Джеромъ К. Джеромъ.
Часы.
Часы, Джером Джером Клапка, Год: 1886
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Часы бываютъ двухъ родовъ. Одни часы ходятъ неврно, они знаютъ это и гордятся этимъ. Другіе ходятъ врно,— за исключеніемъ, впрочемъ, тхъ случаевъ, когда вы твердо надетесь на нихъ, тогда и они начнутъ такъ врать, какъ вамъ и въ голову не можетъ прійти подумать о часахъ цивилизованной страны.
Помню, у насъ въ дом былъ будильникъ, который поднималъ насъ зимою на ноги въ три часа, вмсто семи утра. Будильникъ ставился для меня, чтобы мн не опаздывать въ школу. Я наскоро завтракалъ, одвался и выходилъ на улицу, но черезъ нсколько шаговъ останавливался, пораженный тмъ, что вокругъ такъ мертвенно тихо и нигд въ окнахъ, кром нашихъ, нтъ огоньковъ. Одни уличные фонари насмшливо подмигивали мн.
Человкъ, который въ состояніи провести цлый мсяцъ въ одномъ дом съ такими часами и не дойти въ послдній день этого мсяца до искренняго желанія, по меньшей мр, какъ слдуетъ выругать ихъ,— или большой потатчикъ всякимъ дурнымъ проявленіямъ въ мір или же такъ неискусенъ въ подбор достаточно убдительныхъ ругательныхъ словъ, что самъ сознаетъ всю безполезность тратить на это время.
Завтная мечта часовъ второй категоріи — заставлять васъ опаздывать на поздъ. Съ этой цлью они въ теченіе нсколькихъ недль подъ рядъ будутъ вести себя вполн образцово. Если бы вы случайно открыли хоть малйшую разницу между показаніемъ времени ими и солнцемъ, то скоре заподозрли бы послднее въ неисправности, чмъ свои часы. Вы убждены, что если бы вашимъ часамъ почему-либо пришлось отстать на четверть секунды или уйти впередъ на восьмую долю терціи, то они не вынесутъ такого позора и остановятся навки.
Въ своемъ наивномъ непоколебимомъ довріи къ ‘испытанной’, какъ вамъ кажется, честности часовъ, вы въ одно прекрасное утро собираете вокругъ себя на крыльц или подъзд всю свою семью, цлуете жену и дтей, щекочете своего бэби подъ подбородкомъ, напоминаете служанк не забывать своихъ обязанностей въ ваше отсутствіе, въ послдній разъ обнимаетесь съ женой, потомъ садитесь въ кэбъ, длаете прощальное привтствіе зонтомъ и катите на вокзалъ.
Я во всю свою жизнь не могъ ршить головоломнаго вопроса, что лучше изъ двухъ непріятностей: бжать высуня языкъ мили дв до вокзала и по прибытіи на мсто узнать, что вы явились за три четверти часа до отхода позда, или же въ полномъ душевномъ и тлесномъ спокойствіи итти не спша, останавливаясь то поговорить по душамъ съ встрчнымъ пріятелемъ, то передъ выставкою книжныхъ магазиновъ и затмъ, при вход на платформу имть удовольствіе видть, какъ вашъ поздъ уходитъ передъ самымъ вашимъ носомъ. Что же касается часовъ первой категоріи, т.-е. постоянно врущихъ, то они не такъ зловредны. Вы заводите ихъ въ опредленное время и раза два въ недлю продлываете надъ ними то, что считаете ‘регулировкою’ (хотя скоре можно ‘урегулировать’ поведеніе лондонскаго кота, чмъ такіе часы) вообще, ухаживаете за ними, если не изъ любви къ нимъ, то для очистки собственной совсти отъ всякой отвтственности за ихъ неисправность.
Зная привычку своихъ часовъ къ вольной передач времени, вы на точность ихъ показаній и не надетесь, а потому и не рискуете никакими разочарованіями. Вы спрашиваете служанку, который часъ, и она заглядываетъ въ столовую, сообщаетъ, что теперь четверть третьяго.
Но этотъ отвтъ не вводить насъ въ заблужденіе. Вы знаете, что въ дйствительности должно быть время между девятью и десятью вечера, при чемъ припоминаете, какъ интересную подробность, что четыре часа тому назадъ часы были только на сорокъ минутъ впередъ, и восхищаетесь ихъ энергичнымъ передовымъ движеніемъ за этотъ промежутокъ времени.
У меня самого были часы, которые въ смысл независимости и непослдовательности дйствій положительно побивали міровой рекордъ. Въ качеств измрителя времени они никуда не годились, зато съ философской точки зрнія представляли очень интересное явленіе, свидтельствуя, что прихотливость свойственна не однимъ одушевленнымъ предметамъ.
Одинъ знакомый говорилъ мн, что у него есть часы, которые только одному ему и могутъ служить, потому что только онъ въ состояніи понять ихъ. Онъ уврялъ, что это очень хорошіе часы, достойные полнаго доврія, необходимо только тщательно изучить ихъ особенности, которыя были строго систематизированы.
— Напримръ, когда они бьютъ пятнадцать, это значить что четверть восьмого,— пояснялъ онъ.— Но человкъ, не знакомый съ ними, легко можетъ быть введенъ въ заблужденіе.
Разумется, я вполн соглашался съ тмъ, что дйствительно только близкое знакомство съ этими часами могло гарантировать людей отъ большихъ недоразумній.
Главная же прелесть моихъ часовъ заключалась въ ихъ крайней измнчивости. Они руководствовались не какою-либо системою, а лишь минутными настроеніями. Одинъ день они убгали впередъ съ такою поспшностью, что къ вечеру оставляли за собою своихъ товарищей часовъ на десять, а на другой день, очевидно, уставъ отъ вчерашнихъ подвиговъ, изъ четырехъ часовъ теряли два, потомъ внезапно останавливались, затмъ, постоявъ часиковъ пять-шесть, съ новыми силами принимались стремиться опять впередъ.
Но, опасаясь, какъ бы меня не заподозрили въ преувеличеніи, лучше не стану выдавать всхъ тайнъ этихъ часовъ. Крайне непріятно встрчать недовріе, когда стараешься придерживаться только правды: вдь именно это обыкновенно и подбиваетъ насъ на самыя фантастическія преувеличенія, чтобы доказать разницу между правдою и ложью. Положимъ, я лично никогда не поддавался этому соблазну: мшала твердость, внушенныхъ мн въ дтств правилъ. Сначала будешь преувеличивать съ досады, а потомъ это войдетъ ужъ въ привычку.
Привычка эта очень некрасива. Въ прежнія времена, когда къ преувеличеніямъ прибгали только поэты да торговцы готовымъ платьемъ, въ этомъ было нчто особенное, пожалуй, даже возвышенное, люди, оказывавшіеся способными скоре переоцнивать, чмъ недооцнивать достоинства чего-нибудь, пользовались уваженіемъ. Теперь не то. Теперь преувеличеніе вошло въ нашъ обиходъ и не оставляетъ ужъ особой привилегіи, а сдлалось, такъ оказать, общимъ достояніемъ, въ качеств одного изъ наиболе полезныхъ орудій въ борьб за существованіе.
Весь міръ вдался въ преувеличенія. Вс его показанія преувеличены, начиная съ количества ежегодно продаваемыхъ велосипедовъ и кончая числомъ ежегодно обращаемыхъ въ христіанство дикарей, привлекаемыхъ надеждою на спасеніе души, а, главное, на обильное угощеніе водкой. Преувеличеніе является основою нашей торговли и политическаго существованія, фундаментомъ нашей общественности и главнымъ подспорьемъ нашего искусства во всхъ его видахъ.
Будучи еще въ школ, мы преувеличиваемъ свои отмтки, драки съ товарищами и долги отцовъ. Ставъ взрослыми, мы преувеличиваемъ свои чувства, дла, доходы,— конечно, только не предъ сборщикомъ налоговъ, которому преувеличиваемъ свои расходы: преувеличиваемъ свои не только хорошія, но и дурныя качества, если это нужно хотя бы для того, чтобы не мозолить глазъ другимъ своею относительною чистотою, бываетъ что съ этой цлью самый порядочный человкъ притворяется отъявленнымъ негодяемъ.
Мы такъ низко опустились, что все свое существованіе основываемъ на преувеличеніяхъ, т.-е., собственно говоря, на лжи. Это мы называемъ ‘сохраненіемъ видимости’, и мн кажется, что не могло быть придумано боле горькой фразы для обрисовки нашей безразсудности.
Имемъ сто фунтовъ годового дохода, а увряемъ, что имемъ двсти. Когда мы имемъ пятьсотъ фунтовъ дохода, то кричимъ, что у насъ тысяча, и тогда ‘общество’, состоящее изъ нсколькихъ лицъ, въ томъ числ двухъ трамвайныхъ знакомыхъ, вритъ, что мы должны имть, по крайней мр, семьсотъ фунтовъ дохода или хотя на такую же сумму долговъ. Правду знаютъ только лавочники, находящіеся въ особомъ соглашеніи съ нашей прислугой.
Пріобрвъ извстный опытъ, мы, въ конц-концовъ, лжемъ и притворяемся уже вовсю и, обладая лишь очень ограниченными средствами, швыряемся деньгами словно индійскіе раджи. Впрочемъ, мы изловчаемся длать и такъ, чтобы только казалось, будто мы швыряемся деньгами, научаемся покупать кажущимися деньгами такое же кажущееся благосостояніе. И прекрасный міръ толпится вокругъ насъ съ одобрительнымъ смхомъ и громкими рукоплесканіями, въ чаяніи пріятной подачки отъ насъ и въ ожиданіи той богатой ‘сильными ощущеніями’ неизбжной минуты, когда насъ сразу прихлопнетъ мощнымъ ударомъ всесокрушающаго молота вчной истины.
Да, друзья мои, правдивость и честность въ наши дни вышли изъ моды и, какъ лишній балластъ, выброшены за бортъ нашего житейскаго обихода. Нынче въ спрос одна видимость. Мы презираемъ твердую почву, предоставляемую намъ матерью-землею, и предпочитаемъ воздвигать свои жилища въ окутанной радужною дымкою стран тни и химеры.
Для насъ самихъ, скрывающихся за этой радужной дымкою, нтъ ничего, кром холодныхъ и сырыхъ тумановъ и постоянной боязни, что вотъ-вотъ т облака, на которыя мы забрались, расплывутся, и мы, низринувшись съ нихъ, снова очутимся все на той же презрнной земл.
Но кому какое дло до нашихъ невзгодъ и ужасовъ? Да и кто намъ повритъ? Вдь для постороннихъ нашъ облачный замокъ кажется прекраснымъ и достойнымъ зависти. Земледлецъ, въ пот лица добывающій свой хлбъ, съ завистью смотритъ на нашу воздушную обитель, кажущуюся издали такой свтлой и прекрасной, и тяжко вздыхаетъ, сравнивая со своей маленькой сренькой хибаркой. Разв этого недостаточно для насъ? Разв мы не этого именно добиваемся? разв насъ не учили ‘добрые’ люди, что нужно жить только для своего удобства и покоя? Такъ имемъ ли мы право жаловаться на чудовищность союза между нашимъ кажущимся благосостояніемъ и дйствительною нуждою?
Впрочемъ, мы никому не жалуемся, а таимъ про себя свои страданія. Притворство и ложь — это одни изъ современныхъ кумировъ, которымъ міръ съ готовностью приноситъ столько жертвъ, сколько никогда не приносилось идоламъ древности. И намъ кажется, что это въ порядк вещей. Очень ужъ соблазнительно пускать другимъ пыль въ глаза и казаться выше и лучше, чмъ мы есть.
Человкъ не можетъ жить безъ кумира, ему необходимо что-нибудь такое, чему онъ могъ бы поклоняться и приносить жертвы. Онъ падаетъ на колни передъ тмъ и поклоняется тому, что ему кажется наиболе великимъ и лучшимъ. A что можетъ быть выше и лучше разряженнаго въ чужія одежды обмана для человка нашего времени? Эта фальшивая безсердечная фигура съ заманчивымъ мишурнымъ блескомъ, лишенная совсти и чести, зато одаренная могуществомъ, олицетворяетъ его душевный идеалъ, и онъ бжитъ къ ней, цлуетъ ей ноги, обнимаетъ ея колни и клянется ей въ вчной преданности…
Да, этотъ надутый, напыжившійся, наглый обманъ — великій властитель. Давайте же воздвигать ему изъ паровъ и тумановъ храмы, гд мы, во мрак и въ тиши, могли бы поклоняться этому всесильному и снизходительному божеству. Поднимемъ на наши сотканные изъ мглы щиты это доступнйшее и милостивйшее изъ божествъ. Да живетъ вчно нашъ лукавый, лживый, но такъ похожій на насъ вождь! Да здравствуетъ великій помазанникъ лжи и коварства! Да здравствуетъ жалкій Царь видимостей, требующій отъ своихъ врныхъ подданныхъ лишь одного: казаться другими, чмъ они есть!
Впрочемъ онъ требуетъ отъ насъ еще и того, чтобы мы крпче поддерживали его. Вдь у этого призрачнаго царя нтъ собственныхъ костей и мускуловъ. Стоитъ намъ лишь отнять отъ него свои руки и онъ превратится въ туманное пятно, которое и расплывется во вс стороны и оставитъ насъ съ пустымъ мстомъ. Такъ будемъ же стараться поддерживать его какъ можно дольше, служить ему всми своими силами, чтобы онъ все боле и боле раздувался, пока, наконецъ, не лопнетъ самъ и не заставитъ вмст съ собою лопнуть и насъ.
Лопнуть же онъ когда-нибудь непремнно долженъ, какъ лопаются вс чрезмрно вздутые пузыри въ тотъ моментъ, когда они всего вздуте и вызываютъ всего больше удивленія своей чудовищной величиной. Но пока этотъ кумиръ еще цлъ, онъ владычествуетъ надъ нами, міръ подъ его призрачнымъ, свитымъ изъ блестящаго тумана скипетромъ, все усердне и ревностне предается всякаго рода лжи и обману, и тотъ изъ насъ, который больше всхъ успваетъ въ этомъ. считается самымъ великимъ.
Міръ — это вчная ярмарка, а мы ея восторженные барабанщики.
Чмъ сильне бьетъ блещущій яркими красками фонтанъ обмана на этой ярмарк, тмъ больше мы восторгаемся и тмъ усердне прославляемъ эту бшеную погоню обмана за обманываемыми и обманываемыхъ за обманомъ.
— Мыло! волшебное мыло!— вопитъ обманъ.— Купите моего мыла, господа!
— Мое мыло для ращенія волосъ! Попробуйте его, и вы увидите, съ какою волшебною быстротою вырастутъ у васъ волосы, и если не на тхъ мстахъ, гд нужно, зато это избавитъ васъ отъ бдности и всхъ сопряженныхъ съ нею невзгодъ! Мое мыло настоящее, единственное настоящее на всемъ земномъ шар! Берегитесь поддлокъ!
— Растворъ! цлебный растворъ! Купите моего цлебнаго раствора вс, у кого болитъ голова, не въ порядк желудокъ, ломить въ ногахъ, или есть какіе-нибудь переломы костей, пороки сердца, несносныя тещи, отъ которыхъ желательно скоре избавиться! Пейте этого раствора по бутылк въ день и у васъ все какъ рукою сниметъ!
— Идите ко мн въ церковь вс, стремящіеся въ рай, идите ко мн, покупайте мой ‘Путеводитель для христіанъ’, кладите мн побольше денегъ въ кружку, молитесь по моимъ указаніямъ и не имйте ничего общаго съ моимъ собратомъ-сосдомъ! Истинное спасеніе обртается только въ моей церкви!
— Интеллигентные и благородные избиратели! голосуйте только за меня, собирайтесь вокругъ моего знамени, и вы увидите, какъ весь міръ въ скоромъ времени будетъ совершенно преобразованъ и возрожденъ, и не будетъ больше ни страданій, ни преступленій! Каждый свободный и независимый избиратель получитъ отъ меня новенькую, съ иголочки, утопію, составленную лично для него, отвчающую всмъ потребностямъ каждаго изъ васъ и снабженную придаточнымъ чистилищемъ, куда каждый можетъ послать всхъ, кого ему заблагосуразсудится! Не упускайте этого единственнаго въ своемъ род случая.
— Слушайте мою философію: она глубже и врне всхъ другихъ.
— Слушайте мои псни: он лучше всхъ въ мір! Покупайте мои картины: только одн он вполн художественны!
— Читайте только мои книги: он самыя интересныя!
— Я — величайшій изъ всхъ сыроваровъ!.. Я — величайшій изъ всхъ воиновъ!.. Я — величайшій государственный дятель!.. Я — величайшій поэтъ!.. Я — величайшій артистъ!.. Я — величайшій скоморохъ!… Я — величайшій издатель!.. Я — величайшій патріотъ!.. Вс мы вмст составляемъ величайшую націю, подобной которой никогда не было и не будетъ!..
Вс мы громко кричимъ и съ неистовою разнузданностью скачемъ, вертимся, прыгаемъ. бьемъ въ бубны и литавры. Но никто не ршается врить намъ. Вс стоятъ въ сторон, смотрятъ на насъ, качаютъ головами и шепчутъ другъ другу:
— Каждый изъ этихъ клоуновъ вопитъ о себ, что онъ самый великій человкъ въ мір. Кому же изъ нихъ врить?
— Никому! — раздается въ отвтъ.— Дйствительно великимъ людямъ здсь не мсто. Здсь сборище однихъ лжецовъ, шарлатановъ и безстыдныхъ хвастуновъ, однихъ нахально горланящихъ птуховъ. Тутъ есть только великіе крикуны, и тотъ, кто всхъ перекричитъ, того можно признать величайшимъ горлодеромъ, другихъ заслугъ за этой бснующейся толпой нтъ.
Впрочемъ, вдь и мы сами, составляющіе публику, должны сознаться, что только и длаемъ, что кричимъ о себ и о своихъ мнимыхъ заслугахъ, и тотъ, кто, стоя на своей мусорной куч, суметъ перекричать другихъ, разумется будетъ имть извстное право величать себя первымъ…
Однако я началъ съ часовъ, а захалъ въ царство птуховъ. Пора вернуться опять къ часамъ.
Разскажу, какъ у меня въ дом очутились т самые прихотливые часы, о которыхъ я упомянулъ въ начал этого очерка.
Мы обдали у Бёгльсовъ, которые только что пріобрли себ часы, или, какъ выразился самъ Бёгльсъ, ‘подцпилъ ихъ въ Эссекс’. Онъ всегда что-нибудь ‘подцпляетъ’. Покажетъ вамъ старинную деревянную съ замысловатой рзьбой кровать, всомъ, по крайней мр, тонны въ три и съ умиленіемъ проговоритъ: ‘Вотъ эту прелестную штучку я подцпилъ въ Голландіи’,— словно подобралъ ее валяющуюся гд нибудь подъ окномъ и сунулъ себ въ карманъ, убдившись сначала, что никто не видитъ. ъ
Часы, ‘подцпленные’ Бёгльсомъ въ Эссекс, были изъ такъ называемыхъ ‘ддовскихъ’, въ длиннйшемъ деревянномъ, также покрытомъ искусною рзьбою футляр, и ихъ громкое металлическое степенное тиканье придавало столовой, въ которой они были помщены, какую-то особенную солидность и представляло своеобразный, успокоительно дйствующій аккомпанементъ къ послобденной болтовн.
Бёгльсъ растроганнымъ голосомъ расписывалъ намъ, т.-е. мн съ женой, какъ ему правится это мрное и глубокое тиканье, которое, когда все въ дом затихнетъ, и онъ остается одинъ въ комнат, кажется ему голосомъ стараго мудраго друга, повствующаго о прежнихъ людяхъ, о прежнихъ чувствахъ, мысляхъ и обычаяхъ, о прежнемъ стро жизни, когда все было лучше и краше!
Часы Бёгльса произвели на мою жену такое сильное впечатлніе, что она по дорог домой не говорила ни слова и только при проход черезъ нашу столовую тихо сказала:
— Хорошо бы и намъ имть такіе часы. .
Затмъ, переодваясь въ домашнее платье, она въ поясненіе своего желанія, прибавила, что если бы у насъ были такіе часы, то самый домъ нашъ сталъ бы уютне, и мы чувствовали бы себя точно подъ охраною стараго, преданнаго и неизмннаго врнаго друга. Даже и бэби было бы лучше: и надъ нимъ въ ночной тишин ряли бы успокоительно-воркующіе звуки.
Въ Нортгемптоншир у меня былъ одинъ пріятель, большой любитель старинныхъ вещей и всюду ихъ разыскивавшій. Къ нему-то я и обратился съ просьбою достать намъ ‘ддовскіе’ часы. Съ обратной почтой я получилъ отъ него отвтъ, у него имются какъ разъ такіе часы, и онъ готовъ уступить ихъ мн по дружб (у него всегда оказывалось налицо вс, что было мн нужно). Такъ какъ онъ вмст съ тмъ былъ и любителемъ-фотографомъ, то сдлалъ для меня снимокъ съ тхъ часовъ, о которыхъ сообщалъ, и приложилъ этотъ снимокъ съ письму вмст съ подробнымъ описаніемъ внутренняго устройства часовъ.
Судя по всему, часы были очень старинные и оригинальные, и я попросилъ своего пріятеля немедленно прислать ихъ.
Дня черезъ три, утромъ, на моемъ подъзд позвонились. Конечно, въ этомъ ничего не было необыкновеннаго, но въ данное время оно иметъ связь съ часами, поэтому я и упоминаю о немъ. Побжавшая на звонокъ служанка вернулась съ докладомъ, что меня спрашиваютъ нсколько человкъ. Я поспшилъ на подъздъ и увидлъ пять человкъ желзнодорожныхъ носильщиковъ, принесшихъ чудовищный по своимъ размрамъ ящикъ.
По надписямъ на этомъ ящик я понялъ, что въ немъ заключаются часы, которые мой пріятель совершенно основательно послалъ не почтой, какъ предполагалъ сначала, а по желзной дорог.
— Вотъ и отлично,— весело сказалъ я.— Вносите наверхъ.
— Однимъ намъ не втащить, сэръ,— заявили носильщики.— Нельзя ли еще кого-нибудь намъ на подмогу? Человчка бы хотъ три. Ввосьмеромъ-то мы какъ-нибудь одолемъ эту махину.
Я веллъ позвать дворника и кучера, а самъ взялся быть ‘третьимъ’, и мы, хотя и съ большимъ трудомъ, но все-таки благополучно втащили наверхъ ящикъ, въ которомъ, по мннію моей жены, легко могла бы помститься ‘Игла Клеопатры’. Для того, чтобы вынуть часы, установить ихъ на мст, въ одномъ изъ угловъ нашей столовой и привести въ ходъ, понадобился мастеръ-спеціалистъ. Разумется, нужна была не его физическая сила, а лишь его знаніе и искусство. Часы сразу оказались очень упрямыми, они не желали спокойно стоять въ углу, а все норовили повалиться на бокъ. Только при помощи разныхъ приспособленій, скобокъ и подкладокъ мастеру удалось прикрпить ихъ къ мсту. Провозились мы съ ними до поздняго вечера, такъ что я, отпустивъ мастера почувствовалъ себя совсмъ разбитымъ, хотя не столько помогалъ ему, сколько разсуждалъ съ нимъ и смотрлъ на его
Среди ночи жена вдругъ разбудила меня и, сообщивъ взволнованнымъ голосомъ, что часы пробили тринадцать, съ трепетомъ спросила, какое несчастье предвщаютъ они.
Я отвтилъ, что не знаю, и хотлъ перевернуться на другой бокъ. Но жена заплакала и стала уврять, что у нея есть предчувствіе, какъ бы не умеръ нашъ бэби. Вс мои старанія успокоить ее не повели ни къ чему: она проплакала до утра и уснула немного лишь передъ тмъ, когда нужно было уже вставать. Не выспался, разумется, и я.
Утромъ, во время завтрака, жена продолжала убиваться о предстоявшей, по ея мннію, смерти бэби. Кое-какъ мн удалось убдить ее, что она ночью обсчиталась, что часы пробили вовсе не тринадцать, а какъ слдуетъ двнадцать, и моя милая женушка повеселла.
Однако въ полдень часы, дйствительно, пробили тринадцать,— это я слышалъ ужъ собственными ушами,— и страхи жены не только возобновились, но прямо удвоились. Теперь она была уврена, что мы оба, т.-е. я и бэби, умремъ одновременно, и что она останется бездтною вдовою. Вс мои попытки обратить дло въ шутку еще больше взволновали жену. Она забилась въ истерик и принялась кричать, что, наврное, я и самъ чувствую надъ собою вяніе смерти, только мужественно скрываю это, чтобы успокоить ее, но это совершенно напрасно, такъ какъ она сама настолько мужественна, чтобы покориться неизбжному. Потомъ она объявила, что если бы не противный Бёгльсъ съ его вчными ‘подцпочками’, то ничего бы и не было.
Въ полночь часы дали третье ‘предостереженіе’, и жена отнесла это къ смерти своей тети Мэри. Глубоко вздохнувъ, она выразила желаніе не слышать боя этихъ зловщихъ часовъ и укорила меня въ пристрастіи къ ‘старому хламу, полному всякихъ ужасовъ’.
На слдующій день часы четыре раза били тринадцать, и это нсколько ободрило жену, она сказала, что если суждено сразу умереть всему нашему семейству, не исключая и ея самой, то никому не будетъ обидно. По всей вроятности, разразится какая-нибудь эпидемія, которая, какъ извстно, въ нсколько дней можетъ очистить полміра отъ его населенія.
Умирать въ большой компаніи вовсе не казалось моей жен страшнымъ.
Цлый мсяцъ наши колдовскіе часы предвщали все новыя и новыя смерти, мы ихъ насчитали столько, что списокъ извстныхъ намъ людей, къ которымъ могли бы относиться вщіе удары часового молоточка, уподоблялся спискамъ убитыхъ въ большомъ сраженіи.
Наконецъ часамъ, очевидно, надоло быть прорицателями однхъ смертей, и они занялись выбиваніемъ безобидныхъ чиселъ, отъ одного до сорока девяти включительно.
Самымъ любимымъ ихъ числомъ было тридцать два, но разъ въ день они обязательно били сорокъ девять. Больше сорока девяти они никогда не били. Почему они не ршались пробить пятьдесятъ и больше, я объяснить не могу.
Часы эти цлы и въ настоящее время, когда я пишу эти строки, но, разумется, никто давно уже не пользуется ими, поэтому я въ начал очерка и сказалъ о нихъ, какъ о ‘бывшихъ’ у меня.
Слжу за ихъ разнообразными прихотями одинъ я и знаю, что, напримръ, въ извстный періодъ, они то бьютъ нсколько разъ въ теченіе одного часа, то ни разу не пробьютъ въ продолженіе нсколькихъ часовъ. Должно-быть, натшившись всласть, они потомъ отдыхаютъ.
Нсколько разъ я приглашалъ часового мастера урегулировать ихъ, но каждый изъ мастеровъ находилъ нужнымъ замнить какую-нибудь изъ частей механизма новою, и когда я убдился, что пришлось бы перемнить весь механизмъ, чтобы добиться врнаго функціонированія часовъ, то махнулъ на нихъ рукой и ршилъ предоставить имъ итти, какъ угодно, и бить, когда и сколько они хотятъ.
Мн доставляетъ удовольствіе наблюдать, съ какой небрежностью эти почтенные старые часы относятся къ времени. Задавшись цлью издваться надъ временемъ, они въ половин третьяго провозглашаютъ тридцать восемь часовъ, а черезъ двадцать минутъ увряютъ, что теперь только часъ.
Быть-можетъ, эти умудренные долголтіемъ часы научились презирать своего владыку — время? Вдь не даромъ говорятъ, что самый великій человкъ не кажется таковымъ своему слуг. Поэтому, можетъ статься, что и самое время съ его непроницаемымъ каменнымъ лицомъ представляется въ потускнвшихъ глазахъ своихъ старыхъ слугъ лишь самою обыкновенною, ничтожною величиною? Со стороны многое кажется великимъ, а вблизи получается совсмъ другое впечатлніе. Можетъ-быть, и время не составляетъ исключенія въ этомъ отношеніи.
Быть-можетъ, и мои странные часы, когда они вмсто двухъ, бьютъ тридцать или сорокъ разъ, хотятъ сказать:
— Эхъ, время, время! какъ ты ни чванишься и ни пыжишься, разыгрывая изъ себя что-то непостижимо-величественное и важное, но мы отлично разглядли тебя и поняли, что, въ сущности, и ты не что иное, какъ призракъ, или плодъ воображенія, подобно всему остальному на земл. Напрасно люди боятся тебя, ты — величина лишь кажущаяся, простое отраженіе земной тни на фон вчности…