‘Міръ Божій’, No 3, 1897
Брандес. Литературные портреты, Брандес Георг, Год: 1897
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Брандесъ. Литературные портреты. Спб., 1896. Большинство очерковъ, входящихъ въ этотъ сборникъ, не ново и принадлежитъ къ тому періоду, когда Брандесъ только-что сталъ себ завоевывать общія симпатіи въ европейской литератур. Съ тхъ поръ прошло много времени, и Брандесъ уже далеко не пользуется прежнимъ обаяніемъ. Очень многое въ его произведеніяхъ оказалось заимствованнымъ, а еще боле поверхностнымъ толкованіемъ литературныхъ явленій. У Брандеса есть несомннно много блеска, особенно въ его прежнихъ статьяхъ, и, кром того, онъ иметъ спеціальный интересъ для европейской публики, знакомя ее съ мало извстной скандинавской литературой. Но спшность и необоснованность выводовъ, къ которымъ онъ приходитъ, и поверхностное знаніе предметовъ, о которыхъ онъ трактуетъ, замтны и въ его капитальномъ произведеніи ‘Основныя теченія XIX вка’, и въ отдльныхъ очеркахъ, вошедшихъ въ другіе его сборники. Въ небольшомъ сборник ‘Литературные портреты’ эта поверхностность особенно замтна по отношенію къ двумъ современнымъ писателямъ, Зудерману и Гауптману, о которыхъ онъ судить лишь на основаніи ихъ первыхъ юношескихъ произведеній. Лучшій очеркъ въ книг первый — о Фердинанд Лассал, давно уже написанный, но теперь впервые появившійся въ русскомъ перевод. Брандесъ пытается нарисовать психологическій обликъ знаменитаго агитатора, и для этого разсматриваетъ его жизнь и его произведенія, какъ нчто нераздльное. Онъ даже придаетъ больше значенія самой личности Лассаля, чмъ его идеяхъ. Не всегда, конечно, такой пріемъ можетъ быть правильнымъ, и, слишкомъ занимаясь жизненнымъ обликомъ писателя, критикъ можетъ увлечься его временнымъ вліяніемъ и недостаточно безпристрастно оцнить его безотносительное литературное значеніе. Лассаль дло другое. Вся жизнь его проходила открыто, каждое его дйствіе составляло общественное событіе, я, показывая, сколько было чисто личныхъ мотивовъ въ поступкахъ Лассаля, Брандесъ вноситъ нчто въ психологію общественной дятельности, показываетъ, какъ переплетаются общее и частное, изъ какихъ контрастовъ складываются явленія жизни. Лассаль демагогъ, стремившійся къ эмансипаціи германскаго рабочаго, и Лассаль аристократъ, для котораго роскошь и изящество составляли жизненную потребность, Лассаль, отдающій цлые годы своей молодой жизни на безкорыстное служеніе чужимъ интересамъ, сидящій въ тюрьм изъ-за графини Гацфельдъ, и тотъ же Лассаль, добивающійся руки любимой двушки съ упрямствомъ человка, поглощеннаго личными интересами, готовый убить на дуэли своего соперника и падающій въ поединк, какъ офицеръ, запутавшійся въ любовную интригу,— вс эти контрасты, уживающіеся въ одномъ изъ самыхъ страстныхъ пророковъ политической свободы, выступаютъ съ большой выпуклостью въ очерк Брандеса. Онъ разсматриваетъ и теоріи Лассаля, излагаетъ ихъ довольно подробно, говоритъ о немъ, какъ объ оратор, во, главнымъ образомъ, занятъ объясненіемъ его натуры и отыскиваніемъ основныхъ психологическихъ чертъ, примиряющихъ все противорчивое въЛасъал, каковымъ онъ рисуется своей жизнью и своими рчами.
Въ литературномъ отношеніи интересна статья Брандеса о Гейне и Аристофан. Эти два представителя политической сатиры и общечеловческаго юмора сопоставлялись не разъ. И, въ самомъ дл, въ нихъ есть основное сходство: неувядаемость тонкаго, всеразрушительнаго юмора. Сравнивая Аристофана и Гейне, который самъ называлъ себя преемникомъ греческаго юмориста, Брандесъ, главнымъ образомъ, останавливается на политической сатир и показываетъ, что Гейне, подобно Аристофану, поразительно умлъ выдерживать фантастическую фабулу своихъ сатиръ, ни на секунду не упуская отношенія ея къ современности. Это особенно видно въ Атта Троль, тамъ подъ видомъ подвиговъ неуклюжаго медвдя вышучивалась раздробленная Германія и мелочность политической жизни того времени. Но говоря объ отдльныхъ чертахъ сходства между Аристофаномъ и Гейне, Брандесъ не упоминаетъ о самомъ главномъ, о философской общности двухъ писателей столь различныхъ эпохъ. Аристофанъ скептикъ и нигилистъ въ душ. Онъ усвоилъ себ насмшливое отношеніе ко всмъ явленіямъ, не отличая того, что подлежитъ насмшк, отъ того, что свято. Нтъ для него ни святого, ни высокаго, и онъ съ одинаковымъ наслажденіемъ высмиваетъ и политиканство своихъ согражданъ, и мудрость Сократа, и патріотическій пылъ, и уродство войны. Это отсутствіе нравственныхъ идеаловъ отталкиваетъ отъ Аристофана читателей нашихъ дней, которые не могутъ увидть смшного въ положеніи Сократа и ясно видятъ, какъ пустое балагурство и стремленіе проявить свое остроуміе завлекло Аристофана слишкомъ далеко и показало пустоту его собственнаго идейнаго міра. Еще ясне мы видимъ пагубность философскаго нигилизма въ близкомъ намъ по времени и духу Гейне. Онъ чаруетъ всякаго читателя, ослпляетъ неистощимостью своего ума, своей находчивостью и своей алобой. Все то мелкое и ничтожное, что онъ вышучивалъ, сражено имъ на смерть, и его политическіе памфлеты лучше всякихъ историческихъ документовъ рисуютъ состояніе Германіи* въ его время, а безсмертныя шутки надъ властителями, надъ патріотами и надъ самодовольными аристократами доставятъ наслажденіе и тогда, когда исчезнутъ вс искусственныя категоріи общественной жизни. Но стоитъ Гейне умилиться передъ чмъ-нибудь, заговорить о чемъ-нибудь серьезномъ, и отсутствіе внутреннихъ критеріевъ обнаруживается совершенно ясно. Гейне не вышучивалъ дйствительности во имя боле высокихъ идеаловъ, жившихъ въ его душ, а лишь въ силу природнаго стремленія къ всеотрицанію, и въ этой стихійности его юмора причина его обаянія, но въ ней же и причина того, что Гейне не внесъ ничего положительнаго въ идейную жизнь своего вка, что онъ никуда не повелъ своихъ современниковъ, а только уничтожалъ старое, быть можетъ, очищая дорогу истиннымъ созидателямъ, хотя и не обладающимъ такой духовной силой, какъ онъ самъ. Не указывая нравственнаго нигилизма, какъ Аристофана, такъ и Гейне, Брандесъ не можетъ дать цльнаго изображенія ихъ творчества. И въ самомъ дл, въ его стать, изобилующей отдльными сопоставленіями и цитатами, характеризующими тонкое остроуміе древняго и современнаго Аристофана, чувствуется нчто незаконченное.
На очеркахъ Брандеса, посвященныхъ Зудерману и Гауптману, не приходится останавливаться. Давать въ настоящее время критическую оцнку Гауптмана и останавливаться при этомъ на пьес ‘Одинокіе люди’ совершенно безцльно. Посл первыхъ пьесъ Гауптмана, включая туда и ‘Одинокихъ людей’, можно было только догадываться о томъ, что выйдетъ изъ молодого драматурга. Но теперь его значеніе уже установилось. Онъ далъ ‘Ткачей’, ‘Ганнеле’, а теперь и новую вещь — ‘Потонувшій колоколъ’, и все, что можно было сказать до появленія этихъ вещей, не иметъ въ настоящее время никакой цны.
Интересенъ въ книжк Брандеса очеркъ о Берне, скорй историко-біографическаго характера. Брандесъ не высказываетъ ничего новаго о Берне, подтверждаетъ общее мнніе о несомннной нравственной чистот Берне и его гражданской стойкости, столь противоположной художественному скептицизму Гейне, его современника, одно время друга и позже врага. Но, отмчая отсутствіе всякой пошлости и всякой злобы въ Берне, Брандесъ говоритъ и объ отсутствіи художественности въ талант Берне, разсказывая подробно и обстоятельно его недостойную компанію противъ Гте.