Букет ландышей, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

БУКЕТЪ ЛАНДЫШЕЙ.
Изъ морскихъ картинокъ.

— Наконецъ-то!..— проговорилъ Борисъ и даже облегченно вздохнулъ, когда нашъ поздъ по берегу Севастопольской бухты медленно и тяжело подходилъ къ вокзалу.

— Почему наконецъ-то?— переспросилъ я.— Кажется, ничего особеннаго не случилось…

— А чортъ его знаетъ: тутъ какя-то дурацкя пропасти, здсь — туннель, тамъ — подъемъ… Тррахъ — и Бориса Борисыча Черепкова не стало. Очень просто…

— Ахъ, ты, трусишка!..

— Нисколько… Просто благородное чувство самосохраненя, присущее на самомъ законномъ основани всякой животин, а я въ качеств послдняго слова твореня имю на оное особыя права и преимущества.

Мой другъ Борисъ отличался нкоторыми странностями характера. Напримръ, онъ страшно волновался, когда нужно было садиться въ поздъ или, какъ сейчасъ, выходить. Тревога охватила его еще въ Симферопол, и онъ нсколько разъ принимался упаковывать свои вещи, старался запомнить число мстъ, заглядывалъ подъ диванъ, осматривалъ стки для ручного багажа,— вообще проявлялъ совершенно ненужную и безцльную дорожную суетливость, къ которой такъ склоненъ путешествующй русскй человкъ. Въ нашемъ вагон съ нимъ соперничалъ только какой-то ветхй старецъ въ форменной фуражк министерства народнаго просвщеня, который не пропускалъ ни одного кондуктора, чтобы не разспросить его самымъ подробнымъ образомъ о томъ, когда поздъ придетъ въ Севастополь, какъ удобне прохать съ вокзала на пароходную пристань и т. д. Почтеннаго старца больше всего пугала разница между ‘Русскимъ’ Обществомъ пароходства и ‘Россйскимъ’, и онъ повторялъ эти названя, точно заучивалъ урокъ.

— Это идотъ какой-то!— ворчалъ по его адресу Борисъ, обладавшй счастливой способностью любить или ненавидть совершенно незнакомыхъ ему людей.— Да, совершенный идотъ!.. Отъ него даже пахнетъ, какъ отъ залежавшейся въ кладовой какой-нибудь старой рухляди, которую почему-то жалютъ выбросить.

Когда поздъ началъ останавливаться, Борисъ, конечно, стремительно ринулся впередъ и въ коридор чуть не сшибъ съ ногъ ветхаго старичка, который тоже стремился къ выходу, какъ на пожаръ. На платформ происходила настоящая свалка. Въ окно я видлъ, какъ Борисъ врзался бомбой въ эту мятущуюся толпу, наступалъ на ноги, расталкивалъ локтями, потомъ, на мгновене исчезъ, поглощенный живой людской толной, а затмъ неожиданно появился, высоко держа надъ головой букетъ живыхъ полевыхъ цвтовъ. Онъ проталкивался обратно въ вагонъ и по пути еще разъ чуть не сшибъ съ ногъ ветхаго старичка, который съ изумленемъ проводилъ глазами толкавшагося господина, и даже ощупалъ вс карманы. Очевидно, онъ принялъ Бориса за одного изъ тхъ желзнодорожныхъ воровъ, относительно которыхъ такъ краснорчиво предупреждали вывшенные на большихъ вокзалахъ спецальные аншлаги.

Ниспровергнувъ на своемъ стремительномъ пути какую-то зазвавшуюся старушку, Борисъ наконецъ ворвался въ вагонъ и набросился уже на меня.

— Цвты!.. Первые весенне цвты!.. Вдь всего еще 4-е апрля, у насъ тамъ еще глубокй снгъ, а здсь полевые цвты… Это — анемоны… барвинки… А вотъ втки цвтущаго миндаля. Представь себ, миндаль уже отцвтаетъ…

Онъ прижималъ къ сердцу свой букетъ, цловалъ миндальную втку, отороченную розовымъ плюшемъ цвтовъ, и не зналъ, какъ и чмъ проявить охватившй его неистовый восторгъ. Милый Борисъ… Я просто любовался этимъ сорокапятилтнимъ младенцемъ, сумвшимъ сохранить неугасимый молодой жаръ сердца. Даже пробившаяся въ волосахъ сдина не портила впечатлня.

Съ платформы желзнодорожная суматоха перешла въ вокзалъ. Везд было биткомъ набито, особенно въ зал перваго класса, гд происходило торопливое кормлене младенцевъ, закуска на ходу и обжигане горячимъ чаемъ. Мой Борисъ на время исчезъ за полученемъ багажа и вернулся немного сконфуженный, съ виноватымъ выраженемъ въ глазахъ. У него предательски покраснла переносица,— у другихъ отъ выпитой водки краснетъ носъ, а у Бориса краснла переносица и глаза длались розовыми, какъ у кролика. Кстати онъ очень гордился своимъ французскимъ профилемъ и особенно носомъ съ горбинкой, за что среди товарищей-студентовъ носилъ кличку ‘француза посл Седана’.

— Борисъ… опять?— укоризненно замтилъ я.— Вдь сейчасъ только 9 часовъ утра…

— А если меня оскорбили!?.. Представь себ, я жду своего багажа, а этотъ затхлый старичонка какъ бросится мн прямо подъ ноги… Совершенно сумасшедшй!.. Ну, я ему наступилъ на ногу, а онъ какъ зарычитъ на меня… Ей-Богу! Да еще говоритъ: ‘Какъ это непрятно встрчаться съ людьми, которыхъ въ дтств били палкой по голов’… Вотъ какой вредный старикашка! Я хотлъ его обругать, но онъ скрылся съ удивительной быстротой, точно ящерица.

— Борисъ, а что теб скажетъ твой докторъ?

— Мой докторъ? Фюить!.. Мой докторъ далеко и не можетъ считать выпитыя мною рюмки коньяка… Замть, я перехожу на морское положене: водки ни-ни, а только одинъ коньякъ. Моряки пьютъ только коньякъ и портвейнъ…

— А нервы? А сахарная болзнь?

— Что же изъ того? Есть, виноватъ… Но я буду лчиться въ Ялт и выдержу самый строгй режимъ. Что же мн длать, если мн все запрещено,— все сладкое, фрукты, овощи, содержаще сахаръ, и даже хлбъ насущный… Осталось только огорчаться. Но даю теб честное слово, что моя переносица не будетъ больше меня конфузить. Я и жен общалъ… Да… А прдемъ въ Ялту, сейчасъ къ доктору: вотъ жертва, гд же ножъ? О, ты совсмъ не знаешь моего характера!

Съ вокзала свою дорожную тревогу Борисъ перевезъ на пароходную пристань, гд происходило настоящее столпотворене вавилонское. Борисъ врзался въ толпу, обжалъ весь пароходъ, познакомился съ коридорнымъ, чуть не подрался съ носильщикомъ и еще разъ столкнулся гд-то въ полутемномъ коридорчик съ ветхимъ старцемъ.

— Мн показалось, что онъ покушался на мою жизнь,— сообщалъ Борисъ, вытирая катившйся по лицу потъ.— Уфъ! Чертовски усталъ…

— И совершенно напрасно…

— А если я въ первый разъ поплыву по настоящему синему морю? Ахъ, какая прелесть!.. Какое тепло! А вода въ бухтахъ синяя-синяя, какъ живая эмаль. Восторгъ!.. Знаешь, меня охватываетъ такое чувство восторга, что я готовъ даже расцловать этого старикашку. И представь себ, сегодня вс женщины хорошенькя… А эти черномазенькя южанки: глаза — миндаль, черносливы и смотрятъ прямо рентгеновскими лучами. Теб, какъ моему благородному другу, предстоитъ нелегкая задача удержать меня отъ перехода въ магометанство… И потомъ кругомъ исторя, настоящая исторя Иловайскаго, на каждомъ шагу исторя: Малаховъ курганъ, Братское кладбище, древнй Херсонесъ, памятники героямъ… Я задыхаюсь отъ истори и буду писать дневникъ, какъ влюбленная классная дама. Вдь знаешь, такимъ манеромъ можно достукаться до стиховъ… Помнишь, какъ сказалъ поэтъ:

Я видлъ море, я измрилъ

Очами жадными его…

А весеннй южный день дйствительно былъ великолпенъ, особенно для насъ, прхавшихъ съ свера. Даже какъ-то не врилось, что и солнце настоящее, и вода настоящая, и полевые цвты настояще. Хотлось даже крикнуть, какъ хорошо кругомъ, и какъ этого не понимаютъ вотъ эти южане, привыкше къ окружающему ихъ непрестающему чуду.

Нашъ пароходъ уже подавалъ свистки, вызывая усиленную тревогу въ публик. Гд-то подавленю вздыхала паровая машина, разводившая пары. Публика съ какимъ-то дтскимъ легкомыслемъ захватывала лучшя мста въ каютахъ, въ общей зал, на палуб, точно мы хали въ экспедицю къ сверному полюсу, а не въ Ялту, до которой отъ Севастополя всего пять часовъ хода. Наконецъ прогудлъ послднй свистокъ, боцманъ ‘отдалъ’ на вахт звонокъ, капитанъ пронзительно свистнулъ, и нашъ пароходъ тяжело отвалилъ отъ пристани, взбурливая изумрудную волну. На пристани оставшаяся публика провожала отъзжавшихъ послдними словами, махала платками и шляпами, а Борисъ стоялъ у борта и, прижимая свой букетъ къ сердцу, раскланивался съ совершенно незнакомыми людьми и съ ожесточенемъ размахивалъ своей шляпой. Рядомъ съ нимъ стоялъ ветхй старичокъ и махалъ зонтикомъ.

II.

Мы оставили залитый весеннимъ солнцемъ Севастополь въ самомъ лучшемъ расположени духа, любовались развалинами древняго Херсонеса, исполняя обязанность туристовъ, и не замчали, какъ начинало покачивать нашъ пароходъ. Втра не было, а поднималась какая-то шальная волна. Ветхй старичокъ оказался большимъ знатокомъ истори и прочелъ собравшимся вокругъ него дамамъ цлую исторю Херсонеса съ незапамятныхъ временъ, въ связи съ незапамятной исторей всего Крымскаго полуострова, являвшагося, по его словамъ, ‘ристалищемъ’ народностей.

— Чортъ его знаетъ, еще окажется какимъ-нибудь профессоромъ, а я ему на любимую мозоль наступилъ давеча,— ворчалъ Борисъ.

Публики набралось на пароход много и самой разнообразной. На палуб третьяго класса выдлялась оригинальная группа учителей, учительницъ и гимназистокъ, хавшихъ въ Ялту провести праздники. Отдльно отъ другихъ держались два толстовца въ синихъ блузахъ, съ котомками, въ широкополыхъ шляпахъ и съ какими-то библейскими посохами въ рукахъ.

На нашей палуб перваго класса собрались разнородные элементы, этнографическй составъ которыхъ можно было бы опредлить разв только при помощи химическаго анализа. Каке-то сомнительные иностранные джентльмены въ пестрыхъ шапочкахъ, съ биноклями, моноклями, яркихъ цвтовъ галстуками и подозрительно сявшими въ нихъ булавками. Было нсколько дамъ тоже довольно сомнительныхъ и совсмъ несомнительныхъ отставныхъ офицеровъ, моряковъ и чиновниковъ, бережно везшихъ въ Ялту свои застарлые ревматизмы, катарры и заржаввше на служб отечеству нервы.

— Это все отбросы нашей всероссйской цивилизаци,— характеризовалъ Борисъ русскую публику перваго класса.— У меня такое ощущене, какъ будто я попалъ въ мусорную яму, и даже начинаю вдыхать присвоенный ей специфическй ароматъ… Вонъ посмотри на эту высокую даму съ лорнетомъ, которая разговариваетъ съ упитаннымъ студентомъ-кирасиромъ. Она ужасно походитъ, благодаря модному корсету съ прямой планкой, на кенгуру: бюстъ впередъ, животъ спрятанъ, а окончане спины выдвинуто. Вся разница между ней и кенгуру только въ томъ, что у послдней мшокъ на живот, а у этой прицпленъ сбоку. И милый студентъ хорошъ: грудь колесомъ, ходитъ вывороченной кавалерйской походкой, мундиришко коротенькй… И это — мужъ науки, надежда благороднаго отечества… И въ довершене всего — монокль въ глазу. Впрочемъ, послднее благоразумно, потому что у него глаза какъ у копченаго сига.

Однимъ словомъ, Борисъ сразу возненавидлъ студента, очень добродушнаго, повидимому, малаго, отдававшаго въ своемъ костюм и манер себя держать извстную дань создавшему его кругу. Кажется, что тутъ обиднаго, если молодому человку нравится бросать въ глазъ монокль, выпячивать грудь и носить обтянутые до неистовства рейтузы, но Борисъ искренно негодовалъ.

— А фуражка какая мерзкая!.. Едва держится на головешк, козырекъ до половины лба,— все это подражане нмецкому юнкерству и нмецкимъ буршамъ. Вообще, сейчасъ видно, что негодяй…

А ‘негодяй’ не только ничего не подозрвалъ, но, видимо, былъ очень доволенъ собой, лихо покручивалъ пробивавшеся усики и длалъ рискованную попытку говорить со своей дамой по-французски.

Русске люди съ присущей славянскому племени скромностью стсняются разговаривать громко при постороннихъ и подозрительно оглядываются кругомъ, точно кто-то ихъ подслушиваетъ, но дама-кенгуру не обладала этимъ качествомъ и говорила даже какъ-то вызывающе громко. Мы съ Борисомъ стояли у борта и любовались моремъ, а она со своимъ студентомъ ходила мимо насъ, точно роняя обрывки фразъ.

— …А вы читали г. Розанова? Ахъ, какой писатель!.. Я, знаете, его немного боюсь и представляю его себ въ род Петра Пустынника, а съ другой стороны, какя у него чудныя слова: ‘часовенка’, ‘родникъ бытя’!.. А. г. Меньшикова вы читаете?.. Я отъ него въ восторг… У г. Розанова еще встрчаются иногда такя выраженя… такя выраженя… Ну, однимъ словомъ, вы понимаете меня? А г. Меньшиковъ — одинъ восторгъ!.. Я его себ представляю розовымъ аббатомъ конца XVIII вка, остроумнымъ, вжливымъ, находчивымъ… У него нтъ ни одного обиднаго слова… И слова все самыя вжливыя, и каждое слово, точно хорошо воспитанный человкъ, уметъ вовремя войти и во-время уйти… Это величайшее искусство… Не правда ли?.. А о. оанна Кронштадтскаго вы слышали? О, это saint!.. Я нарочно здила въ Кронштадтъ… Какую чудную проповдь онъ держалъ!.. Вс плакали и каялись, а я даже жалла, что у меня недостаетъ нкоторыхъ грховъ… Вдь такъ прятно каяться… Вы это, конечно, испытывали…

Дама-кенгуру засыпала бднаго студента вопросами, но не дожидалась отвта и летла впередъ, перескакивая съ предмета на предметъ съ головокружительной быстротой. Борисъ покраснлъ, какъ ракъ, сдерживая хохотъ.

— Вотъ такъ субъектецъ!..— шепталъ онъ, кашляя отъ натуги.— Студентъ-то, студентъ-то въ какую передлку попалъ!.. Это называется флиртъ!.. Мн даже длается жаль бднягу… Наврно, онъ не одинъ уже разъ вспотлъ.

Оживленная бесда закончилась тмъ, что увлекшаяся дама-кенгуру взяла студента за бортъ его кирасирскаго мундира и патетически воскликнула:

— Молодой человкъ, любите Россю… У васъ еще все впереди!.. Росся васъ ждетъ!..

Терпне Бориса лопнуло. Онъ фыркнулъ самымъ вульгарнымъ образомъ и убжалъ въ буфетъ, отмахиваясь рукой, точно дама-кенгуру гналась за нимъ по пятамъ.

Ветхй старичокъ бродилъ по палуб, напрасно выискивая себ жертву. Очевидно, ему страстно хотлось поговорить и подлиться впечатлнями. Но дамы отъ него отвертывались довольно безцеремонно, а мужчины отдлывались короткими отвтами или простымъ мычаньемъ, какъ толстый нмецъ съ массой брелоковъ на толстой золотой цпи. Кончилось тмъ, что старецъ подслъ ко мн и заговорилъ такимъ тономъ, точно мы только вчера разстались:

— А я, знаете, въ первый разъ путешествую… И какъ-то странно все вышло. Думаю, отчего мн не похать? Такъ, вдругъ… Цлую жизнь просидлъ въ захолусть, долбилъ съ ребятами исторю и ничего, какъ есть ничего не видалъ. Вдь гд-то живутъ друге люди, есть другая жизнь… Иногда ночью нападетъ раздумье, даже грустно сдлается. Я давно овдовлъ, дтей нтъ… круглое одиночество… Вотъ взялъ и похалъ, даже самому какъ-то странно… Да…

Старецъ снялъ свою форменную фуражку и поправилъ длинные пушистые волосы, совсмъ срые отъ прохватившей ихъ сдины. При нкоторой игр фантази могло показаться издали, что у него изъ головы идетъ дымъ… Какое-то мелкое старческое лицо было изборождено морщинами, напоминавшими по рисунку географическую карту съ разными изотермами и изохименами, маленьке срые глазки, уже подернутые старческой мутью, какъ-то сиротливо прютились около толстаго мясистаго носа, точно дальне бдные родственники, которые изъ уваженя садятся на кончикъ стула. Чахлая, сдая бородка напоминала болотную заросль, а пожелтвше отъ табака усы лзли въ ротъ, напрасно отыскивая тамъ несуществующе зубы.

Наша мирная бесда была прервана появленемъ Бориса, у котораго переносица опять приняла предательскую окраску, а движеня особенную развязность.

— Я за табльдотомъ занялъ мста,— объяснилъ онъ и, оборотившись къ старцу, какъ къ старому знакомому, фамильярно добавилъ:— И для васъ, domine, мсто есть. Имю честь рекомендоваться: Черепковъ, судебный слдователь изъ Тобольской губерни.

— Скворченко, учитель истори.

— Очень прятно… А признайтесь, domine, вы меня давеча на вокзал приняли, кажется, за жулика, когда ощупывали карманы?

Не дожидаясь отвта, Борисъ захохоталъ какимъ-то глупымъ, дланымъ смхомъ, какъ смются на сцен актеры на выходныхъ роляхъ.

— Я, дйствительно, немного того…— оправдывался старецъ, добродушно улыбаясь.— Знаете, везд на вокзалахъ объявленя: ‘Берегитесь воровъ!’

Голосъ у старца оказался сильнымъ и какъ-то совсмъ не гармонировалъ съ общей старческой чахлостью.

Занятые общей бесдой, мы совсмъ не замтили, какъ попали въ полосу густого благо тумана. Берегъ пропалъ, и буквально ничего не было видно въ двухъ шагахъ. Поднимавшаяся отъ нагртой солнцемъ воды теплота производила иллюзю, какъ будто нашъ пароходъ двигался по парному молоку. Когда раздался тревожный свистокъ, Борисъ всполошился.

— Господа, вдь этакъ, чего добраго, мы наскочимъ на подводный камень или столкнемся съ другимъ пароходомъ… Кстати, показались дельфины, а это — плохой признакъ: будетъ буря. По расчету, мы сейчасъ должны огибать мысъ Форосъ.

Борисъ полетлъ къ капитану, чтобы навести необходимыя справки. Иначе онъ не могъ, потому что вчно суетился.

Я долго стоялъ у борта и любовался краешкомъ моря, которое жалось къ нашему пароходу шипвшею волной. Радужные тона морской воды поблекли, но они все-таки были хороши, и можно было только позавидовать кувыркавшимся въ жемчужной влаг дельфинамъ.

III.

Туманъ взволновалъ всю публику. Вс одолвали капитана одними и тми же вопросами, пока онъ благоразумно не скрылся въ своей кают.

— Какой это капитанъ? Просто молодой человкъ, который и по морю-то плыветъ въ первый разъ!— негодовалъ Борисъ.

Звонокъ къ обду нсколько успокоилъ публику.

Помстившись за обденными столами, вс какъ-то сразу приняли гордый видъ и подозрительно оглядывали другъ друга, точно добрая половина пассажировъ состояла изъ поджигателей или фальшивыхъ монетчиковъ. Борисъ не отставалъ отъ другихъ, неестественно выпячивалъ грудь и оглядывалъ всхъ, какъ своихъ будущихъ клентовъ. По игр случая ненавистный студентъ занялъ мсто рядомъ съ нимъ вмст со своей дамой-кенгуру. Я только теперь разсмотрлъ это странное женское лицо, уже потерявшее вс краски. Всего удивительне на этомъ лиц была улыбка: врне сказать — все лицо состояло изъ одной улыбки. Дама-кенгуру улыбалась не ртомъ и глазами, а какъ-то всей кожей лица, и улыбка расходилась по этому лицу, какъ масляное пятно по высохшей бумаг. Ветхй старецъ помстился рядомъ со мной и, несмотря на привинченное къ полу кресло, старался занять въ немъ какъ можно меньше мста, точно замерзающй человкъ, который инстинктивно старается съежиться какъ можно сильне, чтобы уменьшить площадь для истеченя живой теплоты. Дло въ томъ, что рядомъ съ нимъ помстилась дама очень внушительныхъ размровъ, прямо угнетавшая своимъ величемъ. Рядомъ съ ней бдный старикашка казался какимъ-то цыпленкомъ, только-что вытащеннымъ изъ воды.

Начало обда проходило въ глубокомъ молчани. Слышалось только чавканье какого-то толстяка да звонъ тарелокъ. За нашимъ столомъ тоже царило молчане. Особенно аппетитно лъ студентъ, набирая каждаго кушанья по дв порци. Борисъ не утерплъ, толкнулъ меня и сообщилъ шопотомъ:

— У этого молодого человка, у котораго еще все впереди, прекрасный аппетитъ…

— А ты зачмъ выпилъ сразу дв рюмки водки? — отвтилъ я тоже шопотомъ.

—Я на морскомъ положени… Кто знаетъ, можетъ-быть, изъ меня получится черезъ полчаса жертва морской стихи.

Утоливъ первый приступъ голода, молодой человкъ принялся угощать свою даму-кенгуру краснымъ виномъ, причемъ не забывалъ и себя. Между ними вполголоса шелъ оживленный и видимо веселый разговоръ, причемъ дама-кенгуру сладко закатывала глаза и повторяла:

— Ахъ, Собиновъ!.. Ахъ Шаляпинъ!.. Фигнеръ уже давно выдохся, бдняжка.

— Да,— авторитетно соглашался студентъ, отдувая щеки.— Его время прошло, и можно только удивляться его былому успху… Въ сущности у него вдь никогда не было настоящаго голоса. Это дамы придумали, что у него голосъ…

— Ахъ, перестаньте, перестаньте!— умоляла дама-кенгуру.— Это былъ богъ… Да, совершенно серьезно вамъ говорю.

Студентъ только пожалъ плечами, сдлалъ презрительную гримасу и вызывающимъ тономъ спросилъ:

— А какъ вы полагаете относительно Анастаси Дмитревны Вяльцевой?

Не дожидаясь отвта, студентъ промурлыкалъ:

Захочу — полюблю,

Захочу — погублю.

— Эге, это, видно, не о. Иванъ Кронштадтскй,— язвилъ Борисъ по адресу мурлыкавшаго студента.— Всякй веселится по-своему — истина, непреложная

Ветхй старецъ насытился, и, видимо, его одолвала охота поговорить. Борисъ спросилъ бутылку краснаго крымскаго вина и усердно подливалъ его въ стаканъ старца.

— Это вашъ букетъ?— спрашивалъ старецъ, чтобы сказать что-нибудь.

— Да, это мой букетъ…— отвчалъ Борисъ и прибавилъ, обращаясь ко мн.— Я сейчасъ поведу съ нимъ разговоръ по французской грамматик Оллендорфа.

— Каке чудные цвты!— умилялся старецъ.

— Да, это чудные весенне цвты, а вы не дете ли въ Ялту:— Да, я ду въ Ялту.

— Не дете ли вы отдохнуть?

— Да…

— Можетъ-быть, вы имете какя-нибудь болзни, которыя желаете оставить въ Ялт?

— Нтъ, пока Богъ миловалъ…

— Не осталась ли ваша жена дома?

— Нтъ, я давно овдовлъ.

— Можетъ-быть, вы имете маленькихъ дтей или собственный домъ?

— Борисъ, это наконецъ глупо,—остановилъ я его болтовню.

Букетъ Бориса послужилъ предметомъ для общаго разговора. Когда старецъ похвалилъ его, сидвшая рядомъ съ нимъ массивная дама презрительно подняла плечи и презрительно улыбнулась. Это невинное движене почему-то задло за живое даму-кенгуру, которая вызывающе посмотрла въ лорнетъ на массивную даму и разсчитанно-громко проговорила:

— А мн, знаете, нравятся эти весенне цвты… Они таке нжные, блдненьке, точно дти посл тяжелой зимы. Настояще южные цвты гд-нибудь на Ривьер или Египт ржутъ глазъ своими кричащими красками!..

Массивная дама приняла вызовъ и заговорила объ Европ, какъ о своей старой квартир. Оказалось, что она побывала ршительно везд, какъ и дама-кенгуру: об поднимались на Везувй, купались у острова Капри, катались въ Венеци на гондолахъ, пили въ Пиренеяхъ виши и т. д. и т. д. Массивная дама однако схитрила и поберегла ршительный ударъ къ самому концу. Взглянувъ еще разъ презрительно на букетъ Бориса, она проговорила:

— Разв это цвты? Все, что угодно, только не цвты… Вотъ въ Япони, гд я провела цлыхъ три года, вотъ гд настоящее царство цвтовъ! Это что-то невроятное, чего даже нельзя разсказать!..

Она въ какомъ-то изнеможени закрыла глаза и потянула воздухъ носомъ, мысленно вдыхая въ себя ароматъ японскихъ цвтовъ. Во всякомъ случа, рекордъ былъ побитъ, и дама-кенгуру даже не нашлась сказать что-нибудь, а только взглянула на студента такимъ взглядомъ, который ясно говорилъ:

‘И все вретъ, мерзавка! Гд-нибудь въ Парголов на дач три года жила, вотъ и вся Японя’.

Нкоторыя дамы имютъ привычку въ моменты душевнаго волненя выражаться довольно энергично, хотя это и длается про себя.

— А ландыши есть въ Япони?— спросилъ студентъ.

Этотъ вопросъ заставилъ встрепенуться ветхаго старца, начинавшаго подъ шумокъ разговора сладко дремать.

— Позвольте, ландыши?— вступился онъ въ разговоръ, стараясь что-то припомнить.— Ахъ, да, ландыши…

Онъ даже прищурилъ глаза, точно его осяло далекимъ блескомъ минувшей молодости. Поправивъ волосы, онъ заговорилъ съ какими-то придыханями, какъ это длали актеры старой школы.

— Да, ландыши… помню… О, это было давно, очень давно!.. Я былъ еще студентомъ и былъ страшно бденъ… Да, голодалъ, т.-е. мы голодали вдвоемъ. Мы жили въ одной комнат съ такимъ же бднякомъ-студентомъ… Питались колбасой, рубцомъ… да… Мой товарищъ давно умеръ, еще когда былъ студентомъ… отъ голоднаго тифа… да… Мы очень голодали и пили чай съ черствой булкой, которую покупали въ сосдней булочной по уменьшенной такс… да… А рядомъ съ нами занимала маленькую комнату швея, совсмъ еще молоденькая двушка. Она тоже голодала и тоже питалась чаемъ и колбасой… Мы называли ее сверчкомъ, потому что въ ея комнат съ утра до ночи трещала швейная машинка… да. И вотъ однажды швейная машинка замолкла… Помню, это было весеннимъ утромъ… Мы ушли на лекци, потомъ вернулись — машника молчала. Потомъ… да… потомъ вбгаетъ наша квартирная хозяйка и въ ужас сообщаетъ, что бдная швейка умерла… Да, умерла…

Старецъ сдлалъ трагическую паузу и еще разъ поправилъ свои волосы. Въ его голов поднимались картины далекаго молодого, голоднаго прошлаго, и онъ любовался ими, какъ любуется ботаникъ зимой высушенными весенними цвтами въ своемъ гербари.

— Да, она умерла…— продолжалъ старецъ.— У нашей хозяйки разболлись зубы, и на кладбище провожали двушку только мы вдвоемъ съ товарищемъ… Ни родныхъ ни знакомыхъ у нея не было. Да… Помню, былъ чудный весеннй, солнечный день, въ род сегодняшняго… На улицахъ кипла весенняя суета, вс лица были такя радостныя, а мы уныло шагали за похоронными дрогами… По дорог намъ попался мальчикъ, продававшй первые ландыши… У насъ двоихъ нашлось всего 30 копеекъ,— наше дневное содержане,— по мы купили на эти послдня деньги букетъ ландышей и положили его на гробъ двушки. Да…

Старецъ умолкъ, точно придавленный этимъ воспоминанемъ далекой юности. Его безхитростный разсказъ произвелъ впечатлне, особенно на дамъ. Дама-кенгуру даже хотла приложить платокъ къ глазамъ, но предварительно спросила:

— Отчего же она умерла, ваша двушка-стрекоза? Отъ чахотки?

Старецъ точно очнулся, посмотрлъ на нее и спокойно отвтилъ:

— Она? Нтъ, она умерла… отъ запоя.

Впечатлне отъ послдней фразы было оглушающее. Вс точно онмли. Борисъ надулся, какъ клопъ, сдерживая хохотъ, но кончилъ чмъ, что фыркнулъ самымъ глупымъ образомъ и убжалъ на палубу.

— Нтъ, ей-Богу, отъ запоя…— уврялъ старецъ, оглядывая всхъ какими-то дтскими глазами.

IV.

Благодаря совершенно неумстной выходк Бориса, положене получалось довольно глупое, и вс чувствовали себя какъ-то неловко, тмъ боле, что самъ ветхй старецъ ршительно не желалъ понимать смысла финала своего разсказа и добродушно улыбался. Эта неловкая нмая сцена была прервана массивной дамой, которая вдругъ поблднла и, прижавъ платокъ ко рту, быстро убжала къ себ въ каюту.

— Эге, качка…— резюмировалъ неизвстный голосъ, когда началось поголовное бгство дамъ.

Мы только сейчасъ замтили, какъ нашъ пароходъ началъ длать плавныя раскачиваня,— волна била сбоку. Когда я вышелъ на палубу, Борисъ стоялъ у борта и любовался шипвшей волной, зарывавшейся подъ нашъ пароходъ. Увидавъ меня, онъ громко расхохотался.

— Вотъ такъ анекдотъ!..— повторялъ онъ, задыхаясь.— Что называется, безъ ножа зарзалъ всхъ, особенно эту кенгуру. Ха-ха… Уморилъ, убилъ, уничтожилъ, разбойникъ!.. А ужъ дамы приготовились пустить слезу… Вотъ такъ букетъ ландышей!.. Нтъ, я погибаю, у меня начинаются колики… Меня разорветъ отъ смха, если я его увижу хоть издали!

— И все-таки не было никакого основаня фыркать почтенному старичку прямо въ лицо… И если разобрать серьезно, такъ даже особенно смшного въ этомъ анекдот ничего нтъ.

— Ты думаешь?!.. Да вдь отъ такого анекдота покойникъ умретъ отъ смха!

— Про покойника ничего не могу сказать, а вотъ твоя переносица краснетъ все больше… Пожалуй, букетъ ландышей иметъ нкоторое отношене и къ теб…

— Не приставай и не порти моего благороднаго характера.

Было уже 5 часовъ,— срокъ нашего прибываня въ Ялту,— а мы продолжали двигаться въ густомъ туман и не видли даже береговъ. Странно, что втра не было, а море волновалось какъ-то само собой, разводя довольно сильное волнене. Дамы перваго и второго класса больше не показывались на палуб, зато на палуб третьяго класса можно было наблюдать вс стади морской болзни. Особенно страдали дв гимназистки, хавшя изъ Одессы. Одна изъ нихъ, очень энергичная двушка, упорно боролась съ приступами морской болзни: ла лимоны и подолгу сидла, закинувъ голову назадъ. Но все было тщетно, и она въ конц концовъ раздлила общую печальную участь. И тутъ же, какъ на зло, ни одинъ мужчина не желалъ подвергаться роковому дйствю морской стихи.

Чтобы какъ-нибудь убить время, мы съ Борисомъ отправились въ свою каюту и самымъ безсовстнымъ образомъ улеглись спать.

— Ты меня, пожалуйста, разбуди, когда я буду тонуть…— говорилъ Борисъ, сладко потягиваясь на своей койк.— Точно младенца въ люльк покачиваетъ… А наши бдныя женщины? А еще говорятъ о равноправности… Сосудъ скудельный, однимъ словомъ…

Посл двухъ полусонныхъ ночей, проведенныхъ въ позд, мы проспали самымъ безсовстнымъ образомъ до 9-ти часовъ вечера.

— Мы давно прохали Ялту!..— въ отчаяни заявилъ Борисъ, провряя часы.— Проклятый коридорный не разбудилъ насъ.

Но коридорный оказался невиноватымъ: мы были въ открытомъ мор, и пароходъ попрежнему двигался въ густомъ туман, и попрежнему продолжалась качка. Всхъ дамъ точно вымело, а на палуб уныло бродили одни мужчины. Въ общей зал студентъ самымъ аппетитнымъ образомъ лъ кровавый бифштексъ, запивая его краснымъ виномъ.

— Милашка, это онъ съ горя, отъ одиночества уплетаетъ за троихъ,— объяснилъ Борисъ.— А мы, знаешь, по-купечески, спросимъ пару чаю съ лимономъ… а? Сухариковъ тамъ, вареньица… Будемъ убивать время какъ-нибудь въ ожидани авари.

Мы долго просидли ‘по-купечески’ за своей парой чая, прислушиваясь къ тревожнымъ свисткамъ нашего парохода. Публика начинала волноваться. Слышались негодующе возгласы. Очевидно, мы сбились съ курса и блуждаемъ въ открытомъ мор. Кто-то совсмъ ужъ некстати припоминалъ гибель парохода ‘Владимиръ’ и другя авари въ Черномъ мор. Студентъ спросилъ себ какой-то рыбы и продолжалъ сть съ завиднымъ аппетитомъ.

— Я не могу видть этого идота!..— въ отчаяни заявилъ Борисъ.— Пойдемъ наверхъ дышать свжимъ морскимъ воздухомъ… Кстати, нашъ старикашка спитъ, по выраженю Твэна, какъ ночной сторожъ.

Было уже поздно. Наша палуба была пуста. Нкоторое движене происходило только на палуб третьяго класса, гд бднымъ женщинамъ приходилось страдать на глазахъ у всхъ. Было тепло, какъ на свер не бываетъ даже въ лтня ночи. Подкисленный морскими испаренями воздухъ освжалъ и нагонялъ то особенное мечтательное состояне, которое испытывается только въ мор. Мы долго сидли на скамейк, прислушиваясь къ немолчному шопоту баюкавшей морской волны. Въ этомъ шопот было что-то гипнотизирующее и нагоняющее сладкую дремоту. Я припомнилъ прочитанное гд-то давно сравнене этого шопота съ тмъ, какъ деревенскя знахарки заговариваютъ кровь,— безсмысленный, однообразный, съ какимъ-то молитвеннымъ глухимъ речитативомъ, и горячая кровь-руда унимается, отъ сердца отваливается злая тяжесть, всего человка охватываетъ сладкая истома, какъ засыпающаго ребенка. Хорошо, и не хочется просыпаться отъ этой истомы…

— А вдь хорошо, чортъ возьми!— прервалъ Борисъ молчане,— а у меня, знаешь, не выходитъ изъ головы этотъ букетъ ландышей… Выходитъ даже совсмъ серьезное дло. Да…

Онъ перешелъ къ воспоминанямъ изъ нашей студенческой жизни, когда мы тоже голодали и питались главнымъ образомъ мечтами о счастливомъ будущемъ. Въ молодомъ воображени эти мечты сливались съ туманнымъ образомъ той идеальной двушки, которая сдлается первымъ и послднимъ словомъ счастья всей жизни.

— Да, все было…— грустно раздумывалъ Борисъ свою жизнь.— Вотъ я… Ты не знаешь моей жены? Глупо спрашиваю: конечно, не знаешь… Некрасивая, старше меня, а я ее отбилъ у мужа. Прибавь къ этому: дама ршительная, то, что называется скипидаръ-баба. Мы часто ссоримся и говоримъ другъ другу самыя оскорбительныя вещи. Я проклинаю свою жизнь и завидую ршительно всмъ счастливцамъ, которые не обязаны имть никакого дла съ моей Глафирой Ермолаевной. Я мечтаю по цлымъ годамъ о какомъ-нибудь путешестви, чтобы не видть ея хотя въ течене одного мсяца. И узжалъ… Уду, пройдетъ недля, много — дв, и мн вдругъ длается ея жаль, по-хорошему жаль. Вотъ и сейчасъ… Вдь въ сущности она не виновата, что некрасива и старше меня и что иметъ скипидарный характеръ. Логически красивыхъ женщинъ нтъ,— это наше тлнное воображене играетъ. Разсмотри подъ микроскопомъ по частямъ первую красавицу и дурнушку — разницы никакой. А наше сердце — узелъ противорчй… Вотъ я, напримръ, люблю свою Глафиру Ермолаевну и не промняю ея ни на какую красавицу… Она тоже любитъ меня, будетъ ждать… А главное, когда я такъ думаю, я начинаю себя чувствовать порядочнымъ и хорошимъ человкомъ.

Признаться сказать, я никакъ не могъ понять теченя мыслей Бориса: при чемъ тутъ букетъ ландышей, Глафира Ермолаевна и т. д.? Нашъ пароходъ продолжалъ двигаться въ густомъ туман, нарушая ночную тишину неистовыми воплями свистка. Пароходная машина работала съ подавленнымъ гуломъ, точно она выбивалась изъ силъ. А море продолжало волноваться, посылая гряды волнъ. Тотъ же чуткй шопотъ окружалъ насъ. Вроятно, въ туман незримо ряли невидимые легоны таинственныхъ морскихъ духовъ и говорили съ нами на невдомомъ язык.

— Да, такъ букетъ ландышей…— прервалъ Борисъ слишкомъ затянувшуюся паузу.— Мн стыдно сейчасъ за давешнй глупый хохотъ, и я расцлую старикашку, когда онъ вернется къ бытю. Вдь, понимаешь, это я хоронилъ двушку-стрекозу, я купилъ на послдня деньги букетъ ландышей, чтобы положить ей въ гробъ, и я хоронилъ ее не одинъ разъ… Это вдь была та самая двушка, которая должна была сдлать меня счастливымъ… И ты ее хоронилъ и вс друге… Мн нтъ никакого дла, отчего она умерла, а я съ ней хоронилъ свои хорошя, молодыя, честныя чувства… И вотъ глубокимъ старикомъ, когда все кругомъ потеряло для меня вс краски, когда собственная кровь уже не гретъ, когда нервы притупились,— я вспоминаю о своемъ букет ландышей, и никто, никто не хочетъ меня понять. Прибавь къ этому, что я никогда не видалъ ея, этой двушки, но чувствовалъ, какъ въ безнадежной тоск билось ея сердце… И мои лучшя чувства не нашли своего приложеня, мои лучшя слова остались невыговоренными, и ко мн быстро приближается грозный призракъ уничтоженя…

Финалъ этого разговора получился совершенно неожиданный: Борисъ закрылъ лицо руками, и послышались сдерживаемыя всхлипываня.

— Борисъ, что съ тобой? Перестань… успокойся…

— Я… я ничего… Я сейчасъ… Все пройдетъ… Ахъ, какая тоска, тоска, тоска!..

Мн пришлось отпаивать его холодной водой, водить по палуб, но отъ грустнаго до смшного — одинъ шагъ. Когда мы совершали свою прогулку, мимо насъ торопливо прошла дама-кенгуру, которая вела подъ-руку своего студента, имвшаго какой-то разслабленный видъ. Бдняга не усплъ дойти до пароходнаго борта, и послдствя морской болзни настигли его какъ разъ среди палубы. Дама-кенгуру въ отчаяни совала ему въ носъ какой-то флакончикъ съ духами и повторяла:

— Я вамъ говорила… Да, говорила…

Борисъ сразу очнулся и сквозь слезы проговорилъ:

— Нтъ печальне истори Ромео и Джульетты.

Онъ и смялся и плакалъ, какъ нервная женщина, называлъ себя интеллигентной нервной дрянью и долго не могъ успокоиться. А морская волна продолжала колыхать нашъ пароходъ и шептала, шептала безъ конца, баюкая измученное человчество.

1903.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

БУКЕТЪ ЛАНДЫШЕЙ.Изъ морскихъ картинокъ.

Читайте также:

БУКЕТЪ ЛАНДЫШЕЙ.
Изъ морскихъ картинокъ.