сюда из Маргузара той же дорогой, что и мы, со своими стадами, что на Туша-Пазоне есть также несколько партий баранов, пригнанных из того же Маргузара, но другой, правой, стороной озер. Все пастухи единодушно утверждали, что чрез перевал Пяндж-об (название Сия-Кух они произносили реже) дороги теперь в Гиссарский край, пожалуй, нет, а что недели через три, когда ледник совершенно оголится от покрывающего его снега, можно будет перевалить в долину Тупаланга, или, как они называли, Хован-Дарьи.
Кабутак оказался озером без одного живого существа, и все пастухи в один голос показали, что во всех Маргузарских озерах не найти ни одной рыбы. Зато, по их словам, в Кабутаке водятся страшные водяные чудовища, под названием ‘кучуку-абы’, что голова у них, как у собаки, и тело все, как у собаки, только нет лап, эти кучуку-абы подплывают к самому берегу, где поглубже, и хватают и людей, и овец.

0x01 graphic

Вершина перевала Сия-Кух.

[310]
— Мы поэтому и сакли строим повыше от воды, — закончил, вертя глазами, рассказ один из черномазых таджиков.
— А ты видел их когда-нибудь? — спросил Н. Д.
— Нет, я не видал, и мои товарищи тоже не видели, а старики рассказывали в Маргузаре, что один мулла видел, — нехотя ответил горец.
Около четырех часов поднялись мы снова в путь и начали взбираться на лесистый контрфорс, благополучно, хотя и с трудом, перевалив через него, очутились в ущелье Туша-Пазон. Пройдя около трех верст, немного выше впадения в этот поток еще какого-то многоводного ручья, стремящегося сплошным каскадом в ущелье, мы остановились, застигнутые темнотой, на ночевку. Было очень холодно, от бурного многоводного потока веяло сыростью, редкие арчевые кусты не служили защитой от холодного резкого ветерка, тянущего вниз по ущелью и от виднеющегося снежного контрфорса горы Новорус.
Совершенный путь был настолько труден, что за весь день, за 15 часов почти без прерывной работы было пройдено всего лишь около 14 верст. Я лично чувствовал себя также порядочно разбитым, так как, благодаря съемке, стремлению нанести побольше набросков и собрать материал, я не отдыхал и на привале.
Мы были опять уже на высоте, несколько большей 8 тысяч футов.
На следующий день, 11-го июля, в обычное, уже установившееся само собой время, караван наш был в пути. Ущелье несколько поворачивало вправо и снова принимало строго южное направление. Когда мы прошли верст пять, прекратились последние кусты арчи. Снег стал попадаться громадными залежами, которые местами приходилось переходить. Надо было спешить, чтобы засветло перевалить главный хребет, иначе мы рисковали, по крайней мере, поморозиться.
Подойдя к небольшому болоту, окруженному мокрыми лужайками, мы увидели перед собой ущелье заваленным снегом толщею в несколько сажен, из-под которого вырывался наш ручей. Острые отвесные пики теснили друг друга под ущельем. Тропа, как бы испугавшись, бросилась вправо на самые отсыпи и скалы, лишь бы обойти эту громадную снежную поляну. Это был, вероятно, нижний конец ледниковой морены. Опять лошади начали спотыкаться и падать, снова посыпался лавинами щебень и камни, грозя засыпать идущих внизу. Приходилось переходить зигзаги, строго выжидая, пока впереди и вверху идущие не уйдут настолько, чтобы не быть как раз над отставшими внизу товарищами. [311]
По небу стали прогуливаться белые облака. Было совсем не жарко, только при остановках солнце несколько припекало.
Все встречающиеся ущелья были положительно забиты снегом. Темно-коричневые утесы грозно стояли кругом, оставя обширную котловину, наполовину засыпанную снегом и обрушившимися с соседних скал камнями. Здесь, в этой котловине, приютившись от солнца под защитой восточных отрогов, и находится часть ледника Сия-Кух. Несколько ниже его сажен на полтораста скромно синеет озерцо, принимающее в себя все бегущие в котловину ручейки. Берега озера забросаны больших и малых размеров камнями и целыми скалами левой наружной морены. Нет никакой возможности разобраться в хаосе каменных груд. Далее, снежное поле кругом обступило озерцо. За ним высится громадная огибающая с трех сторон котловину ступень, сажен в 150 высоты, также засыпанная снегом, а за ней опять снега и снега, и только отдельными небольшими, пирамидами чернеют венчающие весь хребет унылые пики.
Вскоре добрались мы до этих пиков, между которыми сложен дорожный столб, и, раскатав наши шинели, все ближе друг к другу и укрываясь от холодного ветра, вырывающегося из ущелья чрез седловину, стали грызть кто сухарь, а кто уцелевшую еще от Шинка сартовскую лепешку. Лошади сбились в кучу и, став крупами к ветру, дрожали от холода. Никак не ожидал я, что среди лета в Туркестане будет так холодно, при том серые облака сменили вечно синее южное небо, вследствие чего весь колорит пейзажа был непохож на вчерашний знойный, но яркий день.
Сапоги и одежда на нас промокли насквозь, мы начинали дрожать, ветер стал усиливаться. Пришлось собираться и двигаться дальше. Н. Д. скомандовал подъем, и отряд потянулся к перевалу. Подковообразная вершина Сия-Куха венчалась всюду торчащими обнаженными почти черными пиками (Сия-Кух — в переводе значит черные горы). Между этими пиками проводники насчитали нам три перевала, левый, восточный, ведущий в бассейн реки Кнгтут-Дарьи, или, вернее, в верховья Искандер-Дарьи (правильнее Кара-Куль), средний — в ущелье Тупаланга и правый тоже в Тупаланг, но не прямо, а к одному из притоков этой реки.
Как на наиболее доступный, проводник указал нам на средний.
Подойдя к подорожному знаку, я увидел крутой и резкий спуск куда-то вниз. Перед глазами расстилался целый ряд хребтов, заметно меняющих свое направление на запад и также заметно понижающихся. Вероятно, мы вышли на [312] верховье не главного ручья Тупаланга, а одного из его правых притоков, так как слева в наше, так сказать, ущелье вливалось другое еще более обширное ущелье, отделенное от нас лишь одним громадным контрфорсом. Вверху по направлению этого второго ущелья проводник показал нам седловину-перевал, с которой в юго-западном направлении, как можно было разобрать, спускалась едва заметная тропа.
Мы были на высоте 15 тысяч футов, на государственной границе, отделяющей Россию от Бухарского ханства. Почти все хребты и отроги были ниже нас, многие из вершин их увенчаны снегами. В общем, горы носили характер холмистых громад с выпятившимися, словно разорвавшимися, скалистыми вершинами, покрытыми снегами. Но все же резко бросилось в глаза, что южный склон Гиссарского хребта значительно круче северного, и что запасы снегов на этом склоне сра
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека