Campo Santo моей памяти, Золотарев Алексей Алексеевич, Год: 1938 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

Алексей ЗОЛОТАРЕВ

Campo Santo моей памяти

Вступительная статья В.Е. Хализева.

Подготовка текста и примечания А.Н. Аниковской.

Оп. в журнале ‘Новая Европа’, No 9 (1996).

АВТОР ПУБЛИКУЕМЫХ ОЧЕРКОВ Алексей Алексеевич Золотарев (1879 — 1950) — писатель-прозаик (автор трех повестей, вызвавших интерес у читателей и критиков предреволюционных лет), в ту же пору — литературный критик и публицист, впоследствии — видный общественный деятель в Рыбинске, снискавший репутацию одного из лучших в России краеведов, а также культуролог и религиозный философ (несколько его статей-трактатов, написанных в 1940-е гг., опубликованы лишь недавно)¹.

А.А. Золотарев имел прочную репутацию праведника. Вот суждения о нем современников. С.А. Аскольдов, философ, публицист и литературовед, статья которого открыла знаменитый сборник 1918 года ‘Из глубины’: ‘лучший из умов’, ‘второе изданье Сковороды’, ‘Философ тихий и безгневный,/ Но мысли четки и тверды’. A.M. Горький: ‘чистой души человек, вроде псковских праведников’, ‘если бы такого человека, как Алексеич, не было, его нужно было бы выдумать’. В.И. Смирнов, историк и краевед: ‘человек большой моральной мощи, человек евангельский’. Краевед и поэт А.Н. Лбовский: ‘Ушел навеки праведник великий,/ Его внушенья добрые сильны’². Для круга друзей, родственников, многочисленных учеников Золотарев стал личностью легендарной. Воспоминания о нем передаются от поколения к поколению как устное предание. В последние годы мне неоднократно доводилось встречаться с людьми, которые знали и хорошо помнят Алексея Алексеевича. И едва ли не каждый Раз, слушая их рассказы, я наблюдал, как светлеют лица, а голоса проникаются благодарными интонациями. Ряд мемуаров и писем свидетельствует, что общение с Золотаревым направляло жизнь людей, порой определяя их душевный настрой и духовные судьбы. По словам Аскольдова, жизненная встреча с этим человеком была для него ‘даром Параклета’ — Утешителя, Святого Духа. ‘Надо мне сопротивляться. Сила мне необходима. Вера в то, что А. А. З. поможет’, — Списывал после смерти Золотарева его младший друг Лбовский. А вот слова И.В. Ливановой, известной художницы Палеха: ‘Родители мечтали о том, чтобы было известно об этом необыкновенном человеке. Настолько была полна памятью о нем, о молодых годах под его крылом их жизнь, что, может быть, поэтому они не старели душой’.

Основу миропонимания Золотарева составило христианское представление о Логосе как Боге-Слове и о Божественном Промысле. Философ говорил об ‘исходных точках гармонического строения жизни’, твердо верил в силу ‘нравственных миродержавных устоев’, наследуя платонизм, характеризовал мироздание как ‘красоту и порядок’, а вселенский Разум — как пребывающий вечно, вне времени. Золотарев решительно не принимал ‘геоцентризма’ и ‘антропоцентризма’, главное же — сведения бытия к материи. ‘Марксу, — писал он, — понадобилось разменять Логос на мелкую монету исторического смысла и логики событий. Вся огромная космогония свелась к тому, что происходит и должно произойти в небольшом отрезке времени и на маленькой планете’³. Для Золотарева были неприемлемы также концепции ‘кругового движения’ мира как ‘вечного возвращения’ (в XX веке влиятельные благодаря Ницше). Эти концепции он иронически уподоблял сказочке-неотвязочке о вороне, которая по произволу праздного прохожего то сохнет на мосту, то мокнет под ним. Отвергал философ и представление (объединяющее дарвинистов, марксистов, ницшеанцев), согласно которому мир развивается ‘самотеком’, являя собой подобие ‘самокатящегося колеса’ (один из образов поэмы ‘Так говорил Заратустра’).

Логос, по мысли философа, воплощается в мировом Плане. Мир не сводится к статичному пребыванию его форм. Он эволюционирует в сторону все большего совершенства. К нескончаемому участию в процессе совершенствования вселенского бытия, убежден Золотарев, и призвано человечество. Мировой План требует от каждого из людей послушания совершеннейшей воле и непрестанного усилия во имя его осуществления: закон эволюции мира — ‘это принцип подвига, постоянного упражнения своих сил в известном направлении. Это то самое воспитание, то человекотворчество, о котором с таким восторгом как о преображающем человека средстве говорят основоположники монашества, египетские подвижники II и III веков’⁴. И такое понимание жизни как подвига привнесено христианством, чувство веры и готовность к подвигу взращиваются и непрерывно возобновляются ‘постоянным общением с Церковью’.

Золотарев утверждал, что человека делает личностью дар любви, важнейшие свойства которой — постоянство, возрастание, расширение: ‘В идее всякая встреча хочет быть вечной’. Какие бы катастрофы ни постигали человечество, мир ‘ищет гармонии, полного завершения, аккорда всеобщей встречи’. Людям органически присуще чувство семьи, готовое простереться на все и вся. Семья — это прообраз и важнейшая форма межличностного единения.

Неотъемлемой гранью человеческого бытия философ (здесь он близок Н.Ф. Федорову, которого считал своим учителем) представлял себе ‘союз живых и умерших’, осуществляемый устным преданием, письменными текстами (летописания, жития, мемуары), а также ‘в молитвах и таинствах’. Пристальное, бережно-уважительное, благодарное внимание к прошлому (культурно-историческому, национальному, семейно-родовому) роднит Золотарева с такими русскими мыслителями, как С.Н. Булгаков и Н.О. Лосский, Г.П. Федотов и Н.С. Арсеньев, и резко отделяет от утопизма как социального (марксисты, левые эсеры), так и религиозного (‘третьезаветное’ христианство Н.А. Бердяева и Д.С. Мережковского). Всей сутью того, что он делал и мыслил, Золотарев противостоял ‘духовному футуризму’ (С.Н. Булгаков), эпохе ‘сверхожиданий’, как он назвал свое время, и прежде всего — небрежению традициями. Неустанно оспаривал он тех, кто третировал духовенство как исторического банкрота и средоточие пассивности, косности, невежества. Духовенством, писал Золотарев в 1914 году, повсюду, включая ‘глушь забытых уездов’, ‘изо дня в день и в наши дни — как давным-давно назад — совершается громадная, исполинская работа’⁵. Та же мысль получает развитие в 1949 году: духовенство — это ‘богатырское сословие’, оно ‘в течение веков’ высылало ‘своих детей на службу светскому государству, его науке, литературе, искусству и вообще <...> гуманитарной культуре’. Обосновывая свои суждения, Золотарев говорит и о фольклоре (былинный богатырь Алеша Попович), и о русской литературе (Н.С. Лесков с его ‘Соборянами’, Н.А. Некрасов, С.И. Гусев-Оренбургский), и о собственных впечатлениях от духовенства, не только православного, но и католического: ‘Именно в Италии, наблюдая жизнь итальянского духовенства, я глубоко понял <...>, в чем положительное значение духовного быта и духовного сословия в общенародной жизни’⁶.

Тема духовенства и его судеб в послереволюционной России занимает весьма ответственное место в главном произведении Золотарева, писавшемся на протяжении последних полутора десятилетий его жизни. ‘Campo Santo моей памяти. Образы усопших в моем сознании’ — это монументальная книга очерков (всего их 497, часть утрачена, среди сохранившегося — и публикуемые тексты) о людях, с которыми писателя сводила судьба⁷. Книга обладает чертами традиционного летописания и документальной хроники, мемуаров с Установкой на создание литературного портрета, житийной литературы, надгробных речей (причитание, молитва), автобиографии и исповеди. Обращает на себя внимание ее бесхитростно-доверительный тон, задушевно-интимный и несовместимый с каким-либо эссеистско-публицистическим ‘изыском’. Самое же, наверное, главное: золотаревские ‘траурные заметки’ запечатлели пристальное внимание автора к вечным, неистребимым, хотя и грубо попираемым ‘грозной эпохой’, началам русского праведничества.

Золотарев писал: ‘Каждая такая заметка не только служит вечной памяти усопших, но и дает мне самому душевную ясность и целебную силу для жизненного подвига… Я должен сказать слова благодарности этим восьми томам моего ‘Campo Santo’. Книги эти, вмещающие мои траурные заметки, постепенно перевоспитывают меня в сторону большей внимательности, заботы о людях и любви к ним <...>. Бог не есть Бог мертвых, а Бог живых, и вот я знаю в себе чудо оживления, воскресения, преображения лика и образа тех лиц, что умерли, но с чьею смертью не примирилась моя память’.

Двадцатое столетие Золотарев характеризовал как время максимальной активности онтологического зла — как эпоху торжества ‘разладицы и отщепенства’, жестокости и безумия: ‘На пути объединения в Христе, быть может, резче, чем когда-либо, встало объединение антихристовых сил’. Торжество жестокости философ связывал с духом ‘бессемейственности’: ‘Мы все, без конца и краю безотцовщина, выронили самое драгоценное, что было в старой тысячелетней культуре, сохраненной и переданной нам нашими отцами, — это чувство сыновней близости к Творцу мира и сыновней ответственности за несовершенство мира, чувство греха и раскаяния. Нам некому стало рассказать себя, о самом интимнoм, сердцевинном в себе. Мир перестал быть семьей’. И еще: ‘Много ли в нас благодарности к нашему прошлому? Уж не потеряли ли мы права величаться нашими отчествами?’

Окружающее и факты личной судьбы (собственная ссылка и смерть двух братьев в 1930-е годы) располагали к настроениям безысходно мрачным. Вот несколько золотаревских фраз этой поры: ‘Перебирал свой архив и грустил вместе со своими адресатами. И думал: какие острые флюиды несутся от моих писем и как полезно иногда уничтожать письма, уменьшая тем самым количество скорби в мире’. ‘Так страшно, Господи! Дай силу для приветной речи. Ласковому слову научи меня!’ ‘Боже! Боже! Как невыразимо грустно погибают, помирают сейчас русские исконные люди. Нет сил. Нет слов рассказать об этом как следует’.

Однако философ удержался от соблазна — от разумения своего времени как апокалиптического. Катастрофы века он осознавал не в качестве некоего финиша России и всего человечества, а как горестный ‘зигзаг’ истории — как временный слом универсальных норм. И — не переставал верить. В восстановление гармонических начал земного бытия, в том числе русского. В 1928 году Золотарев писал: ‘Царство-то Небесное само к нам в рот валится’, — говаривал протопоп Аввакум. Ну, и наше не уступит. К.С. Аксаков сказал: ‘Русская история есть всемирная исповедь: ее можно читать как жития святых’. Вот мы, все современники, находимся в одной из любопытнейших глав этой истории’. Другими словами: русская история далеко не кончилась, у страны есть будущее. О том же говорил философ и двадцать лет спустя: конец XX века в России ‘будет временем особо чуткого и возрожденческого восприятия христианской истины’. И заметил, что ныне подрастает последнее безрелигиозное поколение. Этот прогноз вытекал из понимания Золотаревым судеб европейской культуры: ‘Рядом с дехристианизацией Европы, о которой так много говорилось как о завершительном этапе нашей культуры… продолжается и христианизация как предваряющий этап следующего за поклонением Солнцу Правды воцерковления’⁸.

Очерк ‘Алексей Алексеевич Ухтомский’ печатается по рукописи, хранящейся в семейном архиве Золотаревых, остальные очерки — по оригиналам, хранящимся в РГАЛИ (ф. 218).

Примечания

1 См. статью о Золотареве в кн.: Русские писатели 1800 — 1917. Биографический словарь. Т. 2. М., 1992.

2 Здесь и далее цитируются материалы российских государственных и частных архивов (в основном РГАЛИ, ф. 218, Золотарев).

3 Золотарев А.А. О Гегеле и гегельянстве. — ‘Вопросы философии’, 1994, No 5, с. 116.

4 Там же, с. 113.

5 Из истории русской публицистики и критики 1910-х годов. Наследие А.А. Золотарева. — В кн.: Контекст. Литературно-теоретические исследования. 1991. М., 1991, с. 207.

6 Золотарев А.А. Богатырское сословие. — ‘Литературное обозрение’, 1992, No 2, с. 110, 108,

7 Несколько очерков опубликовано. См.: ‘Родина’, 1991, No 1 (‘Н.А. Бердяев’) и ‘Русь’ (Великий Устюг, 1994, No 10).

8 Золотарев А.А. Вера и знание. — ‘Континент 82’, Москва—Париж, 1994, с. 227.

Архиепископ Андрей
(Александр Алексеевич. Князь Ухтомский)

ТОЛЬКО ЗА САМОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ в связи с восстановлением патриаршества и учреждением при нем священного Синода в Рыбинск пришла печальная весть о том, что епископ Андрей умер. Это написал в наш город епископ Казанский Андрей, упомянутый в Вестнике Московской патриархии среди членов Синода на запрос рыбинцев, не он ли — Ухтомский. Епископ Андрей был товарищем брата Сережи¹, очень дружил с ним в гимназические годы и после расхождения своего с братом сохранил неизменно самые добрые отношения ко всей нашей семье, особенно же (как и брат его Алексей Алексеевич) к нашим родителям, к отцу и матери.

Уроженец, как и Сережа наш, 1872 года, он одновременно же с ним закончил Рыбинскую классическую гимназию в 1891 году. И в то время как Сережа поступил в СПб-ский Историко-Филологический институт с казенным интернатом при нем (здание Ин<ститу>та рядом со зданием у<ни-версите>та на набережной Невы), Александр Алексеевич по конкурсному экзамену поступил в Московскую Духовную Академию, которая помещалась внутри стен в Троице-Сергиевской Лавре и точно так же имела свой интернат.

Камень, егоже небрегоша зиждущие, той бысть во главу угла². Вот что невольно напрашивается в сознание, когда мысленным взором обозреваешь всю в целом и в известных тебе эпизодических частностях — теперь уже достояние истории — жизнь епископа Андрея. В гимназические годы неудачная отвергнутая любовь (порою кажется в какой-то минимальной степени и справедливым рыбинское ‘мещанское’ местное объяснение исхода в монашество и безбрачие обоих братьев Ухтомских, что им не было ровни в Рыбинске, что они не могли найти себе по сердцу спутницы жизни), после окончания Академии разрыв с друзьями-приятелями (у меня в памяти сохранился отрывок прощального разговора, надолго разведшего Сережу и — уже архимандрита Андрея в разные стороны друг от друга: на типичные для русского поповича — в данном случае нашего Сережи — укоры своего приятеля, что он оставил мир и ушел, сокрылся от ‘живой жизни’ под монашеским клобуком, будущий епископ отвечал: ‘лучше под клобуком, чем под башмаком’).

Вскоре же после окончания Академии, после архимандритства своего в Казани, в центре южноволжской татарской культуры, ставленник ректора Московской Духовной Академии Антония Храповицкого (впоследствии известного под устойчивым его прозвищем по месту епископского служения — Волжского — умер, д<олжно> б<ыть>, в 1940 году) еще совсем молодой Андрей Ухтомский был назначен на самостоятельную Уфимскую епископскую кафедру. Здесь он проявил себя как усердный борец с исламом, проводник русской культуры в толщу заволжских народностей южного Урала, просветитель своей обширнейшей епархии, издатель и редактор очень хорошо задуманного печатного миссионерского журнала ‘Заволжский Летописец’. Вдохновленному примером своих предков епископу Андрею мечталось продлить славный подвижнический путь просвещения татарского магометанского населения Заволжья светом Христовой Истины и широкого образовательного воссоединения, вовлечения инородческого населения в общерусское русло. Эта ясно поставленная общественная задача не нашла себе поддержки в духовенстве обширнейшего заволжского края, ни в местном светском культурном слое, и ‘Заволжский Летописец’ после недолгих лет уфимского епископства Андрея прекратил свое существование вместе с переходом новатора епископа еще на одну далекую от его великорусской родины окраину, на Кавказ в Батум. И здесь епископ Андрей, как и в Уфе, считал долгом первейшей необходимости укрепление прихода, создание по образцу англиканской Церкви сильных христианских ячеек-общин вокруг своего приходского храма. Возрождение прихода — это была его излюбленная идея, которую он всячески стремился обосновать и защитить при начавшемся обмене мнений в церковной нашей среде и печати в связи с ожиданием будущего Церковного Собора. На Соборе епископ Андрей занял тоже свое собственное место, создал свою собственную партию, суть которой сводилась к немногим ясно и четко поставленным положениям: во 1-х, возможно скорее восстановить и утвердить патриаршество в Русской Церкви, во 2-х, сейчас же возвратиться к себе домой на места, ибо и малая атомная единица Церкви, приход, и большая ее составляющая сила, Епархия, во время океанской качки современности требует себе надежных, знающих свое дело и опытных кормчих.

Чувствовался глубокий, завешанный от предков исторический опыт в его словах, когда он их пытался втолковать Собору, который, в лице многих и многих своих участников, готов был сосредоточиться на текущих церковно-общественных делах вроде, например, бытовой русского православного духовенства комиссии.

Годы развития и внедрения в русскую историю Социальной Революции епископ Андрей жил в ссылке в Средней Азии, причем ему на миг улыбнулась его манящая к себе звезда возрождения в духе святоотеческого прошлого и нашей современной Русской Церкви. Он был вызван в Москву, и ему предложено было возглавить Русскую Церковь. Епископ Андрей после долгих бесед и внутреннего колебания согласился, выставив со своей стороны два условия: независимость церковного прихода (он — юридическое лицо, владеет храмом, организует христ<ианское> попечительство и т.д.) и, во 2-х, полная свобода православной христианской проповеди. Соглашения не состоялось. Епископ Андрей вернулся к себе в Среднюю Азию и, хорошенько не помню, чуть ли в это же самое время (или незадолго перед этим) испытал целый ряд огорчений от столь же неудачных переговоров с нашими староверами. Там в этой глубоко обиженной на господствующую Церковь среде не было доверия и не было вселенского чувства Христовой Истины в такой его степени, чтобы принять этот драгоценный для творческой в духе Христа созидательной работы ‘камень, егоже небрегоша зиждущие, той бысть во главу угла!’…

В довершение светлого и праведного облика почившего русского иерарха наступила подвижническая полоса долговременного досмертного одиночного заключения. По слухам, он и сидел-то совсем недалеко от Рыбинска, в Ярославской крепко ‘завинченной’ политической тюрьме, в Коровниках.

Так что вместе и вслед за апостолом Епископ Андрей мог бы сказать о себе: ‘Течение скончах, веру соблюдал, прочее же сохраняет мой венец правды’³.

Да будет так! — хочется воскликнуть в сердце своем, любящем в Бозе почившего и благодарном его светлой памяти⁴.

11 авг./ 30 июля 1944 г. У себя дома.

1 Сергей Алексеевич Золотарев (1872 -1941), брат А.А. Золотарева, педагог, краевед, историк литературы, профессор ЛГУ.

2 Пс 117: 22.

3 ‘…Течение совершил, веру сохранил, а теперь готовится мне венец правды…’ (2 Тим 4: 7 — 8).

4 Об архиепископе Андрее см. также: Зеленогорский М. Жизнь и деятельность архиепископа Андрея (князя Ухтомского). М., 1991.

Алексей Алексеевич Ухтомский (1875-1942)

СУББОТСТВУЯ, ПО УСТАНОВЛЕННОМУ ОБЫЧАЮ у Благовой Веры Николаевны, 5 сентября я как-то невольно потянулся к московской ‘Правде’ и увидел траурное объявление о смерти своего сердечного друга — еще 31 августа.

И так же невольно вспомнил одну из последних бесед своих с ним, в зиму 1940 — 41 года, когда он (через письмо Виты⁵) позвал меня в Ленинград, убеждая, что именно теперь надо нам повидаться друг с другом, может быть, и в последний раз.

Беседа наша коснулась как раз целого ряда смертей за самое последнее время, в числе других я рассказал ему о смерти сестрицы Ксении (Аксиньи Артамоновны Красавиной 92 лет на l-oe Спаса⁶ 1940 г. в деревне Ларионовской Архангельского прихода). Алексей Алексеевич со своей стороны помянул несколько отшедших от нашего мира праведников (из рыбинских — ‘Тимофеюшка’) и своим особым проникновенным тоном сказал мне: ‘Близятся к нам какие-то очень большие испытания, а те, кто мог бы нам облегчить эти испытания, кто в силах был провести нас через этот искус невредимо, отнимаются от нас, покидают нас по воле Божьей…’.

Вот именно точно такое же основное впечатление искрою блеснуло во мне при известии об его смерти. Я так и смотрел, так и воспринимал А.А. как праведника, которыми, по Библии, держатся города и сохраняются Богом, даже если они уже погрязли в нечестии и всяческих беззакониях.

Помню, как лежишь в его зальце на 16 линии Вас<ильевского> острова в верхнем этаже огромного университетского дома, спасаясь от зимнего холода под его огромным тулупом, грезятся какие-то чудесные сны-видения из далекого безгрешного детства, навеянные святостью места, еще глубокая ночь или ‘утру глубоку’, а Ал. Ал. уже на молитве, уже поет, уже славит Бога-Отца-Творца всяческих и Спаса-Сына и Св. Утешителя Духа, уже призывает на всех, кто около него, благодать, покров и защиту Пресвятой Девы. Я вспоминаю своего отца, и мне становится так хорошо на сердце, так радостно, так мирно. Я знаю, что пока Ал. Ал. жив, то у меня есть надежный, неутомимый молитвенник перед Богом, есть не только сердечный друг, не только ‘заслуженный собеседник’, но и духовный руководитель, чьи советы, чьи внушения и предостережения столько принесли и принесут еще мне добра, сколько раз спасали и направляли, спасут еще и направят меня в моей страннической дороге.

В своих последних дошедших сюда письмах к Елене Александровне Макаровой⁷ он неизменно вспоминает меня и просит Е. Ал. не терять со мной родственной, спасительной для нас обоих, взаимно поддерживающей друг друга связи.

‘Я рад, — пишет ей Ал. Ал., — тому, что около Вас живет мой милый тезка. Помогайте друг другу идти путем-дорогой, не колеблясь и не теряя цели, как бы трудно ни поворачивалась жизнь’.

И в другом письме: ‘…очень хотелось бы, чтобы Вы не тревожились и держали достаточно твердую линию, какая нужна нам всем, зная, что нужно пройти через исторические испытания. История беременна великими делами будущего, и рождение идет не без труда для всех нас… Что мой милый тезка? Ему, скитальцу, приносятся особые труды, отчасти еще более серьезные, чем прочим. Хотелось бы очень крепко пожать Ваши дружеские руки и пожелать крепости духа и здоровья в эти времена’ (письмо от 23 октября 1941 г.).

Еще совсем недавно, подойдя ближе, по-родному, к Анне Владимировне⁸, которая живет с дочерью Галей в доме Ал. Ал., я вместе с нею обдумывал, как бы написать ему и возможно убедительнее позвать его домой в Рыбинск, где еще стоит благодатный аромат его святой души, проведшей много счастливых трудовых и молитвенных дней в тиши и уюте своего Зачеремушного домика на Выгонной улице⁹. Но суета суетствий помешала мне написать это прощальное письмо.

Ал. Ал. родился в г. Рыбинске 26 июня (н. ст.) 1875 года (старший брат его, ровесник нашего Сережи, товарищ его по гимназии и тогда сердечный его друг — родился в 1872 году). Если отец его был настоящим Рюриковичем¹⁰, что говорит о богатейшей, по отцовской линии, наследственности Ал. Ал.: и святых, и мучеников, и строителей Земли русской — политиков, дипломатов, гражданских воевод и военачальников, то со стороны матери, урожденной Черносвитовой, Ал. Ал. наследовал в себе еврейскую кровь. Эта древнейшая и богоизбранная кровь заставляла его с особой любовью и нежностью относиться впоследствии к многочисленным своим ученикам по Университету, уже чистым евреям. С другой стороны, через Глеба Васильевича, женатого на татарке-чингизханочке, все Ухтомские наследовали себе татарскую кровь, что до сих пор в том же Ал. Ал. сказывалось в строении его черепа и в напряженной мускулистости его тела. Должно быть, дедушку его или прадедушку так и звали медведем. Было кое-что от медведистости и в Ал. Ал., как он сам признавался, когда бывало, лежучи под своим тулупом и в беседе нашей переходя от одной темы к другой, словом, переходя со своего личного, разнообразного, пестрого, емкого [опыта?], который способен был его переносить от светлых и радостных детских впечатлений к зрелому старческому опыту, к самым глубоким вопросам веры, науки и искусства или думам тревожным и мучительным, тревожного и мучительного нашего времени.

Ему, конечно, давали княжеское воспитание, обучали европейской, преимущественно французской, культуре, манерам, языку, но Ал. Ал. был гораздо восприимчивее к своим простым дядькам и нянюшкам, чем к гувернерам и гувернанткам. Он рассказывал мне, как его дядька, на чьей обязанности было прогуливать княжеское дитя в продолжение всего какого-либо часа-другого по улицам Рыбинска, сумел тем не менее оставить в нем неизгладимое впечатление на всю жизнь.

‘Мне запрещали, по совету доктора Гернерга, есть черный хлеб, а дядька мой так вкусно резал во время отдыха свою огромную краюху хлеба, так смачно густо-нагусто посыпал каждый ломоть мелкой с белыми сверкающими блестками рассыпчатой солью, что у меня всегда слюнки текли. Он замечал это и, отрезая мне кусок за куском, так же обильно снабжая его солью, говорил: ‘Ешь, ешь, Алеша, с Богом и на здоровье! Ты не верь им, они, немцы, доктора-то твои, они завидуют и боятся, что мы, русские, станем сильными и крепкими от черного-то хлеба. Вот они и не дают тебе есть наш мужицкий хлеб, а ты не слушай их, Алеша, ешь на здоровье и будешь большим и сильным’.

Это, запавшее с детства, недоверие к иностранным формам жизни и быта осталось в Ал. Ал. на всю его жизнь и, конечно, в большой степени определило его склон и даже, можно сказать, уход в староверье.

Княгиня, занятая всевозможными деловыми аферами, при чем не гнушалась даже приемом в заклад и скупкою домов и имений, мало занималась воспитанием Алеши, и он обязан первыми детскими радостными впечатлениями ласки-заботы о себе тетушке, так что вполне разделял мнение графа Льва Ник. Толстого, что именно тетушками, их заботой и работой по воспитанию подкинутых или в свою очередь взятых на свое попечение беспризорных детей, держится мир. Не будь тетушек, мир не только стал бы суше, безрадостнее, жестче, но и изменил бы свое лицо¹¹.

Ученье свое Ал. Ал. начал в Рыбинской гимназии и как-то очень смачно (именно вкусно и заразительно — в этом была чарующая прелесть и сила его слов¹²) рассказывал мне, как он покупал учебники и тетрадки в лавке Копорского, причем сейчас же давал живую характеристику самому купцу-продавцу и его лавке. Я всегда изумлялся свежести, яркости и ясности памяти Ал. Ал. и, однажды не утерпев, спросил у него: откуда это чудо его памяти? ‘Памяти дает силу и крепость любовь. На любовь навертываются все впечатления, как на веретено. Не будет любви, не будет и памяти. Бог есть Вечная Любовь и Вечная Память’.

Но учился Ал. Ал. в Рыбинске недолго и скоро был переведен в военную гимназию — корпус графа Аракчеева в Нижнем Новгороде (раньше была в Великом Новгороде). Ал. Ал. очень высоко ставил это свое военное образование и всегда с горячей благодарностью говорил о своих корпусных преподавателях и воспитателях. Из учителей особенно любил он вспоминать об учителе математики Долбне, который впоследствии стал профессором Горного института и до конца своей жизни поддерживал с Ал. Ал. самые дружественные отношения.

Брат Сережа особенно подчеркивал в манере мышления, разговора и письменного изложения своих мыслей у Ал. Ал. именно его военную школу. Сам воспитатель и литератор, очень много работавший в военных школах, Сережа высказывал это свое мнение с полным убеждением знатока и мастера учительского дела.

Окончив Нижегородскую военную гимназию, Ал. Ал. поступил в Московскую Духовную Академию вслед за своим старшим братом¹³, который к тому времени был уже чуть ли не монахом, сговоренный к монашеству Антонием Волынским — в те годы ректором Моск. Дух. Академии (Антоний тоже бывший гимназист и дворянин из рода Храповицких).

В последнее наше свидание Ал. Ал. велел мне отложить все свои текущие работы и непременно прочесть всю с начала до конца (он любил так раздельно и внятно, внятно с подчеркиванием сказать какое-либо слово, что нельзя было не послушаться) историю Моск. Дух. Академии за сто лет (1814 — 1914 гг.)¹⁴. По мере того как я читал и реферировал эту книгу, мы вели с ним беседу, из которой я убедился, что и вторую свою — духовную! — школу Ал. Ал. очень высоко ставил и любил свою мать воспитательницу (Alma mater) глубокою сыновней любовью, объяснял даже ее плодотворным и животворным воздействием переход свой для завершения образования в С. Петербургский Университет (сейчас же после окончания Академии, т. е. в 1900 г. с осени, где я с ним и встретился, перейдя в Университет с IV курса Киевской Дух. Академии) и далее в сложном течении своей жизни отход свой в староверие, в единоверческое его русло как наиболее приемлемое после Моск. Дух. Академии.

В Сергиевом Посаде Ал. Ал. жил как своекоштный студент, стало быть, на вольной квартире. За ним последовала его верная оберегательница и хранительница Надежда Ивановна Бобровская, обеспечив ему полный уют для трудовой студенческой жизни и молитвенного подвига под покровом Святой Троицы и преподобного Сергия.

Ал. Ал. считал эти годы, проведенные им у Троицы, счастливейшими и плодотворнейшими для своего духовного возрастания — в полноту совершенства! — добавлю от себя.

Годы эти, конца XIX века, были исключительно значительными в истории нашей родины, когда складывалось уже марксистское движение, которому суждено было вскоре, после испытания огнем и железом, встать во главе нашего государства и повести за собою всю страну.

В 1900 г. умер Вл. Серг. Соловьев, связанный также с Моск. Дух. Академией, которому русская мысль обязана крутым поворотом в сторону отцов своих и твердой, смелой, сознающей свою правду защитой отцовщины и дёдовщины.

Возвращаясь по летам к себе в Рыбинск, Ал. Ал. здесь начинает отчетливо проводить свою линию по защите дёдовщины. Он издает здесь брошюру о старом церковном пении против новшеств, против итальянщины и вычуров столичных и провинциальных ‘Грибушных’ — концертантов. Здесь же вместе с отцом Александром Образцовым (также прошедшим школу Московской Духовной Академии) и Александром Викторовичем Лебедевым (27 марта 1942 г.) организует службы со старорусским пением и чином богослужения — сначала в Тихоновской церкви (постройка ее велась при деятельном участии его отца и, кажется, дяди Александра Алексеевича) вместе с о. Сергием Троицким, а затем во вновь освященной домовой церкви Тюменевского прихода <...> В своем Зачеремушном домике на Выгонной ул. (теперь дом No, кажется, 47) он собирает прекрасную библиотеку старопечатных книг и древних икон.

Собирательство икон идет тем успешнее и счастливее, что глубоко верующий и свято чтущий иконы Ал. Ал. в довершение всех качеств, необходимых собирателю старой иконы, еще и иконописец — сам пишет образа, входя в самые тайники и технические тонкости нашего древнего искусства иконописи.

Я хорошо помню Ал. Ал. студентом естественником. Он сидел, бывало, как и я (чаще всего рядом), на первой скамье и записывал лекции¹⁵ в бесчисленные свои записные книжки своим тонким, крупным, почти что печатным почерком.

В это же время ведет он и записи-дневники (сколько я знаю, большинство этих ценнейших дневников погибло), представляющие огромный — день за днем, год за годом — материал для подлинной, настоящей, достойной А.А. биографии.

Знание высшей математики, знание новых языков (по химии он, например, пользовался и французскими — Берчело — и немецкими пособиями), совершенно исключительная дисциплина и усидчивость помогли ему блестяще проходить год за годом, предмет за предметом — все, что требовалось для студента-естественника.

Революционные волны, одна за другой, ударив тяжким прибоем в наш столичный университет, выбили меня не только из его уютных стен, но и из родного Рыбинска — сначала в тюрьму, а затем через тесные врата — тоже родимого узилища — в дикие просторы Сибири, а затем на вольную волю европейской жизни.

Мы с Ал. Ал. отдалились друг от друга. Я, конечно, слышал и знал, что он великолепно сдает все студенческие научные повинности и работает, можно сказать, взаглот и всласть, оставлен при Ун-те для подготовки к профессорскому званию при кафедре физиологии.

Оставленный при Ун-те Николаем Евгеньевичем Введенским¹⁶ (сын сельского, Вологодской епархии, священника, Н.Е. нес в себе, в своем устном преподавании, в тиши университетских лабораторий огромную духовную и умственную силу) — Ал. Ал. до конца жизни сохранил благоговейное почитание памяти своего патрона и уже в устье жизни много сделал для осведомления европейской науки с идеями Н.Е., исполнив почти один трудную и крайне кропотливую работу по редактированию перевода на немецкий язык его сочинений. Когда в 1909 — 11 годах, в краткий период своей жизни в Рыбинске между двумя заграницами, я встретился с А.А., то, помню, встретились мы не без взаимной радости и горя, что вот так надолго и далеко друг от друга развела нас злодейка судьба. Я знал, что он пишет в тиши своего уютного Зачеремушного домика свою первую большую научную работу по физиологии, ‘О зависимости кортикальных двигательных эффектов от побочных центральных влияний’ (1911), где ясно выражен принцип доминанты.

После второй высылки за границу (1911 — 1914) и начала европейской войны (1914 — 1918) я крепко засел в Рыбинске и здесь, в эпоху Окт. Революции, вновь, уже не теряя друга своего из виду, сошелся с Ал. Ал. Это была радость сердечного духовного общения, задушевных долгих бесед, дружеской переписки и совместной работы в Рыбинском религиозно-философском обществе¹⁷ и на церковном Соборе ¹⁸ (в Москве) в 1917 — 18 гг.

Ах! Сколько полезного и доброго для себя, для своей души, для своего спасения в Боге взял я в это время к себе в сердце от щедрого на мысли, на чувства дорогого своего тезки. Сколько уроков укрепления воли, обуздания страстей и порывов дал он мне примером своей могучей личности!

Помню, как чаровал он меня своим благочестием, глубоким, целомудренно-чистым, манящим к себе, заражающим собою — хотя в отношении к самым простым людям. Или сколько уважения и сыновней, трогательной любви проявлял он к моим родителям — отцу и матери, — что и сейчас я волнуюсь трепетно, вспоминая, как все это благочестие Ал. Ал. надо было мне, чтобы до конца провести свой долг-подвиг жизни с отцом и матерью в период жестокого бессмысленно-озорного в нашей великорусской провинции гонения на духовенство.

Помню, как Алеша говорил мне, именно сам называя меня так нежно и как бы приглашая делать то же самое интимное прозывание его имени: ‘Да, Алеша, все мы вначале думаем, что мы умнее своих отцов и только с опытом жизни, накопляя благодатную силу от общения и под руководством Церкви, убеждаемся в той простой истине, что спасение, как и самая жизнь наша, идет от отцов наших, что в продолжении — смиренном и усердном — дела отцов наших заключается и единственно важное, собственное, личное дело каждого из нас. Чем раньше мы сознаем это, тем будет лучше и спасительнее для нас. Так-то, сердечный друг мой’.

Такие слова его, сказанные особым пронизывающим сердце музыкальным тоном с резкими повышениями голоса и ударениями на смысловых частях речи, глубоко запали в память и не оставались бездейственными, а определяли собою дальнейшее мое поведение.

Идея спасения через отцов своих, идея служения отцу-матери и для меня стала любимой действенной идеею с тех пор.

Другая основная ведущая и организующая не только наше самосознание, но и поведение наше, была также глубоко воспринятая мною идея, которую можно назвать идеей персонализма или идеей личности, пронизывающей собою все мироздание. К этой идее я давно подходил своим путем, но Ал. Ал. дал могучий толчок к ее раскрытию во мне.

В самом начале 1918 г., кажется, на рождественских каникулах или, может, в посту, Ал. Ал. делал доклад в Рыбинском рел<игиозно>-философском обществе об Антихристе¹⁹ и его предчувствии русским народом. Так вот что он писал между прочим одной из своих активных слушательниц-рыбинок, которая обратилась к нему с письмом, прося разъяснить некоторые для нее неясные места его доклада: ‘Без всякого сомнения Истина спасает! Можно сказать, что понятие Истины уже заключает в себе понятие Спасения… Вопрос в том, где Истина. Для нас, христиан, Истина не есть абстрактное положение, спекулятивный продукт человеческого ума, цепь умозаключений и т.п. Истина для нас есть живая, независимая от нас реальность, обладающая свободой и личными свойствами — Христос. Жизнь и содержание этой живой и воплощенной Истины не ограничивается тем, что дано нам в Евангелии. Вы помните, без сомнения, слова Христовы: ‘Еще много имам глаголати вам, но не можете носити ныне. Егда же приидет он, Дух Истины, наставит вас на всяку истину <...> яко от Моего приимет и возвестит вам’ (Иоанн 16: 12 — 14). Все верное духу Христову историческое предание Церкви (историческая жизнь ‘Тела Христова’) есть новое и новое непрерывно растущее раскрытие Христа — Истины’.

Нельзя, по-моему, лучше и яснее выразить суть этого (борющегося с философской обезличкою мира) христианского взгляда на мир, чем это сделал А.А. в своих ясных точных словах, не оставляющих никакого нерастворимого, непрозрачного осадка невыявленной мысли после себя.

Привожу эту точную выписку из частного письма А.А., с одной стороны, чтобы показать, какое полноценное духовное наследство имеем мы в переписке А.А. даже с его мимолетными, на один раз и ad hoc корреспондентами. И как обязателен, как настоятелен наш долг — всех тех, кто имел с ним переписку, собрать, насколько это возможно сейчас, все его письма и, если нельзя еще издать их, то хотя бы дублировать их, чтобы застраховать от потери.

Такую же ценность имеют заметки А.А. на полях книг, какие он читал, а тем более изучал. Чтение его носило характер свободного собеседования с автором, порою очень живого, искреннего, восторженного увлечения и умиления чужими мыслями, если автор был для него ‘заслуженным собеседником’, порою иронического и резко-несогласного отпора чуждых ему мнений, если автор уклонялся от живой, девственной и действенной Истины, которую лично исповедовал и носил в своем сердце А.А.

Сам он очень ценил эти свои записки и, стало быть, сохранение его библиотеки в целости и в одном надежном месте, лучше всего, конечно, в биб<лиоте>ке Акад. Наук, было бы для всех нас, кто знал и любил А.А., общим делом увековечения его памяти.

Вот что писал мне он (1/1-1920 г.), когда я был заведующим Рыбинской биб<лиоте>кой-книгохранилищем и мог помочь ему своими связями с Рыб<инским> Исполкомом в деле сохранения его Зачеремушной биб<лиоте>ки: ‘Вы представляете себе, насколько тяжело для меня лишиться книг, большая часть которых с моими нарочитыми отметками для будущего использования в работах! Кроме того, там есть рукописи, лишиться которых значило бы потерять лучшие рабочие годы из прошлого’²⁰.

Тогда, т.е. в 1920 г., благодаря отчасти личному моему знакомству с председателем Рыб<инского> Исполкома К.И.Бухариным, удалось сохранить и его книги и его бумаги, но через два семилетия, в 1934 году, обыск, сделанный у его жилички матушки Гурии, унес за собой добрую половину и его ценнейших с отметками книг, и его рукописей.

Как яркий пример ценности этих отметок Ал. Ал. для характеристики его мировоззрения, для понимания его духовного развития и сложившегося духовного облика приведу скопированную мною отметку в книге ‘У Троицы в Академии’. На стр. 547, где уже как бы подытоживается общий труд Академии за 100 лет, А.А. делает на полях заметку для себя такого значительного содержания,

— В Моск. Дух. Академии была здоровая новая линия: Горский, Алексей Лавров, Гиляров, Голубинский, Беляев, Ключевский, Каптырев, Антоний Храповицкий выправляют пути к отеческому преданию.

Здесь же А.А. сугубо красит своим красным карандашом, очевидно близкое ему, сродное ему триединство научного подвига Ал. Вас. Горского (1814 — 1875), незабвенного ректора Моск. Дух. Академии, с которым связаны все лучшие в академической жизни истории и предания: ‘Какой блаженный труд — трудиться для славы Божией, для братнего блага, для собственного блаженства’. Так думал и так говорил созидатель научной славы Моск. Дух. Академии А. В. Горский, а многочисленные питомцы Академии, и в том числе А.А., жизнью своею доказывали, что триединства этого ‘всяким делом, какое Провидение ни дает нам в руки, мы можем легко достигнуть’.

Еще более ценная для биографии Ал. Ал. отметинка на полях той же книги в самом итожном конце ее: ‘А. Лавров, проф. канонического права, преосвященный Алексий, викарий Московск., его ученик Н. Заозерский²¹. Отсюда традиции к воссоединению со старообрядцами. Я ничего от себя. Все от Е. Голубинского, А. Лаврова и Н. Заозерского’.

Здесь прямое и подлинное свидетельство самого Ал. Ал. о том, как он пришел к личному своему воссоединению со старообрядцами.

Или вот еще одна запись-заметка, списанная мною с корешка одной из книг А.А., где поразительно ясно раскрыта им излюбленная его идея ‘заслуженного собеседника’: ‘С кем поведешься, таким будешь и ты сам. Каковы твои собеседники, таков будешь и ты сам. Собеседование с Церковью Христовой не может не оставить на тебе того воздуха, каким живет она, и ты само собой понесешь его к встречным твоим собеседникам обыденности. Люди будут чувствовать то новое и совершенно особое, доброе, что переносится к ним. Но это не от себя, а от того воздуха, в котором ты побывал и которым обвеялся. С другой стороны, каков ты сам, таковым будешь строить своего собеседника: собеседник является тебе таким, каким ты его заслужил. И здесь страшный путь к тому, чтобы и пророка, и подвижника, и мученика, и самого Христа и Бога перестроить по своему подобию и стать тогда умирающим с голоду и посреди изобилия и неутолимым в своем замкнутом порочном круге. Все дело здесь решается тем, идет ли человек на самоутверждение, самообеспечение и самомнение или выходит из своих твердынь и замков в поисках пребывающей выше его Правды’.

А вот как раскрывается та же излюбленная живая и личная идея о заслуженном собеседнике и как вместе с тем раскрывает собой живую личность своего создателя и носителя в одном из его писем ко мне (не датированного, но должно быть, конца 20-х годов, потому что обращение уже идет на ты, а не на Вы): ‘Очень я переутомился за этот год, а на фоне переутомления развилось тяжкое бредовое состояние, которое я едва изживаю теперь, через два месяца отдыха после лекций и преподавания. Все это очень интересно и поучительно для наблюдающей мысли, но и очень мучительно, когда наблюдаемые вещи переживаются в самом себе. И все-таки только тогда понимаешь до конца, когда одновременно и наблюдаешь как бы вовне и переживаешь извнутри, как подопытный субъект!

Мой главный интерес издавна в том, как конструируется человеческий ‘опыт’, т.е. как это происходит, что приблизительно в одних и тех же данных внешнего мира Дмитрий Карамазов строит совсем другое миропредставление, чем его отец Федор, чем старец Зосима, чем Мармеладов или чем братья — Иван и Алексей. Дело в том, что мироощущение предопределяется направлением внутренней активности человека, его доминантами! Каждый видит в мире и в людях то, что искал и чего заслужил. И каждому мир и люди поворачиваются так, как он того заслужил. Это, можно сказать, ‘закон заслуженного собеседника’. В том, как поворачивается к тебе мир и как он кажется тебе, и есть суд над тобой. Каждый миг мир ставит перед человеком новые задачи и предъявляет ему новые вопросы, а человек отвечает всегда в меру того, что успел в себе заготовить из прежнего, таким образом каждое мгновение мира выявляет в человеке то, что есть в его ‘сердце’ — и в этом суд и судьба над человеком.

Ну так вот в изучении доминант и их значения для постройки человеч<еского> опыта — необыкновенно интересно и важно присмотреться в особенности к психиатрическому материалу. И особенно интересны высокоразвитые психозы зрелого возраста, так наз<ываемые> ‘систематизированные бредовые помешательства’, где логическая функция человека безупречна, а беда коренится в психологических глубинах.

Строятся подчас удивительно содержательные, цельные (‘интегральные’) и красивые бредовые системы, чего-то ищущие, чем-то вдохновляемые и, однако, бесконечно мучительные для автора. Затравкою при этом всегда служит неудовлетворенный, невыполненный долг перед встретившимся важным вопросом, который поставила жизнь. Человек сдрейфил в мелочи, оказался неполносильным и неполноценным в один определенный момент своей жизненной траектории, и вот от этого ‘судящего’ пункта начинает расти, как снежный ком, сбивающая далее и далее, логически правильная, но уводящая все более и более в сторону, бредовая система. Это и есть, т<ак> наз<ываемая> ‘паранойя’.

Она меня привлекала издавна, еще тогда, когда молодым студентом Академии в 1896 г. я имел случай прожить полтора месяца в отделении хроников в Яросл<авском> сумасшедшем доме. Потом, студентом Университета, слушал курсы по паранойе Томашевского, Розенбаха’…

Я нарочито привел столь длинную выписку из начальных страниц письма, чтобы показать, как глубоко и сердцевинно связаны все идеи Ал. Ал., в данном случае, идея заслуженного собеседника, которую он развил в специальной литературной статье²², где он и все вообще литературное творчество выводил из жажды неутолимой, ненасытной, неуемной — сыскать себе по сердцу собеседника, с учением о доминанте, развитом в стройную научную теорию, которой он заслужил себе почетное и высшее научное звание академика.

А чтобы судить, какие просторные и, можно смело сказать, безгранично-широкие горизонты открывает Ал. Ал. при живом и, повторяю, свойственном его личности, его жизненному опыту развитии его физиологической научной теории о доминантах, надо привести и несколько строчек из последней страницы этого интереснейшего письма: ‘Все дело в том, чтобы ежеминутно быть в бдительном подвиге перед лицом Собеседника (будет ли это ближайший человек или Первый и Последний Собеседник) — скажем мы. ‘Во одно мгновение совершается спасенье или погибель человека’, — говорит Исаак Сирии. Это оттого, что мгновенье принесло тебе задачу и вопрос, и, смотря по тому, что ты заготовил в себе, ты отвечаешь полностью, как единый и собранный в себе деятель, или, — если ты, озирающийся вспять, — отныне идешь надломленный с сознанием своей раздвоенности или, даже, множественности: ‘Легион имя мне, потому что нас много’²³. Идешь отныне ‘стеная и трясыйся’, как Каин!’.

Думаю, этих немногих выписок из интимных высказываний Ал.Ал. достаточно, чтобы судить, насколько удостоенная академическим званием научная теория доминанты была в то же время религиозно и, даже более того, православно обоснована в понимании и личном самосознании А.А., ее автора.

Вот почему он так сердился на другого рыбинца-физиолога, ближайшего ученика академика И. П. Павлова, Влад. Вас. Савича, когда тот в своей книжке ‘Основы поведения человека’24 заявил, что доминанта — это скорее богословская, чем физиологическая теория.

В 1917 г. А.А. был в Москве на Поместном Соборе Русской Православной Церкви представителем от СП Б единоверцев (он был тогда старостой Никольской²⁵ единоверческой церкви, куда впоследствии приучил ходить всех рыбинцев, своих учеников — Колю Владимирского, Аню Коперину и Ольгу Влад. Неопиханову).

На Рождестве 1917 — 18 г. он приехал в Рыбинск, время было очень тревожное, большинство пребывало ни в тех, ни в сех, не зная, что думать, что делать, куда приклонить свою горемычную голову. Основным вопросом был вопрос — надолго ли сели во властях большевики.

И вот, помню, к нам, на нашу соборную квартиру²⁶ явился Ал. Ал. Сначала по чину староверия помолился истово иконам, затем так же истово, но и радушно, и сердечно, и радостно поздоровался с отцом, благословился у него, потом с матерью тоже расцеловались, а затем поздравил и меня с Рождеством Христовым. И тут же невступно и так же радостно объявил, что он знает теперь — большевики сели надолго, это самая наша национальная народная власть, это мы сами, достоинства наши и недостатки наши же великороссийские, самая что ни на есть наша народная власть.

Второй приезд его в следующем, 1919 или уже в 1920 году был не так радостен для него, так как закончился арестом, причем, по его словам, доносчиком был кто-то из моих библиотечных посетителей, бывших в библиотеке одновременно с ним. Арест этот продолжался всего полтора месяца, но надолго, вернее сказать, навсегда отшиб А.А. от любимых им рыбинских мест и самого Рыбинска.

В то же время это последнее пребывание А.А. в Рыбинске подарило его рыбинцами-учениками и ученицами, вошедшими, к сожалению, ненадолго, в сферу его влияния. Из этих учеников Коля Владимирский²⁷ даже жил с ним в тяжелые голодные и холодные годы, но не вынес послушания и ученичества — ушел, как потом оказалось, к более легкому учителю, Б. Евг. Райкову, а Аня Коперина²⁸ и Леля Неопиханова²⁹ взяли себе в сердце и понесли с собой в жизнь многое доброе из того, чему научил их А.А. Из этого светлого и доброго, что они — и Аня и Ольга в особенности — ценили, был новый, открытый им А.А. мир церковных песнопений, в художественной форме передававших в минуты молитвенного экстаза самые глубокие прозрения в сложную ткань видимого нами и невидимого мира, в христианскую догматику, в историю Церкви, в тайны домостроительства нашего спасения.

Помню молитвенный восторг и Алеши и Ани от всенощной в Никольском храме на Илью Пророка, после которой вся человеческая история как бы осветилась новым несказанным светом.

В самом деле, А.А. постоянно наедине творивший установленные уставом Православной Церкви всенощные бдения, прекрасно знал огромнейшую сокровищницу годичного богослужебного круга. Он мог по памяти на славянском языке без конца цитировать в особенности любимые им великопостные службы и Триодь Цветную.

До своего второго ареста уже в Ленинграде (в связи с изъятием церковных имуществ сидел А.А. недолго, т.к. был университетским представителем в Лен. Совете)30, А.А. очень часто читал нараспев и каноны, и жития святого или святых, чтимых в этот день, читал и положенные на большие праздники в синаксари слова Иоанна Златоуста или какого-либо другого из знаменитых проповедников. Читал обычно после обеда, а бывало, и поздно вечером после ужина.

Затем, чем дальше шло безбожное время и развивался догляд за А.А., тем реже стали его чтения и глуше, шепотливее — без громкого, как раньше, пения — его молитвы.

В последнее время он стал особенно замкнутым и трудно достижимым человеком. Надежда Ивановна³¹ получила от него суровый и твердый наказ: не пускать лишних, незнакомых людей за порог, а тем более в его комнаты. Кабинет же его, где находились лучшие иконы из его иконного собрания, где он писал и молился, вообще был издавна запретным. Он не позволял там никаких перестановок, никаких убираний и догляду.

Мне часто-часто в присутствии этой богатырской умственной и нравственной силы, слушая его заветные мысли, его праведный суд над современностью с точки зрения своей теории, его предсказания будущих событий — вспоминались стихи Алексея Хомякова (1804 — 1860):

Счастлива мысль, которой не светила

Людской молвы приветная весна,

Безвременно рядиться не спешила

В листы и цвет се младая сила,

Но корнем вглубь взрывалася она.

И ранними и поздними дождями

Вспоенная — внезапно к небесам

Она взойдет, как ночь, темна ветвями,

Как ночь в звездах осыпана цветами,

Краса Земле и Будущим Векам³².

Творчество А.А. носило в себе печать этой вечной правды, живой личной Истины, которая не преклоняла колен перед Ваалом, не искала минутного успеха, а несокрушимо верила в Христа, не поддаваясь никакому ветру противных христианству учений.

В то самое par excellence политическое время, когда все стремились пристроить себя к какой-либо партии, все увлекались политикой, он прошел своей одинокой дорогой и, как великий поэт средневековья Данте, мог сказать о себе, что его партия это он сам, его совершенно независимая ни от кого, ни на кого не похожая личность.

Ведь именно к таким людям суровой складки характера, выдерживающим натиск мятежной и мятущейся толпы, обращены были тоже суровые, непреклонные слова Данте:

Sta come torre ferine che поп crolla

giamm, la cima per soflar des venti!³³

А чем ближе к земному своему пределу приближался А.А., тем неистовее и разрушительнее дули непогожливые ветры, предвещая скорый катастрофический ураган.

Еще за целый десяток лет до второй нашей войны с немцами, войны воистину планетарной, взбудоражившей вселенную, А.А. писал (в своей заметке о 15-м конгрессе физиологов): ‘Мир явно встревожен: люди присматриваются, прислушиваются, ищут. Мир перед кризисом, и если мир перед кризисом, это значит, что он дозревает для рождения нового будущего, для которого жил до сих пор’³⁴.

Этой своей пророческой мысли о рождении нового будущего А.А. остался верен до конца своей жизни, как свидетельствуют его последние письма сюда в Рыбинск Елене Александровне Макаровой.

А.А. не растерялся, он не мог растерять себя, утратить свою могучую личность, не мог, как многие и многие около него, испугаться, оробеть, утопить себя, свою силу и душу в мелочных заботах о том, как спасти себя от огненного потопа, от чаши Божьего гнева, пролитого на нашу милую и до сего времени такую уютную Землю.

Слова его звучат еще более твердо, ибо он не один, а со своим единственным — первым и последним Собеседником-Богом, в чьи руки он и передал свой дух, как верный, не блудный сын, а сын, покорный божественной отеческой воле.

И вместе с любимцем души своей, подвижником непрерывного и неусыпного научного труда, А.А. может повторить всем нам, осиротелым с его смертью, лишенным его любящего сердечного руководства, простые и незабвенные завещательные слова Ал. Вас. Горского, ректора Моск. Дух. Академии: ‘Богу благодарение о всем, от Его щедрот полученном, пред Богом поклонение о всем злоупотребленном и неблагодарно употребленном. Богу прославление о всем, что было со мною’³⁵.

И как нам в ответ на эти завещательные слова не повторить вместе с Церковью слова напутствия каждой православной душе, отходящей от нас: ‘Блажен путь, в онь же идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения’.

г. Рыбинск, на Волге День Воздвижения

Животворящего Креста Господня 1942 г.

5 Вита — Виталий Сергеевич Золотарев (1903 — 1942) — племянник А.А. Золотарева. В 20-х годах печатался в ‘Русском евгеническом журнале’ (родословные А.С. Пушкина, гр. Л.Н. Толстого, П.Я. Чаадаева, Ю.Ф. Самарина, А.И. Герцена, кн. П.А. Кропоткина, кн. С.Н. Трубецкого и др. работы). Совместно с отцом, С.А. Золотаревым, автор книги ‘Литература в цифрах и схемах. Русские писатели’, М. — Л., 1929. Очерк-некролог о B.C. Золотареве входит в восьмую тетрадь ‘Campo Santo моей памяти’.

6 l-oe Спаса — 14 августа.

7 Елена Александровна Макарова — участница рыбинского Научного общества. Состояла в дружеской переписке с А.А. Ухтомским и А.А. Золотаревым. Автор воспоминаний об Ухтомском и его семье.

8 Соседка А.А. Ухтомского по дому в Ленинграде.

9 В доме тети А.А. Ухтомского, Анны Николаевны Ухтомской, на бывшей Выгонной улице (ныне улица Академика Ухтомского), прошло его детство. 20 сентября 1990 года в доме открыт мемориальный музей академика А.А. Ухтомского.

10 Владимир Мономах был внуком Ярослава Мудрого. Велик<ий> князь Константин I Всеволодович (?1219) был в свою очередь правнуком Владимира Мономаха, от него 2 колено св. Василько (?1238), его сын Борис (?1277), его сын Константин II (?1307), 3 колено Глеб (?1278), 4 к<олено> Михаил (?1281), 5 кол<ено> Роман (?1339 — основатель г. Романова), 6 кол<ено> Василий Р<оманови>ч, 7 кол<ено> Иван Вас<ильевич>, 8 кол<ено> Иван Ухтомский. На одной из книг Ал. Ал. была записана дальнейшая родословная от этого их родоначальника, и я, помнится, записал ее в одну из своих многочисленных тетрадей, но отыскать сейчас никак не сумел, т. к. все еще не разобрался, после переезда, в своем рукописном богатстве. (Примеч. А.А. Золотарева.)

11 Возможно, имеются в виду следующие слова Л.Н. Толстого из письма Н.Н. Страхову: ‘Тетки, бабки, сестры — это няньки, находящие в семье в высшей степени ценимое призвание’ (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч., т. 61. М., 1952, с. 232).

12 В разговоре Ал. Ал. был удивительно разнообразен, от анекдота до молитвенного восторга, музыка его речи незабвенна для меня. (Примеч. А.А. Золотарева.)

13 Александр Алексеевич Ухтомский (еп. Андрей). См. очерк о нем выше.

14 ‘У Троицы в Академии’ (1814 — 1914) — Юбилейный сборник историч. материалов. Изд. воспит<анников> Моск. Дух. Академии. (Примеч. А.А. Золотарева.)

15 Это делал и я, сказывалась выучка Дух. Академий у обоих нас. (Примеч. А.А. Золотарева.)

16 Введенский Николай Евгеньевич (1852-1922), русский физиолог, учитель А.А. Ухтомского.

17 Рыбинское религиозно-философское общество (на основе ранее действовавшего кружка, в котором участвовали А.А. Золотарев и А.А. Ухтомский) оформилось в 1916 году.

18 Всероссийский Церковный Собор в Москве, на котором от каждой епархии представительствовали два священника и три мирянина, открылся 15 августа 1917 года и после перерыва продолжил свою работу зимой 1917—1918 года.

19 В РГАЛИ хранятся материалы (текст написан А.А. Золотаревым) к докладу ‘Чувство Антихриста в русском народе’, который Золотарев, вероятно, на случай обыска (чтобы не подвести своего лучшего друга), приписывает себе. Впрочем, нельзя исключить, что на данную тему в Религиозно-философском обществе были сделаны два доклада: и Ухтомским, и Золотаревым.

20 Письма А.А. Ухтомского А.А. Золотареву, цитируемые в данном очерке, хранятся в РГАЛИ. Тексты выверены по оригиналу.

21 Н. З<аозер>ский — ярославец. (Примеч. А.А. Золотарева.)

22 О судьбе этой статьи А.А. Золотарев говорит в своих ‘Материалах к изучению рукописного наследия А.А. Ухтомского’ (в той же тетради, что и публикуемый очерк): ‘Рукопись… ‘О заслуженном читателе’ писана на машинке, сожжена Еленой Александровной Макаровой, которой я передал — по наивности! — на хранение. Бумаги различного значения, переданные мне в свою очередь Еленой Ал-ной — тоже по наивности! — были оставлены вместе с моими бумагами Зое Ив. Б-ной и уничтожены ею’. Речь идет, вероятно, о том, что происходило в начале 1930-х годов.

23 Мк 5: 9.

24 Савич В.В. Основы поведения человека. Л., 1924, 2-е изд. Л., 1927.

25 Никольский храм — старообрядческая церковь в Петербурге на ул. Марата (ул. Никольская), 22. Впоследствии ее занял Музей Арктики и Антарктики. В 1908 году А.А. Ухтомский был учредителем общины староверов. В 1917 году — член Совета Всероссийских съездов старообрядцев от мирян. В 1920 году — староста единоверцев. Вел службы в Никольском храме, что, по словам А. В. Казанской, стало причиной его кратковременного ареста в 1923 году.

26 Дом соборного причта по ул. Крестовой, 7 (потом пр. Ленина), где с 1899 по 1928 г. жила семья Золотаревых. Отец — Алексей Алексеевич Золотарев (1841 — 1928) — протоиерей рыбинского Спасо-Преображенского собора, мать — Юлия Евлампиевна Золотарева (Кедрова) (1848-1921).

27 Николай Дмитриевич Владимирский (1900 — 1941) — один из организаторов рыбинского научного кружка при мужской гимназии, зоолог.

28 Аня Коперина (род. 1901) — Анна Владимировна Казанская, живет в Москве.

29 Ольга Владимировна Неопиханова (1898 — 1936), участница религиозного кружка, позже — специалист по педологии. Очерк-некролог А.А. Золотарева об О.В. Неопихановой вошел в третью книгу ‘Campo Santo моей памяти’.

30 Община спрятала ценности, и А.А. как старосту подозревали в том, что он знает куда. (Примеч. А.А. Золотарева.)

31 Надежда Ивановна Бобровская (1861 — 1941) — старообрядка, жила в квартире А.А. Ухтомского, ему помогая. В прошлом была (в Рыбинске) няней его младшей сестры. Очерк-некролог о Н.И. Бобровской вошел в шестую книгу А.А. Золотарева ‘Campo Santo моей памяти’.

32 Стихотворение было включено А.С. Хомяковым в текст его статьи ‘Картина Иванова. Письмо редактору’ (‘Русская беседа’, М., 1858, No 11).

33 Как башня стой, которая вовек

Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют…

34 А.А. Ухтомский. Собр. соч., том 4. Л., 1962, с. 74.

35 А.В. Горский. Листок предсмертных распоряжений. — В кн.: У Троицы в Академии (1814 — 1914). Юбилейный сборник исторических материалов. Издание бывших воспитанников Московской духовной Академии. М., 1914, с. 492.

Отец Федор Александрович Виноградов

Вчера от Алеши узнал о смерти его отца в июне этого года. Умер он в Романове, где на нашей стороне Волги он последнее время был садовником при фабричном колхозе. Умер в возрасте 59 — 60 лет, умер в одночасье и, конечно, не без участия зелена вина. Мне очень жаль этого оригинальнейшего и многоталанного русского человека и хотелось бы когда-нибудь хорошо, т.е. внятно для каждого и правдиво, рассказать об его пестрой жизни и горемычной судьбе. Человек исконного духовного корня по происхождению своему, он был ростовец — от Иисусова креста. Эта изумительная одаренность ростовцев очень ясно проступала во всем его красивом внешнем обличье, в прекрасном голосе, в манере держаться, в уменье чаровать собою окружающих. Его работа в селе Корме в качестве священника-общественника была хорошо мне известна ранее, чем я с ним встретился, д<олжно> б<ыть>, сначала в Рыбинске, где-то около дома Леонида Андреевича, а затем и у него в доме, в Коприне. Он был известен как создатель пожарной дружины и фанатичный борец с пожарами во всей копринской округе. Создатель движения в деревне за улучшение сельского хозяйства, за садоводство, огородничество. И, наконец, та линия, на которой мы с ним сошлись, — создатель массового краеведческого движения в деревне. Ведь это его, отца Федора, торжественно приветствовали громом аплодисментов на 1-м краеведческом съезде в Москве как председателя сельского краеведческого копринского кружка с полуторатысячью членов. В живом, цепком и практичном уме его гнездились самые причудливые фантазии. Он устраивал у себя в селе какие-то сельскохозяйственные выставки, конкурсы певцов и литературные чтения-состязания. В семье его было семь человек детей, и его первенец Алеша стал сначала местным копринским краеведом, а затем продолжал уже отцовскую линию краеведения у нас в Рыбинском Обществе. Несомненно, тот практический уклон, который характеризовал рыбинское краеведение во вторую половину 20-х годов — садоводческие работы Ботанического отдела, буровые работы Геологической секции, издательство Путеводителя по Рыбинску, — были порождением отца Федора, если не по прямой линии, то через посредство его сына Алексея Федоровича, который, став секретарем Рыб. Науч. О-ва, имел очень большое личное влияние на весь ход жизни Общества. Я помню отца Федора и в Рыбинской тюрьме в знаменитый ‘колхозный’ 1930 год. Он предварил нас в сиденье, и эта его благодетельная забота обо мне скрасила мне несколько тюремные дни. Отец Федор был еще тогда живым, бодрым, цветущим, здоровым. Но натура его не была приспособлена к таким тяжелым ударам судьбы. Его привлекал успех, влекли восходящие токи жизни. Да и склонность к зелену вину тоже открывала путь наименьшего сопротивления. Последнее семилетие жизни отца Федора было траурно трагическим в жизни этого талантливого человека, присоединившего и свое имя к бесконечной веренице русских неудачников. Тягостный и для него и для всей его большой семьи разрыв с Ольгой Арсеньевной — супругою, скитания в ссылке и после ссылки беспросветная тоска несбывшихся надежд и горькой оставленности — все это смогло бы сломить и богатыря. Отец Федор не был таким богатырем, но он тоже испытал на себе чудесно выраженное поэтом русской удали и таланта Алексеем Кольцовым крушение, когда с его богатырских плеч сняли голову — соломинкой.

Прощай, дорогой мой Федор Александрович! Да будет легка тебе родимая Ярославская земля и сладок сон на берегу любимой Волги-реки, для украшения которой ты потратил немало сил и над чьей судьбой ты немало думал (в свои ночи).

Вечная тебе память!

20 авг. 1938 г.

Оригинал здесь.

Алексей ЗОЛОТАРЕВ

Campo Santo моей памяти

Архиепископ Андрей(Александр Алексеевич. Князь Ухтомский)

Алексей Алексеевич Ухтомский (1875-1942)

Отец Федор Александрович Виноградов

Читайте также:

Архиепископ Андрей
(Александр Алексеевич. Князь Ухтомский)