ЕВРОПЕЙСКІЕ КЛАССИКИ
В. ШЕКСПИРЪ
ВЪ ДВУХЪ ТОМАХЪ
полъ редакціей
А.Е. ГРУЗИНСКАГО
ТОМЪ 2
ТИПОГРАФІЯ.
А. А. ЛЕВЕНСОНЪ
МОСКВА
1912.
БУРЯ.
БУРЯ.
(Взято изъ книги Э. Доудена о Шекспир).
Буря, Дауден Эдуард, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
‘Буря‘ — вроятно, послднее изъ значительныхъ произведеній Шекспира, издавна привлекала къ себ усиленное вниманіе изслдователей и критиковъ, и разв только о ‘Гамлет’ написано столько, сколько объ этой фантастической пьес. Интересъ возбуждался, во-первыхъ, желаніемъ открыть источникъ, откуда взятъ сюжетъ, подобно тому, какъ это найдено относительно всхъ пьесъ Шекспира, прямого источника однако до сихъ поръ не открыто, и подысканъ лишь рядъ боле или мене близкихъ частныхъ параллелей. Другимъ, боле важнымъ предметомъ интереса служитъ несомннный аллегорическій характеръ пьесы. Ясно, что весь замыселъ пьесы и выборъ дйствующихъ лицъ должны имть какой-то особый смыслъ, служить поэтическимъ выраженіемъ опредленной идеи автора. Цлый рядъ самыхъ разнообразныхъ толкованій создался вокругъ этой увлекательной драмы-сказки, художественная выразительность которой такъ велика, что всякій вдумчивый читатель невольно стремится проникнуть въ ея смыслъ. Вс эти толкованія согласно видятъ въ геро ‘Бура’, волшебник Просперо образъ самого Шекспира, который на склон лтъ задумалъ символически представить здсь свое служеніе искусству и проститься съ волшебной работой своей фантазіи, отдавшись мирной практической жизни въ родномъ Стрэтфорд. Вотъ что говоритъ о ‘Бур’ англійскій ученый Э. Доуденъ:
‘Мы не только потому въ нкоторой степени отожествляемъ Просперо съ самимъ Шекспиромъ, что Проснеро — великій волшебникъ, готовый раздробить свой ‘жезлъ волшебный’ и потопить свою ‘книгу такъ глубоко, что до нея никто не досягнетъ’, отпустить своихъ духовъ и возвратиться къ практическому управленію своимъ герцогствомъ. Мы больше сближаемъ Просперо съ Шекспиромъ потому, что настроеніе Просперо, его серьезный, гармоническій характеръ, его самообладаніе, его спокойная твердость воли, его чуткость ко всякой неправд, его непоколебимая справедливость, а вмст съ тмъ, нкоторое отреченіе отъ всхъ обычныхъ радостей и печалей жизни — все это составляетъ характеристическія черты Шекспира, какимъ онъ является намъ въ своихъ послднихъ произведеніяхъ. Просперо есть гармоническая и вполн развитая воля. Во ‘Сн въ Иванову ночь’ вс ‘смертные’ блуждаютъ, сбиваемые съ толку продлками Пука — шутника и клоуна волшебной страны. Здсь же стихійные духи и Калибанъ,— грубый геній грубаго вещества, пригоднаго для дла жизни — подчинены человческой вол Просперо {Этотъ контрастъ между ‘Бурей’ и ‘Сномъ въ Иванову ночь’ подмченъ Мезьеромъ. (Mzires: ‘Shakespeare, ses oeuvres et ses critiques’. Стр. 441—442.}.
Кром того, Просперо дошелъ до полнаго самообладанія. Шекспиръ съ намреніемъ показываетъ намъ его живое сознаніе обиды, его умственное нетерпніе, его случайное раздраженіе, чтобы мы лучше обратили вниманіе на господствующую въ немъ силу и на его самообладаніе, чтобы мы замтили, что послднія свойства были въ немъ привиты къ темпераменту, вовсе не апатичному и весьма впечатлительному. И Просперо достигъ высшаго уровня нравственнаго развитія, онъ также дошелъ до той умственной высоты, съ которой онъ могъ окинуть взоромъ человческую жизнь въ ея цлости и видть, какъ она мелка и какъ она величественна. Его сердце чувствительно, его глубоко трогаетъ радость дтей, для эгоистической любви которыхъ онъ составляетъ предметъ второстепеннаго интереса, его глубоко возмущаетъ вроломство его брата. Его умъ сильно работаетъ, и Просперо съ трудомъ подавляетъ пылкое, чрезмрное его возбужденіе, онъ подпадаетъ иногда внезапному и бурному наплыву мыслей. о Просперо сдерживаетъ свою впечатлительность, какъ душевную, такъ и умственную:
И сами мы вещественны, какъ сны,
Изъ насъ самихъ родятся сновиднья,
И наша жизнь лишь сномъ окружена.
‘И сами мы вещественны, какъ сны’. Со всмъ тмъ, въ этой ограниченной жизни, въ этомъ сн, Просперо хочетъ поддержать свои призрачныя права и совершить свой призрачный долгъ. Въ этомъ сн, какъ герцогъ, онъ исполнитъ обязанности герцога.
Одна мысль какъ бы проглядываетъ во всей ‘Бур’, бросаясь временами въ глаза, подобно цвтной нити въ какой-нибудь ткани, это — мысль, что истинная свобода человка заключается въ принесеніи услугъ. Аріэль, не знающій человческаго чувства, тоскуетъ по свобод, послднія слова Просперо общаютъ ему освобожденіе и возвращеніе къ стихіямъ. Аріэль уважаетъ своего великаго властелина и служить ему съ веселой быстротой, но онъ не связанъ съ ними никакими крпкими, нжными человческими узами и будетъ радоваться, когда Просперо какъ бы перестанетъ для него существовать. Для Калибана — этого земноводнаго, въ составъ котораго входятъ лишь низшія стихіи, земля и вода, но не высшія — воздухъ и огонь, (хотя онъ и получаетъ смутныя впечатлнія отъ высшаго міра — слабые или рзкіе музыкальные звуки, голоса во сн) — для Калибана услуга — рабство. Онъ ненавидитъ носить полнья, боится непостижимой силы Просперо, повинуется и проклинаетъ. Великій властелинъ захватилъ нрава надъ грубой, вещественной силой Калибана. Когда появляются Стефано и Тринкуло, эти смшные, жалкіе образчики человчества, съ ихъ плоскими понятіями и пошлою жадностью, этимъ бднымъ земнымъ чудовищемъ овладваетъ внезапная мечта о свобод, фанатическая жажда ея.
Его новый господинъ также ноетъ свой страстный гимнъ свободы, Марсельезу очарованнаго острова:
Давайте смяться, кричать, веселиться!
Вдь мысли свободны… (Д. III, сц. 2).
Предводители революціи, только что вылзшіе изъ ‘вонючаго болота’, король Стефано и его главный министръ Тринкуло, подобно слишкомъ многимъ предводителямъ народа, кончаютъ свою великую попытку въ пользу свободы тмъ, что ссорятся изъ-за призрачной добычи, брошенной имъ на пути провидніемъ-Просперо. Калибанъ, хоть не сдлавшись умне и боле знающимъ, чмъ прежде, открываетъ свое послднее заблужденіе:
Да, былъ тройнымъ осломъ я, признаюся,
Что въ пьяниц я видлъ божество
И уважалъ безумнаго болвана. (Д. V, сц. 1.)
Нужно признаться, что Шекспиръ, если и не ‘тори и джентльменъ’, какъ говоритъ Гартлей Кольриджъ, все же имлъ въ себ элементъ англійскаго консерватизма.
Но, между тмъ, какъ Аріэль и Калибанъ, каждый по своему, тяготятся своею службою, дйствующія лица-люди, интересующіе насъ главнымъ образомъ, принимаютъ на себя обязанности, подчиняясь любви, подчиняясь долгу и въ этомъ подчиненіи находятъ свою истинную свободу. Фердинандъ и Миранда оспариваютъ другъ у друга обязанность исполнить трудъ, который Просперо возложилъ на принца:
Я по рожденью принцъ,
А можетъ быть, теперь уже король,
Хоть всей душой желалъ бы имъ не быть…
Я никогда не снесъ бы униженья,
Какъ но снесу того, чтобъ надъ губой
Вертлася докучливая муха…
Но слушайте, что скажетъ вамъ душа:
Лишь только васъ я увидалъ, Миранда —
Невольно я вамъ предался вполн.
Душа моя рванулась къ вамъ на встрчу,
Я сдлался покорнымъ вамъ рабомъ,
Я сдлался послушнымъ дровоскомъ
Для васъ, для васъ. (Д. III, сц. 1.)
Миранда отвчаетъ съ тмъ священнымъ чистосердечіемъ, которое выработываетъ боле благородныя формы боле реальнаго и радостнаго общежитія, чмъ міръ свтскихъ условій, приличій и щепетильности:
Прочь ложный стыдъ! Чтобъ душу всю излить,
Пусть чистая невинность дастъ мн силы,
Хотите ли, я буду вамъ женой?
А если нтъ — умру служанкой вашей.
Вы можете но взять меня въ подруги,
Но быть рабой вы мн но запретите.
Фердинандъ. Нтъ, должно вамъ, прекрасное созданье,
Повелвать. Я буду, какъ теперь,
Васъ обожать и намъ повиноваться!
Миранда. И будете супругомъ вы моимъ?
Фердинандъ. О! съ радостью, какую ощущаетъ
Несчастный рабъ, свободу получивъ. (Д. III, сц. 1).
Въ первой части пьесы эта мысль о взаимныхъ услугахъ и обязанностяхъ затронута въ шутку въ описаніи воображаемаго государства Гонзало, въ которомъ человкъ будетъ освобожденъ отъ всхъ трудныхъ жизненныхъ заботъ. Вотъ идеалъ свободы въ отвлеченности, какъ бы хочетъ сказать Шекспиръ, но если мы вздумаемъ осуществить его, то онъ сейчасъ же приведетъ насъ къ нелпостямъ и противорчіямъ:
Промышленность, чины я бъ уничтожилъ,
И грамот никто бы здсь не зналъ,
Здсь не было бъ ни рабства, ни богатства,
Ни бдности, я строго бъ запретилъ
Условія наслдства и границы,
Воздлывать поля или сады
Не стали бъ здсь, изгналъ бы я металлы,
И всякій хлбъ, и масло, и вино,
Вс въ праздности здсь жили бъ, безъ заботы,
Вс женщины, мужчины, но они
Остались бы вс чисты и невинны.
Здсь не было бъ правительства…
Себастіанъ. А самъ,
Какъ помнится, хотлъ быть королемъ. (Д. II, сц. 1.)
Наконецъ, въ эпилог (который, можетъ быть, написанъ самимъ Шекспиромъ, можетъ быть, авторомъ, знакомымъ съ его образомъ мысли), Просперо, выступая уже не могучимъ волшебникомъ, а обыкновеннымъ человкомъ, проситъ зрителей о двухъ вещахъ: о прощеніи и о свобод. Было бы натяжкою, если бы мы стали отыскивать глубокое значеніе въ этомъ эпилог. Однако, онъ, при всей своей шуточности, замчательно совпадаетъ съ нравственнымъ смысломъ всего произведенія. Просперо, простившій враговъ, самъ проситъ о прощеніи. Каково бы ни было значеніе этого эпилога (помимо цли писателя), Шекспиръ зналъ, что нтъ прожитой жизни, которая не нуждалась бы, какъ въ томъ, чтобы простить, такъ и въ томъ, чтобы получить прощеніе. Онъ зналъ, что всякій энергичный дятель въ мір принужденъ желать, чтобы его за многое искренне и великодушно простили. Прощеніе и свобода, вотъ основные звуки пьесы. Когда она занимала умъ Шекспира, онъ переходилъ отъ своей артистической службы къ своей служб, какъ англійскій землевладлецъ. По работалъ ли его умъ надъ вопросомъ, какъ ему воспользоваться своей новой свободой и не усвоилъ ли онъ ту истину, что высшая свобода состоитъ въ подчиненіи долгу?
Остается замтить, что ‘Буря’, какъ произведеніе искусства, иметъ способность вызывать критиковъ на изученіе его, какъ аллегоріи и затмъ сбиваетъ ихъ съ толку, какъ бы осмивая самоувренность, съ которою они надются ‘разгадать ея тайну’. Интересную главу исторіи критики Шекспира можно было бы написать, собравъ вс истолкованія аллегорическаго значенія Просперо, Миранды, Лріэля и Калибана. Калибанъ,— говоритъ Крейссигъ,— народъ. Это — разсудокъ безъ воображенія, говоритъ профессоръ Лоуель. Это — первобытный человкъ, предоставленный самому себ, объявляетъ Мезьеръ: Шекспиръ какъ бы говоритъ утопистамъ, предшественникамъ Жанъ-Жака Руссо: ‘вашъ герой такъ же хорошо ходитъ на четверенькахъ, какъ и на двухъ ногахъ’. Даніэль Уильсонъ старательно доказываетъ, что Калибанъ — недостающее звено между человкомъ и животнымъ (при чемъ предполагается, что Шекспиръ предвосхитилъ теорію Дарвина). Другой критикъ увряетъ насъ, что Калибанъ — одна изъ тхъ силъ природы, которая подчиняетъ себ умъ при посредств науки, а Просперо — основатель индуктивной философіи.
Вотъ остроумное объясненіе профессора Лоуэля.
Въ ‘Бур‘ дйствіе происходитъ нигд, или по крайней мр въ стран, которой нтъ ни на одной карт. Слдовательно, нигд. И нигд и везд — потому что этотъ вчно безпокойный островъ находится въ душ человка между высшимъ и низшимъ міромъ, подверженный набгамъ того и другого… Подумайте на минуту, было ли воображеніе олицетворено лучше, чмъ въ Просперо, фантазія лучше, чмъ въ Аріэл, грубый разсудокъ лучше, чмъ въ Калибан, который, едва его мыслительная способность возбуждена чуднымъ напиткомъ Стефано, замышляетъ возмущеніе противъ своего естественнаго властелина — разума. Миранда — не боле какъ отвлеченная женственность, это настолько же истинная женщина до появленія Фердинанда, какъ Ева до того времени, пока въ ней пробудилось сознаніе ея женственности, когда въ Адам ей откликнулось эхо ея природы, указывая ей существо такое же и, въ то же время, не такое же, какъ она. Фердинандъ, въ свою очередь, не что иное, какъ молодость, принужденная заниматься тмъ, что она пренебрегаетъ, пока, путемъ пожертвованія воли и самоотрсченія, она не завоевываетъ свой идеалъ въ Миранд. Второстепенныя личности просто типы: Себастіанъ и Антоніо — тины слабаго характера и дурно направленнаго честолюбія, Гонзало — типъ средняго пониманія и средней честности, Адріанъ и Францискъ — типъ болтающихся безъ дла джентльменовъ, служащихъ для пополненія міра. Это не личности въ томъ смысл слова, какъ Яго, Фальстафъ, Шалло и Леонтъ, и любопытно то, что вс они заблудились на этомъ очарованномъ остров, вс подпадаютъ одной иллюзіи за другою, исключая Просперо, которому служатъ лишь существа идеальнаго міра. Вся пьеса, въ сущности, есть рядъ иллюзій, оканчивающійся торжественными словами великаго волшебника, который созвалъ на свою службу вс формы забавы и страсти, образы великой траги-комедіи жизни, и теперь прощается со сценой своихъ побдъ. Разв мы не узнаемъ въ Просперо самого поэта, ‘имя котораго было осуждено, потому что онъ не устроилъ свою жизнь какъ-либо лучше, чмъ обращаясь къ средствамъ), общества тмъ путемъ, который указывали обычаи общества’ (Сон. СХІ), который лишился виднаго мста въ свт за то, что предался своему искусству, былъ пущенъ въ океанъ жизни на гнилой лодк, былъ выброшенъ бурей на тотъ счастливый островъ (что бываетъ всегда съ людьми, нашедшими призваніе), гд онъ — полный властелинъ, гд вс силы природы служатъ ему, но Аріэль и Калибанъ составляютъ его главныхъ пособниковъ? О комъ же другомъ могъ онъ подумать, говоря:
Я повеллъ — проснулись мертвецы.
Чтобъ выпустить ихъ отворилъ я гробы
Могуществомъ искусства моего… (Д. V, сц 1.)
Вс эти аллегорическія истолкованія, какъ они ни остроумны, не заслуживаютъ большого доврія. Но значеніе художественнаго произведенія, какъ и характера человка, не оцнивается только путемъ изслдованія его внутренняго содержанія. Слдуетъ, однако, изслдовать его, такъ сказать, динамическія свойства, наравн со статическими. Нужно видть его въ дйствіи, надо подмтить создаваемую имъ атмосферу, его вліяніе на умы людей. И, конечно замчательно, что эта послдняя — или почти послдняя — пьеса Шекспира, боле чмъ другія, обладала способностью вызывать въ людяхъ желаніе попытаться разъяснить себ ее, какъ загадку и, въ то же время, приводила ихъ попытки къ неудачамъ.