БЫЛОЕ
БЫЛОЕ
I.
II.
III.
IV.
Былое, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1868
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Лтъ тридцать пять тому назадъ, пріхать въ городъ В. и не постараться познакомиться съ семействомъ Самокатовыхъ было просто преступленіемъ. Слдуетъ предположить, разумется, что прізжій — человкъ истинно порядочный, а не какой нибудь канцеляристъ изъ консисторіи или гарнизонный прапоръ изъ даточныхъ. И для такихъ низменныхъ и темныхъ господъ растутъ можетъ быть розы въ жизни, но он растутъ для нихъ не въ такихъ салонахъ, какъ салонъ Петра омича и Анны Федоровны. Увы!, о салон этомъ, бывшемъ доступнымъ лишь для людей съ солиднымъ положеніемъ въ обществ или обладавшихъ плнительнымъ свтскимъ лоскомъ, да и не только о салон, но и о самомъ хозяин его и хозяйк, осталось только воспоминаніе. Объ нихъ, какъ говоритъ поэтъ, мы впрочемъ не скажемъ съ тоскою: ‘нтъ!’ а съ благодарностью: ‘были!’ Самокатовы принадлежали къ высшей губернской аристократіи. Въ этомъ не сомнвался даже самый дерзкій скептикъ — Nicolas Вихринскій, нкогда непобдимый н—скій левъ.
Самыя враждебныя другъ другу лица и партія сходились въ сужденіяхъ своихъ о высокомъ и нравственномъ и свтскомъ достоинств Петра омича и Анны Федоровны. Про Петра омича говорили обыкновенно: ‘это добрйшій, благороднйшій человкъ’, про Анну Федоровну: ‘это умнйшая, почтеннйшая дама’. Про двухъ дочерей, ихъ Лизу и Катишь, розовыхъ и очень развитыхъ въ плечахъ барышень (что-то? похудли или пополнли он теперь?), выражались не иначе, какъ восторженнымъ восклицаніемъ’, ‘какія милыя, образованныя двицы’! Имніе Самокатовыхъ — триста душъ — ‘ахъ! это преблагоустроенное имніе! что за порядокъ! какое примрное управленіе’! Таковъ былъ общій голосъ. Даже домъ Самокатовыхъ вс осыпали особенными похвалами. Я говорю, конечно, о дом не въ переносномъ смысл: что въ этомъ смысл домъ Петра омича и Анны Федоровны былъ пріятнйшій домъ, кто же можетъ въ этомъ сомнваться? Нтъ, я говорю о деревянномъ, выштукатуренномъ и отдланномъ на подобіи каменнаго, дом на углу Покровской улицы и Базарной площади. ‘Какой славный, красивый домъ у Самокатовыхъ’! говорятъ вс. ‘А какъ убранъ изящно! съ какимъ вкусомъ это у нихъ все’! прибавляли пользовавшіеся счастьемъ бывать въ этомъ дом.
У Самокатовыхъ были назначенные вечера каждую недлю по вторникамъ, кром того два раза въ зиму бывали торжественные балы, съ дамами декольте, съ баталіонной музыкой, съ Nicolas Вихринскимъ въ бломъ галстух, съ полдюжиной шампанскаго за ужиномъ, съ губернаторомъ — и мало ли съ чмъ еще! Впрочемъ губернаторъ былъ не рдкій гость у Самокатовыхъ и на jours fixes. Если же у губернатора была губернаторша, она наврное не пропускала ни одного вторника. Да и какъ, скажите, пропускать? Жена правителя губернаторской канцеляріи не могла быть такъ предупредительна и почтительна какъ Анна Федоровна. Ни разу во всю свою жизнь не являлась она на воскресные вечера къ губернатору, не захавъ по утру, отъ обдни, поздравить ея превосходительство съ праздникомъ, въ теченіе недли Лиза и Катишь тоже непремнно должны были хоть разъ създить въ ней утромъ, узнать о здоровь ея превосходительства.
— Et madame votre maman? j’espre qu’elle же porte bien? (А ваша матушка здорова?) спрашивала генеральша.
— Depuis hier elle же sent un peu indispose (Съ вчерашняго дня она чувствуетъ себя нехорошо), отвчала розовая Лиза.
На лиц генеральши выражалось огорченіе, она покачивала головой и спрашивала:
— Est ce qu’elle garde le lit? (Она лежитъ?)
— Non, быстро отвчала Катишь,— elle a ca maladie ordinaire (Нтъ, у нея ея обычная болзнь). У maman мельканье.
— Что такое, ma chere? спрашивала генеральша.
— Мельканье, объясняла Китишы — знаете, когда maman разстроится чмъ нибудь… огорчится… у нее начинаетъ мелькать… передъ глазами мелькать.
— Скажите! замчала съ соболзнованіемъ губернаторша,— ахъ, какъ это непріятно!
Въ милой институтской наивности своей Катишь воображала, что мельканье есть какой нибудь ученый медицинскій терминъ.
Эта странная болзнь нападала на Анну Федоровну очень часто, и тогда ужасъ овладвалъ всмъ домомъ. Особенно трепеталъ при болзненныхъ припадкахъ жены ‘добрйшій, благородншій человкъ’ Петръ омичъ. Вообще онъ не отличался большою храбростью, хотя нкогда, въ качеств ополченскаго офицера двнадцатаго года, и добилъ можетъ быть двухъ-трехъ замерзавшихъ французовъ прикладомъ. Впрочемъ и это сомнительно. Виду Петръ омичъ тоже былъ не геройскаго: ростомъ малъ, худъ и притомъ не совсмъ твердъ на ногахъ, лицо цвта сраго, усы, тоже срые, щетинкой, лысина въ дв ладони, и закрыть ее тощимъ остаткомъ сдыхъ волосъ не представлялось никакой возможности: отправляясь куда нибудь изъ дому, Петръ омичъ гладко примазывалъ волосы къ лысин, но стоило ему повстрчаться на улиц съ кмъ нибудь изъ знакомыхъ и раскланяться (Петръ омичъ снималъ обыкновенно свой старомодный картузъ совсмъ долой), волосы поднимались у него отъ втра на подобіе сіянія, и съ такимъ сіяніемъ длалъ онъ визиты, нисколько не думая о своей красот, пока не увидитъ его въ такой неприличной прическ Анна Федоровна и не воскликнетъ повергающимъ въ нкоторый трепетъ голосомъ: ‘Петръ омичъ! взглянись, батюшка, въ зеркало! Что это у тебя голова-то’ — ‘Ахъ! втеръ, матушка, на двор, втеръ — да, втеръ!’ скажетъ обыкновенной своей отрывистой скороговоркой Петръ омичъ, и тутъ только приведетъ себя въ порядокъ, удалится въ тсный свой кабинетикъ, закурить тамъ трубку и примется читать ‘Московскія Вдомости’. Глазами Петръ омичъ былъ всегда слабъ: блки у него были вс въ красныхъ жилкахъ, читать онъ долго не могъ и ‘Московскихъ Вдомостей’ доставало ему какъ разъ отъ почты до почты. За политическими событіями слдилъ онъ съ чрезвычайною акуратностью, памяти у него еще не отшибло, и онъ могъ перечислить вамъ по пальцамъ заслуги любого испанскаго генерала. Не прочь былъ онъ и потолковать о политик, хотя главнымъ правиломъ у него было — говорить только о томъ, что случилось тому десять лтъ. Почему именно десять, что это за особенный такой срокъ — я думаю и самъ Петръ омичъ не объяснилъ бы. Онъ одно говорилъ: ‘о ныншнихъ длахъ теперь разсуждать нельзя. Что теперь разсудишь? Нтъ, этого нельзя, нельзя. Время все разъясняетъ, время, да. Вотъ погодите! пройдетъ десять лтъ — ну, тогда дло другое! тогда станемъ разсуждать — и разсудимъ что нибудь, да!.. А теперь что. Вс обстоятельства идутъ въ перебивъ, да, въ перебивъ! извольте-ка тутъ разсудить, что и какъ… Нтъ-съ, этого нельзя поврьте вы мн! Надо, чтобы десять лтъ прошло. Ну, тогда совсмъ другое дло. Возьмемъ, къ примру, отечественную войну…’ И Петръ омичъ начиналъ разсказывать какъ обстоятельства шли тогда въ перебивъ, и разсуждать дльно о Наполеон было совершенно невозможно. ‘А какъ прошло десять лтъ — и стало все какъ на ладон, да! такъ, вотъ кажется ясно, какъ дважды два четыре… Ну-съ, а тогда-то? Бывало поразмыслишь — умъ за разумъ заходитъ. Сплетеніе, просто сплетеніе этакое неразъяснимое — да! Ужь это такъ самимъ Провидніемъ какъ-то установлено. Не можетъ человкъ обнять этого всего разомъ — обнять не можетъ… теряется, да!’ Слушая подобныя умозаключенія Петра омича, Nicolas Вихринскій, считавшійся между молодежью великимъ политикомъ, часто замчалъ, съ самодовольствомъ взбивая волосы: ‘Ну нтъ! полноте, Петръ омичъ! Это старая точка зрнія. Современная наука… Нтъ, не говорите!.. развитіе… ходъ впередъ… совершенствованіе… прогрессъ… какъ хотите, вдь это… это… Ну, и то надо сказать гуманныя стремленія… соціализмъ… Это все, знаете, объясняетъ!’ Петръ омичъ, озадаченный такими ясными и логическими выводами, говорилъ, пожимаясь: ‘Молодежь-то нынче! молодежь-то любо-дорого послушать. Не то, что мы — какъ учились-то на мдныя деньги, да!’ Несмотря однакожь на благоговніе свое передъ умомъ современной молодежи, Петръ омичъ оставался при своемъ мнніи относительно десятилтней политической давности, и подчасъ вмсто всякихъ возраженій оканчивалъ свои политическія пренія словами: ‘нтъ-съ, нтъ! въ этомъ меня не разубдите… Десять лтъ — великое дло!.. Не разубдите, да!.. Привычка вторая натура!’ И точно, привычка — сила неопреоборимая. Не каждый ли день, когда Петръ омичъ приходилъ съ трубочкой въ изящную диванную Анны Федоровны и располагался тамъ курнуть въ мягкомъ уголк, не всякой ли разъ Анна Федоровна восклицала своимъ густымъ, нсколько носовымъ басомъ: ‘Петръ омичъ! опять пришелъ своей трубкой чадить! Боже мой! что это такое? Долго ли теб говорить? Вс занавски закоптилъ. Сидлъ бы въ своей коптильн!’ Коптильней Анна Федоровна называла кабинетъ Петра омича. ‘Ахъ! опять забылъ, матушка!’ говорилъ обыкновенно, торопливо удаляясь, Петръ омичъ. А завтра опять приходилъ, опять принимался чадить, и опять его прогоняти въ коптильню. Другая привычка Петра омича не разъ доводила Анну Федоровну даже до ‘мельканья’. И въ самомъ дл, привычка была непріятная! Петръ омичъ, какъ только отложитъ бывало въ сторону ‘Московскія Вдомости’, начинаетъ ходить, потряхиваясь, по всмъ комнатамъ, и нсколько дрожащимъ, но веселымъ голосомъ пть, не стсняясь даже тмъ, что у Анны Федоровны гости, хотя бы сама губернаторша. Но все бы это ничего, будь псня, которую онъ напвалъ, приличная псня — ну, романсъ какой нибудь: ‘Соловей мой соловей’, что ли, или ‘Смолкни пташка кинарейка’. А то, можете себ представить, Петръ омичъ, со временъ ополченія, усвоилъ себ по два стишка изъ двухъ какихъ-то солдатскихъ псенъ и изволилъ постоянно пть то тотъ, то другой отрывокъ. Анна Федоровна была въ совершенномъ отчаяній отъ этой нелпой привычки. Когда она садилась вечеромъ за партію преферанса, шаги Петра омича, расхаживавшаго по комнат, постоянно безпокоили ее, и она того и ждала, что Петръ омичъ подойдетъ къ карточному столу и заставитъ ее сдлать ренонсъ, какъ запоетъ:
‘Мн морковки захотлось —
На базар ея нтъ’!
— Петръ омичъ! восклицала тогда Анна Федоровна, тяжело опуская на столъ свой сжатый кулакъ и съ дрожью въ голос.— Опять? Что это такое? Въ казармахъ ты, что ли?
— Ахъ! забылъ, матушка, забылъ! оправлялся Петръ омичъ, удаляясь отъ стола.
— Извините его, пожалуйста! обращалась Анна Федоровна къ своимъ партнерамъ: — у него это съ незапамятныхъ временъ какая-то глупйшая привычка. Вы что сказали? пасъ? я разъ куплю.
Но не успетъ, бывало, Анна Федоровна нсколько придти въ себя, какъ Петръ омичъ опять уже идетъ, потряхиваясь, къ столу и, съ свойственной ему забывчивостью, веселымъ голоскомъ напваетъ:
‘Съла рыбицу сухую —
Запищало въ живот’.
Тутъ Анна Федоровна по невол должна бывала потерять всякое терпніе.
— Поди отсюда вонъ, Петръ омичъ! слышишь?— кричала она,— сколько разъ я теб говорила?
— Да чтожъ, матушка, что я такое теб сдлалъ? возражалъ Петръ омичъ.
— Поди вонъ, говорятъ теб, если не умешь вести себя прилично!
Анна Федоровна въ азарт забывала даже о присутствіи гостей.
Петръ омичъ удалялся: но добравшись до половины залы, по направленію къ своей коптильн, уже забывалъ выговоръ Анны Федоровны, и тонкій слухъ ея снова поражался доносившимися издали звуками: ‘Мн морковки..’
Какъ тутъ было не сдлаться мельканью? Вроятно отъ этого Анна Федоровна постоянно проигрывала, когда играла у себя дома.
Анна Федоровна, какъ вы, конечно, уже замтили, представляла совершенную противуположность Петру омичу. Не даромъ общій голосъ, называя Петра омича добрйшимъ, благороднйшимъ человкомъ, именовалъ Анну Федоровну умнйшей, почтеннйшей дамой. Объ ум Петра омича никто не упоминалъ, также, какъ и о доброт Анны Федоровны. Не только душевными качествами, и наружностью они ни мало не походили другъ на друга. Анна Федоровна была женщина видная, чуть не головой выше Петра омича. Пріятная полнота ея внушала уваженіе: когда Анна Федоровна шла, тяжело и медленно ступая, вся она слегка трепетала, какъ студень на блюд. Будь это не двадцать пять, а пятьдесятъ лтъ тому назадъ, ее можно бы сравнить даже съ блан-манже: такая, говорятъ была она тогда блая и хорошая. Плечи Катишь вроятно были похожи на бывшія плечи маменьки. Когда Анна Федоровна не носила еще паричка съ завитушками на вискахъ, не обладала тройнымъ подбородкомъ и орлиный носъ ея не смотрлъ такъ угрюмо, будто хочетъ выклевать каждому глаза, у Анны Федоровны было пропасть поклонниковъ. Злые языки говорили даже о нкоторомъ украшеніи на лбу Петра омича, выроставшемъ будто бы не по днямъ, а по часамъ, но можно ли этому врить? Вдь злые языки утверждали даже, будто Анна Федоровна и на склон лтъ ревновала своихъ розовыхъ дочекъ къ каждому молодому человку высокаго роста, съ черными волосами и атлетическими формами. Это была ужъ ни на что не похожая клевета. Другое дло — всеобщее мнніе о томъ, что Петръ омичъ былъ въ полной зависимости отъ своей достопочтенной супруги и не пользовался большимъ значеніемъ у себя въ дом. Это правда, но, по нашему мннію, репутація Анны Федоровны отъ этого страдать нимало не можетъ. Что, еслибъ Аный Федоровна позволяла Петру омичу, напримръ, играть въ карты и давала ему на то денегъ? Вдь онъ вчно, бы проигрывалъ, потому что играть совсмъ не умлъ.
Петръ омичъ катался бы какъ сыръ въ масл, еслибъ ему позволяли куритъ во всхъ комнатахъ и пть, когда онъ вздумаетъ, про морковку и про рыбицу, но, согласитесь сами, вдь это совершенно невозможно! За то какъ бывалъ онъ доволенъ, когда Анна Федоровна узжала изъ дому длать визиты! Наднетъ онъ, бывало, на голову бархатную ермолку, расшитую блестками, закуритъ трубочку, и пойдетъ гулять по зал, гостиной и диванной, попыхивая изъ трубочки и помахивая ею, и въ тоже время напвая свои любимыя псенки.
О чемъ онъ обыкновенно думалъ, расхаживая — Богъ его знаетъ: можетъ быть о политическихъ событіяхъ, совершившихся десять лтъ тому назадъ, а можетъ быть и о томъ, что ходя насоритъ онъ трубкой и надымитъ въ гостиной и диванной, и Анна Федоровна, возвратясь домой, прикрикнетъ на него: ‘Петръ омичъ! опять везд трубкой началилъ! Когда же этому будетъ конецъ? Вдь просто мочи съ тобой нтъ!’
Петръ омичъ прогулки свои съ трубкой разнообразилъ иногда тмъ, что останавливался у котораго нибудь окна и смотрлъ на улицу. Не вс, впрочемъ, окна доставляли ему удовольствіе. Онъ любилъ особенно постоять у окна въ диванной, изъ котораго видна была площадь. Остановясь тутъ, онъ долго смотрлъ, кто прошелъ, кто прохалъ, и съ особеннымъ одушевленіемъ пыхалъ своею трубочкой.
Оконъ же въ зал онъ не любилъ. Иногда только въ забывчивости и задумавшись о чемъ нибудь, подходилъ онъ къ нимъ, но только что остановится, бывало, только что затянетъ:
‘Съла рыбицу сухую —
Запищало…’
голосъ у него оборвется какъ-то странно, перестанетъ онъ курить, постоитъ, постоитъ, пристально посмотритъ на домъ насупротивъ, и потомъ молча, безъ псенъ, уйдетъ къ себ въ надымленный кабинетъ.
Домъ, стоявшій черезъ улицу, прямо супротивъ самокатовскаго дома, былъ небольшой, одноэтажный, деревянный. На дом тянулась длинная вывска. На вывск было по черному полю крупными желтыми буквами написано: портной Умновъ (тутъ ножницы изображены), бывшій Саразтовъ.
Кажется, въ дом не было ничего особенно печальнаго, но Петръ омичъ всегда омрачался, когда взглядывалъ на него. Дло въ томъ, что послдняя фамилія напоминала Петру омичу давнопрошедшія времена, ту счастливую пору, когда на голов его густо росли черные волосы, когда усы его не торчали еще щетиной и онъ могъ завивать ихъ въ колечки, когда онъ былъ твердъ на ногахъ, и не потряхивался ходя, а молодцомъ отплясывалъ на губернскихъ балахъ, и когда, наконецъ, ршился идти на защиту отечества въ критическую минуту нашествія галловъ и съ ними двадесяти языкъ.
Единственнымъ трофеемъ воинственныхъ похожденій Петра омича былъ мальчуганъ — французъ, лтъ пяти, подобранный около замерзшаго отца. Петръ омичъ, по доброт своей, отогрлъ его, вымылъ и выпарилъ въ бан, и мальчуганъ совсмъ отошелъ. Посл долгихъ распросовъ, которые очень затрудняли Петра омича по незнанію имъ французскаго языка, французикъ объяснилъ, что его зовутъ: ‘Sarrazin’. Мальчикъ онъ былъ робкій, какъ будто забитый, черные глаза его смотрли постоянно, какъ испуганные. Петръ омичъ, воображавшій почему-то, что каждый французъ выходитъ уже сорви-головой изъ утробы матери, очень удивлялся, что мальчуганъ не выщипалъ у него усовъ, а напротивъ и голосу почти не подавалъ.
Маменька Петра омича, встрчая возвратившагося изъ похода сына, не то чтобы обрадовалась сыновней находк, не то чтобы огорчилась этимъ пріобртеніемъ. По правд сказать, и нечего было ни огорчаться, ни радоваться. Разсуждая о дл хладнокровно, маменька Петра омича ршила только, что мальчика слдуетъ, во-первыхъ, не оставлять бусурманиномъ, а окрестить въ русскую вру, и во-вторыхъ, внести при слдующей переписи въ ревизскія сказки.
Такъ и сдлали: окрестили французика, закрпили при ревизіи, и оказался онъ не ‘Jean Baptiste Sarrazin, citoyen franais’, а Иванъ Петровъ, по прозванью Саразановъ, помщика Самокатова дворовый.
Его держали, впрочемъ, сначала въ нкоторой хол: одвали опрятне всхъ дворовыхъ мальчишекъ, клали спать въ комнат старой ключницы и давали ему кушанье съ барскаго стола. По-русски онъ говорить выучился чрезвычайно скоро, какъ вообще дти учатся, притомъ французскаго слова никогда не было слышно во всемъ дом. Грамот его не учили, какъ-то этого и въ голову никому не приходило.
Когда Иванъ на столько сталъ выше ростомъ, что спать и ходить въ баню съ женщинами было уже неприлично, его перевели на спанье въ лакейскую и дали ему войлочекъ и плоскую обмятую подушку. Въ это именно время его дважды поскли розгами, и разъ даже съ какою-то особой церемоніей, которую исполнила надъ нимъ старая ключница: она повела его въ каретный сарай, продла его въ хомутъ, хомутъ подтащила къ порогу, и отхлестала мальчика по голымъ ножонкамъ тоненькою розгой. Наказаніе, какъ ясно показываетъ эта церемонія, постигло Ивана не за шалости, провинность его заключалась въ томъ, что какъ его перевели изъ тепло-натопленной конурки ключницы, гд онъ спалъ на лежанк, въ холодную лакейскую, съ нимъ стало что-то съ холоду случаться по ночамъ. Посл второго наказанія, говорятъ, все какъ рукой сняло, и до Ивана уже никогда не касалась розга.
Петръ омичъ ршилъ, что надо мальчику дать какую нибудь должность, и лтъ съ восьми Иванъ состоялъ при барскихъ трубкахъ: набивалъ ихъ, продувалъ, проковыривалъ гвоздемъ и проч. Петръ омичъ иначе не звалъ его, какъ. ‘коман-ву-порте-ву ‘.
— Эй, коман-ву-порте-ву! трубку!
Наконецъ коман-ву-порте-ву подросъ такъ, что держать его въ дом не представляло выгоды ни для господъ, ни для него самого.
— А что, Петя? стала говорить Петру омину его маменька,— вдь надобно Ванюшку-то въ ученье хотъ что ли отдать. Что онъ у насъ баклуши екоболы-то бьетъ!
— Что же, что же маменька! это дльно! согласился Петръ омичъ.— Онъ же способный такой мальчишка, да!.. ужъ эти французы вс — народъ преспособный.
— Куда жъ бы его?
— Да въ повара, я думаю, маменька: въ повара — самое лучшее!
— Что это, Петя! вчно ты глупость какую нибудь выдумаешь? Въ повара… ну на что это похоже? Вдь ты все не подумавши говоришь.
— А что же, маменька, что?
— Ну да кто онъ такой?
— Кто? нашъ дворовый.
— Да французъ онъ или нтъ?
— Вдь ужь и болтать-то по своему забылъ. Совсмъ русскій, только вотъ картавитъ.
— Да, толкуй! теперь забылъ, а потомъ, какъ выростетъ, все небойсь припомнитъ.
— Такъ что же маменька?
— Ахъ Боже мой, что? Такъ вотъ, думаешь ты, и будетъ считать насъ господами?
— А какъ же!
— Держи карманъ! у французиковъ этихъ самолюбіе ужасное.
— Такъ-то — это такъ, но все же…
— Ну, и будетъ теб хорошій слуга — жди! А онъ его въ повара!.. Не слушала бы тебя, право.
— Да не все ли маменька, равно?
— По твоему и это все равно, что разбойника изъ острога взять: на-молъ, батюшка, стряпай намъ кушанье!
— Я васъ, маменька, не понимаю… какое вы тутъ видите отношеніе — не понимаю этого — между Ванюшкой и разбойникомъ?
— Какъ теб понять! Да разв не всегда жизнь твоя въ рукахъ повара?
— Полноте, маменька, торопливо перебилъ Петръ омичъ,— какъ вамъ не трхъ!.. Кажется, можетъ онъ понимать, что благодяніе ему сдлано, а не то, что… да, благодяніе. Вдь смерзъ бы хуже всякого таракана.
— Пуще всего! такое и время нынче, чтобы благодяніе помнили! смшишь своими словами.
— Ну не въ повара, маменька, если это кажется вамъ неловко — не въ повара… Кудажъ? какъ вы думаете?
— Вотъ у насъ портного нтъ, къ портному бы его въ ученье отдать.
— Да здсь не въ кому, маменька.
— Ну, въ Казань отослать.
— Разв вотъ въ Казань.
— Конечно.
По сказанному, какъ по писанному — съ первою же оказіей мальчика отправили въ Казань и опредлили тамъ на выучку въ лучшему портному.
Опасенія старухи Самокатовой не были ни на чемъ основаны: французъ оказался и вдали отъ господскихъ очей тише воды, ниже травы, портняжное дло далось ему какъ нельзя лучше, и лтъ шестнадцати онъ былъ уже первымъ закройщикомъ.
Происхожденіе его представлялось ему, по неяснымъ слухамъ, какъ-то смутно, и онъ невидаль ничего противузаконнаго въ томъ, что Петръ омичъ овладвъ имъ, какъ собственностью. Только по временамъ приходили у него въ памяти и знакомыя и чуждыя лица и картины, какихъ не встрчалось ему въ окружавшей его дйствительности. Точно какъ будто онъ припоминалъ какой-то сонъ. Снились ему будто какія-то темныя, высокія башни, узкія улицы съ домами, подпирающими небо, холмы, одтые виноградною зеленью, синее шумное море, корабли съ широкими парусами, музыка ему слышалась какая-то странная, смшавшаяся съ говоромъ, теперь для него чуждымъ. И сердце у Ивана занывало робко и сиротливо, и на день, на два овладвала имъ безпредметная тоска и меланхолія. Хозяинъ его приписывалъ, впрочемъ, такое расположеніе духа чрезвычайной склонности Ивана въ обращенію съ женскимъ поломъ… Выйдя изъ разряда учениковъ, Иванъ сталъ платить Петру омичу оброкъ. Оброкъ былъ порядочный, и Петръ омичъ пока не требовалъ Ивана въ себ.
Независимо отъ оброка Иванъ успвалъ кое-что заработывать, любовныя похожденія ничего ему не стоили, потому что онъ понималъ только отношенія par amour, и онъ сталъ откладывать понемногу лишнія деньги. Вдали у него были разные пріятные планы.
Тмъ временемъ Петръ омичъ соединился узами брака съ Анной Федоровной, пересталъ танцовать на губернскихъ балахъ, началъ читать ‘Московскія Вдомости’ и садился даже играть въ карты (Анна Федоровна тогда еще не играла, и потому не знала, что мужъ въ картахъ плохъ), однимъ словомъ — сдлался совсмъ солиднымъ человкомъ.
Въ одно прекрасное утро Петру омичу, только что отпившему чай въ обществ Анны Федоррины и сидвшему около нея съ трубочкой (о блаженное времячко!) доложили, что пришелъ только что прибывшій изъ Казани дворовый человкъ его Иванъ.
— А! позвать его сюда! крикнулъ Петръ омичъ.— Посмотримъ на нашего француза, что за птица вышелъ. А его, матушка, прежде все коман-ву-порте-ву звалъ.
— Не знаю, отчего, Петръ омичъ, а у меня не лежитъ что-то къ нему сердце, замтила Анна Федоровна, начинавшая уже вообще не любить все, что по душ Петру омичу.
Она впрочемъ говорила тогда еще не столь густымъ басомъ.
— Отчего же, матушка? Вдь ты еще не видала его. Онъ славный малый, возразилъ Петръ омичъ,— право славный малый. Да вотъ ты увидишь.
— Я ужъ не знаю, что это, отчего, только онъ мн воображается чмъ-то этакъ… ну, не люблю его, однимъ словомъ, заране не люблю.
— Напрасно, матушка, напрасно. Да вотъ ты посмотришь на него. Нтъ, онъ малый славный.
Саразановъ вошелъ и поклонился господамъ.
Петръ омичъ, конечно, не узналъ бы его, еслибъ встртилъ случайно. Много лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ они не видлись: Ивану давно уже пошелъ третій десятокъ. Изъ круглаго дтскаго лица, какое помнилъ Петръ омичъ, вышло продолговатое, съ довольно большимъ носомъ, съ густыми черными усами и бакенбардами. Росту Иванъ былъ небольшого, но сложенъ такъ красиво, что платье сидло на немъ, какъ рисуютъ на модныхъ картинкахъ. Вообще видъ у него былъ очень представительный, и это именно не понравилось Анн Федоровн. Она стала смотрть на портного съ замтнымъ презрніемъ.
— Здравствуй, Иванъ, здравствуй! ласково заговорилъ Петръ омичъ.— Ну, что, братъ? какъ ты?
— Слава Богу, Петръ омичъ, какъ видите.
— Худъ ты что-то,— видно комплекціи-то, братъ, слабой?
— Грудью больше, Петръ омичъ.
— Грудью? да? это, братъ, нехорошо, нехорошо. Ну, да поправишься,— ничего. Такъ ты, значитъ, совсмъ сюда?
— Точно такъ, Петръ омичъ, хочу вашей милости просить.
— Да, ты писалъ, что хочешь здсь заведеніе открыть. Это ладно, ладно. Ну и поможемъ теб, если нужно. Дло ты затялъ хорошее: здсь портного ни одного порядочнаго, да. А вдь ты, поди, молодецъ?
— Постоимъ за себя, Петръ омичъ.
— Ладно, братъ, ладно. Вотъ и мн бы надо фрачекъ новый, ужъ ты сошьешь… Какъ нынче носятъ въ Казани-то? Фалды все длинныя?
— Длинныя и узкія.
— Да? ну, вотъ и сошьешь, посмотримъ-на твое мастерство.
— Слушаю, Петръ омичъ, постараюсь угодить.
— Что же, ты, значитъ, этакъ и капиталъ зашибъ, что самъ за дло хочешь приниматься?.. съ капиталомъ? а?
— Помилуйте, Петръ омичъ! Какой капиталъ! На свои руки собственно одна надежда, Ну, мальчиковъ стану на выучку брать. Все зависитъ отъ милости вашей, Петръ омичъ… Порекомендуйте меня здсь.
— Какъ же! какъ же?
— А главное, Петръ омичъ, одна у меня до Васъ просьба.
— Что такое?
— Откупиться бы желательно.
— На волю?
— Точно такъ.
— Да на что теб воля? вмшалась Анна Федоровна.— Чмъ откупаться, плати себ оброкъ, какъ платилъ. Добро бы еще ты семейный былъ, съ дтьми, а то не все ли равно?.. Что теб въ вол?
— Ну нтъ, матушка, перебилъ Петръ омичъ,— этого ты не говори? Чтожъ, онъ и жениться можетъ.
— Тогда объ этомъ и думать, замтила Анна Федоровна, съ упрекомъ взглянувъ на Петра омича.
— Я, сударыня, милости вашей прошу, кротко отвчалъ Иванъ.
— Хорошо, братъ, хорошо, торопливо перебилъ Петръ омичъ,— мы еще успемъ объ этомъ поговорить, будетъ еще время. А ты осмотришься здсь покамстъ.
— Слушаю, Петръ омичъ.
Саразановъ удалился.
— Ну, что, матушка, обратился Питръ омичъ къ Анн Федоровн,— не правда ли славный малый?
— Ничего не вижу славнаго, отвчала съ неудовольствіемъ Анна Федоровна,— одно только знаю, что онъ на насъ вовсе не какъ на господъ своихъ смотритъ.
— Что ты, матушка, помилуй! Изъ чего ты это заключаешь?
— Вошелъ этакимъ гостемъ какимъ-то, точно ровный… къ рук даже не подошелъ!
— Просто, матушка, сконфузился.
— Ну, это не видно: кажется вовсе не робкаго десятка. Просто-на-просто не хотлъ, считаетъ за униженіе себ руку у господъ поцловать. Воображаетъ, кажется, что какой-то французскій дворянинъ… Терпть я не могу этой амбиція въ лакеяхъ.
— Чтожъ, матушка, вдь это натурально.
— Натурально?! что натурально? съ сердцемъ воскликнула Анна Федоровна,— лакею въ амбицію вламываться натурально?.. Петръ оничъ! Ты иногда такую дичь сморозишь, что за тебя краснть приходится. Лакею… амбиція… ха, ха, ха!
Петръ омичъ нсколько смутился: въ этомъ смущеніи были уже зачатки того страха и трепета, которые стала внушать ему впослдствіи его дражайшая половина.
— Ты меня не поняла, матушка, не поняла, оправился Петръ омичъ.,— Я то хотлъ сказать, что какъ ни верти, а кровь заговоритъ, да.
— Трудно понять-то тебя. Какая тутъ кровь? что заговоритъ? Совсмъ, кажется, ты заврался.
— Я то хотлъ сказать, что дворянская кровь это не то, что,— ну, что мужичья, или купеческая даже… это все разныя статьи… Теперь ты говоришь, не должно Ивану гонора имть. А почемъ знать, можетъ онъ и дворянинъ… да! и фамиліи еще какой нибудь важной…. древней-древней…. предки-то рыцари какіе нибудь были… въ крестовыхъ походахъ тамъ сражались, при дворахъ служили…
— При скотныхъ! язвительно замтила Анна Федоровна.
— Нтъ, при дворахъ королей, при Карл великомъ какомъ нибудь — чортъ ихъ знаетъ? Графы, можетъ быть, бароны — ордена имли, помстья…
— Ха, ха, ха! разразилась Анна Федоровна.
— Нтъ, ты не смйся, не смйся! продолжалъ Петръ омичъ,— можетъ, отецъ-то его и у Бонапарта въ чести, былъ, почемъ я знаю… Какъ же ему гонора не имть? Кровь скажется — это ужь такъ. Можетъ, отецъ-то офицеръ былъ, генералъ, маршалъ… кто его знаетъ?
— Ужъ не папа ли римскій? Смхъ слушать. Чмъ вздоръ-то говорить, лучше объ дл бы подумалъ. Хочешь, что ли, чтобы онъ откупился-то?
Анна Федеровна была бы, можетъ быть, противъ выкупа Саразанова, если бы у нея не было нкотораго недостатка въ деньгахъ въ это время, а между тмъ приближались выборы, пора какъ извстно, шумная въ губернскомъ город и требующая не малыхъ расходовъ отъ лицъ, пользующихся такимъ виднымъ общественнымъ положеніемъ, какимъ пользовались Самокатовы. И Анна Федоровна не только согласилась, она требовала, чтобы Саразановъ откупился немедленно. Сумму за выкупъ назначила она такую, что Петръ омичъ ахнулъ. Увщанія его сбавить на половину, конечно, не подйствовали бы, не будь такой надобности въ деньгахъ. Но длать нечего, надо было и половиной удовольствоваться. Эта половина составляла все-таки еще очень значительную сумму.
Саразановъ пожался-пожался, и внесъ деньги. Получивъ отпускную, онъ немедленно записался въ цехъ и принялся за дло. Надъ окнами квартиры его, на Покровской улиц, какъ разъ противу дома Петра омича, явилась крупная вывска: Портной Саразановъ (ножницы) изъ Казани. Губернскіе остряки, заказывая Саразанову платье, нердко замчали ему, что было бы гораздо заманчиве выставить на вывск: ‘изъ Парижа.’ Это было бы притомъ и ближе къ истин.
На эти замчанія Саразановъ добродушно улыбался. Онъ вовсе не мечталъ о своей далекой родин, языкъ которой давно забылъ, и былъ покуда очень доволенъ своимъ положеніемъ. Дла его пошли такъ хорошо, какъ онъ и не ожидалъ.
Петръ омичъ пользовался большою любовью портного: казалось, Иванъ былъ ему признателенъ за то, что не смерзъ въ младенчеств, аки червь капустный. Онъ чувствовалъ къ бывшему барину своему даже что-то въ род сыновней привязанности. Не было почти ни одного сколько нибудь серьезнаго дла, которое бы началъ онъ, не прійдя предварительно посовтоваться съ Петромъ омичемъ. Петръ омичъ столь дальновидный въ политик, въ частныхъ длахъ неотличался большою состоятельностію, и вмсто всякихъ совтовъ отвчалъ обыкновенно на предположенія и проекты Саразанова полнымъ одобреніемъ. ‘Чтожь! это, братъ, хорошо! очень хорошо! это ты ладно затялъ — право, ладно’.
Больше Саразановъ никогда не слыхалъ отъ Петра омича — и не надялся слышать, а все-таки, глядь-поглядь, идетъ, бывало, совтоваться. Душа была признательная, о чемъ часто съ большою теплотой отзывался Петръ омичъ въ отсутствіи Анны Федоровны, которой похвалы мужа портному были хуже горькой рдьки или той морковки, что съ такимъ упорнымъ постоянствомъ воспвалъ Петръ омичъ. Вроятно по духу противорчія, вообще очень въ ней сильному, она находила все въ Саразанов дурнымъ и упрекала его даже, вопреки Петру омичу, въ неблагодарности. Ей, кажется, хотлось, чтобы Саразановъ, и откупившись, платилъ ей оброкъ. И вдь Саразановъ былъ таки ея оброчнымъ, хотя вносилъ оброкъ не деньгами. Въ глубин добросердечія своего онъ считалъ чуть не священною обязанностью своей работать безмездно на Самокатовыхъ: обшивать и самого Петра омича, и дтей его, и прислугу, и кром того учить портняжному длу двухъ дворовыхъ мальчишекъ самокатовскихъ. Времена, что ли, были такія простыя, или Саразановъ былъ такой честный и наивный человкъ, — наврное незнаю, но думаю, что именно и времена и люди были другіе, лучше, проще, любви было больше, справедливости и прочаго.
Одного изъ мальчиковъ, отданныхъ на выучку къ Саразанову, звали тоже Иваномъ. Ему только и пошло въ прокъ ученье, другой скоро отбился отъ рукъ и вскор былъ опять взятъ во дворъ бить баклуши и быть самому битымъ. Ваня былъ мальчикъ понятливый, прилежный и притомъ очень смирный. Послднее качество особенно было по душ Саразанову. Ученикъ поступилъ къ нему уже шестнадцати лтъ, но это не помшало ему длать быстрые успхи въ ремесл, за которое онъ принялся. Въ два-три года онъ сдлался просто правой рукой Саразанова, какъ нкогда самъ Саразановъ у своего казанскаго учителя.
Прошло не мало лтъ. Наступали выборы и у Анны Федоровны опять чувствовался нкоторый недостатокъ въ деньгахъ. Необходимо было дать большой балъ по случаю выхода изъ института старшей дочери. Анна Федоровна долго думала, какъ бы обдлать это дло, и наконецъ вроятно придумала. Она позвала Петра омича и выразила ему крайнее желаніе свое взять отъ Саразанова Ивана.
— Да на что намъ его матушка? возразилъ Петръ омичъ.— Мало теб дармодовъ-то?
— Я ужь объ этомъ давно думала: нельзя намъ быть безъ портного, отвчала ршительно Анна Федоровна.
— Да, не все ли, матушка, равно? Разв не шьетъ на насъ Саразановъ? Разсуди ты сама? Ну, возьмемъ Ваньку — хорошо. Положимъ онъ станетъ насъ обшивать, да вдь за то оброка лишимся,— да! Ты одно подумай, какъ Саразановъ акуратно оброкъ платитъ.
Анн Федоровн нечего было отвчать, но у нея слегка подергивало нижнюю губу.
— Конечно, конечно! заговорила она, кипя досадой, — у тебя на первомъ план твой Саразановъ: ты бы, кажется, за него въ петлю готовъ. А желаніе жены для тебя, разумется — ничто, и плевка не стоитъ.
— Да я готовъ, матушка, чтожъ? я готовъ, залепеталъ Петръ омичъ.
— Ахъ, Боже мой, что это опять? произнесла вдругъ слабымъ голосомъ Анна Федоровна, откачиваясь на стнку креселъ и проводя рукой по лбу,— что это?… опять… мелькаетъ передъ глазами… мелькаетъ. Петръ омичъ весь встрепенулся при этихъ словахъ. Онъ кинулся къ колокольчику, позвонилъ, и въ тоже время крикнулъ съ необычайной дерзостью, громкимъ и повелительнымъ голосомъ:
— Эі! кто тамъ? люди! люди!
Съ одной стороны вбжала горничная, а съ другой явился лакей.
— Воды! живо! обратился Петръ омичъ съ необыкновенною живостью къ горничной, — барын дурно.— А ты! крикнулъ онъ лакею,— бги къ Саразанову — скажи, чтобы сейчасъ же пришелъ. Слышишь?
У Анны Федоровны, должно быть, перестало мелькать передъ глазами, потому что она отдлилась отъ спинки кресла, устремила на Петра омича пристальный взглядъ, подъ которымъ онъ весь съежился, и произнесла глухимъ голосомъ:
— Петръ омичъ! ты съумасшедшій точно! Крикъ поднялъ, гвалтъ — словно домъ горитъ. Совсмъ, кажется, спятишь скоро!… Фу, полоумный!… Пошелъ вонъ отсюда!… Смотрть на тебя противно.
Петръ омичъ съежился еще боле, но тмъ не мене повернулся на каблучкахъ и вышелъ изъ диванной, жалкій и грустный, какъ окаченная водой курица.
Когда пришелъ Саразановъ, Анна Федоровна велла кликнуть его къ себ и начала прямо.
— Мы хотимъ взять отъ тебя Ваньку.
Петръ омичъ зналъ, что эта всть будетъ очень непріятна Саразанову, ходъ длъ котораго едва ли не на половину завислъ отъ сотрудничества Ивана, Петру омичу было неловко и онъ, чтобы скрыть свое смущеніе, сталъ у окна въ зал, переминался на одномъ мст, смотрлъ на улицу и напвалъ себ подъ носъ: ‘Мн морковки…’
Голосъ былъ у него на этотъ разъ такой жалостный, что никакъ не могъ произвести мельканья въ Анн Федоровн, еслибъ она и слышала его.
— Воля ваша, сударыня, отвчалъ Саразановъ Анн Федоровн,— только я у васъ, какъ милости прошу, нельзя ли оставить мн Ивана у себя.
— Нельзя, отвчала на отрзъ Анна Федоровна.
— Совсмъ я безъ него, какъ безъ рукъ буду, сударыня… Коль вы оброкомъ не довольны…
— Что мн оброкъ?
— Я готовъ, пожалуй, больше платить.
— Нтъ, это все вздоръ.
Анна Федоровна немного помолчала.
— Чтожъ! заговорила она потомъ, — если ужъ онъ теб такъ нуженъ, откупи его, слава Богу, у тебя, я думаю, денегъ много. А что касается до меня, я его на оброк не оставлю: онъ мн необходимъ въ дом.
Саразановъ призадумался.
— Чего ты думаешь-то? продолжала Анна Федоровна.— Вдь ты самъ, кажется, говорилъ, что хотлъ бы его откупить?
— Тяжеленько сударыня.
— Полно, пожалуйста! Чего лазаремъ-то прикидываться? Пуще всего — денегъ у тебя нтъ? И скажу теб прямо, одну только милость теб длаю, что позволяю откупить Ивана. Не будь мн надобности въ деньгахъ теперь, да я ни за что бы.
— Позвольте подумать, сударыня.
— Думай сколько хочешь, только ршай поскоре.
Выгода Саразанова требовала ршить такъ, какъ хотла того Анна Федоровна.
На этотъ разъ она была милостиве въ назначеніи цны выкупа, и дня въ три дло было обдлано.
Саразановъ призвалъ къ себ Ивана и объявилъ ему радостную всть.
— Я тебя откупилъ отъ господъ, Иванъ, сказалъ онъ,— какъ давно ужь собирался. Ты мн послужишь за это четыре года, а тамъ и совсмъ будешь вольный человкъ.
Иванъ, малый вообще чувствительный, не могъ удержаться отъ слезъ признательности.
— Иванъ Петровичъ! Батюшка!
Только и говорилъ онъ, чувствуя какое-то радостное удушье въ груди, обнимая Саразанова за талію и припадая губами въ его плечу.
Саразановъ былъ тоже тронутъ.
— Я тебя, Иванъ, какъ сына полюбилъ, говорилъ онъ,— и радъ тебя счастливымъ сдлать. Вотъ теперь и Алена за тебя пойдетъ — ужь не будетъ теб въ глаза тыкать, что ты крпостной.
Иванъ всхлипывалъ все крпче и крпче, обнимая своего благодтеля.
Дня черезъ три явилась въ Саразанову старуха мщанка, у которой была блолицая и жирная дочь Алена, двка, плнившая сердце Ивана. Иванъ былъ непротивенъ Ален, она не прочь была выйдти за него за-мужъ, какъ за человка кроткаго и работящаго, съ которымъ не придется никогда голодать. Препятствіемъ было только то, что Иванъ крпостной. Теперь эта помха изчезла. Съ цлью удостовриться въ этомъ отъ самого Саразанова, явилась къ нему мать Алены. И она, и дочь все что-то не врили извстію, немедленно сообщенному имъ.
— Ну, теперь можно веселымъ пиркомъ, да и за свадебку! сказалъ старух Саразановъ.
— Врно это, значитъ, Иванъ Петровичъ.
— Ужь, разумется, врно. Вотъ и бумага,— на, смотри!
— Такъ-таки совсмъ вольный? продолжала спрашивать старуха.— Нон захотлъ бы изъ городу ухать… гд только вздумаетъ жить — везд воленъ, значитъ? Въ мщане приписаться, али. въ купцы…
— Ну, въ этомъ четыре годика подождемъ. Вдь кто его выкупилъ? Я. Надо же, чтобы онъ мои деньги заслужилъ. Я и самъ человкъ небогатый. Разв дальше что Богъ дастъ. А то и за себя-то недавно выкупъ внесъ? Ну, и тяжеленько приходится! И человкъ-то онъ мн нужный,— сама знаешь.
— Это что и говорить, Иванъ Петровичъ, руки у него золотыя.
— Такъ когда же свадьба-то?
— Да все словно боязно что-то, Иванъ Петровичъ, все еще человкъ будто не совсмъ вольный — все подначальный.
— Экая ты какая! подначальный!… Да разв онъ не у меня останется, какъ вотъ до сихъ поръ былъ… А на меня, жаловаться, кажись, нечего….
— Не про тебя и рчь, Иванъ Петровичъ, какъ бы отъ господъ-то чего не было.
— Да какіе жъ у него господа? У него господъ теперь нтъ. Сказано, вольный человкъ. Вотъ бумага-то,— разв не видишь подпись?
— И свидтели подписались, Иванъ Петровичъ? и гд слдуетъ явлена?
— Этого нтъ,— да и не нужно. Отслужитъ свои года, тогда и явимъ куда надо. Главное — подпись Петра омича.
— Я все больше на счетъ приписки-то, Иванъ Петровичъ: въ мщане значитъ приписаться не можетъ.
— Теперь не можетъ, а вотъ пройдутъ четыре года — тогда хоть въ первую гильдію вписывайся.
— Нельзя ли, батюшка, хоть годикъ бы сбавить. Времени-то много больно.
— Какъ быть? И деньги заплатилъ за него не малыя. Другой и на четыре-то бы года не согласился. Очень большія деньги за него господа потребовали.
— Какъ же онъ до тхъ-то поръ будетъ твой крпостной считаться?
— Да разв я дворянинъ, что ли? Все считаться будетъ самокатовской.
— Во всемъ, значитъ, они надъ нимъ вольны?
— Ахъ, какая ты! Какъ это ты въ толкъ ничего взять не можешь! Вдь вотъ бумага-то. Вдь ужь Петръ омичъ, значитъ, отказался онъ него совсмъ.
— Люди-то сильные, Иванъ Петровичъ.
— Не сильне закона.
— Все онъ крпостной, значитъ, Иванъ Петровичъ, а не вольный.
— Званіе одно.
— Все оно сумнительно чего-то вотъ хоть бы меня взять, Иванъ Петровичъ, званіе мое, я. мщанка — ну и не купчиха вдь, и не крпостная. А тутъ званіемъ одинъ человкъ, а дломъ другой.
Саразановъ опять принялся разъяснять дло старух, и не мало словъ потратилъ прежде, чмъ убдилъ ее въ безопасности отдать дочь за Ивана Тмъ не мене старуха колебалась, и въ этихъ колебаніяхъ пропустила она мясодъ.
Иванъ былъ просто влюбленъ въ Алену: ходилъ какъ будто въ чаду какомъ-то, и даже дло сво$ длалъ иногда не совсмъ исправно.
Саразановъ употребилъ вс старанія соединить Ивана съ предметомъ его страсти, и ихъ обвнчали тотчасъ посл розговнья.
Алена была совершенною противоположностью мужу, какъ въ нравственномъ, какъ и въ физическомъ отношеніи. Онъ — худой и чахлый, она — толстая, плотная, онъ — ростомъ малъ, она — что твоя Бобелина, онъ характера смирнаго, домосднаго, нсколько даже меланхоликъ, она, напротивъ, бой-баба, охотница до разныхъ веселостей и притомъ пальца въ ротъ не клади.
Тмъ не мене сначала ихъ житье шло очень ладно и складно. У Ивана былъ, впрочемъ, постоянно какой-то странно озабоченный видъ: глаза глядли изподлобья и были совсмъ соловые, и онъ худлъ не по днямъ, а по часамъ, и покашливалъ!
— Что это ты извелся такъ, Иванъ? говорилъ ему Саразановъ.— Ты, братъ, поберегай себя.
Иванъ прикладывалъ въ губамъ кулакъ, кашлялъ въ него глухо, какъ изъ бочки, глядлъ на ноги Саразанова и произносилъ:
— Ничего, Иванъ Петровичъ.
— Что ничего? Что-то ужь ты похудлъ очень.
— Дло весеннее, отвчалъ Иванъ.
— Все-таки братъ, надо себя поберегать! Оно, точно весна… Тмъ паче теб-то… Ну, а все же…
Иванъ помалчивалъ и, несмотря на видимую озабоченность, постоянно чувствовалъ какое-то веселое прыганье сердца, заставлявшее его иногда даже странно улыбаться, какъ-то вкось.
Недолго, впрочемъ, продолжалось это блаженное состояніе.
Кажется, и году не прошло, какъ Алена, съ первыхъ дней замужества, обличавшая склонность въ веселой компаніи и вообще въ разнымъ развлеченіямъ, стала, что называется, погуливать. Иванъ и не замтилъ бы этого: дла у него было много, а досугу мало. Алена стала только обращаться съ нимъ хуже прежняго. Началися попреки и побранки, хотя Иванъ, повидимому, не подавалъ къ этому никакихъ поводовъ.
Саразановъ первый открылъ Ивану глаза на поведеніе жены. Его въ этомъ случа руководило очень теплое, почти отеческое чувство.
— Эхъ, братъ, плохо ты за женой смотришь! говорилъ онъ.
— А что, Иванъ Петровичъ? спрашивалъ незлобивый Иванъ.
— Да тоже слухи про нее дурные ходятъ — вотъ что! До тебя, видно, до послдняго дойдутъ.
— Да чтожь такое?
— Гуляетъ.
Иванъ понурился.
— Присматривай, братъ, за ней, посовтовалъ Саразановъ.
Ужъ лучше бы не совтовалъ: спокойне бы было Ивану на свт жить.
При первомъ же намек о жен, и она, и мать накинулись на него, и начали подомъ сть.
— Такъ вотъ ты каковъ объявился! кричала мать,— вотъ! А ужъ чего спервоначалу-то не наплелъ. И въ мщане-то запишешься, и въ купцы! А теперь, вмсто радости всякой, горя только съ нимъ, чортомъ, нажили. Онъ же еще и командовать лзетъ, рыло мужичье! А глядлъ-то чего-же со слпыхъ-то глазъ?… Да что ты въ самомъ дл? на смхъ теб жена-то досталась? Ну, говори, что видлъ? съ кмъ засталъ? говори!
Ивану говорить было нечего, и теща все пуще и пуще налетала на него.
И цлый годъ прошелъ для Ивана въ постоянныхъ домашнихъ притсненіяхъ.
Тмъ временемъ Саразановъ, вообще слабый здоровьемъ, простудился и сталъ прихварывать не на шутку, подъ конецъ года онъ совсмъ слегъ въ постель, и мало было надежды, чтобы онъ выздоровлъ.