Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612

Буря (1612)
Время на прочтение: 60 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. ШЕКСПИРА
ВЪ ПРОЗ И СТИХАХЪ

ПЕРЕВЕЛЪ П. А. КАНШИНЪ.

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ.

1) Веселыя уиндзорскія жены. 2) Крещенскій сочельникъ или что хотите. 3) Сонъ въ Иванову ночь. 4) Буря.

БЕЗПЛАТНОЕ ПРИЛОЖЕНІЕ
КЪ ЖУРНАЛУ
‘ЖИВОПИСНОЕ ОБОЗРНІЕ’
за 1893 ГОДЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ С. ДОБРОДЕВА.
1893.

Буря.

ДЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.

Алонзо, король неаполитанскій.
Себастіано, его братъ.
Просперо, законный герцогъ Миланскій.
Антоніо, его братъ, похититель престола. Фердинандо, сынъ короля неаполитанскаго.
Гонзальво, честный старикъ — совтникъ.
Адріано, Франческо — придворные.
Калибанъ, безобразный дикарь.
Триккуло, шутъ.
Стэфано, ключникъ, любящій выпить.
Капитанъ корабля.
Боцманъ.
Матросы.
Миранда, дочь Просперо.
Аріэль, воздушный духъ.
Ириса, Церера, Юнона, Нимфы, Жнецы — духи.
Другіе духи, подвластные Просперо.

Дйствіе сначала происходитъ на корабл, потомъ на остров.

ДЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Корабль на мор. Буря, громъ и молнія.

Входятъ: Капитанъ корабля и Боцманъ.

Капитанъ. Боцманъ!
Боцманъ. Я здсь, капитанъ, что прикажете?
Капитанъ. Переговори съ матросами, но только поскоре, потому что, въ случа малйшей проволочки, мы прямо наткнемся на твердую землю (Уходитъ).

Появляются матросы.

Бомцанъ. Ну, ребятушки, проворнй, проворнй! За дло, за дло, мои милые! Уберите брамсель! Слушайте внимательно свистокъ капитана! Ну теперь, если хочешь и можешь, дуй себ втеръ, пока не лопнешь.

Выходятъ: Алонзо, Себастіано, Антоніо, Фердинандо, Гонзальво и другіе.

Алонзо. Старайся, добрый мой боцманъ! Гд капитанъ? Поступай. какъ подобаетъ мужчин.
Боцманъ. А вы, прошу васъ, оставайтесь пока внизу.
Антоніо. Скажи, боцманъ, гд-же капитанъ?
Боцманъ. Разв вы его не слышите? Вы намъ прямо мшаете. Оставайтесь у себя въ каютахъ. Вы только помогаете бур.
Гонзальво.Будь, любезный, попривтливе.
Боцманъ. Съ удовольствіемъ, когда и море сдлается такимъ-же. Уходите! Что значитъ для этихъ ревуновъ имя короля? Ступайте въ каюты, молчите и не мшайте намъ.
Гонзальво. Хорошо! не забывай, однако, кто находится у тебя на корабл.
Боцманъ. Нтъ на немъ ни души, чья жизнь была бы мн дороже моей собственной. Вы вотъ, королевскій совтникъ, если можете заставить повиноваться вотъ эту-то стихію, заставляйте, а мы не дотронемся тогда ни до одного каната. Если не можете, будьте благодарны судьб, что жили такъ долго, и если намъ уже не миновать бды, готовьтесь, сидя въ каютахъ встртиться съ нею лицомъ къ лицу. Ну пріятели, живй, живе! Говорятъ вамъ:— уходите! (Уходитъ).
Гонзальво. Этотъ грубіянъ сильно меня ободряетъ. Сдается мн, что ему не сдлаться добычею волнъ… Лицо у него точь-въ-точь какъ у висльника, поэтому ты, благодатная судьба, береги-же его для вислицы. Роковую для него веревку обрати для насъ въ канатъ спасенія, потому что на нашъ собственный надежды мало. Если онъ не рожденъ для петли, дло наше плохо. (Уходитъ).

Боцманъ возвращается.

Боцманъ. Опустите брамстеньгу! Проворнй! Ниже, ниже! Попытаемся пустить въ ходъ большой парусъ (За сценой крикъ). Будь проклятъ этотъ вой: онъ заглушаетъ и бурю, нашу команду.

Входятъ: Себастіанъ, Антоніо и Гонзальво.

Вы явились опять? Что вамъ здсь надо? Не бросить-ли намъ изъ-за васъ все и утонуть? Или вамъ, бытъ можетъ, самимъ утонуть хочется?
Себастіано. Задуши чума тебя, горластаго богохульника, безсердечнаго пса!
Боцманъ. Такъ работайте сами.
Антоніо. Повсить тебя, паршиваго пса, повсить намъ, горластый и дерзкій сынъ непотребной, не такъ страшна опасность утонуть, какъ теб!
Гонзальво. Ручаюсь это онъ не утонетъ, хотя-бы корабль былъ не крпче орховой скорлупы и такъ же весь продырявленъ, какъ отъявленная потаскушка.
Боцманъ. Держись дале отъ земли, держись. Прибавь еще два паруса! Держись дальше отъ земли, говорятъ теб, говорятъ теб, держись дале!

Вбгаютъ промокшіе насквозь матросы.

Матросы. Все погибло! Молитесь! Молитесь! Все погибло! (Убгаютъ).
Боцманъ. Какъ? Неужто нашимъ устамъ суждено похолодть?
Гонзальво. Корень и принцъ молятся. Идемте къ нимъ.— Насъ ожидаетъ одинаковая судьба.
Себастіано. Мое терпніе лопнуло.
Антоніо. Эти пьяницы, общавъ намъ жизнь, надули насъ. Этому большеротому негодяю очень хотлось-бы тебя видть угопленникомъ и лежащимъ омытымъ десятые приливами.
Гонзальво. Быть ему повшеннымъ, какъ-бы ни возставала противъ этого его широкая пасть, и какъ-бы каждая капля, попадающая въ эту пасть, ни клялась, что этого не будетъ (За сценой слышатся возгласы: — ‘Сжалься надъ нами Боже! Корабль сейчасъ разобьется, разобьется въ щепы!.. Прощайте, жена и дти… Прощай, братъ! Мы гибнемъ, гибнемъ!’)
Антоніо. Если тонуть, такъ утонемъ вмст съ королемъ! (Уходитъ).
Себастіано. Простимся съ нимъ! (Уходитъ).
Гонзальво. Съ какою радостью отдалъ бы я теперь морское пространство въ цлыхъ тысячу миль, за одинъ акръ безплоднйшей почвы, поросшій бурьяномъ и верескомъ или хоть чмъ ни попало самымъ негоднымъ. Но, да совершится воля свыше — тмъ не мене мн все-таки хотлось умереть сухою смертью (Уходитъ).

СЦЕНА II.

На остров, передъ пещерой Просперо.

Входятъ: Просперо и Миранда.

Миранда. Если ты, дорогой мой отецъ, заставишь своимъ искусствомъ такъ яростно свирпствовать буйныя волны, укроти ихъ скоре. Съ неба, вмсто дождя, падала бы горячая смола, если бы вздымающееся до крайнихъ своихъ предловъ море не залило ихъ. О, глядя на страждущихъ, я страдала вмст съ ними! Прекрасный корабль, на которомъ, вроятно, находились люди высокопоставленные, разбитъ въ дребезги. Вопли погибающихъ бились о мое сердце… Бдные, они, должно быть, погибли. Если бы я была могучимъ божествомъ, я прогнала бы море въ преисподнюю, чтобы не дать ему поглотить корабль вмст съ бывшими на немъ.
Просперо. Успокойся! Забудь вс страхи и скажи сострадательному своему сердцу, что никакой бды не случилось.
Миранда. О, какой злополучный день!
Просперо. Повторяю теб, никакой бды не произошло. Случилось только то, чего требовала моя заботливость о теб! да, о теб, моя дорогая! о теб, безцнная моя дочь, даже невдающая, кто она такая, незнающая ни кто я, ни откуда, не подозрвающая, что я много значительне Просперо, владющаго этою пещерою, то есть твоего понын безвстнаго отца.
Миранда. Знать боле того, что знаю, я никогда не желала.
Просперо. Теперь время открыть теб все. Помоги мн снять мой нарядъ чародя… Вотъ такъ… (Снимаетъ съ себя плащъ). Искусство мое, лежи здсь съ миромъ… Утри глаза, милое мое дитя, утшься. Ужасное кораблекрушеніе, возбудившее въ теб такое состраданіе, вызвано мною, моимъ искусствомъ и моею предусмотрительностью. Оно окончилось настолько безвредно, что не только ни одна душа не погибла, но ни одинъ изъ бывшихъ на корабл, чью смерть ты видла и чья судьба такъ сильно тебя сокрушила, не утратилъ ни одного волоса. Сядь, теперь теб пора узнать все.
Миранда. Ты нердко заводилъ рчь о моей судьб, о моемъ прошломъ, но ты постоянно обрывалъ признанія на половин, говоря:— Нтъ, подожду, время еще не настало.
Просперо. Теперь часъ насталъ, самая минута требуетъ, чтобы ты внимательно напрягла слухъ. Повинуйся и слушай. Можетъ быть, у тебя до сихъ поръ сохранилось. въ памяти кое-что изъ прошлаго, прошедшаго ране нашего перезда въ эту пещеру? Не думаю, чтобы могло такъ быть, потому что тогда теб еще не исполнилось и трехъ лтъ.
Миранда. Однако, отецъ, я все-таки могу.
Просперо. Что же можешь ты припомнить:— другое жилище или другое лицо? Опиши мн то, что сохранилось въ твоей памяти.
Миранда. Все это отъ меня такъ уже далеко, что представляется въ моей памяти скоре сномъ, чмъ дйствительностью. У меня было пять или шесть ухаживавшихъ за мною прислужницъ.
Проспероо. Нтъ, Миранда, было ихъ у тебя боле. Но какъ могло это сохраниться у тебя въ памяти? Что же, однако, кром этого, видишь ты еще въ той бездн времени, которая называется прошлымъ? Ты, хоть и смутно, но можешь все-таки припомнить кое-что изъ прежняго, слдовательно теб легче припомнить, что было посл твоего прибытія сюда?
Миранда. Вотъ изъ этого я ровно ничего не помню.
Просперо. Двнадцать лтъ, да, цлыхъ двнадцать лтъ тому назадъ, я былъ герцогомъ, могучимъ властелиномъ и верховнымъ правителемъ Милана.
Миранда. Значитъ ты мн не отецъ?
Просперо. Твоя мать была воплощеніемъ добродтели и утверждали, будто ты мн дочь. Твой отецъ былъ герцогомъ миланскимъ, и ты единственною его наслдницею, слдовательно, ты принцесса царскаго рода.
Миранда. Какой-же гнусный поступокъ вынудилъ насъ оттуда удалиться? Или это, было нашимъ счастіемъ?
Просперо. И то, и другое, да, дочь моя, и то, и другое. Насъ, какъ ты сказала, удалилъ оттуда гнусный поступокъ, и счастіе привело сюда.
Миранда. Сердце мое обливается кровью при мысли о тхъ забытыхъ мною страданіяхъ, которыя ты вынесъ изъ-за меня. Умоляю тебя, продолжай.
Просперо. Мой братъ, а твой дядя,— имя ему Антоніо, и замть, прошу тебя, какъ можетъ иногда быть вроломенъ родной братъ,— да, этотъ Антоніо, который посл тебя былъ мн дороже всхъ на свт, кому я доврялъ и управленіе моимъ герцогствомъ,— а въ то время оно было самымъ первымъ во всемъ мір, и Просперо какъ по своему значенію, такъ и по учености, не имлъ соперниковъ и считался первымъ изъ первыхъ. Свободныя искусства были исключительнымъ моимъ занятіемъ, а правленіе государствомъ я всецло предоставлялъ брату. Увлеченный таинственными науками, отдавшись имъ вполн, я сталъ совершенно чуждымъ своимъ подданнымъ… Коварный твой дядя… Слушаешь ты меня?
Миранда. Слушаю съ полнымъ вниманіемъ.
Просперо. Когда твой дядя до совершенства развилъ въ себ искусство одн просьбы исполнять, въ другихъ отказывать, кого изъ подданныхъ возвеличивать, другихъ сокращать, урзывать, чтобы они не переростали указанной имъ мрки, онъ пересоздалъ всхъ созданныхъ мною, преобразилъ ихъ до неузнаваемости и изъ прежнихъ сотворилъ совсмъ другихъ людей. Владя ключомъ, какъ обращаться и съ самимъ дломъ, и съ тми, кому поручено его исполненіе, онъ настроилъ сердца моихъ подданныхъ на тотъ ладъ, который былъ наиболе угоденъ его слуху, онъ, превратившись въ плющъ, обвилъ своими втвями стволъ царственнаго моего дерева и высосалъ изъ него вс соки… Однако, ты, кажется, совсмъ перестала меня слушать?
Миранда. Напротивъ, я слушаю.
Просперо. Прошу тебя, слушай какъ можно внимательне. Беззавтно отдавшись, такимъ образомъ, уединенію и совершенствованію во мн тхъ духовныхъ качествъ, которыя,— не будь он такъ сокровенны,— превысили бы всякую человческую оцнку,— пробудили въ моемъ брат его злую природу. Моя доврчивость, словно слишкомъ добрый отецъ, зародила вроломство, а оно съ своей стороны оказалось никакъ не мене сильнымъ, чмъ моя доврчивость, то-есть, не знало ни мры, ни границъ. Распоряжаясь, такимъ образомъ, по-своему усмотрнію не только всми принадлежавшими мн доходами, но и всмъ чего могла потребовать законная моя власть, онъ преобразился въ одного изъ тхъ людей, которые, постоянно повторяя вымыселъ, настолько развративъ этимъ свое грховное воображеніе, кончаютъ тмъ, что сами врятъ, будто измышленная ими выдумка дйствительно истинная правда. Онъ убдилъ самого себя, что онъ въ самомъ дл герцогъ. Потому что замнялъ меня, пользовался царственною вншностью и всми ея преимуществами. Возрастающее-же отъ этого честолюбіе его… Слышишь?
Миранда. Твой разсказъ излечилъ-бы даже глухого.
Просперо. Чтобы не было никакого различія между ролью, которую онъ игралъ, и тмъ лицомъ, которое онъ изображалъ изъ себя, для Антоніо сдлалось крайне необходимымъ превратиться въ полнаго властелина Милана. Для меня-же, бдняка, моя библіотека казалась довольно обширнымъ герцогствомъ. Если поврить Антоніо, я не созданъ для царственнаго величія этого міра. Онъ до того жаждалъ власти, что вступилъ въ союзъ съ королемъ неаполитанскимъ, согласился платить ему ежегодную дань и признать себя вассаломъ. Онъ свою корону подчинилъ корон неаполитанской, и такимъ образомъ мое несчастное, ни передъ кмъ до тхъ поръ не преклонявшееся герцогство, несчастный Миланъ довелъ до полнаго униженія.
Миранда. О, небеса!
Просперо. Когда узнаешь подробности и то, что произошло затмъ, скажи, мыслимо-ли, чтобъ онъ былъ роднымъ мн братомъ?
Миранда. Гршно мн дурно думать о моей бабушк, но вдь даже изъ честной утробы выходили иногда дурные сыновья.
Просперо. Вотъ подробности: король неаполитанскій, старинный мой врагъ, согласился на просьбу брата. Просьба же это состояла въ томъ, чтобъ онъ въ награду за его подчиненіе и за дань,— настоящіе размры которой мн неизвстны, тотчасъ же изгналъ меня изъ моихъ владній и передалъ правленіе прекраснымъ Миланомъ со всми его царственными правами моему брату. Набрали они толпу измнниковъ, и въ одну предназначенную для этого глухую полночь Антоніо отворилъ ему ворота, и они, подъ покровительствомъ глубокаго мрака, исполнили замыселъ и увлекли, какъ меня, такъ и тебя, мою горько плакавшую Миранду.
Миранда. Какая жалость, не помню, какъ плакала я тогда, но готова заплакать и теперь, это исторгло-бы слезы изъ моихъ глазъ.
Просперо. Слушай дале. Я сейчасъ дойду до предстоящаго намъ дла, безъ него весь этотъ разсказъ былъ-бы излишнимъ.
Миранда. Но отчего-же они тогда прямо не умертвили насъ?
Просперо. Вопросъ весьма дльный, вызываемый самимъ разсказомъ. Я былъ такъ любимъ моимъ народомъ, моя милая, что они не посмли скрпить это дло такой кровавой печатью. Напротивъ, они гнусную свою цль изукрасили самыми благовидными красками. Вотъ теб остальное въ двухъ словахъ: усадили они насъ въ лодку, вывезли на нсколько миль въ море, гд уже приготовленъ былъ гнилой остовъ судна, не оснащённаго, безъ канатовъ, безъ парусовъ и безъ мачтъ и даже инстинктивно покинутый крысами. На него-то насъ втащили, чтобы дать намъ взывать къ гнвно ревущему на насъ морю, посылать свои вздохи къ втрамъ, которые, изъ состраданія отвчая намъ тоже вздохами, только вредили намъ своимъ участіемъ.
Миранда. Охъ, какой тяжкой обузой была я тогда для тебя!
Просперо. Нтъ, ты была хранившимъ меня херувимомъ, исполненная твердости, влитой въ тебя небомъ, когда я заливалъ море горькими слезами, стоналъ подъ бременемъ страданія, и пробудила во мн мужество переносить твердо все, что будетъ дале.
Миранда. Какъ-же добрались мы до берега?
Просперо. При помощи Божественнаго Провиднія.— У насъ въ запас было немного пищи и прсной воды, благородный неаполитанецъ Гонзальво, которому было поручено исполнить приговоръ своихъ властелиновъ, изъ состраданія снабдилъ насъ тмъ и другимъ, прибавивъ къ этому богатыя одежды, блье, домашнюю утварь и другія необходимости, которыя намъ впослдствіи весьма пригодились. Зная, что я любилъ мои книги, онъ по своей сердечной доброт присоединилъ къ остальному нсколько томовъ изъ моей собственной библіотеки, которые были для меня дороже всего государства.
Миранда. Хотлось-бы мн когда-нибудь увидть этого человка.
Просперо. Я теперь встану, но ты сиди спокойно и слушай конецъ нашихъ морскихъ бдствій. Мы прибыли на этотъ островъ, и здсь я, твой учитель, заставилъ тебя сдлать такіе успхи, какихъ-бы никогда не сдлать другимъ принцессамъ, имющимъ мене старательныхъ наставниковъ и больше времени, чтобы тратить его на пустяки.
Миранда. Да наградитъ тебя за это Небо! Однако, меня все-таки тревожитъ этотъ вопросъ. Прошу тебя, отецъ, скажи, для чего-же вызвалъ ты эту бурю?
Просперо. Ты сейчасъ это узнаешь. По странной случайности благосклонная ко мн фортуна, дорогая теперешняя моя повелительница, привела моихъ враговъ къ этому берегу. А мое умнье читать въ будущемъ открыло мн, что мой зенитъ зависитъ отъ благопріятствующей звзды. Если я не воспользуюсь вліяніемъ этой звзды теперь-же, пренебрегу имъ, мн уже никогда не видать счастья. Боле не спрашивай. Тебя клонитъ со сну. Эта дремота, какъ кладъ, боле для насъ благопріятна. Поддайся же ей, я знаю, ты не въ силахъ ее побдить (Миранда засыпаетъ), Сюда, мой слуга, сюда! Теперь я готовъ. Явись, мой Аріэль, явись!

Входитъ Аріэлъ.

Аріэль. Желаю теб всхъ благъ, великій властелинъ, всхъ благъ теб, мой мудрый повелитель. Я являюсь, чтобы исполнять все, чего бы ты ни пожелалъ. Если прикажешь мн летть, плыть, броситься въ огонь, какъ на кон, мчаться на всклокоченныхъ облакахъ, покорный мощному твоему велнію, Аріэль исполнитъ все безпрекословно. Онъ и самъ всецло принадлежитъ теб, и вс его способности.
Просперо. Скажи, любезный духъ, въ точности-ли ты исполнилъ мои приказанія на счетъ бури?
Аріэль. Во всхъ отношеніяхъ, я, какъ шквалъ, налетлъ на корабль короля и всюду — то на носу, то на корм, то на палуб, то въ каждой кают — заставлялъ вспыхивать ужасъ. По временамъ я раздлялся и разомъ горлъ въ разныхъ мстахъ: на большой мачт, на реяхъ, на бугсприт, а потомъ соединялъ снова свои части, сливался воедино. Даже молніи Юпитера, предвстницы страшныхъ ударовъ грома, не бывали такъ мгновенны, не ускользали такъ быстро отъ взоровъ. Огонь и трескъ срнаго рокота, казалось, осаждали самого могучаго Нептуна, заставляли трепетать отважныя его волны, колебали даже грозный его трезубецъ.
Просперо. А былъ тамъ, любезный мой духъ, хоть одинъ человкъ настолько твердый и мужественный, что не потерялъ головы среди этого страшнаго рокота?
Аріэль. Не было никого, кмъ бы не овладла лихорадка безумія, кто не проявлялъ бы выходокъ отчаянія. Вс, кром матросовъ, ныряли въ соленую пну, стараясь спастись съ воспламененнаго мною корабля. Сынъ короля Фердинандо, съ стоявшими дыбомъ волосами, боле походившими въ это время на тростникъ, чмъ на волосы, соскочилъ первый и воскликнулъ: ‘Адъ опустлъ: вс черти его здсь’!
Просперо. Прекрасно, добрый мой другъ. Но близко было это отъ берега?
Аріэль. Какъ разъ около него.
Просперо. И что-же, Аріэль, вс спаслись?
Аріэль. Ни одного волоска не погибло. Даже на поддерживавшей ихъ одежд не появилось ни одного пятнышка, она еще свже, чмъ прежде. Согласно твоему приказанію, я кучками разсялъ ихъ по острову. Королевскаго же сына высадилъ отдльно и оставилъ сидящимъ въ пустынномъ уголк. Онъ, оглашалъ воздухъ грустными вздохами, грустно склонивъ руки на груди.
Просперо. А скажи, что-же ты сдлалъ съ королевскимъ кораблемъ, съ матросами и съ остальнымъ флотомъ?
Аріэль. Корабль короля въ пристани, а именно въ томъ глубокомъ залив, куда ты однажды вызвалъ меня въ полночь, чтобы я добылъ для тебя росы съ вчно обвваемыхъ бурями острововъ Бермудскихъ. Тамъ скрылъ я его и матросовъ, забившихся подъ люками. Присоединивъ къ перенесеннымъ ими трудамъ и мои чары, я оставилъ ихъ крпко спящими. Остальной-же разсянный мною флотъ соединился снова и снова поплылъ къ Неаполю, уныло направляясь по волнамъ Средиземнаго моря. Флотъ этотъ убжденъ, что самолично видлъ гибель и королевскаго корабля, и высочайшей особы своего повелителя.
Просперо. Ты, Аріэль, отлично исполнилъ свое порученіе.Но теб предстоитъ еще дло. Какое теперь время дня?
Аріэль. Время перешло уже за полдень.
Просперо. Да, по крайней мр, склянки дв… Время между теперешней минутой и шестью часами должно быть обоими нами старательно употреблено въ дло.
Аріель. Опять работа? Если ты такъ сильно заваливаешь ею, позволь напомнить теб общаніе, которое ты до сихъ поръ не исполнилъ.
Просперо. Что такое? Ты чмъ-то недоволенъ. Чего-жь можешь ты желать больше?
Аріэль. Свободы.
Просперо. Ране срока? Молчи!
Аріэль. Прошу тебя,— какъ я врно служилъ теб никогда теб не лгалъ, никогда не ставилъ тебя въ непріятное положеніе, служилъ безъ ропота, безъ жалобы. За это ты общалъ сбавить мн цлый годъ.
Просперо. А ты забылъ, отъ какой пытки я тебя избавилъ?
Аріэль. Нтъ, не забывалъ.
Просперо. Вижу, что забылъ, потому что ты чмъ-то важнымъ считаешь попираніе ногами тины въ соленой глубин, полеты на рзкомъ сверномъ втр и работу по моему приказанію въ жилахъ окоченлой отъ мороза земли.
Аріэль. Не то, мой повелитель.
Просперо. Лжешь, злобное созданіе! Ты забылъ про гнусную вдьму Сикораксу, согнувшуюся въ обручъ отъ лтъ и злобы, забылъ ты ее?
Аріэль. Нтъ, государь, не забывалъ.
Просперо. Гд-жь родилась она? Говори!
Аріэль. Въ Алжир, мой властелинъ.
Просперо. Каждый мсяцъ я долженъ напоминать теб то, что ты забываешь постоянно, именно то, чмъ ты былъ. Эта окаянная колдунья Сикоракса за множество злодяній и ужасающихъ волшебствъ, о которыхъ страшно даже слышать, была, ты знаешь, изгнана изъ Алжира. И только, однако, какая-то случайность спасла ее отъ смерти. Вдь такъ?
Аріэль. Совершенно такъ, мой повелитель.
Просперо. Эта голубоглазая вдьма была привезена сюда беременной и брошена матросами. Ты, теперешній мой рабъ, по собственнымъ твоимъ словамъ, былъ тогда еще ея служителемъ. Ты, какъ духъ, слишкомъ нжный фруктъ для земныхъ и гнусныхъ ея порученій, отказывался исполнять ея страшныя требованія, а она въ порыв неукротимой злобы и съ помощью боле сильныхъ своихъ прислужниковъ заключила тебя въ расщепъ сосны, въ которомъ ты и протомился цлыхъ двнадцать лтъ. Пока это время шло, она умерла. Ты оставался въ расщеп, и тамъ стоны твои раздавались такъ-же часто, какъ стукъ мельничнаго колеса. Ни одно человческое существо не украшало еще своимъ присутствіемъ этого острова, кром ея сына, которымъ она здсь ощенилась, щенка, усыпаннаго веснушками и дьявольскаго происхожденія.
Аріэль. Да, ея сынъ Калибанъ.
Просперо. Глупый, о комъ-же я и говорю, какъ не о Калибан, который тоже теперь у меня въ услугахъ. Теб лучше знать, какія муки ты выносилъ, когда я нашелъ тебя. Твои стоны заставляли выть волковъ, проникали въ глубь вчно злобствующихъ медвдей. Это были муки осужденныхъ на вчныя страданія, и Сикоракса ужь не могла ихъ прекратить. Когда я прибылъ сюда и услыхалъ тебя, мое искусство заставило сосну какъ-бы звнуть и выпустить тебя.
Аріэль. Великая теб благодарность за это.
Просперо. Если-же ты будешь роптать, я расщеплю дубъ, вобью тебя въ его узловатую внутренность и заставлю тебя выть тамъ цлыхъ двнадцать зимъ.
Аріэль. Прости, мой повелитель! Я буду покоренъ теб во всемъ, буду служить теб безропотно, хотя я и духъ.
Просперо. Исполняй мои приказанія въ точности, и черезъ два дня я возвращу теб свободу.
Аріэль. О, благородный мой властелинъ! Что-же прикажешь мн длать? Говори-же, что мн длать?
Просперо. Ступай, преобразись въ морскую нимфу и быть незримымъ для всхъ, кром меня и тебя самого, ступай и возвращайся сюда въ этомъ вид.Только приходи скорй (Аріэль уходитъ). Проснись, мое сокровище, проснись! Ты отлично уснула,— проснись!
Миранда. Это твой чудный разсказъ навелъ на меня сонъ.
Просперо. Стряхни его. Пойдемъ навстимъ моего раба Калибана, никогда не отвчающаго намъ ласково.
Миранда. Отецъ, онъ такой гадкій, мн противно на него смотрть.
Просперо. Каковъ-бы онъ ни былъ, мы обходиться безъ него не можемъ. Онъ разводитъ для насъ огонь, таскаетъ топливо и исполняетъ разныя другія службы. Эй, рабъ! Калибанъ! Червякъ! откликнись!
Калибанъ (За сценой). Чего вамъ? Топлива у васъ еще достаточно.
Просперо. Говорятъ теб, или сюда. Для тебя есть другое дло. Ползи-же, черепаха. Что-же ты не идешь?

Входитъ Аріэль въ вид морской нимфы.

Просперо. Какое прелестное явленіе! Слушай-же, красивый Аріэль, что я скажу теб на ухо.
Аріэль. Все будетъ исполнено (Уходитъ).
Просперо. Иди-же, ядовитый рабъ, прижитый гнусной твоей матерью отъ самаго дьявола. Иди!

Входитъ Калибанъ.

Калибанъ. Пусть зловреднйшая роса, какую когда-либо моя мать собирала вороньимъ перомъ съ чумныхъ болотъ, падетъ на васъ обоихъ, пусть васъ хлещетъ юго-западный втеръ и съ головы до ногъ покроетъ васъ нарывами.
Просперо. Знай, что за эти слова ты всю эту ночь будешь мучиться корчами, колотьемъ, которыя не дадутъ вздохнуть ни на минуту. Злые духи за все ночное время, которое имъ разршено проводить по своему усмотрнію, не отстанутъ отъ тебя, ты весь будешь изрытъ и исколотъ, какъ медовый сотъ, и каждый щипокъ твоихъ мучителей будетъ больне пчелинаго жала.
Калибанъ. Надо-же мн състь свой обдъ. Этотъ островъ достался мн отъ моей матери Сикораксы, а ты его у меня отнялъ. Когда ты только прибылъ сюда, ты меня ласкалъ, ухаживалъ за мной, давалъ мн воду съ плававшими въ ней ягодами и научилъ, какъ называть большее и какъ меньшее свтила, изъ которыхъ одно горитъ днемъ, другое ночью. Тогда я тебя любилъ и показалъ теб все, что есть на остров:— и прсные источники, и соленыя воды, и безплодныя и плодоносныя мста. Будь я проклятъ за это! Пусть вс чары Сикораксы, какъ жабы, жуки, летучія мыши, обрушатся на васъ обоихъ за то, что я теперь вамъ подданный, тогда какъ прежде самъ былъ себ королемъ. Ты далъ мн жилищемъ эту голую скалу и не пускаешь на остальную часть острова.
Просперо. Жалкій лжецъ, сдерживаемый не лаской, а только побоями! разв, какъ ты ни гадокъ, я не обращался съ тобою по-человчески? не держалъ тебя въ моей собственной пещер, пока ты не покусился на честь моей дочери?
Калибанъ. Ого-го! Очень жаль, что не усплъ, что былъ предупрежденъ тобою. Безъ этого населилъ-бы я весь островъ Калибанами.
Просперо. Гнусный рабъ, не поддающійся никакому хорошему вліянію и способный только на одно злое! Я тебя жаллъ, научилъ тебя говорить, ежечасно научалъ то тому, то другому. Ты былъ совершеннйшій дикарь, не могъ высказать даже собственнаго желанія и только мычалъ, какъ животное. На помощь твоимъ мыслямъ я далъ слова, чтобъ ихъ высказывать. Но хотя ты научился и многому, въ твоей скверной природ было то, съ чмъ не уживается ничто хорошее. Я потому поселилъ тебя на этой скал, что ты достоинъ былъ даже хуже, чмъ темницы.
Калибанъ. Ты научилъ меня говорить, а единственная моя выгода отъ этого состоитъ въ томъ, что я теперь умю проклинать. Да изгложетъ тебя красная немощь за то, что ты научилъ меня своему языку!
Просперо. Ступай вонъ, отродье вдьмы! Принеси намъ топлива,— да живй, такъ какъ для тебя есть еще и другое дло. Ты пожимаешь плечами, мерзавецъ! Если ты неохотно исполнишь то, что я теб прикажу, или не исполнишь совсмъ, я замучу тебя старыми судорогами, наполню твои кости разными болями и заставлю такъ ревть, что самые зври ужаснутся.
Калибанъ. Нтъ, нтъ! Молю тебя! (Про себя). Надо повиноваться. Искусство его такъ велико, что подчинитъ себ, сдлаетъ своимъ вассаломъ даже Сетебоса, бога моей матери.
Просперо. Убирайся-же! (Калибанъ уходитъ).

Появляется незримый Аріэлъ, поетъ и играетъ. Фердинандо слдуетъ за нимъ.

Аріэль (поетъ).
Слетайтесь вс на сухой песокъ
Съ поклонами и съ поцлуями,
Берите за руку другъ друга!
Вдь ярость волнъ давно угомонилась,
Пляшите дружно на песк прибрежномъ,
Припвъ услышите вы громкій.
Духи споютъ вамъ его!
Гамъ! гамъ! гамъ!
Вотъ лаютъ собаки цпныя!
Гамъ! гамъ! гамъ!
Слышу я также, какъ встникъ зари,
Петелъ, кричитъ, надуваясь!
Фердинандо. Гд раздается эта музыка, въ воздух или въ земл? Вотъ она замолкла. Она, врно, сопровождаетъ-какое-нибудь божество этого острова. Я сидлъ на выступ скалы и оплакивалъ гибель моего отца, короля, а эта музыка подползла ко мн по волнамъ, усмиривъ своими сладостными звуками ярость волнъ и мое горе. и послдовалъ за нею или, врне, она привлекла меня сюда. Вотъ она замолкла. Нтъ, начинается опять.
Аріэль (поетъ).
На тридцать пять футовъ
Въ вод твой отецъ,
Что было костями —
Въ коралъ обратилось,
Что было глазами —
То перлами стало.
Ничто въ разрушенье
Въ немъ не пришло,
Но только все въ немъ
Обратилось въ морское.
Какъ чудно, богато
И пышно все въ немъ!
А нимфы морскія
Звонятъ ежечасно
По томъ, кто спитъ въ мор.
Чу! Слышишь ихъ звонъ?
Припвъ. Динь-динь-и-донъ-донъ!
Аріэль. Слушай! Я слышу теперь ихъ динь-динь-донъ!
Фердинандо. Псня эта заставляетъ меня вспоминать объ утонувшемъ отц. Музыка — это дло не человческое, и звуки ея — не земные звуки. Вотъ теперь раздаются они высоко надо мною.
Просперо. Подними окаймленныя рсницами завсы твоихъ глазъ и скажи мн, что ты видишь?
Миранда. Что это такое? духъ? Съ какимъ удивленіемъ онъ озирается кругомъ и какъ онъ хорошъ, отецъ! Вдь это духъ?
Просперо. Нтъ дорогая. Онъ стъ и спитъ, онъ одаренъ такими-же чувствами, какъ и мы. Этотъ юноша, котораго ты видишь теперь, находится въ числ потерпвшихъ крушеніе и, еслибъ не печаль, служащая для красоты разъдающей язвой, ты вполн справедливо могла бы назвать его красавцемъ. Онъ лишился всхъ своихъ товарищей и, отыскивая ихъ, бродить теперь по острову.
Миранда. Я даже могла бы назвать его божествомъ, потому что среди земныхъ существъ никогда ничего не видывала такого прекраснаго.
Просперо (Про себя). Все, какъ я вижу, идетъ именно такъ, какъ мн хотлось. Добрый и услужливый духъ, освобожу тебя за это черезъ два-же дня!
Фердинандо. Это, наврное, богиня, которую сопровождало пніе. Молю тебя скажи, ты живешь на этомъ остров? Научи же меня, какъ вести себя здсь. Но первая моя просьба, хотя я упоминаю о ней позже:— скажи, о чудо изъ чудесъ, земное ты созданіе, или нтъ?
Миранда. Я нисколько не чудо, а что я двушка, такъ это врно.
Фердинандо. Родной мой языкъ! О, Небо! Между говорящими на этомъ язык я былъ бы первымъ, еслибы находился тамъ, гд на немъ говорятъ.
Просперо. Какъ первымъ? Чмъ же былъ бы ты, еслибы тебя услыхалъ король неаполитанскій?
Фердинандо. Такимъ-же, какъ теперь, одинокимъ созданіемъ, крайне изумленнымъ тмъ, что ты упоминаешь о корол Неаполя. Король слышитъ меня, и вотъ почему я плачу. Теперь я самъ король Неаполя, съ собственными, не знавшими до сихъ поръ отлива глазами, съ тхъ поръ какъ мой король отецъ погибъ во время крушенія.
Миранда. Ахъ, какая жалость!
Фердинандо. Да, погибъ, и со всми своими придворными. Съ нимъ находился герцогъ Миланскій и его доблестный сынъ. Оба погибли.
Просперо. Герцогъ Миланскій и его несравненная дочь могли бы это опровергнуть, если бы это оказалось нужнымъ теперь же (Про себя). Они съ первой встрчи уже обмнялись взглядами. За это, милйшій Аріэль, я освобожу тебя (Громко). Одно слово, добрйшій синіоръ! Боюсь, какъ бы вы сильно себ ни напортили. Только слово.
Миранда. Отецъ, зачмъ говорить съ нимъ такъ сурово? Это третій изъ всхъ виданныхъ мною людей и первый, по комъ я вздыхаю. Пусть состраданіе и отца расположитъ къ нему такъ-же, какъ меня.
Фердинандо. О, если ты не богиня, а въ самомъ дл двушка и сердце твое свободно, я сдлаю тебя королевой Неаполя.
Просперо. Тише, почтеннйшій, тише! Скажу теб еще (Про себя). Они совсмъ ужь во власти другъ у друга. Надо чмъ-нибудь затруднить такую быстроту, чтобы слишкомъ легкое пріобртеніе не уменьшило цнности пріобртеннаго (Громко). Скажу теб еще: я приказываю теб идти за мною. Ты здсь присвоилъ не принадлежащее теб званіе, явился сюда лазутчикомъ, чтобы у меня, его властелина, оттягать этотъ островъ.
Фердинандо. Нтъ! Это такъ же врно, какъ то, что я мужчина.
Миранда. Никакое зло не можетъ жить въ такомъ чудномъ храм! Если у злого духа такое прекрасное жилище, съ нимъ захотятъ жить даже добрые.
Просперо. Иди за мной. А ты за него не заступайся — онъ предатель. Идемъ! Я соединю твою шею съ ногами, пить ты будешь у меня морскую воду, сть раковины изъ ручьевъ, высохшіе коренья и скорлупу отъ желудей. Иди!
Фердинандо. Нтъ, буду противиться такому угощенію, пока врагъ мой совсмъ не пересилитъ меня! (Хочетъ обнажить мечъ, и очарованный, не можетъ самъ шевельнуться).
Миранда. Отецъ мой, не подвергай его слишкомъ жестокимъ испытаніямъ! Онъ кротокъ и не опасенъ.
Просперо (Фердинандо). Ахъ! Вотъ новости, меня хочетъ учить моя нога! Вложи, измнникъ, мечъ въ ножны. Ты вынулъ его только для показа и не смешь имъ шевельнуть, до того въ теб сильно сознаніе твоей виновности. Я обезоружу тебя и вотъ этой тростинкой выбью его изъ твоихъ рукъ.
Миранда. Милый отецъ, молю тебя!
Просперо. Прочь! Что ты вцпилась въ мое платье?
Миранда. Сжалься! Я поручусь за него.
Просперо. Молчи! Еще одно слово, и оно заставить меня если не возненавидть, то бранить тебя. Какъ! ты ршаешься вступаться за самозванца! Ты думаешь, что такихъ, какъ онъ нтъ боле на свт, потому что до сихъ поръ видала одного его да Калибана. Успокойся, глупая,— въ сравненіи съ большею частью людей, онъ Калибанъ, а они въ сравненіи съ нимъ ангелы.
Миранда. Если такъ, мое желаніе самое смиренное: лучшаго человка я и видть не желаю,
Просперо (Фердинандо). Довольно! Повинуйся! Мыщцы твои вернулись къ пор дтства, въ нихъ нтъ никакой силы.
Фердинандо. Въ самомъ дл, вся моя жизненная сила какъ будто дремлетъ, какъ будто скована Но и утрата отца, и ощущаемый упадокъ силъ, и гибель всхъ друзей, и угрозы этого овладвшаго мною человка были бы для меня еще выносимы, еслибъ я изъ моей темницы могъ хоть разъ въ день видть эту двушку. Пусть свобода, если такъ, владетъ всмъ остальнымъ міромъ,— для меня и въ тюрьм будетъ достаточно простора!
Просперо (Про себя). Дло идетъ на ладъ. (Аріэлю). Подойди, мой ловкій Аріэль! Ты отлично исполнилъ порученіе. (Фердинандо). За мной! (Аріэлю). Слушай, что ты еще долженъ для меня сдлать.
Миранда. Не падай духомъ: отецъ мой добре, чмъ можно предположить по его рчамъ. Въ его теперешнемъ обращеніи съ тобой есть что-то необыкновенное.
Просперо (Аріэлю). Ты будешь свободенъ, какъ горный втеръ, но прежде долженъ въ точности исполнить все, что приказано.
Аріэль. До послдняго слова
Просперо. Идите за иной.— Не заступайся за него (Уходятъ).

ДЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Другая часть острова.

Входятъ: Алонзо, Себастіано, Антоніо, Гонзальво, Адріано, Франческо и др.

Гонзальво. Прошу васъ, государь, перестаньте сокрушаться. Вамъ, какъ и всмъ намъ, есть чему порадоваться: спасенье наше, право, важне потери. Нашъ поводъ къ огорченію самый обыкновенный. Такіе-же поводы къ печали ежедневно выпадаютъ на долю то жен моряка, то хозяину торговаго судна, то самого торговца. Что-же касается чуда нашего избавленія, немногіе изъ числа даже милліоновъ могли бы разсказать про себя что нибудь подобное. И такъ, государь, взвсьте благоразумно нашу скорбь съ нашимъ счастьемъ,
Алонзо. Молчи, прошу тебя.
Себастіано. Онъ утшенье принимаетъ какъ холодную похлебку.
Антоніо. Ну, отъ утшителя онъ этимъ не отдлается.
Себастіано. Смотри, онъ заводитъ часы своего остроумія, сейчасъ они начнутъ бить.
Гонзальво. Государь!
Себастіано. Считай — разъ!
Гонзальво. Если къ каждой бд относиться такимъ образомъ, знаете, что изъ этого получится?
Себастіано. Гора долларовъ.
Гонзальво. Нтъ, гора горя. Впрочемъ, вы отвтили боле врно, чмъ думали.
Себастіано. А вы вывернулись боле ловко, чмъ я этого желалъ.
Гонзальво. И такъ, государь.
Антоніо. Какъ онъ расточителенъ на слова!
Алонзо. Ради Бога, пощади меня.
Гонзальво. Пожалуй, я кончилъ, однако, все-таки…
Себастіано. Онъ хочетъ говорить еще. Можно отлично побиться объ закладъ, кто, онъ или Адріано, запоетъ первый.
Себастіано. Старый птухъ.
Антоніо. Птушокъ.
Себастіано. Хорошо. А закладъ?
Антоніо. Взрывъ хохота.
Себастіано. Идетъ.
Адріано. Хотя этотъ островъ и кажется безлюднымъ…
Себастіано. Ха-ха-ха! Квиты!
Адріано. Безплоднымъ и почти неприступнымъ…
Себастіано. Однако-же…
Адріано. Однако-же.
Антоніо. Этого онъ уже, однако, не могъ пропустить,
Адріано. Ему непремнно хочется выказать себя тонкимъ, нжнымъ и крайне деликатной умренности.
Антоніо. Умренность, дйствительно, была очень деликатная двчонка.
Себастіано. И крайне нжная, какъ онъ заявилъ это ученйшимъ образомъ.
Адріано. Какъ сладостно дышетъ на насъ воздухъ!
Себастіано. Точно у него есть легкія, да къ тому же еще не сгнившія.
Антоніо. Или какъ будто онъ весь продушенъ болотомъ.
Гонзальво. Здсь все благопріятно для жизни.
Антоніо. Совершенная правда, есть все, кром средствъ къ жизни.
Себастіано. Которыхъ здсь нтъ совсмъ или которыхъ весьма недостаточно.
Гонзальво. Какъ трава здсь густа и роскошна какъ зелень!
Антоніо. А поле бураго цвта.
Себастіано. Съ зеленымъ оттнкомъ.
Антоніо. Не во многомъ онъ ошибся.
Себастіано. Въ самой бездлиц во всемъ.
Гонзальво. Но странне всего и почти не вроятно.
Себастіано. Какъ большинство приводимыхъ диковинокъ.
Гонзальво. Это-то, что наша одежда, промокшая въ мор сохранила, не смотря на это всю свою свжесть, весь свой блескъ, она какъ будто выкрашена вновь и даже не была въ соленой вод.
Антоніо. Еслибы хоть одинъ изъ его кармановъ обладалъ даромъ слова, не сказалъ-ли бы онъ. что онъ лжетъ?
Себастіано. Сказалъ бы или мошеннически припряталъ бы въ себ его ложь.
Гонзальво. Мн кажется, что наша одежда и теперь также еще свжа, какъ была въ то время когда мы впервые надли ее въ Африк въ день бракосочетанія Кларибеллы красавицы, дочери короля, съ королемъ тунисскимъ.
Себастіано. Само бракосочетаніе было чудесное, но возвращеніе далеко не такъ благополучно.
Адріано. Въ Тунис никогда еще не было такой королевы: она само совершенство!
Гонзальво. То-есть, со временъ вдовы Дидоны.
Антоніо. Вдовы? Задуши его моровая язва! Какая-же это еще вдова? Какая Дидона?
Себастіано. Недостаетъ только, чтобъ онъ и Энея сдлалъ вдовцомъ. Чтобы вы тогда сказали, государь?
Адріано. Вы говорите: ‘вдовы Дидоны’ и тмъ повергаете меня въ крайнее изумленіе. Она жила вдь въ Караген, а не въ Тунис.
Гонзальво. Да Тунисъ-то, почтеннйшій мой, когда-то назывался Карагеномъ.
Адріано. Карагеномъ?
Гонзальво. Да, увряю васъ, Карагеномъ.
Антоніо. Слово его могущественне, чмъ сама чудодйственная лира.
Себастіано. Оно воздвигло и стны, и дома.
Антоніо. Посл этого онъ, пожалуй, все невозможное сдлаетъ возможнымъ.
Себастіано. Онъ, пожалуй, спрячетъ этотъ островъ, въ карман отвезетъ домой и вмсто яблокъ отдастъ своему сыну.
Антоніо. А развя въ его смечки по морю, выроститъ, пожалуй, еще нсколько острововъ.
Гонзальво. Непремнно.
Антоніо. Что-же, въ добрый часъ.
Гонзальво. Мы, ваше величество, говоримъ о томъ, что наша одежда такъ-же свжа, какъ во время нашего пребыванія въ Тунис, на свадьб у вашей дочери, ставшей теперь тунисской королевой.
Антоніо. И такой королевой, какой тамъ никогда еще не бывало.
Себастіано. За исключеніемъ вдовы Дидоны, прошу этого не забывать.
Антоніо. О, вдова Дидона! Да, вдовы Дидоны.
Гонзальво. Не такъ-же ли свжъ мой камзолъ, какъ въ первый день, когда я его надлъ? Говорю, конечно, относительно.
Антоніо. Какъ кстати выудилъ онъ это слово: относительно.
Гонзальво. Въ день свадьбы вашей дочери.
Алонзо. Вы переполняете мой слухъ словами, идущими совершенно въ разрзъ съ настроеніемъ моего духа. Лучше бы я никогда не отдавалъ туда своей дочери, потому что, возвращаясь со свадьбы, потерялъ сына, да пожалуй и ее, живущую теперь отъ Италіи такъ далеко, что я уже никогда ее не увижу. О, мой наслдникъ, будущій король Неаполя и герцогъ Милана! какая прожорливая рыба поглотила тебя вмсто трапезы?
Франческо. Но, государь, онъ, можетъ быть, еще живъ. Я видлъ, какъ онъ боролся съ волнами, взбирался на ихъ хребты, какъ разскалъ ихъ, отбрасывая во вс стороны, и какъ противопоставлялъ грудь самой страшной изъ нихъ, налетавшей на него безпощадно. Продолжая удерживать голову выше бурлившихъ вокругъ него волнъ, онъ, какъ веслами, гребъ могучими руками къ берегу, который, нависшій надъ подмытымъ своимъ основаніемъ, какъ будто самъ спшилъ къ нему на помощь. Я убжденъ, что онъ выбрался на берегъ.
Алонзо. Нтъ, нтъ, онъ погибъ!
Себастіано. Этой страшной потерей, государь, вы обязаны самому себ: вы не пожелали, чтобъ ваша дочь осчастливила Европу, отдали ее въ руки африканцу или, по крайней мр, изгнали ее со своихъ глазъ, имющихъ теперь достаточную причину для слезъ.
Алонзо. Прошу тебя, молчи!
Себастіано. Мы вс, упавъ на колни, всячески умоляли васъ, и сама она — прекрасная душа — долго колебалась между отвращеніемъ и повиновеніемъ, сама не зная, чему дать перевсъ. Боюсь, что вашего сына мы лишились навсегда. Въ Милан и въ Неапол теперь вдовъ боле, чмъ мы привеземъ имъ утшителей. Все это по вашей вин.
Алонзо. Зато и моя утрата больше всхъ.
Гонзало. Синіоръ Себастіано, все высказываемое вами хоть и правда, но она нсколько рзка и некстати. Вы бередите рану вмсто того, чтобъ стараться врачевать ее пластыремъ.
Себастіано. Отлично сказано.
Антоніо. И вполн какъ слдуетъ врачу.
Гонзальво. Государь, когда вы пасмурны,— и во всхъ насъ преотвратительная погода.
Себастіано. Отвратительная погода?
Антоніо. Да, преотвратительная.
Гонзальво. Еслибы, государь, этотъ островъ былъ моей плантаціей…
Антоню. Онъ засялъ бы его крапивой.
Себастіано. Или конскимъ щавелемъ, или всякими сорными травами.
Гонзальво. А будь я его властелиномъ, какъ думаете что я бы сдлалъ?
Себастіано. Воздержался бы отъ пьянства, за неимніемъ вина.
Гонзальво. Въ моемъ владніи все было бы противоположно тому, что длается всегда и всюду. Я не допустилъ-бы никакой торговли, слово: сановникъ было-бы у меня невдомо, грамоты не зналъ бы никто, а богатства, бдности и слугъ тоже бы не существовало, не было бы ни купчихъ крпостей, ни наслдствъ, ни межъ, ни изгородей, ни полей, ни виноградниковъ, металлъ, хлбъ, вино, масло никмъ бы не потреблялись, никто бы не работалъ, вс жили бы праздно — вс, даже и женщины, но вс были бы чисты душою и невинны, никто не зналъ бы надъ собой власти…
Себастіано. А самъ собирался быть его королемъ.
Антоніо. Конецъ забылъ про начало.
Гонзальво. Все давалось бы природой безъ труда и никто не добивался бы необходимаго въ пот лица. Не было бы ни измнъ, ни вроломства, ни мечей, ни копій, ни ножей, ни ружей, ни даже какой-либо потребности въ смертоносномъ оружіи. Природа въ изобиліи сама собой производила бы все нужное для питанія моего чистаго сердцемъ народа.
Себастіано. А брака между его подданными тоже бы не существовало?
Антоніо. Никакого. Вс жили бы праздно, безпутствовали бы и развратничали.
Гонзальво. И я, государь, управлялъ-бы такъ, что затмилъ бы даже золотой вкъ.
Себастіано. Да здравствуетъ его величество!
Антоніо. Многія лта великому Гонзальво!
Гонзальво. И… Да слышите ли вы меня, государь?
Алонзо. Прошу, перестань. Все, что ты говоришь, для меня одни пустые звуки безъ смысла.
Гонзальво. Вполн врю вашему величеству и говорю собственно для этихъ господъ. Легкія у нихъ такъ чувствительны и такъ требуютъ дятельности, что ихъ смшатъ даже самые пустяки.
Антоніо. Вдь смшишь насъ ты.
Гонзальво. По части умнья вызывать смхъ,что я такое наряду съ вами, какъ не самый послдній пустякъ? Поэтому можете продолжать смяться пустякамъ.
Антоніо. Какой жестокій ударъ намъ!
Себастіано. Только нанесенъ-то онъ плашмя.
Гонзальво. Вс вы, синіоры, неустрашимы и доблестны, вы готовы бы вышибить самую луну изъ ея сферы, еслибы она не измняясь оставалась на мст пять недль сряду.

Входитъ невидимый Аріэль. Торжественная музыка.

Себастіано. Конечно, такъ, а затмъ мы бы отправились охотиться за летучими мышами.
Антоніо.Ну, добрйшій синьоръ, не сердитесь!
Гонзальво. Ручаюсь вамъ, что не сержусь нисколько. Я не такъ легко поступаюсь своей серьезностью. Ваши же насмшки нагоняютъ на меня только сонъ. Вотъ и теперь глаза мои начинаютъ уже слипаться,
Антоніо. Спите же и не слушайте насъ (Вс, кром Алонзо, Себастіано и Антоніо, засыпаютъ).
Алонзо. Что это значитъ? Вс заснули и вс разомъ? Какъ бы хотлось мн, чтобъ и мои глаза сомкнулись и вмст съ тмъ замкнули мои мысли. Я уже и теперь чувствую, что меня клонитъ ко сну.
Себастіано. Не отклоняйте, государь, того оцпеннія, которымъ оковываетъ насъ сонъ. Онъ рдко навщаетъ печаль, а если навститъ, то всегда какъ утшитель.
Антоніо. Пока вы, ваше величество, будете отдыхать, мы оба побудемъ около васъ, станемъ васъ охранять.
Алонзо. Благодарю. Удивительно, я уже сплю (3асыпаетъ. Аріэлъ уходитъ).
Себастіано. Что значитъ эта странная сонливость, напавшая на нихъ?
Антоніо. Это должно быть дйствіе здшняго климата.
Себастіано. Оттого же сонъ не смежаетъ и нашихъ вкъ? Я не чувствую даже малйшаго позыва ко сну.
Антоніо. И я тоже, я бодръ, какъ нельзя боле. Они же заснули вс, какъ бы по уговору, попадали на землю, какъ бы сраженные громомъ. Какъ это кстати, Себастіано, какъ кстати! Но довольно. Однако, мн кажется, что я на твоемъ лиц вижу, чмъ бы ты долженъ быть. Сила обстоятельствъ даетъ теб мудрые совты, а моему сильно развитому воображенію уже мерещится, что на твое чело спускается корона.
Себастіано. Да ты тоже, должно быть, спишь?
Аатоню. Разв не слышишь, что я говорю?
Себастіано. Слышу, но это вроятно ни что иное, какъ сонный бредъ и ты говоришь во сн. Что ты сказалъ? Странный, однакоже, это сонъ, когда человкъ спитъ съ открытыми глазами, стоя, разговаривая и двигаясь, а все-таки спитъ такъ крпко.
Антоніо. Благородный, Себастіано, ты своему счастью позволяешь не только спать, но даже и умереть и бодрствуя закрываешь глаза.
Себастіано. Для меня ясно, что ты храпишь, но въ твоемъ храпніи есть доля смысла.
Антоніо. Я теперь серьезне, чмъ бываю обыкновенно. Послдуй и ты моему примру, если только понялъ меня. Если ты въ самомъ дл понялъ, это утроитъ твое величіе.
Себастіано. Полно! Я стоячая вода.
Антонто. Я научу ее, какъ сдлаться проточной.
Себастіано. Научи. Отливу меня научаетъ прирожденная безпечность.
Антоніо. О, еслибъ ты только зналъ, какъ, насмхаясь надъ этимъ замысломъ, ты сильно его лелешь, какъ, разоблачая его, ты разукрашиваешь его еще боле. Люди, постоянно отступающіе часто благодаря собственному страху и собственной безпечности, оказываются на дн пучины.
Себастіано. Прошу тебя, продолжай! Твои глаза, твое лицо говорятъ, что ты чреватъ чмъ то такимъ, отъ чего теб сильно хочется разршиться.
Аэтоню. Вотъ что, синьоръ. Хотя у этого человка не особенно хорошая память, но когда его зароютъ въ землю, память эта станетъ еще слабе. Онъ одержимъ страстью убждать, онъ вдь только это и знаетъ. Почти убдилъ короля, что сынъ его еще живъ, что немыслимо, чтобъ принцъ этотъ утонулъ, какъ немыслимо, чтобъ этотъ спящій человкъ вдругъ поплылъ.
Себастіано. У меня нтъ никакой надежды, чтобъ онъ не утонулъ.
Антоніо. Какая же теб надежда отъ этой великой надежды? Если въ этомъ отношеніи надежды нтъ, то въ другомъ она такъ высока, что даже взоръ самого честолюбія не въ силахъ ее окинуть. Сомнваюсь въ возможности открыть тамъ хоть что-нибудь. Согласенъ ты со мной, что Фердинандо утонулъ.
Себастіано. Да, онъ погибъ.
Антоніо. Если такъ, скажи: кто-же ближайшій наслдникъ неаполитанскаго престола?
Себастіано. Кларибела.
Антоніо. Да, та, что теперь царица тунисская? та, что живетъ теперь на десять миль дале того мста, куда въ силахъ проникнуть человческій взглядъ? та, которая не можетъ получить извстій изъ Неаполя ране, чмъ подбородокъ новорожденнаго не обростетъ бородою, годною для бритвы, иначе какъ въ томъ случа, когда гонцомъ у нея будетъ солнце, потому что мсяцъ для этого или Живущіе на немъ люди слишкомъ медленны? Та самая Кларибела, на пути отъ которой вс мы были поглощены моремъ, и оно только немногихъ выбросило назадъ, потому что люди эти предназначены для дла, для котораго все прошедшее только предлогъ. То же, что должно послдовать затмъ, зависитъ отъ тебя и отъ меня.
Себастіано. Что за вздоръ! Что ты мн толкуешь! Дочь моего брата дйствительно тунисская королева и наслдница Неаполя, между которыми разстояніе, конечно, довольно значительное.
Антоніо. Разстояніе, каждый локоть котораго какъ-будто кричитъ: ‘какъ-же этой Кларибел удастся измрить насъ на возвратномъ пути своемъ въ Неаполь?’ Пусть остается она въ Тунис, а Себастіано проснется. Вообрази, что всхъ этихъ теперь спящихъ людей постигла вдругъ смерть,— что-же разв будетъ тогда хоть сколько-нибудь хуже, чмъ теперь? А человкъ, способный управлять Неаполемъ, есть. Найдутся даже досужіе придворные, способные болтать такъ-же безконечно, безцльно и безполезно, какъ Гонзальво. Я самъ могъ-бы, пожалуй, сдлаться такою-же неутомимой болтливой сорокой. О, еслибы ты проникнутъ былъ такимъ же духомъ, какъ и я, насколько этотъ сонъ оказался-бы кстати для твоего возвышенія! Понимаешь ты меня?
Себастіано. Кажется, понимаю.
Антоніо. Какъ-же смотришь ты на свое неожиданное счастье?
Себастіано. Помнится, ты свергъ съ престола добраго своего Просперо.
Антоніо. Да, свергъ. И видишь, какъ ловко сидитъ на мн моя одежда, гораздо лучше, чмъ прежде. Слуги брата были тогда моими товарищами, теперь они мои слуги.
Себастіано. А совсть?
Антоніо. Что такое совсть? Гд она? Еслибъ она была ознобой, она заставила-бы меня не разставаться съ туфлями, но я совсмъ не ощущаю въ моей груди этого божества. Будь даже двадцать совстей и стой он между мной и Миланомъ, он скоре-бы обсахарились и совсмъ-бы растаяли, чмъ потревожили меня хоть сколько-нибудь. Вотъ лежитъ твой братъ. Разв онъ былъ-бы лучше той земли, на которой лежитъ, еслибъ оказался тмъ, на что онъ теперь похожъ, то-есть мертвымъ. Тремя дюймами послушнаго этого желза я могу уложить его навсегда. Вы-же могли-бы заставить навки закрыть глаза этому благоразумному совтчику, чтобъ онъ впослдствіи не упрекалъ насъ за прошлое. Что-же касается остальныхъ, они такъ-же проглотятъ наше предложеніе, какъ кошка лакаетъ молоко. Они для каждой нашей потребности будутъ отбивать минуты, когда поймутъ, что часъ нашъ насталъ.
Себастіано. Твой поступокъ, другъ мой, послужитъ мн примромъ, какъ завладлъ ты Миланомъ, такъ завладю я Неаполемъ. Обнажи-же свой мечъ. Однимъ ударомъ ты освободишь себя отъ платимой тобою дани, а я, король, никогда не перестану тебя любить.
Антоніо. Обнажимъ мечи вмст, какъ только я подниму руку, поднимай ее и ты, тогда прямо нападай на Гонзальво!
Себастіано. Одно еще слово.

Отходятъ въ сторону и тихо разговариваютъ между собою. Музыка. Появляется невидимый Аріэль.

Аріэль. Искусство моего господина подсказало ему, что друзья его въ опасности. Онъ посылаетъ меня сюда, чтобъ спасти имъ жизнь, иначе вс его замыслы рушатся (Поетъ на ухо Гонзальво).
Пока вы здсь храпите,
Не дремлетъ заговоръ
И выжидаетъ время.
Король, жизнью дорожите,
Стряхните сонъ безпечный.
Проснитесь-же скоре!
Антоніо. Такъ обоихъ разомъ!
Гонзальво (просыпаясь). О, ангелы небесные, спасите короля!
Алонзо. Что это такое? Что вы длаете? Проснитесь скоре! Зачмъ обнажили вы мечи и отчего лица у васъ такъ блдны, какъ у привиднія?
Гонзальво. Что здсь случилось?
Себастіано. Пока мы стояли здсь, охраняя вашъ покой, мы вотъ сію минуту услыхали вдругъ, какой-то глухой ревъ, подобный реву быка или скоре реву льва. Не онъ-ли васъ разбудилъ? Нашъ слухъ онъ поразилъ страшно.
Алонзо. Я ничего не слыхалъ.
Антоніо. Это былъ такой ревъ, что даже ухо чудовища и то пришло бы въ ужасъ, онъ могъ бы породить землетрясеніе. То непремнно былъ ревъ цлой стаи львовъ.
Алонзо. Ты, Гонзальво, слышалъ?
Гонзальво. Клянусь, государь, честью, я слышалъ только какое-то жужжаніе и притомъ довольно странное, оно-то меня и разбудило, я толкнулъ васъ и закричалъ. Когда я открылъ глаза, мечи ихъ уже были обнажены. Что тутъ былъ шумъ — это врно. Всего лучше быть намъ насторож или уйти отсюда. Обнажимъ мечи и мы.
Алонзо. Пойдемъ дале, поищемъ еще несчастнаго моего сына.
Гонзальво. Да хранитъ его Небо отъ этихъ зврей, потому что онъ, наврно на этомъ остров.
Алонзо. Идемъ.
Аріэль (про себя). Передамъ господину о томъ, что сдлалъ. А ты, король, находящійся теперь въ полной безопасности, ступай и отыскивай своего сына (Уходитъ).

СЦЕНА II.

Другая часть острова.

Входитъ Калибанъ съ вязанкой дровъ.

Калибанъ. Вс ядовитыя испаренія, какія солнце высасываетъ изъ трясинъ, болотъ и пучинъ, пусть обрушатся на Просперо и ни одного дюйма его тла не оставятъ безъ болячекъ. Духи его меня слышатъ, а я все-таки не хочу его не проклинать. Впрочемъ, безъ его приказаній они не посмютъ щипать меня, пугать чертовщиной, вталкивать въ грязь и сбивать съ дороги, свтясь во тьм, какъ головни. Но онъ натравливаетъ ихъ на меня изъ-за всякой мести, то въ вид обезьянъ, корчащихъ мн рожи, скрежещущихъ зубами и затмъ кусающихъ меня, то ежей, подставляющихъ свои иглы всюду, куда я ни ступлю босыми своими ногами, то обовьютъ они меня, словно зми, и своимъ раздвоеннымъ языкомъ, доводятъ меня до безумія.

Входитъ Тринкуло.

Вотъ, вотъ одинъ изъ его духовъ уже приближается, чтобъ помучить меня за то, что я долго не несу топлива. Прижмусь ничкомъ къ земл, можетъ быть, онъ меня и не замтитъ.
Тринкуло. Нигд ни деревца, ни кустика, чтобъ найти какую-нибудь защиту отъ непогоды, а между тмъ надвигается другая буря. Я слышу псни ея въ во втра. А вонъ тамъ поднимается громадное облако, какъ дв капли воды, похожее на гнилую бочку, готовое издать всю свою жидкость. Если, какъ недавно, опять загремитъ громъ, я не буду знать, куда приклонить голову. Облако-то вдь лопнетъ и дождь польется цлыми потоками. Это что такое: человкъ, или рыба, живой или мертвый? Должно быть, рыба — отъ него пахнетъ рыбой. Да, именно рыбой, да не свжей, а лежалой. Нчто въ своемъ род похожее на свжую треску. Странная рыба. Будь я теперь въ Англіи — а вдь я уже тамъ бывалъ — и еслибъ былъ у меня только хоть рисунокъ этой рыбы, тамъ не нашлось бы ни одного зваки, отъ котораго я не заполучилъ бы серебряной монеты. Чудовище это обогатило бы меня, какъ обогащаетъ тамъ всякій чудной зврь. Тамъ нищему не дадутъ ни фартинга, а не пожалютъ и десяти, чтобы только взглянуть на мертваго индійца. Ноги у него, какъ у человка, а плавательныя перья — точь въ точь какъ человческія руки. Онъ еще теплый, ну какъ есть теплый! Отказываюсь отъ прежняго предположенія. Ну его совсмъ! Это не рыба, а островитянинъ, недавно убитый громомъ (Гремитъ громъ). Ну вотъ и опять гроза. Заберусь подъ его балахонъ: другого убжища вдь здсь нтъ. Съ какими удивительными сопостельниками знакомитъ насъ нужда! Пережду подъ нимъ, пока станетъ бушевать буря.

Расп 23,вая, входитъ Стэфано съ бутылкой въ рукахъ.

Стэфано (поетъ).
Въ море больше не хочу я!
На суш я здсь умру!
Скверный напвъ у этой псни, точно похоронный,
Да ничего, вотъ мое утшенье!
(Пьетъ).
Боцманъ, капитанъ и юнга,
Канониръ и я
Вс любимъ мы, кто Джени
Мэри или Магь.
Катю-же никто не любитъ,
Не языкъ во рту
У нея, а жало. Крикнуть
Рада моряку:
Если удавиться хочешь
Удавись! ‘Мн что!’
Запаха она не терпитъ
Дегтя и смолы.
Мало, гд-бъ ни зачесалось
Ей скребетъ портной.
Хоть ступай она повсься,
Что намъ за печаль!
Путь, друзья, намъ въ море.
Ну, скорй туда!
Калибанъ. О, больно! Не мучь меня!
Стэфано. Что это? Неужто черти морочатъ насъ, заставляя намъ мерещиться дикарей и людей Индіи? Не для того ушелъ я отъ опасности утонуть, чтобы испугаться четырехъ твоихъ ногъ. Вдь говорится: ‘и самый крпкій человкъ когда-либо ползавшій на четверенькахъ, не заставитъ его попятиться’. И будетъ это говориться, пока Стэфано не перестанетъ дышать ноздрями.
Калибанъ. О, больно! Духъ, не мучь меня!
Стэфано. Это, какъ мн кажется, какое-нибудь четвероногое чудовище съ этого острова, схватившее лихорадку. Гд-же, чортъ возьми, могло оно научиться нашему языку? Ужь изъ за одного этого помучу его, какъ съумю. Если мн удастся его вылечить, сдлать его ручнымъ и привесть въ Неаполь, онъ будетъ подаркомъ достойнымъ любого императора, когда-либо ходившаго на воловьей шкур.
Калибанъ. Прошу тебя, перестань меня мучить. Я сейчасъ-же принесу топливо.
Стэфано. Его треплетъ лихорадка, поэтому-то онъ и говоритъ не совсмъ складно. Дадимъ ему отвдать изъ моей бутылки. Если оно никогда не пило вина, я разомъ уничтожу его припадокъ. Когда вылечу и сдлаю его ручнымъ, сколько-бы я за него ни запросилъ, все не покажется слишкомъ дорого, и тотъ, кто захочетъ его пріобрсть, поплатится порядкомъ.
Калибанъ. До сихъ поръ ты еще не очень больно мучишь меня, но скоро начнешь, вижу я это по твоей дрожи. На тебя, Просперо, это уже дйствуетъ.
Стэфано. Эй ты! Поднимайся! Открывай ротъ! Это, будь ты даже кошкой, развяжетъ теб языкъ. Развай-же ротъ. Это, можно сказать, живо прогонитъ твою дрожь. А ты вотъ не можешь угадать, кто твой другъ. Разинь-же свою пасть!
Тринкуло. Этоть голосъ мн знакомъ, это должно быть… Но тотъ вдь утонулъ. Должно быть, чортъ. О, защитите меня боги и силы небесныя!
Стефано. Четыре ноги и два голоса — изумительное чудовище! Передній его голосъ для хорошихъ рчей о своемъ друг, а задній — для скверныхъ словъ и для ругательствъ. А я все-таки его вылечу, еслибы для этого потребовалось даже все вино изъ моей бутылки. Ну, будетъ. Вылью немного и въ другой твой ротъ.
Тринкуло. Стэфано!
Стэфано. Другой твой голосъ меня зоветъ. Эй, да это дьяволъ, а не чудовище! Бгу отъ него. Жаль, что нтъ у меня длинной ложки.
Тринкуло. Стэфано! Если это ты, Стэфано, дотронься до меня, заговори со мною. Не пугайся, я Тринкуло, твой добрый другъ Тринкуло.
Стэфано.Если ты Тринкуло, убирайся отсюда, не то вытащу я тебя за твои меньшія ноги. Если тутъ есть ноги Тринкуло, то непремнно вотъ эти. Такъ вотъ он! Дйствительно, это настоящій Тринкуло. Какъ-же ты попалъ подъ этимъ теленкомъ-мсяцъ? Разв онъ способенъ разршаться Тринкулами?
Тринкуло. Я принялъ его за убитаго громомъ. Но ты, Стэфано, разв ты не утонулъ? Теперь, надюсь, что не утонулъ. А что, буря-то прошла? Испугавшись ея, я спрятался подъ балахонъ этого мертваго чудовища. Такъ ты живъ, Стэфано? Значитъ, спаслось два неаполитанца.
Стэфано. Пожалуйста, не вертись около меня: мой желудокъ такъ слабъ.
Калибанъ. Если эти два существа только не духи, существа они славныя. Этотъ отличный богъ и напитокъ у него истинно божественный! Стану передъ нимъ на колни.
Стэфано. Какъ ты ускользнулъ, какъ попалъ сюда? Я-же, клянусь этой бутылкой, вотъ какъ попалъ сюда, я улизнулъ на бурдюк отъ вина выкинутомъ матросами за бортъ. Клянусь этой фляжкой, которую собственными руками смастерилъ изъ древесной коры, какъ только меня выбросило на берегъ.
Калибанъ. И я клянусь этой бутылкой быть твоимъ врнымъ рабомъ, потому что напитокъ у тебя неземной.
Стэфано. Ну, объясняй теперь, какъ ускользнулъ ты.
Тринкуло. Доплылъ до берега, какъ утка, я вдь готовъ присягнуть, что плаваю не хуже утки.
Стэфано. Приложись-же къ книг! Ты хоть и плаваешь какъ утка, а ты все-таки гусь.
Тринкуло. О, Стэфано, нтъ-ли у тебя еще этого?
Стэфано. Цлая бочка, дружище. Погребокъ мой въ одной изъ расщелинъ прибрежныхъ скалъ, тамъ и спрятано мое вино. Ну, а ты, чудище, что твоя лихорадка:
Калибанъ. Не свалился-ли ты съ неба?
Стэфано. Не съ неба, а съ луны — это врно. Былъ въ свое время человкомъ на лун.
Калибанъ. Видлъ я тебя на ней и боготворю тебя. Госпожа моя показывала мн и тебя, и твою собаку, и твою вязанку.
Стэфано. Клянись-же этимъ, цлуй книгу,— и наполню ее тотчасъ-же новымъ содержаніемъ. Клянись!
Тринкуло. Клянусь дневнымъ свтомъ, что это чудовище глупйшее и пустйшее, а я еще его боялся. Человкъ на лун! О, легковрнйшее изъ чудовищъ! А понимаешь ты, чудовище, отлично, право!
Калибанъ. Я укажу теб здсь каждую пядь плодородной земли и буду цловать твои ноги, умоляю тебя, будь моимъ богомъ!
Тринкуло. Клянусь дневнымъ свтомъ, это разомъ и пьяное и самое вроломное чудовище. Стоитъ только его богу уснуть, онъ тотчасъ же украдетъ его бутылку.
Калибанъ. Буду цловать твои ноги, поклянусь быть твоимъ рабомъ.
Стэфано. Ступай-же, становись на колни и клянись!
Тринкуло. Я умру со смху, глядя на это чудовище съ собачьей мордой. Паршивое чудовище! Съ радостью отколотилъ-бы его!
Стэфано. Ну, цлуй!
Тринкуло. Да, отколотилъ-бы, еслибы оно не было пьяно, потому что чудовище оно прегнусное.
Калибанъ. Я покажу теб лучшіе источники, буду набирать для тебя ягоды, буду ловить рыбу, носить топлива сколько нужно. Будь проклятъ тотъ мучитель, которому я служилъ, не дождется онъ больше отъ меня ни прутика! Я буду служить теб, неземной человкъ!
Тринкуло. Уморительное чудовище! Для него какой-нибудь жалкій пьянчушка и то диво.
Калибанъ. Позволь отвести тебя туда, гд ростутъ яблоки, длинными своими ногтями я накопаю для тебя трюфелей, покажу я теб гнздо сойки и научу, какъ тенетами ловить проворныхъ обезьянъ, провожу въ кусты оршника, а если удастся, добуду для тебя со скалъ молодыхъ пингвиновъ Хочешь идти со мной?
Стэфано. Безъ дальнихъ разговоровъ веди. Тринкуло, король нашъ и вс наши потонули, и наслдники здсь мы. Неси мою бутылку, другъ Тринкуло. Мы сейчасъ-же наполнимъ ее опять.
Калибанъ (опьянвъ совершенно, поетъ). Хозяинъ мой прежній, прощай!
Тринкуло. Каково пьяное чудовище! Да еще поетъ!
Калибанъ (поетъ).
Не ставить стей мн для рыбы,
Для топлива дровъ не носить,
Посуды не мыть и усердно
Мн больше стола не скоблить.
Банъ-банъ! Ка-Ка-Калибанъ!
У тебя хозяинъ новый.
Старый-же ищи другого.
У-у-у! Свобода, свобода! У-у!
Стефано. Предикое чудовище! (Уходитъ).

ДЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо.

Входитъ: Фердинандо съ полномъ въ рукахъ.

Фердинандо. Есть игры довольно утомительныя, но вызываемая ими усталость длаетъ ихъ еще пріятне, и нкотораго рода униженіе можетъ переноситься внолн благородно. И даже самыя плохія средства могутъ иногда привести къ самымъ блестящимъ результатамъ. Такое низкое занятіе было-бы для меня настолько-же тягостно, какъ и противно, но госпожа, которой я служу, придаетъ жизнь даже мертвому, а работу мою превращаетъ въ забаву О, она въ десять разъ добре сердитаго своего отца, онъ-же воплощенная суровость. Строгимъ голосомъ приказалъ онъ мн перетаскать сюда и сложить въ кучу до тысячи такихъ полнъ. Добрая госпожа моя плачетъ, когда видитъ, какъ я работаю, и говоритъ, что никогда на долю такой скверной работы не выпадало такого исполнителя. Глядя на нее, я забываю все, и сладостныя помышленія о ней облегчаютъ мой трудъ. Когда я занятъ ею, я счастливъ вполн,
Входятъ: Миранда и Просперо, слдующій за нею въ нкоторомъ отдаленіи.
Миранда. Ахъ, опять! Прошу тебя, не работай такъ прилежно. Какъ была-бы я рада, еслибъ вс полна, которыя ты долженъ перетаскать сюда, сожгли молніи. Прошу тебя, брось полно и отдохни. Когда оно загорится, оно наврно заплачетъ о томъ, что утомило тебя. Отецъ погрузился въ книги. Прошу тебя, отдохни, часа еще три теб нечего опасаться.
Фердинандо. О, безцнная моя госпожа, я не успю до солнечнаго заката кончить то, что приказано.
Миранда. Пока ты посидишь, я потаскаю полнья за тебя. Прошу тебя, давай мн это, я стащу его въ кучу.
Фердинандо. Нтъ, безцнное сокровище, ни за что! на свт. Скорй надорву себ грудь, надломлю спину, чмъ допущу тебя до такой унизительной работы, пока самъ буду сидть праздно.
Миранда. Оно такъ-же прилично и мн, какъ теб. Мн она покажется легче, потому что для меня она будетъ трудомъ желаннымъ, теб-же оно, противно.
Просперо (про себя). Бдняжка! тебя коснулась зараза, твой приходъ сюда доказываетъ это ясно.
Миранда. Ты усталъ?
Фердинандо. Нисколько, благородная моя госпожа. Когда я съ тобою, даже ночь кажется мн свтле утра. Для того, чтобъ включить тебя въ мои молитвы, прошу тебя, скажи, какъ твое имя.
Миранда. Миранда. О, отецъ, нарушила я твой запретъ!
Фердинандо. О, чудная Миранда. Дйствительно, верхъ всего прекраснаго, всего драгоцннаго въ этомъ мір. Мой взоръ останавливался съ удовольствіемъ на многихъ женщинахъ, и много разъ гармонія ихъ рчей плняла мое слишкомъ внимательное ухо. Разныя женщины нравились мн за различныя прелести, но ни одна не нравилась вполн. Въ каждой какой нибудь недостатокъ непремнно враждовалъ съ наибольшею ея прелестью и пересиливалъ ее. Но ты такъ несравненна, такъ совершенна, что въ теб снилось вс лучшее, чмъ плняютъ другія женщины.
Миранда. Я не знаю ни одного существа моего пола, никогда не запомню лица ни одной женщины, кром того, которое показываетъ мн зеркало, то есть моего собственнаго. Не видала также изъ тхъ кого можно назвать мужчинами, никого, кром тебя, мой другъ, и другого моего отца. Не знаю, какіе есть на свт еще и другіе мужчины, но клянусь моей скромностью — лучшимъ алмазомъ въ моемъ приданомъ, что не желала бы на жизненномъ пути имть спутникомъ никого, кром тебя. Да и воображеніе, кром твоего, не можетъ мн представить такого образа, который пришелся бы мн по вкусу. Но я слишкомъ уже заболталась, забыла наставленія отца.
Фердинандо. По своему положенію, Миранда, я принцъ, даже думаю, что я король. И вотъ я чувствую такъ же мало склонности къ своему лсному рабству, какъ къ тому, чтобы злокачественная муха укусила мн губу. Слушай, что скажетъ теб моя душа. Съ первой же минуты, какъ я тебя увидлъ, сердце мое полетло въ услуженіе къ теб и остается врнымъ теб рабомъ. Ради одной тебя я мирюсь съ необходимостью таскать дрова.
Миранда. Ты любишь меня?
Фердинандо. О, небо, о, земля, свидтельствуйте то, что я скажу, и, если это правда, увнчайте мои слова благодатью, если-же ложь, обратите въ бдствіе все, что могло быть мн благопріятно. Я люблю, цню и уважаю тебя безпредльно, больше всего въ мір!
Миранда. Какая-же я глупая: плачу отъ того, что меня радуетъ.
Просперо (про себя). Очаровательная встрча двухъ сердецъ, загорвшихся другъ къ другу рдко встрчаемою любовью. Пролей-же, о небо, свою благодать на зародившееся въ нихъ чувство!
Фердинандо. О чемъ-же ты плачешь?
Миранда. О своемъ ничтожеств, не смющемъ предложить то, что я желаю отдать, еще мене смющемъ принять то, безъ чего мн жизнь была бы хуже смерти. Но это пустяки. Чмъ боле стараешься скрыть свои чувства, тмъ боле они обнаруживаются! Прочь, стыдливое лукавство! Святая откровенная невинность, вдохнови меня! Если хочешь на мн жениться,— я твоя жена: не хочешь,— умру твоей двственной рабой. Чтобъ я была твоей женой, ты можешь и не захотть, но, хочешь или не хочешь — рабой твоей я все-таки буду.
Фердинандо. Ты будешь моимъ сокровищемъ, моей владычицей, и я всегда буду оставаться у твоихъ ногъ.
Миранда. Стало быть, будешь моимъ мужемъ?
Фердинандо. Такъ-же жажду сдлаться имъ, какъ неволя жаждетъ свободы. Вотъ моя рука.
Миранда. Вотъ и моя — вмст съ моимъ сердцемъ. А теперь на полчаса прощай.
Фердинандо Тысячу, тысячу разъ! (Уходятъ).
Просперо. Такъ радоваться, какъ они, приходящіе въ восторгъ отъ всякой малости, я не могу, но все-таки ничто не могло-бъ меня такъ обрадовать, какъ это. Теперь опять за книгу. Мн надо до ужина многое для этого устроить (Уходитъ).

СЦЕНА II.

Другая часть острова.

Входятъ: Стефано и Тринкуло. Калибанъ слдуетъ за ними съ бутылкой.

Стэфано. Что тутъ говорить! Когда опустетъ бочка, станемъ пить воду. А до тхъ поръ ни капли этой влаги. Поэтому, проваливай — и на абордажъ. А ты, слуга-чудовище, пей за мое здоровье!
Тринкуно. Слуга-чудовище? Нтъ, онъ воплощенная глупость этого острова, на которомъ, какъ говорятъ, всего только пять человкъ и есть. Изъ нихъ трое — мы, если у остальныхъ двухъ головы въ такомъ-же порядк, какъ и у насъ, государство не очень крпко стоитъ на ногахъ.
Стефано. Пей-же, слуга-чудовище, когда я теб приказываю. Твои глаза совсмъ уже почти закатились подъ лобъ.
Тринкуло. Куда-жь бы имъ и закатываться, еслибъ не такъ? Славное былъ бы онъ на самомъ дл чудовище, еслибы они у него закатились подъ хвостъ!
Стэфано. Мой слуга-чудовище, утопилъ свой языкъ въ сет, а меня и самое море не могло утопить. Хорошо-ли, худо-ли, а, клянусъ свтомъ этого дня, я проплылъ цлыхъ тридцать пять миль, прежде чмъ добраться до берега. Слушай, чудовище, ты будешь моимъ лейтенантомъ, куда ни шло! А какъ-же ему быть знаменоносцемъ, когда его самого ноги не носятъ?
Стэфано. Мы не побжимъ, господинъ чудовище.
Тринкуло. Да и шага-то впередъ не сдлаете, а будете лежать какъ собаки, и даже слова не пикнете.
Стзфано. Ну, чудовище, проговори хоть разъ въ жизни что-нибудь путное, если ты на что-нибудь годное чудовище.
Калибанъ. Все сдлаю, что угодно твоей милости, позволь мн лизать твою обувь. А ему служить я не буду: онъ вдь не изъ храбрыхъ.
Тринкуло. Лжешь, невжественное чудовище! Я не побоюсь сцпиться даже съ констаблемъ. Скажи, поганая ты рыба, бывалъ-ли когда-нибудь трусомъ человкъ, выпившій столько, сколько я сегодня? Будучи на половину рыбой и на половину чудовищемъ, хочешь ты сказать чудовищную ложь!
Калибанъ. Слышишь, государь, какъ онъ надо мной насмхается? Неужто, государь, ты это дозволишь?
Тринкуло. Онъ называетъ тебя государемъ. Можно-ли встртить чудовище глупе этого?
Калибанъ. Вотъ-вотъ опять! Прошу тебя, истерзай его до смерти зубами.
Стэфано. Нтъ, лучше ты держи за зубами языкъ. Если ты вздумаешь нарушать спокойствіе, мы повсимъ тебя на первомъ-же дерев. Бдное это чудовище — мой подданный, и я не позволю его обижать.
Калибанъ. Благодарю, добрый государь. Будетъ-ли твоей милости угодно еще разъ выслушать мою просьбу?
Стэфано. Разумется, будетъ. Становись на колни и повтори ее, а я постою и Тринкуло тоже.

Входитъ Аріэль, онъ незримъ.

Калибанъ. Какъ я уже теб говорилъ, я рабъ тирана-колдуна, который хитростью отнялъ у меня этотъ островъ.
Аріэль. Лжешь!
Калиьанъ. Лгу не я, а лжешь ты, насмшливая обезьяна. Желалъ-бы я, чтобъ доблестный мой господинъ уничтожилъ тебя. Нтъ, я не лгу.
Стэфано. Если ты, Тринкуло, еще разъ перебьешь его разсказъ, клянусь вотъ этой рукою, теб не досчитать… нсколькихъ зубовъ.
Триикуло. Да я ничего не говорилъ.
Стефано. Такъ молчи, и ни слова боле (Калибану). Продолжай.
Калибанъ. Я говорю, онъ колдовствомъ завладлъ этимъ островомъ и отнялъ его у меня. Если твоему величеству будетъ угодно отомстить за меня, у тебя, я знаю, хватитъ на это мужества, а вотъ у него не хватитъ.
Стэфано. Это врно.
Калибанъ. Ты будешь его властелиномъ, а я стану служить теб.
Стэфано. Какъ-же достигнуть этого? Можешь ты проводить меня къ своему злодю?
Калибанъ. Могу, могу, государь. Я укажу его теб, пока онъ будетъ спать, и теб легко можно будетъ вбить гвоздь въ его голову.
Аріэль. Лжешь, этого ты не можешь!
Калибанъ. Чего нужно отъ насъ пестрому этому олуху? Ахъ, ты паршивый бездльникъ! Прошу твое величество, отколоти его и отними у него бутылку. Если отнимешь, не пить ему больше ничего, кром соленой воды, потому что ни одного хорошаго прснаго источника я ему не покажу.
Стэфано. Тринкуло, не подвергай себя дальнйшимъ опасностямъ. Если ты перебьешь чудовище хоть однимъ словомъ, клянусь вотъ этой рукою, я вытолкаю твою снисходительность за дверь и сдлаю изъ тебя треску.
Тринкуло. За что-же! Что я такое сдлалъ? Ничего я не сдлалъ. Лучше уйти отъ васъ.
Стэфано. Не сказалъ-ли ты, что онъ лжетъ?
Аріэль. Лжешь ты.
Стэфано. Я лгу? Вотъ-же теб! (Бьетъ Тринкуло). Что, по вкусу теб это? Скажи еще, что я лгу!
Тринкуло. Не говорилъ я, что ты лжешь. Ты и разсудокъ потерялъ, и оглохъ. Будь проклята ваша бутылка! Вотъ до чего доводитъ сетъ и питье. Пусть на твое чудовище найдетъ моровая язва, а теб дьяволъ пусть откусить палецъ.
Калибанъ. Ха-ха-ха!
Стзфано. Продолжай теперь свой разсказъ. А ты, сдлай одолженіе, отойди отъ насъ подальше.
Калибанъ. Поколоти его еще хорошенько, а затмъ я поколочу.
Стэфано. Отойди подальше! Ну, продолжай.
Калибанъ. Ну вотъ: какъ я ужь теб говорилъ, онъ иметъ привычку спать посл обда. Тутъ-то, завладвъ сперва его книгами, ты можешь уложить его на мст, то-есть или размозжить ему голову полномъ, или острымъ коломъ распороть ему животъ, или ножомъ перерзать горло. Помни только, что прежде необходимо завладть его книгами, потому что безъ нихъ онъ такой-же дурень, какъ и я, и ни одного духа не окажется тогда у него въ распоряженіи. Они вс питаютъ къ нему такую закоренлую ненависть, какъ и я. Сожги только его книги. Есть у него отличные снаряды, которыми онъ намренъ украсить свой домъ, когда онъ у него будетъ. Но, что всего боле достойно вниманія, это красота его дочери. Самъ онъ говоритъ, что подобной ей нтъ. Я видалъ всего только двухъ женщинъ: мою мать Сикораксу, да ее, и она настолько во всеъ превосходитъ Сикораксу, какъ великое самое малое.
Стэфано. Такъ она въ самомъ дл красивая двушка?
Калибанъ. Ручаюсь, вполн достойна твоего ложа, и приплодъ отъ нея будетъ отличный.
Стэфано. Слушай, чудовище: я убью этого человка, а я и дочь его будемъ королемъ и королевой. Да здравствуютъ наши величества! А Тринкуло и ты будете вице-королями. Что ты на это скажешь, Тринкуло?
Тринкуло. Превосходно!
Стэфано. Давай-же руку. Я жалю, что прибилъ тебя. Но ты, пока живъ, держи языкъ за зубами.
Калибанъ. Черезъ полчаса онъ заснетъ, и тогда, если хочешь, убей его.
Стэфано. Хочу, клянусь честью.
Аріэль. Я передамъ это моему повелителю.
Калибанъ. Ну и обрадовалъ же ты меня, я совсмъ задыхаюсь отъ радости. Давай-же веселиться. Не затянешь-ли ты псню, которой только что училъ меня?
Стзфано. Какова бы ни была твоя просьба, чудовище, я удовлетворю ее, во что бы то ни стало, давай пть, Тринкуло (Поетъ).
Посмемся надъ нимъ и потшимся,
Мысль вполн вдь свободна у насъ…
Калибанъ. Да напвъ-то совсмъ не тотъ.

(Аріэлъ играетъ на барабан и на флейт).

Стэфано. Это что такое?
Тринкуло. Это нашъ напвъ, исполняемый Никмъ.
Стэфано. Если ты человкъ, покажись въ настоящемъ своемъ вид, если-же дьяволъ, покажись, какъ хочешь.
Тринкуло. О, прости мн, Господи, мои прегршенія!
Стэфано. Кто умираетъ, тотъ уплачиваетъ вс долги. Я не боюсь тебя. Боже, умилосердись!
Калибанъ. Ты перепугался?
Стэфано. Нтъ, чудовище, нисколько.
Калибанъ. И не пугайся. Островъ этотъ переполненъ голосами, звуками, пріятнымъ пніемъ, которые не вредятъ, а только услаждаютъ слухъ. Иногда тысячи звенящихъ инструментовъ шумятъ около моихъ ушей, а иногда, когда я только-что пробужусь отъ продолжительнаго сна, голоса снова меня усыпляютъ, и тогда во сн мн грезится, будто облака разверзаются, и за ними я вижу сокровища, готовыя посыпаться на меня, такъ что, пробудившись, жажду заснуть опять.
Стэфано. Славное, стало быть, у меня королевство — съ музыкой, которая ровно ничего не будетъ мн стоить.
Калибанъ. Да, когда Просперо будетъ сокрушенъ.
Стэфано. Будетъ это скоро. Я вдь помню, что говорили.
Тринкуло. Голосъ удаляется. Послдуемъ за нимъ, а затмъ покончимъ наше дло.
Стэфано. Веди насъ, чудовище, мы, слдуемъ за тобою! Желалъ бы я посмотрть на этого барабанщика. Славно ой работаетъ. Что-жь, идемъ?
Тринкуло. Я за тобою, Стзфано (Уходятъ).

СЦЕНА III.

Другая часть острова.

Входятъ: Алонзо, Себастіано, Антоніо, Гонзальво, Адріано, Франческо и др.

Гонзальво. Клянусь вамъ Пресвятою Матерью Божіею, что идти дале я не могу: старыя мои кости болятъ. Мы исходили цлый лабиринтъ и прямыхъ, и извилистыхъ дорогъ. Позвольте отдохнуть. Это мн необходимо.
Алонзо. Старый другъ, я тебя не осуждаю, такъ какъ и самъ утомился до притупленія чувствъ, присядь здсь и отдохни. Здсь же отгоню я отъ себя мою надежду и буду держать себя насторож отъ этой льстивой обманщицы. Тотъ, кого мы такъ упорно отыскиваемъ, утонулъ, и море смется надъ тщательными нашими поисками на суш. Если такъ, пусть онъ покоится мирно.
Антоніо (тихо Себастіано). Я радъ, что онъ наконецъ отказался отъ всякой надежды. А ты, вслдствіе первой неудачи, надюсь, не отказался отъ того, на что было ршился?
Себастіано (тихо Антоніо). Воспользуемся первымъ случаемъ, который для этого представится.
Антоніо (тихо Себастіано). Въ сегодняшнюю же ночь они такъ утомлены ходьбой, что не будутъ такъ чутки, какъ въ другое время.
Себастіано (тихо Антоніо). И такъ, сегодняшней же ночью. Ни слова боле.

Торжественная и сладостная музыка. Просперо незримый является въ воздух. Входятъ нсколько чудныхъ созданій, приносятъ столъ съ яствами, пляшутъ вокругъ него, привтливыми движеніями приглашаютъ къ нему короля и прочихъ, а затмъ исчезаютъ.

Алонзо. Что это за музыка? Друзья мои, слушайте!
Гонзальво. Удивительно сладкіе звуки!
Алонзо. Пошлите намъ, Небеса, милосердыхъ хранителей! Что это такое было?
Себастіано. Живая кукольная комедія. Теперь я готовъ поврить, что существуютъ единороги, что въ Аравіи есть дерево, служащее трономъ фениксу, и что одинъ фениксъ и теперь тамъ царствуетъ.
Антоніо. Врю и тому, и другому. И покажись мн теперь то, что я нкогда считалъ невроятнымъ, я поклянусь, что оно существуетъ и въ дйствительности. Путешественники никогда не лгутъ, хотя глупые домосды укоряютъ ихъ въ этомъ.
Гонзальво. Кто бы мн поврилъ, еслибъ я вздумалъ разсказывать въ Неапол, что это островитяне,— а что это жители здшняго острова, не подлежитъ никакому сомннію, хотя видъ у нихъ и чудовищный, но привтливы и ласковы, какъ, замтьте, не многіе, а пожалуй никто изъ человческаго нашего рода.
Просперо (про себя). Правду ты сказалъ, честный старикъ, потому что и теперь между вами есть люди, которые хуже чертей.
Алонзо. Не надивлюсь я чудному ихъ виду, ихъ движеніямъ и этимъ звукамъ, даже и безъ помощи словъ, такъ прекрасно дающимъ себя понимать.
Просперо (про себя). Побереги хвалы до конца.
Франческо. Они, однако, исчезли, исчезли такъ странно.
Себастіано. Это не бда. Яства-то вдь остались, а мы порядочно голодны. Угодно вашему величеству попробовать?
Алонзо. Нтъ.
Гонзальво. Вамъ нечего опасаться, государь. Поврили-ль бы мы въ годы нашего дтства, что есть горцы съ зобами, какъ у быковъ, съ мясистыми мшками, прившенными къ ше, или люди съ головами у самой груди? А теперь каждый закладчикъ, возвращающій упятеренные залоги, докажетъ вамъ, что такіе существуютъ.
Алонзо. Пожалуй, помъ, хотя бы это было и въ послдній разъ. Лучшее, что было въ моей жизни, прошло, и воздержаніемъ его не вернешь. Братъ, герцогъ, подходите и берите примръ съ меня!

Громъ и молніи. Входитъ Аріэль въ вид Гарпіи, хлещетъ крыльями надъ столомъ, и яства исчезаютъ.

Аріэль. Вс трое вы злоди. Судьба, держащая въ своихъ рукахъ и этотъ міръ, и все, что въ немъ заключается, приказала ненасытному морю изрыгнуть васъ на этотъ островъ, на которомъ людей не живетъ, потому что вы недостойны жить среди людей. Я довожу васъ до бшенства (Алонзо, Себастіано, Антоніо и др. обнажаютъ оружіе). Вотъ именно отъ такой-то храбрости люди вшаются и топятся. Глупыя вы созданія! Я и мои товарищи — слуги судьбы. Можетъ-ли то, изъ чего сдланы ваши мечи, поранить шумные втры или напрасными ударами убить вчно смыкающіяся воды? Точно также трудно ему укоротить хоть одно перо изъ моего крыла. Настолько-же невредимы и мои товарищи. Да еслибъ вы и могли насъ поранить, такъ ваши мечи теперь уже слишкомъ для васъ тяжелы, вамъ ихъ не поднять. Я-же имю къ вамъ слдующее дло. Вспомните, вы трое изгнали изъ Милана добраго Просперо и вытолкали его въ море, которое и заплатило вамъ за него и за его невиннаго ребенка. За это гнусное дло небесное правосудіе, иногда медлящее карой, но не забывающее преступниковъ, возбудило противъ васъ и море, и берега, и все существующее на свт. Тебя, Алонзо, оно лишило сына и возвщаетъ еще черезъ меня, что медленная гибель, боле жестокая, чмъ внезапная смерть, всюду будетъ за вами слдовать. Избавить-же васъ отъ неминуемой на этомъ остров кары можетъ только сокрушеніе сердечное и безупречная дальнйшая жизнь (Ударъ грома. Аріэлъ исчезаетъ. Затмъ раздается тихая музыка, чудныя созданія входятъ опять, пляшутъ, насмшливо изгибаясь, и уносятъ столъ).
Просперо (про себя). Славно, Аріэль, изобразилъ ты Гарпію, она была прелестна. Даже царапая ихъ, ты не пропустилъ ни слова изъ того, что, по моему наставленію, долженъ былъ имъ сказать. Низшіе мои прислужники исполнили свое дло также живо и врно. Чары мои дйствуютъ, враги мои окованы своимъ безуміемъ, и они теперь въ моей власти. Оставлю ихъ пока въ этомъ положеніи, а самъ повидаюсь съ юнымъ Фердинандо, котораго они считаютъ утонувшимъ и съ нашимъ съ нимъ общимъ безцннымъ сокровищемъ (Уходитъ).
Гонзальво. Именемъ всего святого, государь, скажите, почему стоите вы въ такомъ оцпенніи?
Алонзо. О, это чудовищно, чудовищно! Кажется, волнамъ данъ даръ слова и он сказали мн объ этомъ, объ этомъ-же поютъ мн втры, и громъ — эта страшная, ревущая органная труба — произнесъ имя Просперо и громкимъ басомъ провозгласилъ мое злодйство. Изъ-за него теперь мой сынъ лежитъ на дн морскомъ. Но я отыщу его даже въ недосягаемой для лота глубин и улягусь вмст съ нимъ въ тин морской (Уходитъ).
Себастіано. Избавляясь отъ одного демона за одинъ разъ, я пробьюсь сквозь цлый ихъ легіонъ.
Антоніо. А я теб помогу (Себастіано и Антоніо уходятъ).
Гонзальво. Всми троими какъ будто овладло безуміе. Страшное ихъ преступленіе, словно ядъ, дйствующій черезъ долгій промежутокъ времени, начинаетъ грызть ихъ души. Т, у кого мышцы боле гибки, чмъ у меня, прошу васъ, поспшите за ними и удержите ихъ отъ того, до чего можетъ довести ихъ такое изступленіе.
Адріано. Прошу васъ, идите-же за ними (Уходятъ).

ДЙСТВІЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо.

Входятъ: Просперо, Фердинандо и Миранда.

Просперо. Какъ-бы ни былъ я суровъ съ тобою, награда все заглаживаетъ. Я подалъ теб нить моей собственной жизни или, врне, то, для чего я живу. Прощаю я теб еще разъ. Вс непріятности, которымъ я тебя подвергалъ, были только испытаніемъ твоей любви. Ты отлично выдержалъ испытаніе, и вотъ передъ лицомъ Неба я укрпляю за тобою мой безцнный даръ. О, Фердинандо, не улыбайся, когда я превозношу ее! Ты самъ увидишь, что она превосходитъ всякую хвалу, оставляя ее далеко за собою.
Фердинандо. И я поврю теб, наперекоръ всему, что могъ-бы мн сказать другой оракулъ.
Просперо. Возьми-же мою дочь, какъ даръ и какъ свое собственное честное пріобртеніе. Если ты ране, чмъ во всей полнот своей совершатся обычные священные обряды, расторгнешь двственный ея поясъ, Небо не пошлетъ благодатнаго дождя, который помогалъ-бы расти этому союзу, засуха — ненависть, злое презрніе и раздоръ усютъ ваше ложе сорными травами, противными до того, что вы оба возненавидите его. Поэтому берегись, если желаешь, чтобъ для васъ горлъ свтильникъ Гименея.
Фердинандо. Какъ я надюсь на дни спокойствія, на красивое потомство и на долгую жизнь, украшенную такою же любовью, какъ теперь, такъ-же надюсь, что ни одна самая темная пещера, ни одно самое гнусное мсто, ни одно сильнйшее искушеніе, какое только способенъ изобрсть умъ человческій, никогда не превратятъ мою честь въ сладострастіе, не притупятъ восторгъ брачнаго дня, иначе пришлось бы думать, что кони Феба разбиты на ноги и что ночь цпями удерживается надъ землею.
Просперо. Прекрасно. Такъ садись и побесдуй съ нею. Она твоя. Аріэль, Аріэль, досужій мой слуга!

Входитъ Аріэлъ.

Аріэль. Что угодно могучему моему господину? Я здсь
Просперо. Ты и товарищи твои низшаго разряда отлично выполнили послднюю свою службу. Но вы необходимы мн еще для другой такой-же продлки. Ступай и приведи сюда весь тотъ сонмъ, надъ которымъ я даль теб власть. Только проворне, потому что мн необходимо представить юной этой чет образецъ моего искусства, я далъ имъ слово, и оне теперь ожидаютъ, чтобъ я его исполнилъ.
Аріэль. Сію минуту.
Просперо. Смотри-же, скоре!
Аріэль. Прежде, чмъ успешь сказать: ‘явись и исчезни’, вздохнуть два раза и прокричать ‘ну-ну!’ весь онъ явится сюда на цыпочкахъ, перебирая ногами и корча уморительныя рожи. Доволенъ ты мною или нтъ?
Просперо. Вполн доволенъ, дорогой мой Аріэль. Но являйся только тогда, когда услышишь мой зовъ.
Аріэль. Хорошо. Понимаю (Уходитъ).
Просперо. Будь-же вренъ своему слову, не давай слишкомъ большой воли своимъ ласкамъ, даже самыя великія клятвы только солома, когда въ крови горитъ огонь. Будь воздержне, иначе скажи прости своему обту.
Фердинандо. Ручаюсь теб, что двственный снгъ, покрывающій мое сердце, холодной блой пеленой, усмиритъ пылъ моей печени.
Просперо. Хорошо. Теперь, мой Аріэль, явись съ своимъ сонмомъ, и пусть лучше въ твоихъ спутникахъ окажется излишекъ, чмъ недочетъ хоть въ одной личности. Явись же скоре! — а вы молчите, какъ нмые, и только смотрите зорко.

Тихая музыка. Входитъ Ириса.

Ириса. Благодатная богиня Церера, оставь свои богатыя поля, засянныя пшеницей, рожью, ячменемъ, овсомъ и горохомъ, свои покрытыя дерномъ горы, на которыхъ живутъ пасущіяся овцы. Оставь свои ровные луга, съ ихъ прикрытыми соломой стогами, свои канавы съ ихъ взрытыми и вскопанными краями, которые, по твоему повелнію, влажный Апрль убираетъ цвтами для двственныхъ внковъ безстрастныхъ нимфъ, свои тнистыя рощи, снь которыхъ такъ любятъ покинутые любовники, и свои виноградники, съ ихъ обвитыми лозами тычинами, и свои безплодныя и скалистыя прибережья, гд ты себя освжаешь. Царица неба, которой я служу водянистой радугой и встницей, проситъ тебя покинуть все это и на этомъ самомъ мст, на этой лужайк, раздлить съ нею царственныя ея забавы. Павлины уже летятъ быстро. Иди-же богатая Церера, развлекать ее.

Входитъ Церера.

Церера. Привтъ теб, многоцвтной встниц, всегда покорной супруг Юпитера, съ своихъ шафрановидныхъ крыльевъ роняющей на мои цвты капли меда и освжающую росу, ты, каждымъ концомъ своей синей дуги увнчивающая мои поля, пересченныя изгородями, и мои безлсные долы, о роскошный шарфъ красавицы земли, скажи, зачмъ призываетъ меня твоя царица на эту коротко подстриженную лужайку?
Ириса. Чтобъ отпраздновать союзъ истинной любви и чтобы щедро наградить счастливыхъ любовниковъ.
Церера. Теб, небесной дуг, извстно все, поэтому скажи мн, сопровождаютъ царицу Венера и ея сынъ? Съ тхъ поръ, какъ по ихъ проискамъ дочь моя досталась мрачному Плутону, я поклялась избгать всякой встрчи съ нею и съ ея сыномъ, ослпленнымъ повязкой.
Ириса. Не бойся ихъ присутствія. Я встртила ее, когда, направляясь въ Паосъ, она разскала облака, съ нею находился и сынъ ея, влекомый тоже ея голубями. Они ршили соблазнить сладострастными чарами этого юношу и эту двушку, поклявшихся, что не совершится ни одно изъ таинствъ брачнаго пояса, пока не загорится факелъ Гименея. Это имъ не удалось, и пылкая любовница Марса удалилась, а сумасбродный ея сынъ сломалъ свои стрлы. Онъ клянется, что никогда боле не будетъ стрлять, а только станетъ играть съ воробьями, то-есть сдлается настоящимъ ребенкомъ.
Церера. Царица всхъ царицъ, великая Юнона приближается, я знаю ея походку.

Входитъ Юнона.

Юнона. Какъ поживаетъ добрая сестра моя? Благослови со мной эту чету, чтобы она и сама блаженствовала, и увидла счастье въ своемъ потомств.

Псня.

Юнона.
Пусть и честь, и богатство, и сладости брачныя,
Жизнь привольная, вчно растущее счастье,
Неизмнныя радости, миръ и согласье —
Все дарами Юноны послужитъ вамъ щедрыми.
Церера.
Урожаевъ богатыхъ, во всемъ изобилія,
Закромовъ полныхъ хлба, во вкъ не пустющихъ,
Плодовитыхъ деревьевъ, подъ фруктами гнущихся,
Виноградниковъ, убранныхъ гроздями пышными,
И дождей, когда въ пол у васъ все ужь убрано,
Изобилье на землю у васъ изливающихъ.
Незнакомства съ нуждой горемычной, съ лишеньями,
Вотъ чмъ васъ награждаетъ Церера богатая.
Фердинандо. Какое величавое виднье и какая чудная музыка! И неужели я долженъ врить, что все это духи?
Просперо. Духи, вызванные моимъ искусствомъ изъ предловъ ихъ вчнаго пребыванія для осуществленія моей фантазіи.
Фердинандо. О, еслибъ мн навсегда остаться здсь! Такой рдкостный, чудесный отецъ и такая жена превращаютъ это мсто въ рай (Юнона и Церера шепчутся между собой и что-то приказываютъ Ирис).
Просперо. Молчи, мой другъ. Юнона и Церера о чемъ-то очень важномъ перешептываются. Будетъ еще что-нибудь. Будь нмъ, и боле ни слова, иначе наши чары пропадутъ.
Ириса. Вы, нимфы извивающихся ручьевъ, именуемыя наядами, съ внками изъ осоки и съ вчно беззаботными глазами, оставьте ваше ложе и, внявъ призыву, явитесь на зеленую эту лужайку. Такъ повелваетъ Юнона. Сюда, цломудренныя нимфы! Помогите справить торжество союза истинной любви. Не медлите-же явиться (Входятъ нсколько нимфъ). Вы, загорлые жнецы, утомленные августовскимъ зноемъ, оставьте ваши нивы, придите повеселиться сюда. Примите и вы участіе въ празднеств. Надньте шляпы изъ ржаной соломы и пляшите каждый съ одною изъ рзвыхъ этихъ нимфъ.

Входятъ жнецы въ праздничной одежд и вступаютъ съ нимфами въ граціозный танецъ, къ концу котораго Просперо вдругъ быстро вскакиваетъ и говоритъ,

Просперо (про себя). Я совсмъ забылъ о гнусномъ заговор скота Калибана и его товарищей противъ моей жизни. Время, когда долженъ исполниться ихъ замыселъ, почти уже настало (Духамъ). Отлично! Исчезните! довольно!
Фердинандо. Странно! Отецъ твой вдругъ чмъ-то взволновался, и даже очень сильно.
Миранда. Никогда до сегодняшняго дня не видала я его такимъ взволнованнымъ и сердитымъ.
Просперо. У тебя, мой сынъ, такой встревоженный видъ, какъ будто ты чего-то испугался, успокойся! Забава наша кончена. Вс наши актеры, какъ я уже теб сказалъ, духи, они растаяли въ воздух, сами обратившись въ прозрачный воздухъ. Настанетъ день, когда самое искусственное зданіе этого, неимющаго твердаго основанія, виднія, эти башни, увнчанныя облаками, великолпные дворцы, торжественные храмы, весь этотъ громадный шаръ земной — со всмъ, что въ немъ заключается, растаютъ и разсются, не оставивъ по себ на горизонт даже легкаго дыма, какъ и этотъ неземной, только что закончившійся пиръ. Мы созданы изъ того-же вещества, изъ котораго образуются сны, и короткая наша жизнь вся окутана сномъ. Другъ мой, въ данную минуту я разсерженъ, будь снисходителенъ къ моей старости, старая голова моя разстроена. Но ты этимъ не тревожься. Если хочешь, ступай въ мою пещеру и отдохни тамъ. Я, чтобъ успокоить волненіе души, похожу здсь.
Фердинандо и Миранда. Желаемъ теб скоре успокоиться.
Просперо. Благодарю, Аріэль, явись сюда быстро, какъ мысль!

Входитъ Аріэлъ.

Аріэль. Я неразрввно связанъ съ твоими мыслями. Что теб угодно?
Просперо. Духъ, мы должны приготовиться къ борьб съ Калибаномъ.
Аріэль. Да, мой повелитель. Когда я еще выпускалъ Цереру, мн приходило въ голову напомнить теб объ этомъ, но я побоялся разсердить тебя.
Просперо. Скажи, гд оставилъ ты негодяевъ?
Аріэль. Я уже говорилъ теб, что отъ вина они совсмъ воспламенились и до того преисполнились отваги, что хлестали самый воздухъ за то, что онъ ветъ имъ въ лицо, били землю за то, что она цловала ихъ подошвы, но все-таки не выкидывали изъ головы своихъ замысловъ. Когда-же я забилъ въ барабанъ, они, словно дикіе жеребята, приподняли и навострили уши, вытаращили глаза и раздули ноздри, словно обнюхивая музыку. Я такъ очаровалъ ихъ слухъ, что они, какъ телята, послдовали за моею игрою сквозь колючій кустарникъ, острый боярышникъ, иглистый дрокъ и терновникъ, шипы которыхъ до крови царапали ихъ кожу. Я, наконецъ, оставилъ ихъ въ то время, когда они, барахтаясь, по горло увязли въ подернутомъ тиной пруду за твоей пещерой, желая освободить ноги изъ вонючаго ила.
Просперо. И хорошо ты сдлалъ, мой соколъ! Оставайся еще по-прежнему невидимымъ. Ступай, тащи сюда изъ моей пещеры все, что въ ней есть мишурно-блестящаго и могущаго служить приманкою для вора.
Аріэль. Иду, иду! (Уходитъ).
Просперо. Онъ дьяволъ, настоящій дьяволъ, природныя свойства котораго никогда не поддаются никакому воспитанію. Вс мои человколюбивыя хлопоты о немъ — одинъ потерянный трудъ, потерянный безслдно, какъ тло его съ каждымъ годомъ становится все безобразне, такъ и духъ его становится все злобне и неукротиме. Заставлю же я ихъ всхъ поревть порядкомъ.

Входитъ Аріэлъ, неся ворохъ великолпныхъ одеждъ.

Развсь все это на веревку.

Аріэль и съ Просперо остаются незримыми. Входятъ: Калибанъ, Стэфано, Тринкуло, вс измокшіе.

Калибанъ. Умоляю васъ, идите теперь какъ можно тише, такъ чтобы и слпой кротъ не могъ насъ услышать. Мы теперь близь его пещеры.
Стэфано. Чудовище, твой бсенокъ, хотя ты и говорилъ, что онъ бсенокъ вполн безвредный, сыгралъ однакоже, съ нами штуку не хуже, чмъ любой блуждающій огонекъ.
Тринкуло. Чудовище, мн всюду чуется запахъ лошадиной мочи, и носъ мой отъ этого въ большомъ негодованіи.
Стэфано. И мой носъ, слышишь ты, чудовище? Вздумай я только вознегодовать на тебя…
Тринкуло. Вылъ-бы чудовищемъ погибшимъ!
Калибанъ. О, добрый синьоръ, не лишай меня твоей милости, потерпи. Добыча, на которую я тебя направляю, вознаградитъ за эту непріятность, и поэтому говори тише. Здсь все безмолвно, какъ въ полночь.
Тринкуло. Однако, потерять наши бутылки въ пруд…
Стэфано. Не только несчастье, но и позоръ. Чудовище, это вдь безмрная утрата.
Тринкуло. Для меня еще хуже это того, что я выкупался. А во всемъ этомъ, чудовище, виноватъ твой безвредный бсенокъ.
Стэфано. Свою бутылку я достану, хотя-бы пришлось окунуться и съ головою.
Калибанъ. Прошу тебя, синьоръ, успокойся. Видишь, вотъ это входъ въ пещеру. Не шуми-же, войди въ нее и соверши то чудное преступленіе, которое тебя сдлаетъ навки обладателемъ этого острова, а меня, твоего Калибана, заставитъ вчно лизать твои ноги.
Стэфано. Давай-же твою руку. Я начинаю длаться кровожаднымъ.
Тринкуло. О, король Стэфано, о дорогой товарищъ, о доблестный Стэфано, смотри, какой тутъ для тебя богатый гардеробъ!
Калибанъ. Оставь это, дуракъ, это дрянь, ветошь.
Тринкуло. Ого, чудовище! Ты знаешь даже толкъ и въ ветоши! О, король Стэфано!
Стэфано. Долой эту мантію, Тринкуло! Вотъ этою рукою клянусь, что хочу, чтобъ она была моею.
Тринкуло. И будетъ, ваше величество.
Калибанъ. Задуши, водянка, этого дурака! Зачмъ ты позволяешь такой дряни тебя задерживать? Оставь ее. Убей его прежде, не то онъ проснется, исщипитъ насъ отъ головы до пятокъ, вообще проберетъ насъ отлично.
Стэфано. Молчи ты, чудовище! Госпожа веревка, вдь этотъ камзолъ мой? Вотъ онъ теперь и подъ веревкой, и теперь ты, камзолъ. весьма вроятно, нсколько поутратишь свой ворсъ и сдлаешься камзоломъ полуплшивымъ.
Тринкуло. Тащи! тащи! Мы, ваше величество, крадемъ съ вашего дозволенія по шнуру и по ватерпасу.
Стэфано. Благодарю тебя за эту шутку. Вотъ теб за нее цлый нарядъ. Остроуміе не будетъ оставаться въ пренебреженіи, пока я буду властелиномъ этой страны. Красть по шнуру и по ватерпасу — преостроумное выраженіе, вотъ теб за него другая пара платья.
Тринкуло. Чудовище, смажь пальцы птичьимъ клеемъ и убирайся съ остальнымъ.
Калибанъ. Ничего этого мн не надо. Мы только напрасно теряемъ время и скоро обратимся или въ водяныхъ птицъ, или въ обезьянъ съ отвратительнымъ приплюснутымъ лбомъ.
Стзфано. За дло-же, чудовище! Помоги стащить это туда, гд хранится моя бочка съ виномъ, или я вытолкаю тебя имъ моего королевства. Ну-же, тащи!
Тринкуло. И это?
Стефано. Ну да, и это.

За сценой охотничьи крики. Входятъ духи съ вид собакъ, которыхъ натравливаютъ Просперо и Аріэлъ.

Просперо. Ату, Гора! ату, его!
Аріэль. Туда, туда, Серебро!
Просперо. Туда, туда, Фурія! Туда, Тиранъ! Держи его, держи его!

Калибанъ, Стэфано и Тринкуло убгаютъ, преслдуемые собаками.

Просперо (Аріэлю). Ступай, прикажи моимъ духамъ, чтобы ихъ сочлененія терзались жесточайшими корчами, а мышцы сводились застарлыми судорогами, пусть ихъ исщипятъ такъ, чтобы они стали пестре барсовъ и леопардовъ.
Аріэль. Слышишь, какъ они ревутъ?
Просперо. Травите ихъ еще живе! Теперь вс враги мои въ моей власти. Скоро конецъ всей моей работ, и ты будешь свободенъ, какъ воздухъ. За мной! послужи мн еще немного (Уходятъ).

ДЙСТВІЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

Передъ пещерой Просперо.

Входятъ: Просперо въ волшебной мантіи и Аріэль.

Просперо. Мой замыселъ созрваетъ окончательно, чары мои мн не измняютъ, духи мн повинуются и время бодро несетъ свою ношу. Который теперь часъ?
Аріэль. Шестой, то-есть часъ, въ который, какъ сказалъ ты, мой повелитель, вся наша работа должна окончиться.
Просперо. Я сказалъ это, когда еще только поднималъ бурю. Теперь ты, духъ, скажи мн, что король и его спутники?
Аріэль. Вс собраны въ кучу именно такъ, какъ ты приказалъ, и въ томъ самомъ состояніи, въ какомъ ты ихъ оставилъ. Вс они, словно узники, находятся въ липовой рощи, защищающей твою пещеру отъ непогоды, и ни одинъ не можетъ оттуда вырваться, пока ты не разршишь. Король, его братъ и твой братъ вс трое какъ будто ополоумли, а остальные тоже, полные горя и страха, сокрушаются о нихъ, а боле всхъ тотъ, кого ты называлъ добрымъ старымъ Гонзальво. Слезы его стекаютъ по его бород, какъ капли зимняго дождя по тростниковой крыш. Чары твои дйствуютъ на нихъ такъ сильно, что даже ты сжалился-бы надъ ними, еслибъ взглянулъ на нихъ теперь.
Просперо. Ты такъ думаешь, духъ?
Аріэль. Будь я человкомъ, я-бы сжалился.
Просперо. Сжалюсь и я. Когда былъ тронутъ ты, созданіе чисто воздушное, когда ты почувствовалъ состраданіе къ ихъ бдствіямъ, какъ-же мн, такому-же, какъ они, человку, надленному способностью все ощущать, такъ-же живо, какъ они, какъ они-же страстному, не тронуться ихъ бдой еще сильне тебя. Хотя я до нельзя раздраженъ ихъ гнуснымъ дломъ, но чувство боле благородное превозмогаетъ мой гнвъ. Состраданіе выше мщенія. Единственное, чего я добиваюсь, это ихъ раскаяніе, и, если они раскаются, я даже не кину на нихъ суроваго взгляда. Ступай, Аріэль, освободи ихъ. Я сниму съ нихъ мои чары, возстановлю ихъ разсудокъ и возвращу ихъ самимъ себ.
Аріэль. Мой повелитель, я приведу ихъ сюда (Уходитъ).
Просперо. О вы, эльфы холмовъ, ручьевъ, озеръ и рощъ! вы, которые не оставляете слдовъ на прибрежномъ песк, преслдуя Нептуна, когда онъ удаляется, и убгая отъ него, когда онъ снова начинаетъ возвращаться! Вы, крохотныя созданія, образующія при лунномъ свт т зеленые круги, которыхъ не щиплютъ даже овцы! вы, назначеніе которыхъ вырощать ночью мухоморовъ и радующіеся торжественному призыву гасить огонь! при вашей-то помощи, хотя вы сами не изъ сильныхъ, заставлялъ я меркнуть полуденное солнце, вызывалъ буйные втры и зарождалъ ревущую борьбу межъ зеленымъ моремъ и лазурнымъ небомъ, надлялъ огнемъ страшные раскаты грома, расщеплялъ дубы Юпитера его-же собственными стрлами, потрясалъ основанія утесовъ и скалъ и вырывалъ съ корнемъ кедры и сосны. Мое искусство такъ мощно, что, по моему велнію, даже могилы будили покоющихся въ нихъ, разверзались и выпускали ихъ изъ своихъ ндръ. Вотъ я отказываюсь теперь отъ этой волшебной мощи, а теперь требую, чтобъ вы сослужили мн еще службу. Огласите воздухъ небесной музыкой, которая должна подйствовать на нихъ, какъ я этого желаю и какъ это доступно воздушному чародйству. Затмъ переломлю я свой жезлъ и зарою его на нсколько футовъ въ землю. Волшебную-же мою книгу я погружу въ такую глубину, до которой еще никогда не достигалъ свинцовый лотъ.

Раздается торжественная музыка. Аріэлъ возвращается. За нимъ входитъ безумствующій Алонзо, сопровождаемый Гонзальво, Себастіано и Антоніо, находящимися въ такомъ-же состояніи, за которыми идутъ Адріано и Франческо. Они вс вступаютъ въ кругъ, который начертанъ Просперо, и очарованные стоятъ въ немъ неподвижно.

Просперо. Пусть-торжественная музыка, лучшая успокоительница разстроеннаго воображенія, исцлить вашъ мозгъ, безполезно бушующій въ вашей голов. Стойте-же тутъ — вы зачарованы. Честный, сдой Гонзальво, и мои глаза по-товарищески увлажаются слезами, вполн сочувствуя твоимъ. Быстро разлетаются чары, и, какъ, подкравшись къ ночи, утро разгоняетъ мракъ, такъ и пробуждающееся пониманіе начинаетъ разгонять безсмысленный туманъ, не заволакивающій боле свтлый ихъ разумъ.О, добрый Гонзальво! истинный мой спаситель и врный другъ того, за кмъ слдуешь, я теб за твои услуги заплачу сторицей словомъ и дломъ. Ты, Алонзо, поступилъ жестоко со мной и съ моей дочерью. Чтобъ совершить это, ты поддался подстрекательствамъ своего брата, за это, Себастіано, ты теперь и мучишься. Ты-же, братъ мой, кровь моя и плоть, увлекшійся честолюбіемъ и забывшій совсть и природу, вмст съ Себастіано — а за это онъ теперь внутренно и мучится сильне всхъ — замышлялъ убить короля.Какъ ты ни безчеловченъ, я тебя прощаю. Притокъ пониманія растетъ и близящійся приливъ скоро наполнитъ теперь еще загрязненные и тинистые берега ихъ разума. Ни одинъ, однако, изъ смотрящихъ на меня не можетъ еще меня узнать. Аріэль, принеси изъ пещеры мой беретъ и мой мечъ (Аріэлъ уходитъ). Сниму съ себя эту мантію и покажусь имъ такимъ, какимъ нердко бывалъ въ Милан. Поторопись-же, духъ! Ты скоро будешь свободенъ.

Аріэль возвращается и, помогая Просперо переодваться, поетъ.

Аріэль.
Гд собираетъ медъ работница пчела,
И я весь вкъ питаюсь вмст съ нею,
Сплю въ сладкихъ внчикахъ ея расцвтшихъ розъ,
Когда-же крикъ совы раздастся ночью,
На спинку я сажусь летучей мышки. Всласть
Все лто я безъ устали порхаю.
Какъ любо, весело и какъ привольно жить
Мн посреди цвтовъ на зыбкой втви!
Просперо. Сильно-же прійдется мн пожалть по теб, милый мой Аріэль, но все-таки свободенъ ты будешь, будешь и будешь. Теперь, попрежнему незримый, лети на корабль. Тамъ ты найдешь спящихъ подъ люками матросовъ, разбуди капитана и боцмана и принудь ихъ явиться сюда. Сдлай это сейчасъ-же, прошу тебя.
Аріэль. Я поглощу весь находящійся предо мною воздухъ и возвращусь ране, чмъ дважды успетъ ударить твой пульсъ (Уходитъ).
Гонзальво. Все, что есть мучительнаго, тревожнаго, чудеснаго и ужаснаго, все гнздится здсь. О, еслибы какая-нибудь небесная сила вывела насъ изъ страшной этой страны!
Просперо. Смотри, король, передъ тобой Просперо, оскорбленный герцогъ Миланскій. Для большаго-же удостовренія тебя, властитель, что съ тобою говоритъ живой человкъ, я тебя обнимаю, отъ души привтствуя и тебя, и твоихъ спутниковъ!
Алонзо. Скажи, Просперо, ты или какой-нибудь духъ, замышляющій. одурачить меня снова? Твой пульсъ бьется, какъ у существа, имющаго плоть и кровь, и съ тхъ поръ, какъ я вижу тебя, начинаетъ проходить угнетенное состояніе моего духа, которое, какъ я боюсь, сильно смахивало на сумасшествіе. Все это — если оно дйствительно таково, какъ кажется — общаетъ удивительный разсказъ. Возвращаю теб твое герцогство и прошу тебя простить мн мои несправедливости. Но какими-же судьбами ты, Просперо, остался живъ и очутился здсь?
Просперо. Позволь, благородный другъ мой, обнять твою старость, доблесть которой безмрна и безпредльна.
Гонзальво. Не поручусь, чтобъ это было дйствительностью или только игрой воображенія.
Просперо. На тебя еще продолжаютъ дйствовать кое-какія чары этого острова и не даютъ теб вполн поврить достоврному. Привтъ вамъ всмъ, друзья! (Тихо Себастіано и Антоніо). А васъ, достойная парочка, я, если бы захотлъ, могъ подвергнуть гнву его величества, доказавъ ему, что вы измнники, но на этотъ разъ я промолчу.
Себастіано (про себя). Самъ-демонъ говоритъ его устами.
Просперо. Нтъ! Теб, преступнйшій изъ смертныхъ, котораго не могу назвать братомъ, не осквернивъ уста, я прощаю гнуснйшее изъ твоихъ длъ, прощаю также вн остальныя и требую возвращенія моего герцогства, котораго, я знаю, ты не можешь мн не возвратить.
Алонзо. Если ты, дйствительно, Просперо, скажи, какъ же ты спасся? Скажи, какъ нашелъ насъ здсь, когда мы за какіе нибудь три часа потерпли у этого берега кораблекрушеніе. О, какъ больно мн вспомнить объ этомъ! Оноиниило меня сына, дорогого моего Фердинандо!
Просперо. Прискорбно и мн слышать это, ваше величество.
Алонзо. Потеря эта невозвратимая, и тайный голосъ мн говоритъ, что никакое терпніе не уврачуетъ моего горя.
Проспероо. Къ его-то именно помощи, я думаю, вы совсмъ даже не прибгали. Оно своимъ миротворящимъ благодушіемъ помогло мн успокоиться вполн при такой-же утрат.
Алонзо. Какъ, при такой-же утрат?
Просперо. Да, утрата моя не мене твоей и постигла она меня также недавно. У меня же несравненно мене средствъ утшиться, чмъ у васъ. Я лишился дочери!
Алонзо. Дочери? О, боги! зачмъ они не въ Неапол? Зачмъ не король и королева? Для этого я самъ былъ бы готовъ погрузиться въ грязь илистаго дожа. на которомъ распростертъ мой сынъ! Когда лишились вы вашей дочери?
Просперо. Въ послднюю бурю. Но я вижу, господа эти такъ изумлены нашей встрчей, что совсмъ теряютъ голову и почти не врятъ глазамъ своимъ, звукамъ собственныхъ своихъ словъ. Но, какъ бы до сихъ поръ ни обманывали васъ ваши чувства, будьте уврены, что я Просперо, который былъ изгнанъ изъ Милана и который страннымъ образомъ сдлался властелиномъ этого острова и присталъ къ тому самому берегу, гд вы потерпли крушеніе. Но довольно пока, потому что это цлая ежедневная лтопись, а не коротенькій разсказецъ, который можно прослушать за завтракомъ. Да и не идутъ эти подробности къ первой встрч! Прошу пожаловать, государь! Эта пещера — мой дворецъ, не много у меня въ немъ придворныхъ, а вн его ни одного подданнаго. Прошу, загляните туда. Такъ какъ вы возвратили мн герцогство, я намренъ отплатить вамъ за это не мене драгоцннымъ даромъ. Я покажу вамъ чудо, которое удовлетворитъ васъ, по крайней мр, такъ-же, какъ меня мое герцогство (Отдергиваетъ занавску и открываетъ Фердинандо и Миранду, играющихъ въ шахматы).
Миранда. Ты, милый мой другъ, плутуешь!
Фердинандо. Нисколько, моя дорогая, я не ршусь на это, хоть сули мн весь міръ.
Миранда. Нтъ, десятка за два королевствъ ты такъ бы заспорилъ, что я поневол убдилась-бы, что ты играешь честно.
Алонзо. Если это окажется однимъ изъ призраковъ здшняго острова, я дважды лишусь дорогого своего сына.
Себастіано. Это величайшее чудо!
Фердинандо. Моря грозны, но и милосердны. Я проклиналъ ихъ безъ всякой основательной причины (Бросается къ ногамъ Алонзо).
Алонзо. Вс благословенія счастливаго отца, пока онъ обнимаетъ тебя, пусть изольются на твою голову! Встань и скажи, какъ попалъ ты сюда?
Миранда. О, какъ все это прекрасно! Сколько тутъ удивительныхъ созданій! Какъ прекрасенъ родъ человческій! Новый міръ долженъ быть великолпенъ, когда въ немъ живетъ такой народъ!
Просперо. Ей все ново.
Алонзо. Кто та двушка, съ которой ты игралъ? Ваше знакомство съ нею не могло начаться ране, какъ за какихъ-нибудь три часа. Не богиня-ли это, эльфа, разлучившая насъ, а потомъ соединяющая насъ снова?
Фердинандо. Нтъ, государь, она смертная, но по вол безсмертнаго Провиднія принадлежитъ мн. Я избралъ ее въ такое время, когда не могъ попросить совта у отца, такъ какъ самъ не думалъ, что у меня еще есть отецъ. Она дочь знаменитаго миланскаго герцога, о доблести котораго я такъ много слышалъ, но видть котораго мн до сихъ поръ не приводилось. Онъ даровалъ мн вторую жизнь, а она длаетъ его вторымъ моимъ отцомъ.
Алонзо. А меня своимъ. Какъ это странно, что мн придется просить прощенья у дочери.
Просперо. На этомъ, государь, и кончимъ. Зачмъ намъ омрачать настоящее воспоминаніемъ о миновавшемъ гор?
Гонзальво. Еслибы меня не душили внутреннія слезы, я давно воскликнулъ бы: ‘о, боги! обратите свой взоръ сюда, на эту чету, и благодатно осните ее короной, потому что вы вдь сами привели насъ сюда.
Алонзо. Скажу на это, Гонзальво: аминь!
Гонзальво. Герцогъ миланскій былъ изгнанъ изъ Милана для того, чтобъ потомству его досталась корона Неаполя. Обрадуйтесь-же необычайной радостью и выржьте ее золотомъ на несокрушимыхъ столбахъ! Въ одно и то же путешествіе Кларибель нашла въ Тунис супруга, ея братъ Фердинандо — супругу въ стран, гд самъ было затерялся, а Просперо, пребывая на жалкомъ остров, нашелъ свое герцогство, мы же вс возвращены самимъ себ, когда никто изъ насъ уже себ не принадлежалъ.
Алонзо, Фердинандо и Миранда. Давайтесь ваши руки! Пусть скорбь и тоска постоянно гнетутъ сердце того, кто не пожелаетъ вамъ счастья.
Гонзальво. Да будетъ такъ: аминь!

Аріэль возвращается съ капитаномъ и съ боцманомъ, слдующими за нимъ въ изумленіи.

Гонзальво. Смотрите, смотрите, государь! Вотъ и еще наши! Разв я не пророчилъ, что, пока на земл будутъ существовать вислицы, это сокровище не утонетъ? Ну, богохульникъ, выгнавшій своимъ сквернымъ словомъ за борты самую благодать, неужто на берегу ты не найдешь ни одного проклятія? Или, можетъ быть, на земл ты нмъ? Что у тебя новаго?
Боцманъ. Лучшая изъ новостей та, что мы нашили своего короля и его свиту въ полной сохранности, а затмъ — что нашъ корабль, три часа тому назадъ казавшійся совсмъ разбитымъ, цлехонекъ, укрпленъ и оснащенъ, какъ въ первыя минуты своего выхода въ море.
Аріэль (тихо). Все это, повелитель мой, сдлалъ я вслдъ за тмъ, какъ тебя оставилъ.
Просперо (тихо). Славный ты духъ!
Алонзо. Все это сверхъестественно. Здсь постоянно переходишь отъ чудеснаго къ еще боле чудесному. Скажи, какъ ты попалъ сюда?
Боцманъ. Еслибъ я, государь, зналъ,что проснулся совсмъ, я постарался бы разсказать теб все. Мы, сами не зная, какъ втиснутые подъ люки, спали, какъ мертвые. И вотъ сейчасъ послышался какой-то странный гвалтъ, въ которомъ ревъ, визгъ вой, звонъ цпей и множество другихъ, еще боле странныхъ звуковъ сливались въ одинъ общій гамъ и разбудили насъ. Мы вскочили и разомъ очутились на свобод. Глядимъ,— а славный, красивый нашъ королевскій корабль стоитъ цлехонекъ во всемъ своемъ убранств. Увидавъ это, капитанъ нашъ запрыгалъ отъ радости. Но тутъ-же насъ, еще полусонныхъ, вдругъ что-то отдлило отъ остальныхъ и, отуманивъ наши головы, привело сюда.
Аріэль (тихо). Хорошо я сдлалъ?
Просперо (тихо). Превосходно. Будь же за это свободенъ.
Алонзо. Этотъ островъ удивительный лабиринтъ, по какому никогда не бродилъ еще человкъ. Въ этомъ дл боле изумительнаго, чмъ во всей остальной природ. Придется искать объясненія у какого-нибудь оракула.
Проспероо. Не ломайте напрасно головы, государь, надъ странностью совершившагося передъ вами. Въ свободное время — оно скоро наступитъ — я объясню вамъ каждое событіе такъ, что все станетъ для васъ ясно. До этой минуты, будьте весели и не представляйте себ ничего въ дурномъ свт (Тихо Аріэлю). Подойди сюда, духъ! Освободи Калибана и его товарищей, сними съ нихъ чары (Аріэль уходитъ). Ну что, теперь, государь, быть можетъ, недостаетъ еще кого-нибудь изъ вашихъ? Напримръ, двухъ молодцовъ, о которыхъ вы какъ будто забыли?

Аріэлъ возвращается, гоня передъ собой Калибана, Стэфано и Тринкуло, одтыхъ въ похищенные ими наряды.

Стэфано. Каждый вынужденъ заботиться объ остальныхъ, о себ же самомъ никто не заботится, потому что каждый видитъ одну только удачу. Coragio, буйное чудовище, coragio!
Тринкудо. Если два соглядатая въ моей голов не обманываютъ — передъ нами славное зрлище.
Калибанъ. О, Сетебосъ! На самомъ дл это славные духи. Какъ красивъ мой господинъ! Боюсь только, что онъ меня накажетъ.
Себастіано. Что это за странныя фигуры? Антоніо, можно ихъ купить за деньги?
Антоніо. Весьма вроятно. Одна изъ нихъ совершенная рыба, и она, безъ сомннья, продажная.
Просперо. Взгляните только на ихъ нарядъ и скажите, честные-ли это люди. Этотъ безобразный рабъ — сынъ нкогда такой могучей вдьмы, что она могла спорить съ мсяцемъ и, дйствуя, какъ онъ, своею силою вызывать приливъ и отливъ. Три эти молодца обокрали меня, и этотъ дьяволъ — онъ вдь незаконнорожденный сынъ самого дьявола — сговорился было съ ними лишить меня жизни. Двоихъ изъ нихъ вы должны знать: они ваши, а это произведеніе мрака я признаю своимъ.
Калибанъ. Защиплетъ онъ теперь меня до смерти!
Алонзо. Да это мой ключникъ, пьяница Стэфано.
Себастіано. Онъ и теперь пьянъ, гд могъ онъ достать вина?
Алонзо. И Тринкуло тоже готовъ, онъ едва держится на ногахъ. Гд нашли они чудный напитокъ, который такъ расцвтилъ ихъ рожи? Кто привелъ тебя въ такое состояніе?
Тринкуло. Я въ этомъ состояніи съ тхъ поръ, какъ видлъ васъ послдній разъ. Я даже и на минуту изъ него не выходилъ, да боюсь, что никогда и не выйду. Теперь мн уколы самихъ мухъ не страшны.
Себастіано. Ну, а ты, Стэфано?
Стэфано. О, не прикасайтесь ко мн, я не Стэфано, я воплощенная судорога.
Просперо. Ты, негодяй, замышлялъ быть королемъ этого острова?
Стэфано. Я былъ бы на немъ спокойнымъ прыщемъ.
Алонзо (указывая на Калибана). А такого страннаго созданія я никогда еще не видывалъ.
Просперо. Онъ и внутренно-то настолько-же безобразенъ, какъ и наружно. Захвати съ собою своихъ товарищей, негодяй, отправься въ мою пещеру и вмст съ ними убери ее какъ можно лучше, если хочешь, чтобы я простилъ тебя.
Калибанъ. Уберу. А затмъ буду умне и постараюсь заслужить прощенье. И какимъ-же тройнымъ осломъ былъ я, когда могъ принять этого пьянчужку за божество и поклоняться такому глупому олуху!
Просперо. Убирайся-же отсюда!
Алонзо. Убирайтесь вы и сложите съ себя все туда-же, гд нашли.
Себастіано. Или украли, послднее будетъ врне.

Калибанъ, Стефано и Тринкуло уходятъ.

Просперо. Государь, приглашаю для отдохновенія ваше величество и вашу свиту въ бдное мое жилище на. одну только эту ночь. Часть этого времени я займу разсказами, которые, какъ я надюсь, значительно его сократятъ. Я разскажу вамъ про мою жизнь и про все, что было со мною по прибытіи на этотъ островъ. Съ разсвтомъ я провожу васъ на вашъ корабль, а затмъ въ Неаполь, гд надюсь отпраздновать бракосочетаніе этой одинаково дорогой для насъ четы. Затмъ, я удалюсь въ мой Миланъ, гд каждой третьею моей мыслью будетъ мысль о могил.
Алонзо. Сгораю нетерпніемъ услышать твой разсказъ, который, вроятно, сильно заинтересуетъ мой слухъ.
Просперо. Я разскажу вамъ все и общаю вамъ, что море будетъ покойно, втеръ попутный и плаваніе такъ быстро, что вы догоните остальные корабли, уже далеко ушедшіе впередъ. Теб-же, моя птичка, мой Аріэль, поручаю я позаботиться объ этомъ. А затмъ, можешь возвратиться въ свою стихію, быть свободнымъ и счастливымъ. Прошу въ пещеру! (Вс уходятъ).

ЭПИЛОГЪ,

произносимый Просперо.

Теперь всмъ чарамъ моимъ конецъ. Я уже не располагаю никакой силой, кром своей собственной, а она ничтожна до крайности. Отъ васъ зависитъ теперь, оставаться-ли здсь или отправиться въ Неаполь. Но такъ какъ я возвратилъ себ свое герцогство и простилъ похитителя, и вы, молю васъ, не приковывайте меня вашими чарами къ этому пустынному острову. Напротивъ, освободите меня вашими радушными руками. Ваше благодатное дыханіе должно вздуть мои паруса, или я не достигъ своей цли, тогда какъ она была направлена на то, чтобы вамъ угодить. Нтъ у меня теперь ни духовъ, которыхъ я могу принуждать исполнять мою волю, нтъ и чарующаго искусства, а придется мн умереть отъ отчаянія, если не поможетъ молитва, та всемогущая молитва, которая беретъ приступомъ самое милосердіе и разршаетъ отъ всхъ грховъ. Если хотите, чтобъ и вамъ были прощены ваши грхи, пусть ваше изреченіе изречетъ мн слово отпущенія.

БУРЯ.

Время сочиненія ‘Бури’ опредляется довольно точно, такъ какъ извстна связь этой пьесы съ небольшой брошюрой Сильвестра Журдана, появившейся въ 1610 году. Затмъ въ замтк, напечатанной Куннингэмомъ въ запискахъ Шекспировскаго общества: ‘Извлеченія изъ счетовъ, касающихся придворныхъ празднествъ’, значится, что ‘Буря’ была представлена 1-го ноября 1611 года въ Вайтголл въ присутствіи короля. Такимъ образомъ, это удивительное созданіе Шекспира является плодомъ послдняго времени его творчества.
Стр. 215. Повсемстно существуетъ поврье, что крысы предугадываютъ, если какое-нибудь судно должно потонуть и перебираются изъ него. То же говорится про ихъ предчувствіе передъ пожаромъ въ дом. Тоже приписывается и чернымъ тараканамъ.
Стр. 219. ‘Ребенокъ созданный самимъ чортомъ*. По словамъ Просперо, Калибанъ былъ сынъ діавола и колдуньи Сикораксъ. Въ этой родственной связи не было ничего удивительнаго для публики временъ Шекспира. Ученые того времени указывали на множество примровъ, когда даже честныя и добродтельныя двицы являлись матерями при помощи демоновъ. Ученые, ссылаясь на авторитетъ Августина, объясняли, что злой искуситель душилъ женщинъ и являлся имъ во время кошмаровъ въ страшномъ вид домового. Одинъ изъ англійскихъ писателей, жившій раньше Шекспира, Бетмэнъ разбираетъ этотъ вопросъ подробно въ комментаріи на книгу ‘De proprietatibus reram’. Характеръ Калибана уже давно обратилъ на себя вниманіе критики, какъ одно изъ величайшихъ созданій Шекспира. Уже Драйденъ останавливался передъ нимъ въ изумленіи. Шлегель называлъ его непостижимо-послдовательнымъ и глубокимъ. Между прочимъ замчаютъ, что имя Калибанъ есть только анаграмма слова Канибалъ и на основаніи этого полагаютъ, что Шекспиръ желалъ дать отвтъ на великій вопросъ того времени о правахъ европейской узурпаціи надъ дикими туземцами Новаго свта. Какъ извстно, англійская колонизація при Іаков началась въ большихъ размрахъ.
Стр. 220. ‘Ого-го!’ По словамъ Стивенса, это восклицаніе постоянно приписывалось чорту, въ древнихъ мистеріяхъ. Шекспиръ придалъ его Калибану, какъ бы признавая его родство съ чортомъ.
Стр. 220. Красная немощь — старинное названіе рожи.
Стр. 221. Но разсказамъ одного путешественника, Сетебосъ, богъ колдуньи Сикораксы, былъ богомъ патагонцевъ, украшавшихъ его въ своихъ храмахъ дьявольскими рогами.
Стр. 223. Тутъ говорится о погибшемъ сын герцога. Эту фразу приписываютъ ошибк переписчика. По ходу пьесы видно, что никто не погибъ, сынъ-же герцога не появляется въ ней.
Стр. 220. На слов ‘умренность’ идетъ игра словами, такъ какъ пуритане имли обыкновеніе давать дтямъ при крещеніи имена добродтелей. Потому тутъ и говорится, что ‘умреаность’, имя женскаго рода.
Стр. 229. ‘Никто-бы не зналъ надъ собою власти’. Вотъ одинъ изъ курьезнйшихъ литературныхъ фактовъ, говоритъ Франсуа Гюго, Шекспиръ переводитъ Монтэня! Откройте ‘Опыты’ послдняго и прочтите въ первой книг удивительную главу, озаглавленную: ‘О людодахъ’. Монтэнь описалъ общественное положеніе американскаго народа и это описаніе почти слово въ слово повторено Шекспиромъ. Монтэнь и Гонзальво выражаютъ свой энтузіазмъ почти въ однхъ и тхъ же фразахъ. И французскому философу надо принять свою долю насмшекъ, которыми Антоніо и Себастіано осыпаютъ честнаго неаполитанскаго совтника. Еще пятьдесятъ лтъ тому назадъ не знали, списалъ-ли Шекспиръ слова Монтэня съ оригинала или съ англійскаго перевода ‘Опытовъ’, который появился въ 1603 году. Теперь этотъ вопросъ, кажется, ршенъ. Въ 1838 году британскій музей за 2,500 франковъ купилъ экземпляръ ‘Опытовъ’ въ перевод Флоріо, принадлежавшій Шекспиру. Весьма вроятно, что эта книга была передъ глазами Шекспира, когда онъ извлекалъ изъ сочиненія Монтэня вложенныя имъ въ уста Гонзальво фразы, такъ какъ (чмъ и объясняется дорогая цна этой книги) на первой страниц этого экземпляра находится одна изъ шести подписей Шекспира.
Стр. 236. ‘Какое нибудь четвероногое чудовище съ этого острова’. Четвероногимъ животнымъ съ двумя головами представляли въ старое время ‘Молву’.
Стр. 236. ‘Ходившій на воловьей шкур’, то есть въ обуви изъ воловьей кожи.
Стр. 237, ‘У меня нтъ длинной ложки’. Это намекъ на англійскую поговорку: нужна длинная ложка, чтобы сть съ чортомъ.
Стр. 237. ‘Теленокъ мсяца’. По словамъ Плинія, это безобразное животное, рожденное женщиной безъ мужчины.
Стр. 242. ‘Утопилъ языкъ въ сет’. ‘Sack’ — крпко испанское вино.
Стр. 247. О людяхъ, имющихъ выходящую изъ груди голову, говоритъ не одинъ наивный Гонзальво. Отелло передъ венеціанскимъ сенатомъ утверждаетъ, что и онъ видлъ такихъ людей. Нтъ ничего удивительнаго, если самъ Шекспиръ врилъ въ ихъ существованіе, онъ могъ въ этомъ случа сослаться на крупный авторитетъ извстнаго ученаго того времени Уольтера Ралея, который въ 1595 году разсказывалъ то же въ своемъ путешествіи въ Гвіану.
Стр. 255. ‘Мы крадемъ по шнуру и ватерпасу’ тутъ непереводимая игра словъ, основанная на словахъ веревка и экваторъ. Стефано говоритъ, что кафтанъ подъ веревкою — подъ экваюромъ можетъ стать потертымъ и потерять ворсъ, намекая на мореходцевъ, переходившихъ за экваторъ, такъ какъ въ экваторіальномъ климат они заболвали лихорадками, теряли волосы и становились плшивыми.
Стр. 247. ‘Возвращающій упятеренные залоги’… Эта фраза Гонзальво объясняется существовавшимъ обычаемъ страхованія. Передъ отправленіемъ въ море купцы застраховывали не только корабли и грузъ, но и людей. Чмъ опасне было путешествіе, тмъ выше становилась страховая премія. Застрахованный въ пять за одинъ отправлялся въ такую страну, откуда было не легко возвратиться: за одно экю, заплоченное при его отправленіи, страховая компанія при его возвращеніи обязывалась заплатить пять экю.
Стр. 257. Травяные кружки часто встрчаются на морскихъ берегахъ Англіи. Трава, составляющая ихъ, выше, гуще и горьче травы, растущей около. Овцы не дятъ ее и потому не входятъ въ эти кружки. Народъ зоветъ ихъ кружками Фей,— утверждая, что это слды ночныхъ плясокъ духовъ.
Шекспир Вильям
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612
  2. Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612
  3. Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612
  4. Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612
  5. Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612
  6. Отрывок из II-го действия Шекспировой бури, Шекспир Вильям, Год: 1612
  7. Просперо и Ариель, Шекспир Вильям, Год: 1837
  8. Буря, Шекспир Вильям, Год: 1612
Электронная библиотека