БОЛЬШАЯ МЕДВДИЦА
БОЛЬШАЯ МЕДВДИЦА
РОМАНЪ
ВЪ ПЯТИ ЧАСТЯХЪ.
В. Крестовскаго.
Псевдонимъ.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
1872.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
I.
I.
——
——
II.
II.
Большая медведица, Хвощинская Надежда Дмитриевна, Год: 1872
Время на прочтение: 225 минут(ы)
Черезъ два дня, вечеромъ, Катерина была дома.
Странное чувство испытывала она, возвращаясь. По ней соскучились, ей обрадовались, ее встрчали, хлопотали угощать, ее, успокоивать, будто посл долгаго путешествія и долгой разлуки. Ничто не перемнилось,— ни домъ, ни добрые люди, все было по прежнему мило, даже какъ-будто еще миле, но странно,— чего-то не было. Катерина оглядывалась, искала, спрашивала обо всемъ, освдомлялась о чужихъ, узнала въ четверть часа все, что произошло въ эти четыре дня, — и все чего-то не находила. Тихая жизнь не казалась ей однообразне, не потеряла своего значенія, но изъ нея будто что пропало. Ощущеніе было мучительно и утомляло… Катерина оглянулась на себя… Родной домъ былъ тотъ же, по за его порогомъ осталась часть ‘я существованія — забота, безъ возможности дйствовать.
Ничего нтъ ужасне убжденія, что силы ненужны, что он только порываются, бьются напрасно, что еслибы забота и пробилась за сплошную стну, гд заключена жизнь дорогого человка — этой забот тамъ нтъ мста, ей тамъ длать нечего, ни возможности, ни средствъ, ни власти, — разв сострадать и утшать… То-есть, разнживать человка, примирять его съ его положеніемъ, улучшать бытъ его тюрьмы и тмъ упрочивать ея существованіе, признавать ея законность! Но ради самаго этого человка, ради его достоинства, какъ осмлиться сочувствовать такому возмутительному несчастью? Не надо утшеній. Пусть онъ потеряетъ терпніе, презираетъ, стыдится самого себя, но -пусть разбудитъ свои силы и вырвется…
Она врила въ его силы. Она не мечтательно представляла себ день за днемъ, часъ за часомъ скромную, занятую жизнь, которую будетъ вести Верховской, одинъ, отыскавъ прежнихъ друзей и новыхъ людей по сердцу. Она ужъ видла, какъ возвращались къ нему и покой и строгое довольство труженика, при сознаніи, что трудъ не напрасенъ. Вотъ примръ — ея отецъ. У него, у милаго, былъ тоже примръ… Онъ будетъ то, чего хотла его радость — человкъ для всхъ. Не честолюбецъ-чиновникъ, не благодушный начальникъ, а мыслящій дятель, чернорабочій съ жаждой вчной правды, — той правды, которая такъ вполн захватываетъ весь кругъ дйствій человческихъ, что не оставляетъ забытой ни одной мелочи, не брезгаетъ приложить и къ ней руки….
— Иди на свободу, счастье мое, иди, не пропадай даромъ! повторила она вслухъ, будто еще видя его предъ собою на томъ мст, гд въ первый разъ услышала отъ него еще непонятныя, несмлыя слова любви, гд новое чувство, вдругъ, солнцемъ Освтило ея душу. Эта минута, это чувство…. вотъ он, вчно живыя!
Она оглянулась кругомъ: она была одна. Что-то острой болью прошло у нея въ груди…. Онъ будетъ свободенъ, занятъ, онъ будетъ счастливъ…. Но онъ уйдетъ, и разлука — вчная….
Она попробовала выговорить свое привычное: ‘справлюсь!’ но ея губы задрожали и вмсто слова вырвалось рыданіе….
Все это время онъ былъ съ ней, на глазахъ, она думала только о немъ, раздражалась его тоской, мольбами, возраженіями, волновалась, негодовала, она ршилась на разлуку, но не вообразила разлуки, еще ни разу не представила себ опредленно, что будетъ здсь, когда совершится то, что она называла его освобожденіемъ. Теперь она поняла ясно: ея жизнь раздлилась на-двое, и то, что отрывалось, уносило съ собою молодой пышный цвтъ — радость за себя…. До настоящей минуты, преданная, восторженная, чист^д двушка и не предполагала, чтобы у нея могло быть чувство собственное, личное, своя печаль, своя ничмъ неотвратимая бда, предъ которой сжималось.никогда неробвшее сердце. Теперь, когда вдругъ такъ неожиданно повяло холодной пустотой въ родномъ дом, теперь, когда въ душ только-что сверкнулъ могучій родникъ еще неизвданнаго блаженства, теперь разомъ проститься со всмъ на вки, — на вки, потому что такое блаженство не повторяется…
— Что будетъ со мною? спросила она себя въ первый разъ въ свои двадцать-два года, отчаянно захвативъ свою поникшую голову.
Она себя знала: впереди ни облегченія, ни утшенія. Это — конечное. Любятъ только однажды. Отдала всю душу, а душа только одна. Нтъ его — и ничего нтъ.
Вокругъ нея вставалъ тотъ ужасъ, который она ужъ однажды отклонила. Но тогда было легче. Тогда еще не было ршено, и у нея еще оставалась твердость сказать себ: ‘не должно’, еслибы она сознала, что не должно. Теперь — любовь стала ея человческой обязанностью. Что длать?
Женатъ, связанъ… Предъ Богомъ и совстью — онъ свободенъ!
Онъ, тоже, до сихъ поръ не зналъ, что такое любовь. Онъ, тоже, стоскуется одинъ. Никто, никогда такъ не взглянулъ ему въ глаза, никому онъ не былъ такъ дорогъ… Матери,— но мать не такъ его любила. Не меньше, конечно, но счастливе,— вотъ въ чемъ разница. Мать всегда могла быть съ нимъ, могла доказывать свою любовь на дл…
— Такъ я побоюсь людей? спросила себя Катерина и тихо, зло улыбаясь, покачала головой.— Богъ не страшенъ, а люди будутъ страшны… Ужъ не слишкомъ ли много для нихъ чести? Если я нужна ему…
Вдругъ ее обдало будто огнемъ. Ему… Но разв онъ у нея одинъ? А тотъ, безупречный, несчастный, которому она одно утшеніе и святыня, который для нея не досыпалъ ночей, не додалъ своего рабочаго хлба, который тоже цловалъ ея ноги, вотъ, тутъ, у ея двичьей постели… Оставить его, промнять ‘его… Отецъ…
Въ глазахъ у нея потемнло, все кругомъ зашаталось… Въ отворенный балконъ блеснулъ всходящій мсяцъ…
Возвращаясь изъ Спаскаго въ N., m-me Волкарева находила, что путешествіе очаровательно, и безпрестанно выглядывала изъ окна кареты на маленькій тарантасъ, въ которомъ мчались Лсичевъ и Верховской, безцеремонно, весело, какъ истинные друзья, смясь, разговаривая, закуривая другъ у друга сигары, подтягивая псни вслдъ за ямщикомъ. Обдъ на станціи, о которомъ Верховской заране посылалъ распорядиться, вышелъ такъ удаченъ, такъ оживленъ, что m-me Волкарева нсколько разъ пожалла, какъ коротка дорога. Дорога показалась коротка и Верховскому. Онъ не задумывался ни минуты, онъ былъ счастливъ. Въ счастьи беззаботность доходитъ до эгоизма, не замчая, что Катерина измучена, Верховской досадовалъ, что она не въ дух. Судя по себ о чувствахъ другого, всего легче потерять имъ мрку: сочувствіе къ другому заглушено своимъ собственнымъ чувствомъ, и человкъ, неожиданно, самъ не зная какъ, длается самъ предметомъ собственной заботы. Верховской забылъ, что могла думать и чувствовать Катерина, и думалъ только, что, вотъ, она не хочетъ раздлить съ нимъ удовольствія этого перваго дня на свобод. Любовь тотчасъ спшитъ захватить власть: Верховской ршилъ, что Катерина капризничаетъ и что не надо обращать на это вниманія. Онъ еще меньше обращалъ вниманія на Лсичева, который длалъ видъ, что ничего не замчаетъ, и добродушно занималъ общество.— У подъзда Катерины, пока m-me Волкарева кричала ей ‘Au revoir’! оба — Лсичевъ и Верховской, вышли проводить ее въ домъ. Верховской не выдержалъ больше и поцловалъ ея руку.
— Благодарю за то, что вы были у меня, сказалъ онъ, ^едва совладвъ съ своимъ голосомъ, глядя на нее и радуясь, что Лсичевъ не могъ видть его лица.
Лсичевъ глядлъ ей въ лицо и почтительно откланялся. Верховскому вздумалось пошутить.
— Чтожъ вы, при случа, тоже не поцловали ручки? спросилъ онъ, пока Лсичевъ везъ его въ гостинницу.
— Я даже и не подалъ руки, отвчалъ Лсичевъ.
— Чтожъ такъ?
— Да ужъ довольно.
— Но давно-ли вы увлекались?
— Давно. Это забавно.
— Катерина Николаевна не станетъ забавляться.
— Надюсь, вы не станете уврять, что она меня любитъ?
— Нтъ, но…
— Что ‘но?..’ спросилъ Лсичевъ серьезно.
Верховской въ пору одумался.
— Она васъ не любитъ, если отказала вамъ, отвчалъ онъ, тоже серьезно:— но забавляться чьей-нибудь любовью…
— Безчестно, досказалъ Лсичевъ:— и она этого не длаетъ. Я самъ себ забавенъ, а потому — довольно… Когда же увидимся? прибавилъ онъ, потому что ужъ остановились у крыльца гостинницы.
— Разв вы не придете сегодня къ Волкаревымъ? Она звала.
— Нтъ, я домой, отдыхать.
— Такъ до завтра.
Верховскоц занялъ въ гостинниц уже знакомую комнату, располагаясь въ ней покойне, нежели у себя въ Спасскомъ, и подумалъ это, машинально кладя на привычное мсто свои часы, фуражку, перчатки. Онъ чувствовалъ себя свободне. Ему было какъ-то пріятно звать прислугу и приказывать, распоряжаться, даже прихотничать. Вдругъ придумавъ, онъ сейчасъ же послалъ сказать на почт, чтобы письма на его имя уже не передавались посланнымъ изъ деревни, а приносились къ нему сюда. Надобности въ этомъ поспшномъ приказ Не было никакой, но Верховской доставлялъ себ удовольствіе заявить этимъ, что онъ въ N. надолго. Надолго, повторялось у него въ сердц и хорошо, беззаботно нжило. Являлись какія-то, совсмъ молодыя чувства: то поспшность жить и пользоваться, то своевольная, сама себя поддразнивающая лнь. Такъ, Верховской помнилъ, что недалеко, за какія-нибудь дв-три улицы Катерина, что она теперь одна, что у него, до вечера Волкаревыхъ, еще два часа свободныхъ, что назадъ тому недлю онъ отдалъ бы все на свт за такіе, два часа, — помнилъ все это и не шелъ къ Катерин, а прилегъ на диванъ, говоря себ, что ‘все успется’, и перебирая въ памяти послдніе дни, какъ скупой пересчитываетъ свои сокровища.
У него и было именно ощущеніе скупого: въ рукахъ много — и все мало. Онъ былъ очень счастливъ и не былъ доволенъ… Все истинное такъ просто, что не цнится, какъ не цнится дневной свтъ: если ему и радуется человкъ, долго бывшій въ потемкахъ, то, чрезъ нсколько минутъ, неблагодарно-равнодушный, принимаетъ это благо только какъ необходимое и должное. Любовь Катерины была такимъ свтомъ. Она поразила, охватила разомъ и тотчасъ же, разомъ, сдлалась привычкой. Свтъ горлъ ровно, озаряя всю жизнь, а въ ней и такіе углы, въ которые измученной, наболвшей душ не хотлось по крайней мр еще долго заглядывать, онъ все напоминалъ, все указывалъ, все торопилъ на дло. Свтъ рабочаго дня, а Верховскому хотлось праздника. Она не давала праздничать, будто чрезъ-силу, она подарила нсколько спокойныхъ часовъ и не тяготилась ими. Нельзя было упрекнуть ее въ эгоизм,— Верховской упрекнулъ въ холодности, повторилъ не разъ, что она любитъ только разсудкомъ. Выговаривая упрекъ, онъ клонилъ голову предъ ея чистымъ, опечаленнымъ взглядомъ, но не каялся. Люди привыкли къ женскимъ слезамъ и думаютъ, что безъ слезъ женщины ужъ и не любятъ. Чувство, въ которомъ истина казалась бы еще необходиме, чмъ во всякомъ другомъ, какъ-то странно, требуетъ прикрасъ, мечтательности, сантиментальности, не разбираетъ, что ‘забыть весь міръ’ гораздо легче, нежели среди восторговъ помнить всякую невзгоду, которая можетъ повстрчаться на пути дорогого человка,— и помнить ее не съ хлопотливой, слабой, докучливой, охлаждающей робостью женщины, а съ преданной отвагой товарища, готоваго броситься въ огонь и воду и умющаго уберечь. Эта отвага и ршительность… Какъ сказать? Вмсто нихъ хотлось бы чего-нибудь другого. Можетъ быть, тоже ршительности, но на что-нибудь другое…
Въ комнат становилось темно. Верховской разглядлъ часы и спросилъ одться.
Вотъ, такую свтскую жизнь называютъ пустою… И она ее такъ называетъ…
Пожалуй, да, съ вида пусто. Но когда въ человк сильное, истинное оживляющее чувство, тогда и свтская пустота иметъ свое значеніе, даже свою прелесть — отъ противоположности. Встртиться мелькомъ,между чужихъ, сказать всю душу въ полуслов, обмняться взглядомъ, украдкой пожать руку, на зло завистникамъ, ревнивцамъ, злымъ языкамъ… Но это наслажденіе! это весело лукаво, ярко, какъ блудящіе огоньки, это придаетъ цну счастью, это учитъ пользоваться всякой минутой и не длать промаха… Женщины бываютъ такъ граціозно ловки… Свтская неволя! Кто захочетъ, тотъ и среди неволи возьметъ свое…
Верховской пріостановился въ фантазіяхъ о своей свтской ловкости, вспомнивъ вдругъ, что, кажется, надлалъ довольна промаховъ этими днями, въ деревн. Къ счастью, жена не замтила, а Волкарева все принимаетъ на свой счетъ. Разв Лсичевъ?…
Верховской искренно расхохотался. Вотъ еще охота заботиться! Присматриваться и замчать врага! Еслибъ еще соперника, это было бы на что-нибудь похоже…
Однако Лсичевъ что-то говорилъ ей…
Ему вдругъ тревожно, какъ-то страшно вспомнился вечеръ въ лсу. Искреннее чувство выглянуло изъ-за свтскаго тумана, все, что нарядно, игриво придумывалось за минуту, куда-то разлетлось…
— Ито это я, сказалъ онъ самъ себ. Вспоминаю Богъзнаетъ что, остерегаюсь Богъ-знаетъ чего… Что раздумывать, будь что будетъ! Отецъ еще не прізжалъ, будемъ видться всякій день…
Ему стало тяжело жаль этихъ двухъ потерянныхъ часовъ, которые онъ могъ бы провесть съ нею…
— Отецъ прідетъ, а тамъ еще этотъ братъ… продолжалъ онъ раздумывать, идя къ Волкаревымъ.— Конечно, ни за что на свт я не признаюсь ей, что участвовалъ въ хлопотахъ за ея брата. Но и въ самомъ дл, много ли я участвовалъ? Дядя не потрудился даже мн отвтить и, по всей вроятности, ничего бы не сдлалъ, еслибъ не просила Лидія Матвевна… Но если бы и такъ, разв я хотлъ дурного? я воображалъ, что это будетъ для нея счастье… Сюрпризъ вышелъ неудаченъ, — длать нечего!…
Онъ горько досадно разсмялся, и вдругъ ему вошло въ голову сходство этого сюрприза съ тмъ, который онъ сдлалъ матери, женившись… Онъ тогда тоже хотлъ недурного…
У него вырвалось рзкое движеніе ужъ не отъ досады, а отъ чего-то невыразимо тяжелаго, что на него будто упало, какой-то странно суеврный испугъ, чувство мучительное до болзненности. Въ эту минуту онъ былъ готовъ броситься въ ноги къ Катерин, признаться во всемъ, высказать все, просить ея прощенія не намеками, а прямо… Онъ повернулъ въ сторону къ ея дому и остановился. Ужъ поздно, она встревожится… некогда…
Верховской воротился на бульваръ, прислъ, отдохнулъ и пошелъ къ Волкаревымъ.
Губернаторскій домъ былъ тихъ и неосвщенъ. Верховской удивился, узнавъ, что ‘не здоровы и не принимаютъ’, и ужъ уходилъ, по Волкаревъ самъ отворилъ дверь изъ залы.
— Андрей Васильевичъ, милости просимъ, для васъ двери всегда отперты…. Отказывать всмъ! прибавилъ онъ, уводя Верховскаго въ свой кабинетъ. Я васъ поджидалъ….
— А Марья Васильевна?
— Une migraine…. Ее такъ поразило….
Кабинетъ, полный дловыхъ принадлежностей, былъ съ претензіями на щегольство женской гостинной: маленькія картинки въ золотыхъ рамкахъ, на этажеркахъ кипсеки и блестящія бездлки, на письменномъ стол букетъ розъ и статуэтка Рашели. Абажуры на лампахъ бросали на все зеленый оттнокъ, отъ котораго казалось еще мертвенне всегда интересно-блдное, худощавое лицо Волкарева. Верховской замтилъ, что онъ разстроенъ и что его рдкіе сдые волосы разметаны въ искусномъ безпорядк.
— Безъ предисловій, мой дорогой Андрей Васильевичъ…. Но прежде всего, благодарю, что вы пріхали, заговорилъ онъ но-французски. Я такъ и ожидалъ отъ вашей дружбы.
— Это очень небольшое доказательство, сказалъ Верховской.
Волкаревъ поспшно пожалъ ему руку.
— Да…. Но въ критическія минуты жизни оно дорого!… А я провожу такія минуты, прибавилъ онъ, порывно отвернувшись и отходя, чтобъ скрыть, или чтобъ еще усилить свое волненіе.
Верховской посмотрлъ ему вслдъ въ затрудненіи. Занятый исключительно своимъ чувствомъ, онъ очень равнодушно относился къ чувствамъ другихъ и не былъ приготовленъ къ патетическимъ выходкамъ, а тмъ мене со стороны Волкарева. Волкаревъ ужъ какъ-то однажды посвящалъ его въ таинства своихъ служебныхъ огорченій, но еслибы Верховскаго спросили, что онъ изъ нихъ помнилъ или понялъ — онъ бы очень, затруднился отвчать. Въ настоящую минуту, онъ такъ и ждалъ, что рчь зайдетъ объ этомъ и соображалъ, какъ вывернуться. Ему становилось почти забавно.
— Надо, наконецъ, выговорить ужасное слово, началъ глухимъ голосомъ Волкаревъ, остановясь предъ Верховскимъ и скрестивъ руки. Mon jeune ami, je suis dshonor!
Поза удалась, но должно быть въ самомъ чувств была правда, потому что не удалась декламація: голосъ губернатора задребезжалъ и сорвался очень неэффектно.
— Вы понимаете, что въ такомъ положеніи…. попробовалъ онъ заговорить еще — и не могъ продолжать.
— Скажите скоре, что случилось?
— Вы понимаете…. я писалъ вамъ…. я хотлъ довриться….
— Я отъ всей души это цню, сказалъ Верховской, которому стало досадно на себя и совстно:— сдлайте милость, говорите….
— Предчувствіе меня не обмануло! вскричалъ Волкаревъ. Благородный молодой человкъ!… сравнительно, годами, предо мной вы — юноша, vous seriez mon fils…. Вы можете понять, когда все, карьера, сдые волосы…. Prenez place, mon ami. Это долгая исторія…. Да! между прочимъ… вы не говорили съ Лсичевымъ?
— Какъ вы желали, я не сказалъ ему, что вы меня вызывали.
— Нтъ, о его поздк?
— Что-то вскользь. Вы давали ему письмо?…
— Дуракъ!!— вскричалъ, забывшись, губернаторъ. Pardon, mon cher, je suis exaspr! Вотъ, можете судить, вотъ примръ, какими людьми я окруженъ, могу ли я на кого нибудь положиться….
Онъ удержался.
— Это такъ, un pisode…. Лсичевъ нейдетъ къ нашему длу. Ему было дано незначительное, самое незначительное письмо, и, для испытанія — не велно болтать…. Не могъ воздержаться!… Все равно.
Однако, онъ нсколько времени не могъ успокоиться и замтно растерялся. Верховской, съ той минуты, какъ упрекнулъ себя въ недостатк участія, ужъ не былъ разсянъ, но подмчать что-нибудь не было его способностью. Онъ машинально вспомнилъ, что Лсичевъ разсказывалъ о какой-то дам, тамъ, въ узд,— машинально замтилъ гипсовую ножку въ башмачк, служившую вмсто пресспапь, — но подобныя вещи никогда не казались ему особенно забавными и занимательными.
— Я докажу вамъ вполн мое довріе, дорогой Андрей Васильевичъ, началъ Волкаревъ, собравшись съ мыслями. Между нами не должно быть ни тни тайны, pas mme l’ombre d’un mystè,re…. Это письмо,— само по себ неважное!— важно для одного молодого человка. Я принимаю въ немъ участіе. Онъ готовъ сдлать неосторожность, увлечься…. какъ увлекаются въ вашъ возрастъ! Я спшилъ его предостеречь….
Верховской подумалъ, что на это есть почта и губернаторъ могъ бы выражать участіе, не разсылая чиновниковъ, — но это было ужъ такъ обыкновенно.
— Это не относится къ длу, продолжалъ Волкаревъ:— разв тмъ сходствомъ положенія, что неосторожный молодой человкъ рискуетъ своею будущностью, также какъ я, старикъ, теперь на одинъ только шагъ отъ потери всего моего прошедшаго…. Infamie!!
— Невозможно! прервалъ Верховской.
— Невозможно — а длается! возразилъ губернаторъ:— меня обвиняютъ въ краж!
— Невозможно! разскажите, что это такое? повторилъ Верховской.
— Mais, mon ami, prenez donc place….
Волкаревъ разсказалъ ему исторію. Это была, съ подробностями, та самая, которую соскучился разсказывать Лсичевъ. Старый помщикъ, холостякъ и скряга, умеръ года два назадъ, въ своемъ имніи, не оставивъ ни завщанія, ни распоряженій, ни даже послдней воли священнику, котораго позвалъ предъ смертью. Земская полиція описала и опечатала домъ и извстила наслдниковъ. Наслдники нашли, въ пыли, въ какомъ-то кіот за образомъ, бумагу, писанную покойникомъ — нумера билетовъ ‘на неизвстнаго’ въ сумму тысячъ за сто, положенную имъ въ ломбардъ. Билеты, какъ говорилось въ той же бумаг, хранились въ шкатулк, всегда стоявшей у изголовья покойника, слдовали ея примты. Шкатулка стояла на мст, билетовъ въ ней не оказалось.
— Вы понимаете, что я горячо, строго принялся, продолжалъ Волкаревъ. Прислуга этого Плюшкина, dition revue et corrige — какая-то баба, нчто въ род ея племянника, полуидіотъ, — все это было задержано, допрошено. Сосди — никто ничего не знаетъ. Священникъ — и на-духу не слыхалъ объ этихъ деньгахъ. Что прикажете длать? J’ai remu ciel et terre — ни слда! Наслдники…. Мауровы, богатые люди, живутъ въ Москв, но, понятно, что и при богатств никто не откажется отъ поисковъ сотни тысячъ!… Наслдники, съ своей стороны, дознавали, хлопотали. Въ подобныхъ случаяхъ, вы знаете, когда нтъ доказательствъ — доказательства изобртаются. Видите ли: сосди, мужики толкуютъ, будто невозможно, чтобъ у покойника не было денегъ. На какомъ основаніи ‘невозможно’ — потрудитесь догадаться, а я не могъ. Будто бы потому, что мужики работали, доходы были…. quelques misè,res!… Ну, положимъ, онъ былъ скряга, копилъ, но вмст съ тмъ, онъ былъ человкъ глубоко религіозный, его молчаніе даже на исповди именно доказываетъ, что онъ раздавалъ втайн…. И въ самомъ дл, тамъ, въ томъ же узд, чудесами создалась пустынь. Вы слышали?
— Нтъ, не слыхалъ, отвчалъ Верховской.
— Oh, la grce ne nous abandonne pas, mme dans ce siè,cle pervers! воскликнулъ Волкаревъ съ глубокимъ умиленіемъ. Я былъ тамъ…. И что еще боле меня убдило и должно было бы, казалось, убдить всякаго: въ церковной кружк нашелся одинъ изъ этихъ билетовъ….
— Стало быть, они дйствительно были?
— Можетъ быть, что-нибудь, немногое, не спорю. Можетъ быть,— и даже вроятне, — это простая случайность. Мало ли кто жертвуетъ! А всего вроятне, что этотъ оставленный всми старикъ былъ помшанъ и, себ въ утшеніе, — особаго рода манія!— писалъ счетъ своихъ воображаемыхъ сокровищъ! Малый бываютъ всякія.
— Эта — довольно странная, замтилъ Верховской.
— Да, но билетовъ все-таки нтъ, возразилъ нетерпливо Волкаревъ: — нигд нтъ…. Господа Мауровы, руководясь слухами, не знаю чмъ, построили цлый доносъ на недобросовстность моихъ чиновниковъ, приплели туда объ упущеніяхъ въ слдствіи, о пристрастности допросовъ, о моей излишней снисходительности…. потому что я, въ угоду ихъ фантазій, не сбросилъ съ мста этого несчастнаго исправника….
— Того молодого человка, къ которому вы писали? спросилъ, не подумавъ, Верховской.
Волкаревъ смутился.
— Да…. Но я знаю его, какъ себя, онъ не способенъ, не способенъ на низость! вскричалъ онъ, снова, приходя въ волненіе. Онъ мн всмъ обязанъ…. ce pauvre enfant… Это чувство всегда священно!
Онъ съ горестью и достоинствомъ сжалъ руку Верховскаго.
— Я страдаю вдвойн, — какъ начальникъ губерніи и…. и, наконецъ, это довершилось! Мои враги — ихъ у меня довольно! достигли того, что я обвиняюсь уже не въ потворств виновному чиновнику, а въ сообщничеств, въ покраж этихъ грязныхъ денегъ…. Tenez, lisez vous-mme, вотъ письмо князя Петра Александровича. Онъ меня предупреждаетъ…. Lisez, mon ami, je n’ai rien de cach pour vous, я вамъ сейчасъ открылъ все мое сердце….
Верховской взялъ письмо, губернаторъ слъ, наклонивъ къ колнямъ и захвативъ руками свою сдую голову.
Въ письм Волкарева увдомляли, что въ Петербург ршили прислать, въ N. чиновника для раскрытія дла объ этой пропаж и другихъ, къ нему прикосновенныхъ длъ, которыя найдутся. Верховской читалъ именно эти слова, когда ему на плечо легла рука Волкарева, блдное лицо съ помутившимися глазами пришлось рядомъ съ его лицомъ.
— Вотъ мой приговоръ, заговорилъ губернаторъ. ‘Найдутся!’ Конечно, найдутся! Какъ женщина — вся въ постскриптум своего письма, такъ вс наши слдствія — въ ‘прикосновенномъ’. Дло Мауровыхъ — только предлогъ набросить мн сть на голову. Je suis condamn.
— Простите, если на это я скажу вамъ азбучное утшеніе, сказалъ Верховской, возвращая письмо,— правому нечего бояться.
— Noble coeur!… возразилъ Волкаревъ съ грустью и, въ волненіи проходя по комнат, бросилъ письмо на рабочій столъ. Энтузіастъ!…
Онъ остановился предъ Верховскимъ и продолжалъ, понижая голосъ.
— Знаете ли вы несчастную поговорку нашего отечества: ‘безъ вины виноватъ!’ Эту формулу униженія и благоговнія предъ произволомъ?… Есть гд-нибудь, кто-нибудь,— а я знаю гд и кто!— кому понравилось N—ское губернаторство, и старикъ Волкаревъ будетъ уничтоженъ…. Вы знаете только наружность. Вы слыхали, какъ осуждались люди, вы видали, какъ подписывались имъ приговоры, вы знали, что на ихъ мста сажали другихъ людей. Все это только формальность, обрядъ. Вы никогда не знали ни сущности дла, ни этихъ уничтоженныхъ людей: они были для васъ — отвлеченность, или — хуже. Завистники-плебеи увряли васъ, можетъ быть, что имъ воздано по дламъ. Вы молоды, чисты душою — прелестные недостатки!— вы, во имя добра, готовы врить злу и вы ему врите…. Позвольте мн продолжать: вотъ, сейчасъ, ваше слово меня въ этомъ убдило: правому нечего бояться… О, юноша! Да, это точно она, та божественная азбука, которую мы лепечемъ на скамейкахъ нашей alma mater…. и я тоже лепеталъ ее! И я родился въ Аркадіи!… Но спросите себя, разв жизнь, неумолимая жизнь не бросала вамъ въ глаза примровъ, что забыто и большее, нежели эта азбука? Разв никогда вы не приходили въ негодованіе? О, тысячу разъ, я увренъ! Такъ не противорчьте же себ, не успокоивайте себя насильно, quand-mme, символами школьной вры! Неправда можетъ торжествовать, и зло не тамъ, гд вы думаете!
— Сознаюсь, я еще настолько школьникъ, что врую въ торжество правды, отвчалъ Верховской, улыбаясь воспоминанію, отъ котораго у него загорлось сердце:— но не думаю, чтобъ а ошибался, видя зло тамъ, гд его вижу.
Волкаревъ посмотрлъ на него пристально и помолчалъ.
— Я не буду пытаться поколебать ваши убжденія, заговорилъ онъ снова. Мы недавно пережили такое время, когда все молодое и пылкое… Однимъ словомъ, вы, люди 1848-го, бросаете насъ за бортъ. И вы длаете большую ошибку. Въ вашихъ благородныхъ надеждахъ и стремленіяхъ вы опираетесь на тхъ, кого называете ‘тружениками….’ Croyez moi, mon cher, vous vous trompez. Бюрократы — еще не государственные люди, а т господа, что пробиваются собственными силами…. во-первыхъ — это люди безъ образованія! Имъ не только не привычны власть, значеніе,— имъ даже небольшой комфортъ въ диковинку, а потому — это грубые, своекорыстные, эгоисты. Выслужатъ себ чинъ или грошъ — и не стремятся дальше чина и гроша. Не эти господа позаботятся вамъ объ общемъ благ…. Вы, лучшій цвтъ нашего общества, вы это разглядите впослдствіи и пожалете о насъ, старикахъ…. Mais, nous n’у serons plus! Мы, отстороненные, только увидимъ разрушеніе вашихъ химеръ. Тяжело доживать до осуществленія такихъ предсказаній, но они ужъ начинаютъ сбываться…. Сегодня спустятъ меня, завтра другого, и на наши мста вспрыгнутъ какой-нибудь Горновъ, какой-нибудь Багрянскій….
Онъ вдругъ удержался, замолчалъ, отвернулся и прошелся по комнат.
— А!… сказалъ онъ, вздыхая будто подъ тяжестью. Я, конечно, даже съ отрадой приму свое увольненіе, мн пятьдесятъ восемь лтъ — довольно! Но сойти въ ничтожество, въ могилу, утративъ единственное, чмъ дорожилъ — доброе имя….
Онъ бросился въ кресла. Верховской задумался. Одну минуту ему вошло въ голову, что это комедія, и тутъ же стало совстно этой мысли. Все, что онъ узналъ и видлъ въ свое пребываніе въ N., еще не давало права въ чемъ-нибудь серьезно упрекнуть Волкарева… Волкаревъ пустъ — но какъ тысячи другихъ. Пустота — бда, но если ужъ терпятъ людей неспособныхъ, то изъ нихъ мене всего вредны — вотъ такіе. Не золъ, не корыстолюбивъ…. конечно, достоинства отрицательныя, но при лучшихъ условіяхъ могли бы пригодиться и они. Среди всеобщей тьмы и нескладицы, когда вс измельчали и унизились — и Волкаревъ отрадное явленіе, старикъ все-таки послужилъ по мр силъ и способностей, его карьера не прославленная, но и не запятнанная. Его оскорбляютъ люди хуже его, оскорбленіе страшное. Не честно отвернуться отъ него потому только, что онъ недалекъ, не дятель, не негодуетъ, потому что въ жизни — онъ усплъ…. И великъ ли успхъ? N—ское губернаторство, на которомъ онъ трепещетъ, какъ писарь на своемъ мст! И у бдняка еще аристократическія замашки!…
Верховской невольно улыбнулся…. А между тмъ — благодушенъ. Аристократъ-губернаторъ невыноситъ плебея-предсдателя, папа-Волкаревъ льетъ слезы о сын Багрянскаго…. Багрянскій, на его мст, не то бы длалъ…. Вотъ, хоть бы теперь, напримръ, дать ему въ лапы этого интереснаго юнаго исправника, и если тотъ немного, чего Боже сохрани…. Да, эта семья вруетъ въ торжество правды….
Припомнивъ это слово, Верховской вздумалъ спросить себя, сорвалось ли оно у него вслдствіе фразъ Волкарева, или было сказано сознательно? Но самый этотъ вопросъ самому себ но есть ли ужъ доказательство неврія?…
Сердце у него сжалось. Ему захотлось видть Катерину….
Оглянувшись машинально, онъ замтилъ, что Волкаревъ опять говоритъ что-то, и сталъ вслушиваться.
— Я требую суда! восклицалъ губернаторъ, — я ничего не желаю кром раскрытія истины! Но кто мн поручится за безпристрастіе того господина, который явится сюда, кто знаетъ? можетъ быть, самъ за наслдствомъ моего мста!… Чего я долженъ ждать отъ него? Какъ я, долженъ Себя поставить? Хотя бы я вооружился всмъ смиреніемъ христіанина….
Верховской думалъ о Катерин. Волкаревъ могъ говорить хоть до завтра. Это ‘завтра’ ужъ наступило: часы стали бить полночь. Верховской не слышалъ. Волкаревъ нетерпливо подумалъ, что время уходитъ, а этотъ молчаливый, разсянный гость, пожалуй, задремлетъ….
— Съ тхъ поръ, какъ я получилъ это письмо, ужъ не одну полночь сосчиталъ я^съ такимъ же замираніемъ сердца…. И въ полночь же…. la nuit porte conseil, — мн мелькнула надежда — на васъ.
— На меня? спросилъ Верховской.
— Вы удивились? Да, другъ мой, на васъ. Я въ глубин души убжденъ…. Энтузіазмъ, достоинство, благородное негодованіе — жизнь еще не зцтемнила ихъ въ вашемъ сердц! ваша, молодость мн порукой….
— Но что-жъ могу я сдлать? прервалъ Верховской.
— Спасти меня отъ незаслуженнаго позора! Хотите ли?
— Безъ всякаго сомннія. Но какъ же?…
— Позвольте. Вы ожидаете, что вамъ дадутъ здсь какое-нибудь порученіе?
— Да….
— И до-сихъ-поръ его не получали. И не получите, я знаю: въ ныншнее время такое порученіе трудно найти…. Попросите, чтобъ васъ назначили слдователемъ по моему длу.
Верховской смотрлъ на него съ недоумніемъ.
— Вашъ дядя Каруцкій не очень расположенъ ко мн, назначеніе много зависитъ отъ него, и онъ будетъ радъ случаю послать на меня грозу въ вид васъ, онъ предположитъ, что вы ужъ три мсяца здсь, на слуху…. А я, между тмъ, буду увренъ, что дло поведется по всей строгой справедливости. Предъ вами, я готовъ стоять какъ подсудимый….
— Я не знаю, никогда не разбиралъ подобныхъ длъ…. возразилъ откровенно Верховской.
— Другъ мой, тмъ лучше! Вы не бюрократъ, не очерствли, не утомились, не предубждены. Неопытность — это чистота, это истина! Вы будете человкъ, а не слдственная коммиссія. Вы все поймете ясне, пряме, сердцемъ, par intuition…. И самое дло такъ несложно, если взглянуть прямо. Я могу самъ…. Я прошу только справедливости! Почти полвка службы безъ страха и упрека,— поймите мое чувство….
— Но извините, какъ же это? я долженъ предложить себя….
— Это очень легко, вамъ стоитъ написать вашему дяд…. Поймите, я хочу только одного — не попасть въ ловушку, quelque gut—pens. Вы будете искать только той вины, которая заслуживаетъ наказанія, — и вы ея не найдете, я увренъ!— но вы не примшаете къ длу мелочныхъ придирокъ, вы дадите время…. Но, нтъ! вдругъ вскричалъ онъ, рзко махнувъ рукой и отходя: — безумный старикъ, эгоистъ, что я предлагаю! У васъ впереди столица, вс наслажденія жизни, а я зову васъ запереться въ этой волчьей ям, въ этомъ городишк, въ этой пошлости, истратить еще нсколько мсяцевъ,— и это для меня!… Нтъ, другъ мой, простите. Я беру мою просьбу назадъ. Я не заслуживаю такого пожертвованія!
У Верховскаго забилось сердце и вспыхнуло лицо.
— Разв это дло можетъ пойти надолго? спросилъ онъ, стараясь говорить спокойне.
— Да…. N’y songeons plus, mon ami. Я понимаю ваше молчаніе….
— Нтъ, не поняли, возразилъ Верховской, передохнувъ и улыбаясь:— я обдумывалъ…. Я очень радъ сдлать, что вамъ угодно и остаться здсь…. хоть на цлый годъ.
— Другъ мой, такъ вы…. Вы согласны? выговорилъ Волкаревъ, весь озаряясь.
— Отъ всей души. Петербургъ мн опротивлъ. Я радъ отдохнуть здсь….
— Другъ мой, другъ мой….
— Позвольте, прервалъ Верховской и всталъ. Только одно. Мн нельзя писать къ Каруцкому…. Откровенно: этотъ господинъ — мелко подозрительный бюрократъ, изъ тхъ, что вы и я равно не долюбливаемъ. Нельзя ли устроить это безъ моей просьбы? меня въ сторону, а ваши друзья….
— Oh, j’ai des amis puissants! Они будто случайно подадутъ эту мысль, настроятъ…. вскричалъ въ восторг Волкаревъ. Такъ вы даете мн право?…
— Я васъ прошу, чмъ скоре, тмъ лучше.
— Мой милый Андрей Васильевичъ! я не нахожу словъ….
Онъ заключилъ его въ объятія.
— Я вамъ буду обязанъ боле…. боле, нежели возстановленіемъ моей чести!… Eh, tenez, хотя бы впослдствіи я долженъ былъ уступить вамъ мое мсто, я безъ сожалнія….
— N-скую губернію? Благодарю васъ, я не такъ честолюбивъ,— прервалъ, весело смясь, Верховской.
— Brave jeune homme! Но, прошу васъ, сохраните это въ тайн. До времени — никому….
— Кому же? возразилъ Верховской.
— Вашей жен…. Мы и не подумали! Она не захочетъ оставаться въ этой глуши….
— Тогда можетъ хать въ Петербургъ, отвчалъ Верховской еще веселе.
— Но разлука съ нею….
— Не предполагаете ли вы у меня двнадцать лтъ медоваго мсяца?
— Oh, je crois bien! Вы имете все право…. подхватилъ Волкаревъ, хохоча, какъ шалунъ. Въ провинціи, въ этомъ отношеніи, есть своя оригинальность…. Такъ ршено? Я пишу князю Петру Александровичу? спросилъ онъ, замтя, что Верховской взглянулъ на свои часы.
— Ршено. Пишите, отвчалъ Верховской, подавая ему руку.
— Ахъ, это будетъ моя первая спокойная ночь…. Но что-жъ вы торопитесь?…
— Отдохнуть тоже.
— Partez, mon ami.
Онъ еще разъ его обнялъ и поцловалъ въ голову.
— Вотъ, Богъ съ вами. Laissez-moi vous bnir. Благословеніе старика приноситъ счастье….
Верховской вышелъ. На улицахъ все спало, даже собаки и часовые. Мсяцъ только-что поднимался, въ глубин еще темнаго неба тихо дрожали звзды.
— Катя, я остаюсь здсь, съ тобой, надолго, на вки!… выговорилъ онъ, какъ сумасшедшій, громко, на весь пустой бульваръ….
Просыпаясь, Верховской ршилъ, что еще отъ роду не зналъ такого крпкаго, славнаго, освжающаго сна, и поднялся, весь подъ впечатлніемъ всего восхитительнаго, что ему снилось. Утро — прелесть. Катерина встаетъ рано. Вотъ, возобновляется жизнь, прерванная мсяцъ назадъ, только еще лучше, еще полне. Былъ тяжкій промежутокъ,— онъ былъ нуженъ, какъ испытаніе, какъ доказательство, что жизнь иначе идти не можетъ и не должна…. Сказать ей, порадовать?… Нтъ, опять дла, предположенія! О, Богъ съ ними, успетъ! что терять слова, терять время….
Катерина работала надъ планомъ, съ которымъ торопилась. Ей было трудно и горько проснуться. Она оглянулась кругомъ съ тоскою, съ упрекомъ себ, со страхомъ — сознавая, что въ душ ея была ужъ не отвага, а только терпніе….
— Есть дло…. Нужно, должно, повторяла она. Мое горе не должно ничему мшать.
Но, принявшись за работу только терпливо, она чрезъ нсколько минутъ занялась ею ужъ отъ души….
— Привыкну…. думала она, печально довольная, что не приходила Маша, и заработалась, задумалась такъ, что не слыхала звонка.
— Съ добрымъ утромъ, сказалъ, входя, Верховской. Здравствуй, моя радость!
Ея об руки были заняты, она смутилась, испугалась такъ, что ему было очень удобно цловать ее сколько хотлось.
— Наконецъ-то я дома! Въ первый разъ дома у тебя…. Катя, если бы жить вотъ такъ!
Она не понимала, куда двалось ея мужество. Она такъ твердо ршилась приказать ему, едва увидятся, чтобъ онъ скоре, скоре узжалъ. Она, казалось, такъ вполн оторвала отъ души это дорогое и отдала его всмъ, осудила себя на забвеніе, простилась, благословила…. какъ, должно быть, прощалась съ нимъ его мать…. И вотъ онъ, опять тутъ, и силы нтъ опять поднять въ себ это горе…. А кругомъ опять все такъ полно, тихо, хорошо, благодатно! Онъ такъ веселъ, такъ мила его ласка….
— Счастье мое…. Невольно выговорила она.
— Катя!
Ни горя, ни раздумья какъ не бывало….
— Пусти меня работать, сказала она, красня. У меня руки соскучились въ четыре дня. Садись вотъ тамъ, и сиди смирно.
Онъ слъ, только ближе, и положивъ голову на столъ, 3глядывалъ въ ея наклоненное лицо. Она смялась. Онъ ей мшалъ. Говорился вздоръ, лучше котораго нтъ ничего на свт…. И какое-то спокойное, увренное, ясное счастье, еще свтле, еще полне, чмъ даже тогда, утромъ, въ лсу. Что-то, что ужъ совсмъ вошло въ жизнь, взяло свои права, стало въ порядк вещей…. Чрезъ нсколько времени говорили даже о постороннемъ, о чужихъ людяхъ, просто, по-семейному, шутили какъ братъ съ сестрой, разсуждали какъ умные люди. Катерина пошла къ этажеркамъ показывать ему свои книги. Его руки ужъ не дрожали касаясь ея рукъ, ему, безъ удивленія, было пріятно, какъ она много знаетъ.
— А это что? спросилъ онъ, снимая съ полки толстый томъ. Ай, стыдъ какой,— Байронъ въ перевод! Разв ты не читаешь по-англійски?
— Нтъ. Въ Петербург только начала — мы ухали. А ты?
— Я читаю.
— И говоришь?
— И говорю. Еще ребенкомъ говорилъ, мама выучила. Хочешь, я буду тебя учить? спросилъ онъ, глядя въ ея засвтившіеся глаза.
— Хочу…. Но когда же? прибавила она и вдругъ поблднла.
— Какъ когда? вскричалъ Верховской, спрыгивая со стула, на который влзъ за книгою.— Я остаюсь здсь, у васъ, въ N., надолго, на вки!
— О, Богъ съ тобой, что ты…. Зачмъ? выговорила она, блдня еще больше.
— Испугалась? испугалась? обрадовалась? вскричалъ онъ въ страстномъ восхищеніи, еще удвоенномъ отъ промежутка спокойствія. Сейчасъ говори:— рада?
— Нтъ! отвчала она.
У него опустились руки.
— Если это шутка,— не шути, больно…. продолжала она:— а если правда…..
— Катя, это правда.
Она сла, вся дрожа, молча, опустивъ голову, минутами на ‘я губахъ пробгала какая-то странная, испуганная улыбка. Верховской ждалъ.
— Что же, сказала она: — разскажи.
— Это очень просто, Катя. Я думалъ, ты будешь довольна, а не разсказывалъ потому, что меня просили молчать. Но, все равно….
Онъ разсказалъ, что говорилъ наканун съ Волкаревымъ. Катерина слушала не прерывая.
— Такъ ты остаешься здсь! сказала она, сама не зная, что ее волнуетъ, чувствуя, что ей какъ-то легко, и не смя радоваться.
— Остаюсь. Ты видишь, это нужно.
— Я не знаю этого дла.
— Оно, можетъ быть, и серьезное.
— Тмъ лучше, сказала она, оживляясь и будто схватываясь за мысль:— тмъ лучше, если серьезное. Раскрой хоть одну неправду. Если и другія дла привяжутся — не отказывайся, длай до конца…. Мн хотлось бы для тебя труда по-важне этого….
— Тутъ важно, Катя, что мы будемъ видться каждый день.
— Я посмотрю, какъ ты работаешь, прервала она.
— О работница, о мучительница! только и помышленія….
— Нтъ, видишь ли, прервала она опять, потупляя глаза, и голосъ ее дрожалъ:— хоть и работа, но все это — полумры, ты все въ томъ же положеніи, все также связанъ…. дло пустое….
— Ты говорила, что всякое дло полезно и нужно.
— Охъ, сдлки съ совстью!…
— Катя, ты недовольна? ты не хочешь меня видть за дломъ?
— Ну, такъ и быть, на первый разъ! выговорила она, ршаясь и радостно и отчаянно, — я посмотрю. Ты начнешь при мн, а потомъ…. потомъ и одинъ….
Она не могла договорить и отошла.
— Ну, а если мн разршается остаться, вскричалъ Верховской:— такъ полно-же, Катя, не мучь меня! Въ сторону все, и давай жить, вотъ такъ….
Она обернула къ нему свое прелестное лицо, разгорвшееся отъ тревоги, стыдливости, счастья, глаза полные сіянья и любви, робко улыбнулась и тихо протянула руку.
— Ну, садись же тамъ, не мшай мн и говори что-нибудь хорошее….
Верховской въ тотъ же день написалъ въ Москву, чтобъ ему выслали Байрона, диксіонеры, множество книгъ. Досадуя, что надо ждать, что нтъ ничего подъ рукою, онъ очень обрадовался, когда ему подали его томикъ ‘Поисковъ Франклина’, забытый въ гостинниц во время отъзда въ Спасское. Это была находка, единственная англійская книга въ N. Посмявшись прошедшему, припомнивъ, что бдный томикъ служилъ врою и правдою усыпительнымъ въ скук, Верховской явился съ нимъ къ Катерин. Для нея ученіе бывало всегда серьезнымъ дломъ, она принялась такъ охотно, дтски-простодушно и прилежно, что занятіе заинтересовало и Верховскаго, уроки не были только предлогомъ быть съ Катериной, а въ самомъ дл уроки. Верховской испытывалъ надъ собой ея вліяніе, самъ того не замчая. Уроковъ было недостаточно. Они вмст принялись читать новое, перечитывать старое, то, что восхищало Верховского еще въ его первой молодости, разговорамъ, передач впечатлній, размну мыслей не было конца….
Верховской сразу устроилъ себ жизнь въ порядк. Утро рано начиналось у Катерины. Въ теченіе дня, онъ успвалъ бывать у Волкаревыхъ, которыми ограничивалъ свой кругъ знакомства, а вечеромъ, до поздняго часа, оставался опять тамъ, гд весь день была его душа,— на балкон подъ кленами, буквально у ногъ Катерины, потому что полюбилъ нижнюю ступеньку, отнявъ мсто у котенка.
Это были странные дни, странное счастье, — молодое, упоительное, но тихое, ровное, спокойное. Верховской каждую минуту помнилъ, что они вмст надолго. Это надолго казалось вчностью. Если вчность, то можно ждать. Ждалось такъ хорошо, какъ будто лучше ничего и не надо, но ждалось. Чего — Верховской не зналъ и не спрашивалъ себя. Въ немъ вдругъ, безъ усилій, безъ благоразумія, даже безъ размышленій, укротилась всякая тревога. Онъ довольствовался настоящимъ, тмъ, что видлъ Катерину, говорилъ съ нею и не желалъ больше ничего, наслаждался покоемъ, который освжалъ и нжилъ, будто чистый утренній воздухъ. Страсть была забыта. Верховской забывалъ все, забывалъ себя и не хотлъ выходить изъ забвенія…. Въ послднее время онъ привыкъ жить мечтами о милой, теперь, вмст съ милой жилъ мечтами о человчеств, поднималъ со дна своей души идеалы молодости, осмянные, отверженные, мучительно измятые людьми, ненавидящими все, что повыше ихъ понятіи, все, что тревожитъ ихъ сонное, сытое существованіе. Много лтъ не касался онъ этихъ идеаловъ, сберегая ихъ то благоговйно, то робко, отъучаясь сначала отъ словъ, а впослдствіи и отъ потребности высказываться. Теперь въ немъ все пробуждалось, повторялось что-то свтлое, дорогое, испытанное такъ давно, что ужъ переставало сниться и во сн. Онъ наслаждался, чувствуя надъ собою силу молодой, чуткой, памятливой, огневой души, которая вчно звала, вчно влекла, искала безъ усталости, не давала останавливаться, не давала уставать. Свобода, истина, знаніе, свтлыя цли опять явились ему во всей ихъ красот, возможныя, достижимыя. Покоряясь очарованію, которое заставляло стремиться, онъ восхищался, какъ кротко и просто она, добрая, объясняла и примняла смыслъ божественныхъ законовъ къ бдному житью-бытью человчества…. Онъ вдругъ понялъ, что любитъ ее еще какъ-то особенно^ — какъ, онъ не умлъ опредлить,— пылко и вмст чисто, радостно, будто лучшую прелесть этого всего, которое она такъ безконечно любила…. Новый видъ, новая прихоть любви. Любовь растетъ скоро, ежеминутно, и ежеминутно измняется….
Верховской раздумался объ этомъ однажды, оставшись одинъ. Онъ-проврялъ свое счастье. Такія проврки сами по себ — Участье, но въ благахъ, которыя отпускаетъ судьба, всегда есть что-то нжное, до чего разбору лучше бы не касаться… Верховскому вздумалось сравнить свои настоящія, спокойныя ощущенія съ той бурей, которая была за недлю…
— Стало быть, и эта тишь также недолговчна? подумалъ онъ съ какимъ-то безотчетнымъ страхомъ. Все хорошо, все ясно,— и все пройдетъ. Что-жъ будетъ?.. Общіе идеалы отвлекли мысль отъ тоски собственнаго положенія. Настанетъ минута и это положеніе напомнится опять, само о себ напомнитъ. Опять волненія! Опять эта нестерпимая дйствительность, съ которой ничего не столкуешь! Опять планы., изъ которыхъ ни одинъ неосуществимъ.
Дйствительность ужъ явилась — тмъ, что вспомнилась. Вс думы о человчеств, вс разршенные и неразршенные вопросы разлетлись разомъ въ прахъ, едва коснулись самого Верховскаго, села Спасскаго, N., Лидіи Матвевны… Все это вн общихъ законовъ…
— Руки отпадаютъ… сказалъ себ Верховской. Не боецъ я съ этой мелочностью, съ этой грязью. Все стремленія, все мечтанія… И во всемъ только стремленія и мечтанія! Волкаревъ правъ. Но когда жить иначе нельзя, какъ забываясь? Ждать нечего. Высокое неприложимо, міръ его не вмщаетъ, вотъ оно,— воплощенное въ красот, такой же, какъ оно, недоступной. Что-жъ, если прекрасные общечеловческіе идеалы успокоиваютъ въ страстной горячк — забываться хоть въ идеалахъ! Если эта прелестная двушка такъ складно и мило распоряжается ихъ помщеніемъ среди родныхъ пустынь, провинціальныхъ и всякихъ, гд не зацпишься ни за честность, ни за смыслъ — жаль и гршно ей мшать. Идеалы все-таки высоки и глумиться надъ ними — преступно. Она ими тверда и счастлива. И она такъ хороша, такъ граціозно трогательна въ своихъ поэтическихъ восторгахъ… Недостанетъ духу ее образумливать,— и къ чему?..
Это было далеко не то искреннее, юношеское увлеченіе, которое оживляло его, когда онъ принимался за свою проврку: онъ, нечаянно, проврилъ самого себя. По душ прошло смятеніе, жалость къ чему-то, недовольство собою…
— Ждать нечего, жить — забывшись! повторилъ онъ почти отчаянно.
Онъ ‘не образумливалъ’ Катерину, но онъ ее и не обманывалъ, продолжая съ нею свои восторженныя бесды: онъ увлекался самъ, и не одними собственными рчами или обаяніемъ ея красоты. Съ какимъ-то прощальнымъ чувствомъ тоски онъ искренно любилъ эту вру, которую исповдывалъ только на словахъ, эти надежды, въ которыхъ отчаялся, онъ тшилъ самого себя, изображая живымъ то, что считалъ невозвратнымъ или невозможнымъ, онъ забывался, помня, что забывается… Катерина, конечно, не могла этого понять, предположить, даже вообразить. Верховской вдохновлялся, глядя на нее, и былъ краснорчивъ,— часто еще краснорчиве отъ усилій заглушить отрицаніе, которое поднималось въ немъ самомъ. Катерина слушала его и была счастлива. До этого времени она только любила, сострадала, заботилась, теперь она гордилась человкомъ, котораго — она не смла сказать ‘выбрала’, — котораго судьба послала ей какъ незаслуженное благо. Она повторяла, запоминая, всякое его благородно-сочувственное слово и не помнила, чмъ сама его вызвала, принимала его увлеченіе за убжденіе, вровала въ его твердость, какъ была уврена въ собственной твердости. Она видла его сквозь себя, сквозь сіяніе, которымъ была полна ея душа, котораго она не цнила, даже не сознавала, и восхищаясь, принимала его отраженіе за собственный свтъ дорогого человка…
Она была счастливе его. У него началось недовольство, смятеніе. Она любила безмятежно, бодро, весело. Она спросила себя,— не слишкомъ ли обрадовавшись, что Верховской остался здсь, довольствуется она неважнымъ дломъ, за которое онъ берется, но ршила скоро: неважныхъ длъ нтъ, а такими колебаніями, да разборчивостью люди доходятъ до необыкновенно высокаго мннія о самихъ себ и становятся никуда негодны. Вотъ, отецъ, — не хуже его, а работаетъ. Ну, и онъ работай.
— А между тмъ, здсь, при мн, ему легче… заключала, она, красня, но думая не о себ, а единственно о томъ, чтобъ, ему было легче.
Онъ ждалъ,— она ничего не ждала. Она брала жизнь, какъ она ей давалась, зная, что это надолго и безъ робости помня, что никакое ‘надолго’ не вчно. Она пользовалась временемъ, чтобы сказать милому вс свои мысли, открыть всю свою совсть, показать все свое житье-бытье, какъ слдуетъ между родными. Для него она не одвалась нарядне, ничего не перемняла въ своей обстановк, безъ церемоній при немъ хозяйничала. Смшно и нелпо щеголять пустяками или прятать какіе нибудь пустяки отъ своего человка, — но Катерина не съумла бы это длать, еслибы и вздумала. Верховской снисходительно улыбался ея строгой, ясной простот, которая казалась ему незнаніемъ жизни и наивностью, нердко случалось, что простота ея привычекъ задвала его какъ-то неловко. Катерина не могла предположить, потому и не замтила, что онъ чуть-чуть насмшливо отозвался о ея ‘лекціяхъ’ Маш, что онъ однажды неохотно продолжалъ чтеніе по-русски, когда Катерина позвала Машу послушать, и впослдствіи избгалъ русскаго чтенія, что онъ отговорился головной болью и ушелъ въ одинъ вечеръ, когда пришелъ сынъ отца-дьякона… Верховской какъ-то отвлеченне понималъ равенство и вовсе не понималъ терпливости съ людьми малообразованными и удовольствія въ сердечномъ сближеніи съ ними. Это выходило ловко только въ теоріи, гд-то… Еще онъ не понималъ такого полнйшаго равнодушія къ недостатку многихъ удобствъ въ жизни, бездлокъ, баловства, которыми въ особенности любятъ окружать себя женщины. На. первый разъ это показалось ему очаровательно, дальше, стало какъ-будто непокойно, скучно. Онъ вспомнилъ, что такъ жила и съ такими простыми людьми сближалась его мать… Нтъ, это было что-то другое!
По необъяснимому капризу, онъ сталъ упрашивать Катерину пойти однимъ вечеромъ къ Волкаревымъ.
— Зачмъ я буду терять время? спросила она.
Онъ доказывалъ, что это не потеря времени, а необходимая уступка приличіямъ, которыя требуютъ, чтобъ она не пряталась, что ужъ дв недли, какъ она здила съ Волкаревой въ Спасское, и съ тхъ поръ не показывалась нигд, что это назовутъ странностью, или станутъ толковать…
— Это вздоръ, прервала она, по своему обыкновенію, равнодушно, и не пошла.
Верховской пошелъ,— съ досады. Онъ самъ не зналъ почему, изъ преувеличенія, настаивалъ о свтскихъ толкахъ: N. славится сплетнями, но на этотъ разъ еще ничего не придумалъ. Катерину слишкомъ много знали и слишкомъ много любили ‘мелкіе’ люди, ‘высшее’ общество мало обращало на нее вниманія и въ четыре года привыкло, что она принимала одна. Волкаревъ, слдившій за своимъ ‘юнымъ другомъ’, конечно, зналъ, гд другъ проводитъ свое время, и непріятно призадумывался надъ этимъ ‘сближеніемъ съ семействомъ врага’, но молчалъ, не зная какъ вступиться. М-me Волкарева, всякій день видя Верховскаго, еще ничего не подозрвала. Лсичевъ, видаясь съ Верховскимъ, не вспоминалъ, даже не называлъ Катерину. Верховской нашелъ, что онъ держится отлично, воспользовался примромъ, сталъ и самъ выказывать такое же равнодушіе и, какъ всегда бываетъ въ подражаніи, — преувеличивалъ. Онъ былъ скученъ и неразговорчивъ еще больше прежняго, потому что еще больше прежняго былъ занятъ одной своей мыслью…
Вечеръ, куда онъ отправился съ досады, вышелъ, конечно, несносенъ. Воротясь поздно домой, онъ нашелъ письмо отъ жены, присланное ‘съ оказіей’. Это раздосадовало еще боле, это заставило еще сильне пожалть о потерянномъ времени, еще разъ оглянуться на странное затишье сицей любви… Но вмст съ этой оглядкой, Верховскому пришло боле отчетливое воспоминаніе о своемъ положеніи, — воспоминаніе, потому что онъ какъ-то пересталъ сознавать, что онъ мужъ и отецъ семейства. Онъ сказалъ себ, что необходимо благоразуміе, осторожность,— и эти два слова бросили его въ другую крайность, воротили, подняли вдругъ, разомъ, все прежнее безуміе, всю прежнюю тревогу…
— Нужно оградиться… подумалъ онъ.
Онъ взялся ограждаться со всею неловкостью новичка, со всей трусливо пошлой ложью человка одуреннаго свтомъ: онъ написалъ Лидіи Матвевн, что тоскуетъ въ разлук и давно бы воротился въ Спасское, еслибы не дла, которыми постоянно занятъ съ Волкаревымъ… Несчастный хохоталъ, когда писалъ это письмо. У него смутно мелькнула мысль разсказать Катерин эту потху и вдругъ пришло отвращеніе — выговорить имя жены… Отвращеніе показало ему мрку того, что онъ сдлалъ, но воротить письмо было ужъ поздно.
— Все равно!… сказалъ онъ, махнувъ рукой. Началъ униженіемъ,— кончай униженіемъ!
Утро было дождливое, холодное. Верховской былъ смертельно скученъ за урокомъ.
— Что съ тобой? спросила Катерина: — не случилось ли чего?
— Ничего, отвчалъ онъ:— нездоровится.
— Это отговорка. Я не врю.
— Но что-жъ я скажу? возразилъ онъ. Точно, ничего не= случилось, и точно, нездоровье, только нравственное. Съ нимъ.’ видно, ничего не подлаешь.
— Отъ него надо бы лечиться разомъ. Узжай.
— Не повторяй этого, сказалъ онъ, помолчавъ съ минуту рзко и ршительно. Ты знаешь, какъ мн противна жизнь. Безъ тебя я съ нею не справлюсь.
— Неутшительно! выговорила она.
— Катя, жизнь моя, радость! вскричалъ онъ, припавъ къ. ней на шею:— мн тяжело! мн стыдно… я недоволенъ собой.. Не заставляй признаваться, не спрашивай въ чемъ виноватъ, прости! Только прости! Ты — святая. Такое прощеніе, какъ твое — воскрешаетъ…
— Богъ съ тобой, прервала она:— въ чемъ ты виноватъ, что* ты меня возвеличиваешь… Другъ мой, это фразы и нервы. Ты знаешь, какъ я тебя люблю и какъ не люблю… этого.
Она выговорила это съ тмъ прелестнымъ пренебреженіемъ, которое всегда приводило его въ восторгъ.
— И ты приказываешь мн ухать… вскричалъ онъ.
— Постой… прервала она.
Къ крыльцу кто-то подъхалъ верхомъ, въ прихожую вошли, заговорили. Прибжала Маша.
— Письмо, сказала она. Прислалъ съ нарочнымъ тотъ чиновникъ, что похалъ съ Николаемъ Степановичемъ.