Буянка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 96 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

БУЯНКА.

Повсть.

Жаркій лтній полдень. Солнце печетъ такъ, что всякая живая тварь попряталась по разнымъ тнистымъ уголкамъ. Одинъ Иванъ Петровичъ оставался на террас своей дачи и продолжалъ лежать въ кресл-качалк на самомъ пекл.

— Дядя, съ тобой сдлается солнечный ударъ,— предупреждалъ время отъ времени свжій женскій голосъ откуда-то изъ-за спущенной занавски.

— Пусть…— хрипло отвтилъ Иванъ Петровичъ, продолжая лежать на солнц.

— Наконецъ ты просто изжаришься въ собственномъ соку, какъ хорошій бифштексъ!

— Бифштексъ вещь недурная…

— Дядюшка, миленькій, нехорошо упрямиться!..

— Отстань!..

Пауза. Гд-то сонно жужжитъ одурвшая отъ жара муха. Иванъ Петровичъ жмурится и закрываетъ глаза, но благодтельный сонъ не хочетъ оснить его своимъ темнымъ крыломъ. Въ сущности говоря, Иванъ Петровичъ невозможный человкъ, что онъ и самъ сознаётъ, какъ отлично сознаётъ и то, что онъ не можетъ быть не Иваномъ Петровичемъ. Такъ ужъ жизнь сложилась… Единственное достоинство, которое онъ приписываетъ себ — это то, что онъ остался старымъ холостякомъ… Теперь онъ живетъ на дач со своей племянницей Еленой Васильевной, которая случайно захала навстить его да какъ-то такъ и осталась у него. Присутствіе молоденькой двушки много скрасило холостое одиночество Ивана Петровича, но онъ изъ упрямства не хочетъ сознаться въ этомъ и постоянно ссорится съ гостьей изъ-за всякихъ пустяковъ, а больше всего изъ-за кушаній. Почему, напримръ, сегодня проклятыя зеленыя щи, а не ботвинья? Онъ терпть не можетъ вотъ именно этихъ зеленыхъ щей и долженъ ихъ сть, потому что такъ хочетъ Елена Васильевна. А если онъ, Иванъ Петровичъ, хочетъ батвиньи? Вообще глупо и еще разъ глупо… Зачмъ, напримръ, исчезъ его халатъ? Елена Васильевна не выноситъ халатовъ и потихоньку стащила у него любимую вещь. Что она такое ему: мать, жена?.. Вотъ теперь съ утра и залзай въ костюмъ изъ китайскаго шелка и цлый день ходи, какъ связанный. Иванъ Петровичъ былъ недоволенъ и собственнымъ подчиненіемъ и капризничалъ, какъ слабонервная женщина, что, повидимому, доставляло Елен Васильевн удовольствіе. Да, онъ часто капризничалъ, потому что было на комъ сорвать расходившееся сердце, а Елена Васильевна умла такъ хорошо уговаривать. Въ азарт Иванъ Петровичъ начиналъ кричать тонкимъ голосомъ, закатывалъ глаза и отчаянно жестикулировалъ, что выходило со стороны очень смшно. Кипятился онъ изъ-за всякихъ пустяковъ, придирался то къ кучеру Андрею, то къ горничной Дуняш, то къ кухарк Матрен.

— Дядя, печенка у васъ испортится…— хладнокровно замчала Елена Васильевна, когда они были одни.

— Вы меня хотите уморить!— стоналъ Иванъ Петровичъ.— Это какой-то заговоръ…

— А вы до сихъ поръ еще не догадались, что окружены предателями и злодями?

Когда Иванъ Петровичъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа, онъ ласково смотрлъ на племянницу и говорилъ:

— Ну, иди, Буянка, я тебя поцлую.

Но ‘Буянка’, въ свою очередь, не выносила нжностей вообще и уклонялась отъ родственныхъ поцлуевъ, а Иванъ Петровичъ только вздыхалъ и погружался въ мрачное раздумье. Въ пятьдесятъ лтъ онъ выглядлъ совсмъ старикомъ,— толстый, обрюзгшій, сдой, съ желтымъ лицомъ и мутными глазами. Когда-то онъ былъ молодцомъ, но безсонныя ночи, красное вино и безпорядочная жизнь превратили его въ развалину. ‘Неужели жизнь прошла,— часто думалъ онъ въ ужас, чувствуя, какъ холодетъ отъ одной мысли о старости,— и впереди ничего, ничего, ничего?’… А Елена Васильевна еще смется надъ его капризами и вообще дурнымъ расположеніемъ духа. Посадить бы ее въ его кожу, тогда… э, да что тутъ толковать: каждый дуракъ по-своему съ ума сходитъ. Разв Иванъ Петровичъ когда-нибудь жилъ? Это была фикція, миражъ, самообманъ, а не жизнь. Да и вс другіе тоже… Прожить цлую жизнь въ губернскомъ город Чащилов и умереть въ немъ — разв это не трагедія? А между тмъ существуетъ голубое южное небо, чудеса цивилизаціи, т завтные уголки, гд жизнь кипитъ ключомъ. Всего одинъ разъ попалъ Иванъ Петровичъ въ провинцію да такъ и похоронилъ себя въ ней, точно застрялъ въ болот. Вдь это наконецъ обидно, тмъ боле, что онъ никогда не думалъ именно такъ пройти свой жизненный путь. Единственнымъ утшеніемъ оставалась газета, служившая отдаленнымъ эхомъ творившейся гд-то жизни. Да, гд-то люди живутъ, волнуются, работаютъ, добиваются успха и находятъ свое удовлетвореніе. Эхъ, да что тутъ говорить, когда процессъ жизни сводится на халатъ и ботвинью, какъ въ данномъ случа, когда Иванъ Петровичъ сердился на свою ‘Буянку’ и хотлъ досадить ей хоть тмъ, что жарился на солнц: пусть чувствуетъ. Буянка и чувствовала, но тоже выдерживала характеръ. Иванъ Петровичъ слышалъ ея осторожные шаги и сдержанный смхъ, и его разбирала злоба. А ей смшно, ей это нравится, такъ онъ на зло ей заживо изжаритъ самого себя на солнц.

— Да-съ, и буду жариться на солнц,— упрямо повторялъ уже про себя Иванъ Петровичъ, споря съ невидимымъ противникомъ.

Въ зал послышалось глухое бормотанье, щелканье и свистъ, а потомъ неистовый крикъ: ‘Что? какъ? почему?…’. Это Буянка травила стараго попугая Карла Иваныча старой собачонкой Колдунчикомъ, которая сначала взвизгивала, а потомъ залилась азартнымъ лаемъ, захлебываясь старческой собачьей хрипотой. Но и этого было мало: къ Карлу Иванычу и Колдунчику присоединилась обезьяна Форсунка, которая ворчала и дико вскрикивала. Этотъ концертъ покрывался заразительнымъ двичьимъ смхомъ и аплодисментами

— Браво, Карлъ Иванычъ!.. Колдунчикъ, пиль… Ха-ха-ха!..

Взбшенный этой травлей, Иванъ Петровичъ вскочилъ со своей качалки, скомкалъ газету и ринулся въ залу, какъ разъяренный кабанъ. Остановившись въ дверяхъ, онъ могъ убдиться собственными глазами въ произведенномъ Буянкой скандал: въ углу, въ клтк, неистово оралъ Карлъ Иванычъ, поднимая вылинявшія перья, а на него наступали Колдунчикъ и Форсунка. Сама Буянка въ качеств публики громко аплодировала.

— Это… это…— заоралъ Иванъ Петровичъ, принимая угрожающую позу.— Это свинство, чортъ меня возьми!..

— Что? какъ? почему?..— оралъ Карлъ Иванычъ.— Карраулъ!..

— Какъ вы сказали, милый дядюшка?— спокойно спросила Буянка.— Свинство? Къ чему такая откровенность… Колдунчикъ, пиль!..

— Послушайте, Елена Васильевна, всему есть извстныя границы!.. Да-съ! Вы изъ моей квартиры длаете какой-то разбойничій вертепъ…

— Совершенно неумстное выраженіе, то-есть неподходящее къ данпому случаю. Вы могли сказать, что я устроила вамъ кошачій концертъ, а то: вертепъ. Что такое вертепъ?

Молодое лицо Буянки оставалось серьезнымъ въ разгаръ всевозможныхъ дурачествъ, какъ было и сейчасъ. Она строго и спокойно смотрла на дядю своими темно-срыми глазами, и только въ углахъ серьезно слолсенныхъ губъ спряталась неуловимая улыбка. Свтло-русые, слегка вившіеся волосы находились въ большомъ безпорядк, придавая обладательниц этой головки видъ маленькой колдуньи. Простенькая ситцевая кофточка, широкій кожаный поясъ и темная юбка составляли обычный домашній костюмъ Буянки. Контрастомъ являлись только настоящіе парижскіе ботинки съ узкимъ носкомъ и низкимъ каблукомъ: шикарная обувь была слабостью Буянки. Первое впечатлніе, которое производила двушка, скоре было не въ ея пользу,— есть такія лица, въ которыя нужно вглядться, чтобы понять ихъ скрытую внутреннюю красоту. Именно такое лицо было у Буянки: неправильное, съ мягкимъ носомъ, съ размякшимъ оваломъ нижней части, съ подвижными тонкими бровями. Что было у ней безусловно хорошо, такъ это голосъ — чарующій, ласковый, съ полными бархатными нотами и такими милыми переходами изъ одного тона въ другой.

— Если я нелитературно выражаюсь, то ты еще боле нелитературно себя держишь,— ворчалъ Иванъ Петровичъ.— Скажи, пожалуйста, на что это походитъ? Колдунчикъ, тубо!.. Карлъ Иванычъ… Форсунка, мерзавка!..

Вмсто отвта Буянка подхватила его подъ руку и подвела къ зеркалу.

— А это на что походитъ?— спрашивала она, указывая на глядвшую изъ зеркала физіономію.— У, какая бука… Миленькій дядюшка, не хорошо сердиться!.. Посмотри, какія морщины на лбу и около глазъ, а нижняя губа надулась. Не одобряю… Не хорошо длать сердитое лицо! Ну, будетъ дуться… Миленькій, хорошій, улыбнитесь!.. Еще немножко…

— Отстань!..— сердито отмахивался Иванъ Петровичъ, стараясь отвернуться отъ зеркала.

— Когда сердятся, то кажутся еще старе, дядюшка, а теб, наврно, хочется быть молодымъ… да?..

— Кажется, я еще не настолько… гм… вообще…

— Ага, я попала, кажется, въ слабое мсто?..

Буянка только хотла расхохотаться, какъ вдругъ остановилась и проговорила совершенно серьезно:

— Послушай, дядя, я часто смотрю на тебя и все хочу спросить…

— Вроятно, какую-нибудь глупость?

— Нтъ, говорю совершенно серьезно… Я часто смотрю на тебя и думаю: вдь женщины любили вотъ это лицо, эти глаза, волосы?

— Сдлаемъ такое предположеніе… но что же изъ этого слдуетъ?

— Ахъ, меня это ужасно мучитъ… Да, мучитъ. Мн кажется иногда, что какія-то тни проходятъ по нашимъ комнатамъ, такія грустныя женскія тни, съ опущенными глазами и недосказанными словами на губахъ. Вдь ты, милый дядюшка, самый скверный эгоистъ, а гд же он, которымъ ты клялся въ вчной любви, которыхъ ты ждалъ съ замирающимъ сердцемъ, для которыхъ выучивалъ нжные стишки и которыхъ наконецъ обманывалъ боле или мене успшно?.. Помнишь ту фотографію, которая виситъ въ кабинет, тамъ ты такой красивый, въ глазахъ увренность, въ склад рта доволство. Такого мужчину, право, можно полюбить, и я попимаю тхъ женщинъ, которыя длали теб глазки, вызывающе смялись и шептали теб разныя глупости. Бдныя, он сейчасъ уже въ такомъ возраст, когда серьезно раскаиваются въ своихъ собственныхъ грхахъ и поэтому, вроятно, такъ охотно обвиняютъ въ маленькихъ слабостяхъ всхъ остальныхъ смертныхъ.

— Елена Васильевна, скажу вамъ то, съ чего началъ: вы говорите глупости…

— А если мн хочется знать? Мн мало одной моей жизни, и я хочу знать, какъ жили другіе… Я хочу жить десятью жизнями. Наконецъ, что такое женщина: воплощеніе слабости. Разв мы узнаемъ когда-нибудь жизнь? Намъ все запрещено, все неприлично, все запечатано семью печатями, кром кухни, дтской и модныхъ магазиновъ.

— И хорошо сдлано, а иначе… ну, да объ этомъ не стоитъ и говорить. Каждый человкъ суметъ надлать достаточно глупостей, будь онъ мужчиной или женщиной…

— Это не отвтъ…

— Послушай, вдь это мальчишество! Не могу же я, въ самомъ дл, разсказывать такія вещи… Гм… Однимъ словомъ, ты забываешь, что ты, прежде всего, женщина, а въ частности двушка.

— Я отлично знаю это слово, которое отгораживаетъ все, какъ монастырская стна.

— И къ лучшему: не всякое знаніе хорошо. Двичья скромность въ тысячу разъ лучше нашей мужской опытности…

— Договаривайте: женственность, невинность — словомъ, цлый арсеналъ жалкихъ словъ!.. Вдь узнаетъ же ваша женственная и невинная голубица когда-нибудь все и узнаетъ всегда слишкомъ поздно… Теб, дядя, просто стыдно, и ты прячешься вотъ за эти жалкія слова.

— Разв съ тобой можно разговаривать? Однимъ словомъ, сорванецъ…

— А вы мн отравляете жизнь!.. Колдунчикъ, пиль!.. Форсунка, Карлъ Иванычъ!..

Притихнувшія животныя только ждали этого сигнала и подняли снова ужасный гвалтъ. Карлъ Иванычъ смшно топорщился на своей жердочк и отчаянно вскрикивалъ: ‘Что? какъ? почему?’. Форсунка ворчала, оскаливъ зубы, а Колдунчикъ лаялъ съ приступомъ, выкативъ глаза.

— Что же это такое?— взмолился Иванъ Петровичъ, затыкая уши.— Елена Васильевна…

Поднятый гвалтъ опять покрывался дрожью молодого смха,— Буянка хохотала заразительно, какъ русалка. Иванъ Петровичъ пробжалъ нсколько разъ по комнат и, быстро повернувшись на каблукахъ, остановился, протянулъ впередъ правую руку и трагически произнесъ:

— Вонъ! Сейчасъ же вонъ изъ моего дома, сударыня!..

— Дядя, ты теперь ужасно походишь на памятникъ Барклая-де-Толли! Еще немного отставь лвую ногу… ха-ха!..

— Вонъ!..

Въ этотъ моментъ въ дверяхъ гостиной показался молодой человкъ въ пестрой лтней пар и нершительно остановился. Бритое актерское лицо посмотрло на происходившую сцену весело улыбавшимися глазами. Буянка первая замтила гостя, а Колдунчикъ съ визгомъ полетлъ къ нему въ ноги, точно запущенный кубарь.

— Извините, что я вошелъ безъ доклада…— оправдывался гость, отбиваясь ногой отъ собаки.— Двери отворены…

— Что? какъ? почему?— заоралъ неистово Карлъ Иванычъ…

II.

— Я, собственно, къ вамъ по порученію Савелія едоровича Добрецова…— продолжалъ молодой человкъ, перебирая въ рукахъ мягкую лтнюю шляпу.

Иванъ Петровичъ тяжело дышалъ. Онъ какъ-то кисло взглянулъ на непрошеннаго гостя и хрипло проговорилъ:

— Очень радъ… прошу…

— Садитесь,— ласково пригласила Буянка, точно желая поправить грубый тонъ дяди.

— Позвольте отрекомендоваться: Платонъ Егорычъ Чайкинъ, комикъ.

— Очень пріятно,— уже совсмъ весело отвтила Буянка, протягивая руку и по-мужски крпко здороваясь съ гостемъ.— Садитесь же!.. А гд Савелій едорычъ?

— Сейчасъ онъ на ярмарк въ Солонцахъ, а оттуда продетъ въ Загорскъ. Осенью будетъ здсь…

— Съ труппой?

— Да… Труппа въ полномъ состав. Я у него буду служитъ сезонъ, а пока хочу отдохнуть… Чащиловъ мн нравится.

— Вы наймите избушку въ Лохманк,— совтовала Буянка съ участіемъ къ положенію бродячаго комика.— Это всего въ трехъ верстахъ отъ города, отсюда это рукой подать… Можно устроиться очень дешево и почти удобно.

— Это въ которую же сторону, если итти отъ вашей дачи?

— Изъ воротъ налво поведетъ дорожка въ гору, а подъ горой и Лохманка… Я даже могу проводить васъ, потому что часто гуляю по этой дорог.

— Очень вамъ благодаренъ… Но мн совстно безпокоить васъ.

— Елена, ты дай намъ чаю съ господиномъ комикомъ, а потомъ ужъ пойдешь провожать,— замтилъ отдохнувшій Иванъ Петровичъ.— Да и Лохманка прескверная деревнюшка…

— Знаете, я не требовательный человкъ, Иванъ Петровичъ,— застнчиво объяснялъ Чайкинъ:— привычка…

На звонокъ Буянки показалась горничная Дуняша. Ей приказано было приготовить чай на террас. Въ это время Иванъ Петровичъ разспрашивалъ, гостя о Добрецов и хрипло смялся. Неисправимый человкъ этотъ Савелій едорычъ, настоящій театральный волкъ… Вс старые антрепренеры провалились, а онъ одинъ существуетъ. Ему слдовало бы поставить памятникъ ‘за трудолюбіе и искусство’. Помилуйте, цлыхъ двадцать пять лтъ ухитриться просуществовать въ коле провинціальнаго антрепренера,— это чего-нибудь стоитъ!.. Чайкинъ улыбался и въ тактъ качалъ своей остриженной подъ гребенку головой. Онъ чувствовалъ, что Буянка разсматриваетъ его, и какъ-то весь съежился. Но его некрасивое и худое лицо просвтлялось отъ каждой улыбки, а срые глаза смотрли такъ пытливо и какъ-то по-дтски доврчиво. Большія руки обличали ‘урожденнаго моветонъ’, какъ говорилъ Иванъ Петровичъ, кичившійся своимъ дворянствомъ ни къ селу ни къ городу.

— Мы съ Савеліемъ едоровичемъ старые друзья,— объяснялъ Иванъ Петровичъ, переходя въ свой обычный добродушный тонъ.— И я его очень уважаю… Хотя и принято смяться надъ стариками, которые хвалятъ все старое, но я все-таки скажу, что такихъ антрепренеровъ больше и не будетъ!..

— Первая половина послдней фразы, кажется, направлена по моему адресу?— съ улыбкой замтила Буянка.

— А хоть бы и такъ…

— Я хочу сказать только то, чтобы нашъ гость не принялъ на свой счетъ твоей выходки, дядя.

— Ахъ, да… Ну что же, я имлъ только тебя въ виду, Буянка,— забормоталъ старикъ и добродушно прибавилъ:— мы съ ней частенько воюемъ, какъ давеча… Она ужасно портитъ мой характеръ.

Это посвященіе въ семейныя тайны заставило Чайкина улыбнуться, и онъ взглянулъ на Буянку благодарными глазами. Затмъ они перешли на террасу, куда поданъ былъ Дуняшей кипвшій самоваръ. Щеголски одтая горничная въ безукоризненно накрахмаленномъ передник презрительно оглядла ежившагося гостя и про себя назвала ‘голоштанникомъ, актеришкой’. Мало ли ихъ каждую зиму околачивается около господъ, а этотъ залетлъ пораньше другихъ. Отъ глазъ Буянки не ускользнулъ этотъ презрительный взглядъ, и она принялась угощать артиста съ преувеличенной любезностью, что еще больше смутило Чайкина.

— Не хотите ли вы лимона? Нтъ?— приставала къ нему Буянка.— А то есть прекрасныя сливки… Дуняша, принесите клубничное варенье.

— Пожалуйста, не безпокойтесь…— просилъ Чайкинъ.— Мн довольно и одного лимона.

— Пусть посуетится: это ей полезно,— шутилъ Иванъ Петровичъ.

Гость явился въ качеств примиряющаго начала, и поэтому за нимъ ухаживалъ даже самъ Иванъ Петровичъ. Къ самомъ дл, онъ давеча сильно разгорячился, и Богъ знаетъ, чмъ разыгралась бы послдняя стычка съ Буянкой. А сейчасъ она смотрла такъ спокойно и просто и такъ же спокойно и просто замтила ему:

— Что же вы не извиняетесь, милостивый государь? Платонъ Егорычъ былъ благороднымъ свидтелемъ, какъ вы гнали меня давеча вонъ…

— А если ты покушалась на мою жизнь?

Чайкинъ засмялся,— онъ нюхомъ скитальца почувствовалъ себя здсь своимъ человкомъ. Прищуривъ немного глаза, онъ всматривался пристально въ этихъ ‘друзей артистовъ’, какъ называлъ ихъ Савелій едорычъ въ своемъ актерскомъ кругу. ‘Это, братецъ ты мой, перлы и адаманты искусства,— повторялъ старый антрепренеръ своимъ гнусавымъ голосомъ: — безъ нихъ и намъ безъ смерти смерть’. Онъ же объяснилъ Чайкину, что у всхъ такихъ ‘адамантовъ’ одинъ общій недостатокъ — любительскіе спектакли, которыхъ настоящему актеру слдуетъ по возможности избгать. Конечно, самъ Иванъ Петровичъ не играетъ, а племянница у него съ театральнымъ огонькомъ. Савелій едорычъ непрочь былъ подшутить надъ любителями, хотя въ каждомъ город первымъ дломъ разыскивалъ какого-нибудь вліятельнаго покровителя, какимъ въ Чащилов былъ Иванъ Петровичъ. ‘Конечно, онъ прохвостъ въ искусств,— гнусилъ Савелій едорычъ,— а все-таки страстишка есть… Намъ это на руку!’

— Я забылъ, Елена Васильевна, передать вамъ поклонъ отъ Михаила Евграфыча Бурова,— проговорилъ Чайкинъ, выпивая второй стаканъ.

— Разв онъ опять служитъ у Савелія едорыча?— торопливо спрашивала Буянка.— Вдь онъ, кажется, разошелся съ нимъ?

— Да… что-то такое между ними было…—уклончиво отвтилъ Чайкинъ, смшно вытягивая губы впередъ.— Но сейчасъ все уладилось… Въ нашемъ актерскомъ мір все это длается очень просто: сегодня поссорились, а завтра помирились.

— О, это по моей части!— засмялся Иванъ Петровичъ.— Мн постоянно приходится разыгрывать роль добраго генія: то примадонна капризничаетъ, то первый любовникъ на стну лзетъ, то комики бунтуютъ. Говоря откровенно, господа артисты самый безпокойный народъ. А Бурова я зналъ еще мальчикомъ… да. Способный былъ мальчикъ, а теперь его и рукой не достанешь. Помилуйте, первый любовникъ, дамы на рукахъ носятъ…

— Вдь ты, дядя, это говоришь такъ, для краснаго словца.

— Ага!.. Ужъ ты не влюблена ли въ него? Ха-ха…

Опять послдовала легкая размолвка, но Буянка на этотъ разъ промолчала. Наступалъ уже вечеръ, и на террас длалось прохладно. Открывавшійся съ террасы видъ на лсистую горку и пробиравшуюся въ ивнякахъ безыменную рчонку точно просвтллъ, освободившись отъ дрожавшихъ переливовъ накаленнаго воздуха. Особенныхъ красотъ по штату не полагалось, какъ говорилъ Иванъ Петровичъ, но мирная сельская картина производила успокаивающее впечатлніе. Къ чайному столу подбжала Форсунка и смшно набивала ротъ сдобными сухарями. По пути она успла вытащить платокъ изъ пиджака Чайкина и спрятала его подъ кресло. Обезьянка такъ смшно моргала синими глазами, что Буянка, глядя на нее, расхохоталась. Колдунчикъ зналъ приличія и скромно гулялъ въ цвтник передъ террасой,— ему давали порцію сливокъ и сухарей уже посл чая. Умная собачонка точно нарочно вертлась передъ глазами, чтобы показать, какая она умная, я вмст съ тмъ показать глупость Форсунки, не умвшей себя держать. Среди этихъ маневровъ умной собаки Колдунчикъ вдругъ залаялъ самымъ собачьимъ образомъ и бросился къ садовой ршетк, виляя пушистымъ хвостомъ.

— Это, наврно, Харлампій Яковличъ жалуетъ,— объяснилъ Иванъ Петровичъ, вглядываясь въ извилистую дорожку, уползавшую пыльной змйкой въ молодой соснякъ.— Онъ и есть… Колдунчикъ, пиль его! Съшь редактора…

По дорожк изъ лсу выходилъ низенькаго роста господинъ, размахивавшій соломенной лтней шляпой. Онъ шелъ съ какимъ-то дтскимъ перевальцемъ и весело мурлыкалъ опереточный мотивъ. Небольшой ростъ и свжее лицо какъ-то не гармонировали съ большой сдой бородой и блествшей лысиной. Онъ еще издали весело махнулъ своей соломенной шляпой и крикнулъ:

— Бувайте здоровеньки, паны-братья!..

— Вотъ человкъ, которому можно позавидовать: всегда веселъ, точно вчера родился,— объяснялъ Иванъ Петровичъ.— Вдь это цлый капиталъ! Вотъ учитесь, молодые люди, какъ слдуетъ жить на бломъ свт!..

— Про вовка промовка, а вовкъ у хату, говорилъ Харлампій Яколевичъ, отворяя садовую калитку,— онъ любилъ говорить по-хохлацки, хотя и не былъ хохломъ.— Примадонна, здравствуйте… А я пшкомъ пришелъ изъ города, господа. Отличный моціонъ, если бы не пыль.

Появленіе этого господина разсяло послднія тучки съ горизонта. Собственно говоря, онъ не давалъ никому рта раскрыть и даже отвчалъ за другихъ. Когда Буянка представила ему Чайкина, онъ не безъ хвастовства замтилъ:

— Слышалъ-съ и знаю… Редакторъ провинціальной газеты долженъ все знать… Да-съ… А какъ поживаетъ Савелій едорычъ? Впрочемъ, что же я спрашиваю, когда впередъ можно сказать, что онъ, какъ сказалъ про себя Бисмаркъ, умретъ въ своихъ оглобляхъ, какъ водовозная кляча… И вс мы такія же водовозныя клячи, и у каждаго есть свои оглобли.

Страсть къ обобщеніямъ и наивное хвастовство не удивляли близкихъ знакомыхъ Харлампія Яковлевича, но на свжаго человка эта особенность производила невыгодное впечатлніе.

— Ну, пошелъ городить околесную,— смялся Иванъ Петровичъ.— Договорится всегда человкъ до того, что ни въ какія ворота не пролзетъ… Мысли у тебя въ голов, Харлуша, прыгаютъ, какъ зайцы.

— А ты знаешь, что заяцъ всегда по одному кругу скачетъ? Вотъ то-то и есть…

Съ редакторомъ близкіе знакомые не церемонились, какъ и онъ самъ, а поэтому Буянка сейчасъ же увела Чайкина прогуляться въ садъ. Дача была поставлена всего два года, и садъ разводился на мст тощаго сосноваго лска, разрзаннаго теперь аллеями и подкрпленнаго свжими саженцами. Буянка нсколько разъ всматривалась въ комика, точно провряла свое первое впечатлніе. Собственно, она не ршалась сдлать одного вопроса, который у ней вислъ на кончик языка. Такъ они обошли весь садъ, болтая о разныхъ разностяхъ, и только когда Чайкинъ началъ прощаться, онъ съ какимъ-то смущеніемъ проговорилъ:

— А вдь я только вполовину исполнилъ порученіе… Михаила Евграфычъ просилъ меня передать вамъ письмо. Куда оно двалось? Позвольте…

Обшаривъ карманы, онъ наконецъ подалъ длинный измятый конвертъ. Буянка вспыхнула и посмотрла прямо въ глаза Чайкину, точно хотла прочитать въ нихъ, другъ это или врагъ. Впрочемъ, если Буровъ ему довряетъ, то почему же она не можетъ доврятъ?.. Спрятавъ письмо, она молча и крпко пожала руку комика.

— Надюсь, вы не будете насъ забывать?— проговорила она посл нкоторой паузы.

— Если вы позволите…

III.

Буянка не могла дождаться, когда наконецъ Чайкинъ уйдетъ,— за него ухватился Харлампій Яковлевичъ, желавшій выяснить комику свою теорію драматическаго искусства. Она незамтно ушла въ свою комнату, нетерпеливо разорвала конвертъ и быстро пробжала небольшую, небрежно набросанную записку:

‘Дорогая моя Буянка, я сдержалъ слово,— писалъ Буровъ размашистымъ почеркомъ: — ты желала, чтобы я еще одинъ сезонъ прослужилъ въ Чащилов, и я исполнилъ твое желаніе, хотя у меня есть боле выгодные ангажементы, какъ, напримръ, въ южные города. Вообще оставаться на второй сезонъ рискованно: провинціальная публика любитъ новыя лица… Однимъ словомъ, я сдлалъ все для тебя, отъ Чайкина узнаешь остальное. Твой Мишель’.

И только… Ни одного ласковаго слова, ни одной любовной ноты — ничего. У Буянки сжалось сердце и на глазахъ невольно выступили слезы. Что же это такое? Такъ пишутъ женамъ мужья изъ разныхъ казенныхъ командировокъ, чтобы отвязаться, а она-то ждала этого письма, какъ праздника. Впрочемъ, разв Мишель походитъ на другихъ мужчинъ.

Передъ ея глазами въ радужномъ туман мелькнуло блдное лицо, гордые темные глаза,— нтъ, для такихъ людей достаточно одного слова: ‘твой Мишель’. Чего же больше? Мой, мой, мой… Кажется, достаточно. Притомъ Мишель вообще не выноситъ нжностей и всегда съ такимъ презрніемъ говоритъ о разныхъ нервныхъ дамахъ.

— Мой, мой, мой…— вслухъ повторяла Буянка, точно въ звукахъ собственнаго голоса хотла найти недостававшее ей спокойствіе.

— Нтъ, мой!..— крикнула она, бросаясь на постель и пряча лицо въ подушку.— Я хочу быть твоей рабой… ползать у твоихъ ногъ… Ты мой царь, мой орелъ!..

Надъ письменнымъ столомъ Буянки вислъ портретъ Бурова въ роли Уріеля Акосты — это все, что осталось отъ него. Комната Буянки находилась на военномъ положеніи, какъ говорилъ Иванъ Петровичъ, потому что никто не смлъ входить въ нее, даже горничная Дуняша. Буянка сама убирала ее и не выносила, чтобы кто-нибудь нарушилъ ея порядокъ, исходя изъ принципа, что у каждаго человка долженъ быть хотя самый крошечный уголокъ, гд онъ иметъ право быть самимъ собой, какъ въ данную минуту. Лежа на постели съ закрытыми глазами, Буянка почти видла живымъ обликъ любимаго человка, который для нея служилъ сейчасъ центромъ всхъ остальныхъ мыслей и чувствъ. Что значатъ другіе люди рядомъ съ Буровымъ, напримръ, этотъ жалкій комикъ Чайкинъ, служащій на посылкахъ въ роли театральнаго наперсника. Какой-то онъ жалкій и держать себя въ обществ, видимо, не привыкъ. Недаромъ горничная Дуняша съ такимъ презрніемъ отнеслась къ нему…

Иванъ Петровичъ и Харлампій Яковлевичъ просидли на террас до глубокой ночи, одни поужинали и раза два чуть не подрались, какъ это случалось почти каждый разъ.

— Ваня, ты врешь?— приставалъ редакторъ.— Ну, сознайся, голубчикъ: врешь?.. Я вижу, братику… все вижу…

— Ничего ты не видишь, Харлуша… отстань. Ты просто глупъ до крайности — и больше ничего

— А ты ничего не смыслишь въ искусств!

— Я?.. Это ты ничего-то не смыслишь, а не я. Да-съ…

— Я? Я ничего не смыслю? Отлично… А вотъ посмотри, я сыграю Расплюева, тогда и говори. У насъ вдь скоро спектакль готовится, пока Савелій едорычъ не нагрянулъ. Всмъ уже роли расписаны… Эхъ, я телятина: комикъ-то вдь здсь сидлъ, а у насъ именно комика и недостаетъ. И Буянка участвуетъ и я — однимъ словомъ, вс.

— Вся богадльня?..

— Хорошо, хорошо… По французской поговорк: хорошо смется тотъ, кто смется послднимъ. Увидимъ…

— Будемъ посмотрть!

— Кстати, и репетиціи можно устраивать вотъ здсь на дач, подъ снью струй, какъ говорилъ Хлестаковъ.

— Этого еще недоставало! Благодарю, не ожидалъ…

— Да тебя никто и не думалъ спрашивать: у насъ съ Буянкой ршено и подписало. А комика мы завербуемъ…

— Онъ, кажется, предугадалъ это приглашеніе и благополучно улизнулъ.

— Ничего: поймаемъ. Я впередъ анонсъ пропечатаю: ‘при благосклонномъ участіи’… а кстати, какъ его фамилія? Что-то такое: Воробьевъ, Галкинъ… Ну, да это все равно.

Редакторъ мстной газеты, Харлампій Яковлевичъ Петлинъ, представлялъ собой характерное явленіе. Онъ когда-то учился агрономіи, потомъ служилъ въ духовной консисторіи и акцизномъ вдомств и кончилъ редактурой ‘мстнаго органа’, носившаго громкое названіе ‘Курьера’. Какъ большинство русскихъ людей, онъ учился совершенно не тому, что ему потомъ было нужно, служилъ тамъ, гд все ему претило, и кончилъ по недоразумнію дломъ по душ, но связанный по рукамъ и ногамъ условіями провинціальной прессы. Сохраниться въ такой обстановк было своего рода чудомъ, а Петлинъ дышалъ вчной юностью, волновался и птушкомъ бжалъ впередъ. Его находили немножко болтуномъ, немножко сплетникомъ, но вс уважали, какъ безусловно честнаго человка. Къ числу его коньковъ принадлежала, между прочимъ, сцена, и онъ посвящалъ ей въ своемъ ‘Курьер’ не мало мста, хотя единственнымъ читателемъ этой газеты былъ корректоръ. ‘А вы читали мою статью о Буров? Я его, шельмеца, пробралъ… Отца родного не пожалю!’ Это былъ цлый культъ печатной бумаги, дававшій неистощимый матеріалъ злому уму Ивана Петровича. Кстати, что могло быть общаго между этими двумя людьми, а между нмъ Иванъ Петровичъ не могъ прожить дня безъ своего друга. Сближающимъ элементомъ являлась сцена. Друзья покровительствовали театру каждый по-своему и достигали извстнаго удовлетворенія.

Большой домъ Ивана Петровича въ Чащилов служилъ пристанищемъ для артистовъ, въ немъ же устроена была большая зала для любительскихъ спектаклей, такъ что Петлинъ имлъ основаніе называть его ‘чащиловскимъ домомъ Мольера’. Иванъ Петровичъ въ карты не игралъ и вообще не имлъ дорогихъ привычекъ, а потому считалъ себя въ прав допустить подобную роскошь. Въ провинціи еще живутъ такіе меценаты, и ихъ хорошо знаютъ не одни провинціальные артисты, а также и вс гастролирующія въ провинціи знаменитости. Послднія время отъ времени заглядывали и въ Чащиловъ, а Петлинъ открылъ въ своемъ ‘Курьер’ для нихъ особую рубрику: ‘наши дорогіе гости’.

— Помните, въ третьемъ год прізжалъ Василій Николаевичъ?— говорилъ редакторъ, захлебываясь отъ восторга.— Вотъ были спектакли!.. Да-съ, вс пальчики облизнешь… Или Анна едоровна когда гастролировала — что же это такое было? Именины сердца, какъ говоритъ Гоголь.

Когда не было налицо ‘дорогихъ гостей’ и самъ Савелій едоровичъ узжалъ куда-нибудь со своей бродячей труппой, приходилось довольствоваться любителями. Любительство въ Чащилов процвтало, хотя и подвергалось всевозможнымъ нападкамъ, на какія особенно падки корреспонденты столичныхъ газетъ. ‘Помилуйте, въ какомъ-нибудь Чащилов и вдругъ ставятъ ‘Грозу’ или ‘Свадьбу Кречинскаго’… Помилуйте, когда мы видли эти пьесы въ Маломъ театр въ Москв’ и т. д. Петлинъ называлъ такихъ рецензентовъ самодами, и его излюбленной темой было перечисленіе разныхъ театральныхъ знаменитостей, выступившихъ гд-нибудь въ дебряхъ провинціальнаго любительства.

— Помилуйте, это настоящая школа для начинающихъ талантовъ, и напрасно господа корреспонденты третируютъ любителей съ кондачка!— спорилъ Петлинъ съ воображаемымъ противникомъ.— Въ спеціальныхъ театральныхъ школахъ учатся сотни, а здсь тысячи… Если на каждую тысячу любителей придется всего одинъ талантливый человкъ, и то публика въ выигрыш. Откуда вербуетъ своихъ артистовъ Савелій едоровичъ? Изъ любителей. А столичныя сцены обираютъ уже провинціальныхъ антрепренеровъ… Такъ и должно быть, такъ и будетъ всегда. Напримръ, Буровъ,— конечно, онъ важничаетъ, но ему везд скатертью дорога, а я сказалъ это, когда онъ былъ еще мальчишкой.

Нужно сказать, что открывать таланты, поощрять ихъ и создавать имя артистамъ было слабостью Харлампія Яковлевича, хотя онъ на этомъ тернистомъ пути и встрчался постоянно съ одной черной неблагодарностью оперившихся господъ актеровъ. Впрочемъ, редакторъ былъ незлобивый человкъ и скоро примирялся съ обидой.

— А вотъ посмотрите, какую примадонну я сдлаю изъ Буянки,— повторялъ Петлинъ, когда оставался съ Иваномъ Петровичемъ съ глазу на глазъ.— У нея есть театральный огонекъ… да. Ты, пожалуйста, не смйся!..

IV.

Буянка провела скверно ночь и, проснувшись поздно утромъ, почувствовала себя очень скверно. Ей сдлалось стыдно за свой вчерашній порывъ. При яркомъ дневномъ свт мысль работала ясно и спокойно, и двушка смотрла на вчерашнюю себя, какъ на чужую. Слезы, глупыя истерическія фразы, волненіе — къ чему все это? Глупо и еще разъ глупо… О Буров она старалась совсмъ не думать, а его письмо было для нея оскорбленіемъ. Да она и не любитъ его, если разобрать. Вся эта исторія скоре выражала неудовлетворенную потребность любви, а самъ по себ Буровъ порядочный нахалъ и вообще грубое животное. Наконецъ онъ просто малограмотный человкъ. Остается, слдовательно, одна вншность, кое-какія манеры и раздутая Харлампіемъ Яковлевичемъ популярность. По странной ассоціаціи идей Буянка всю ненависть сосредоточила теперь именно на несчастномъ редактор. Конечно, онъ виноватъ во всемъ… По пути досталось и комику Чайкину. Вспомнивъ о немъ, Буянка даже покраснла: а если Буровъ посвятилъ этого наперсника въ ихъ тайну?.. Нтъ, этого не можетъ быть.

— А чортъ съ ними!..— вслухъ проговорила Буянка, быстро одваясь.

Сегодня она увидитъ Петлина на репетиціи и хоть на немъ сорветъ расходившееся сердце. Да, вдь сегодня репетиція, и у Буянки уже нсколько дней валялась принесенная Петлинымъ роль, а она еще не прикасалась къ ней. Отказываться сейчасъ было поздно. Эта забота сразу отвлекла вниманіе Буянки отъ вчерашняго. Она позвонила.

— Что дядя?

— Обнакновенно, на галдаре…

— Скажи, чтобы лошадь закладывали: я ду въ городъ.

Пока Дуняша ходила, съ этимъ приказаніемъ, Буянка въ шляп и въ лтней накидк, съ зонтомъ въ рукахъ, вышла на террасу. Остановившись въ дверяхъ, она проговорила,

— Что же вы не извинитесь, милый дядюшка? Вы меня вчера оскорбили.

— Ну что жъ, виноватъ… да и ты тоже хороша.

— Хорошо, я въ искупленіе своей вины заказала сегодня ботвинью… Довольны?…

— А ты это на репетицію собралась? Вчера болталъ Харлуша… Какъ пьеса называется?

Буянка назвала пьесу одного моднаго автора, и Иванъ Петровичъ замахалъ обими руками.

— Ахъ, знаю, знаю… Скроена и сшита, какъ платье, для одной женской роли, врне — для одной извстной актрисы, а другихъ ролей не полагается. Играли бы лучше Островскаго, а то вдь смотрть нечего.

— Островскій, надолъ, и публика требуетъ новинокъ. Что же длать, если лучше ничего нтъ?

— Да, да, модная пьеса, съ припадочной героиней и декораціями изъ остальныхъ ролей. Ничего цльнаго, ни одного характера, о дйствіи нтъ и помину… Ахъ, ужъ эти мн модные авторы!.. Во всемъ репертуар ни одной свженькой пьесы, за которой можно было бы отдохнуть. Я бы на твоемъ мст ни за что не сталъ участвовать.

— Я общала Петлину.

— Лошадь подана,— доложила Дуняша.

Щегольская лтняя пролетка на низкомъ ходу ждала у подъзда, кучеръ Андрей, натянувъ вожжи, выравнивалъ горячившуюся срую въ яблокахъ лошадь,— онъ любилъ здить съ барышней. До города всего версты три, дорога мягкая — катанье, а не зда. Буянка часто сажала кучера рядомъ и правила лошадью сама. Но сейчасъ она сидла въ экипаж и всю дорогу думала почему-то о комик Чайкин.

Чащиловъ залегъ по теченію рки Лохманки неправильнымъ четырехугольникомъ, Эте былъ очень бойкій провинціальный городокъ, кругомъ обложенный промышленными заведеніями. Торговля, если и не процвтала, то все-таки жить было можно. Тонъ задавало чиновничество, нсколько богатыхъ купеческихъ фамилій и разорявшееся дворянство. Издали лтомъ городъ вчно былъ покрытъ пыльнымъ облакомъ. Въ воздух тянулись темныя полосы фабричнаго дыма.

Главная улица въ Чащилов называлась Московской. Домъ Ивана Петровича стоялъ на углу, наискось съ губернаторскимъ. Это была старинная и довольно вычурная постройка, съ колоннами и рзными фронтонами. Собственно во всемъ дом хороша была одна центральная зала человкъ на триста, съ приспособленной къ ней домашними средствами сценой. Первое, что поразило Буянку, когда экипажъ остановился у низенькаго подъзда, былъ комикъ Чайкинъ, поджидавшій кого-то съ чисто-театральнымъ терпніемъ.

— А я уже поступилъ къ вамъ въ труппу, Елена Васильевна,— проговорилъ онъ, протягивая руку.

— Харлампій Яковлевичъ уже усплъ васъ завербовать?— удивилась Буянка.

— О, да… Сегодня рано утромъ получилъ отъ него записку, и вотъ жду здсь: господа любители не торопятся.

— Да, это нашъ общій порокъ, мы вчно опаздываемъ.

Въ дом оставался лтомъ дворникъ да старикъ Сергй Иванычъ, извстный подъ именемъ дворецкаго. Сергй Иванычъ составлялъ въ дом все. Къ Буянк старикъ особенно благоволилъ и только для нея ‘завдывалъ сценой’, какъ онъ говорилъ, то-есть хранилъ декораціи, освщалъ сцену и такъ дале. Чайкина старикъ почему-то встртилъ очень недружелюбно и просто не пустилъ въ залу. Мало ли кого Харлампій Яковлевичъ нашлетъ. Не въ своемъ дом распоряжается, а барышня прідетъ, такъ какъ сама знаетъ. Пока Буянка разговаривала на подъзд, пріхалъ Петлинъ.

— Никого нтъ?— тревожно освдомился онъ, машинально подавая руку.— Это наказаніе… Ужъ какъ я просилъ, чтобы не опаздывать. Тьфу…

— А вы не волнуйтесь, Харлампій Яковлевичъ,— успокаивала его Буянка.

Когда они вошли въ залу, Петлинъ отвелъ ее въ сторону к съ торжествомъ проговорилъ:

— А какого я водевилятника приспособилъ? Небось, вы сами не догадались его пригласить? То-то… А у насъ именно водевилятника и недоставало!..

Любители начали собираться. Первой пріхала земская учительница Агаья Петровна Лукина,— она еще только выступала, и ея амплуа на опредлилось. Счастливая сценическая наружность и свжее хорошенькое личико длали ее замтной въ любительскомъ кружк. Ей покровительствовала Любовь Михайловна Моторина, которую Иванъ Петровичъ называлъ ‘однимъ изъ семи смертныхъ грховъ’. Это была полная высокая дама, неопредленныхъ лтъ, съ очень ршительнымъ лицомъ и большими темными глазами. Она играла grandes dames, если не было другихъ. Къ Лукиной она относилась съ особенной деспотическою любовью и всюду ее сопровождала, какъ и сейчасъ.

— А гд же у насъ Александръ Иванычъ?— спрашивала Моторина, наступая на Петлина своей рельефной грудью.

— Онъ, вроятно, скоро придетъ, Любовь Михайловна,— оправдывался редакторъ, отступая передъ энергичной дамой.— Кстати, позвольте вамъ представить: комикъ Чайкинъ…

— Очень пріятно,— равнодушно протянула Моторина, не подавая руки.— Да гд же, въ самомъ дл, Александръ Иванычъ? Это свинство — заставлять себя ждать…

Лукина была очень застнчивая двушка и постоянно пряталась гд-нибудь ко уголкамъ, какъ и сейчасъ. Крикливыя ноты въ голос Моториной ничего хорошаго не общали. Но въ самую критическую минуту появился самъ Александръ Иванычъ — молодой человкъ ‘пріятной наружности’, одтый съ претензіей на щегольство. Онъ ходилъ мягко, говорилъ вкрадчивымъ тихимъ голосомъ и, несмотря на то, что служилъ въ земств помощникомъ секретаря, пользовался большимъ успхомъ въ дамскомъ обществ. Еще въ передней Александръ Иванычъ слышалъ, какъ бунтовала Любовь Михайловна, но только улыбнулся и съ улыбкой же подошелъ прямо къ ней.

— А, легокъ на помин…— сразу успокоилась Моторина, развертывая свою роль.— И хорошо сдлалъ, а то я уже взволновалась.

— Я хотлъ уже послать за пожарными,— объяснялъ Петлинъ на ухо улыбавшемуся Александру Иванычу.— Настоящій пожаръ…

Александръ Иванычъ прежде всего разыскалъ Буянку, потомъ Лукину, по пути познакомился съ Чайкинымъ, кивнулъ головой хмурившемуся Сергю Иванычу и, вытирая лицо платкомъ, усталымъ голосомъ проговорилъ:

— Сегодня очень жарко…

— Можно начинать,— замтила Буянка.

Она все время разговаривала съ Чайкинымъ, который начиналъ со интересовать. Этотъ комикъ держалъ себя съ заразительной простотой, точно хорошій старый знакомый. Онъ слдилъ за всми своими умными глазами и сразу попалъ въ курсъ дла. Между прочимъ, онъ сдлалъ нсколько характеристикъ присутствовавшихъ любителей, и Буянка весело засмялась. Въ Чайкин былъ огонекъ, какимъ такъ рзко отличаются вс умные люди отъ природы. Разговаривая съ Буянкой, онъ разсказалъ ей про себя, что онъ южанинъ, учился въ гимназіи, а теперь, вотъ уже около шести лтъ, ‘служитъ’ на сцен. Къ самому себ Чайкинъ относился тоже съ добродушной ироніей и передалъ по пути нсколько смшныхъ эпизодовъ, когда начиналъ службу.

‘Какой онъ славный’,— невольно думала Буянка.

— А вы давно знаете Бурова?— спросила Буянка неожиданно для самой себя…

— Нтъ, всего одинъ сезонъ…

Онъ понялъ недосказанный вопросъ и высказался о Буров съ чистоактерской осторожностью,— этотъ маневръ не понравился Буянк.

Репетиція началась довольно вяло, особенно два первыхъ дйствія. Участвующіе не знали ролей, забывали реплики, путали выходы, и Петлинъ имлъ полное право бситься. Третій актъ у Буянки былъ свободенъ, и она за кулисами опять встртила Чайкина, которому и разсказывала все время о чащиловскихъ любителяхъ. Въ Чащилов существуетъ свой драматическій кружокъ, но они отдлились отъ него — дядя поссорился со старшинами и Любовь Михайловна тоже, хотя они и ненавидятъ взаимно другъ друга. Петлинъ перешелъ на ихъ сторону. Въ кружк есть порядочный первый любовникъ, по фамиліи Косульскій, а имъ приходится довольствоваться сладенькимъ Александромъ Иванычемъ, котораго дядя просто видть не можетъ.

— А вы не думаете поступить на сцену?— неожиданно спросилъ Чайкинъ, продолжая какую-то свою мысль.

— Я?— испугалась Буянка, точно Чайкинъ подслушалъ ея задушевную мысль.— У меня не сценическая наружность…

— У васъ хорошій голосъ, и потомъ, когда вы улыбаетесь… По-моему, только улыбка длаетъ лицо дйствительно красивымъ.

— А почему вы спросили меня о сцен?

— Да такъ… Вс мы такъ начинаемъ, то-есть любительствомъ. Вдь сцена — роковая вещь… Кто разъ прошелъ по театральнымъ подмосткамъ, тотъ навки обреченный человкъ.

Этотъ интересный разговоръ былъ прерванъ громкой ссорой Моториной съ редакторомъ. Ршительная дама закричала какимъ-то пронзительно-тонкимъ голосомъ:

— Вы только всхъ насъ путаете, Харлампій Яковлевичъ… Шли бы къ себ въ редакцію, а то толчетесь здсь, не знаю зачмъ.

— Благодарю, не ожидалъ, Любовь Михайловна.

Вмшательство Александра Ивановича потушило бурю въ самомъ начал, и репетиція кончилась благополучно. Въ водевил выступили Чайкинъ, Лукина и комическая старуха Боброва. Съ первыхъ фразъ новаго комика Буянка почувствовала, что это настоящій талантъ, который играетъ просто, чего именно и недостаетъ любителямъ.

— Каковъ водевилятникъ-то!..— шепталъ ей Петлинъ.— А изъ лсу-то кто — все я жъ его пугалъ… Прелесть! Ну, а что касается Любови Михайловны, такъ она чуть-чуть меня не проглотила. Вотъ уродилась ядовитая баба!

Устроившійся спектакль мало интересовалъ Буянку. Она все время возилась съ попугаемъ или съ обезьяной, точно въ этомъ обществ хотла скрыться отъ спеціально-человческихъ мыслей и чувствъ. Дядя Иванъ Петровичъ слдилъ за ней и ропталъ:

— Это скверная привычка: взять дло и замотать его.

— А если мн роль не нравится? Да и вообще мн все надоло…

— Разочарованная двица… ха-ха!.. Вотъ это мило! А зачмъ брала роль, если чувствуешь себя никуда негодной? Вотъ ужъ этотъ новенькій водевилятинкъ въ лоскъ васъ всхъ положитъ, потому что у него есть выдержка, школа, наконецъ просто привычка работать… Да-съ, великое дло школа!.. Поэтому самый плохой актеришка всегда лучше самаго лучшаго любителя, а про вашего брата любительницъ и говорить нечего: сегодня у ней нервы, завтра она не расположена, послзавтра капризъ… тьфу!..

— Говоря откровенно, вы боитесь, милый дядюшка, что мы осрамимся предъ драматическимъ кружкомъ? Любовь Михайловна надола мн этими разговорами о кружковцахъ… Ну, и пусть ихъ торжествуютъ. Чужія глупости не длаютъ никого умне…

— Но это еще не даетъ намъ права длать такія глупости!

Комикъ раза два завертывалъ на дачу, и Иванъ Петровичъ встрчалъ его съ особенной любезностью, чтобы показать Буянк, какъ онъ цнитъ настоящій артистическій трудъ.

— Вы пройдите-ка съ ней роль по-вашему, по-театральному,— подуськивалъ Иванъ Петровичъ, фамильярно подмигивая комику,— какъ это у васъ на сцен длается… На репетиціяхъ Добрецовъ зврь-звремъ ходитъ. Видали и мы виды… Что же, иначе нельзя, потому это такое ужъ особенное дло. А прежде всего: субординація, выправка… Такъ я говорю?

Чайкинъ мягко соглашался съ ворчавшимъ старикомъ и улыбавшимися глазами наблюдалъ Буянку. Ему нравилось бывать здсь, на дач, гд онъ чувствовалъ себя какъ-то тепле, точно дома. Бываютъ такія семьи, въ которыхъ чужой человкъ чувствуетъ себя своимъ. Несмотря на свою относительную молодость, Чайкинъ усплъ исколесить почти всю Россію отъ Иркутска до Одессы. Буянка часто разспрашивала его объ этихъ артистическихъ tournes, забывая свою тетрадку съ недоученной ролью. Они вмст уходили куда-нибудь подальше въ садъ и болтали о разныхъ разностяхъ.

— Знаете, мн почему-то кажется, что я знаю васъ, Платонъ Егоровичъ, и давно знаю… Вамъ случалось испытывать подобное чувство? Еще тогда, какъ вы вошли къ намъ въ гостиную въ первый разъ, я точно узнала васъ…

— Это бываетъ, Елена Васильевна,— соглашался Чайкинъ.

Онъ какъ-то не ршался высказать то, что чувствовалъ самъ, потому что роблъ въ присутствіи Буянки: она была такая образованная и съ настоящими манерами, какъ бывшая институтка.

Собственно говоря, это не было тмъ вульгарнымъ чувствомъ, когда нравится хорошенькая свжая двушка, а что-то другое, чего еще Чайкинъ не испытывалъ. Ему нравилось слушать, какъ говоритъ Буянка, слдить за ея походкой и постоянно изучать это удивительное лицо, на которомъ отражалось всякое настроеніе съ особенной рельефностью. Есть такія лица, которыя красивы внутренней красотой. Буянка какъ-то между дломъ разсказала о себ всю подноготную: какъ она жила со вдовой-матерью, какъ потомъ училась въ институт, какъ наконецъ попала къ дяд. Она умла разсказывать о самой себ, какъ о постороннемъ человк, и даже относилась къ разнымъ періодамъ своей жизни иронически. Больше всего любилъ Чайкинъ, какъ она смялись, это двичье лицо точно свтлло, а глаза искрились дтскимъ, добрымъ весельемъ.

— Если говорить правду, такъ я совсмъ сумасшедшая,— каялась Буянка:— только безнадежно-глупые люди любятъ говорить вчно о себ, а я сколько наболтала вамъ про свою особу… Если бы я была на вашемъ мст, то не удержалась бы и сказала: ‘Елена Васильевна, довольно!’. Да! А вы умете слушать, Платонъ Егорычъ, это добродтель не изъ послднихъ… Такъ и хочется разсказать о себ еще что-нибудь.

Главнаго, конечно, не было сказано, т.-е. о Буров. Чайкинъ это чувствовалъ и какъ-то весь точно сжимался,— мысль о первомъ любовник расхолаживала его, какъ струя холодной воды. Это было непріятное и тяжелое чувство, отгораживавшее его отъ Буянки стной. Стоило ему только вспомнитъ о Буров, какъ сама Буянка начинала казаться совершенно другой, и онъ всматривался въ нее прищуренными глазами. Да, это была совсмъ другая двушка, далекая отъ него и чужая. По какому-то тайному предчувствію Чайкинъ боялся готовившагося спектакля и радовался, что, благодаря неаккуратности господъ любителей, онъ былъ отложенъ на цлыхъ дв недли. Съ этимъ спектаклемъ заканчивалось и его знакомство съ Буянкой.

Разъ на репетиціи Чайкинъ пропустилъ поданную ему реплику и вызвалъ колкое замчаніе Моторикой:

— Послушайте, молодой человкъ, вы разсяны, какъ жестоко влюбленный.

Онъ не нашелся, что отвтить, и только покраснлъ самымъ глупымъ образомъ, какъ пойманный за ухо мальчишка. Любовь Михайловна презрительно смрила его съ ногъ до головы, точно видла въ первый разъ, и пробормотала ему что-то, вроятно, очень обидное, но, къ счастію, Чайкинъ ничего не разслышалъ.

— Не обращайте на нее вниманія,— шепнула ему въ антракт Буянка, видвшая эту сцену.— Любовь Михайловна добрйшая женщина въ душ, какъ и мой дядюшка, но любитъ говорить дерзости…

— Она въ данномъ случа права,— отшучивался комикъ:— я, дйствительно, жестоко влюбленъ…

— Ахъ, да?.. Ну, тогда другое дло,— спокойно согласилась Буянка и даже легонько вздохнула:— понимаю: Агаья Петровна такая хорошенькая на сцен.

— Вы угадали…

— Кстати, нескромный вопросъ: вы женаты, Платонъ Егорычъ?

— И да и нтъ…

— Виновата, что навязываюсь со своимъ любопытствомъ. Въ вашемъ актерскомъ кругу свои взгляды на нкоторыя вещи… Вдь Буровъ можетъ отвтить то же самое про себя, какъ и вы?

— Я, право, такъ мало знаю его семейную обстановку… Мы встрчаемся только на сцен.

На генеральную репетицію пріхалъ Иванъ Петровичъ и все раскритиковалъ. Это вызвало настоящую бурю, потому что на него напали Петлинъ и Моторина съ ожесточеніемъ кровно обиженныхъ людей. Произошла горячая схватка, едва не разстроившая спектакля.

— Вы забываете одно, что я желаю вамъ же добра,— кричалъ Иванъ Петровичъ, размахивая руками,— Публика безжалостна къ любителямъ и по-своему права… да. Агаья Петровна прекрасная двушка и талантливая учительница, но, иззвините меня, на сцен она не знаетъ, куда двать ей руки.

— Неправда, неправда!— кричала Моторина, задыхаясь отъ волненія.— Она только не ломается, а держитъ себя естественно… особенно рядомъ съ изломанностью и кривляньемъ записныхъ актрисъ… Да!

Спорившія стороны кончили тмъ, что обратились за разршеніемъ вопроса къ Чайкину, чмъ поставили его въ крайне затруднительное положеніе.

— Мн трудно высказать опредленное мнніе уже потому, что я самъ участвую въ спектакл,— уклончиво объяснялъ онъ.— Но могу сказать одно, что въ общемъ все идетъ порядочно, хотя по репетиціямъ и трудно судить.

— Слышите: по репетиціямъ судить трудно!— кричалъ Петлинъ, накидываясь на Ивана Петровича.— А вы только смущаете насъ, и самое лучшее…

— Убраться мн къ чорту! Понимаю и благодарю, хотя и не ожидалъ…

Буянка отъ души хохотала надъ этой сценой: дядя такъ смшно отмахивался руками, когда Моторина наступала на него козыремъ, а Петлинъ забгалъ то съ одной стороны, то съ другой, какъ маленькая комнатная собачонка.

— А чортъ съ вами!— ругался Иванъ Петровичъ, отступая.— Вамъ же добра желаю… Право, какіе-то сумасшедшіе собрались!.. И пьеса скверная и исполненіе никуда не годится. Такъ нельзя… Вотъ ужо разберутъ васъ кружковцы!.. Да… нарочно придутъ и будутъ наслаждаться вашимъ позоромъ.

— Ты, къ сожалнію, ничего не смыслишь въ сценической постановк, Иванъ Петровичъ!— кричалъ вдогонку Петлинъ.

— Я, я ничего не смыслю въ сценической постановк?.. Посл этого…

— Баринъ, въ столовой подана закуска,— почтительно и сердито докладывалъ Сергй Ивановичъ.

— А… проси.

Закуска являлась чмъ-то священнымъ и сразу потушила бурю. Иванъ Петровичъ былъ всегда большимъ хлбосоломъ и сейчасъ точно стряхнулъ съ себя весь артистическій гнвъ. Господа артисты явились въ столовую, какъ ни въ чемъ не бывало, а Моторина съла цлую коробку сардинокъ.

— Въ сущности говоря, спектакль сойдетъ прилично,— говорилъ Иванъ Петровичъ, запивая прожаренную по его вкусу котлетку краснымъ виномъ,— хотя, конечно, и остается желать многаго… Господинъ Чайкинъ, если моя Буянка не будетъ знать роли, отвтственнымъ лицомъ являетесь вы, я поручалъ ее вамъ.

— Ничего, все сойдетъ хорошо,— успокаивалъ комикъ.— Елена Васильевна сыграетъ такъ, какъ вы и не ожидаете…

— Я давно это предсказываю!—вступился Петлинъ,— По моему мннію, совершенно ошибочная система оцнки дебютантовъ по короннымъ ролямъ… Нтъ, ты сыграй выходную рольку — вотъ тогда я тебя узнаю. Хорошая роль сама за себя говоритъ, а настоящіе артисты изъ ничего создаютъ роли. Да-съ… Такъ и Елена Васильевна, мы ее опредлимъ на маленькой роли и въ слабой пьес.

— Со своей стороны, я только могу удивляться, Харлампій Яковлевичъ, что ты иногда можешь высказывать умныя вещи,— шутилъ Иванъ Петровичъ.

— Господа, я оскорбленъ! Впрочемъ, я сердиться сегодня не въ состояніи и поручу обижаться кому-нибудь за меня по довренности… Вотъ хотя вы, Александръ Ивановичъ… пожалуйста, обидитесь за меня…

Это вызвало общій смхъ, а скромный Александръ Ивановичъ только поджалъ губы — онъ оберегалъ свое достоинство молодого человка, подающаго надежды. Есть люди, влюбленные въ самихъ себя, и къ нимъ принадлежалъ Александръ Ивановичъ. Онъ былъ, напримръ, увренъ, что вс молодыя двушки влюблены въ него, а въ данномъ случа Буянка и Агаья Петровна.

Эта увренность выработала въ немъ особый отеческій тонъ въ обращеніи съ дамами, а Буянка называла его за эту манеру говорить — кислятиной. Она вообще немножко третировала его, а Александръ Ивановичъ обращался съ ней, какъ модный духовникъ. Впрочемъ, сейчасъ ей было по до него, и она почти не слыхала, что происходило за завтракомъ.

— Знаете, я начинаю чего-то бояться,— объясняла она Чайкину, придвигая свой стулъ къ нему.— Вы испытывали это чувство? Совсмъ безотчетный, дтскій страхъ… Сама чувствую, что глупо, а между тмъ даже руки холодютъ. Вотъ пощупайте…

Она протянула об руки и посмотрла прямо въ глаза. Руки были, дйствительно, холодны, какъ ледъ, и Чайкинъ только покачалъ головой. Ему нравилась въ Буянк эта чарующая простота обращенія, когда она смотрла прямо въ глаза съ такой дтской доврчивостью. Положительно, она была настоящей красавицей, и Чайкинъ про себя проврялъ первое впечатлніе.

— Что же вы молчите, какъ пень?— сердито спрашивала Буянка, убирая руки.

— Я… я… Пожалуйста, не длайте сердитаго лица, Елена Васильевна: вы сейчасъ были такой красавицей.

Это признаніе вырвалось само собой, какъ невольный вздохъ, и Чайкинъ ужасно смутился. Буянка считала себя дурнушкой и строго посмотрла на комика, но его смущеніе успокоило ее, и она добродушно улыбнулась.

— Отъ перваго человка я слышу такой комплиментъ…— равнодушно замтила она.— Жаль только, что другіе этого не находятъ.

Чайкинъ сильно безпокоился за то, какъ проведетъ свою роль Буянка. Онъ забрался въ день спектакля на сцену раньше всхъ и безпокойно шагалъ изъ угла въ уголъ, машинально перечитывая розовую афишку, гласившую, что такого-то числа въ Чащилов, съ дозволенія начальства, гг. любителями, при благосклонномъ участіи артиста П. Е. Чайкина, данъ будетъ спектакль,— комедія ‘Порванныя струны’, водевиль ‘Бочка меду и ложка дегтю’, и въ заключеніе исполненъ будетъ дивертисментъ. Билеты заране продавались при Чащиловскомъ Общественномъ клуб, извстномъ больше подъ названіемъ ‘Капернаума’, въ колоніальномъ магазин купца Махрова и въ книжномъ магазин (тамъ же продавалась чайная посуда) купца Гусева. Въ день спектакля m-me Моторина собственноручно развезла десятка два билетовъ по короткимъ знакомымъ, а затмъ торжественно услась въ кассу, устроенную въ первой комнат дома Ивана Петровича. Она исполняла свой долгъ съ приличной строгостью и въ свободное время доучивала свою роль grande dame. Она даже обдать не пошла домой, а велла Сергю Ивановичу подать коробку сардинокъ въ столовую…

‘Чего это водевилятиикъ нашъ забрался такую рань?— раздумывала она, посматривая на золотые часики, прицпленные къ выпуклости груди,— ни свтъ ни заря…’

Она еще больше изумилась, когда слдующимъ номеромъ явилась Буянка, всегда и везд опаздывавшая. Моторина даже прищурилась и многозначительно промычала: знаемъ, дескать, что знаемъ.

Буянка изъ приличія посидла минутъ пять въ касс, а потомъ, воспользовавшись подошедшими покупателями, незамтно исчезла.

— Этакая хитрая двчонка!— ворчала вслухъ Любовь Михайловна, повряя выручку.— Ого, да билетовъ-то продано порядочно!.. Можно будетъ и шельмецу-водевилятнику заплатить…

Буянка отыскала Чайкина и заявила, что сейчасъ только къ дяд пріхалъ Добрецовъ, и они вмст явятся на спектакль. Это ее такъ взволновало, что даже губы тряслись. Чайкинъ слушалъ, комично приподнявъ одну бровь и вытянувъ впередъ верхнюю бритую губу, и, когда Буянка кончила, проговорилъ:

— Только-то?

— Чего же вамъ нужно?.. Я боюсь этого Савелія едоровича… Онъ и то поймалъ меня посл обда, потрепалъ по плечу и проговорилъ: ‘Ну, что, милашка, камедь ломать будете?’ Фу, какой противный!..

Представить Добрецова было дломъ одной минуты,— вся фигура знаменитаго антрепренера, его гнусливый голосъ и особенно классическая ‘милашка’ вышли неподражаемо, такъ что Чайкинъ расхохотался до слезъ. Добрецовъ всхъ актеровъ и актрисъ называлъ ‘милашками’, и никто не умлъ передать въ такомъ совершенств этого словечка, какъ сдлала сейчасъ Буянка.

— Раненько пожаловалъ,— соображалъ вслухъ Чайкинъ.

— У него примадонна-милашка бжала…

— Линевичъ-Винярская?.. Вотъ это мило… Ругается?

— Ужасно: какъ извозчикъ… Дядя чуть не умеръ отъ смха.

Остальные участники спектакля собрались какъ-то разомъ. Поднялась та суматоха, которая бываетъ только на любительскихъ спектакляхъ. Парикмахеръ опоздалъ, и его рвали на части. Оказалось, что была еще не готова садовая бесдка для третьяго дйствія, а Сергй Ивановичъ скрылся. Въ довершеніе всего Агаья Петровна заявила, что у нея начинаютъ разбаливаться зубы. Петлинъ уже нсколько разъ приходилъ въ отчаяніе и рвалъ на себ волосы. Публика скоро будетъ собираться, а музыкантовъ еще нть… Да и этого Добрецова чортъ принесъ ни раньше ни посл! Въ дамской уборной происходилъ настоящій адъ: вс торопились, мшали другъ другу и начинали сердиться. Мужчины были заняты исключительно своими париками и гримировкой. Недоставало только того, чтобы Иванъ Петровичъ провелъ за кулисы Добрецова, что и случилось.

— А, вотъ вы гд, милашки,— добродушно гнусилъ антрепренеръ, пробираясь между декораціями своей шмыгающей, разбитой походкой.— Насущный хлбъ отбиваете у настоящихъ артистовъ!.. Ну, да Богъ васъ проститъ.

Завидвъ Чайкина, онъ молча погрозилъ ему пальцемъ:

— Милашка, позабылъ условіе? Штрафикъ, милашка…

Отворивъ дверь въ дамскую уборную, Добрецовъ хотлъ войти туда, по поднялся такой крикъ, что антрепренеръ долженъ былъ ретироваться.

— Вотъ испугались, милашки, стараго театральнаго волка, который и родился-то въ дамской уборной, да, вроятно, тамъ и умретъ. Притомъ, разв онъ не видалъ на своемъ вку, какъ сотни женщинъ одваются? Странныя фантазіи бываютъ у женщинъ вообще!

Одвался Добрецовъ всегда грязно, а жилетъ всегда былъ засыпанъ нюхательнымъ табакомъ. Старое, плохо выбритое лицо глядло слезившимися срыми глазками съ усталымъ добродушіемъ. Когда онъ смялся, ротъ некрасиво кривился. На ходу Добрецовъ обыкновенно вытиралъ одну руку о полу сюртука, точно она вяно была у него чмъ-нибудь запачкана. Игралъ онъ вс роли, начиная съ короля Лира и кончая Филаткой и Мирошкой, и даже два раза лепеталъ женскія роли, замняя больную комическую старуху.

— Здсь дамская уборная,— заявляла Буянка, высовывая въ дверь свою русую головку.

— Знаю, милашка…

— Такъ чего же вы толчетесь у дверей? Мы васъ не пустимъ.

— Меня? Мн везд можно, милашка… Всмъ остальнымъ нельзя, а Добрецову можно.

Старикъ хихикнулъ, показывая вставные зубы, и зашагалъ къ шумвшему Петлину. Буянка провожала его глазами и думала: неужели этого идіота могли когда-нибудь любить женщины? А между тмъ Добрецовъ пользовался большимъ успхомъ именно у женщинъ, даже сейчасъ. Онъ всегда слылъ театральнымъ султаномъ и мнялъ свои привязанности по сезонамъ. Однихъ дтей у Добрецова насчитывали десятками, и все это добрецовское смя отчасти уже пристроилось къ сцен, а отчасти готовилось къ ней. Старый антрепренеръ понималъ женскую равноправность съ своей мужской точки зрнія и не огорчался когда женщины бросали его. Въ послднее время его сезонной подругой состояла красавица Линевичъ-Винярская, отъ которой молодежь сходила съ ума.

Буянка знала все это и каждый разъ разсматривала Добрецова съ новымъ изумленіемъ: неужели женщины могли любить? Вмст съ тмъ она какъ-то боялась, когда онъ смотрлъ на нее своими прищуренными глазами,— это было естественное чувство отвращенія свжаго человка при вид шевелящейся гадины. Сейчасъ онъ показался ей просто отвратительнымъ, и она не наговорила ему дерзостей только изъ уваженія къ дяд. Вообще двушка переживала одну изъ тхъ скверныхъ и тяжелыхъ минутъ, изъ какихъ составляется жизнь. Она забыла и о своемъ костюм, и о прическ, и о роли, а только смотрла вслдъ исчезнувшему Добрецову и не могла оторвать глазъ отъ полутьмы неосвщенной сцены. Одна мысль ее, впрочемъ, точно уколола: кто такой этотъ комикъ Чайкинъ? Ужъ не одинъ ли изъ тхъ несчастныхъ антрепренерскихъ дтей, которымъ счетъ потерянъ? О своемъ происхожденіи онъ говорилъ крайне уклончиво, и Буянк вдругъ сдлалось и страшно и обидно за этого водевилятника, за его брошенность и скитальчество, за ту несправедливость, какой были и его появленіе на свтъ, и дтство, и настоящая безпріютность. Вдь онъ живой человкъ, такой же, какъ вс другіе люди… Она сердцемъ поняла т нжные взгляды, какими онъ мрялъ чужіе семейные углы, и все то, чего онъ не могъ ей высказать. О, наврно, онъ сынъ Добрецова, этотъ бдный водевилятникъ… Чисто-женская жалость охватила Буянку, и ей захотлось бросаться вслдъ Добрецову и высказать ему прямо въ глаза вотъ вс эти мысли… Но въ голов у ней все завертлось и глаза заволокло туманомъ, такъ что она вернулась въ уборную, какъ пьяная.

Публика быстро прибывала. Все это была своя захолустная публика, счастливая возможностью хоть какъ-нибудь убить цлый вечеръ. Лтомъ въ Чащилов царила мертвящая скука, какъ и зимой, да и какая могла быть жизнь, когда у большинства весь вопросъ сводился на двадцатое число. Въ собственномъ смысл слова жили только большіе чиновники, окружавшіе губернатора, инженеры, адвокаты, врачи и десятка два богатыхъ купеческихъ семей, принятыхъ въ большомъ свт. Сейчасъ вся эта публика была налицо, главнымъ образомъ, конечно, потому, что спектакль устраивался антагонистами драматическаго кружка и притомъ въ дом Ивана Петровича, очень вліятельнаго человка въ губернской администраціи. Въ первыхъ рядахъ запестрли лтніе наряды чащиловскихъ grandes dames, чиновничьи ферменныя пуговицы, черные сюртуки и разные лтніе костюмы фантази-рябчикъ. Мужчины въ черномъ ужасно походили на знаки препинанія, особенно когда они раздляли цвточную дамскую линію. Моторина нсколько разъ подбгала къ занавсу и въ дырочку, просверленную любопытными пальчиками, провряла галдвшую публику, два губернаторскихъ чиновника особыхъ порученій, товарищъ прокурора Лихутинъ, губернскій архитекторъ Борщевскій (кружковскій премьеръ) съ женой (у ней косачиныя брови), предсдатель земской управы Лукинъ (parvenu изъ волостныхъ писарей), офицерикъ Сряковъ (кружковскій комикъ) и т. д. А вонъ и она. Марья Антоновна Ливаневская, благодаря интригамъ которой Любовь Михайловна бомбой вылетла изъ драматическаго кружка. Ливаневская, раскрашенная, какъ вербный херувимъ, кокетливо щуритъ свои блобрысые глаза и довольно безцеремонно разсматриваетъ въ золотой лорнетъ собирающуюся публику.

‘У, мерзавка!— откровенно думала Любовь Михайловна и даже сжимала кулаки:— такъ бы кажется, растерзала тебя…’

— Ну что, какъ наши дла?— опрашивалъ Добрецова Иванъ Петровичъ,— они сидли въ первомъ ряду.— Первое дйствіе сошло недурно…

— По пословиц: чмъ бы дитя ни тшилось, лишь бы не плакало…

— Это не много, Савелій едоровичъ!

— Вы требуете, чтобы я изрекалъ хвалу?.. Нтъ, милашка, Добрецовъ прежде всего справедливъ…

Посл перваго дйствія было всего нсколько жиденькихъ аплодисментовъ, и тмъ дло ограничилось. Когда Буянка въ антракт подошла къ занавсу, чтобы въ дырочку посмотрть на публику, она отскочила въ ужас и слабо вскрикнула, такъ что стоявшій за ней Чайкинъ слегка поддержалъ ее.

— Что съ вами, Елена Васильевна?..

— Онъ сидитъ тутъ… въ первомъ ряду,— шептала Буянка, закрывая глаза.— Я его ненавижу… понимаете…

— Волноваться все-таки не слдуетъ: мы здсь не одни,— спокойно замтилъ Чайкинъ.

— Ахъ, мн все равно!.. Я презираю его… Помните это несчастное письмо, которое вы мн тогда передали?.. Да нтъ, вы ничего не знаете… Никто ничего не знаетъ!.. Меня удивляетъ только дерзость съ его стороны… я ему писала… У него нтъ даже чувства собственнаго достоинства! Всякій другой мужчина на его мст никогда не позволилъ бы себ…

Чайкину стоило большого труда увести ее подальше за кулисы, усадить на первую табуретку и принять необходимыя мры относительно стакана холодной воды и какихъ-то капель. Буянка растерянно глотала воду, облила себ платье и сквозь слезы шептала:

— Вы добрый, Платонъ Егорычъ… да.

Онъ молча смотрлъ на ея блдное лицо, тяжело поднимавшуюся грудь, на безпорядочно сбившуюся прическу и ждалъ, когда она успокоится,— сейчасъ долженъ быть второй звонокъ.

— Зимой онъ часто бывалъ у насъ.— торопливо разсказывала Буянка, точно боялась умереть вмст со своей тайной.— Онъ мн очень нравился и… и, право, я не знаю, какъ это случилось… Бдный дядя ничего не подозрвалъ, а если бъ онъ только подозрвалъ…

— Успокойтесь, ради Бога… сейчасъ занавсъ!..

— Да?.. Я спокойна… Скажу только одно… нтъ, лучше идите вы и скажите ему, что онъ… онъ мерзавецъ!

А Буровъ съ небрежностью свтскаго льва сидлъ радомъ съ Ливаневской и равнодушно отвчалъ на ея вопросы. Это былъ почти красавецъ, если бы его молодое лицо не портили глупые чорные глаза и излишняя полнота подбородка. Ливаневская давно ухаживала за нимъ и, какъ говорила молва, не безуспшно. Буянка старалась не смотрть на нихъ, но весь партеръ для нея слился въ одно это лицо, небрежно глядвшее на нее глупыми черными глазами.

VI.

Есть такіе люди, которыхъ въ критическихъ случаяхъ нагружаютъ самыми щекотливыми порученіями, и къ такимъ людямъ, между прочимъ, принадлежалъ редакторъ Петлинъ.

Сентябрьскій дождь зарядилъ съ утра, и его редакторская конура выглядла особенно непривтливо. Въ пріотворенную дверь слышался старческій шумъ работавшей типографской машины, машина была старая и работала скверно. На редакторскомъ стол лежало губернаторское письмо,— это была офиціальная головомойка за какую-то статью. Трудно было себ представить боле скромную провинціальную газету, какъ ‘Курьеръ’, а между тмъ замчанія мстной администраціи сыпались на нее градомъ. Но не это убивало Петлнна, вышибая его изъ обычнаго легкомысленнаго настроенія. Онъ былъ серьезно огорченъ и огорченъ тмъ, что, просмотрвъ свою редакторскую корректуру, долженъ былъ итти къ Ивану Петровичу и огорчить его. Иванъ Петровичъ только-что перехалъ съ дачи въ свой городской домъ и, пользуясь Лтнимъ отпускомъ, еще не ходилъ на службу. Человкъ отдыхаетъ, пользуясь покоемъ, и вдругъ приходитъ единственный другъ и огорчаетъ его! Чертовски-скверное положеніе даже для редактора заблудящей провинціальной газеты…

— ‘Тяжела ты, шапка Мономаха!’ — вслухъ проговорилъ Петлинъ, сдавая корректуру фактору.

Выйдя на подъздъ, Петлинъ остановился въ нершительности,— этакая подлецъ-погода!.. Вздохнувъ и обругавшись въ пространство, онъ храбро зашагалъ по тротуару. Дождь точно отрезвилъ его. ‘Ну что жъ такое?— бормоталъ онъ, оспаривая невидимаго противника:— со всякимъ можетъ случиться и даже очень… Все-таки, чортъ возьми, скверная штука!’. У подъзда дома Ивана Петровича Петлинъ точно запнулся, ему вдругъ захотлось убжать… Да, убжать, какъ длаютъ нашалившіе школьники,— и конецъ тому длу. Монетъ-быть, Петлинъ и ушелъ бы, но дворецкій Сергй Ивановичъ замтилъ его и гостепріимно распахнулъ подъздъ.

— Пожалуйте, Харлампій Яковлевичъ…

— А баринъ дома?

— Дома-съ.

Эхъ, если бъ его не было дома! Ну, да теперь все равно: бжать поздно. Да и Сергй Ивановичъ улыбается такъ привтливо. Петлинъ храбро вошелъ въ подъздъ, торопливо снялъ зъ передней промокшее пальто и направился прямо въ кабинетъ.

— А, это ты…— равнодушно замтилъ Иванъ Петровичъ, не отрывая глазъ отъ книжки новаго журнала.— Хорошій хозяинъ собаки не выгонитъ на улицу, а ты рыскаешь по городу.

— Волка ноги кормятъ — это во-первыхъ, а во-вторыхъ — у меня есть серьезное дло…

— У тебя, серьезное дло?— съ обидной разстановкой переспросилъ Иванъ Петровичъ и даже расхохотался.— Комикъ ты, Харлушка… Поступай къ Савелію едоровичу!..

Пережитое волненіе, скверная погода и этотъ смхъ обозлили Петлина окончательно. Онъ застегнулъ свой редакторскій сюртукъ и съ дланой холодностью проговорилъ:

— Мн всего нсколько словъ сказать…

— Ахъ, пожалуйста, не пугай! Ты говоришь, какъ тнь отца Гамлета…

Петлинъ позабылъ придуманное вступленіе и отрзалъ:

— Иванъ Петровичъ, а я къ теб по серьезному длу… Видишь ли, я получилъ письмо отъ Елены Васильевны, въ которомъ она проситъ поблагодарить тебя за хлбъ-соль, извиняется за т непріятности, которыя длала, и вообще… да…

— Буянка? Да она съ ума сошла, кажется? Такъ пишутъ только о покойникахъ… Позволь, она ухала на той недл въ среду и сейчасъ гоститъ у матери. Вообще странно: почему она не написала прямо ко мн, а выбрала тебя посредникомъ…

— Имй терпніе выслушать до конца… Елена Васильевна больше не вернется, и ухала она совсмъ не къ матери, а… Однимъ словомъ, тутъ цлая исторія.

— Ничего не пойму: кто-нибудь изъ насъ двоихъ глупъ…

— Ты помнишь Бурова?

— Ну?..

— И только…

Иванъ Петровичъ весь побагровлъ, хотлъ встать съ кресла, но сейчасъ же тяжело упалъ. Его точно обухомъ ударили… Что такое Буровъ? Не можетъ быть… Такая умненькая двушка, однимъ словомъ, Буянка, и какой-нибудь Буровъ,— нтъ, это невозможно. Наконецъ онъ, Иванъ Петровичъ, не согласенъ, онъ протестуетъ… Старикъ хотлъ крикнуть: ‘Буянка, милая моя Буянка!’, но вмсто этого только заплакалъ безсильными старческими слезами. Петлинъ былъ вполн удовлетворенъ произведеннымъ эффектомъ и, позабывъ гнвъ, искренно жаллъ стараго друга. Будь они прокляты, вс эти первые любовники!… Да, вс, до послдняго!.. Вытащивъ изъ кармана смятый номеръ ‘Чернобыльскаго Листка’, онъ прочиталъ вслухъ не безъ эффекта:

— ‘Спшимъ подлиться съ нашими читателями пріятнымъ извстіемъ: къ намъ въ Чернобыльскъ на гастроли пріхалъ извстный драматическій артистъ Буровъ… Вмст съ нимъ гастролируетъ новая театральная звздочка Лохманова-Голынецъ. На послднее обращаемъ особенное вниманіе: наперекоръ пословиц, и одна ласточка можетъ сдлать весну…’

— Лохманова-Голынецъ? Буянка?

— Она…

— Да, да… Понимаю: маленькая реклама. Все по форм…

Иванъ Петровичъ помолчалъ, потеръ себ лобъ и накинулся на пріятеля съ неожиданной яростью:

— А кто. виноватъ? Ты, ты и еще разъ ты… Да! Кто говорилъ: ‘я сдлаю изъ нея артистку’? Вотъ, радуйся… ха-ха!.. Вырвать двушку изъ семьи, бросить ее въ омутъ… Нтъ, это вы, писаки, крутите имъ головы и набиваете разной чепухой!.. Я знаю сцену, и если бы Буянка спросила меня… Если бы я самъ могъ догадаться во-время…

— Кажется, дло было ясно. Еще зимой, когда Буровъ бывалъ у тебя чуть не каждый день…

— Ты молчалъ? Видлъ все и молчалъ? Нтъ, если кто виноватъ во всемъ, такъ это ты!.. Да, ты, ты…

Петлинъ раскрылъ уже ротъ, чтобы возстановить свое попранное доброе имя, какъ въ кабинетъ ворвался Добрецовъ.

— Это что же такое, милашки?— спрашивалъ онъ, выкачивая глаза.— У меня украли одну милашку, любовницу въ Чернобыльск, другую милашку московскіе купцы увезли съ ярмарки, но это еще первый случай, чтобъ украсть любовника. Это… это… Войдите въ моо положеніе!

— Савелій едоровичъ, ты сбсился, милашка!— заявилъ Петлинъ, загораживая своимъ маленькимъ тломъ хозяина.— Понимаешь, сбсился…

— Нтъ, милашки, какъ это назвать: утащить изъ-подъ носа любовника?.. Что же, я самъ, что ли, буду представлять за Бурова? Я?.. Разорваться мн?..

— Убирайся къ чорту!— крикнулъ Иванъ Петровичъ.— Вс мы трое — старые дураки, и больше ничего.

— Относительно другихъ я не смю спорить, а что касается меня, милашки, то я не желаю быть дуракомъ… Велика честь!.. Что же я теперь, однако, длать буду?.. Сезонъ въ разгар, завтра идетъ ‘Марія Стюартъ’, а я остался безъ любовника…

— Господа, говоря серьезно, что же длать?— спрашивалъ Петлинъ, длая трагическій жестъ.— Необходимо что-нибудь предпринять… Наконецъ просто выяснить собственное положеніе. Съ своей стороны, я совтовалъ бы послать телеграмму, Иванъ Петровичъ…

— Это кому же телеграмму, милашка?— спросилъ Добрецовъ, но, не дожидаясь отвта, скорчилъ комическую рожу и расхохотался.— Ей телеграмму, врне имъ, чтобы они вмст посмялись надъ нами? Э, милашки, могу сказать, что я знаю женщинъ и знаю еще лучше то что он не любятъ, когда имъ мшаютъ длать глупости.

Иванъ Петровичъ оставался нмымъ свидтелемъ этой комической сцены, точно дло шло о комъ-то постороннемъ. Онъ былъ ошеломленъ неожиданнымъ извстіемъ и точно все еще ждалъ, что Петлинъ потреплетъ его по плечу и скажетъ: ‘ну, старина, извини, я пошутилъ…’. Что же другое осталось? Для чего стоитъ этотъ домъ, для чего существуетъ онъ самъ, если не будетъ Буянки?.. Въ теченіе какого-нибудь года онъ приросъ къ этой оригинальной двушк отцовской привязанностью и теперь мучился отцовскимъ горемъ. Неужели она унесла съ собой все — и беззаботный смхъ, и молодое веселье, и ту теплоту, которая согрла его одиночество? Но вдь это эгоистично думать о себ, главный вопросъ теперь въ томъ, что ждетъ ее на новомъ пути? Иванъ Петровичъ посмотрлъ на Добрецова какими-то мутными глазами и спросилъ:

— А вы, Савелій едоровичъ, знаете этого… этого Бурова? Что онъ за человкъ вообще?..

— Я? Бурова? Могу сказать одно, что милашка Буровъ большой мерзавецъ, если обманулъ меня… Да, женя обманулъ, Добрецова, который тридцать лтъ антрепренерствуетъ и видалъ всякіе виды.

— Вдь онъ у васъ уже служилъ одинъ сезонъ?— повторилъ вопросъ Петлинъ.

— А чортъ его знаетъ, кто онъ такой,— искренно удавился собственному незнанію Добрецовъ и даже развелъ руками.— Много ихъ, милашекъ, у меня перебывало, гд же всякаго знать… Малый ничего, если бы прошелъ у меня всю школу, а все-таки мерзавецъ!.. У меня главное условіе для перваго любовника, чтобы одтъ былъ хорошо: брючки новенькія, сюртучокъ чистенькій, жилеточка модная… Нельзя, искусство прежде всего. Это не прежняя пора, когда примадонны въ ситцевыхъ платьяхъ щеголяли…

Черезъ полчаса вс трое входили въ столовую и были встрчены неистовымъ крикомъ Карла Иваныча: ‘Что? какъ? почему?’! Сюда же явились обезьяна Форсунка и Колдунчикъ. Собака сла у ногъ Ивана Петровича и ласково заглядывала въ глаза, помахивая хвостомъ, а обезьяна прыгнула на спинку кресла.

— Нтъ у насъ Буянки…— говорилъ имъ Иванъ Петровичъ, не замчая катившихся по лицу слезъ.— Нтъ, нтъ и не будетъ!..

— Перестань, милашка,— успокаивалъ Добрецовъ.— Нужно быть философомъ, потому что настоящее всегда скверно, а будущее всегда неизвстно.

— Мн было бы легче, если бы она умерла… Знаю я эти ваши актерскіе браки: ни баба, ни двка, ни мужняя жена.

— Нтъ, милашка, у насъ тоже есть женатые по-настоящему. Взять хоть того же Бурова…

— Буровъ женатъ?

— А какъ же? Вдь я говорилъ… Жены не видалъ, а паспортъ видлъ. Двое дтей у него.

— Которыхъ онъ бросилъ вмст съ женой, а теперь сманилъ двушку? Савелій едорычъ, вдь тебя мало удавить… Гд же ты былъ раньше? Буянка, наврно, и не подозрваетъ ничего.

— А она меня разв спрашивала?— оправдывался Добрецовъ.— У меня не женскій монастырь и не двичій институтъ…

Но общему соглашенію Буянк была отправлена телеграмма такого содержанія: ‘Буровъ женатъ. У него двое дтей. Будьте осторожны’. Подписались вс трое.

Вечеромъ въ этой же столовой Иванъ Петровичъ сидлъ одинъ. Ему было ужасно скучно, точно изъ дома только-что унесли покойника. Хотлъ завернуть Петлинъ и не завернулъ: его пригласилъ къ себ губернаторъ для новой головомойки. Какая это ужасная вещь жить на бломъ свт… Дождь назойливо шелъ весь день, и сейчасъ вода журчала но водосточнымъ трубамъ. Осенній холодный втеръ подвывалъ гд-то въ труб, точно голодный зврь. Передъ Иваномъ Петровичемъ стылъ стаканъ чая. За день онъ какъ-то постарлъ и осунулся. И это жизнь: утромъ на служб, вечеромъ одиночество. Что-то теперь Буянка?.. Тяжело ея или весело, помнитъ она дядю или забыла?.. Въ столовой мрно тикаютъ часы, гд-то скребетъ мышь… Молчаніе столовой было порушено ворчаньемъ Колдунчика, потомъ ощетинилась и щелкнула зубами Форсунка, а Карлъ Иванычъ крикнулъ въ просонь: ‘Что? какъ? почему?’. Иванъ Петровичъ очнулся отъ своего забытья и увидлъ стоявшаго въ дверяхъ Сергя Ивановича.

— Депеша, Иванъ Петровичъ…

Буянка телеграфировала: ‘Все знаю. Счастлива. Цлую васъ всхъ троихъ. Ваша всегда Буянка’.

VII.

Прошелъ годъ, т.-е. театральный годъ. Для артистовъ Великій постъ является постомъ вдвойн. Гастролировавшая въ Чернобыльск труппа сидла въ ожиданіи навигаціи,— до Москвы, сдлавшейся для актеровъ своего рода рынкомъ, было далеко, и единственный путь открывался только водой. Дла шли такъ себ, а Буровъ ропталъ на неблагодарную публику. Онъ былъ недоволепъ пріемомъ и въ душ завидовалъ даже Буянк, которая пользовалась нкоторымъ успхомъ. Прямо онъ этого не говорилъ, хотя и не могъ выдержать характера до конца — для мелкой домашней войны было достаточно причинъ. Они жили вмст, занимая небольшую квартирку въ чистенькомъ деревянномъ флигельк.

— Эхъ, удрать бы, куда глаза глядятъ!— повторялъ Буровъ, шагая по крошечной гостиной.— Разв здсь есть публика, которая могла бы оцнить человка, понять его?

Буянка старалась не раздражать это поднятое на дыбы величіе и молчала. Она привыкла молчать, потому что поняла все ничтожество рокового человка, съ которымъ связала ее судьба. Затмъ было еще одно обстоятельство, которое измнило ея характеръ до основанія: въ середин Великаго поста Буянка сдлалась матерью. Родился прехорошенькій мальчикъ. Ребенокъ походилъ на отца, и въ немъ теперь сосредоточивалось все чувство и вся любовь. Отецъ отнесся къ этой радости съ кислой гримасой: это не входило въ его расчеты. Дти — роскошь, доступная только очень богатымъ людямъ, а не странствующимъ артистамъ. Материнство усмирило Буянку. На время стихли т недоразумнія и семейные счеты, которые вызывали взаимное недовольство и раздоры. Буянка забыла даже ничтожество своего мужа, она хотла быть только близко около него и ничего больше не требовала. Впрочемъ, Буровъ обращался съ ней очень рзко и пріучилъ къ извстному подчиненію. Это была грубая натура, поглощенная самообожаніемъ.

— Куда же мы подемъ?— нсколько разъ спрашивала Буянка, когда рчь заходила о навигаціи.— Коля такой маленькій, я пока работать не въ состояніи.

— А какъ же другія актрисы работаютъ? Терпть не могу слезливыхъ бабъ, которыя раскисаютъ отъ перваго ребенка… Да что же мн, по-твоему, длать: поступить куда-нибудь волостнымъ писаремъ, загубить карьеру?..

— Я ничего не говорю, Мишель…

— Но зато думаешь… Я это вижу по твоей кислой физіономіи. Вс бабы одинаковы…

Что было говорить на все это? Буянка начала догадываться, что Буровъ и не любилъ ея, а вся жизнь ея похожа на одну изъ тхъ жалкихъ пьесъ, какими наводнена сцена за послднее время. Такъ же ни начала, ни конца, ни середины, а что-то безсмысленное и фатальное. Она сама провряла себя и находила, что, пожалуй, тоже не любитъ мужа, если вычесть извстную привычку и какую-то подлую жалость. И себя жаль и его, а главное — жаль то хорошее, навстрчу которому она шла и котораго не видла.

Наступила Пасха. Средства быстро истощались, и Буровъ длался все мрачне. Для него ршеніемъ всхъ вопросовъ являлась всего одна фраза: ‘Вотъ откроется навигація…’. Буянка чувствовала надвигавшуюся со всхъ сторонъ нужду и принялась за хозяйство, о которомъ до этого не имла понятія. Нужно было какъ-нибудь защищаться отъ напиравшей бдности. Она выгадывала на прислуг, на провизіи, на бль,— словомъ, на всхъ тхъ мелочахъ, какія размывали ихъ благосостояніе. Первый обдъ, приготовленный Буянкой, обрадовалъ ее, какъ открытіе Америки: о, она суметъ быть полезной и будетъ бороться съ обстоятельствами. Вдь, въ крайнемъ случа, она можетъ жить безъ всякой прислуги, только бы онъ былъ счастливъ и спокоенъ. Но, къ ея удивленію, онъ ни во что не ставилъ хозяйственные ея успхи и встртилъ кислой улыбкой свой домашній обдъ.

— Я совсмъ не желаю длать изъ тебя кухарку,— замтилъ Буровъ, брезгливо переливая приготовленный Буянкой супъ.

— Да вдь это на всякій случай… Мало ли что можетъ быть!

— Нужно замтить, что я не выношу мщанства ни въ чемъ..

Несмотря на такое обидное равнодушіе, Буянка желала, чтобы у нихъ праздникъ былъ настоящимъ праздникомъ, и начала готовиться къ нему ровно за дв недли. Нужно было приготовить и сыръ, и окорокъ, и куличи, и бабы, и разныя закуски, какъ это длается въ семейныхъ домахъ. Буровъ теперь рдко оставался дома, а уходилъ куда-нибудь въ гости или цлые дни игралъ на бильярд въ трактир. Буянка была даже рада этому, потому что на свобод могла приготовить великолпный сюрпризъ. Въ ней проснулась женщина, та женщина, которая, какъ перелетная птица, изъ соломинокъ и разной дряни лпитъ свое гнздо. У всхъ будетъ праздникъ и у нихъ тоже… Между кухней и дтской время летло съ поразительной быстротой, и, возвращаясь домой, Буровъ, къ удивленію, встрчалъ такое довольное и счастливое лицо жены, такъ что разъ даже пожалъ плечами и проговорилъ:

— Да ты у меня молодецъ, Буянка!..

Эта похвала заставила Буянку покраснть. Да, она не такая, какъ другія женщины, которыя являются для своихъ мужей чмъ-то въ род пластыря. Она никогда не жаловалась, не удерживала мужа дома, не встрчала его съ кислымъ лицомъ, если онъ возвращался слишкомъ поздно, и вообще старалась не вносить того бабьяго элемента, какой отравляетъ семейную жизнь. Пусть только онъ чувствуетъ себя свободнымъ и довольнымъ, а о себ она какъ-то не думала. Вдь она была счастлива своимъ первымъ чувствомъ, хотя это продолжалось очень недолго, всего нсколько недль, а потомъ погасшую любовь мужа ей замнилъ ребенокъ. О будущемъ она старалась не думать, какъ и о самой себ: будетъ, что будетъ. Даже совсмъ некрасивыя вещи она старалась объяснить чмъ-нибудь такимъ, что стушевывало бы ихъ темную сторону. Разъ, напримръ, Буровъ намекнулъ ей съ грубой откровенностью, сто она могла бы попросить денегъ у дяди,— онъ человкъ богатый, и что ему стоитъ дать какую-нибудь тысячу рублей. Буянка расхохоталось.

— Мишель, ты совсмъ наивный человкъ и не понимаешь, что я этого сдлать не могу,— объясняла она въ шутливо-серьезномъ тон.— Пойми, что нельзя… Попрошайкой я не буду никогда, и наконецъ это просто неделикатно, безтактно и неприлично.

— Все это глупости!.. Ты просто не хочешь…

— Не не хочу, а не могу. Ты посл это самъ поймешь, а сейчасъ ты разсуждаешь, какъ ребенокъ.

Итакъ, наступала Пасха. Буровъ ушелъ съ вечера куда-то къ знакомымъ и предупредилъ, что вернется только утромъ,— отъ знакомыхъ пройдетъ прямо въ церковь. Буянка даже была рада, что останется одна и на свобод устроитъ сюрпризъ. Въ хлопотахъ она не замчала, какъ летитъ время. Поставленные рядомъ два ломберныхъ стола образовали одинъ большой парадный. Блоснжная скатерть, симметрически разставленныя бутылки и тарелки съ закусками въ общемъ представляли настоящую праздничную картину. Въ обыкновенное время у нихъ рдко кто бывалъ, а на праздник, наврно, будутъ вс актеры, и Мишель будетъ радъ, что встртитъ ихъ не по-холостому, какъ раньше. Это будетъ очень смшно, когда Мишель будетъ разыгрывать роль гостепріимнаго хозяина. Да, онъ привыкъ ходить по чужимъ домамъ, а теперь приходится самому принимать гостей. Сначала это будетъ просто занимать его, какъ ребенка, а потомъ войдетъ уже въ колею, и семейная жизнь покатится своимъ чередомъ.

Къ двнадцати часамъ Буянка умаялась до того, что не чувствовала подъ собой ногъ. Когда ударили въ колоколъ къ Христовой заутрен, она прилегла отдохнуть. Мишель теперь въ церкви… Ей хотлось встртить эту торжественную минуту вмст. Благочестіемъ она не отличалась, но годовые торжественные праздники несли съ собою цлую струю такихъ хорошихъ дтскихъ воспоминаній, когда мать увозила ее въ церковь. Гулъ колоколовъ, огонь пасхальныхъ свчъ, праздничное пніе, улыбающіяся лица знакомыхъ, собственное блое платье — все это сложилось въ одну ликующую свтомъ и радостью картину. Увидитъ ли ея Коля эти дтскія радости и свтлое дтски-праздничное настроеніе?

Буянк захотлось даже молиться, не за себя, а вотъ за этого маленькаго Колю, предъ которымъ стояло неизвстное будущее. Милый ребенокъ, онъ уже улыбался, когда она подходила къ его кроватк.

Буянка заснула мертвымъ молодымъ сномъ и проснулась очень поздно. Ее разбудилъ чей-то осторожный голосъ въ передней и шопотъ кухарки. Она спала, не раздваясь, и сейчасъ же вышла въ переднюю, плохо понимая, что длается кругомъ. Ахъ, сегодня первый день Пасхи… Гд же Мишель? Вроятно, онъ вернулся часа въ три и не хотлъ ее будить. Она даже почувствовала себя виноватой и любовно посмотрла на затворенную дверь въ его комнату.

— Здравствуйте, Елена Васильевна,— проговорилъ въ полутьм передней чей-то знакомый голосъ.— Христосъ воскресе!..

— Боже мой, да это вы, Платонъ Егорычъ!— воскликнула Буянка, радостно цлуясь съ комикомъ изъ щеки въ щеку.— Воистину воскресе, голубчикъ… Какими судьбами вы попали сюда? Вотъ Мишель будетъ радъ…

— Дядя вамъ кланяется…— смущенно говорилъ Чайкинъ.

— Милый, какъ я о немъ соскучилась! Представьте себ, вдь я ужасно люблю его и все время не собралась написать ни одного письма. Онъ здоровъ? А Харлампій Яковлевичъ? А Карлъ Иванычъ? А Форсунка? А Колдунчикъ?

Буянка сдлала движеніе въ сторону комнаты Бурова, но Чайкинъ удержалъ ее.

— Мн необходимо серьезно поговорить съ вами…— предупредилъ онъ ее, опуская глаза.

— Что такое случилось? Сначала нужно разговться, а потомъ ужъ я къ вашимъ услугамъ… Послушайте, вы меня пугаете! Наконецъ такой серьезный видъ не идетъ комику. Ахъ, какъ я вамъ рада… ужасно рада. Вы мн сегодня сдлаете праздникъ, а поэтому давайте еще похристосуемся.

Чайкинъ окончательно растерялся и не зналъ, какъ ему приступить къ длу. Дорого бы онъ далъ, чтобы не быть здсь сейчасъ и не видть улыбавшагося лица Буянки. Усадивъ ее въ кресло, онъ подалъ заклеенный конвертъ безъ адреса.

— Отъ дяди?— спрашивала Буянка, нетерпливо разрывая конвертъ.

Взглянувъ на знакомую руку, она вся обомлла и какъ-то инстинктивно схватила Чайкина за руку, точно искала у него защиты и поддержки. Пробжавъ нсколько строкъ, набросанныхъ второпяхъ дрожавшей рукой, она спокойно проговорила:

— Не можетъ быть: это вы сами написали…

Въ слдующую минуту она была уже въ комнат Бурова, которая оставалась пустой. Господи, что же это такое? Онъ бжалъ, бжалъ самымъ позорнымъ образомъ, бросивъ ее съ ребенкомъ на произволъ судьбы… Отчаянный крикъ Буянки заставилъ Чайкина броситься къ ней на помощь. Она лежала на полу, разбитая, уничтоженная, опозоренная.

Чайкинъ что-то такое говорилъ ей, заставлялъ пить воду, натиралъ виски одеколономъ и опять говорилъ какія-то жалкія слова, которыми успокаиваютъ погибающихъ. А Буянка чувствовала только одно, что страшная и давящая пустота наполнила вотъ эти комнаты, ея голову и сердце, что впереди ничего не осталось. За что же?

— Разв я была дурной женой?— спрашивала Буянка, не обращаясь ни къ кому.— Разв я была плохой матерью?..

Нсколько разъ ей длалось дурно, и Чайкинъ ухаживалъ за ней съ терпніемъ сидлки.

Письмо Бурова было коротко: ‘Милая Буянка, наше сожительство было простымъ недоразумніемъ, какъ ты, вроятно, уже и сама догадываешься… Рано или поздно должно было случиться то, что я длаю сейчасъ. Да, я не созданъ для семейной жизни и тихихъ семейныхъ радостей. Прости и забудь навсегда. Остальное узнаешь отъ Чайкина. Артистъ Буровъ’.

Возлюбленный Буянки не имлъ терпнія дождаться навигаціи, занялъ гд-то денегъ и ухалъ въ Москву на почтовыхъ. Чайкинъ халъ въ Чернобыльскъ по порученію Ивана Петровича, чтобы провдать Буянку, и на почтовой станціи совершенно случайно встртился съ Буровымъ.

— Это письмо пойдетъ въ pendant къ тому, которое вы передавали ей въ прошломъ году,— объяснилъ Буровъ, заклеивая конвертъ.— Она славная двушка, и мн отъ души ее жаль.

VIII.

Прошелъ еще годъ.

Иванъ Петровичъ какъ-то сразу постарлъ, окончательно обрюзгъ и вообще опустился. На службу онъ ходилъ только по обязанности, дотягивая пенсію,— ему оставалось дослуживать всего нсколько мсяцевъ. Домомъ управлялъ все тотъ же Сергй Иванычъ, въ гостиной все такъ же попка Карлъ Иванычъ неистово выкрикивалъ: ‘Какъ? что? почему?’. Обезьяна Форсунка прихварывала и, какъ больной человкъ, жалась къ хозяину: у ней развивалась чахотка. Разъ она сильно напугала Ивана Петровича, заявившись къ нему въ кабинетъ въ блой простын,— больное животное куталось во что-нибудь теплое, и цлымъ часамъ лежало на диван и постоянно, слдило своими пристальными больными глазами за хозяиномъ.

— Что, плохо, Форсунка?— разговаривалъ съ ней Иванъ Петровичъ.

Обезьяна закрывала глаза и тяжело вздыхала. Ее очень мучила лихорадка, а по ночамъ являлся бредъ. О лихихъ дракахъ съ Колдунчикомъ не было и помину, потому что и врный старый песъ платилъ дань своему собачьему времени. Онъ имлъ какой-то застывшій видъ и жалко переваливался на короткихъ ножкахъ. Спина у Колдунчика не гнулась, шерсть облзла, зубы пожелтли,— вообще онъ представлялъ своей особой яркую картину старческаго маразма.

— Что, плохо, старина?— спрашивалъ Иванъ Петровичъ, лаская собаку.— Видно, пришла намъ съ тобой пора умирать… Скверно, Колдунчикъ!..

Сергй Иванычъ бродилъ по всему дому и ворчалъ что-то такое себ подъ носъ, что зналъ только онъ одинъ. Старикъ тоже быстро дряхллъ и боролся съ разными старческими недугами, особенно подъ ненастье, когда ныли ноги, отнималась поясница и развинчивались вс суставы. По вечерамъ Сергй Иванычъ придетъ къ барину въ кабинетъ, станетъ у двери и стоитъ.

— Чего теб, Сергй Иванычъ?

— Да такъ, Иванъ Петровичъ…

Молчаніе. Иванъ Петровичъ старается сдлать видъ, что читаетъ первую попавшуюся на глаза книгу, но Сергя Иваныча этимъ не обманешь: онъ свое выстоитъ. Иванъ Петровичъ чувствуетъ на себ его взглядъ, точно его камнемъ придавили.

— Ну, что скажешь, Сергй Иванычъ?

— А все то же, Иванъ Петровичъ… Правду нужно говорить. Конечно, теперь вы на уклон своихъ дней и собственное свое понятіе можете имть… Вотъ сидите вы, напримрно, одни-одинешеньки, и тошнехонько глядть на васъ.

— И не смотри…

— Дружки-то, которые ваши, пріятели, во-время о себ позаботились: одинъ человкъ и будетъ одинъ: ни впереди у него ни позади ровно ничего. Глаза закрыть некому… Какой это порядокъ!.. Домъ пустой стоитъ… Прежде хоть актеришки, которые заблудящіе, околачивались, а нынче и того не стало.

— Надоли они мн, Сергй Иванычъ.

— А мн-то и того больше, Иванъ Петровичъ. Сколько одного вина вытрескали, не тмъ будь помянуты, не касаемо остального прочаго… Какъ наша барышня тогда ушла, такъ все тмъ и кончилось. Главная причина, Иванъ Петровичъ, что безъ барышни намъ никакъ невозможно!..

— Опять за старое! Что же я, по-твоему, жениться долженъ? Ну, подумай, съ чмъ это сообразно: молодая за меня не пойдетъ, а старуху мн и самому не нужно.

— Это вы правильно, Иванъ Петровичъ, только я не согласенъ, а все тутъ.

Подобные разговоры неизмнно кончались тмъ, что Иванъ Петровичъ начиналъ ругаться,— онъ ругается, а Сергй Иванычъ въ тактъ покачиваетъ головой, дескать, отлично, баринъ, еще не будетъ ли прибавки отъ вашей милости?.. Когда барину надодало ругаться, Сергй Иванычъ выговаривалъ наконецъ то, съ чего, собственно, слдовало начать:

— А я къ барышн, Иванъ Петровичъ, съзжу. Тоже и провдать ихъ надобно.

— Я тебя не удерживаю… Да ты у меня смотри, не болтай тамъ.

Иванъ Петровичъ находился въ полномъ подчиненіи у Сергя Иваныча, какъ это случается со старыми холостяками. Онъ часто задавалъ себ вопросъ, почему онъ не прогонитъ вотъ этого самаго Сергя Иваныча, который жилы изъ него тянетъ, и каждый разъ ему длалось страшно при одной мысли объ этомъ. А что, въ самомъ дл, если въ одно прекрасное утро Сергй Иванычъ возьметъ да уйдетъ отъ него? Нтъ, это невозможно… Тогда осталось бы одно: закрыть глаза и умереть. Да, и ничего больше.

Заручившись этимъ позволеніемъ, Сергй Иванычъ какой-то молодой походкой выходилъ заднимъ крыльцомъ во дворъ и молодцовато приказывалъ кучеру Андрею:

— Подавай!..

Лошадь была заказана еще до разговора съ бариномъ, и Андрей не спрашивалъ, куда хать. Онъ отлично зналъ дорогу, по которой Сергй Иванычъ любилъ здить.

— Ну, Андрюшка, поворачивайся,— ласково говорилъ старикъ, запрятывая въ ноги какой-то таинственный узелъ.— Живой рукой обернемъ: стриженая двка косы не успетъ заплести…

Всю дорогу Сергй Иванычъ болталъ безъ умолку и все торопилъ. Вечеромъ-то, пожалуй, и опасно здить за городъ, да только Сергю Иванычу совсмъ не до страха. А какъ завидитъ онъ крышу знакомой дачи или вечеромъ въ лсу замигаетъ знакомый огонекъ — на сердц еще веселе. Андрей изучилъ всю повадку стараго дворецкаго и подкатывалъ его къ дач ‘по-губернаторски’, осаживая лошадь на всемъ ходу.

Сергй Иванычъ исчезалъ въ калитк, а потомъ черезъ кухню пробирался въ комнаты, т.-е. въ столовую. Изъ гостиной его всегда окликалъ знакомый, такой ласковый голосъ,

— Кто тамъ?

— Это я, Елена Васильевна… Дядюшка Иванъ Петровичъ приказали кланяться. Какъ живете-можете, Елена Васильевна?

— Помаленьку, Сергй Иванычъ.

— Благодареніе Господу… А здоровьице ваше какъ?

— Ничего, хорошо.

— Слава Богу, слава Богу…

Буянка уже цлый годъ жила на дач и никуда не вызжала. Она отдыхала здсь душой и тломъ и ‘была рада мсту’, какъ говорилъ про нее Сергй Иванычъ. Изъ постороннихъ у ней бывалъ одинъ Петлинъ, иногда Чайкинъ, да изрдка самъ Иванъ Петровичъ, вызжавшій вообще рдко. Съ дядей Буянка, впрочемъ, не ладила, такъ что каждый его визитъ заканчивался новой размоликой. Онъ требовалъ, чтобы Буянка перезжала въ городъ къ нему въ домъ, а она этого не хотла. ‘Что же ее шевелить, барышню,— разсуждалъ про себя Сергй Иванычъ: — была ошибочка, ну и достаточно… А выдетъ въ городъ, долго ли опять до грха, потому женское дло слабое’. Сергй Иванычъ на дач былъ желаннымъ гостемъ, и Буянка любила угощать его чаемъ. Сидятъ вдвоемъ и толкуютъ о разныхъ разностяхъ. Сергй Иванычъ попроситъ дозволенія папироску выкурить, а Буянка что-нибудь работаетъ. Она почти постоянно за работой — то шьетъ, то вяжетъ, то вышиваетъ. Извстно, свою женскую линію ведетъ. А сама такая спокойная, и ничего похожаго на то, что раньше бывало, когда на голов ходила. Укротилась, однимъ словомъ… Даже лицомъ совсмъ другая сдлалась: полная да блая, какъ слдуетъ быть барышн.

Напившись чаю и выкуривъ папироску, Сергй Иванычъ длалъ небольшую паузу и какимъ-то не своимъ голосомъ произносилъ роковую фразу:

— А я къ вамъ съ дльцемъ съ маленькимъ, Елена Васильевна…

Каждый разъ Буянка вздрагивала, точно Сергй Иванычъ выстрлить по ней.

— Насчетъ Николая Михайловича,— продолжалъ Сергй Иванычъ.— Ужъ будьте вполн покойны, Елена Васильевна. Какъ зницу ока сохраню..

Начинались переговоры. Буянка спорила, хмурила брови и наконецъ соглашалась, если самъ Николай Михайловичъ пожелаетъ. Они шли вмст въ дтскую, гд прежде былъ кабинетъ Ивана Петровича, и Сергй Иванычъ улыбался тихой и свтлой улыбкой. Маленькій Коля уже давно ходилъ и называлъ Сергя Иваныча дядей. Только увидитъ старика и весело засмется.

— Коля, хочешь съ дядей хать въ городъ?— спрашиваетъ Буянка.

— Хоху,— по-своему отвчаетъ ребенокъ, и этимъ дло устраивается окончательно.

Недовольной остается всегда старушка-няня, которая всего боится и не любитъ отпускать ребенка ‘неизвстно куда’. Начинаются сборы, Сергй Иванычъ ликуетъ и все улыбается. Коля выражаетъ нетерпніе, пока его закутываютъ, и тянется ручонками къ Сергю Иванычу.

— А я захватилъ съ собой про запасъ,— конфузливо объясняетъ Сергй Иванычъ, развертывая привезенный съ собой узелъ, въ которомъ оказывается и теплое одяло, и пледъ, и даже какая-то шапка.— На всякій случай…

— Смотри, осторожне,— говоритъ Буянка, провожая гостей на крыльцо.

Андрей подаетъ лошадь осторожно, какъ здитъ съ бариномъ, и городской экипажъ уноситъ съ собой все счастье Буянки. Она долго стоитъ на крыльц, вглядывается въ неопредленную даль и тихо возвращается въ свою комнату.

Всю дорогу веселится Сергй Иванычъ,— надо утшить младенца. Онъ ему и сказки разсказываетъ, и псни поетъ, и по-индюшечьи бормочетъ. Коля смется гд-то подъ шалью, двигаетъ ножонками и все старается выпростать руки.

— Милый ты мой человкъ, никакъ невозможно, чтобы руки на свжій воздухъ,— уговариваетъ старикъ.— Ручки-то и будутъ красныя, какъ гусиныя лапы. Такъ-то, ангельчикъ мой…

Иванъ Петровичъ съ нетерпніемъ ждетъ появленія внучка. Онъ ходитъ отъ окна къ окну и прислушивается къ каждому звуку, вотъ-вотъ задребезжитъ экипажъ… Наконецъ экипажъ подъхалъ, въ передней звонокъ, и Иванъ Петровичъ бгомъ бжитъ навстрчу дорогому маленькому гостю, а за нимъ ковыляетъ Колдунчикъ и заливается сиплымъ старческимъ лаемъ. Карлъ Иванычъ, заслышавъ суматоху, оретъ въ темнот: ‘Что? какъ? почему?’. Одна Форсунка остается на своемъ мст и печально ждетъ, когда гость самъ придетъ къ ней въ комнату.

— Горошкомъ подкатились,— объясняетъ радостно Сергй Иванычъ.— Елена Васильевна здоровы и кланяются.

Виновникъ всего этого торжества постепенно освобождается отъ закутывающихъ его шалей и попадаетъ прямо на руки къ ддушк. Домъ точно оживаетъ, и на радостяхъ Сергй Иванычъ зажигаетъ огонь даже въ гостиной, которая остается обыкновенно темной. А какъ весело въ столовой, гд уже кипитъ самоваръ и варенье ждетъ маленькаго лакомку.

— Вы его не очень-то мните, Иванъ Петровичъ,— предупреждаетъ Сергй Иванычъ, ревниво слдя за каждымъ движеніемъ своего барина.— Елена Васильевна какъ наказывали…

— Что ты меня учишь, старый дуралей?— добродушно огрызается Иванъ Петровичъ.— Съ твое-то могу понимать…

Иванъ Петровичъ ревнуетъ внучка къ Сергю Иванычу и потихоньку старается выучиться разнымъ штукамъ, которыя занимаютъ ребенка: онъ тоже кричитъ по-индюшечьи, показываетъ, какъ идетъ дымъ у богатаго мужика и у бднаго, и вообще пускается на вс штуки. Коля оказывается страшнымъ эгоистомъ и думаетъ только о самомъ себ да еще о больной Форсунк, которую очень любитъ.

Старики цлый вечеръ возятся съ ребенкомъ, а укладываетъ его спать одинъ Сергй Иванычъ. Иванъ Петровичъ сознаётъ въ этомъ случа его полное превосходство.

‘Усталъ, братъ,— думаетъ Иванъ Петровичъ про гостя, шагая по гостиной и прислушиваясь, что длается въ спальн,— какъ девять часовъ, такъ и голова съ плечъ долой’.

Когда Коля засыпалъ, Сергй Иванычъ выходилъ на цыпочкахъ въ гостиную и торжественно поднималъ палецъ вверхъ: ‘Тсс! Николай Михайлычъ изволятъ почивать…’. Старики поочередно караулили спавшаго гостя всю ночь и каждый разъ удивлялись, какъ онъ хорошо и крпко спитъ.

IX.

Чащиловская публика была неумолима, какъ и всякая другая провинціальная публика. Помилуйте, общественная нравственность была потрясена въ самомъ основаніи, и матери говорили между собой о Буянк съ ужасомъ. Вдь теперь невозможно принять ее въ домъ или подать руку, не компрометируя себя. При взрослыхъ дочеряхъ имя Буянки не упоминалось совсмъ. Правда, мужчины были снисходительне, но въ такихъ случаяхъ они предпочитали отмалчиваться. Если чащиловскія дамы могли позволять себ легкія интрижки, то это совсмъ другое дло, и даже во всхъ опереткахъ объ этомъ подробно говорится. А двичій грхъ совсмъ особь статья… Кружковцы положительно ликовали, и m-me Моториной пришлось выдержать нсколько горячихъ стычекъ. Конечно, главной зачинщицей являлась здсь m-me Ливаневская, не умвшая простить Буянк ея театральныхъ успховъ. Ливаневскую поддерживалъ архитекторъ Борщевскій, служившій въ кружк премьеромъ. Изъ кружка толки и пересуды перешли въ Капернаумъ, но здсь не встртили особенно горячаго сочувствія.

— Не наше дло,— политично замтилъ земскій предсдатель Лихудинъ.— Да и Иванъ Петровичъ такой почтенный человкъ.

Антрепренеръ Добрецовъ, игравшій на бильярд, подтвердилъ это благоразумное мнніе и прибавилъ отъ себя тономъ спеціалиста:

— Попробуйте вы, господа, быть двушкой хоть на мсяцъ, тогда я узнаете, каково ей приходится… Нельзя, милашки, все обвинять! Вонъ у меня ихъ сотни перебывали, а каждая милашка по-своему съ ума сходитъ.

Комикъ Чайкинъ не принималъ никакого участія въ этихъ пересудахъ, хотя театральныя дамы и приставали къ нему съ разспросами.

— Ничего я не знаю,— отвчалъ онъ обыкновенно.

— Да вдь вы, Платонъ Егорычъ, и письмо ей тогда на Пасх передали? Не отпирайтесь… И на дачу къ ней каждую субботу здите. Ну, покайтесь, голубчикъ, вы влюблены?

— Да, влюбленъ,— соглашался комикъ, чтобы отвязаться.— Я во всхъ женщинъ влюбленъ.

На дач Чайкинъ, дйствительно, бывалъ только по субботамъ, когда не было спектаклей. Буянка встрчала его не одинаково: то совсмъ равнодушно, то какъ своего человка. Для ихъ обычныхъ разговоровъ поставлено было только одно условіе: не говорить ни слова о театр.

— Понимаете я не могу…— объясняла Буянка, опуская глаза.— Настоящій театръ — ужасная вещь! Я говорю не о пьесахъ, а объ общемъ стро жизни, о театральныхъ нравахъ.

— Театръ тутъ ни при чемъ, Елена Васильевна,— спорилъ Чайкинъ.— Онъ, какъ всякое другое общественное учрежденіе, ни правъ ни виноватъ… Все зависитъ отъ условій и времени…

— Да вдь всегда такъ было?

— Нтъ, раньше было лучше, когда труппы изображали собой большія семьи, какъ было въ провинціи. Нынче все перепуталось благодаря новымъ условіямъ… Публика скучаетъ, если актеръ или актриса служитъ роковой третій сезонъ.

— Скверная, значитъ, публика, и все дло сводится на то, чтобы угождать ей. Знаете, я боюсь даже думать о театр, какъ пьяница о водк… Это моя погибель. Если бы наступилъ тотъ день, когда я опять поступлю на сцену — это будетъ мой послдній день: я умерла бы для самой себя.

Чайкину правилось слушать, какъ говоритъ Буянка, и онъ все время наблюдалъ ея оживлявшееся лицо, вслушивался въ интонацію голоса и слдилъ за всми оттнками переходовъ отъ одного настроенія къ другому. Онъ чутьемъ артиста чувствовалъ въ ней то, что называется талантомъ. Да, она умла сказать однимъ словомъ то, что не выговорится длинной фразой,— говорилъ въ ней не одинъ языкъ, а все лицо, глаза, вся фигура. Прежней Буянки не было съ ея рзкими выходками и молодой грубостью, а была совсмъ другая женщина, о которой нельзя было даже сказать, красива она или безобразна, но которую хотлось слушать безъ конца и смотрть на нее. Въ ней, прежде всего, привлекала неудержимо-чарующая простота: она была въ каждомъ слов, въ каждомъ движеніи. Буянка со своей стороны могла то же сказать про Чайкина, хотя и съ нкоторыми поправками: онъ постепенно сдлался тмъ своимъ человкомъ, о которомъ не думаютъ, красивъ онъ или дуренъ, хорошъ или не хорошъ. Просто — Платонъ Егорычъ… Часто Буянка даже забывала о присутствіи своего гостя, особенно, когда онъ уходилъ въ дтскую къ Кол.

Разговоровъ о театр нельзя было избжать только въ присутствіи Петлина, благодаря его неудержимой болтовн. Онъ бывалъ на дач раза два въ недлю и часто очень надодалъ Буянк, сядетъ и сидитъ безъ конца, разсказывая городскія новости. Въ послднее время Буянка замтила, что редакторъ почему-то недолюбливаетъ Чайкина, и откровенно спросила его объ этомъ.

— Я? Я не люблю Чайкина?— изумлялся Петлинъ.— Пощадите, Елена Васильевна… Если говорить правду, такъ мн, право, ршительно все равно, существуетъ онъ на бломъ свт или нтъ.

— Однако вы придираетесь къ нему, Харлампій Яковличъ?

— Ахъ, это ужъ извините: отцу родному не спущу, если бы онъ заговорилъ глупости, а Чайкинъ… Извините меня, Елена Васильевна, но Чайкинъ, говоря между нами, глупъ — и глупъ спеціально-театральной глупостью. Замтьте, онъ и говоритъ готовыми фразами, надерганными изъ разныхъ пьесъ.

— Къ сожалнію, не могу съ вами согласиться, Харлампій Яковличъ. Мн лично не нравится самый тонъ, какимъ вы говорите въ послднее время о Платон Егорович, точно подозрваете его въ чемъ-то очень дурномъ.

Къ удивленію Буянки, Петлинъ какъ-то принужденно замолчалъ, а потомъ долго не могъ попасть въ свой обычный легкомысленно-газетный тонъ.

— За что васъ не взлюбилъ Петлинъ?— спрашивала Буянка комика спустя нкоторое время.

— Меня? Право, не замчалъ…

— Вы не умете обманывать… Говорите правду.

Чайкинъ въ свою очередь смутился не меньше Петлина и посл неловкой паузы наконецъ признался, что Петлинъ, кажется, ревнуетъ его. Это разсмшило Буянку до слезъ.

— Ревнуетъ васъ?— говорила она, задыхаясь отъ смха.— Позвольте узнать, къ кому?

— Это тайна,— отшучивался Чайкинъ.

— Я требую, чтобы тайна была открыта, потому что предъ вами любопытная женщина.

— Неужели вы не догадываетесь, Елена Васильевна?

— Хоть убейте, ничего не понимаю! Итакъ?..

— Итакъ, Петлинъ ревнуетъ меня къ вамъ.

Теперь очередь смущаться выпала уже на долю Буянки. Петлинъ влюбленъ въ нее? Петлинъ, отецъ четверыхъ дтей и примрный мужъ? Петлинъ, которому за сорокъ лтъ? Петлинъ, лучшій другъ дяди? Нтъ, это что-то невозможное и даже обидное… Она, кажется, не позволяла себ никогда и ничего такого, что дало бы кому-нибудь поводъ разыгрывать съ ней романы или вообще смотрть на нее, какъ на ‘даму, пріятную во всхъ отношеніяхъ’. Неужели она уже такъ низко упала, что можетъ возбуждать въ мужчин только опредленный родъ чувствъ и желаній?

— Скажите, пожалуйста, Платонъ Егорычъ, вы это говорите серьезно?— спрашивала Буянка измнившимся голосомъ.

— Да. Вы сами требовали этого… Только вы напрасно такъ встревожились: на артистокъ большинство публики — мужчинъ смотритъ съ извстной точки зрнія, а вы имли несчастіе служить на сцен. Это, въ сущности говоря, самая обыкновенная исторія, на которую не стоитъ обращать вниманія. Одинокая женщина не застрахована ни отъ чего… Наконецъ въ рукахъ каждой женщины есть тысяча тхъ маленькихъ средствъ, какими выпроваживаютъ мужчинъ за дверь.

— Но вдь это обидно, поймите вы, ради Бога!.. Да, обидно… Неужели я похожу на тхъ женщинъ, съ которыми можно позволить себ все?

Чайкинъ истощилъ вс извстныя ему средства, чтобы успокоить Буянку, но изъ этого ничего не вышло, кром того, что онъ самъ разстроился.

— На стну баба лзетъ!— ругался Чайкинъ, возвращаясь съ дачи восвояси.— Хоть ей колъ на голов теши… Изъ пустяковъ сдлать цлое Бородинское сраженіе!

Взрывъ благороднаго негодованія Буянки въ сущности очень подйствовалъ на Чайкина, показавъ ему эту женщину во весь ростъ. Такія женщины не шутятъ, чортъ возьми!.. Интересно бы знать, какъ она смотритъ на него, Чайкина? Вроятно, какъ на безвредную собачку, которой позволяютъ лизать руки. Возмущаясь ревностью Петлина, Буянка совершенно упустила изъ виду, что если она сама не любитъ комика Чайкина, то это не мшаетъ комику Чайкину любить ее. Да, комикъ Чайкинъ, и больше ничего. Кувыркайся передъ публикой, смши звакъ, а о самомъ себ забудь. Природа точно въ насмшку дала именно этому гаеру теплое любящее сердце, а случай опуталъ это сердце тысячью невидимыхъ нитей, связывавшихъ его съ другимъ сердцемъ. Какъ мучился комикъ Чайкинъ, возвращаясь съ дачи, не зналъ никто. Онъ казался ничтожнымъ самому себ, и это сознаніе убивало его. Разв такихъ людей любятъ женщины? Разв о нихъ он плачутъ? Нтъ, имъ подавай надутое ничтожество, а тамъ будь, что будетъ…

Въ свою очередь, Буянка тоже мучилась. Она почти не спала всю ночь, переживая все старое. Предъ ней стояли живыми слова Чайкина: ‘одинокая женщина ничмъ не застрахована отъ подобныхъ обидъ’. Что же ей длать? Да, она сдлала громадную ошибку, единственную въ своей жизни и, къ сожалнію, непоправимую, но это еще не даетъ никому права оскорблять ее… Вдь она ушла отъ всхъ и похоронила себя на дач, чего же еще можно требовать отъ нея?

— Одинокая, одинокая…— шепталъ ей чей-то голосъ.

— Кому же я сдлала зло?— спрашивала Буянка вслухъ самоё себя.— Ребенку, который не знаетъ отца?.. Но это не моя вина, а вина отца, бросившаго и мать и ребенка. Огорчила мать, дядю? Но я искупаю свою вину всей жизнью.

И впереди ничего, ничего, ничего!.. Въ ея положеніи двушки кончаютъ самоубійствомъ, и, можетъ, она сдлала бы такъ же, если бы не ребенокъ, котораго она не въ силахъ бросить на произволъ судьбы. Что же остается? Ничего и ничего… Нтъ, остается все та же гибель въ вид сцены. Вдь это единственное мсто, гд женщин прощается все, вотъ почему женщины и рвутся туда — на сцен цнится человкъ, цнится талантъ, а до личной жизни никому нтъ дла. Да, она опять пойдетъ на сцену, и тогда никто не посметъ указывать на нее пальцами, какъ теперь длаетъ какая-нибудь Ливаневская. Она пережила свой позоръ, и сцена ее застрахуетъ отъ новыхъ оскорбленій. На зло всмъ этимъ ханжамъ она выступитъ на подмосткахъ, а защитники найдутся…

Утромъ Буянка проснулась съ больной головой и сама удивилась своимъ вчерашнимъ мыслямъ, которыя при дневномъ свт попрятались, какъ ночныя птицы. Нтъ, она никогда не поступитъ на сцену, какъ уже дала себ слово. Спасенье ея не тамъ, а вотъ въ этихъ стнахъ, около своего ребенка. Она покажетъ всмъ, что дйствительно умла любить, только одинъ разъ любить, и другого такого раза не будетъ. Да, не будетъ… А потомъ Коля вырастетъ большой, и тогда… что будетъ тогда? Ахъ, зачмъ загадывать впередъ, когда жизнь такъ долга и будущее неизвстно. О Буров она думала, какъ думаютъ о мертвыхъ людяхъ, и не интересовалась, гд онъ и что съ нимъ. Зачмъ тревожить больное мсто?.. Прошлаго не воротишь…

‘Однако что же я буду длать съ этимъ глупцомъ Петлинымъ, если Чайкинъ не ошибается?— думала Буянка.— Надо его удалить подъ какимъ-нибудь предлогомъ… Останется одинъ Чайкинъ. А можетъ-быть, и онъ влюбленъ и тоже женатъ, какъ Петлинъ или какъ Буровъ?.. Ахъ, никого мн не нужно, никого…’

Это тяжелое раздумье было неожиданно прервано. Появилась горничная и заявила, что пріхалъ какой-то господинъ и желаетъ видть барышню.

— Можетъ-быть, не меня?— удивилась Буянка.

— Нтъ, они такъ и сказали: ‘мн нужно Елену Васильевну’. Изъ себя будутъ совсмъ старички…

Можно себ представить удивленіе Буянки, когда, выйдя въ гостиную, она встртила Добрецова, прохаживавшагося изъ угла въ уголъ съ самымъ дловымъ видомъ.

— Догадываюсь, что я для васъ явился пріятной неожиданностью,— довольно развязно проговорилъ антрепренеръ своимъ гнусавымъ голосомъ.

— Будьте любезны, садитесь…

Добрецовъ съ полной непринужденностью развалился въ кресл, закурилъ сигару, медленно обвелъ глазами комнату и безъ всякихъ вступленій и предисловій проговорилъ:

— Представьте себ, милашка-то моя вдь сбжала… Это со мной третій случай. Да.

— Какая милашка?

— Моя первая любовница, т.-е. театральная любовница. Правда, у насъ было нсколько стычекъ, но войдите въ мое положеніе: что я теперь буду дтать? Не самому же играть женскія роли, хотя и былъ такой случай…

— Сочувствую вашему горю, но не вижу, чмъ могу быть вамъ полезной.

— Считаю не лишнимъ, сударыня, предварительно напомнить нкоторыя предыдущія обстоятельства, именно, какъ два года назадъ я остался безъ перваго любовника. Помните? Въ этой исторіи виновата одна особа… но Богъ съ ней, я не злопамятенъ!.. Во всякомъ случа, это на ея совсти… Не правда ли?.. Чтобы понять меня, поставьте себя на мое мсто и постарайтесь быть безпристрастными. Да, это великая вещь быть безпристрастнымъ, особенно по отношенію къ человку, который почему-нибудь намъ нравится… Вы меня понимаете, милашка?

— Послушайте, Савелій едорычъ, я разъ и навсегда попрошу васъ оставить со мной этотъ игривый тонъ,— строго замтила Буянка.— Можетъ-быть, вы и привыкли у себя дома къ такому обращенію съ женщинами, но вы забываете, что сейчасъ вы у меня въ дом…

— Такъ и запишемъ, мил…. т.-е. Елена Васильевна. Что же, у всякаго барона своя фантазія.

— А затмъ, какъ я догадываюсь, вы хотите предложить мн мсто сбжавшей примадонны? Да? Къ сожалнію, я должна отказаться наотрзъ.

— Причина?

— Оставляю за собой право не объяснять причинъ, потому что он касаются только меня одной…

Добрецовъ посмотрлъ на Буянку суженными глазами, поднялъ плечи и пробормоталъ:

— Глупости…

У Буянки явилось страстное желаніе выгнать нахальнаго старика вонъ, но она удержалась и только посмотрла на него злыми глазами, у ней даже губы тряслись отъ внутренняго бшенства.

— Кажется, я не давала вамъ повода оскорблять меня,— проговорила она посл длинной паузы.

— Вы это о чемъ, сударыня?

— О глупостяхъ…

— Только-то! Тогда я съ удовольствіемъ беру свое слово назадъ… Привычка проклятая говорить откровенно, безъ цирлихъ-манирлихъ. Ну, виноватъ, ну, еще разъ виноватъ… Что же изъ этого?

Нахальство Добрецова было такъ откровенно, что Буянка противъ собственной воли улыбнулась. Косвенное предложеніе Добрецова отчасти и полстило ей: съ его точки зрнія онъ длалъ ей честь. Воспользовавшись этимъ моментомъ, Добрецовъ подслъ ближе къ хозяйк и заговорилъ своимъ обычнымъ шутливо-серьезнымъ тономъ:

— Поговоримте серьезно, сударыня… Да, серьезно, какъ говорятъ между собою люди умные и понимающіе другъ друга. Забудьте на время, что вы женщина и что съ вами говоритъ провинціальный антрепренеръ-волкъ. Начнемъ съ положенія провинціальной умной двушки… Ну, куда ей дваться, этой двушк, кром замужества? А за кого ей выходить? Въ лучшемъ случа, получается жена какого-нибудь лкаря, чиновница и вообще самая заурядная и безличная дрянь. Сама по себ она иметъ значеніе только, какъ тнь своего мужа, не больше, и счастлива, если сдлается насдкой. Молодость проходитъ быстро, жизнь опутывается тысячью бабьихъ мелочей, и отъ человка ничего не остается. Въ большинств случаевъ получается вообще сплошная гадость, зашитая въ тряпки…. Брр!.. Понимаете вы, что некуда ей дваться, вотъ этой самой умной двушк, а такихъ двушекъ десятки и сотни. Вс он погибаютъ одинаково, заживо сгнивая на лон такъ называемаго семейнаго счастья. Но, конечно, бываютъ исключенія, энергичныя женскія натуры, которыя протестуютъ и не хотятъ мириться съ этой засасывающей гадостью. Итти куда-нибудь въ учительницы, въ конторщицы, вообще, на службу — тоже вдь сладкаго не много… Я знаю, что вы лично и вотъ вс эти умныя двушки передумали все это сотню разъ. Такъ?

Буянка молча наклонила голову въ знакъ согласія: Добрецовъ говорилъ совсмъ не глупо для начала.

— Единственный выходъ для такой двушки — это сцена,— продолжалъ Добрецовъ.— Но, къ сожалнію, на сцену толкаетъ нашихъ женщинъ только какая-нибудь крайность… Въ нихъ нтъ необходимой предпріимчивости, желанія бороться съ обстоятельствами, наконецъ итти рука объ руку съ тружениками-артистами по тернистому пути искусства. Если и находятся такія, то имъ подавай столичную сцену, европейскую извстность… Но он забываютъ только одно, что и самая маленькая провинціальная сценка даетъ полную самостоятельность и свободу, а это самое дорогое.

— Вы не договариваете только того, что эта театральная свобода покупается слишкомъ дорогой цной… Самая талантливая изъ артистокъ успетъ состариться десять разъ прежде, чмъ добьется какого-нибудь успха только однимъ своимъ трудомъ. Надюсь, что мы хорошо понимаемъ другъ друга. Женщину на сцен эксплоатируютъ, какъ нигд, пока она сама не научится эксплоатировать всхъ другихъ, то-есть когда вконецъ озлобится и потеряетъ всякій стыдъ и совсть.

— Хорошо, предположимъ, что вы правы. Что же изъ этого слдуетъ? Разв жизнь не та же сцена, только самая скверная сцена — съ плохимъ освщеніемъ, сквознымъ втромъ и грязью? Вс женщины играютъ на этой житейской сцен одн выходныя роли, а коронныя достаются по заслугамъ мужей или по рожденію. Выхода все равно нтъ… Да-съ, жизнь наша — самая скверная сцена! Получается въ результат парадоксъ, что настоящая жизнь только на сцен. Тамъ женщина, дйствительно, живетъ, любитъ и страдаетъ, радуется и плачетъ, торжествуетъ и высказываетъ всю свою душу… Въ этомъ вся сила великихъ артистокъ, расходующихъ на сцен неизжитый запасъ своихъ жизненныхъ силъ. Другой жизни и нтъ… А повелвать толпой, нтъ, больше — заставлять жить вотъ эту самую толпу, разв это не счастье, не наслажденіе? Настоящая артистка живетъ тысячью жизней, сосредоточивая въ себ, какъ въ фокус зажигательнаго стекла, мысли и чувства отдльныхъ личностей. Я рисую вамъ завидную участь и единственную въ своемъ род…

Про себя Добрецовъ не безъ ядовитости подумалъ: ‘наговариваю, какъ ярмарочный цыганъ, который торгуетъ лошадь’.

Такіе разговоры дйствуютъ на женщинъ гипнотически, какъ сейчасъ было съ Буянкой: она притихла и вся съежилась, точно ей вдругъ сдлалось холодно.

— Что же вы мн хоть чаю не предложите, Елена Васильевна?— напомнилъ Добрецовъ самъ.— У меня во рту пересохло… Уфъ, даже въ потъ бросило!..

Дальнйшій разговоръ происходилъ въ столовой, за чайнымъ столомъ, т.-е. опять говорилъ одинъ Добрецовъ, а Буянка внимательно слушала. Она время отъ времени вглядывалась въ своего гостя и думала: неужели это тотъ самый Добрецовъ, котораго она еще такъ недавно ненавидла? Можетъ-быть, это отецъ Чайкина… У нихъ есть общія черты, въ физіономіи: Чайкинъ такъ же смшно вытягиваетъ губы, суживаетъ глаза и при разговор наклоняетъ голову набокъ. Сейчасъ Добрецова смущало присутствіе маленькаго Коли и старушки-няньки, и онъ только жевалъ губами, подбирая въ ум какую-то ловко скроенную фразу. ‘Охъ, ужъ эти мн театральные младенцы, чортъ побралъ бы ихъ всхъ!’ — думалъ старый антрепренеръ, тяжело вздыхая.

— Мн остается только благодарить васъ, Савелій едорычъ,— заговорила Буянка, чтобы прервать неловкое молчаніе.— Мы каждый правы по-своему и каждый, вроятно, останемся при своемъ особомъ мнніи.

Добрецовъ сдлалъ умоляющее лицо и скосилъ глаза на няньку. Коля кончилъ свой чай, и Буянка велла увести его въ дтскую. Когда нянька вышла, Добрецовъ заговорилъ таинственно, вполголоса, точно оперный заговорщикъ:

— Разв я прошу у васъ отвта, Елена Васильевна? Ничуть… Подумайте, сообразитесь, еще разъ подумайте, и тогда поговоримъ ‘по душамъ’, а теперь я только желалъ вамъ изложить нкоторыя предварительныя соображенія. Нельзя-съ… Нашего брата, провинціальныхъ антрепренеровъ, считаютъ за какихъ-то блыхъ волковъ, а вдь мы можемъ кое-что понимать. Скажу больше, если кто и двигаетъ искусство, такъ это мы, провинціальные антрепренеры. Да-съ… Мы — сила, потому что имя намъ — легіонъ. Вс смотрятъ на императорскую сцену, а ихъ, этихъ императорскихъ сценъ, разъ, два, да и обчелся. Потомъ, мы дйствуемъ на свой рискъ и страхъ и бредемъ точно въ дремучемъ лсу. Будетъ время, и насъ, стариковъ, помянутъ добрымъ словомъ. Вдь мы новь поднимаемъ, мы создаемъ публику, да если говорить правду, такъ и знаменитости-то столичныя отысканы нами… Петлинъ правду говоритъ, хотя онъ и болтунъ. У насъ есть сознаніе общественнаго дла, мы просвщаемъ темную массу…

Когда ушелъ Добрецовъ и какъ ушелъ, Буянка плохо понимала, за исключеніемъ того, что онъ опять называлъ ее ‘милашкой’ и даже цловалъ руки. Положимъ, доврять ему она не довряла, но онъ говорилъ то самое, о чемъ она боялась думать.

— А разбойникъ-то походитъ на отца, какъ дв капли воды,— говорилъ на прощаніе Добрецовъ, подмигивая въ сторону дтской.— Понимаю ваше положеніе и, поврьте, сочувствую, какъ никто другой… Представьте, у меня есть даже предчувствіе, что мы сойдемся и вы поймете меня.

На слдующій день Буянка была въ город. Иванъ Петровичъ даже испугался, когда она вошла къ нему въ кабинетъ, одтая вся въ черное. Ей очень шелъ этотъ траурный цвтъ.

— Что случилось?— спрашивалъ Иванъ Петровичъ, заглядывая, въ глаза своей любимиц.

— Пока ничего особеннаго,— уклончиво отвтила Буянка, улыбаясь.

— А вдь я тебя не узналъ въ первую минуту: точно и ростомъ выше и лицо бле, и вообще… гм…

— Что вообще?

— Ну, это не мое дло…

Посл небольшого вступленія Буянка откровенно разсказала дяд все, о немъ былъ разговоръ съ Добрецовымъ. Она не скрыла своего отвращенія къ этому старому театральному развратнику, а также и той невольной симпатіи, съ какой она отнеслась къ нему на этотъ разъ противъ собственной воли.

— Мы вс дрянные люди, если разобрать, а Добрецовъ не хуже и не лучше другихъ,— резонировалъ Иванъ Петровичъ.— Свинья онъ преотмнная, нужно отдать честь, хоть въ качеств антрепренера и единственный человкъ… да. А что касается того, что онъ теб говорилъ о сцен и объ артистахъ, то я могу только подтвердитъ его слова.

— Дядя, дядя, что ты говоришь?— умоляюще заговорила Буянка.— Я думала, что ты будешь бранить меня, отговаривать, а ты… Я хала къ теб какъ пьяная. У меня голова кругомъ идетъ… Онъ пользуется моимъ безвыходнымъ положеніемъ, Но я лучше, чмъ вс они думаютъ… я никому не сдлаю зла…

Буянка неожиданно расплакалась, что съ ней еще никогда не случалось въ присутствіи дяди. Иванъ Перовичъ растерянно бормоталъ какія-то безсвязныя жалкія слова и тоже прослезился. Чортъ знаетъ, какъ все это случилось!

— Милая, дорогая моя двочка,— шепталъ онъ, гладя ея русую головку.— Не плачь…

— А что я вынесла, дядя, за этотъ годъ своего затворничества?! И сейчасъ у меня въ душ адъ… Но я все-таки чувствую чистой душой и боюсь потеряться на сцен, гд такъ много соблазновъ. Меня теперь пугаетъ каждый шагъ впередъ…

XI.

Чащиловскій театръ переживалъ критическую минуту и напоминалъ своимъ унылымъ видомъ улей, изъ котораго вылетла матка. Скрылась Линевичъ-Винярская въ самую горячую пору, незадолго до Рождества. Добрецовъ чувствовалъ себя сконфуженнымъ вдвойн и какъ антрепренеръ и какъ сезонный мужъ.

— Эхъ, подлая старость!— ругался онъ про себя.— Что же, не родиться же мн для этихъ милашекъ во второй разъ!

Театръ былъ каменный, старый, выстроенный ‘со всми необходимыми неудобствами’, какъ говорилъ Добрецовъ. Сцена была тсная и освщалась скверно, въ коридорахъ дуло, уборныя походили на плохія стойла, зала — одно огорченіе. Полный сборъ едва давалъ 400 р., и это губило Добрецова, потому что въ праздники можно было разсчитывать на двойную цифру. Лучшимъ помщеніемъ въ театр былъ буфетъ, потому, что являлся позднйшей пристройкой, только вотъ ходъ въ него остался старый. Чтобы попасть въ буфетъ изъ партера, нужно было подняться въ третій ярусъ и опять спуститься. Между тмъ этотъ буфетъ являлся для Добрецова важнымъ подспорьемъ, покрывая своей арендой спеціально-театральные дефициты.

— Какой подлецъ строилъ этотъ театръ!— ругался почти каждый день Добрецовъ.— Публик ходить далеко, а на сцену тутъ и есть… Сколько у меня спилось отъ этой роковой близости буфета отличныхъ комиковъ и благородныхъ отцовъ! Я уже не говорю о зрительной зал, чортъ съ ней, но будь по-человчески устроенъ ходъ въ буфетъ — я каждый годъ получалъ бы чистйшій дивидендъ.

Ходъ въ буфетъ положительно отравлялъ существованіе Добрецова, особенно, когда разные пріятели-театралы, какъ Петлинъ, начинали доказывать ему самымъ очевиднымъ образомъ все то, что онъ самъ зналъ лучше ихъ въ тысячу разъ.

— Ахъ, милашка, разв я самъ-то слпъ?— стоналъ Добрецовъ, хватаясь за голову.— Вижу, все вижу, и безсиленъ… Своими бы руками повсилъ архитектора, который строилъ театръ, а если есть у него какая-нибудь завалящая тетка, такъ и тетку вмст. Давно умеръ подлецъ, и я все собираюсь осиновый колъ забить ему къ могилу, милашк.

Впрочемъ, зимой буфетъ служилъ единственнымъ мстомъ, гд окоченвшіе артисты могли согрться. Въ уборныхъ гулялъ сквознякъ, какъ въ вентиляторахъ, и ни одинъ артистъ не узжалъ изъ Чащилова, не увезя съ собой на память ревматизма. Чащиловскіе театральные ревматизмы въ кругу бродячихъ артистовъ вошли въ поговорку. Только одинъ Добрецовъ оставался, къ общему изумленію, цлъ и невредимъ и въ случа жалобъ указывалъ на себя. Особенно жаловались актрисы, когда имъ приходилось декольтироваться, и он выходили на сцену съ красными отъ холода руками.

И сейчасъ артисты проводили свое время въ буфет, хотя офиціально онъ и считался закрытымъ. Всми овладло невольное уныніе. Чащиловская публика любила Линевичъ-Винярскую, и теперь прощай сборы. Мужчина никогда не сдлаетъ сбора, подавай женщину, а гд ее взять?.. Да и какая пьеса пойдетъ безъ заглавной женской роли, когда и пьесы-то нынче пишутся прямо на какую-нибудь одну женскую роль? Мужчинамъ скоро совсмъ некого будетъ играть, кром обстановочныхъ подлецовъ и вообще болвановъ. Когда ушелъ Буровъ, то публика почти этого и не замтила, а изволь вывернуться безъ примадонны. Была, конечно, вторая драматическая любовница, Залихватская, она еще въ свое время Елену Прекрасную изображала, но она уже устарла и не могла разстаться съ нкоторыми опереточными пріемами — упирала руки въ бока, высоко поднимала ноги, встряхивала головой. Комическая старуха шепталась съ grande dame, благородный отецъ что-то разсказывалъ водевильной штучк, комикъ Чайкинъ ходилъ изъ угла въ уголъ, заложивъ руки за спину. Не было и тни обычнаго оживленія.

— Вы точно муху проглотили сегодня,— приставала къ Чайкину сорокалтняя ingenue comique.— Скажите, по крайней мр, что-нибудь смшное, а то здсь околешь съ тоски.

— Посмотрите на себя въ зеркало — вотъ и увидите смшное,— совтовалъ Чайкинъ.

— Грубіянъ!.. Вы лучше на себя-то посмотрли бы…

Подкравшійся сзади своей шмыгающей походкой Добрецовъ обнялъ комика, отвелъ въ сторону и съ необыкновенной таинственностью сообщилъ:

— Эврика, милашка!.. Чортъ съ ней, съ Винярской… Мы такую птичку подцпили, что вс пальчики оближешь. Удивляюсь, какъ это мн раньше не пришло въ голову! Молода, пикантна и находится въ такомъ настроеніи, что сейчасъ же на дыбы… У, милашка моя!.. Викторія, государь мой, и еще разъ викторія…

— А кто она, не секретъ?

— Дло вотъ въ чемъ, милашка: все у насъ кончено, даже ударили по рукамъ, только нужно еще немножко ее подготовить… Я два дня и дв ночи ое уговаривалъ и весь изоврался, какъ сивый меринъ. Даже въ зеркало на себя не гляжу, а то совстно… Ну, она согласна, только вы ее еще подготовьте немножко. Знаете, бабы такой народъ, что вчно мямлютъ: и хочется и колется… Да еще чортъ послалъ младенца! Такъ вы, милашка, отправьтесь къ ней на дачу и окончательно переговорите… Она слово дала и не можетъ отказаться Кстати, вы за ней давненько ухаживаете, и я предоставляю вамъ прекрасный случай.

— Вы это про Елену Васильевну?

— Слава Богу, догадался… Эхъ, молодой человхъ, молодой человкъ!.. Берите, по крайней мр, примръ съ меня: никогда не любилъ, гд плохо лежитъ. Уговоръ на берегу, могарычи мои…

— Мн кажется, вы увлекаетесь?

— Я? Милашка, Богъ съ вами: слово дала честное… Сейчасъ отправляйтесь на дачу, и я предоставляю вамъ послднее слово. Главное, говорите побольше жалкихъ словъ — женщины любятъ это больше всего. Кстати, не нужно ли мелочи на извозчика?

— Нтъ, благодарю…

Добрецовъ хихикалъ, потиралъ руки и весело подмигивалъ. Le roi est mort, vive le roi… Только бы завести въ оглобли милашку, весь городъ побывалъ бы въ театр: вдь своя первая любовница будетъ играть — сразу и не выговоришь. Всякій дуракъ ползетъ… Винярская хорошо сдлала, что во-время ушла, не тмъ будь помянута покойница. Когда Чайкинъ вышелъ, Добрецовъ не утерплъ и сообщилъ свою радость ingenue dramatique, а черезъ нее узнала вся остальная публика. Въ результат получились самыя разнообразныя мннія: мужчины вопросительно поднимали брови, дамы переглядывались между собой еще боле вопросительно.

— Это та самая Лохманова-Голынецъ, которую бросилъ Буровъ?— спрашивала комическая старуха.— Нечего сказать, находка…

— Такъ, что-то кисленькое…— вторила ей ingenue comique.— Одна изъ тхъ женщинъ, которыхъ мужчины бросаютъ черезъ дв недли посл свадьбы…

Въ общемъ мнніе господъ артистовъ было не въ пользу Буянки. Торжествовалъ только одинъ Добрецовъ и, закрывъ глаза, по пальцамъ высчитывалъ вс выгоды предпріятія: прежде всего, ‘Курьеръ’ будетъ на его сторон, во-вторыхъ, сбгутся въ театръ вс мстные любители, въ-третьихъ, сама Буянка въ такомъ настроеніи, что драматизма не оберешься. У ней есть огонекъ, чортъ возьми… Конечно, она не замнитъ ему красавицы Винярской, но на безрыбь и ракъ рыба. Петлинъ будетъ печатать гнусную лесть, милый дядюшка Иванъ Петровичъ обмундируетъ новую примадонну, однимъ словомъ, викторія… Конечно, для приличія поломается, но вс бабы одинаковы. Пользуясь этой оказіей, не попросить ли Ивана Петровича относительно хода въ буфетъ: онъ человкъ вліятельный, поговоритъ губернатору, а тамъ Петлинъ напишетъ цлую передовую статью, и городское самоуправленіе разступится ассигновочкой. Можно еще утянуть что-нибудь изъ смты, если бы постройку затять хозяйственнымъ способомъ. Вотъ оно куда пошло!.. Всего и не сообразишь сразу…

Въ самый разгаръ этихъ мыслей вернулся Чайкинъ и молча подалъ Добрецову узкій конвертъ… Антрепренеръ пробжалъ коротенькую записку я расхохотался.

— О, это будетъ великая артистка!— повторялъ онъ, размахивая листочкомъ почтовой бумаги.— Все идетъ, какъ по маслу…

— Я не понимаю васъ, Савелій едорычъ: Елена Васильевна категорически отказывается…

— Вотъ это мн и нравится… Женщины, милашка, чмъ больше чего-нибудь желаютъ, тмъ сильне отказываются отъ этого самаго. Противорчіе у нихъ въ натур. И какъ пишетъ милашка: ‘Вы меня не поняли, Савелій едоровичъ… У насъ просто былъ отвлеченный разговоръ, а согласія я не давала’. Посмотримъ, что она заговоритъ, когда я пошлю ей завтра афишу, гд будетъ пропечатано жирнымъ шрифтомъ: ‘въ первый разъ участвуетъ провинціальная артистка Лохманова-Голынецъ’. У меня, милашка, и афиши заказаны…

Чайкину ничего не оставалось, какъ только сдлать большіе глаза. Онъ не понималъ главнымъ образомъ того, почему Добрецовъ привязался именно къ Буянк,— что онъ въ ней нашелъ необыкновеннаго, тмъ боле, что и въ Чернобыльск она играла такъ себ, безъ особеннаго успха. Минуя свои личныя чувства, Чайкинъ теперь смотрлъ на Буянку строгимъ глазомъ артиста и еще разъ не понималъ Добрецова. Да, были у нея недурныя мста, когда они устраивали любительскій спектакль, и даже очень недурныя, но вдь тамъ любительство, а здсь серьезная работа.

На другой день Добрецовъ забралъ три афиши и отправился съ ними въ путь. Первый визитъ онъ нанесъ въ редакцію ‘Курьера’, гд и засталъ Петлина.

— Вотъ…— сунулъ онъ афишу прямо въ носъ редактору.— Кое-какъ уломалъ.

— Что же, поздравляю!— восторгался Петлинъ.— Я всегда говорилъ, что изъ Буянки выйдетъ хорошая артистка. Да…

— Поврьте, что мы ее отшлифуемъ вполн,— самодовольно отвчалъ Добрецовъ, длая понюшку.— Однимъ словомъ, будетъ милашка… Впрочемъ, извини, голубчикъ, мн нужно еще по дламъ, ду къ Ивану Петровичу…

— И я съ тобой, Савелій едорычъ… Старикъ всегда любилъ сцену и будетъ радъ, демъ.

Именно это и нужно было Добрецову. Иванъ Петровичъ прихварывалъ и сидлъ дома. Встревоженная вчерашнимъ визитомъ Чайкина, Буянка пріхала навстить его раннимъ утромъ. Она съ обиженнымъ видомъ жаловалась на нахальство Добрецова.

— Впрочемъ, я отправила ему категорическій отказъ… Такихъ господъ слдуетъ учить. Если бы я только увидала его лично, то…

Въ этотъ моментъ послдовало явленіе самого антрепренера, сопутствуемаго Петлинымъ. Онъ торжественно развернулъ афиши и подалъ одну Ивану Петровичу, а другую Буянк. Петлинъ, воспользовавшись общимъ замшательствомъ, налпилъ свою афишу на стну и торжествующимъ взглядомъ посмотрлъ на своего стараго друга.

— Каково мы устроились?— заговорилъ онъ.— Я всегда это говорилъ… Елена Васильевна, когда вы будете на верху вашей славы, не забудьте скромнаго редактора провинціальной газеты, который первый открылъ въ васъ артистку. Эй, человкъ!.. Сергй Иванычъ, шампанскаго!..

Въ восторг Петлинъ облобызалъ всхъ присутствующихъ. Вс заговорили разомъ, и никто не хотлъ слушать. На шумъ приковылялъ Колдунчикъ, посмотрлъ на всхъ умными глазами, вильнулъ хвостикомъ и два раза весело тявкнулъ,— надо же чмъ-нибудь проявить и ему свое сочувствіе. Одинъ Карлъ Иванычъ не могъ принять участія въ общемъ торжеств. Онъ слышалъ голоса и смхъ, топорщилъ перья, вертлъ головой и кончилъ тмъ, что закричалъ благимъ матомъ:— Какъ? что? почему?

XII.

Что такое слава, успхъ, которые окрыляютъ артиста? Гд та таинственная связь, которая спаиваетъ его съ публикой, съ этимъ общимъ, что создаетъ человку репутацію, имя и громкую извстность? Въ общемъ публика судитъ безошибочно, врне всхъ критиковъ, рецензентовъ и такъ называемыхъ знатоковъ, хотя, разбитая на единицы, представляетъ собой заурядный нуль. Знаменитости возникаютъ вдругъ, но ихъ рожденіе всего трудне въ своемъ отечеств, гд сейчасъ же найдутся завистники, ревнивцы и клеветники. Какъ? Онъ или она живутъ среди насъ, дятъ и пьютъ то же самое, что димъ и пьемъ мы, мы знали ихъ маленькими, знали ихъ родителей и знаемъ всю ихъ біографію — и вдругъ знаменитость?! Нужно что-то таинственное и неизвстное, что ореоломъ окружаетъ отмченную перстомъ генія голову. И вдругъ въ Чащилов, въ захолустномъ губернскомъ город проявилась знаменитая артистка Лохманова-Голынецъ… Городъ былъ серьезно взволнованъ, такъ что даже не хватало мстъ въ театр,— все было разобрано впередъ. Добрецовъ принималъ это, какъ должное, съ видомъ человка, который и не въ такихъ передлкахъ бывалъ.

Меньше всхъ сознавала происшедшую перемну Буянка. Она находилась въ какомъ-то туман и не могла сжиться съ собственной славой. Каждый выходъ на сцену для нея являлся цлымъ подвигомъ: она появлялась съ холодными руками, робкая и неувренная, пока не захватывало ее увлеченіе и она забывала все. Когда она плакала настоящими слезами, публика аплодировала. Да, она принесла съ собой на сцену громадный запасъ неизжитыхъ силъ, такую искренность смха и глубокую, сердечную ласковость, что съ ней плакала и смялась вся публика. Когда она проходила въ уборную, ее провожали неизвстные ей поклонники, точно царицу. За нее раскланивался и принималъ поздравленія Добрецовъ, набравшійся необыкновенной важности. Петлинъ бгалъ около ея уборной, какъ погребная крыса. Между нимъ и Добрецовымъ возникло уже нсколько пререканій по поводу того, кто открылъ Елену Васильевну,— каждый честь этого открытія приписывалъ себ. Разъ они обратились къ третейскому суду Ивана Петровича, который обоихъ выгналъ.

— Разв съ сумасшедшими можно говорить?— повторялъ онъ въ азарт.— Нашли сокровище!.. Очень ужъ просто открывать геніевъ вздумали, и Буянк надуютъ въ уши Богъ знаетъ что. Нужно работать, учиться, трудъ — единственный геній.

Буянк пришлось оправдываться предъ дядей въ собственномъ успх, а она боялась каждаго его слова.

— Ты и не мечтай о себ ничего,— кричалъ на нее Иванъ Петровичъ.— Публика глупа!.. Я не скажу, что ты играешь плохо, но и особеннаго ничего не вижу. Нужно учиться… Обыкновенно первый же маленькій успхъ навсегда и губитъ самый микроскопическій талантъ. Такіе глупые люди, какъ Харлампій Яковлевичъ, являются чумой въ искусств, потому что, вмсто трезвой правды и серьезной критики, только машутъ руками и кричать птухомъ.

— Дядя, Харлампія Яковлевича ты оставь,— вступилась Буянка.— Прежде всего, онъ на рдкость добрый человкъ…

— Значитъ, очень ужъ угодилъ теб? Ха-ха… Какъ немного нужно, подумаешь, человку: похвали его, онъ и возмечтаетъ о себ. Этакъ и Добрецовъ въ угодники попадетъ!

— Что же, нужно быть справедливымъ и къ Добрецову. Про него, кажется, много лишняго говорятъ…

— Ага, вонъ оно куда пошло! Поздравляю, ты начинаешь, дйствительно, подавать блестящія надежды…

Для перваго раза произошла крупная размолвка, какъ бывало на дач. Иванъ Петровичъ опять кричалъ тонкимъ голосомъ и размахивалъ руками, Колдунчикъ лаялъ, Карлъ Иванычъ оралъ въ своей клтк благимъ матомъ.

— Ты это говоришь изъ зависти!— увряла Буянка, раскраснвшись отъ спора.— Можетъ-быть, это и смшно говорить про себя, но я каждый разъ переживаю на сцен свою роль… Талантъ прежде всего въ искренности чувства, въ его сил. Ты, напримръ, ничего не чувствуешь и по себ судишь о другихъ…

— Значитъ, Петлинъ чувствуетъ больше и лучше меня? Благодарю…

Слишкомъ быстрые успхи Буянки приводили Ивана Петровича въ искреннее негодованіе, какъ все незаслуженное. Старикъ слишкомъ сильно любилъ племянницу, чтобы увлечься этой мишурой провинціальной славы. Былъ еще другой человкъ, который тоже не сочувствовалъ торжеству Буянки,— водевилятникъ Чайкинъ. Открыто онъ ничего не высказывалъ, но его молчаніе было краснорчиве словъ. Нападки дяди Буянка объясняла себ слишкомъ горячимъ участіемъ и желаніемъ добра, а поведеніе Чайкина являлось совершенной загадкой. Сама Буянка не начинала разговоровъ на эту тему. Встрчаясь съ Чайкинымъ на сцен, она только вопросительно смотрла ему прямо въ глаза. Она стала замчать, что онъ точно старался ее избгать, по крайней мр, это ей казалось. Разъ они встртились на репетиціи въ буфет.

— Здравствуйте, Елена Васильевна…

— Здравствуйте, Платонъ Егоровичъ… Давненько мы съ вами не видались.

— Какъ давненько? Слава Богу, каждый день встрчаемся.

— Да, по служб… На дач я уже не живу, а перехала въ городъ.

— Къ Ивану Петровичу?

— Нтъ, на свою собственную квартиру. Это гораздо удобне. Кстати, могу сообщить и адресъ, на случай, если вы вспомните про меня. Ахъ, какъ нехорошо забывать старыхъ друзей…

— Вы это серьезно? А я не шелъ потому, чтобы просто не помшать вамъ. Я думаю, вы не знаете, какъ избавиться отъ непрошенныхъ гостей.

— Вы про друзей артистовъ? Можете быть спокойны: для васъ всегда найдется время.

Чайкинъ церемонно поклонился, а Буянка пожалла, что сама вызвала этотъ разговоръ. Друзей у нея теперь, дйствительно, было достаточно, изъ того исключительнаго мірка, который складывается около каждаго театра изъ поклонниковъ, почитателей, любителей и просто шляющихся людей. Ей ‘нанесла’ визитъ даже сама m-me Ливаневская, жаждавшая видть обстановку новой примадонны и кстати назначившая свиданіе въ квартир Буянки своему новому другу Борщевскому. Само собой разумется, что завернула также и Любовь Михайловна Моторина, грозная и торжествующая,— она, въ лиц Буянки, праздновала косвенную побду надъ кружковцами, какъ и Петлинъ. Она пріхала вмст съ учительницей Лукиной, необыкновенно скромной и вчно конфузившейся особой.

— У васъ была эта дрянь?— спрашивала Моторина, не называя Ливаневской.— Знаю, знаю… И вмст съ Борщевскимъ. Они въ жестокихъ амурахъ состоять, И что, подумаешь, этой дряни нужно? Любопытство одолло.. На вашемъ мст, Елена Васильевна, я ея не приняла бы!

— Я лично противъ нея пока ничего не имю, Любовь Михайловна,— отвтила Буянка уклончиво.— Приходится всхъ принимать, потому что… потому что такъ принято.

— Ну, это, матушка, вздоръ! А впрочемъ, все равно… Вотъ Агаьа Петровна тоже влюблена въ васъ. На стну двка лзетъ…

Лукина окончательно переконфузилась и протестовала только умоляющими жестами, но воинствующая дама не унималась. Что же, полюбилъ — не укралъ, чего тутъ краснть? Буянка тоже чувствовала себя не совсмъ удобно. Она припомнила, что еще въ театр замтила пару пристальныхъ глазъ, слдившихъ за каждымъ ея движеніемъ,— это была Агаья Петровна. Робкая учительница, дйствительно, влюбилась въ Буянку. Это было странное чувство, какое иногда захватываетъ всецло именно такія пассивныя натуры. Ободренная первымъ визитомъ, Лукина стала навщать Буянку почти каждый день, поджидала ее въ театральныхъ коридорахъ и даже караулила на подъзд, какъ влюбленный гимназистъ. Въ этой странной двушк проявилась необыкновенная энергія, какая бываетъ только у сумасшедшихъ. Придетъ на квартиру къ Буянк, сядетъ куда-нибудь въ уголокъ и молчитъ, какъ убитая. Сначала это молчаливое присутствіе стсняло Буянку, а потомъ она привыкла, какъ привыкаютъ къ новой мозоли. Впрочемъ, Лукина всячески старалась быть полезной: переписывала роли, возилась съ Колей, слдила за гардеробомъ Буянки и вообще оказывала массу чисто-женскихъ услугъ. Смшне всего было то, что Агаья Петровна ревновала Буянку ршительно ко всмъ, начиная съ маленькаго Коли и кончая кутившимъ купцомъ Кожуринымъ. Выходили забавныя сцены.

— Вамъ трудно ходить ко мн каждый день,— говорила ей Буянка.— Перезжайте ко мн жить… И для васъ и для меня удобне.

— Нтъ… Я не могу,— признавалась Лукина, опуская глаза.

Она дошла до того, что подбирала брошенныя Буянкой ленточки и хранила ихъ въ особой коробк, какъ любовные сувениры. Но предложеніе Буянки даже обидло ее: разв къ божеству можно такъ приближаться? Во время театральныхъ разъздовъ, когда Буянку ожидали поклонники за кулисами, въ коридор и на подъзд, Агаьей Петровной овладвало ужасное волненіе. Она шла за своимъ идоломъ съ блднымъ лицомъ и стиснутыми зубами, какъ зврь, готовый броситься. Если устраивали какой-нибудь артистическій ужинъ, пикникъ, или просто гости долго засиживались у Буянки, Агаья Петровна мучилась, какъ приговоренная къ смерти. Если она не была участницей такого ужина, то ходила гд-нибудь по тротуару, выжидая, когда удетъ послдній гость. Разъ Добрецовъ вздумалъ подшутить надъ ней, но это кончилось для него очень плохо: Агаья Петровна наговорила ему крупныхъ дерзостей. Трагикомическая исторія вышла у ней также съ Петлинымъ изъ-за какой-то лишней редакторской фразы.

Оставаясь съ Буянкой съ глазу на глазъ, двушка обыкновенно молчала и старалась не смотрть на своего идола.

— Она когда-нибудь заржетъ меня,— шутила Буянка.— У ней даже глаза длаются безумными…

Поклонниковъ у Буянки было столько, что она имъ давно потеряла счетъ. Были тутъ и богатые люди, привыкшіе покупать даже любовь, были бдняки, молодые и старые, но сердце Буянки оставалось холоднымъ. Ее возмущала эта шумная толпа, этотъ дешевый успхъ и главнымъ образомъ то, что, когда она сидла прежде въ партер, ее никто не замчалъ, а для этого нужно было выйти на подмостки. Мало ли и сейчасъ въ партер и въ ложахъ найдется женщинъ красиве ея, но ихъ не замчаютъ, какъ не замчали раньше ея. Дядя Иванъ Петровичъ былъ правъ, хотя Буянка и бранилась съ нимъ.

Разъ публика устроила Буянк шумную овацію. Шли ‘Блуждающіе огни’. Эта талантливая пьеса всегда волновала Буянку, и она испытывала непріятное нервное возбужденіе. Для чего этотъ шумъ, крики, вызовы, когда ей все равно?.. Сознаніе, что она играла хорошо, всегда настраивало ее на грустный ладъ: она именно въ эти моменты чувствовала себя особенно одинокой, потому что не съ кмъ было раздлить этотъ успхъ, эту радость. Раскрывалась старая рана, и по каплямъ сочилась свжая, кровь… Въ такомъ настроеніи Буянка возвращалась изъ театра домой. Поклонники были оставлены за флагомъ, а провожала ее одна Агаья Петровна. Еще дорогой Буянка замтила, что ея спутница точно сердится на нее, чего раньше она не замчала, и на этотъ разъ не могла найти за собой никакой вины.

— Вы сердитесь на меня, Агаья Петровна?— откровенно спросила Буянка, когда он вдвоемъ пили чай въ столовой.

— Да, сержусь…— такъ же откровенно отвтила двушка, глядя Буянк прямо въ глаза.— Я знаю, о чемъ вы думали все время, пока мы хали изъ театра.

Буянка вспыхнула: она, дйствительно, все время думала о Буров, Агаья Петровна подслушивала ея самыя сокровенныя мысли…

— Голубчикъ, вы нездоровы,— въ шутливомъ тон отвтила Буянка.— Вонъ и зрачки у васъ расширены…

Лукина осталась ночевать, а Буянка крпко притворила дверь своей спальни: она какъ-то инстинктивно начала бояться этой сумасшедшей.

XIII.

Маленькій Коля оставался какъ-то въ сторон, подъ надзоромъ старой няни. Мать онъ видлъ только по утрамъ, т.-е. въ одиннадцать часовъ, когда она еще въ постели пила свой утренній чай. Обыкновенно въ это время Буянка, прихлебывая изъ чашки, перечитывала какую-нибудь роль и машинально ласкала ребенка. Это отчужденіе произошло какъ-то незамтно, смнивъ первую горячую привязанность почти равнодушіемъ. Однажды дядя Иванъ Петровичъ строго замтилъ Буянк:

— Ты забыла о своемъ ребенк. Это нехорошо… Скажу больше: это гнусно.

Буянка какъ-то испуганно посмотрла на дядю большими глазами, но ничего не отвтила. Ей сдлалось совстно, и она дня три няньчилась съ ребенкомъ. Но это настроеніе быстро соскочило съ нея, заслоненное театральной поденщиной, хлопотами и дрязгами, а маленькій Коля росъ на рукахъ няни. Если кто скорблъ всмъ сердцемъ о судьб покинутаго ребенка, такъ это дворецкій Сергй Ивановичъ. Теперь онъ являлся на квартиру Буянки и безъ спросу увозилъ Николая Михайлыча къ ддушк. Старикъ сердился на незаботливую мать и, когда Буянка появлялась въ дом дяди, обходилъ ее строгимъ молчаніемъ. Замчаніе Ивана Петровича было вызвано настояніемъ все того же Сергя Ивановича.

— Это не порядокъ, сударь,— ворчалъ старикъ себ подъ носъ.— Дитё не виновато… Да. Эхъ, да что тутъ и говорить! Запуталась наша Елена Васильевна, какъ рыба въ верш.

Ребенокъ уже давно привыкъ къ старику и встрчалъ его каждый разъ радостной, свтлой, дтской улыбкой,— это было лучшей наградой для Сергя Ивановича.

Собственно говоря, въ теченіе сезона Буянк театръ съ его закулисными дрязгами и все одними и тми же разговорами начиналъ уже надодать, первое впечатлніе захватывающаго волненія смнилось ремесленнымъ чувствомъ. Одн бритыя актерскія физіономіи чего стоили. Буянка сама не могла бы дать себ отчета, изъ какого угла на мое пахнуло холодомъ, но это было такъ, и она поняла, отчего мужчины-актеры въ большинств случаевъ пьютъ горькую, а театральныя женщины интригуютъ и сплетничаютъ. За стнами вотъ этого театра для нихъ не осталось ничего, и они живутъ окружающей ихъ мишурой и своего рода призраками. Къ каждомъ сидлъ невидимый обреченный человкъ, какъ въ монах. Были свои театральныя крысы, которыя настолько срастались съ театромъ, что для нихъ весь міръ сосредоточивался подъ его крышей. Дойти до такого состоянія Буянка, конечно, не могла, и ее по временамъ начинала глодать угнетающая раздвоенность: она теряла вру въ себя, въ театръ, въ искусство. Это было холодное чувство молчаливаго отчаянія, когда человкъ остается глухъ къ самому теплому слову утшенія или участія.

‘Умереть бы…— думала Буянка, закрывая глаза.— Но и тутъ фальшь: цвты, внки, некрологъ Петлина въ ‘Курьер’, вычурная надгробная надпись… Ложь, ложь и ложь, отъ колыбели до гробовой доски’.

Свободные вечера, когда не было спектаклей, Буянка проводила теперь у дяди. Тамъ обычную публику составляли редакторъ Петлинъ и Добрецовъ. Обремененный старческими недугами, Иванъ Петровичъ всегда былъ радъ этимъ гостямъ и усаживался сейчасъ же за карты. Если Буянки не было, играли втроемъ въ преферансъ, а съ Буянкой устраивали генеральскій винтъ. Положимъ, она играла скверно, но зато не обижалась, когда на нее накидывались вс трое. Особенно неистовствовалъ Петлинъ, игравшій хуже другихъ. Онъ, какъ вс плохіе игроки, обвинялъ въ своихъ промахахъ другихъ.

Разъ въ субботу они заигрались особенно долго. Петлинъ проигрался въ пухъ и прахъ, ‘просандаливъ’ шесть роберовъ. Буянка потихоньку звала въ руку, но Иванъ Петровичъ увлекся и не отпустилъ ея. Въ самый разгаръ игры къ Буянк своей неслышной походкой подошелъ Сергй Ивановичъ и шепнулъ ей на ухо:

— Николай Михайловичъ нездоровы…

— Что такое случилось?

— Жаръ-съ…

Маленькій Коля игралъ въ столовой съ разгорвшимся личикомъ. Голова была горячая, глаза блестли. Буянка сейчасъ же увезла его домой, что очень разсердило Ивана Петровича.

— Съ этими бабами невозможно играть серьезно,— ворчалъ старикъ.— Ну что тамъ такое случилось? Пустяки какіе-то.

— Женское дло, Иванъ Петровичъ,— защищалъ Добрецовъ.— Мн эти театральные младенцы костью въ горл сидятъ, а я молчу… Что подлаете: законъ-съ природы.

— Да вдь мы не кончили робера, Савелій едоровичъ?

— Ахъ, милашка: женская часть особенная.

— И глупость тоже особенная. Ну что она бросилась, какъ угорлая? Разв этимъ поможешь… Наконецъ дти всегда хвораютъ.

— Законъ-съ природы, милашка…

Коля быстро расхворался, и Буянка не спала надъ нимъ всю ночь. На репетицію она явилась съ тми же глазами, съ какими ушла отъ дяди вчера. Какъ на грхъ, ею были взяты на три дня сряду отвтственныя роли, отказаться отъ которыхъ она не имла права. Приходилось играть, когда на душ скребли кошки. Буянка какъ-то сразу упала духомъ и мысленно обвиняла себя во всевозможныхъ преступленіяхъ: она бросила ребенка, забыла его… Эта послдняя мысль убивала ее. Приглашенный докторъ опредленнаго ничего не сказалъ, но въ то же время и не ободрялъ особенно:— ‘Неизвстно, чмъ разыграется болзнь маленькаго джентльмена… Необходимо подождать, пока выяснится болзнь’. За больнымъ ухаживали Агаья Петровка и Сергй Ивановичъ, и Буянк было совстно передъ ними. Она даже плакала въ своей уборной.

— Э, милашка, такъ нельзя,— ворчалъ Добрецовъ.— Публика не любитъ, когда примадонны выходятъ на сцену съ красными отъ слезъ глазами.

— А если я не могу?

— Пустяки, милашка!

— Вы зврь, а не человкъ, Савелій едорычъ!.. Такъ обращаются только съ пожарными лошадьми.

— Знаю, милашка, все знаю: самъ отецъ многочисленнаго семейства.

— Вы… вы можете, вы смете говорить о своихъ дтяхъ, которыхъ бросали на произволъ судьбы?

— Что же изъ того? Я не хуже и не лучше другихъ отцовъ, и только… Не нужно волноваться, милашка… Мы должны служить публик, а публика знать ничего не хочетъ о нашихъ семейныхъ радостяхъ. Мы — обреченные люди…

Болзнь Коли не выяснялась, хотя ему длалось все хуже, и онъ быстро слаблъ. Буянка теряла голову, докторъ пожималъ плечами и поднималъ густыя брови все выше. Много ли нужно этакому клопу? Да и сказать не уметъ, что болитъ… Наступила масленица, когда шли двойные спектакли, утромъ и вечеромъ. Буянка могла быть дома только ночью, усталая, разбитая, изнемогающая. Она съ молчаливымъ отчаяньемъ слдила за быстрыми шагами болзни и ломала руки отъ сознанія собственнаго безсилія. Ахъ, тамъ ждетъ публика, которую нужно развлекать, этотъ зврь, не знающій пощады… Бросить все, но вдь этимъ можно погубить всю труппу: масленица выручала Добрецова за весь годъ. И безъ того впереди голодный Великій постъ и голодное лто, а тутъ еще расчетъ артисты получатъ неполнымъ рублемъ. Добрецовъ отлично понималъ, въ какіе желзные тиски попала Буянка, и ни слова не говорилъ ей объ ея обязанностяхъ. Вдь и потерпть-то всего какую-нибудь одну недлю, а младенецъ подождетъ…

— И лучше, если самъ догадается умереть,— разсуждалъ старый театральный волкъ про себя.— Сладкаго-то немного быть незаконнымъ сыномъ театральной двицы. Да и maman освободится отъ семейныхъ радостей.

Придавленная неожиданно налетвшимъ горемъ, Буянка не разъ думала объ отц Коли, который выбросилъ ее на улицу и забылъ ребенка. Разв это справедливо? Онъ можетъ спокойно спать, можетъ прямо смотрть въ глаза другимъ… Она, можетъ-быть, и плохая мать, по длала свое дло, какъ умла. Эта мысль много ее подкрпляла. Только бы поскоре кончилась масленица!.. Боже, какія ночи переживала она сейчасъ, сидя у кроватки больного ребенка и прислушиваясь къ праздничному шуму на улиц! Вс веселились и ликовали. Летли бшеныя тройки, заливались колокольчики, пьяная псня замирала гд-то въ морозной дали.

Наступилъ и конецъ масленицы. Послдній спектакль. Буянка ждала его, какъ своего избавителя. Завтра она опять будетъ свободна, какъ птица. Уйти отъ всхъ, спрятаться въ своемъ уголк — вотъ единственное, истинное счастье! Въ театръ Буянка пришла, едва держась на ногахъ. Двойные спектакли и безсонныя ночи доконали ее. Вдь живутъ же другія женщины, которыя не знаютъ проклятой службы. Какъ раньше Буянка презирала эту кисленькую, срую жизнь, такъ теперь завидовала ей. Но скоро все кончится, всего нсколько часовъ. Добрецовъ только сжалъ плотно губы, когда увидалъ свою примадонну: нечего сказать, хороша будетъ ‘чародйка’. Конечно, публика масленичная, полупьяная, но все-таки…

— Эхъ, милашка ты моя!— пожаллъ Добрецовъ, качая своей головой,— Ну, нечего длать: терпи казакъ, атаманъ будешь. Завтра на вс четыре стороны…

Въ средин второго дйствія въ театр появился Сергй Ивановичъ, блдный и растерянный. Онъ пробрался за кулисы и по дорог къ уборной Буянки встртилъ Чайкина. Комикъ сразу понялъ, въ чемъ дло, и остановилъ его за рукавъ.

— Что случилось, старина?

Сергй Ивановичъ только махнулъ рукой.

— Хорошо, ступай домой, а я устрою остальное… Сейчасъ нельзя останавливать спекталь.

— А ежели, напримръ, упокойникъ?

— Да разв этимъ мы ему поможемъ?

— Сударь, побойтесь Бога…

— Завтра, завтра… Уходи отсюда, чтобы Елена Васильевна тебя не замтила.

На эту сцену набжалъ Добрецовъ, зажалъ ротъ Сергю Ивановичу и вывелъ его изъ-за кулисъ.

— Милашка, нельзя…— шепталъ Добрецовъ, разводя руками.— Ангелъ мой, невозможно!

Сама Буянка не предчувствовала разразившейся катастрофы. Уходя изъ дому, она была уврена, что больному лучше и что наступаетъ благодтельный кризисъ. Хотя докторъ и заявилъ въ свое время о грозившей опасности и поднималъ выше обыкновеннаго свои брови, но она уже привыкла къ этимъ пожарнымъ знакамъ. Ребенокъ стихъ, не метался и, когда она прощалась съ нимъ, даже узналъ ее, что она видла по выраженію его глазъ и по движенію маленькой руки. Наконецъ разв Коля могъ умереть, когда будутъ жить тысячи и милліоны другихъ дтей?..

Выйдя изъ театра, Сергй Ивановичъ обругалъ и Добрецова и Чайкина театральными собаками, а самъ ршилъ попасть съ другого хода. Онъ зашелъ съ подъзда артистовъ, а на сцену было еще два хода,— одинъ изъ коридора бенуара и другой черезъ буфетъ.

— Дурака свалялъ я-то,— ругался Сергй Ивановичъ,— прямо набжалъ на этого стрекулиста…

Попытка проникнуть на сцену остававшимися двумя входами закончилась полной неудачей: дверь въ буфетъ Добрецовъ заперъ на ключъ собственными руками, а къ двумъ другимъ дверямъ поставилъ капельдинеровъ съ строжайшимъ наказомъ не пропускать на сцену ‘ни одного подлеца’.

— Креста на васъ нтъ!— взмолился Сергй Ивановичъ, когда очутился опять на улиц.— Ужо вотъ я Ивану Петровичу скажу, такъ онъ вамъ покажетъ коку съ сокомъ…

XIV.

Со смертью Коли порвалась послдняя ниточка, связывавшая Буянку съ прошлымъ.

На первой недл поста она перехала на дачу, чтобы скрыться отъ всхъ. Пусто было на дач, пусто и на душ, а слезъ не было. Буянка не жаловалась, не плакала, не требовала утшеній. Иванъ Петровичъ по болзни вышелъ въ отставку и тоже перехалъ на дачу, такъ что они устроились въ томъ же порядк, какъ жили когда-то вмст. Сергй Ивановичъ ужасно хлопоталъ, устраивая господъ въ старомъ гнзд. Попрежнему Карлъ Иванычъ выкрикивалъ изъ своей клтки: ‘какъ? что? почему?’, попрежнему Колдунчикъ лаялъ, и только недоставало обезьяны Форсунки. Она умерла при перезд изъ города на дачу.

— Николай Михайлычъ очень ужъ любили ее,— объяснилъ по-своему Сергй Ивановичъ,— вотъ и околла… Пословица такая есть: покойникъ у воротъ не стоитъ, а свое возьметъ…

Т же гости посщали дачу, хотя весной дорога туда была самая убійственная. Попрежнему вечерами составлялся винтъ, причемъ Добрецовъ захватывалъ съ собой Чайкина на случай, если Буянка отказывалась играть.

— Ты у меня въ резерв, милашка,— объяснялъ Добрецовъ.— Сначала будешь играть за болвана, а потомъ, можетъ-быть, помаленьку и въ настоящіе люди вылзешь.

Иванъ Петровичъ разрушался на глазахъ, и Буянка со страхомъ думала о томъ момент, когда земля безжалостно отниметъ у нея послдняго любимаго человка. Что тогда останется? Она боялась даже думать о будущемъ и чувствовала только, что съ каждымъ днемъ все больше любитъ старика-дядю. Теперь она понимала въ немъ того неудачника, котораго раньше не замчала. Оставаясь вдвоемъ, они подолгу вели тихія, задушевныя бесды, какъ хорошіе, старые друзья.

— Каждый день я просыпаюсь съ мыслью: неужели жизнь уже прошла?— любилъ говорить Иванъ Петровичъ.— А вдь ежели серьезно разобрать, такъ, право, я и не начиналъ даже жить… И вс такъ, Елена Васильевна.

— Просто, дядя, хандрите, и только.

— Нтъ, врно… Вдь это обидно наконецъ. Поживешь, такъ сама убдишься въ этомъ. Я часто думаю о теб… Вотъ я умру, и останешься ты одна-одинешенька. Мужчина еще можетъ перебиться такъ-то по свойственному ему зврству, какъ я, напримръ, а женщин трудно. Она вся вотъ въ этомъ своемъ уголк, въ домашнемъ тепл, въ семейной обстановк…

— Что же мн длать?

— Что длать? Выходи замужъ…

— Пробовала…

— Ну, то пустое, а ты по-настоящему.,

— Я за Чайкина выйду…

— Что же, Чайкинъ хорошій человкъ и, кажется, давненько ухаживаетъ за тобой.

— Да бда въ томъ, что я-то не люблю его… Не люблю, и все тутъ. Сердце не лежитъ, какъ говоритъ Сергй Иванычъ…

Чайкинъ въ послднее время какъ-то избгалъ Буянки, и она забыла о его существованіи. Онъ точно ревновалъ ее къ сцен, какъ и Агаья Петровна. По перезд на дачу Чайкинъ сдлался прежнимъ Чайкинымъ и держалъ себя съ обычной простотой, какая такъ нравилась въ немъ Буянк. Ей даже какъ-то странно было думать, что вотъ этотъ маленькій человкъ можетъ любить ее. Агаья Петровна бывала на дач рдко: она не сошлась характеромъ съ Иваномъ Петровичемъ и опять поступила подъ покровительство m-me Моториной. Да и ревновать Буянку ршительно было не къ кому, и Агаья Петровна успокоилась. Правда, она очень внимательно осмотрла всю дачу, произвела ревизію въ комнат Буянки и могла оставаться спокойной.

Сейчасъ Чайкинъ сообщалъ Буянк вс театральныя новости, которыя выкапывалъ изъ газетъ и разными, только ему одному извстными путями. Разъ онъ пришелъ и сообщилъ, что въ Чащиловъ детъ съ первыми пароходами гастролирующая знаменитость — Охотниковъ.

— Вотъ Савелій едорычъ будетъ бситься,— объяснилъ Чайкинъ, между прочимъ.— Ему эти гастролеры ножъ вострый…

— Да вы-то откуда это узнали?

— Сорока на хвост принесла… Да и не все ли вамъ равно — откуда? Важно то, что Охотниковъ детъ и будетъ у насъ, а это врно.

Добрецовъ поднялъ ужасный крикъ, когда узналъ объ Охотников. Онъ совсмъ сбсился и сгоряча чуть не подрался съ Петлинымъ, защищавшимъ гастролеровъ-знаменитостей.

— Небось, на четверенькахъ передъ нимъ поползешь,— язвилъ Добрецовъ.— ‘Нашъ городъ осчастливилъ своимъ пріздомъ знаменитый драматическій артистъ Охотниковъ…’ Ну, признайся, поползешь? И гнусной лести наплетешь столько, что ни въ какія ворота не пролзетъ?

— Я думаю, что каждый по-своему думаетъ, Савелій едорычъ. Такіе гастролеры необходимы, чтобы познакомить публику, какъ играютъ настоящіе артисты…

— Желалъ бы я видть, какъ бы ты заплъ благимъ матомъ, если бы сталъ гастролировать со своей собственной газетой какой-нибудь столичный редакторъ… Вдь прямо надвай суму со своимъ ‘Курьеромъ»

— Мн не страшны конкуренты…

— А мн это ножъ… Понимаешь, послднія крохи у насъ отнимаютъ эти столичные гуси. Съ жиру бсятся, а мы пропадай… Я думалъ нсколько спектаклей посл Пасхи поставить, чтобы дать кусокъ хлба своимъ артистамъ, а тутъ чортъ несетъ гастролера.

— Да вдь твоя же прямая выгода: ты ему сдашь театръ за нкоторую сумму, артисты твои у него же будутъ получать разовыя… а сколько выручитъ буфетъ?

— А самолюбіе ты забылъ, милашка? Конечно, публика глупа и бжитъ на каждое новое имя, а потомъ намъ же въ носъ и будутъ тыкать этимъ Охотниковымъ… Мальчишка онъ и щенокъ, дутая знаменитость!.. Будетъ трепать и ‘Кина’, и ‘Гамлета’, и ‘Уріэля Акосту’, а ты будешь расточать ему гнусную лесть.

Это извстіе мало заинтересовало Буянку. Не все ли ей равно, кто детъ въ Чащиловъ? Театръ оставилъ въ ней ощущеніе тяжелаго похмелья, такъ что она старалась совсмъ не думать о немъ. Ее еще наполняло ея молчаливое материнское горе, которымъ она не могла даже ни съ кмъ подлиться. Мужчины все равно не поймутъ ея, а женщинъ у нея знакомыхъ почти не было, за исключеніемъ все той же Агаьи Петровны и суровой m-me Моториной. Въ самомъ гор звучала какая-то фальшивая нота: вдь ребенокъ былъ незаконный, такъ о чемъ же плакать,— вотъ что скажетъ ей практическая мудрость. Законныя матери имютъ право оплакивать своихъ дтей и требовать сочувствія, а не она.

Ссоры Петлина съ Добрецовымъ изъ-за ожидаемой знаменитости часто занимали Бунину больше, чмъ самъ виновникъ этихъ ссоръ. Дяди Иванъ Петровичъ поддерживалъ Петлина, что еще боле злило Добрецова. Чайкинъ отмалчивался и только разъ замтилъ Буянк:

— Странно, что васъ, Елена Васильевна, нисколько не интересуетъ Охотниковъ?

— Прідетъ — увидимъ… А пока можно сдлать такое предположеніе, что это такой же смертный, какъ и мы съ вами. Мало ли дутыхъ репутацій и фальшивыхъ знаменитостей, какъ есть фальшивыя монеты и ассигнаціи. Кстати, кто онъ такой, этотъ Охотниковъ?

— Зовутъ его Исаемъ Борисовичемъ, а по наружности… Однимъ словомъ, не русскій.

— Вы его видали?

— На улиц встрчалъ, а на сцен не приходилось видть. Во всякомъ случа, это большой артистъ, и меня удивляетъ, что вы, актриса, не интересуетесь имъ…

— Да вдь вы не признаёте во мн артистку!

— Я?

— Да, вы… Припомните ваше поведеніе во время сезона. Даже больше того: каждый мой промахъ доставлялъ вамъ удовольствіе.

Чайкину нравилось, когда Буянка сердилась,— у ней выходило это такъ красиво-энергично. И теперь она смотрла на него такъ вызывающе своими потемнвшими срыми глазами. Къ сожалнію, въ теченіе сезона она уже пріобрла нсколько казенныхъ жестовъ, что портило ‘натуру’. Чайкинъ, залюбовавшись ею, невольно улыбнулся, что окончательно взорвало Буянку.

— Вы — нахалъ! Да…— крикнула она сдавленнымъ голосомъ, напирая на него.— Ну, чему вы сметесь? Я говорю правду…

— Елена Васильевна, я… я…— бормоталъ виновато Чайкинъ, невольно отступая.— Вдь я всегда любуюсь на васъ, а вы… Съ перваго раза, какъ увидлъ васъ… и вмст съ тмъ чувствую себя такимъ маленькимъ и ничтожнымъ. И я буду смяться надъ вами? Женщины не любятъ такихъ невидныхъ людей, какъ я, и я на это не жалуюсь.

— Не продолжайте, ради Бога,— сурово остановила его Буянка.— Въ жизни все такъ: т, кого мы любимъ, не отвчаютъ намъ тмъ же, а т, кто насъ любитъ, не находятъ отвта. Вдь я не кокетничала съ вами? не давала вамъ повода мечтать о чемъ-нибудь? Довольно…

Такое откровенное объясненіе повело только къ тому, что Буянка замтно начала сторониться комика, а онъ проклиналъ свой языкъ, выдавшій его головой.

На Пасх, когда Иванъ Петровичъ и Буянка завтракали въ столовой, Сергй Ивановичъ вошелъ съ недовольнымъ лицомъ и подалъ на серебряномъ подносик визитную карточку Буянк.

— Это, вроятно, барину,— посомнвалась Буянка.

— Нтъ-съ, вамъ-съ…— сурово отвтилъ Сергй Ивановичъ, переминаясь съ ноги на ногу.

Узкая атласная карточка была лаконически-краснорчива: И. Б. Охотниковъ. Буянка даже перепугалась и, молча, передала карточку дяд.

— Проси въ гостиную,— коротко отвтилъ Иванъ Петровичъ и сей часъ же поднялся съ мста.

Буянка плохо помнила, какъ переодлась на скорую руку и какъ вышла въ гостиную, гд расхаживалъ высокій плечистый мужчина съ запущенной бородкой. Онъ однимъ быстрымъ взглядомъ окинулъ хозяйку и проговорилъ совершенно просто, точно они разстались только вчера вечеромъ:

— Какая у васъ адская дорога, Елена Васильевна… Я думалъ, что меня затрясетъ до смерти. Но желаніе познакомиться съ вами оказалось сильне всего…

— Садитесь… Мы слышали о вашемъ путешествіи, но ждали васъ немного позже,— отвтила смутившаяся Буянка,— она почувствовала себя какой-то двчонкой передъ этимъ солиднымъ мужчиной.

— Я и самъ то же думалъ, но случилось иначе. Впрочемъ, мн это только доставило удовольствіе познакомиться съ вами нсколькими недлями раньше… то-есть я собственно, если хотите, давно уже знакомъ съ вами по газетнымъ рецензіямъ, наконецъ мн такъ много говорилъ о васъ вашъ мужъ… Однимъ словомъ, мы старые знакомые.

Охотниковъ посидлъ съ полчаса и все время говорилъ о разныхъ постороннихъ предметахъ. Буянка неловко молчала, напрасно стараясь сказать что-нибудь въ тактъ ловкому гостю. Больше всего ее смущали его глаза, осматривавшіе ее всю. Она это чувствовала и волновалась. Когда Охотниковъ вышелъ, она разсердилась: такъ осматриваютъ только барышники лошадей.

— Ну что?— спрашивалъ Иванъ Петровичъ, скрывавшійся въ кабинет.— Получила милостивое приглашеніе принять участіе въ гастроляхъ?

— Нтъ.

— Странно! Зачмъ же онъ прізжалъ въ такомъ случа?

— Вроятно, думаетъ, что ему стоитъ только показать свой палецъ, какъ мы вс бросимся въ его объятія…

— Вотъ такъ сахаръ!..

XV.

Гастроли Охотникова, рекламируемыя громадными афишами и цлымъ рядомъ статей въ ‘Курьер’, привлекли массу публики. Добрецовъ рвалъ на себ волосы. Вдь вотъ идетъ же публика къ какому-то заблудящему артисту, а у него полгода театръ пустуетъ. Нужно имя, извстная помпа, а не искусство… Положимъ, что онъ лично не въ убытк и оставшіеся въ Чащилов артисты заработаютъ малую толику, но тутъ было задто самолюбіе стараго антрепренера. Какой-нибудь мальчишка и будетъ учить Добрецова!.. Нтъ, извините, молодой человкъ! Изъ-за Охотникова Добрецовъ въ лоскъ разругался съ Петлинымъ.

— Это разбойники, а не гастролеры!— оралъ Добрецовъ:— изъ-за нихъ искусство падаетъ…

Буянка и Чайкинъ участвовали въ гастроляхъ Охотникова, который держался съ ними, какъ со школьниками. Этотъ покровительственный тонъ возмущалъ Буянку до глубины души, но она ршилась все перенести, чтобы только самой поучиться у настоящаго, патентованнаго артиста.

— Не нужно бить пудомъ тамъ, гд достаточно фунта,— повторялъ Охотниковъ свою любимую фразу.— У васъ, Елена Васильевна, слишкомъ много энергіи въ игр, а истинный артистъ долженъ разсчитывать свои силы. Да, расчетъ — въ этомъ весь артистъ…

— Я буду стараться, Исай Борисовичъ,— съ иронической ноткой по-школьнически отвчала Буянка.— Мы вдь театральные кустари. Да и поучиться негд… Впрочемъ, и у васъ не безъ промаховъ, какъ, напримръ, въ ‘Кин’. Помните, сцена въ таверн, когда вы выгоняете замаскированнаго лорда? Вы въ самомъ горячемъ мст садитесь на стулъ и выкидываете ногой настоящій крендель… А Кинъ — благородная натура, и въ порыв своей возмущаемой гордости онъ не могъ сдлать такого водевильнаго жеста. Онъ долженъ выпрямиться и молча указать лорду дверь… Потомъ въ Расплюев вы первую сцену ведете на ногахъ, у самой рампы, тогда какъ избитому старику естественне вести свой монологъ, сидя въ кресл. Вдь это трагическій типъ, когда Расплюевъ возмущается не тмъ, что его столько разъ били, а тмъ, что его били боксомъ. У васъ недостаетъ простоты, необходимой въ данномъ случа, какъ и во всхъ трагическихъ роляхъ…

— Ого, да вы съ ноготкомъ, мадамъ!— изумился Охотниковъ, съеживая плечи.— Что же, я согласенъ съ вами и тоже буду стараться, какъ говорите вы мн…

Между Буянкой и Охотниковымъ установились дружескія отношенія. Что онъ такое — она еще не знала. Его игра ей нравилась только вполовину, и она объясняла это себ тмъ, что не понимаетъ многаго. Съ артистами онъ держался ровно, на дружескую ногу, хотя и не могъ освободиться отъ покровительственнаго тона. Впрочемъ, въ послднемъ были отчасти виноваты сами артисты, ловившіе каждое слово Исая Борисыча, какъ откровеніе. Охотникова не было, а былъ Исай Борисычъ. Буянк больше всего нравился у гастролера его голосъ, глубокій и полный, съ такими мягкими нотами, просившимися въ душу. Да, въ немъ было что-то, чего недоставало другимъ, хотя приходить въ телячій восторгъ, какъ m-me Ливаневская, и не стоило.

Оригинально преслдовали теперь Буянку ея друзья, на время было успокоившіеся: они вс начали ревновать ее къ Охотникову. И Петлинъ, и Агаья Петровна, и Чайкинъ, и даже m-me Моторина — вс точно сговорились. Раньше, напримръ, Петлинъ старался не замчать водевилятника Чайкина, а теперь они сдлались друзьями.

Все это доходило до смшного, такъ что даже самъ Охотниковъ обратилъ вниманіе на нкоторыя странности.

— Васъ стерегутъ, Елена Васильевна,— шутливо объяснилъ онъ, глядя Буянк прямо въ глаза.— Но я-то не изъ тхъ, которые увлекаютъ женщинъ, какъ вы и сами можете засвидтельствовать.

— Вы не любите женщинъ?

— Какъ вамъ сказать… Каждая женщина въ себ самой видитъ героиню, а въ мужчин требуетъ героя. Согласитесь, что это не всегда возможно. Нтъ простоты отношеній, потому что нтъ нормальныхъ людей… Наше воспитаніе, обстановка, трудъ и даже самыя удовольствія создаютъ такихъ героевъ неизбжно. Мн лично приходилось встрчать нсколько женщинъ, которыя нравились мн… Да. Но я не сдлалъ ни одного ршительнаго шага, чтобы понравиться имъ, потому что считаю себя ршительно неспособнымъ выносить женское иго. Я никого не обвиняю, но не желаю и обманывать самого себя миражами счастья.

Все это говорилось такъ просто и убжденно, что Бунина начала интересоваться Охотниковымъ. Что онъ за человкъ, какое воспитаніе получилъ, изъ какой среды вышелъ, кто его друзья, какія у него привычки — вообще, какое прошлое стоитъ за нимъ? Чащиловскія дамы сходили съ ума отъ красавца-гастролера, и Буянк какъ-то было совстно вмшаться въ эту толпу даже мысленно. Кстати, онъ никогда и ничего не сказалъ ей объ ея сценическихъ достоинствахъ, за исключеніемъ нсколькихъ мелкихъ замчаній. Это ее бсило, но спрашивать самой ей не хотлось.

— Это очень умный господинъ,— замтилъ Иванъ Петровичъ, разговаривавшій съ Охотниковымъ всего раза два.— Съ перваго слова замтно… Да и образованіе наконецъ есть, него недостаетъ прежде всего и посл всего нашимъ артистамъ.

Всхъ спектаклей было десять. Охотниковъ узжалъ. Передъ отъздомъ онъ опять явился съ визитомъ на дачу и остался на цлый вечеръ, хотя ‘его дни въ Чащилов уже были сочтены’, какъ острилъ Петлинъ,— гастролера приглашали всюду нарасхватъ, такъ что, дйствительно, у него не оставалось ни одного свободнаго часа. Цлый вечеръ, отданный поздк на дачу, польстилъ Буяик, и она ужасно волновалась, ожидая отъ этого визита чего-то особеннаго. Въ ней опять проснулась неудовлетворенная жажда какой-то иной жизни и позывы въ невдомую даль. Вдь ее здсь ршительно ничто не связывало, кром больного старика-дяди, который, во всякомъ случа, не сталъ бы ее удерживать. А Чащиловъ ей совсмъ опротивлъ: неужели цлую жизнь прожитъ въ этомъ медвжьемъ углу и даже не посмотрть, какъ живутъ другіе люди? Такъ, какъ она жила,— нельзя жить: это похоронить себя заживо…

Добрецовъ, Петлинъ и Чайкинъ явились раньше Охотникова, и ихъ присутствіе раздражало Буянку. Имъ-то что нужно? Только будутъ мшать и, наврно, не дадутъ сказать слова. Это возмутительно!.. Петлинъ впередъ говоритъ: ‘нашъ Исай Борисовичъ’,— что за амикошонство? Болтуны провинціальные, и больше ничего. Когда пріхалъ Охотниковъ, Буянка чувствовала себя очень скверно — она была раздражена на всхъ. За чаемъ Петлинъ не утерплъ и спросилъ:

— А какъ вы полагаете, Исай Борисовичъ, относительно Елены Васильевны? Это общая наша любимица…

— Я не знаю, будетъ ли интересно самой Елен Васильевн знать мое мнніе,— уклончиво отвтилъ Охотниковъ, ласково взглянувъ на хозяйку.— Навязываться со своимъ мнніемъ какъ-то неудобно…

— Моя роль давно опредлена дядей въ двухъ словахъ: чащиловская примадонна,— не безъ горечи отвтила Буянка.— Потомъ, я не понимаю подобныхъ разговоровъ вообще, потому что въ глаза говорить правду но принято…

Она была очень хороша въ этотъ моментъ, хороша своей затаенной внутренней энергіей, вибраціей голоса, взглядомъ потемнвшихъ глазъ, всей фигурой. Охотниковъ ловко перемнилъ тему и заговорилъ вообще о новыхъ вяніяхъ въ искусств. Больнымъ мстомъ сейчасъ являлась обстановка пьесъ, убивавшая простоту недавняго добраго времени. Публика идетъ смотрть декораціи и костюмы актрисъ, а не пьесу. Даже есть обстановочныя пьесы, отъ которыхъ одинъ шагъ до фееріи. Дйствующими лицами на сцен являются настоящія лошади, настоящіе верблюды и даже слоны, настоящіе паровозы, колбасныя лавки, фонтаны, дебаркадеры желзныхъ дорогъ, настоящій шелкъ и бархатъ, а въ придачу къ этому идутъ уже артисты. Это крайне опасный путь, который грозитъ деморализаціей сцены, той сцены, на которой Шекспиръ ставилъ свои пьесы при сальныхъ огаркахъ.

— Врно, collega,— соглашался Добрецовъ.— Даже настоящихъ собакъ вытаскиваютъ на сцену… А между тмъ я, напримръ, всегда лаялъ за сценой самъ, когда это требовалось по ходу дйствія.

— Вотъ видите…— съ улыбкой отвтилъ Охотниковъ.— Я васъ вполн понимаю, Савелій едоровичъ.

Буянка едва дождалась, когда кончится чай, и она незамтно увела Охотникова въ садъ. Весна только начиналась, и дорожки были усыпаны еще прошлогоднимъ сухимъ листомъ. Зеленая мягкая травка пробивалась только кое-гд, да цвли желтоватыя лсныя анемоны. Пахло горькимъ ароматомъ настоящаго весенняго лса, и Охотниковъ вдыхалъ его полной грудью съ особеннымъ удовольствіемъ.

— Вотъ что, Елена Васильевна,— заговорилъ Охотниковъ первымъ, прерывая неловкое молчаніе.— Вы не спрашивали, а я ничего не говорилъ… Но теперь, передъ отъздомъ, могу сказать вамъ откровенно, что вамъ оставаться чащиловской примадонной просто гршно. Въ васъ есть искренность, есть правда, а это такое сокровище, которое быстро заигрывается на маленькихъ сценахъ подъ руководствомъ такихъ цнителей, какъ Петлинъ или Добрецовъ. Мой совтъ: узжайте отсюда…

— Куда?— тихо спросила Буянка.— Я сама много разъ думала объ этомъ и ничего не могла придумать…

— Хотите, я вамъ помогу? Я понимаю, что ваше самолюбіе можетъ оскорбиться этимъ предложеніемъ, но вдь не вс же люди думаютъ только о себ… Себя самого я не желаю выставлять образцомъ добродтели, тмъ боле, что въ данномъ случа я хлопочу боле всего о самомъ себ: мн доставитъ большое удовольствіе видть васъ настоящей артисткой.

Буянка молчала. Онъ взялъ ее за руку и старался заглянуть ей въ глаза. Они, молча, шли все дальше и дальше. ‘Онъ меня подманиваетъ, какъ комнатную собачку’,— думала она съ непонятнымъ для самой себя упрямствомъ. Въ ней вдругъ зародилось страшное недовріе къ нему, къ его хорошимъ словамъ, къ безупречнымъ манерамъ, ко всему,— чмъ онъ ей нравился. Это было темное органическое чувство, охватившее ее съ безотчетной силой. Вдь т маленькіе провинціальные артисты, съ ихъ недостатками и пороками, лучше уже по одному тому, что они вс на виду.

— О чемъ вы задумались, Елена Васильевна?

— Я боюсь васъ, Исай Борисовичъ…

— Вотъ какъ… Благодарю, не ожидалъ!

Послднюю вульгарную фразу онъ сказалъ уже совсмъ другимъ тономъ, прищуривъ глаза и сжавъ губы. Вся ‘хорошесть’ точно слиняла съ него.

— Да, боюсь,— повторила тихо Буянка.— Я отлично представляю себ тхъ женщинъ, которымъ вы уже говорили то же самое, что сейчасъ высказали мн… ‘Искренность, правда…’ — да? Он вамъ врили и шли за вами, а потомъ вы отыскивали слдующій номеръ искренности… Я вижу это по вашимъ глазамъ, по той излишней самоувренности, съ какой вы относитесь къ женщинамъ, по вашему самодовольному тону…

‘Вотъ такъ влетлъ…’ — охнулъ про себя Охотниковъ.

— И знаете, Исай Борисовичъ, мн обидно за васъ,— продолжала Буяпка уже съ азартомъ:— обидно за вашу талантливость, за ваше исключительное положеніе, за искусство, наконецъ. Въ насъ, маленькихъ людяхъ, живетъ неискоренимая вра въ исключительныхъ людей, съ которыми мы связываемъ все лучшее, чистое, святое… До этого разговора я именно такъ врила въ васъ, а сейчасъ вижу, что вы свое имя не носите съ гордостью, а тащите, какъ приманку.

— Довольно, Елена Васильевна: вы правы…— печально согласился Охотниковъ.— Да, вы угадали. Ну что же, легче вамъ отъ этого? Вы довольны?

XVI.

Буянка ухала съ Охотниковымъ. Случилось это какъ-то совсмъ вдругъ, такъ что Иванъ Петровичъ только развелъ руками. Сама же нападала на Охотникова, сама отыскивала въ немъ разные недостатки и вдругъ свернулась. Передъ отъздомъ у дяди съ племянницей произошла жаркая стычка, причемъ Буянка уже защищала Охотникова.

— А я ему не врю, этому накрахмаленному премьеру!— кричалъ Иванъ Петровичъ.— Нисколько не врю… Онъ весь фальшивый и, что опасне всего, прилично-фальшивый.

— Да вдь это только одно предположеніе? Ни вы ни я не знаемъ Исая Борисыча.

— А что ты раньше говорила? а? Одно имя чего стоитъ… Изъ жидовъ не изъ жидовъ, изъ поляковъ не изъ поляковъ, а просто какой-то оборотень.

— Прекрасная логика: если человкъ ничего дурного не сдлалъ, такъ сдлаетъ. Это называется разсуждать по-бабьи! Человкъ предлагаетъ мн учиться… Это рдкій случай, что я могу воспользоваться совтами опытнаго и талантливаго артиста. Наконецъ, возьмемъ самое худшее: что онъ можетъ сдлать мн дурного?

— Знаемъ мы этихъ господъ опытныхъ артистовъ!..

Этотъ намекъ на Бурова бросилъ всю кровь въ голову Буянк. Да, она была глупа, какъ пробка, но она дорого заплатила за свою ошибку, и, кажется, это достаточное ручательство за то, что вторая подобная глупость не повторится. Несмотря на частые споры и взаимныя недоразумнія, Иванъ Петровичъ еще въ первый разъ позволилъ себ подобный намекъ на прошлое. Эта деликатность старика всегда обезоруживала Буянку, а теперь она уже ничмъ не сдерживала себя.

— Да, я любила Бурова,— повторяла она съ ожесточеніемъ.— Да, онъ бросилъ меня… Да, у меня нтъ того будущаго, на какое въ прав разсчитывать другія двушки. Что же изъ этого слдуетъ? Разв я кого-нибудь обманула? Разв я солгала кому-нибудь? Если нтъ мужчинъ, которымъ можно довриться, если нтъ сердца, которое не обмануло бы васъ… Дядя, милый, вдь ты забываешь, что я молода, что я жить хочу!..

— Вотъ это-то я и хотлъ теб сказать, что въ молодости главная опасность… Положимъ, что этотъ недостатокъ у женщинъ проходитъ быстро, но мы говоримъ о настоящемъ. Не врю я твоему Исаю Борисычу!..

— Онъ столько же твой, сколько и мой… Я хочу учиться, я хочу видть настоящихъ артистовъ, жизнь людей… Что же мн осталось? Ну, скажи! что?..

— Разв я оракулъ, чтобы отгадывать будущее?

— А я теб скажу, что,— отравиться… Да. Теперь понялъ? Разв я не понимаю, что такъ жить, какъ я жила, невозможно, что, наконецъ, порвалась послдняя нить, которая привязывала меня къ жизни… Я — лишняя. Когда тебя не будетъ, куда я пойду со своимъ одиночествомъ? Ты думаешь, для меня все въ томъ, чтобы сдлаться чащиловской примадонной? Жестоко ошибаешься… Мн мои дешевые успхи уже надоли, и я не хочу жить фальшивой монетой.

— Слова, слова, слова!..— грустно повторялъ Иванъ Петровичъ, покачивая своей сдой головой въ тактъ азартной рчи Буянки.

Но этимъ дло не ограничилось. Слдующимъ номеромъ явился Добрецовъ, который молчалъ до послдняго момента.

— Вамъ-то что отъ меня нужно?— довольно рзко спросила Буянка, когда Добрецовъ пріхалъ къ ней прощаться.

— Напомнить о себ захалъ, Елена Васильевна,— съ необычной для него кротостью отвтилъ старый театральный волкъ.— Вотъ вы на большую дорогу выходите… да. Что же, большому кораблю большое и плаваніе. Да-съ… Обо всемъ позаботились впередъ, милашка, и себя не забыли, а только вотъ насъ-то и обошли. Впрочемъ, что же, не вы первая, не вы послдняя!.. Всхъ туда тянетъ, гд и слава, и деньги и шумъ, а мы будемъ здсь дотягивать свою гарнизонную службу.

— Все-таки не понимаю, что вамъ отъ меня нужно, Савелій едорычъ?

— Ничего-съ, Елена Васильевна… У насъ свой возъ, а у васъ свой. Когда я былъ молодъ, то и меня тянуло туда, но я воздержался: мн вотъ здшнее-то дорого-съ. Да… Кто безъ меня-будетъ гг. артистовъ пропитывать? Плохъ Добрецовъ, и плутъ онъ, и ругатель, а безъ него тоже нельзя. Залетные-то гости не надежны: сегодня здсь, завтра тамъ, а Добрецовъ останется. Да-съ…

— И только?

— И только. Добрецовъ останется на своемъ посту и умретъ, какъ водовозная кляча въ своихъ оглобляхъ…

Буянк показалось, что Добрецовъ чего-то не договариваетъ и что въ его тон съ ней чувствовалась какая-то новая нотка. Ей безотчетно сдлалось жаль старика-дядю и неугомоннаго редактора Петлина. Послдній усплъ забыть о своихъ нжныхъ чувствахъ къ Буянк, потому что они были заслонены горделивымъ сознаніемъ того, что это онъ предсказалъ ей блестящую артистическую будущность.

— Вотъ посмотрите, какъ мы развернемся тамъ…— ораторствовалъ онъ, размахивая руками.— Елена Васильевна, вы припомните провинціальнаго редактора, который всегда гордился вами.

Чайкинъ и Агаья Петровна ничего не говорили, но ихъ молчаніе было краснорчиве всхъ словъ. Жаль было и попку Карла Иваныча и собаку Колдунчика, но что подлаешь?..

— Дальніе проводы — лишнія слезы,— ршилъ Охотниковъ, назначивъ день отъзда.

До первой станціи провожалъ Буянку одинъ Сергй Ивановичъ, который привезъ отъ нея общій поклонъ. Старикъ хмурился и молчалъ, несмотря на вс разспросы. Что же тутъ было говорить, ухала и все тутъ.

Первые мсяцы о ней не было ни слуху ни духу, точно въ воду канула. Первую всточку о Буянк принесъ на дачу все тотъ же Петлинъ, вырзавшій изъ газетъ замтку о гастроляхъ Охотникова на юг Россіи. Фамилія Лохмановой-Голынецъ упоминалась только между прочимъ, какъ дополненіе къ путешествующей театральной звзд.

— Это первые опыты, а до сезона еще далеко,— объяснялъ Петлинъ ничего не значившее извстіе.— Артисты сбиваются въ кучки осенью, какъ перелетныя птицы, тогда и мы увидимъ, къ какому стаду пристала наша Буянка.

Осенью Петлинъ усиленно разыскивалъ въ театральныхъ анонсахъ имя Буянки и не находилъ. Ошибка заключалась въ томъ, что онъ искалъ его рядомъ съ именемъ Охотникова. Буянка потерялась окончательно. Иванъ Петровичъ сильно встревожился и старался совсмъ не заводить о ней рчи. Ну, отчего она не написала ему ни одной строки? Неужели это такъ трудно, тмъ боле, что она знаетъ, какъ ея молчаніе тревожитъ больного и стараго дядю. По ночамъ на Ивана Петровича нападалъ иногда какой-то суеврный страхъ, ужъ не сдлала бы надъ собой чего-нибудь она, эта эксцентричная и крайне искренняя голова? Но вдь тогда можно бы знать черезъ газеты, что и какъ, а пока въ газетахъ о Лохмановой-Голынецъ ни слова.

Насталъ октябрь. Труппа Дсбредова открыла свой зимній сезонъ. Изъ прежняго состава оставался одинъ Чайкинъ, да еще поступила на выходныя роли Агаья Петровна.

— У этой милашки таланта ни на грошъ,— говорилъ про нее Добрецовъ.— Но намъ нельзя безъ хорошенькихъ рожицъ… Каши масломъ не испортишь. Попъ и комикъ мой голову повсилъ: мрачный, мерзавецъ, сдлался.

Въ конц октября Чайкинъ заявился къ Ивану Петровичу на дачу,— старикъ жилъ на ней безвыздно,— и съ торжествующей таинственностью подалъ письмо.

— Отъ Буянки?— изумился Иванъ Петровичъ, не вря собственнымъ глазамъ.— Что же она такое пишетъ?

— Читайте…

Вооружившись очками, Иванъ Петровичъ съ трудомъ разобралъ небрежно написанное письмо, въ которомъ Буянка сообщала, что ‘служитъ’ на одной изъ частныхъ столичныхъ сценъ подъ новымъ псевдонимомъ Ривольской. Въ приписк она спрашивала о здоровь дяди,— это, повидимому, была главная основа всего письма.

— Да, теперь понимаю…— вслухъ думалъ Иванъ Петровичъ, перечитывая письмо.— Она не хотла выступить подъ своей фамиліей чащиловской примадонны и захотла создать себ новое имя. Да, артистическая гордость… А вы, Платонъ Егорычъ, ничего не слыхали о Ривольской?

— Нтъ, читалъ въ одной театральной газетк, что это новая артистка, которая пользуется большимъ успхомъ. Ей даже предсказывали будущее…

— А Петлинъ-то, Петлинъ-то въ какихъ дуракахъ остался!— отъ души смялся Иванъ Петровичъ.— Онъ ищетъ Лохманову-Голннецъ, а отъ нея давно и слдъ простылъ… Ха-ха! Ловко…

Старикъ не досказалъ одного, именно, что молчаніе Буянки обозначало и то, что она ошиблась въ Охотников, но не хотла объ этомъ ничего говорить. Обойти этотъ вопросъ молчаніемъ въ письм къ дяд было неудобно, вотъ она и пишетъ Чайкину, какъ нейтральному лицу, которому ни до чего дла нтъ. Что же, этого слдовало ожидать, и только нужно удивляться, какъ это ему раньше не пришло въ голову. Буянка иначе и поступить не могла, насколько она еще осталась Буянкой.

Незадолго до Рождества, когда дни начали уже прибывать ‘на воробьиный скокъ’, Сергй Ивановичъ раннимъ утромъ нсколько разъ на цыпочкахъ подходилъ къ спальн Ивана Петровича, прислушивался, не проснулся ли баринъ, и опять отходилъ. Было еще темно, и въ столовой горла стнная лампа. Въ двухъ комнатахъ уже топились печи, какъ велось издавна, чтобы печи были истоплены, когда баринъ проснется. По зимамъ для нихъ это первое удовольствіе, чтобы въ комнатахъ было жарко. Сергй Ивановичъ сегодня особенно усердствовалъ и накалилъ печи до невозможности. Время отъ времени онъ на ходу крестился и бормоталъ себ подъ носъ:

— Дай Ты, Господи! Охрани, Владычица небесная…

А баринъ какъ на грхъ разоспался дольше обыкновеннаго. Старикъ наконецъ не утерплъ, подошелъ къ двери спальни и осторожно кашлянулъ: куда ни шло — семь бдъ, одинъ отвтъ.

— Ты съ ума сошелъ?— послышался недовольный голосъ Ивана Петровича.— Чего сапожищами-то своими стучишь, точно лошадь, которую подковываютъ?

— Сударь…

— Я вотъ тен покажу такого сударя…

Баринъ обругался форменно, а заснуть во второй разъ не могъ. Послышалась звота, старческое кряхтнье и опять брань, но уде добродушная, такъ, для фасону. Сергй Иванычъ даже улыбнулся въ руку, стоя у двери.

— Эй, Сергй Иванычъ…

— Сейчасъ, сударь!

Когда Сергй Ивановичъ вошелъ въ спальню, на ночномъ столик уже горла свча. Ивану Петровичу стоило взглянуть на врнаго слугу всего одинъ разъ, чтобы понять, что случилось что-то необыкновенное: старикъ весь такъ и сіялъ… Сначала это даже немного точно обидло Ивана Петровича: чему обрадовался старый дуракъ? Но потомъ онъ самъ почувствовалъ себя тоже весело и, какъ бы между прочимъ, спросилъ:

— Что случилось-то? Ужъ не именинникъ ли ты сегодня?..

— Помилуйте, день ангела моего пятаго іюля справляю, сударь…

Оглядвшись, Сергй Ивановичъ на цыпочкахъ подошелъ къ самой кровати и прошепталъ:

— Пріхали-съ…

— Кто пріхалъ?

— Он-съ… Слушаю этакъ около пяти часовъ, будто колокольчикъ въ лсу дрогнулъ… Кому бы къ, намъ быть въ такую пору? Ну, прислушался… Ближе, ближе… Я вскочилъ, накинулъ живой рукой шубенку, а къ крыльцу ужъ подкатила этакая кибиточка. Выскочилъ я на крыльцо, гляжу и собственнымъ глазамъ не врю: Елена Васильевна собственной персоной. Ей-Богу!.. Васъ не приказали будить и сами сейчасъ спать. И сейчасъ спятъ…

— Тише ты, чего ротъ-то разинулъ!..

Сергй Ивановичъ закрылъ ротъ обими ладонями и даже затаилъ дыханіе.

XVII.

Буянка вернулась въ Чащиловъ навсегда. Она ничего не разсказывала, не жаловалась и не длала никакихъ предположеній относительно будущаго. Иванъ Петровичъ, по свойственной ему деликатности, ничего не разспрашивалъ, какъ будто ничего особеннаго не случилось. Время отъ времени на дач появлялись старые друзья, сама Буянка не хотла никуда носа показывать, счастливая тмъ, что у ней есть свой уголъ.

Изъ старыхъ знакомыхъ не прізжалъ пока одинъ Чайкинъ, занятый въ театр утромъ и вечеромъ. Буянка послала ему наконецъ записку. Чайкинъ пріхалъ вмст съ m-me Моториной. Эта почтенная женщина была въ ужасномъ волненіи, такъ что нсколько времени не могла выговорить ни одного слова, а только махала руками.

— Ужъ вы здоровы ли, Любовь Михайловна?— спросила ее Буянка.

— Нтъ, вы представьте себ, Елена Васильевна, тихоня-то наша… а?— заговорила Моторина, захлебываясъ.— Нтъ, я не могу говорить… Вотъ Платонъ Егорычъ скажетъ… А я-то, дура, съ ней няньчилась! Можно ли такъ ошибаться въ людяхъ въ мои годы? Никогда, никогда не прощу себ этого случая… Вчера встртила на улиц Ливаневскую… Она ужъ бросила Борщевскаго и теперь раскатываетъ по всему городу съ Косульскимъ,— это ихъ кружковскій премьеръ. Хорошо… Повстрчалась со мной, взглянула, и сейчасъ этакая улыбка… У, мерзавка!.. Думаетъ, что я ничего не вижу и не понимаю…

— Любовь Михайловна, я все-таки ничего не понимаю,— заявила Буянка.

— Ахъ, я не могу…— томно проговорила Моторина, закрывая глаза.— Понимаете, мн просто совстно. Платонъ Егорычъ, разскажите вы… Мужчины вдь умютъ въ форм шутки разсказывать всякія гадости. Но моему мннію, женщина, посвятившая себя искусству, не должна прикасаться къ мужчин… Да, не должна!.. Она должна высоко держать знамя своей независимости… Въ будущемъ — о, я въ этомъ убждена!— артистки организуютъ совершенно замкнутый кружокъ, въ род весталокъ, съ обтомъ цломудрія. Да, это единственное условіе, при которомъ только возможно отдать себя всю беззавтно искусству. Самый лучшій мужчина въ конц концовъ все-таки порядочная свинья… Excusez du peu, Платонъ Егорычъ, хотя вы и мужчина. Нтъ, скромница-то наша… а?..

— Агаья Петровна?— сдлала догадку Буянка.

— Ахъ, я не могу слышать этого имени… Говоря между нами, у меня былъ отличный планъ: помните Александра Иваныча Фукина? Ну, такъ вотъ была бы отличная парочка… Я смотрю на мужчинъ, какъ на печальную необходимость. Да… И кто бы могъ подумать?.. Старый развратникъ, о которомъ говорить даже неприлично, насказалъ этой дурочк всякихъ нелпостей: ‘у васъ, милашка, талантъ’, ‘я васъ выведу въ люди’ и т. д. И она поврила, и теперь… Нтъ, я не могу!..

— Однимъ словомъ, Агаья Петровна сошлась съ Добрецовымъ,— объяснилъ наконецъ Чайкинъ сконфуженно.— Ничего въ этомъ особеннаго нтъ, по крайней мр, для насъ…

— Мн до другихъ дла нтъ,— спорила Моторина,— но эта тихоня… кто бы могъ подумать? Наконецъ какое мое положеніе, и въ каконъ положеніи Александръ Иванычъ? Она — артистка, она, которая не уметъ сказать двухъ словъ…

Занятая своими мыслями, Моторина даже не спросила Буянку, надолго ли она пріхала, гд была и что думаетъ длать. Этотъ комическій эпизодъ опять сблизилъ Буянку съ Чайкинымъ, и они даже переглянулись.

— И знаете, кто наплъ этой дур въ уши: ‘талантъ! ахъ, какой талантъ!’?— спрашивала Моторина посл небольшой передышки.— Нашъ редакторъ, Харлампій Яковлевичъ… Да я ему глаза выцарапаю, только попадись онъ мн!.. Онъ будетъ знать… У меня тоже талантъ!

Любовь Михайловна явилась и исчезла, какъ буря. Она только на одну минутку завернула къ Ивану Петровичу въ кабинетъ, чтобы сказать ему нсколько теплыхъ словъ.

— Матушка, да ты сбсилась?!..— обругалъ ее старикъ.— Къ Пастеру надо всхъ васъ отправить…

Чайкинъ остался обдать, а Буянка называла его ‘печальной необходимостью’, какъ Моторина окрестила всхъ мужчинъ. Иванъ Петровичъ хохоталъ надъ этой кличкой до того, что въ дверяхъ столовой показалось встревоженное лицо Сергя Ивановича.

— Вы это что же насъ-то забыли, безсовстный человкъ?— упрекала гостя Буянка.— Сознайтесь, вдь вамъ немножко совстно, печальная необходимость?

Только посл обда Чайкинъ вспомнилъ, что сегодня у нихъ назначена репетиція, и что Добрецовъ теперь рветъ и мечетъ. Э, нашлепать и на Добрецова: все равно штрафъ платить. Онъ опять чувствовалъ ту предательскую теплоту, съ которой не хотлъ разстаться. Онъ сидлъ и смотрлъ на Буянку, которая что-то такое ему разсказывала, а онъ ни слова не понималъ и только растерянно улыбался.

— Вдь Любовь Михайловна права,— говорила Буянка,— я съ ней совершенно согласна… Это грустная правда, но тмъ не мене правда. Я поставила крестъ на свою артистическую карьеру, именно потому, что… Послушайте, да вы не слушаете меня, печальная необходимость?.. Кому же я говорю: въ пространство?.. Вы читали когда-нибудь, какъ монахи прежде образа писали? Наложитъ на себя постъ, молится, исповдуется и только потомъ приступитъ къ работ… Это и есть искусство. Нужно всю душу въ него вложить и чистую душу… Газетчики смялись надъ одной опереточной актрисой, которая молилась въ своей уборной, прежде чмъ выйти на сцену Прекрасною Еленой. Но я ее понимаю… Тутъ дло не въ окладахъ жалованья, не въ рецензіяхъ, не въ аплодисментахъ, а въ собственномъ сознаніи. Должны быть жрицы въ искусств, а не женщины, которыя продаютъ себя дороже или дешевле. Гд искусство мряется деньгами, тамъ его нтъ… Нтъ, вы сегодня неспособны слушать меня!..

Вечеромъ пріхалъ Петлинъ и былъ встрченъ общимъ смхомъ.

— Вотъ ужо задастъ теб Любовь Михайловна,— травилъ его Иванъ Петровичъ.— Будешь знать, какъ открываютъ новые таланты. Она меня по пути чуть не отдула…

— Что же, я, кажется, ничего не сдлалъ, господа?— смшно оправдывался редакторъ. А что касается Агаьи Петровны, такъ это… гм… какъ это сказать? Однимъ словомъ, я тутъ ршительно ни при чемъ…

Съ возвращеніемъ Буянки жизнь на дач приняла самый оживленный характеръ. Даже появилась разъ сама Агаья Петровна въ сопровожденіи, конечно, Добрецова. Она отнеслась къ Буянк самымъ строгимъ образомъ и, между прочимъ, спросила, что длаетъ здсь Чайкинъ,— онъ совсмъ испортился и пропустилъ уже дв репетиціи.

— Да, милашка, загулялъ,—подтвердилъ Добрецовъ, ужимаясь и подмигивая.

— Цлыхъ дв репетиціи, это ужасно!— говорила Буянка, покачивая головой.— Ужъ не сошелъ ли онъ съ ума?.. Вдь это нынче принято.

— Онъ длается просто ужаснымъ человкомъ,— продолжала Агаья Петровна.— Реплики перепутываетъ, какъ-то глупо улыбается, когда начнешь съ нимъ говорить…

— Вообще идолъ,— подтвердилъ Добрецовъ.— А мы его штрафикомъ, милашку, прикроемъ… штрафикомъ. Это иногда образумляетъ… Вотъ что, Елена Васильевна, а мы къ вамъ по длу: сейчасъ вы свободны… публика васъ любитъ…

— Ну, я кончила, Савелій едорычъ,— смущенно отвтила Буянка.— И очень устала…

— Ну, это вздоръ, милашка…

— Нтъ, не вздоръ…

Отказъ былъ ршительный и безповоротный, такъ что Добрецовъ и Агаья Петровна имли полное основаніе обидться.

Такъ искренно обрадовавшійся возвращенію Буянки Сергй Ивановичъ ходилъ хмурый и недовольный. Иванъ Петровичъ положительно терплъ отъ него притсненія, но молчалъ, покоряясь своей дол. Особенно брюзжалъ Сергй Ивановичъ, когда на дачу прізжалъ Чайкинъ,— старый дворецкій просто ненавидлъ водевилятника, точно тотъ хотлъ что-то украсть и только ожидалъ удобнаго момента. Однажды Сергй Ивановичъ заявился утромъ въ кабинетъ къ Ивану Петровичу и заявилъ прямо, что онъ больше не слуга.

— Это еще что за глупости?

— А ужъ, видно, такъ, сударь… Старъ я сталъ, самому пора на отдыхъ. Будетъ, послужилъ…

— Глупости!

— Нтъ, ужъ увольте. Не согласенъ, и все тутъ…

— Да говори человческимъ языкомъ, а не тяни изъ меня жилы.

— Что же тутъ говорить: только слпой не видитъ. Не сегодня — завтра, а Елена Васильевна законъ примутъ съ этимъ стрекулистомъ… Да. А я не согласенъ. Претитъ. Не по себ дерево выбралъ…

— Да намъ-то какое дло до нихъ?

— Вы про себя какъ знаете, а я не согласенъ, сударь…

Иванъ Петровичъ позвалъ Буянку и потребовалъ объясненій. Сергй Ивановичъ переминался у дверей, опустивъ стыдливо глаза.

— Правда это?— спрашивалъ Иванъ Петровичъ дрогнувшимъ голосомъ.— Да…— тихо отвтила Буянка.

——

Ровно черезъ годъ Охотниковъ пріхалъ опять на лтнія гастроли въ Чащиловъ. На пароходной пристани его встртилъ Буровъ, служившій въ трупп Добрецова. Старые знакомые обнялись и расцловались. Вечеромъ они сидли въ гостиниц ‘Парижъ’ и пили красное крымское вино, какъ и слдуетъ премьерамъ.

— Знаешь новость: Ривольская вышла замужъ,— сообщилъ, между прочимъ, Буровъ.

— Ривольская? Позволь, фамилія, кажется, знакомая…

— Еще бы! Она теперь m-me Чайкина… ха-ха!.. А теб стыдно забывать свои маленькія увлеченія… Тогда увезъ ее и… Ну, однимъ словомъ, я не охотникъ до семейнымъ тайнъ, а ты все-таки порядочная свинья.

— Позволь, да вдь это Буянка? Она же Лохманова-Голынецъ?

— Прежде всего я скроменъ въ такихъ длахъ, и всякое женское имя для меня священно…

— И для меня тоже. Но это все вздоръ… Я съ ней немножко былъ знакомъ когда-то. Гм!..

Пауза. Бутылка опустла и замнена новой. Лица раскраснлись.

— Вотъ что, Исай Борисычъ, сдлаемъ ей завтра визитъ?— предложилъ Буровъ.

— Это еще что за фантазія!..

— Нтъ, серьезно… Мы съ тобой люди безъ предразсудковъ и не будемъ ревновать Елену Васильевну, а мн ужасно хочется взглянуть на Чайкина въ роли мужа.

— Зачмъ же ставить человка въ неловкое положеніе? А впрочемъ, мн все равно, демъ…

На другой день утромъ они катили за городъ, на дачу. Одряхлвшій Сергй Ивановичъ не узналъ Бурова и провелъ гостей въ залу.

— Намъ Платона Егорыча нужно видть,— повторялъ Буровъ.

Хозяинъ не заставилъ себя ждать. Его появленіе было встрчено снисходительными улыбками и переглядываніемъ. Чайкинъ сначала покраснлъ, а потомъ побллъ.

— Что вамъ угодно?— спрашивалъ онъ, не двигаясь отъ дверей.

— Какъ что: въ гости пріхали старые товарищи.

У Чайкина захватило духъ, и онъ молча указалъ на дверь. Но непроспавшимся премьерамъ показалось это такъ смшно, что они продолжали сидть.

— Насъ, кажется, просятъ удалиться?— замтилъ Охотниковъ.— Но прежде я желалъ бы видть Елену Васильевну…

— Вонъ!..— крикнулъ на нихъ Чайкинъ, топая ногами.

На этотъ крикъ послышались легкіе шаги, и въ дверяхъ столовой показалась Буянка. Гости поднялись со своихъ мстъ, какъ и слдуетъ благовоспитаннымъ людямъ. Буянка посмотрла на нихъ, потомъ на мужа и скрылась.

— Вонъ, мерзавцы!..— оралъ Чайкинъ, не помня себя отъ бшенства.

— Молчи, щенокъ!— крикнулъ ему Буровъ и погрозилъ пальцемъ.

Въ этотъ моментъ гд-то въ сосдней комнат раздался глухой стукъ.

— Ну, это семейное счастье началось,— замтилъ Охотниковъ, шагая въ переднюю.

Когда Чайкинъ вбжалъ въ столовую, онъ чуть не запнулся на лежавшую на полу Буянку: она лежала съ прострленной головой. Попугай Карлъ Иванычъ неистово выкрикивалъ изъ своей клтки: ‘какъ? что? почему?’.

Читайте также: