Александръ Амфитеатровъ.
Братъ и сестра.
Брат и сестра, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Бабы и дамы.
Складъ изданія: Москва, Моховая. Д. Бенкендорфъ, ‘Книжный магазинъ’ Д. П. Ефимова, ‘Преемница’ А. Д. Друтманъ.
OCR Бычков М. Н.
Я подходилъ къ Новому Іерусалиму {Извстный русскій монастырь (Московской губерніи, при посад Воскресенскомъ).}. Путь — однообразный, пыльный проселокъ, брошенный, вмст съ полдюжиной тихихъ деревушекъ, мелководною рченкой и нсколькими лсистыми болотцами, на скучной равнин между Крюковымъ и Воскресенскимъ — давно надолъ глазамъ и утомилъ ноги, ремни дорожнаго мшка рзали плечи. Хотлось одного: поскоре очутиться за лсистою линіей горизонта, откуда такъ заманчиво льется глухой, таинственный вечерній звонъ уже недалекой, но еще невидимой обители.
За селомъ Дарна, съ высокаго берега низкой рченки, путникъ впервые видитъ на темнозеленомъ фон широко разбжавшагося вправо и влво лсного моря золотую звздочку — вершину креста на новоіерусалимскомъ собор. Отсюда до монастыря рукой подать. Построенный на возвышенности, онъ съ каждымъ вашимъ шагомъ точно плыветъ вамъ на встрчу, какъ исполинская нарядная яхта.
На завтра было Вознесенье. Въ воскресенской жизни этотъ праздникъ отмченъ двойнымъ торжествомъ — крестнымъ ходомъ и двухдневною ярмаркой. Въ посад набрались поэтому не малыя тысячи народа, и я съ трудомъ нашелъ себ комнату для ночлега.
Было что поглядть и послушать въ живыхъ, весело настроенныхъ толпахъ, скопившихся у святыхъ воротъ монастыря. По пути въ Воскресенскъ я удивлялся безлюдью селъ, какія случилось мн проходить, идешь по иному, — ни души, только собаки бродятъ по тихимъ улицамъ, да и то такія смирныя, молчаливыя, словно отъ роду и не знали, что такое — лай. Оказывается, народъ-то — вонъ онъ гд!..
Подъ святыми воротами шла бойкая торговля образками, житіями святыхъ, брошюрками съ описаніемъ монастыря, акаистами. Бабы сплошной стной окружали прилавокъ, почти вырывая священный товаръ изъ рукъ продавцовъ-монаховъ. Одинъ изъ нихъ, пожилой, съ умнымъ насмшливымъ лицомъ, пытался дйствовать на своихъ ретивыхъ покупательницъ честью, — увщаніями, укоризненными взглядами, другой — молодой послушникъ, взволнованный, раскраснвшійся, — ‘лаялся’, очевидно, глубоко и искренно ненавидя въ эту минуту безобразную, насдающую со всхъ сторонъ, бабью орду. Изъ-подъ пролета воротъ флегматически любовался этой свалкой іеромонахъ, раздаватель святой воды, большой красивый мужчина въ ризахъ: его тоже осаждали, но онъ какъ-то сумлъ водворить порядокъ между своей паствою, толпа проходила мимо него строгою очередью, словно въ турникет, и рука іеромонаха, вооруженная кропиломъ, поднималась и опускалась съ машинальною мрностью.
Мужчины подъ святыя ворота не лзли. Стоя и сидя поодаль, они смотрли на пеструю толчею желтыхъ, красныхъ, синихъ платочковъ, слушали бабій визгъ и руготню, смялись и крпко острили. Ругани висло въ воздух боле, чмъ достаточно, но, если вырывалось на свтъ блый изъ чьего-нибудь широко распущеннаго горла ужъ чрезмрно крпкое словцо, мужики его немедленно закрещивали, въ этомъ выражалось уваженіе къ кануну праздника: на завтра, посл обденъ, ругались уже безъ крестовъ. Кучки деревенской молодежи разсыпались по монастырской рощ, должно быть имъ было весело: берега мстнаго Іордана — рки Истры гремли смхомъ, шутками, бойкими окриками, иной разъ зачиналась псня, но тотчасъ-же и обрывалась: надо полагать, пвуны вспоминали про канунъ.
Когда стемнло, народъ, переполнивъ и ‘странную’, и гостиницы, и вс ближайшіе къ обители частные дома, во множеств остался еще безпріютнымъ. Лощина между городомъ и монастыремъ усялась спящими. Въ рощ стало еще звонче и веселй. Народъ гулялъ, какъ умлъ, справляя рдкій день отдыха грубо и не слишкомъ чистоплотно, можетъ быть, но за то съ полнымъ чистосердечіемъ и увлеченіемъ. Пьяныхъ вовсе не было.
Я почти всю ночь пробродилъ по окрестностямъ Новаго Іерусалима и пришелъ къ ранней обдн усталый, съ тяжелою головой. Запахи ладона, кумача, пота, масляныхъ головъ, переливавшіеся подъ громаднымъ голубымъ шатромъ биткомъ набитаго народомъ храма, совсмъ меня одурманили, и я поспшилъ выбраться на монастырское кладбище, не слишкомъ обширное и бдное памятниками. Подивившись чугунной плит надъ прахомъ нкоего гвардіи вахмистра Карпова, — этому воину, въ моментъ его кончины, было, по эпитафіи, всего семъ лтъ отъ рожденія, — я ушелъ въ самую глубь кладбища, гд, подъ сиренями, у старой могилы, покрытой двойной плитой, нашелъ себ неожиданно компаньона и собесдника. Это былъ старый, степенный мщанинъ изъ Москвы. По кладбищу онъ бродилъ съ практической, но довольно невеселою цлью: возмечтавъ со временемъ упокоить въ Новомъ Іерусалим свои гршныя кости, онъ присматривалъ на этотъ случай мстечко…
— Вотъ этакъ хорошо похорониться, — указалъ онъ мн, между разговоромъ, — знатная плита, купецкая.
— Но, вдь подъ нею дв могилы, — замтилъ я.
— Мы тоже на два мстечка мтимъ: себ и супруг, помру я, — Анна Порфирьевна меня похоронить, помретъ она, — я ее, а потомъ наслдники пускай накроютъ насъ такой плитой, мы съ супругой сорокъ годовъ жили — не ссорились, такъ, значитъ, и на томъ свт, чтобы неподалечку другъ отъ друга.
Я одобрилъ затю старика.
— Это кого-же такихъ похоронили здсь?— говорилъ онъ, щуря старые глаза на плиту, — безъ очковъ-то я не очень…
Я прочиталъ. На плит была начерчена пространная эпитафія супружеской чет: интереснаго въ ней ничего не было, кром того, что жена пережила мужа всего тремя днями.
— Вроятно, померла какой-нибудь заразной болзнью, — предположилъ я.
— А, можетъ быть, отъ горя?— возразилъ мн мщанинъ.
— И то можетъ быть. Впрочемъ, я, кром самоубійцъ, не видалъ людей, умиравшихъ отъ горя…
— А я, на грхъ свой, видлъ… наказалъ Господь…
— Вотъ какъ? это любопытно.
— Да, господинъ, чудное и странное это дло. А для меня въ немъ и то еще огорчительно, что въ моемъ дом ему мсто было, и моя родная кровь въ немъ, хотя и не по своей вол, случаемъ, а все не безъ грха. Изволите-ли видть: мы московскіе мщане, приторговываемъ малость скобянымъ товаромъ, и, хоть времена теперь не такія, чтобы коммерческому человку имть большой профитъ, однако, благодаря Бога, на достатки не жалуемся. Имемъ домикъ въ Лефорговой, верхній этажъ сдаемъ, внизу живемъ сами. Семья невеличка: я самъ-другъ со старухой, да племянница Гаша, — теперь ужъ на возраст двка, а, когда приключилось все это, что я вамъ хочу разсказать, она была еще семи лтъ не дошедши. Дтьми насъ съ Анной Порфирьевной Господь не благословилъ: вотъ мы себ эту Гашу отъ покойной своячены и приспособили — врод какъ-бы въ дочки. Шустрая двчонка: года три еще, — и надо замужъ выдавать… Да! такъ верхній-то этажъ мы сдаемъ. Жили у насъ все благородныя лица и все подолгу, послдній жилецъ, учитель изъ гимназіи съ Разгуляя, десять годовъ занималъ фатеру, такъ былъ доволенъ. Перевели его куда-то въ губернію директоромъ, остались мы безъ жильца. Наклевываются разные, — да смерть не охота отдавать незнакомымъ! кто его знаетъ, какой человкъ? Я по старин живу: въ свой домъ непріятнаго человка не пущу, что мн за радость себя неволить?.. Хорошо-съ. Ждемъ мы, пождемъ недльку — другую, — завертываетъ къ намъ участковый.
— У меня для тебя, говоритъ, Иванъ Самсонычъ, жилица имется. Хорошая: генеральская дочь… Желаешь?
— Зачмъ не желать, коли ваше высокоблагородіе ручаетесь?
— За самого себя такъ не поручусь, я ее лтъ тридцать знаю, помню вотъ этакую отъ земли. Я, когда еще состоялъ въ военной служб, былъ ординарцемъ у ея отца.
— Какъ фамилія-то?
— Пестрядева, Анфиса Даниловна Пестрядева… Потолковали мы съ господиномъ участковымъ, водки выпили, а къ вечеру онъ и самоё госпожу Пестрядеву привелъ смотрть фатеру. Видимъ: двица одинокая, немолодая, — коли не выжила еще бабьяго вку, то скоро выживетъ, — тихая, скромная, цну даетъ настоящую, претензій этихъ жилецкихъ: то передлай, это перекрась, — не предъявляетъ, что долго думать то? Сдали квартиру.
Живетъ у насъ барышня мсяцъ, другой, какъ сурокъ въ нор: ни она въ гости, ни къ ней гости. Съ прежними жильцами у насъ и печки и лавочки были заведены: то мы у нихъ, то они у насъ, бывало, чаи разводимъ, а съ этой и мы попервоначалу не сошлись. Не то, чтобъ Анфиса Даниловна была горда: куда тамъ! а неумлая какая-то, застнчивая. Надо полагать, въ малыхъ лтахъ часто ей попадало отъ папеньки по затылку, — старикъ-то, сказывалъ участковый, куда крутъ былъ, — вотъ ее и одурило немножко, люди-то ей врод какъ-бы страшны стали: не знай, что пожалютъ, не знай, что обидятъ. Однако, мы подружились въ скорости, — и по такому смшному случаю-съ.
Есть въ нашемъ переулк лавочникъ Демьяновъ, характеромъ — собака сущая, а торгуетъ всякимъ старьемъ, желзный ломъ — такъ желзный ломъ, тряпье — такъ тряпье, книженки — такъ книженки, — чмъ приведется. Вотъ-съ и купилъ онъ какъ-то партію книгъ по случаю, свалилъ ихъ у прилавка въ куч. Идетъ мимо наша барышня, — а она была люта читать, видитъ книги, полюбопытствовала: что молъ это у васъ?.. можно посмотрть?.. Демьяновъ, какъ человкъ охальный, да на тотъ грхъ еще подъ хмелемъ маленько, на это ей съ дерзостью:
— Смотри, коли грамотная.
Барышня поняла, что мужикъ не въ себ, испугалась, хочетъ уйти изъ лавки, а Демьяновъ обрадовался, что на этакаго Божьяго младенца попалъ, и ну куражиться.
— Эхъ ты, говорить, дама изъ Амстердама! нешто такъ покупательницы, ежели которыя хорошія, поступаютъ? Это что-же за модель? Книги ты у меня разворошила, а пользы я отъ тебя гроша не имю… Этакъ всякій съ улицы будетъ въ лавку лзть, да товаръ ворочать, — на васъ и не напасешься!
И пошелъ, и пошелъ.
Я тмъ временемъ стоялъ черезъ улицу, приторговывалъ малину у разносчика. Слышу я, какъ Демьяновъ пуще и пуще приходить въ азартъ, а барышня совсмъ сробла и со всякой кротостью представляетъ ему резоны. Она ему ‘вы’, да ‘что вы’, да ‘пожалуйста’, а этакого буйвола нешто образованными словами проберешь? Не стерпла моя душа, перешелъ я черезъ улицу.
— Барышня, говорю, ступайте себ спокойно домой, а ты, Потапъ Демьянычъ, что озорничаешь? И чтобы мою жилицу обижать, того я теб никакъ не дозволю.
Крпко мы съ Демьяновымъ побранились, но съ той поры барышню и мою Анну Порфирьевну водой не разольешь.
Прихожу какъ-то домой, а жена ко мн съ новостью.
— Анфиса Даниловна гостя ждетъ. Братецъ къ ней деть на побывку.
— Это какой-же такой братецъ?
— Иванъ Даниловичъ. Они состоятъ въ Варшав, въ полку, а сюда въ отпускъ дутъ. Ужъ и рада-же Анфиса Даниловна! Господи!… только и словъ: Ваня детъ, да Ваня деть…
Точно, что барышню стало и не узнать: веселая такая, даже какъ будто помолодла — глаза блестятъ, съ щекъ желтизна сошла. Говорить безъ умолку, и все объ этомъ самомъ Ван. Пречудные ея разсказы были: то — какъ ей этотъ Ваня десяти лтъ, глазъ подбилъ, то — какъ онъ маменькины часы разбилъ, а она на себя вину приняла, и ее, неповинную, выскли. И вс такого-же сорта: Ваня что-нибудь набдокурить, а Анфиса въ отвт. Порядочнымъ баловнемъ ростили малаго.
Явился, наконецъ, и Ваня, только не на радость Анфис Даниловн. Общалъ онъ пріхать, а на самомъ-то дл его привезли. Въ отдлку былъ готовъ бдняга! хоть заживо панихиду ему пть. Барышня сама чуть жива осталась, какъ увидала брата въ такомъ состояніи:
— Да какъ-же я не знаю? да давно-ли ли боленъ? да отчего не писалъ?.. Какъ же ты служилъ, если ты нездоровъ?..
— Я уже полгода, какъ не на служб, — отвчаетъ Ваня.
И оказались тутъ, господинъ, для нашей барышни бда и позоръ не малые. Иванъ Даниловичъ любилъ въ картишки поиграть, это Анфиса Даниловна говорила намъ и раньше, — ну, наткнулся на какого-то шулера-нмчика, тотъ его и обчистилъ. Иванъ Даниловичъ отыгрываться, да отыгрываться, глядь, дошла очередь и до казеннаго ящика, ухнули въ карманъ жулика какія-то библіотечныя, что-ли, суммы… пустяковина, а пополнить-то ихъ неоткуда, какой кредитъ у офицера, коли онъ однимъ жалованьемъ живетъ, да еще и отъ игры не прочь? Думалъ, думалъ Иванъ Даниловичъ и додумался до грха: выпалилъ въ себя изъ пистолета… Оставилъ записку товарищамъ, что, молъ, такъ и такъ, не подумайте, друзья, что я подлецъ и воръ, а одно мое несчастье, прошу простить мое увлеченіе, плачу за грхъ своей жизнью… Однако, выходили его, не дали покончиться. Дло замяли, потому что — гд ужъ наказывать человка, коли онъ самъ себя наказалъ, и, хоть не убился сразу, а все-таки жизнь свою сократилъ? Госпитальный докторъ прямо сказалъ, что Пестрядеву и года не протянуть: легкія пуля ему попортила, видите-ли. Убрался онъ изъ полка, и похалъ къ сестр умирать.
Скажу вамъ, сударь, не слишкомъ то онъ мн нравился, покойникъ, не тмъ будь помянутъ. Первое, что хоть на кого грхъ да бда не живутъ, кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ, а все какъ-то мнителенъ я насчетъ того, ежели кто подъ мораль попадетъ, а второе — ужъ больно онъ сестрицу свою пренебрегалъ: помыкалъ ею хуже, чмъ горничной… Недли дв, пока онъ былъ еще на ногахъ, куда ни шло, не очень командировалъ, а какъ слегъ въ постель, да пошли доктора и лекарства, — задурилъ хуже бабы. ‘Анфиса, подай! Анфиса, принеси! Анфиса, воды! Анфиса, лекарство! Анфиса, поди на кухню, сама сдлай бульонъ: кухарка не уметъ… Анфиса, не смй уходить: мн одному скучно’… Бда! Горемычная барышня совсмъ съ ногъ сбилась. И жалко-то ей брата до крайности, и растерялась-то она. Даже и лицо у ней какъ-то измнилось за это время: все она, бывало, какъ будто ждетъ, что на нее крикнуть или дадутъ ей подзатыльникъ, все спшитъ, торопится, сколько посуды она за болзнь брата перебила, — бда! потому что не было такой минуты, чтобъ у ней руки не дрожали. Когда она спала, постичь не могу: Иванъ Даниловичъ страдалъ безсонницей, и, бывало, какъ ни проснешься ночью, звенитъ у нихъ въ квартир колокольчикъ, — значитъ, больной требуетъ къ себ сестру.
Видалъ я ихъ вмст. Уродуетъ эта чахотка человка: самъ онъ не свой становится, и не хочетъ злиться, а злится изъ-за всякой малости, и не хочетъ обижаться, а обижается, слезы сами текутъ изъ глазъ. Такъ вотъ и Иванъ Даниловичъ былъ самъ въ себ не воленъ, ругалъ онъ сестру походя, при мн однажды пустилъ въ нее чашкой… даже мн вчуж совстно стало. А Анфиса — какъ каменная, хоть бы глазомъ мигнулъ. Онъ лается, а она подушки поправляетъ, дерется, а она лекарство наливаетъ. Вотъ, вдь, и робкая, и застнчивая какая была, а, когда надо стало, объявила свой настоящій характеръ.
Всегда она очень любила брата, но — чмъ онъ особенно ее растрогалъ, такъ это своей исторіей съ полкомъ. Когда она стала упрекать брата, что онъ не пожаллъ себя, что вмсто того, чтобы стрляться, онъ-бы лучше прислалъ ей депешу, а она-бы ему выслала деньги, Иванъ Даниловичъ сказалъ:
— Хорошо. Прислала-бы ты деньги, выручила-бы на этотъ разъ, а завтра попался бы мн другой Феркель, и опять вышла-бы та же штука. Я свою проклятую натуру знаю. Потому и не далъ теб знать. Я такъ ршилъ, что теперь я воръ по несчастію, а если у тебя начну деньги тянуть, такъ буду воръ-подлецъ, съ расчетомъ, да и брать-то у тебя, Фиса, деньги — все равно, что снимать суму съ нищаго.
Этими словами онъ ее и пронзилъ. Трогательно ей стало, какъ это братъ жизни не пожаллъ, а ее не захотлъ обидть.
Умеръ Иванъ Даниловичъ. Что тутъ, сударь, съ барышней длалось — не перескажешь! Посдла совсмъ, не плакала, а ревла-съ… вотъ врод, какъ коровы ревутъ, когда въ пол кровь найдутъ! — и все безъ слезы, одинъ крикъ. Больше всего она проклинала себя, что ‘проспала Ваню’: умеръ-то онъ, изволите видть, ночью, никто и не слыхалъ… Вошла Анфиса Даниловна утромъ къ нему въ комнату, а онъ уже холодный. Она такъ и повалилась около постели. И совсмъ напрасно она себя на этотъ счетъ тревожила: лицо у покойника было такое мирное, покойное, — Должно быть, легко, пожалуй, даже, что и во сн умеръ. Мсяцъ, другой — не утишается Анфиса Даниловна. Комнату эту, гд Иванъ Даниловичъ умеръ, такъ и оставила, какъ при немъ: стула въ ней не перемнила, сама ее и убирала, и подметала, и стирала пыль съ вещей и книгъ, прислуг войти въ ‘Ванинъ кабинетъ’ Боже сохрани, — кротка-кротка барышня, а тутъ, ой-ой, какъ бушевала!.. Во время болзни покойнаго, она взяла себ привычку сидть у дверей его кабинета. Тутъ и кресло себ поставила, и рабочій столикъ. Сидитъ бывало, читаетъ или шьетъ, братъ позвонитъ — она тутъ, какъ тутъ. Теперь звонить было некому, но она привычки своей не прекратила, и стало это кресло самымъ любимымъ ея мстомъ въ квартир. Моя Анна Порфирьевна часто заходила ее провдать. Замтила она, что барышня отъ тоски желтетъ, таетъ день-ото-дня.
— Вы бы, — говоритъ, — Анфиса Даниловна, доктора позвали: вы больны.
— Нтъ, Анна Порфирьевна, я здорова всмъ, только сердце у меня неспокойное. Какъ ночь, такъ оно у меня и начнетъ дрожать, точно осиновый листъ. Дрожитъ, дрожить… ажъ душно мн отъ этого станетъ, и испарина по всему тлу…
— Какое-же это здоровье?! Нтъ, вы полечитесь…
Докторъ назвалъ болзнь Анфисы Даниловны какимъ-то мудренымъ словомъ. А она въ то время такъ извелась, что когда докторъ вышелъ отъ нея, я потихоньку зазвалъ его къ себ.
— Что, — говорю, — почтенный, очень плоха наша жилица? Насчетъ Ваганькова кладбища вы какъ полагаете?
— Нтъ, — отвчаетъ, — съ ея болзнью иной разъ сто лтъ живутъ, а иной разъ и не увидишь, какъ умираютъ. Въ сердц у ней большія неправильности. Вы ее берегите, чтобъ она не волновалась, не пугалась… Вотъ брата она очень любила: хорошо-бы ее развлечь, а то она только о покойник и думаетъ, а думы эти болзнь ея усиливаютъ.
Стали мы барышню развлекать, однако, она на наши развлеченія не поддавалась, засла дома — и никуда ни ногой… Впрочемъ, на мои именины пришла къ намъ честь-честью, поздравила меня, услась чай пить. Сидимъ, бесдуемъ, только вдругъ, надъ головою — топъ! топъ! топъ!.. А наша столовая какъ разъ приходится подъ покойниковой комнатой.
Какъ вскрикнетъ наша барышня, какъ затрепещется! чашку оттолкнула, сорвалась съ мста.
— Вотъ, кричитъ, вотъ… вы меня зовете изъ дому: видите, уйти нельзя, — уже кто-то вошелъ, распоряжается…
Лицо стало багровое, глаза выскочить хотятъ — совсмъ не Анфиса Даниловна, а точно покойный Иванъ Даниловичъ. когда приходилъ въ гнвъ.
Побжала она къ себ на верхъ, а я за нею, такъ какъ вижу, что женщина вн себя, и если найдетъ прислугу въ кабинет, не обойтись длу безъ скандала и мирового. Входить въ квартиру — по черной лстниц: кухарки нтъ, и слышно, какъ она во двор съ сосдскимъ дворникомъ ругается черезъ заборъ. А тмъ временемъ въ покойниковой комнат — трр!.. что-то грохнуло. Анфиса Даниловна побжала туда, какъ львица какая-нибудь… а я остался, — и только что она за дверью скрылась, какъ изъ кабинета, за ея хвостомъ, что называется, шмыгъ наша Гашка. Я такъ и обмеръ: ну, — думаю, — замтить Анфиса Даниловна, кто у нея тамъ орудовалъ, во вки не проститъ!.. Бги, — говорю, — скорй, пострленокъ, пока не поймали! А Анфиса Даниловна въ ту-же минуту зоветъ меня.
— Иванъ Самсоновичъ! пожалуйте сюда.
Вошелъ я въ кабинетъ: чистота, порядокъ, портретъ покойнаго на стн… любоваться можно! Анфиса Даниловна стоитъ среди комнаты блдная, руками разводитъ…
— Здсь, — говоритъ, — никого нтъ, Иванъ Самсоновичъ.
— Точно такъ, — говорю, — Анфиса Даниловна.
— А между тмъ, Иванъ Самсоновичъ, посмотрите: стулъ опрокинутъ, карандашъ на полу, бумаги разбросаны… Я этого не понимаю…
— И я тоже-съ.
Постояла она этакъ, постояла, покачала головой, пожевала губами, да вдругъ — на колни передъ образомъ, и давай класть поклоны. Я вижу, что человкъ молится, — зачмъ-же ему мшать?.. Вышелъ тихонько.
Гашк я задалъ хорошую гонку.
— Зачмъ тебя туда, ненужная, занесло?
— Да мн, дяденька, любопытно было, отчего Анфиса Даниловна никого не пускаетъ въ Иванъ Данилычеву комнату. Я и забралась, а, какъ услыхала, что вы идете, испугалась и спряталась за шкафъ. Анфиса Даниловна меня не замтили, я у нихъ за спиной выскочила за дверь, да вамъ и попалась…
И что-же, сударь? Вдь, вотъ, кажись, пустяки это сущіе, — однако, изъ-за пустяковъ этихъ пропала наша Анфиса Даниловна! Вообразилось ей, что это самъ покойникъ приходилъ съ того свта въ свой кабинетъ.
Э, думаю, съ такими мыслями въ голов ты, матушка, пожалуй, еще и въ Преображенскую больницу угодишь…
— Анфиса Даниловна! — говорю, — голубушка! Статочное-ли вы дло говорите? Иванъ Даниловичъ вашъ теперь со духи праведны скончавшеся, а вы его заставляете скитаться по земл, какъ стнъ какую-нибудь. Это только ежели кто въ смертельномъ грх помретъ, или самъ на себя руки наложитъ, или опойца — такъ точно, того земля не принимаетъ, потому анафема проклятъ во вки вковъ, а братецъ отошли во всемъ аккуратно, благородно, по чину… Да ужъ, коли у васъ такое смятеніе чувствъ отъ этого случая произошло, такъ позвольте, я вамъ признаюсь, какъ было дло…
Разсказалъ. Она только улыбнулась.
— Спасибо вамъ, Иванъ Самсоновичъ, что вы такъ обо мн заботитесь, хотите меня успокоить: даже Гашу свою не пожалли для меня, обидли… только вы напрасно наговариваете на двочку… вамъ меня не обмануть. Мн самъ братъ сказалъ, что это онъ былъ… Я его теперь каждую ночь вижу во сн.
Жутковато мн стало.
— Какъ-же это-съ?…— спрашиваю.
— Какъ засну, такъ онъ и встанетъ передъ глазами. Сердитый онъ былъ въ тотъ разъ… Ты, говоритъ, ушла, а я безъ тебя скучалъ… ты не думай, что если я померъ, такъ ужъ и нтъ меня: я всегда около тебя…
— Что насчетъ Гаши я вамъ сказалъ, — тому врьте-съ, а вотъ что покойниковъ вы видите во сн, — это нехорошо.
— Да, къ смерти…
— Нтъ, не то что къ смерти…
— Ужъ поврьте, что такъ, Иванъ Семеновичъ!.. У насъ былъ съ нимъ разговоръ. Я спрашиваю: Ваня! скоро я умру?.. А онъ мн въ отвтъ языкъ показалъ… и потомъ ужъ другое начало сниться…
И такъ она внятно выговорила вс эти слова, что я даже по угламъ озираться сталъ, — неравно Иванъ Даниловичъ и мн языкъ откуда нибудь покажетъ…
Пришла весна. Гашку нашу и не затащишь со двора въ комнаты. Дворъ зеленый, мягкій, играетъ двченка съ сосдской ребятежью до цлымъ днямъ. Береза у меня во двор растетъ, — несуразная, да суковатая такая, Богъ съ ней! а ребятамъ утшеніе: лазятъ по ней, какъ блчата. Я ее раза три рубить собирался, да то ребята упросятъ, то жена, то Анфиса Даниловна: покойникъ очень эту березу одобрялъ, — сучья-то прямо въ окна ему упирались… Ну, и то сказать, дерево при дом, ежели на случай пожара, куда хорошо!.. Пожаллъ я березу — на свою голову.
Въ конц мая присылаетъ Анфиса Даниловна намъ письмо съ кухаркою. Добрые, молъ, хозяева! навстите меня, потому что сегодня день моего рожденія, и проводить его мн одной очень грустно. Приходите, пожалуйста, поэтому обдать…
Отправились мы съ Анютой. Я съ того разговора, какъ вамъ передалъ, не видался съ Анфисой Даниловной. Перемнилась-таки она! И не то, чтобы похудла или пожелтла, — ужъ больше худть и желтть, какъ посл братниной смерти, ей было нельзя, — а какъ-то поглупло у ней лицо. Вотъ видли у святыхъ вратъ блаженненькіе сидятъ, милостыни просятъ? Такъ на нихъ стало похоже. Мы говоримъ съ нею, а она — и не разберешь — слушаетъ или не слушаетъ… улыбается, глаза — то въ одну точку уставитъ, какъ быкъ на прясло, то — и не догадаешься, куда она ихъ правитъ: знай — перебгаетъ безъ толку взглядомъ съ вещи на вещь. У меня дядя запоемъ пилъ, такъ у него точно такой же взглядъ бывалъ, когда ему черти начинали мерещиться!.. И никогда у нея прежде не было этой манеры ротъ развать, а теперь, — чуть замолчитъ, да задумается, — глядь, челюсть и отвисла… Смотрю я на нее — чуть не плачу: такая беретъ меня жалость! двица-то ужъ больно хорошаго нрава была!
Пообдали мы честь честью, — потомъ перешли въ гостиную, Анфиса Даниловна съ Анной Порфирьевной плетутъ бабьи разговоры, а я по комнат хожу, длаю моціонъ, такая ужъ у меня привычка, чтобы прохаживаться, повши. Пощупалъ я ручку на двери въ распроклятый этотъ кабинетъ: заперто. То-то! — думаю, — такъ-то лучше: сны снами, а запираться не мшаетъ: тогда, пожалуй, не будутъ и стулья опрокидываться, и карандаши падать со стола…
Но только, что я это подумалъ, слышу, что за дверью какъ будто шорохъ какой-то, — не то шепчутся, не то смются… Я и сообразить не усплъ, въ чемъ дло, какъ вдругъ въ кабинет — звонокъ, да порывистый такой, съ раскатомъ, точь въ точь, какъ покойникъ звонилъ… Меня, знаете, такъ и отшибло отъ двери, а Анфиса Даниловна вскочила съ мста:
— Что это? что это?..
Машетъ руками, глаза изо лба выпрыгнуть хотятъ — блые совсмъ, прозрачные, какъ стекло… Сколько, кажись, не было у нея крови въ тл, вся прилила къ лицу, и сдлалось оно отъ того совсмъ синее, на ше жилы вздулись, какъ веревки.
А звонокъ вдругорядь… въ третій разъ… потомъ — бухъ о дверь! словно съ сердцемъ бросили его, звякнулъ и замолчалъ.
Какъ вскрикнетъ наша барышня:
— Ваня!.. иду!.. сейчасъ!.. Ваня!..
Подбжала къ двери, вынула ключъ изъ кармана, а въ замочную-то скважину попасть и не можетъ… ткнула раза два мимо, застонала, да и упала прямо лицомъ на дверь… Тутъ ей и смерть приключилась. Анатомили ее потомъ: умерла, царство ей небесное, какъ разъ тою самою мудреной болзнью, что докторъ насъ предупреждалъ…
Горько намъ было потерять Анфису Даниловну, а особенно горько, что опять-таки не кто другой въ ея смертномъ час виноватъ, какъ наша Гашка. Забрались они съ такимъ-же сорванцомъ сосдскимъ мальчишкой по берез до самаго покойникова окна. А Анфиса Даниловна, какъ провтривала съ утра комнату, такъ и оставила окно открытымъ. Гашку и оснило: сёмъ-ка влземъ!.. Влзли. Попался имъ на глаза колокольчикъ: давай, испугаемъ нашихъ!— и ну звонить. Точно, что испугали, — могу сказать!
Никогда я свою Гашку пальцемъ не трогалъ, по тутъ, надо признаться, выдралъ. До сего времени помнитъ. Потому, помилуйте! она, конечно, дурного въ ум не имла, — однакоже, какой грхъ произошелъ черезъ нее!… Я свою Гашку люблю до страсти, и все безпокоюсь насчетъ этой ея исторіи, то есть въ смыслахъ возмездія-съ… И хоть приходскій нашъ батюшка очень урезонивалъ меня: какое же теб возмездіе, ежели тутъ — видимый перстъ Провиднія?— однако, я какъ-то… того!.. и посейчасъ въ сомнніи. Поэтому, я и охочъ разсказывать свою бду добрымъ людямъ, кто не скучаетъ слушать, хоть разсказывать-то ее, пожалуй, и не очень гоже: мало-ль, что другой подумаетъ? Что-же длать, коли у меня душа говоритъ, и совсть ободренія проситъ?.. Мы люди темные: гд намъ въ одиночку разобраться съ собою? На міру-то оно видне: что — перстъ, что — не перстъ…