Бой при Цусиме, Семенов Владимир Иванович, Год: 1905

История
Время на прочтение: 58 минут(ы)
Скачать в PDF

Владимир Иванович Семенов

Бой при Цусиме

Книга вторая трилогии ‘Расплата’

Памяти ‘Суворова‘

I

… Свежий ветер уныло гудит в стальных снастях рангоута и сердито гонит низкие, рваные тучи, мутные волны Желтого моря глухо плещутся о борта броненосца, мелкий, холодный дождь слепит глаза, сырость пронизывает до костей… и тем не менее группа офицеров все еще стоит на заднем мостике, провожая глазами медленно скрывающиеся за сеткой дождя силуэты транспортов.
На мачтах, на ноках рей развеваются сигналы — это наши спутники в дальнем и тяжелом плавании шлют нам свое последнее прости, свои последние пожелания.
Отчего на море этот братский привет, выраженный сочетанием флагов, так волнует душу, говорит ей больше всяких салютов, криков, музыки?.. Почему, пока не спущен сигнал, все смотрят на него, молча и сосредоточенно, словно это живые слова, а не пестрые тряпки вьются по ветру и мокнут под дождем?., а когда сигнал спущен, отворачиваются, и каждый, так же молча, идет к своему делу? — Словно дано последнее, безмолвное рукопожатие, — простились окончательно…
— Ну и погода! — восклицает кто-то, чтобы нарушить молчание.
— Погода богатейшая! — возражает другой делано шутливым тоном. — Если бы такую до самого Владивостока, то и слава Богу! Никакой генеральной баталии не устроишь!..
Снова запестрели сигналы — эскадра, отпустив транспорты в Шанхай, перестраивалась в новый и последний походный порядок.
Впереди, в строе клина, шел разведочный отряд из трех судов: ‘Светлана’, ‘Алмаз’ и ‘Урал’, затем эскадра в двух колоннах: правую составляли I и II броненосные отряды, то есть 8 кораблей — ‘Суворов’, ‘Александр’, ‘Бородино’, ‘Орел’, ‘Сысой’, ‘Наварин’, ‘Нахимов’, в левой были III броненосный и крейсерский отряды, то есть тоже 8 кораблей — ‘Николай’, ‘Сенявин’, ‘Апраксин’, ‘Ушаков’ и ‘Олег’, ‘Аврора’, ‘Донской’, ‘Мономах’. По обе стороны эскадры на линии головных броненосцев, держались ‘Жемчуг’ и ‘Изумруд’, при каждом из них по паре миноносцев — это были наши дозорные справа и слева. Сзади, слегка врезавшись между нашими колоннами, шла колонна транспортов, которые необходимо было довести до Владивостока (Жестокая ирония: мы стремились прорваться к своей базе, имея приказание, по возможности, привезти все с собой, чтобы не обременять её (то есть базу) требованиями материалов и запасов, так как железная дорога с трудом обслуживает армию и нам на нее нечего рассчитывать), — ‘Анадырь’, ‘Иртыш’, ‘Корея’, ‘Камчатка’, тут же, всегда готовые подать помощь, водоотливные и буксирные пароходы — ‘Свирь’ и ‘Русь’. Пять миноносцев (2-е отделение) держались при крейсерском отряде, имея назначением в бою, совместно с ним, защищать транспорты от неприятеля. Совсем позади шли госпитальные суда — ‘Орел’ и ‘Кострома’.
Такое расположение судов давало возможность, в случае появления неприятеля, быстро, без сложных маневров (а значит, и без замешательства), перестроиться в боевой порядок, разведочный отряд, ворочая в сторону от неприятеля, уходит насоединение с крейсерским, который отводит транспорты от места боя и защищает их от покушений неприятельских крейсеров, а I и II броненосные отряды, увеличив ход и склонившись ‘все вдруг’ (‘Все вдруг’ имеет буквальное значение: все корабли одновременно ворочают в ту же сторону, на тот же угол, чем достигается параллельное самой себе перемещение их линии вправо или влево одновременно с движением вперед в зависимости от величины угла поворота. Повернув через некоторое время опять ‘все вдруг’ на тот же угол, но в обратную сторону, корабли опять оказываются в строе кильватера, но на некотором расстоянии вправо или влево от прежнего своего пути.
‘Все вдруг’ противополагается термину ‘последовательно’, когда каждый корабль ворочает, только придя на место поворота идущего впереди, то есть идет по его следу) влево, выходят под нос III отряду и ложатся на старый курс, вследствие чего все три отряда оказываются в одной кильватерной колонне. Образуется линия нашей кордебаталии — 12 броненосных кораблей. ‘Жемчуг’ и ‘Изумруд’, маневрируя ‘по способности’ и пользуясь своей скоростью, вместе с приписанными к ним миноносцами занимают места у головного и концевого кораблей главных сил (или у фланговых кораблей) со стороны, противоположной неприятелю, вне перелетов его снарядов, их назначение — отражать попытки обхода со стороны неприятельских миноносцев.
Вот была заранее выработанная картина приготовления к бою, известная каждому офицеру на эскадре. Различные особенности перестроения, зависящие от того, в каком именно направлении будет обнаружен неприятель, руководящие правила для действия артиллерии, порядок оказания помощи пострадавшим судам, перенос адмиральского флага с одного корабля на другой, передача командования и т. п. — были изложены в особых приказах командующего, но эти подробности представляют мало интереса для читателей, незнакомых с морским делом.
День прошел спокойно. К вечеру на ‘Сенявине’ случилось повреждение в машине. Всю ночь шли малым ходом. В кают-компании ‘Суворова’ офицеры сердились и бранили ‘самотопы’ (так прозваны были корабли Небогатова). Впрочем, раздражение было хотя и естественно, но не совсем справедливо: мы сами были немногим их лучше. Наше долгое плавание — это был длинный скорбный лист наших котлов и механизмов и мартиролог наших механиков, которым приходилось и рожь на обухе молотить, и тришкин кафтан перешивать наново…
За ночь, по первому холодку после полугода тропиков, отлично выспались, хотя, конечно, повахтенно, то есть полночи одна половина офицеров и команды у орудий, а полночи — другая.
13 мая тучи поредели, выглянуло солнышко, но по морю еще стлалась густая мгла, хотя дул довольно свежий SW.
Предполагая использовать все светлое время на проход вблизи японских берегов, где вероятнее всего было ожидать минных атак, адмирал назначил быть эскадре в средней точке ее пути Цусимским проливом в полдень 14 мая.
При таком расчете у нас оставалось в запасе около 4 часов, которые и были употреблены на ‘последнее обучение’ маневрированию.
Еще раз… последний раз пришлось вспомнить старую истину, что ‘эскадра’ создается долгими годами практического плавания (плавания, а не стоянки в резерве) в мирное время, а составленная наспех из разнотипных кораблей, даже совместному плаванию начавших учиться только по пути к театру военных действий, — это не эскадра, а случайное сборище судов…
Перестроение в боевой порядок (по своей простоте) еще выходило довольно сносно, но дальше… Особенно портил дело III отряд, хотя можно ли было винить в этом его адмирала и командиров? За время практических плаваний близ Мадагаскара и скитанья у берегов Аннама корабли наших отрядов, хоть несколько, получились, хоть несколько ознакомились друг с другом, что называется — ‘спелись’. Третий отряд присоединился к нам всего две недели тому назад, присоединился, чтобы совершить совместный переход и вступить в бой. Учиться было уж некогда.
Адмирал Того, 8 лет не спуская флага, командовал постоянной эскадрой. Пять вице-адмиралов и семь контр-адмиралов, участвовавших со стороны японцев в Цусимском сражении в качестве начальников отрядов и младших флагманов, а также и командиры судов — все это были товарищи и ученики Того, воспитавшиеся под его руководством.
В данный момент мы могли сожалеть о своей неподготовленности, и… только.
Для предстоящего боя приходилось пользоваться тем, что было в руках.
Адмирал предполагал (и действительность вполне оправдала его предположение), что в решительном бою Того выступит во главе своих 12 лучших броненосных судов. Против них Рожественский выставлял тоже 12, которые вел лично. В поединке этих двух сил, очевидно, лежал центр тяжести боя. Разница между нашими и японскими главными силами была, и даже существенная: самый старый из 12 кораблей Того — броненосец ‘Фудзи’ — был все же на два года моложе ‘Сысоя’, который среди наших 12 стоял шестым по старшинству. Скоростью хода неприятель превосходил нас почти в 1 1/2 раза… Про главное преимущество японцев — их новые снаряды — мы еще и не подозревали.
Среди маневрирования день 13 мая прошел незаметно.
Не знаю, как на других судах, но на ‘Суворове’ настроение было бодрое и хорошее. Чувствовалась некоторая озабоченность, но без суеты. Офицеры, чаще обыкновенного, заглядывали в команду, обходили свои части, разъясняли, толковали, даже спорили со своими ближайшими помощниками. Некоторые, вдруг надумавшись, сдавали на хранение в денежный сундук дорогие по воспоминаниям вещи, только что написанные письма…
— Совсем точно в отъезд собираются, — остановил меня старший артиллерист, лейтенант Владимирский, показывая на матроса, сосредоточенно копавшегося в чемоданчике.
— А вы уж собрались?
— Я? — удивился он… и вдруг рассмеялся. — Представьте, уже собрался!
— То-то, то-то! — вмешался в наш разговор старший минер, лейтенант Богданов, ветеран прошлой войны, раненный при взятии Таку. — Ведь завтра, а не то и сегодня ночью — пожалуйте в контору — к расчету стройся!
На этого, кажется, никакая обстановка не производила никакого впечатления.
— А у вас нет… предчувствия? ведь вы уж были в бою… — спросил подошедший молодой мичман, державший в кармане руку (явно с письмом, предназначенным для сдачи в денежный сундук).
Богданов даже рассердился.
— Какое тут предчувствие! Я вам не гадалка! Вот если завтра придется на своих боках посчитать японские пушки — сразу почувствуете, а предчувствовать нечего!
Подошли еще офицеры. В несчетный раз поднялся спор: весь ли японский флот встретим у Цусимы или часть его?
Оптимисты утверждали, что Того дастся в обман и пойдет караулить нас на север, так как ‘Терек’ и ‘Кубань’ еще 9-го ушли к восточным берегам Японии и уж наверно там нашумели!(Судьба нам не благоприятствовала: ‘Терек’ и ‘Кубань’ за все это время никого не встретили и ничем не заявили о своем присутствии.) Противная партия возражала, что Того не хуже нас понимает обстановку и знает, что для похода кругом Японии в один прием угля не хватит — надо грузиться. Где? — это не тропики, здесь на погоду нельзя рассчитывать, а значит, и нельзя рассчитывать на погрузку в открытом море. Укрыться в какой-нибудь бухте? — везде телеграф, и, конечно, повсюду наблюдательные посты. Того будет своевременно уведомлен, и спешить на север ему незачем. Если бы даже нам удалось погрузиться в море и незаметно подойти к одному из проливов, то тут уж никак не спрячешься, а благодаря их узкости — получи: и минное заграждение, и плавающие мины, набросанные по пути, и атаки миноносцев, возможные даже среди белого дня. В туман или ненастье в эти проливы не сунешься, особенно эскадрой, да еще с транспортами… Да, наконец, если бы Бог и пронес нас через все это, что дальше? — та же встреча с японским флотом, который от Цусимы всегда успеет выйти на пересечку нашей эскадре, притом уже претерпевшей от миноносцев и мин всякого рода в проливах…
— Позвольте, позвольте, господа! Прошу слова! — возвысил голос старший штурман Зотов (он же и первый лейтенант), любивший и умевший поспорить. — Очевидно, что для нас наилучший путь восточная часть Корейского пролива. Помимо всяких других соображений, по-моему, главное, что здесь широко, глубоко, свободно для маневрирования и безопасно для плавания в какую угодно погоду. Даже чем погода хуже, тем для нас лучше. Все это говорено-переговорено, жевано-пережевано, и сами вольтерьянцы не станут об этом спорить. Полагаю, Того не глупее нас и так же хорошо все это понимает. Кроме того, полагаю, что употребление циркуля и четырех правил арифметики ему также известно, а тогда он без труда рассчитает, что если бы мы выкинули такой трюк, как поход кругом Японии, и решились бы заведомо, еще до встречи с ним, вытерпеть минную войну, то он все же вполне успеет перехватить нас по дороге во Владивосток, если в то время, как мы с океана подойдем к проливам, тронется в поход от… (внимание, господа!) от северной оконечности Цусимы… Минная оборона проливов, несомненно, давно уже организована. Военные порта Аомори и Муроран — под боком. Кто этого не знает — тому стыдно. Может быть, он еще отделит туда кое-что из минной мелочи, но сам с главными силами (скажу даже — со всем флотом), где может он находиться?.. Или нет, ставлю такой вопрос: где должен находиться? — Утверждаю, что нигде иначе, как близ северной оконечности Цусимы, а так как в море ему болтаться незачем, то он стоит в какой-нибудь бухте…
— Например, в Мазампо! — перебил младший штурман, мичман Баль.
— Согласен и на Мазампо, но позвольте кончить. Надежды на отсутствие главных сил японцев я считаю ребячеством. По моему мнению, мы достигли кульминационной точки нашей авантюры. Завтра будет решение: или по вертикалу, — Зотов энергично махнул рукой сверху вниз, — или, — и он тихо повел рукой вправо, плавно опуская ее книзу, — медленно, но верно, по параллели к точке захода…
— Как? Почему? Отчего к точке захода? — запротестовали кругом…
— Оттого, что если и не сразу, — крикнул Зотов, — то конец все тот же! Пройти во Владивосток с победой, овладеть морем — нельзя и думать! Можно только проскочить! А проскочивши за 2—3, много 4, выхода, сожжем все запасы угля и отцветем, не успевши расцвесть. Будем готовиться к осаде, свозить пушки на берег, обучать команду штыковому бою…
— A bas! a bas! Conspuez le prophKte! — шумели одни…
— Hear! Hear! Strongly said! — кричали другие…
— Что за австрийский парламент! Дайте ему кончить! — гудел бас Богданова.
— Отбросив решение вопросов далекого будущего, которые приводят господ присутствующих в такое возбуждение, — продолжал Зотов, воспользовавшись минутой затишья, — позволю себе сказать несколько слов о ближайшем. Я предусматриваю три возможности. Первое: если нас уже открыли или откроют в течение этого дня, то, без всякого сомнения, за ночь последует целый ряд минных атак, а наутро бой с японским флотом, — это будет неважно. Второе: если нас откроют только завтра, то мы начнем бой в полном своем составе, целые и невредимые, — это уже лучше. Наконец, третье: если мгла еще сгустится и вообще погода испортится, то, благодаря ширине пролива, нас могут либо вовсе прозевать, либо открыть слишком поздно, когда между нами и Владивостоком будет чистое море, — это будет совсем хорошо. По этим трем пунктам желающие могли бы даже открыть тотализатор. С своей стороны, готовясь к худшему и предвидя беспокойную ночь, предложил бы всем пользоваться каждым свободным часом, чтобы отоспаться впрок…
Речь имела успех.

II

По-видимому, до сих пор судьба нам благоприятствовала: нас еще не открыли. На эскадре всякое телеграфирование было прекращено, зато мы тщательно принимали телеграммы японцев, а минеры прилагали все усилия, чтобы определить и направление, откуда они идут. Еще в ночь на 13 мая, а затем днем того же числа начался разговор двух станций, вернее, донесения одной, ближайшей, находившейся впереди нас, которой отвечала другая, более отдаленная и левее. Телеграммы были не шифрованные. Несмотря на непривычку наших телеграфистов к чужой азбуке и на пропуски, оказавшиеся в самой азбуке, у нас имевшейся, можно было разобрать отдельные слова и даже фразы: ‘Вчера ночью… ничего… одиннадцать огней, но в беспорядке… яркий огонь… то же звезда’… и т. п.
Вероятнее всего, это была сильная береговая станция на островах Гото, которая куда-то далеко доносила о том, что видит в проливе.
К вечеру послышался разговор еще и других станций. К ночи их набралось до семи. Телеграммы были уже шифрованные, но по их краткости, однообразию и по тому, как они начинались и прекращались в определенные периоды, можно было с большой вероятностью сказать, что это не донесения, а перекличка разведчиков. Несомненно, что мы еще не были открыты.
С заходом солнца эскадра сомкнулась как можно теснее. В ожидании минной атаки половинное число офицеров и команды дежурили у орудий, прочие спали, не раздеваясь, близ своих мест, готовые вскочить по первому звуку тревоги. Ночь наступила темная. Мгла, казалось, стала еще гуще, и сквозь нее едва мерцали редкие звезды. На темных палубах царила напряженная тишина, изредка прерываемая вздохами спящих, шагами офицера или вполголоса отданным приказанием. У пушек словно замерли неподвижные фигуры прислуги. Все бодрствовавшие зорко вглядывались во мрак — не мелькнет ли где темный силуэт миноносца, чутко вслушивались — не выдаст ли незримого врага стук машины, шум пара…
Осторожно ступая, чтобы не разбудить спящих, я обошел мостики, палубы и спустился в машину. Яркий свет на мгновение ослепил меня. Здесь царили жизнь и движение. Люди, бойко стуча ногами, бегали по трапам, раздавались звонки, окрики, приказания передавались полным голосом… но, вглядевшись пристальнее, и здесь я заметил ту же напряженность и сосредоточенность, то же особенное настроение, которое господствовало наверху. И вдруг мне показалось, что все — и высокая, слегка сгорбленная фигура адмирала на крыле мостика, и нахмуренное лицо рулевого, склонившегося над компасом, и застывшая на своих местах орудийная прислуга, и эти громко разговаривающие и бегающие люди, и гигантские шатуны, тускло поблескивающие своей сталью, и мощное дыхание пара в цилиндрах — все это одно…
Старая морская легенда о корабельной душе вдруг всплыла в моей памяти, о душе, которая живет в каждой заклепке, которой держится каждый гвоздь, каждый винтик и которая в роковые минуты властно охватывает весь корабль с его экипажем, превращает в единое неделимое сверхъестественное существо и людей, и окружающие их предметы… Мне вдруг показалось, что эта душа заглянула мне в сердце, и оно забилось с неведомой силою… Казалось, на мгновение я постиг это существо, которому имя — ‘Суворов’, в котором любому из нас цена — не более любой заклепки…
Это было мгновение сумасшествия… Потом все прошло. Осталось только ощущение какой-то особенной бодрости, какой-то глубокой решимости…
Рядом со мной старший механик, капитан Вернандер, мой старый соплаватель и приятель, что-то раздраженно доказывал своему помощнику. Я не слышал его слов и не мог понять, чего он так волнуется, когда все уже окончательно определилось: ни лучше, ни хуже не будет и ничего переделать нельзя.
— Полноте ершиться, дорогой! — сказал я, беря его под руку, — пойдем лучше, выпьем чаю — в горле пересохло…
Он только удивленно вскинул на меня своими симпатичными серыми глазами и, ничего не ответив, позволил себя увести.
Мы поднялись в кают-компанию. Обыкновенно в этот час шумная и людная — она пустовала. Два-три офицера от ‘подачи’ и ближайших плутонгов крепко спали на диванах в ожидании тревоги или своей очереди вступить на вахту. Однако дежурный вестовой оказался на высоте положения и угостил нас чаем.
Опять кругом — жуткая тишина…
— Главное — не пори горячки…
— Один хороший выстрел — лучше двух плохих. Помни, что лишних снарядов нет и до Владивостока взять неоткуда… — доносился чей-то сдержанный голос из-за притворенной двери кормового плутонга. Кажется, говорил мичман Фомин.
— Поучает!.. — сердито буркнул Вернандер, давясь горячим чаем.
Я видел, что он чем-то очень разогорчен и хочет излить душу.
— Ну, рассказывайте, дорогой! Что у вас приключилось?..
— Это все проклятый уголь немецкой поставки… — Он понизил голос и оглянулся кругом. — Вы ведь знаете, что у нас было несколько самовозгораний в ямах?
— Знаю. Но ведь, слава Богу, удачно тушили. Разве опять?
— Да нет! Не то! Понимаете: горелый и тушеный уголь уж совсем другое. Расход большой! Против хорошего угля — процентов 20—30!..
— Постойте, голубчик! — искренне изумился я. — Да вы что же? — нехватки боитесь? Ведь вы до сих пор наш surplus расходовали! Ведь у вас теперь должен быть полный нормальный запас.
— Ну, полный, неполный… к утру будет меньше 1000 тонн…
— А до Владивостока 600 миль! Куда же еще?..
— А ‘Цесаревич’ — забыли? 28 июля, когда ему располосовало трубы, он за сутки сжег 480 тонн! Ну?.. А у меня перерасход!..
— Не расход, а просто нервы расходились, — попробовал сострить я, — не все же ямы горелые…
— Ничего вы не понимаете! — рассердился Вернандер и, наскоро допив чай и схватив фуражку, куда-то убежал.
Я остался в кают-компании, перебрался на кресло, устроился поудобнее и задремал. Смутно слышал, как в полночь сменялась вахта. Некоторые из сменившихся офицеров пришли выпить чаю и вполголоса бранили чертову сырость. Кто-то растянулся на диване, крякнул от удовольствия и громко сказал: ‘Всхрапнем до четырех! и на нашей улице праздник!..’ Я тоже заснул.
Проснулся около 3 часов ночи. Опять обошел палубы и вышел наверх. Все та же картина, что и с вечера, но посветлело. Луна в последней четверти стояла уже довольно высоко, и на фоне мглы, тускло посеребренной ее лучами, четко рисовались трубы, мачты, снасти… Опять засвежевший ветер пронизывал холодом и заставлял глубже прятать голову в воротник тужурки… Вышел на передний мостик. Адмирал спал в кресле. Командир, в мягких туфлях, неслышными шагами быстро ходил поперек мостика, с одного крыла на другое.
— Вы что бродите? — спросил он меня.
— Да так… посмотреть.
— Заснул? — кивнул я головой на адмирала.
— Только что. Я уговорил. Чего, в самом деле? Можно считать, ночь прошла благополучно. До сих пор не открыли — все перекликаются. А теперь, хоть открой — поздно. До рассвета всего часа два. Миноносцев, если даже и под рукой, не успеют собрать… Да и где найти в такую погоду? Смотрите — хвоста эскадры не видно!.. Разве кто случайно уткнется носом — все равно, что двести тысяч выиграть!.. Вот только ветер мне не нравится. Свежеет. Как бы не разогнал тумана… Ну, тогда завтра же и крышка. Кому что, а уж ‘Суворову’ капут… А вдруг еще гуще станет? — внезапно оживился он. — Ведь уж сутки кругом бродят, а не видят. Вдруг и завтра то же. Прозевают начисто!.. Ходят, бродят, перекликаются… — а нас уж и нет! Ищи до второго нашего пришествия, т. е. уже из Владивостока! Там другой разговор будет!.. Но как встравятся! Сами себя со злости сгрызут! Вот потеха-то!.. — И командир, чтоб не разбудить адмирала, зажимая платком рот, расхохотался так весело и беспечно, что мне даже завидно стало.
Надо знать, что В. В. Игнациус, во-первых, принадлежал к числу самых убежденных сторонников того мнения, что наш поход — это отчаянная авантюра, успех которой зависит исключительно от степени содействия Николы Угодника и прочих сил небесных, а во-вторых, принимая во внимание манеру японцев — всю силу огня сосредоточивать на флагманском корабле, — считал, что в первом же решительном бою и он сам, и его броненосец обречены неизбежной гибели. Но, приняв эту неизбежность, он уже далее ни на минуту не терял своего всегда жизнерадостного и бодрого настроения, шутил, острил, живо интересовался разными мелочами судовой жизни и матросского обихода, а теперь (я искренне верю) от души смеялся, представляя себе злобу и разочарование японцев в случае, если бы они нас действительно прозевали.
И однако японцы ‘выиграли двести тысяч’. И даже больше… На рассвете 14 мая, около 5 часов утра, их вспомогательный крейсер ‘Синано-мару’ почти ‘ткнулся носом’ в наши госпитальные корабли, а по ним опознал и самую эскадру. От нас его не видели, но то, что мы открыты, сейчас же обнаружилось по изменению характера телеграмм: это была уже не перекличка разведчиков, а донесение, передававшееся дальше и дальше на север (До этого момента, по японским сведениям, Того, стоя с главными силами где-то близ Фузана, совершенно не знал о месте нахождения нашей эскадры и ждал известий одинаково как с юга, так и с севера).
Отдельные телеграммы получались со всех сторон, а потому, по приказанию адмирала, для прикрытия нашего беззащитного тыла (транспортов) от внезапного нападения, разведочный отряд был отозван в замок эскадры.
Около 6 часов утра ‘Урал’, догнав нас полным ходом, семафором донес, что сзади эскадры ее курс пересекли справа налево четыре корабля, опознать которые в тумане не было возможности.
В 6 час. 45 мин. утра справа, позади траверза, смутно обозначился силуэт какого-то судна. Оно шло сближающимся курсом, и вскоре в нем опознали ‘Идзуми’.
Около 8 часов утра, несмотря на мглу, можно было определить расстояние до него — 50 кабельтовых (Кабельтов равен 100 морским 6-футовым саженям и составляет почти 1/10 морской мили). У нас пробили тревогу, и кормовая башня уже грозно подняла свои 12-дюймовые пушки, но ‘Идзуми’, словно угадав опасность, начал быстро удаляться.
Конечно, можно было бы послать хороший крейсер, чтобы прогнать его подальше, но заслуживающих такого названия в нашем крейсерском отряде было только двое — ‘Олег’ и ‘Аврора’, да, пожалуй, еще из разведчиков — ‘Светлана’, остальные — ‘Донской’ и ‘Мономах’ почтенные старички — тихоходы, хотя и с порядочной артиллерией, да ‘Урал’ и ‘Алмаз’ — скороходы, но зато, можно сказать, с игрушечной артиллерией. Между тем с минуты на минуту можно было ожидать встречи с грозным врагом, когда будут дороги каждая пушка, каждый снаряд. Ведь если действительно наши три броненосных отряда будут решать судьбу боя поединком с 12 лучшими японскими кораблями, то весь остальной японский флот придется на долю нашего крейсерского отряда. Борьба, для которой следовало поберечь силы!.. А потому адмирал пренебрег дерзкой выходкой ‘Идзуми’ и никого не послал для его преследования.
В начале девятого часа впереди левого траверза показались из тумана шедшие почти параллельным курсом ‘Чин-Иен’, ‘Мацусима’, ‘Ицукусима’ и ‘Хасидате’. Впереди их держался маленький легкий крейсер, по-видимому — ‘Акицусю’, который тотчас, как мы их (а значит, и они нас) хорошо увидели, поспешно убежал на север, а весь отряд стал медленно увеличивать расстояние и постепенно скрылся из виду.
В конце 10-го часа также слева, почти на траверзе, увидели отряд легких крейсеров — ‘Читозе’, ‘Касаги’, ‘Ниитака’ и ‘Отова’.
Становилось очевидным, что решительный момент приближается.
По сигналу I и II броненосные отряды увеличили ход и, повернув ‘все вдруг’ на два румба (Румб =11? градуса) влево, начали выходить под нос III отряду. Транспортам приказано было держаться правее и сзади эскадры, а крейсерам прикрывать их слева. По правую сторону транспортов, в обеспечение их от покушений со стороны ‘Идзуми’ и ему подобных, был выслан ‘Мономах’.
В 11 час. 20 мин. утра расстояние от нас до легких крейсеров было 50 кабельтовых. В это время с ‘Орла’ (как он немедленно донес об этом семафором) произошел нечаянный выстрел. Не имея возможности (при бездымном порохе) разобрать, кто именно из головных судов сделал этот выстрел, эскадра приняла его за сигнал с ‘Суворова’ и открыла огонь. Особенно живо стрелял III отряд.
Японские крейсера круто повернули влево и, также отстреливаясь, начали быстро увеличивать расстояние.
На ‘Суворове’ был поднят сигнал: ‘Не бросать снарядов понапрасну’.
И огонь прекратился.
В то же время сигналом приказано было: ‘команде обедать посменно’.
В полдень, находясь на параллели южной оконечности Цусимы, мы легли курсом NO 23, на Владивосток.
Офицеры завтракали тоже посменно и наскоро. В этот день, по обычаю, в кают-компании полагался торжественный завтрак с присутствием в качестве гостей адмирала, командира и штаба. В данном случае он, конечно, не мог состояться — адмирал и командир не сходили с мостика, а штабные только забегали что-нибудь съесть в адмиральскую столовую.
Спустившись в свою каюту, чтобы пополнить перед боем запас папирос, я случайно попал в кают-компанию в самый торжественный момент. Несмотря на то что блюда подавались все сразу и ели их, как придется, по бокалам было разлито шампанское, и все присутствовавшие стоя, в глубоком молчании слушали тост старшего офицера А. П. Македонского: ‘В сегодняшний высокоторжественный день священного коронования Их Величеств, помоги нам Бог с честью послужить дорогой Родине! За здоровье Государя Императора и Государыни Императрицы! За Россию!’
Дружное, смелое ‘ура!’ огласило кают-компанию, и последние его отголоски слились со звуками боевой тревоги, донесшейся сверху.
Все бросились по своим местам.
Легкие японские крейсера опять приблизились слева, но на этот раз в сопровождении миноносцев, выказывавших явное намерение выйти на наш курс.
Подозревая план японцев — пройти у нас под носом и набросать плавающих мин (как они это сделали 28 июля), адмирал решил развернуть I отряд фронтом вправо, чтобы угрозой огня пяти лучших своих броненосцев отогнать неприятеля.
С этой целью I броненосный отряд сначала повернул ‘последовательно’ вправо на 8 румбов (90 градусов), а затем должен был повернуть на 8 румбов влево ‘все вдруг’. Первая половина маневра удалась прекрасно, но на второй вышло недоразумение с сигналом: ‘Александр’ пошел в кильватер ‘Суворову’, а ‘Бородино’ и ‘Орел’, уже начавшие ворочать ‘вдруг’, вообразили, что ошиблись, отвернули и пошли за ‘Александром’. В результате, вместо фронта, I отряд оказался в кильватерной колонне, параллельной колонне из II и III отрядов и несколько выдвинутой вперед.
Однако неудавшийся маневр достиг намеченной цели: неприятельские крейсера и миноносцы, испугавшись возможности быть взятыми в два огня, надвигавшимися на них уступом, двумя колоннами, оставили намерение пересечь наш курс и поспешно начали уходить влево. Эти-то крейсера, вероятно, и донесли адмиралу Того, что мы идем в двух колоннах, и он, находясь в это время вне видимости, далеко впереди и вправо от нас, решил перейти нам на левую сторону, чтобы всею силою обрушиться на левую, слабейшую колонну. Между тем, как только японцы стали уходить с курса, I отряд тотчас, увеличив ход, склонился влево, чтобы снова занять свое место впереди II отряда.
В 1 ч. 20 мин., когда первый брон. отряд вышел под нос II и III и начал склоняться на старый курс, был сделан сигнал: ‘II отряду вступить в кильватер I отряду’.
Около того же времени далеко впереди смутно обозначились во мгле главные силы неприятеля. Они шли нам на пересечку справа налево курсом, близким к SW. Выйдя нам на левую сторону, ‘Миказа’ круто склонился к S. За ‘Миказой’ шли ‘Сикисима’, ‘Фудзи’, ‘Асахи’, ‘Кассуга’, ‘Ниссин’…
Адмирал Рожественский со штабом находился еще на верхнем переднем мостике ‘Суворова’, хотя управление броненосцем уже было перенесено в боевую рубку.
Признаться откровенно, я не вполне был согласен с его идеей, что Того поведет сам, в одной колонне, все свои 12 броненосных кораблей: ведь 28 июля он не присоединил к своим 6 судам двух броненосных крейсеров, тут же находившихся, а предоставил им держаться самостоятельно. Я склонен был думать, что Камимура будет действовать по способности, и, когда ясно обрисовались шесть старых артурских знакомых, не утерпел, чтобы не сказать с некоторым торжеством:
— Вот они, ваше превосходительство! — все шесть, как 28 июля…
Адмирал, не оборачиваясь, отрицательно покачал головой…
— Нет, больше: все тут! — и начал спускаться в боевую рубку.
— По местам, господа, — торопливо проговорил флаг-капитан, следуя за адмиралом.
Действительно: вслед за первыми шестью кораблями медленно выступали из мглы слегка оттянувшие крейсера Камимуры — ‘Идзумо’, ‘Якумо’, ‘Асама’, ‘Адзума’, ‘Токива’, ‘Ивате’.

III

‘Будет игра!’ — думал я, уходя на задний мостик, откуда можно было видеть не только неприятеля, но и свою эскадру и который я, по своей обязанности все видеть и все записывать, считал для этого самым удобным местом.
Тут же (на заднем мостике) оказался командир правой кормовой 6-дюймовой башни лейтенант Редкий, выбежавший ‘посмотреть’, так как бой, видимо, должен был начаться с левого борта и его башня пока обрекалась на бездействие.
Мы стояли, обмениваясь отрывочными замечаниями, недоумевая, почему японцы вздумали переходить нам на левую сторону, когда наше слабое место, транспорты и их прикрытие — крейсера, находились у нас справа и сзади… Может быть, они рассчитывали, приняв бой на контргалсе и воспользовавшись своим преимуществом в скорости, обойти нас с кормы, чтобы напасть сразу и на транспорты и на слабейший арьергард? Но в такой обстановке легко было и самим угодить под амфиладный огонь…
— Смотрите! Смотрите! Что это? Что они делают? — крикнул Редкий, и в голосе его были и радость и недоумение.
Но я и сам смотрел, смотрел, не отрываясь от бинокля, не веря глазам: японцы внезапно начали ворочать ‘последовательно’ влево на обратный курс!
Если читатели припомнят сказанное ранее о поворотах, то им будет ясно, что при этом маневре все японские корабли должны были последовательно пройти через точку, в которой повернул головной, эта точка оставалась как бы неподвижной на поверхности моря, что значительно облегчало нам пристрелку, а кроме того, даже при скорости 15 узлов, перестроение должно было занять около 15 минут, и все это время суда, уже повернувшие, мешали стрелять тем, которые еще шли к точке поворота.
— Да ведь это — безрассудство! — не унимался Редкий. — Ведь мы сейчас раскатаем его головных!..
‘Дай-то Бог!..’ — подумал я…
Для меня было ясно, что Того увидел нечто неожиданное, почему принял новое, внезапное решение. Маневр был безусловно рискованный, но, с другой стороны, если он нашел необходимым лечь на обратный курс, то другого выхода не было. Конечно, можно было бы повернуть эскадрой ‘всем вдруг’, но тогда головным кораблем, ведущим ее в бой, оказался бы концевой крейсер — ‘Ивате’. Очевидно, Того не желал допустить этого и решился на поворот ‘последовательно’, чтобы вести эскадру лично и не ставить успеха начала боя в зависимость от находчивости и предприимчивости младшего флагмана (на ‘Ивате’ держал флаг контр-адмирал Симамура).
Сердце у меня билось, как никогда за 6 месяцев в Артуре… Если бы удалось!.. Дай, Господи!.. Хоть не утопить, хоть только выбить из строя одного!.. Первый успех… Да неужели?..
Между тем адмирал спешил использовать благоприятное положение.
В 1 ч. 49 мин. пополудни, когда из японской эскадры успели лечь на новый курс только ‘Миказа’ и ‘Сикисима’ — два из двенадцати, — с расстояния 32 кабельтовых раздался первый выстрел ‘Суворова’, а за ним загремела и вся эскадра…
Я жадно смотрел в бинокль… Перелеты и недолеты ложились близко, но самого интересного, т. е. попаданий, как и в бою 28 июля, нельзя было видеть: наши снаряды при разрыве почти не дают дыма, и, кроме того, трубки их устроены с расчетом, чтобы они рвались, пробив борт, внутри корабля. Попадание можно было бы заметить только в том случае, когда у неприятеля что-нибудь свалит, подобьет… Этого не было…
Минуты через две, когда за первыми двумя броненосцами успели повернуть и вторые два — ‘Фудзи’ и ‘Асахи’, — японцы стали отвечать.
Началось с перелетов. Некоторые из длинных японских снарядов на этой дистанции опрокидывались и, хорошо видимые простым глазом, вертясь, как палка, брошенная при игре в городки, летели через наши головы не с грозным ревом, как полагается снаряду, а с каким-то нелепым бормотанием.
— Это и есть ‘чемоданы’ (‘Чемоданами’ в Артуре называли японские длинные снаряды больших калибров. В самом деле: снаряд — фут в диаметре и более 4 футов длины, разве это не чемодан со взрывчатым веществом?)? — спросил, смеясь, Редкий.
Они самые…
Однако меня тут же поразило, что ‘чемоданы’, нелепо кувыркаясь в воздухе и падая как попало в воду, все-таки взрывались. Этого раньше не было…
После перелетов пошли недолеты. Все ближе и ближе… Осколки шуршали в воздухе, звякали о борт, о надстройки… Вот недалеко, против передней трубы, поднялся гигантский столб воды, дыма и пламени… На передний мостик побежали с носилками. Я перегнулся через поручень.
— Князя Церетели (Князь Церетели — мичман, флаг-офицер)! — крикнул снизу на мой безмолвный вопрос Редкий, направлявшийся к своей башне.
Следующий снаряд ударил в борт у средней 6-дюймовой башни, а затем что-то грохнуло сзади и подо мной у левой кормовой. Из штабного выхода повалил дым и показались языки пламени. Снаряд, попав в капитанскую каюту и пробив палубу, разорвался в офицерском отделении, где произвел пожар.
И здесь, уже не в первый раз, я мог наблюдать то оцепенение, которое овладевает необстрелянной командой при первых попаданиях неприятельских снарядов. Оцепенение, которое так легко и быстро проходит от самого ничтожного внешнего толчка и, в зависимости от его характера, превращается или в страх, уже неискоренимый, или в необычайный подъем духа.
Люди у пожарных кранов и шлангов стояли как очарованные, глядя на дым и пламя, словно не понимая, в чем дело, но стоило мне сбежать к ним с мостика, и самые простые слова, что-то вроде — Не ошалевай! Давай воду! — заставили их очнуться и смело броситься на огонь.
Я вынул часы и записную книжку, чтобы отметить первый пожар, но в этот момент что-то кольнуло меня в поясницу, и что-то огромное, мягкое, но сильное ударило в спину, приподняло на воздух и бросило на палубу… Когда я опять поднялся на ноги, в руках у меня по-прежнему были и записная книжка и часы. Часы шли, только секундная стрелка погнулась и стекло исчезло. Ошеломленный ударом, еще не вполне придя в себя, я стал заботливо искать это стекло на палубе и нашел его совершенно целым. Поднял, вставил на место… и тут только, сообразив, что занимаюсь совсем пустым делом, оглянулся кругом. Вероятно, несколько мгновений я пролежал без сознания, потому что пожар был уже потушен и вблизи, кроме 2—3 убитых, на которых хлестала вода из разорванных шлангов, — никого не было. Удар шел со стороны кормовой рубки, скрытой от меня траверзом из коек. Я заглянул туда. Там должны были находиться флаг-офицеры — лейтенант Новосильцев, мичман Козакевич и волонтер Максимов — с партией ютовых сигнальщиков. Снаряд прошел через рубку, разорвавшись об ее стенки. Сигнальщики (10—12 человек) как стояли у правой 6-дюймовой башни, так и лежали тут тесной кучей. Внутри рубки — груды чего-то, и сверху — зрительная труба офицерского образца.
‘Неужели все, что осталось?’ — подумал я… Но это была ошибка: каким-то чудом Новосильцев и Козакевич были только ранены и с помощью Максимова ушли на перевязку, пока я лежал на палубе и потом возился с часами…
— Что? знакомая картина? Похоже на 28 июля? — высунулся из своей башни неугомонный Редкий.
— Совсем то же самое! — уверенным тоном ответил я, но это было неискренне: было бы правильнее сказать — ‘совсем непохоже’…
Ведь 28 июля за несколько часов боя ‘Цесаревич’ получил только 19 крупных снарядов, и я серьезно собирался в предстоящем бою записывать моменты и места отдельных попаданий, а также производимые ими разрушения. Но где ж тут было записывать подробности, когда и сосчитать попадания оказывалось невозможным! Такой стрельбы я не только никогда не видел, но и не представлял себе. Снаряды сыпались беспрерывно, один за другим…(Японские офицеры рассказывали, что после капитуляции Порт-Артура, в ожидании второй эскадры, они так готовились к ее встрече: каждый комендор выпустил из своего орудия при стрельбе в цель пять боевых комплектов снарядов. Затем износившиеся пушки были все заменены новыми)
За 6 месяцев на артурской эскадре я все же кой к чему попригляделся — и шимоза, и мелинит были, до известной степени, старыми знакомыми, — , но здесь было что-то совсем новое!.. Казалось, не снаряды ударялись о борт и падали на палубу, а целые мины… Они рвались от первого прикосновения к чему-либо, от малейшей задержки в их полете. Поручень, бакштаг трубы, топрик шлюп-балки — этого было достаточно для всеразрушающего взрыва… Стальные листы борта и надстроек на верхней палубе рвались в клочья и своими обрывками выбивали людей, железные трапы свертывались в кольца, неповрежденные пушки срывались со станков…
Этого не могла сделать ни сила удара самого снаряда, ни тем более сила удара его осколков. Это могла сделать только сила взрыва. По-видимому, японцам удалось осуществить ту идею, которой пробовали достичь американцы постройкой своего ‘Vesuvium’…
А потом — необычайно высокая температура взрыва и это жидкое пламя, которое, казалось, все заливает! Я видел своими глазами, как от взрыва снаряда вспыхивал стальной борт. Конечно, не сталь горела, но краска на ней! Такие трудно горючие материалы, как койки и чемоданы, сложенные в несколько рядов, траверзами, и политые водой, вспыхивали мгновенно ярким костром… Временами в бинокль ничего не было видно — так искажались изображения от дрожания раскаленного воздуха…
Нет! — это было не то, что 28 июля…(По некоторым, вполне заслуживающим доверия, сведениям, в бою при Цусиме японцами было впервые применено для снаряжения снарядов новое взрывчатое вещество, секрет которого они купили уже во время войны у его изобретателя, полковника службы одной из республик Южной Америки. По слухам, этими новыми снарядами успели снабдить только орудия крупных калибров броненосных отрядов, и вот почему те из наших судов, которые имели дело с эскадрой адмирала Катаока, не терпели ни таких разрушений, ни таких пожаров, как атакованные броненосцами и броненосными крейсерами. Особенно убедительны примеры ‘Светланы’ и ‘Донского’. 15 мая ‘Светлану’ расстреливало два легких крейсера, а ‘Донского’ — пять подобных судов, и оба эти корабля, во-первых, оборонялись сравнительно долго, а во-вторых (и это главное), не горели, хотя на обоих — на ‘Донском’, как на судне старого типа, а на ‘Светлане’, как на яхте, — горючего материала не только в относительном смысле, но, пожалуй даже, и в абсолютном — было несравненно более, чем на новых броненосцах.
В морской артиллерии с древнейших времен существовало два, резко отличающихся одно от другого, направления: одно ставило своей задачей нанести противнику, сразу же, хотя немногочисленные, но глубокие и тяжкие повреждения — подбить двигатель, сделать подводную пробоину, взорвать погреба, словом — сразу вывести корабль из строя, другое — стремилось к нанесению в короткий срок возможно большего числа, хотя бы и поверхностных, и несущественных, повреждений, стремилось ‘оббить’ корабль, утверждая, что такого ‘оббитого’ уже не трудно будет добить окончательно, а не то он и сам погибнет.
При современной артиллерии, следуя первому, необходимо было иметь прочные, способные пробивать броню, т. е. толстостенные снаряды (чем уменьшается внутренняя пустота и разрывной заряд) и ударные трубки с замедлителем взрыва, чтобы снаряд рвался внутри судна, придерживаясь второго — наоборот: для снарядов достаточно лишь такой прочности, чтобы они не раскалывались при выстреле, т. е. толщина их стенок может быть доведена до минимума, а внутренняя пустота и разрывной заряд увеличены до крайних пределов, при этом ударные трубки должны воспламеняться при первом прикосновении.
Первый взгляд господствовал преимущественно во Франции, а второй — в Англии. В минувшей войне мы оказались приверженцами первого, а японцы — второго)
Я вдруг заторопился в боевую рубку, к адмиралу… Зачем? Тогда я не отдавал себе в этом отчета, но теперь мне кажется, что я просто хотел взглянуть на него и этим взглядом проверить свои впечатления: не кажется ли мне? не кошмар ли это? не струсил ли я просто-напросто?..
Взбежав на передний мостик, чуть не упав, поскользнувшись в луже крови (здесь только что был убит сигнальный кондуктор Кандауров), я вошел в боевую рубку.
Адмирал и командир, оба нагнувшись, смотрели в просвет между броней и крышей.
— Ваше превосходительство, — как всегда оживленно жестикулируя, говорил командир, — надо изменить расстояние! Очень уж они пристрелялись — так и жарят!
— Подождите. Ведь и мы тоже пристрелялись!.. — ответил адмирал.
По сторонам штурвала, справа и слева, двое лежали. Оба в тужурках офицерского образца, ничком…
— Рулевой кондуктор и Берсенев (Берсенев — полковник морской артиллерии, флагманский артиллерист.)! — крикнул мне на ухо мичман Шишкин, которого я тронул за руку, указывая на лежащих. — Берсенева первым! в голову — наповал!..
Дальномер работал, Владимирский резким голосом отдавал приказания, и гальванеры бойко вертели ручки указателей, передавая в башни и плутонги расстояния до неприятельских судов…
— Ничего!.. — подумал я, выходя из рубки, но тотчас же мне пришла мысль: ‘Ведь они не видят того, что творится на броненосце!..’
Выйдя из рубки, я стал жадно смотреть с переднего мостика, не сбылись ли мои недавние мечты, которых я не смел сам себе громко высказать…
Нет!..
Неприятель уже закончил поворот, его 12 кораблей в правильном строе, на тесных интервалах, шли параллельно нам, постепенно выдвигаясь вперед… Никакого замешательства не было заметно. Мне казалось, что в бинокль Цейсса (расстояние было немного больше 20 кабельтовых) я различаю даже коечные ограждения на мостиках, группы людей… А у нас? Я оглянулся. Какое разрушение!.. Пылающие рубки на мостиках, горящие обломки на палубе, груды трупов… Сигнальные, дальномерные станции, посты, наблюдающие за падением снарядов, — все сметено, все уничтожено… Позади — ‘Александр’ и ‘Бородино’, тоже окутанные дымом пожара…
Нет! Это было совсем непохоже на 28 июля!..
Неприятель, выйдя вперед, начал быстро склоняться вправо, пытаясь выйти на пересечку нашего курса, но мы тоже повернули вправо и снова привели его почти на траверз (Траверз — направление, перпендикулярное диаметральной плоскости корабля, или, что то же, — его курсу).
Было 2 часа 5 мин. пополудни.
Кто-то прибежал доложить, что попало в кормовую 12-дюймовую башню. Я пошел посмотреть. Часть крыши со стороны левого орудия была разорвана и отогнута кверху, но башня вращалась и энергично стреляла…
Старшему офицеру, руководившему пожарными партиями, оторвало ногу, и его унесли. Людей становилось все меньше. Отовсюду, даже из башен, куда осколки могли проникать только через узкие просветы амбразур, требовали подкреплений на замену убывших. Убитых, конечно, оставляли лежать там, где они упали, но даже и на уборку раненых не хватало рук…
На военных судах всякому человеку в бою назначено свое место и свое дело, лишних — нет, резерва — не существует. Единственный ресурс, которым мы располагали, это была прислуга 47-мм пушек и пулеметов, которая, чтобы не подвергать ее напрасному расстрелу, с началом боя была убрана под броневую палубу. Теперь эти люди оказались совершенно свободными, так как вся их артиллерия, стоявшая открыто на мостиках, была уже уничтожена без остатка. Ими и пользовались. Но это была капля в море… Относительно пожара — если бы даже нашлись люди, то не было средств для борьбы с огнем. Шланги, сколько раз их ни заменяли запасными, немедленно превращались в лохмотья. Наконец запасы иссякли. А без шлангов как было подать воду на мостики и на ростры, где бушевало пламя?.. Особенно ростры, где стояли пирамидой 11 деревянных шлюпок… Пока этот лесной склад горел только местами, так как в шлюпках еще держалась вода, налитая в них перед боем. Но она вытекала через многочисленные дыры, пробитые осколками, а когда вытечет…
Разумеется, делали, что могли. Пытались затыкать дыры в шлюпках, таскали воду ведрами…(На эскадре, по приказанию командующего, железные банки из-под машинного масла не выбрасывались, а судовыми средствами переделывались в ведра. Эти самодельные ведра во множестве были расставлены по всем палубам) Не знаю, нарочно были закрыты шпигаты или они просто засорились, но вода плохо стекала за борт, и на верхней палубе ее было по щиколотку. Это обстоятельство принесло большую пользу, так как, во-первых, сама палуба не горела, а во-вторых, в этой же воде мы тушили валившиеся сверху горящие обломки, просто растаскивая и переворачивая их.
Близ правой носовой 6-дюймовой башни, у трапа на передний мостик, я увидел флаг-офицера мичмана Демчинского с партией баковых сигнальщиков. Подошел к нему. Мичман Головнин (командир башни) угостил нас холодным чаем, который был у него запасен в бутылках.
Кажется — пустяки, а стало веселее.
Демчинский сообщил, что первый снаряд, попавший в броненосец, угодил как раз во временный перевязочный пункт, устроенный доктором, казалось бы, в самом укромном месте — в верхней батарее, у судового образа между средними 6-дюймовыми башнями. Много народу перебило, доктор как-то уцелел, но судовой священник — иеромонах о. Назарий — был тяжело ранен.
Мне захотелось пойти взглянуть.
Судовой образ, вернее, образа, так как их было много, — все напутственные благословения броненосцу — остались совершенно целыми, даже не разбилось стекло большого киота, перед которым в висячем подсвечнике мирно горело несколько свечей, кругом — ни души, только между исковерканными столами, табуретами, разбитыми бутылками и разбросанным перевязочным материалом — несколько трупов да груды чего-то, в чем с трудом можно было угадать остатки человеческих тел…
Не успел я окинуть глазами эту картину разрушения, как сверху, по трапу, спустился Демчинский, поддерживая флаг-офицера лейтенанта Свербеева, который с трудом держался на ногах, задыхался и просил пить. Я зачерпнул из ведра воды в десантный котелок, валявшийся тут же, и подал ему. Но руки у него тоже слушались плохо. Демчинский и я помогали ему. Он жадно пил, произнося отрывочные фразы: ‘Пустяки… скажите флаг-капитану… сейчас приду… задохнулся проклятыми газами… только отдышаться…’ Его посиневшие губы с усилием втягивали воздух, в горле, в груди что-то хрипело, но, конечно, не ядовитые газы — с правой стороны спины тужурка была сильно изорвана и оттуда обильно сочилась кровь… Демчинский дал ему двух провожатых, чтобы довести до перевязочного пункта, а мы опять поднялись наверх.
Я вышел на левую сторону между носовой 12- и 6-дюймовой башнями посмотреть на японскую эскадру…
Она была все та же!.. Ни пожаров, ни крена, ни подбитых мостиков… Словно не в бою, а на учебной стрельбе! Словно наши пушки, неумолчно гремевшие уже полчаса, стреляли не снарядами, а… черт знает чем!..(В бою при Цусиме японцы потеряли: убитыми — 113, тяжело раненными — 139, серьезно раненными 243 и легко раненными — 42 (!). Помимо отзывов японских офицеров, которые могут быть пристрастными, эти цифры говорят достаточно красноречиво. Почти половина потерь (252 из 537) — убитые и тяжело раненные, другая половина — серьезно раненные и легко раненные — меньше 8 %. Общее число потерь — ничтожно. Очевидно, наши снаряды или не рвались вовсе, или рвались плохо, т. е. на небольшое число крупных кусков. Разрывной заряд японских снарядов был в 7 раз больше, чем у наших, и состоял не из пироксилина, а из шимозы (а может быть, из чего-нибудь еще сильнейшего). Шимоза при взрыве развивает температуру в 1 2/3 раза высшую, нежели пироксилин. В грубом приближении можно сказать, что один удачно разорвавшийся японский снаряд наносил такое же разрушение, как 12 наших, тоже удачно разорвавшихся. А ведь эти последние часто и вовсе не рвались…)
С чувством, близким к отчаянию, я опустил бинокль, отвернулся и пошел на корму…
— Последние фалы сгорели, — сообщил мне Демчинский, — я думаю увести своих людей куда-нибудь за прикрытие.
Я, конечно, вполне с ним согласился: чего было сигнальщикам торчать под расстрелом, когда не оставалось средств для сигнализации.
Было 2 ч. 20 мин. пополудни.
Пробираясь между обломками на корму, столкнулся с Редкиным, спешившим на бак.
— Ах! вот кстати! — возбужденно заговорил он, — из левой кормовой стрелять нельзя. Под ней, кругом — пожар. Люди задыхаются от жары и дыма…
— Ну, давайте, соберем кого-нибудь и попробуем тушить…
— Это уж я сам сделаю, а вы — доложите адмиралу. Может быть, он что-нибудь прикажет…
— Но что ж адмирал может приказать!..
— Может быть, курс переменит… не знаю…
— То есть выйдет из строя? — Ну, это — вряд ли!
— Нет, вы все-таки доложите!..
Чтобы успокоить его, я обещал доложить немедленно, и мы расстались, чтобы уж не встречаться более.
Как я и ожидал, на мой доклад адмирал только пожал плечами:
— Пусть тушат пожар. Отсюда помочь нечем…
В рубке лежало уже не двое, а пять-шесть человек убитых, за неимением рулевых, на штурвале стоял Владимирский. По лицу у него текла кровь, но усы лихо торчали кверху, и вид был такой же самоуверенный, как, бывало, в кают-компании при спорах о ‘будущности артиллерии’.
Выйдя из рубки, я предполагал отправиться к Редкину, чтобы передать ответ адмирала и, кстати, помочь в тушении пожара, но задержался на мостике, глядя на японцев.

IV

За четверть часа на новом курсе японцы опять много выдвинулись вперед, и теперь ‘Миказа’, ведя колонну, постепенно склонялся вправо на пересечку нам. Я ждал, что мы тоже немедленно начнем ворочать в ту же сторону, но адмирал еще некоторое время выдерживал на старом курсе. Я догадался, что этим маневром он хочет, сколько можно, уменьшить дистанцию. Действительно, для нас это было бы выгодно, так как со сбитыми дальномерами и наблюдательными постами наша артиллерия годилась только для стрельбы почти в упор. Однако выпускать неприятеля поперек курса и подвергать себя продольному огню — тоже было не расчет. Напряженно считая мгновения, я смотрел и ждал… В голове так и мелькало: ‘Пора! Или нет?.. Нет — пора!..’ — ‘Миказа’ ближе и ближе подходил к нашему курсу. Вот уже правая 6-дюймовая башня приготовилась стрелять… В этот момент мы быстро покатились вправо. Я облегченно вздохнул и оглянулся.
Демчинский со своими людьми все еще не ушел и с чем-то возился. (Оказалось — он убирал в башню стоявшие на палубе ящики 47-мм патронов, чтобы они от пожара не начали рваться и бить своих). Я спустился к нему спросить, в чем дело, но не успел сказать слова, как следом за мной наверху трапа появился командир. Голова у него была вся в крови. Он шатался и судорожно хватал руками за поручни… Где-то, совсем близко, разорвался снаряд. От этого толчка он потерял равновесие и полетел с трапа головой вперед. По счастью, мы это видели и успели принять его на руки.
— Это ничего! это пустяки! голова закружилась! — обычной скороговоркой, почти весело уверял он, вскочив на ноги и порываясь идти дальше…
Но так как дальше, до перевязочного пункта, было еще три трапа, то, несмотря на протесты, мы его все же уложили на носилки.
— Кормовую башню взорвало! (С соседних судов видели, как броневая крыша нашей кормовой башни взлетела выше мостиков и затем рухнула на ют. Что, собственно, произошло? — неизвестно) — передали откуда-то…
Почти одновременно над нами раздался какой-то особенный гул, послышался пронзительный лязг рвущегося железа, что-то огромное и тяжелое словно ухнуло, на рострах трещали и ломались шлюпки, сверху валились какие-то горящие обломки, и непроницаемый дым окутал нас… Тогда мы не сообразили, в чем дело, — оказывается, это упала передняя труба.
Растерявшиеся, ошеломленные сигнальщики тесной кучей, увлекая нас за собой, шарахнулись в сторону, как раз под разрушающиеся ростры… Едва удалось силой остановить их, образумить…
Было 2 ч. 30 мин. пополудни.
Когда дым несколько рассеялся, я хотел пройти на ют, посмотреть, что сталось с кормовой башней, но по верхней палубе всякое сообщение между носом и кормой было прервано. Пробовал пройти верхней батареей, откуда, через адмиральскую каюту, был прямой выход на ют, но здесь штабное помещение оказалось охвачено сплошным пожаром… Возвращаясь, встретил быстро спускавшегося по трапу флаг-офицера лейтенанта Крыжановского.
— Куда вы?
— В румпельное отделение! Руль заклинило!.. — кинул он на бегу…
Только этого и недоставало, — подумал я, бросаясь наверх.
Выбежав на передний мостик, я в первый момент не мог ориентироваться: недалеко справа, почти контр курсом, проходила наша эскадра. Особенно врезался в память ‘Наварин’, который, должно быть, отстав, теперь нагонял, работая полным ходом и неся перед носом огромный бурун…
Очевидно, ‘Суворов’ раньше, чем послушался машин, успел под действием заклиненного руля повернуть почти на 16 румбов.
Линия нашей эскадры была очень неправильная и сильно растянутая, особенно третий отряд. Головных я не видел, — они были у нас под ветром и заслонялись дымом пожара. В том же направлении находился и неприятель. Ориентируясь по солнцу и ветру, можно было сказать, что наша эскадра идет приблизительно на SO, а неприятель находится от нее к NO.
На случай, если в бою ‘Суворов’ выйдет из строя, миноносцы ‘Бедовый’ и ‘Быстрый’ должны были немедленно подойти к нему, снять адмирала со штабом и перевезти его на другой, исправный, корабль. Однако, сколько я ни высматривал по сторонам — миноносцев не было… Сделать сигнал? но чем? — все средства сигнализации давно были уничтожены…
Между тем, если мы за дымом собственного пожара почти не видели неприятеля, он нас хорошо видел и всю силу своего огня сосредоточил на подбитом броненосце, пытаясь добить его окончательно. Снаряды сыпались один за другим. Это был какой-то вихрь огня и железа… Стоя почти на месте и медленно разворачиваясь машинами, чтобы привести на должный курс и следовать за эскадрой, ‘Суворов’ по очереди подставлял неприятелю свои избитые борта, бешено отстреливаясь из уцелевших (уже немногих) орудий…
Вот что записано об этих моментах очевидцами из числа наших противников (Для установления связи между фактами, мною лично наблюдавши мися и записанными, а также для объяснения действий японцев, я пользуюсь источниками, которые, полагаю, нельзя заподозрить в пристрастии к нам: это две японские книжки официозного издания, обе под заглавием ‘Ниппон-Кай Тай-кайсен’, т. е. ‘Великое сражение Японского моря’. Книжки иллюстрированы многочисленными фототипиями, схематическими планами отдельных моментов сражения и содержат в себе донесения различных кораблей и отрядов. Некоторые несущественные разногласия в описании деталей различными свидетелями нигде не сглажены, что только придает изданию особенный характер правдивости.
Прошу читателей извинить тяжелый, иногда даже нескладный, язык приводимых мною цитат. Причина тому — мое желание по возможности ближе держаться к подлиннику, а японский язык по конструкции своей фразы совсем не похож на европейские.):
‘Вышедший из строя ‘Суворов’, охваченный пожаром, все еще двигался (за эскадрой), но скоро под нашим огнем потерял переднюю мачту, обе трубы и весь был окутан огнем и дымом. Положительно никто бы не узнал, что это за судно, так оно было избито. Однако и в этом жалком состоянии все же, как настоящий флагманский корабль, ‘Суворов’ не прекращал боя, действуя, как мог, из уцелевших орудий…’
Другая выдержка из описания действий эскадры адмирала Камимуры:
‘Суворов’, поражаемый огнем обеих наших эскадр, окончательно вышел из строя. Вся верхняя часть его была в бесчисленных пробоинах, и весь он был окутан дымом. Мачты упали, трубы упали одна за другой, он потерял способность управляться, а пожар все усиливался… Но, и находясь вне боевой линии, он все же продолжал сражаться так, что наши воины отдавали должное его геройскому сопротивлению…’
Возвращаюсь к личным моим впечатлениям.
Среди гула выстрелов собственных орудий, взрывов неприятельских снарядов и рева пожара, мне, конечно, и в голову не пришло подумать о том, в какую сторону мы ворочаем — на ветер или под ветер? Но вскоре я это почувствовал. Когда броненосец, разворачиваясь на курс, стал кормой против ветра, дым и пламя с горящих ростр хлынули прямо на передний мостик, где я находился. Вероятно, высматривая желанные миноносцы, я не обратил внимания на постепенное приближение опасности и спохватился только тогда, когда оказался в непроницаемом дыму. Раскаленный воздух жег лицо и руки, едкая гарь слепила глаза, дышать было нечем… Надо было спасаться, и притом спасаться, идя навстречу пламени, так как вперед, на бак, схода не существовало… Одно мгновение у меня мелькнула мысль соскочить с мостика на носовую 12-дюймовую башню, но ориентироваться, выбрать место и направление для прыжка было невозможно… Как я вылез из этого пекла?.. Может быть, кто-нибудь из команды, ранее видевший меня на мостике, выволок?.. Как я попал в верхнюю батарею, на знакомое место, к судовому образу, — совершенно не помню и не могу себе представить…
Отдышавшись, выпив воды и промыв глаза, я осмотрелся. Здесь было совсем уютно. Большой киот судового образа оставался невредимым и, по-видимому, кроме первого шального снаряда, уничтожившего временный перевязочный пункт, ни одного больше не залетало в этот укромный уголок.
Тут же стояло несколько человек команды. Среди них я признал некоторых сигнальщиков Демчинского и спросил о нём. Ответили, что ранен и ушел на перевязку. Эти люди стояли молча, наружно спокойные, и только во взглядах, устремленных на меня, чувствовалась глухая тревога, ожидание и смутная надежда… Казалось, они верили, или хотели верить, что я могу еще приказать делать что-то нужное, что-то важное и спасительное, и ждали… Но что я мог приказать? Разве что посоветовать уйти вниз, спрятаться под броневую палубу и там ждать своей участи?.. Это они и сами знали. Им надо было другого. Они еще чувствовали себя способными к борьбе… Эти ‘пережившие’ были очень хороши!..
И мне показалось безумно жестоким разбить их веру, потушить последнюю искру надежды, сказать грубую правду, сказать, что борьба невозможна, что все кончено… Нет! Я не мог этого… Наоборот — я так страстно хотел обмануть их, раздуть эту искру… Что ж? — пусть умирают в счастливой уверенности, что, может быть, следующий миг несет с собой победу, жизнь, славу…
Как я сказал уже, на месте, где обыкновенно собиралась (На судах — церковь разборная и собирается только на время богослужения) церковь и где доктор устроил (так неудачно) временный перевязочный пункт, было довольно благополучно. Зато позади средних 6-дюймовых башен уже начинал разыгрываться пожар. Туда мы и пошли. Начали растаскивать горяшие предметы, тушить и выбрасывать их за борт через гигантские пробоины… Нашли уцелевший пожарный кран, даже обрывок шланга (без пипки), появились ведра… Работали молча и сосредоточенно, словно делали серьезное дело… Между тем мы тушили здесь какую-то рухлядь, а рядом, за тонкой, раскаленной стальной переборкой, отделявшей нас от штабного помещения, бушевал настоящий пожар, рев которого слышался временами даже среди шума битвы… Иногда кто-нибудь падал и либо оставался лежать, либо поднимался и шел или полз к трапу, ведущему вниз… На него даже не смотрели: не все ли равно? — одним больше, одним меньше…
Сколько так прошло времени — 5, 10, 15 минут… — не знаю… Вдруг мгновенная, яркая, как молния, мысль промелькнула в голове, ударила в сердце…
— А в рубке? Что в боевой рубке?..
Я бросился наверх. Усталость, угнетенное состояние духа исчезли бесследно. Мысль работала с поразительной ясностью. Я мгновенно сообразил, что дым заносит в пробоины левого борта, а значит, правая сторона — наветренная, и направился туда. Не без затруднений вылезши через развороченный люк на верхнюю палубу, я едва узнал то место, где еще недавно мы стояли с Демчинским. Тут, как говорится, ступить было некуда: сзади провалившиеся, костром пылающие ростры, впереди — груды обломков, трапа на мостик не существовало, все правое крыло мостика было разрушено, и даже проход под мостиком на другой борт был завален… Пришлось опять спуститься вниз и снова подняться уже на левую сторону. Здесь было несколько чище. Ростры хотя и горели и обвалились, но не рассыпались такой безобразной кучей, как справа. 6-дюймовая башня, видимо, вполне исправная, поддерживала энергичный огонь. Трап на мостик был цел, но завален горящими койками. 5—6 человек команды, неотступно следовавших за мной и тоже вышедших наверх, деятельно принялись, по моему приказанию, растаскивать эти койки и тушить их в воде, стоявшей на палубе. Вдруг где-то близко и особенно резко звякнул снаряд. Кругом запрыгали и застучали осколки…
— Кажется, по 6-дюймовой… — подумал я, жмурясь и задерживая дыхание, чтобы не наглотаться газов…
Действительно, когда дым рассеялся, из башни торчала только одна как-то беспомощно вверх задранная пушка… Из броневой двери высунулся командир башни, лейтенант Данчич:
— А у меня — кончено: одной — снесло дуло, у другой — разбита установка…
Я подошел и заглянул в дверь. Из прислуги двое лежали, странно свернувшись, а один сидел, неподвижно уставя широко открытые глаза и обеими руками держась за развороченный бок… комендор с озабоченным, деловым видом тушил какие-то горящие тряпки…
— А вы что тут делаете?
— Да вот хочу пройти в боевую рубку…
— Зачем? Там — никого.
— Как никого?
— Верно. Сейчас прошел Богданов. Рассказывал — все перебито, пожар, все ушли. Он вышел — мостик разбит — провалился. Удачно — прямо ко мне. Цел.
— Где же адмирал?..
В это время опять совсем близко раздался взрыв, и что-то не сильно и не больно ударило меня сзади по правой ноге. Я обернулся. Никого из моих людей не оставалось на палубе. Были они перебиты или просто ушли вниз?..
— У нас нет носилок? — услышал я тревожный вопрос Данчича и опять обернулся к нему:
— Какие носилки?
— Вас надо… С вас — течет!..
Я посмотрел — действительно, от правой ноги расходилась лужа крови, но нога стояла твердо.
Было 3 часа пополудни.
— Вы можете идти? Постойте, я вам дам провожатого, — хлопотал Данчич…
Я даже рассердился: какие тут провожатые! — и бойко начал спускаться по трапу, недоумевая, что случилось… Когда в самом начале сражения маленький осколок попал мне в поясницу — это было больно, но теперь — никакого впечатления…
Потом уже, в госпитале, когда меня повсюду таскали на носилках, я понял, почему во время боя не было слышно ни стонов, ни криков. Это уж после приходит. Очевидно, все наши чувства одинаково имеют строгие пределы для воспринятая внешних впечатлений, и глубоко правильно на первый взгляд нелепое изречение: так больно, что вовсе не чувствуешь, так ужасно, что совсем не боишься…
Миновав верхнюю и нижнюю батареи, я спустился в жилую палубу (под броневой), где был главный перевязочный пункт, но невольно попятился назад к трапу…
Жилая палуба была полна ранеными (Возможно, что здесь их было больше, чем на всей японской эскадре). Они стояли, сидели, лежали… Иные на заранее приготовленных матрацах, иные на спешно разостланных брезентах, иные на носилках, иные просто так… Здесь они уже начинали чувствовать. Смутный гул тяжелых вздохов, полузадушенных стонов разливался в спертом, влажном воздухе, пропитанном каким-то кислым, противно-приторным запахом… Свет электрических люстр, казалось, с трудом пробивался через этот смрад… Где-то впереди мелькали суетливые фигуры в белых с красными пятна.
ми халатах… И к ним поворачивались, к ним мучительно тянулись, от них чего-то ждали все эти груды тряпок, мяса и костей… словно отовсюду, со всех сторон поднимался и стоял неподвижный, беззвучный, но внятный, душу пронизывающий призыв о помощи, о чуде, об избавлении от страданий, хотя бы… ценою скорой смерти…
Я не стал дожидаться очереди, не захотел пробираться вперед других, но быстро поднялся по трапу в нижнюю батарею и здесь столкнулся с флаг-капитаном. Голова у него была перевязана (три осколка в затылке). Из расспросов узнал, что одновременно с повреждением рулевых приводов и выходом ‘Суворова’ из строя в рубке были ранены в голову адмирал и Владимирский. Последний ушел на перевязку, и его заменил, вступив в командование броненосцем, третий лейтенант — Богданов. Адмирал приказал, управляясь машинами, следовать за эскадрой. Попадания в передний мостик все учащались. Осколки снарядов, массами врываясь под грибовидную крышу рубки, уничтожили в ней все приборы, разбили компас… По счастью, уцелели: телеграф — в одну машину, переговорная труба — в другую. Начался пожар на самом мостике — загорелись койки, которыми предполагалось защитить себя от осколков, и маленькая штурманская рубка, находившаяся позади боевой. Жара становилась нестерпимой, а главное — густой дым застилал все кругом, и, при отсутствии компаса, держать какой-либо курс оказывалось невозможным. Надо было переносить управление в боевой пост, а самим уходить из рубки в какое-нибудь другое место, откуда было бы видно окружающее… В рубке в это время находились: адмирал, флаг-капитан и флагманский штурман — все трое раненые, лейтенант Богданов, мичман Шишкин и один матрос, как-то до сих пор уцелевшие. Первым вышел из рубки на левую сторону мостика лейтенант Богданов. Смело, расталкивая горящие койки, бросился он вперед и… исчез в пламени, провалившись куда-то. Шедший за ним флаг-капитан повернул на правую сторону мостика, но здесь все было разрушено, трапа не существовало — дороги не было. Оставался только один путь — вниз, в боевой пост. С трудом растащив убитых, лежавших на палубе, подняли решетчатый люк над броневой трубой и по ней спустились в боевой пост. Адмирал, несмотря на то что был ранен в голову, в спину и в правую ногу (не считая мелких осколков), держался еще довольно бодро. Из боевого поста флаг-капитан отправился на перевязку, адмирал же, оставив здесь легко раненного флагманского штурмана (полковника Филипповского) с приказанием, если не будет новых распоряжений, держать на старом курсе, сам пошел искать места, откуда можно было хотя бы видеть бой…
Верхняя палуба представляла собою горящие развалины, а потому адмирал не мог пройти дальше верхней батареи (все то же место у судового образа). Отсюда он пытался проникнуть в левую среднюю 6-дюймовую башню, но это не удалось, и тогда он пошел в соответственную ей правую. На этом переходе адмиралом была получена рана, сразу давшая себя почувствовать жестокой болью, — осколок попал в левую ногу, близ щиколотки, и перебил главный нерв. Ступня оказалась парализованной. В башню адмирала уже ввели и здесь посадили на какой-то ящик. Он, однако, еще нашел в себе достаточно сил, чтобы тотчас же спросить:
— Отчего башня не стреляет? — и приказал подошедшему Крыжановскому найти комендоров, сформировать прислугу и открыть огонь… Но оказалось, что башня повреждена и не вращается. Между прочим, Крыжановский только что вернулся из рулевого отделения: рулевая машинка была исправна, но все три привода к ней перебиты, равным образом не было никаких средств для передачи приказаний из боевого поста к рулевой машинке, так как переговорной трубы не существовало вовсе, электрические указатели были испорчены, а телефон не действовал. Приходилось управляться из боевого поста машинами, т. е. больше вертеться на месте, чем идти вперед.
Обстоятельства, которые я излагаю здесь в хронологическом порядке и в виде связного рассказа, конечно, не в этом виде мною получены были, а разновременно и от разных лиц, но пытаться передать в точности эти недоговоренные фразы, внезапно прерванные близким взрывом снаряда, отрывочные замечания, брошенные на ходу, отдельные слова, сопровождаемые жестом, красноречивее всякого слова, — это было бы и невозможно и бесцельно. Тогда, в тот момент наивысшего напряжения нервной системы, какое-нибудь восклицание, взмах руки заменяли собою множество слов, вполне ясно выражали желаемую мысль, но, переданные на бумаге, они никому не были бы понятны.
Тогда время измерялось мгновениями.
Тогда было не до разговоров.
В нижней батарее настоящего пожара еще не было, он шел сверху, но через люки, развороченные дымовые кожухи и пробоины средней палубы вниз то и дело валились горящие обломки, и то тут, то там происходили мелкие ‘возгорания’. Однажды особенно бойко занялось у боевой станции беспроволочного телеграфа, заблиндированной угольными мешками. Огонь серьезно угрожал скученным в этом месте (из-за повреждения рельса подачи) тележкам с 75-мм патронами, так что часть их даже выбросили за борт, но все-таки удалось справиться.
Конечно, пожар распространялся не только естественным путем, ему помогали и неприятельские снаряды, продолжавшие сыпаться на броненосец. Потери в людях не прекращались. Меня контузило в левую лопатку, и два маленьких осколка угодили в бок.

V

Я упоминал уже, что в случае выхода ‘Суворова’ из строя к нему должны были подойти миноносцы ‘Бедовый’ и ‘Быстрый’, чтобы перевезти адмирала со штабом на другой, исправный, корабль. При этом, во избежание замешательства, пока не состоялся перенос флага или пока не было сделано сигнала о передаче командования, эскадру должен был вести корабль, следующий за выбывшим из строя.
Не беру на себя решать здесь вопросов: можно ли было видеть со стороны, что никакие миноносцы к ‘Суворову’ не подходили? Было ли очевидно для всякого, что с избитого горящего броненосца, без мачт и без труб, тщетно ожидать какого-либо сигнала? Следовало ли поэтому считать, что командование фактически, само собою, передалось уже следующему по старшинству, и должен ли был этот последний так или иначе проявить свою деятельность? Во всяком случае, ‘Александр’, т. е. вернее его командир, капитан 1-го ранга Бухвостов, в точности исполнил приказ и свой долг. После выхода ‘Суворова’ из строя, ни от кого не получая новых распоряжений, он продолжал бой, следуя головным и ведя за собою эскадру.
С того момента, как я видел ее проходящею мимо ‘Суворова’ на SO, ‘Александр’ еще минут двадцать шел, постепенно склоняясь к S, пытаясь этим способом не допустить противника значительно выдвинуться вперед и броситься поперек курса. В то же время японцы, возбужденные первым успехом, стремясь снова осуществить свою идею — атаки все-ми-силами головного корабля, — так увлеклись ею и так проскочили вперед, что ‘Александру’ открылась дорога на NO позади их. Он воспользовался этим и круто повернул к северу, рассчитывая при удаче самому обрушиться всеми силами на их арьергард, взяв его продольным огнем. Момент этого поворота японские донесения определяют различно: одни — в 2 ч. 40 мин., другие — в 2 ч. 50 мин. дня (момент гибели ‘Осляби’, который под сосредоточенным огнем шести броненосных крейсеров адмирала Камимура вышел из строя еще раньше ‘Суворова’). По моим личным соображениям, последний момент более вероятен.
Если бы неприятельская эскадра стала ворочать ‘последовательно’, как она это сделала в начале боя, то маневр ‘Александра’ мог бы иметь успех, но ввиду серьезности момента Того на этот раз решился и приказал повернуть ‘всем вдруг’ влево на 16 румбов. Поворот вышел не совсем удачно. Первая эскадра (‘Миказа’, ‘Сикисима’, ‘Фудзи’, ‘Асахи’, ‘Кассуга’ и ‘Ниссин’) исполнила его, как должно, но Камимура со своими крейсерами, вероятно, не разобрав сигнала и ожидая поворота ‘последовательно’, прежним курсом проскочил мимо нашей эскадры и ложившимися на обратный курс броненосцами, мешая им стрелять, после чего, только выйдя на простор, мог повернуть (повернул все-таки ‘последовательно’), а затем догнать броненосцы и вступить им в кильватер.
Это был момент замешательства, за который японцы могли бы дорого поплатиться, но не нашей эскадре было его использовать, особенно в том состоянии, в каком она находилась к этому времени.
Неприятель, пользуясь своей быстроходностью, не только успел выправить расстроившуюся линию, но и достиг того, к чему стремился, — вышел поперек курса ‘Александра’, снова отжимая его к югу…

* * *

Из правых портов батареи мы могли теперь хорошо видеть ‘Александр’, который был у нас почти на траверзе и держал прямо на ‘Суворов’. За ним следовали остальные. Расстояние уменьшалось. В бинокль уже отчетливо видны были избитые борта броненосца, разрушенные мостики, горящие рубки и ростры… но трубы и мачты еще стояли. Следующим шел ‘Бородино’, сильно горевший. Японцы уже успели выйти вперед и завернуть на пересечку. Наши подходили справа — они же оказались слева от ‘Суворова’. Стреляли и в нас, и через нас. Наша носовая 12-дюймовая башня (единственная, до сих пор уцелевшая) принимала деятельное участие в бою. На падающие снаряды не обращали внимания. Меня ранило в левую ногу, но я только досадливо взглянул на рассеченный сапог. Затаив дыхание, все ждали… По-видимому, вся сила огня японцев была сосредоточена на ‘Александре’. Временами он казался весь окутан пламенем и бурым дымом, а кругом него море словно кипело, взметывая гигантские водяные столбы… Ближе и ближе… Расстояние не больше 10 кабельтовых… И вот — один за другим целый ряд так отчетливо видимых попаданий по переднему мостику и в левую 6-дюймовую башню… — ‘Александр’ круто ворочает вправо, почти на обратный курс и уходит…(Был ли этот поворот намеренным или случайным — вследствие по вреждения рулевых приводов, — навсегда осталось тайной) За ним — ‘Бородино’, ‘Орел’ и другие… Ворочают поспешно, даже не выдерживая линии кильватера… не то — ‘последовательно’, не то — ‘все вдруг’…
Глухой ропот пробежал по батарее…
— Бросили!.. Уходят!.. Сила не взяла! — раздавались отрывочные восклицания среди команды…
Они, эти простые люди, конечно, думали, что наша эскадра, возвращаясь к ‘Суворову’, имела целью его выручить. Их разочарование было тягостно, но еще тягостнее было тем, кто понимал истинное значение происходившего…
Беспощадная память, неумолимое воображение так ясно, так отчетливо воссоздавали перед моими глазами другую, такую же… такую же ужасную картину: так же спешно, в таком же беспорядке уходили на NW наши броненосцы 28 июля, после сигнала князя Ухтомского…
— Сила не взяла!..
И страшное, роковое слово, которое я даже мысленно не смел выговорить, неумолчно звенело в мозгу, казалось, огненными буквами было написано и в дыме пожара, и на избитых бортах, и на бледных, растерянных лицах команды…
Рядом со мною стоял Богданов. Мы переглянулись и, кажется, поняли друг друга. Он уж хотел сказать что-то, но вдруг… остановился, потом оглянулся и промолвил делано-равнодушным тоном:
— А ведь у нас порядочный крен на левую!..
— Да, градусов восемь будет… — согласился я и, вынув часы и записную книжку, отметил: ‘3 часа 25 мин. пополудни, сильный крен на левую, в верхней батарее большой пожар’.
Не раз потом я думал: чего мы прятались друг от друга и от самих себя? Почему Богданов не решился громко выговорить, а я не посмел, даже в собственной памятной книжке, написать это безотрадное слово — поражение?.. Может быть, в нас еще теплилась какая-то смутная надежда на чудо, на какую-нибудь внезапность, которая все изменит?.. Не знаю…
После поворота ‘Александра’ японцы тоже повернули ‘все вдруг’ на 16 румбов. На этот раз маневр удался… Да ведь это и был уж не бой, а только маневр…
Идя обратным курсом, японцы проходили у нас под носом, и с ‘Суворова’ казалось, что это мы идем вразрез их колонны. Повернули вправо за нашей эскадрой. Конечно, не более, как самообман: управляясь машинами, да еще не по окрестным предметам, а по компасу из боевого поста, мы никуда не шли, а только ворочались вправо и влево, оставаясь почти на одном месте.
Проходя мимо, неприятель, разумеется, не упустил случая сосредоточить огонь на упрямом корабле, который не хотел тонуть. Кажется, в это время была подбита наша последняя башня- носовая 12-дюймовая.
По японским сведениям, одновременно с эскадрой к нам подходили неприятельские миноносцы и атаковали нас, но безуспешно. Я их не видел.
Один снаряд так удачно попал в порт четвертого с носу 75-мм орудия нижней батареи левого борта, что, снеся орудие, еще пробил и броневую палубу. Вода, захлестывавшая, вследствие крена на левую, в разбитый порт, не стекала обратно, а лилась через эту пробоину в жилую палубу, что представляло серьезную опасность. Богданов первый обратил на нее внимание, и мы начали складывать из мешков (и чего попало под руку) нечто вроде бруствера, ограждающего дыру от притока воды. Говорю ‘мы’, потому что в это время немногочисленная команда, оставшаяся в батарее, не отзывалась ни на какие приказания. Люди в каком-то оцепенении жались по углам. Приходилось вытаскивать их чуть не силой и подавать пример, работая собственными руками. К нам присоединились пришедший откуда-то флагманский минер, лейтенант Леонтьев, и Демчинский. Последний мог действовать только силой убеждения, так как кисти обеих рук у него были забинтованы.
В 3 ч. 40 мин. пополудни по батарее, а затем и по всему броненосцу пронеслось торжествующее ‘ура!’. Где и кто закричал его впервые? Кому и что померещилось? — осталось неизвестным… Передавали, будто откуда-то видели, как пошел ко дну японский корабль, иные утверждали даже, что не один, а два!.. Во всяком случае этот торжествующий крик внезапно и резко изменил настроение команды: стряхнул угнетение, вызванное зрелищем расстрела ‘Александра’ и ухода эскадры. Люди, только что прятавшиеся по углам, глухие к приказаниям и даже просьбам офицеров, теперь сами бежали к ним с вопросами — ‘куда? что делать?’. Слышались даже шутливые восклицания — ‘Ходи! ходи веселей! Небось! Это 6-дюймовые! ‘Чемоданы’ все вышли!’
Действительно, с удалением главных сил, нас расстреливали только легкие крейсера адмирала Дева, а это в сравнении с прежним было почти неощутительно…
Командир В. В. Игнациус, после перевязки второй раны в голову оставшийся в жилой палубе, конечно, не выдержал этого момента и, не слушая докторов, бросился по трапу в батарею с криком: ‘За мной, молодцы! На пожар! На пожар! Только бы одолеть пожар!’
К нему хлынули разные нестроевые, находившиеся в жилой палубе (санитарные отряды) и легкораненые, уже бывшие на перевязке…
Шальной снаряд ударил по люку, и, когда дым рассеялся, ни трапа, ни командира, ни окружавших его людей — никого не было…
Однако даже и этот кровавый эпизод (один из сотни других) не расхолодил возбуждения команды. В нижней батарее, где за недостатком рук начали чаще и чаще заниматься пожары, появились люди, закипела работа… Из судовых офицеров, кроме Богданова, прибежал еще лейтенант Вырубов (младший минер). Молодой, рослый, здоровый, в кителе нараспашку, он всюду бросался в первую голову, и один его окрик: ‘Навались! Не сдавай!’ — раздававшийся среди дыма и пламени, казалось, удваивал силы работавших. Приходил ненадолго Зотов, раненный в левый бок и руку, выглядывал из жилой палубы князь Церетели, спрашивая, как дела, пронесли мимо вторично и тяжело раненного Козакевича… Появился откуда-то мой вестовой, Матросов, и чуть не силой стал тащить меня на перевязку. Едва от него отделался, приказав прежде всего принести мне папирос из каюты. Он бойко крикнул:
— Есть, ваше высокоблагородие! — и убежал. Больше мы не виделись…
— По орудиям! Миноносцы подходят! По орудиям! — пронеслось по палубе…
Легко было сказать — ‘по орудиям!’.
Из всех двенадцати 75-мм пушек нижней батареи оказалась не подбитой только одна, с правого борта… Впрочем, и ей не пришлось стрелять на этот раз.
Миноносцы осторожно приблизились к нам с кормы (по японским сведениям, это было в 4 ч. 20 мин. дня), но в кормовом плутонге (позади кают-компании) еще уцелела 75-мм пушка. Волонтер Максимов, за убылью офицера принявший командование плутонгом, открыл по миноносцам частый огонь, а те, увидев, что эта странная, избитая посудина все еще огрызается, ушли, выжидая более благоприятного времени.
Этот случай подал мне идею выяснить, какими силами располагаем мы для отражения минной атаки, вернее — до какой степени достигает наша беспомощность…
В нижней батарее оказалось команды человек 50 самых разнообразных специальностей. Из них, однако, два комендора. Пушек, как ни искали, нашлась, вполне исправная, только одна, да еще другую комендоры предполагали ‘наладить’, собрав взамен поврежденных частей соответственные части от остальных десяти, окончательно выведенных из строя. Затем была еще пушка у Максимова в кормовом плутонге.
Закончив инспекторский смотр нижней батареи, я поднялся в верхнюю в носовой плутонг (из башен ни одна не действовала). Здесь меня поразила картина, наиболее ярко характеризующая действие японских снарядов: пожара не было, что могло сгореть — уже сгорело, все четыре 75-мм пушки были сброшены со станков, но тщетно искал я на орудиях и на станках следов непосредственного удара снарядом или крупным его осколком. Ничего. Ясно, что разрушение было произведено не силой удара, а силой взрыва. Какого? В плутонге не хранилось ни мин, ни пироксилина… Значит, неприятельский снаряд дал взрыв, равносильный минному…
Читателям, может быть, покажутся странными эти прогулки по добиваемому броненосцу, осмотр повреждений, их оценка… Да, это было странное, если хотите, даже ненормальное состояние, господствовавшее, однако, на всем корабле. ‘Так ужасно, что совсем не страшно’. Для всякого было совершенно ясно, что все кончено. Ни прошедшего, ни будущего не существовало. Оставался только настоящий момент и непреоборимое желание заполнить его какою-нибудь деятельностью, чтобы… не думать.
Спустившись снова в нижнюю батарею, я шел посмотреть кормовой плутонг, когда встретил Курселя.
Прапорщик по морской части Вернер фон Курсель, курляндец родом и общая симпатия всей суворовской кают-компании, плавая чуть ли не с пеленок на коммерческих судах, мог говорить на всех европейских языках, и на всех одинаково плохо. Когда в кают-компании над ним острили по этому поводу, он пресерьезно отвечал: ‘Но я думаю, что по-немецки все-таки лучше другого!’ На своем веку он столько видел и пережил, что никогда не терял душевного равновесия и никакие обстоятельства не могли помешать ему встретить доброго знакомого приятною улыбкой.
Так и теперь, он уже издали кивал мне головой и радостно спрашивал:
— Ну, какие дела вы поделываете?
— Идет ликвидация дел… — ответил я.
— О, совершенно да!.. Но вот меня всё не ранит и не ранит, а вас, кажется, задевало…
— Было…
— Куда вы идете?
— Посмотреть кормовой плутонг и забрать папирос в каюте — все выкурил.
— В каюте? — и Курсель хитро засмеялся. — Я сейчас оттуда. Но, впрочем, пойдемте, и я — провожаю.
Он действительно оказался полезным провожатым, так как знал, где дорога свободна от обломков.
Добравшись до офицерского отделения, я в недоумении остановился — вместо моей каюты и двух смежных с ней была сплошная дыра…
Курсель весело хохотал, радуясь своей шутке…
Внезапно рассердившись, я махнул рукой и быстро пошел обратно. В батарее Курсель меня догнал и стал угощать сигарами.
В нижней батарее всякие возгорания были уже прекращены, и, ободренные успехом, мы решили попытать счастья в верхней. Двое трюмных (Трюмные — заведующие трюмами, водоотливной и пожарной системой) достали откуда-то совсем новые, необделанные шланги, один конец проволокой найтовили к пожарному крану, а на другой — тем же способом наращивали пипку…
— Ай да молодцы! — ободрял их Богданов. Вооружившись шлангами и прикрываясь от огня мокрыми мешками, сначала только высунулись через церковный люк, а затем, залив горевшую здесь рухлядь перевязочного пункта, и совсем вылезли в верхнюю батарею. Команда работала с увлечением, и скоро в церковном отделении пожар был прекращен. Зато позади средних 6-дюймовых башен бушевало пламя. Двинулись туда, но тут… Сюда, как в место более укрытое, убраны были с мостиков ящики патронов 47-мм пушек, и надо же было, чтобы как раз в то время, когда мы собирались тушить окружавшее их пламя, они начали рваться. Несколько человек сразу же упало убитыми и ранеными. Произошло замешательство…
— Это ничего! это сейчас кончается! — пробовал убеждать Курсель…
Но взрывы все учащались. Новые шланги были перебиты один за другим. В то же время где-то близко раздался характерный резкий удар, сопровождаемый лязгом рвущегося железа… Еще и еще… Это были уже не 6-дюймовые, а опять ‘чемоданы’… Людьми овладела паника. Никого и ничего не слушая, они бросились вниз.
Когда, огорченные неудачей, казалось, так хорошо начатого дела, мы спускались в нижнюю батарею, что-то (должно быть, какой-нибудь обломок) ударило меня в бок, и я пошатнулся.
— Опять задело? — спросил Курсель, вынимая изо рта сигару и участливо наклоняя голову…
А я смотрел на него и думал: ‘Вот если бы целую эскадру укомплектовать людьми с такой выдержкой!’

VI

Между тем наша эскадра после своего крутого поворота от ‘Суворова’ шла, постепенно склоняясь вправо, чтобы не выпускать на пересечку своего курса японцев, которые неизменно к этому стремились. В результате оба противника двигались по дугам концентрических кругов: наши — по внутренней, японцы — по внешней.
Около 4 ч. пополудни судьба как будто пыталась последний раз нам улыбнуться.
Среди густого дыма, валившего из поврежденных труб, дыма от выстрелов и от пожаров, мешавшегося с туманом, еще стлавшимся над морем, японские главные силы как-то разошлись с нашими и потеряли их из виду.
Японские источники, которыми я пользуюсь, говорят об этом эпизоде весьма кратко и глухо. Ясно только, что Того считал нашу эскадру прорвавшейся каким-то образом на север и пошел туда на поиски за нею, но Камимура не согласился с этим мнением и со своими крейсерами направился на S и SW. Так, по крайней мере, можно понять горячие панегирики в особом отделе книги, озаглавленном ‘Доблесть адмирала Камимура’. Не будь этой ‘доблести’, возможно, что на 14 мая бой был бы закончен и наша эскадра имела бы время собраться и оправиться.
Идя на S, а потом на SW, Камимура услышал усиленную канонаду, доносившуюся с запада, и пошел прямо туда. Это адмирал Катаока нападал (до сих пор довольно безуспешно) на наши крейсера и транспорты. Камимура принял деятельное участие в сражении и тут же вскоре открыл наши главные силы, которые, описав почти круг диаметром около 5 миль, возвращались к тому же месту, откуда ‘Александр’ сделал свой внезапный и крутой поворот и около которого беспомощно бродил ‘Суворов’.
Было около 5 ч. вечера.
Мы с Курселем стояли в нижней батарее, куря сигары и обмениваясь замечаниями о предметах, к делу не относящихся, когда ‘Суворов’ оказался среди нашей эскадры, нестройно двигавшейся на север.
Одни суда проходили у нас справа, другие — слева. Головным, ведя эскадру, шел ‘Бородино’ (капитан 1-го ранга Серебрянников). ‘Александр’, сильно избитый, с креном и севший в воду почти до портов нижней батареи, держался вне линии, медленно отставая, но не прекращал боя, действуя из уцелевших орудий. Я его не видел, но рассказывали, что у него вся носовая часть — от тарана до 12-дюймовой башни — была словно раскрыта.
Крейсера и транспорты, примкнувшие к главным силам, шли сзади и несколько влево от них, атакуемые отрядами эскадры адмирала Катаока (кроме самого Катаока, еще адмиралы Дева, Уриу и Того-младший). Камимура держался правее, т. е. к востоку, идя тоже на север.
‘Чемоданы’ так и сыпались. Из машины уже некоторое время тому назад сообщали, что ‘вентиляторы качают не воздух, а дым, что люди задыхаются, падают и что скоро некому будет работать’… Электричество меркло, и. от динамо-машин жаловались, что мало пару…
— Миноносец подходит!
Мы бросились к нашей единственной пушке (другой так и не удалось ‘наладить’), но оказалось, что это ‘Буйный’, случайно проходивший мимо и по собственной инициативе приблизившийся к искалеченному броненосцу, чтобы спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен.
Флаг-капитан, находившийся на срезе, приказал Крыжановскому сделать ему семафором (руками) сигнал: ‘Примите адмирала’.
Я наблюдал из батареи за маневрами ‘Буйного’, когда внезапно откуда-то появился адмиральский вестовой, Петр Пучков, и бросился ко мне:
— Ваше высокоблагородие! Пожалуйте в башню! Миноносец пришел — адмирал пересаживаться не хочет!
Должен оговориться, что адмирал не был на перевязке, и никто из нас не знал, насколько тяжело он ранен, так как в моменты получения ран на все вопросы он сердито отвечал, что это пустяки. После того, как его ввели в башню и посадили на ящик, он так и оставался в этом положении. Иногда поднимал голову, задавал вопросы о ходе боя и потом опять сидел молча и понурившись… Но в том состоянии, в каком находился ‘Суворов’, что другое он мог бы делать? Его поведение казалось всем вполне естественным, и никому не приходило на мысль, что эти вопросы не что иное, как только мгновенные вспышки энергии, краткие проблески сознания… Теперь, на доклад о подходе миноносца он, очнувшись, отчетливо приказал: ‘Собрать штаб!’ — а затем только хмурился и, казалось, не хотел ничего больше слушать (Из всех раненых чинов штаба, бывших внизу под броневой палубой, удалось ‘собрать’ только Филипповского и Леонтьева. Первый находился в боевом посту, наглухо отделенном от жилой палубы и имевшем приток свежего воздуха через броневую трубу боевой рубки (хотя и здесь он сидел при свечах — лампы гасли), а второй был у самого выходного люка. Жилая палуба была во тьме (электричество погасло) и полна удушающего дыма. Люди, бросившиеся искать чинов штаба, могли только звать их, но не получали ответа ни от тех, кого окликали, ни от кого другого. В дымной тьме царило мертвое молчание. Вероятно, все находившиеся в закрытых помещениях под броневой палубой, куда вентиляторы качали ‘не воздух, а дым’, постепенно угорали, теряли сознание и умирали. Машины не работали, электричество погасло от недостатка пара, а между тем снизу никто не вышел… Можно думать, что из 900 человек, составлявших население ‘Суворова’, к этому времени оставались в живых только те немногие, что собрались в нижней батарее и на наветренном срезе).
Через откинутый полупортик нижней батареи я, при помощи Курселя, выбрался на правый бортовой срез впереди средней 6-дюймовой башни. Помощь мне уже требовалась: правая нога слушалась совсем плохо, а левой можно было ступать только на пятку.
На срезе боцман и несколько матросов работали, очищая его от горящих обломков, свалившихся с ростр. Справа, по носу, совсем близко, не дальше 3—4 кабельтовых, я увидел ‘Камчатку’, стоявшую неподвижно. Крейсера Камимуры расстреливали ее с таким же увлечением, как и нас, с той лишь разницей, что по отношению к ‘Камчатке’ задача была много легче.
‘Буйный’ держался на ходу недалеко от борта. Командир его, капитан 2-го ранга Коломейцев, кричал в рупор: ‘Есть ли у вас шлюпка перевезти адмирала? У меня нет!’ Флаг-капитан и Крыжановский что-то ему отвечали.
Я заглянул в башню, броневая дверь которой была повреждена и не отодвигалась вовсю, так что полному человеку пролезть в нее вряд ли было бы возможно. Адмирал сидел, весь как-то осунувшись, низко опустив голову, обмотанную окровавленным полотенцем.
— Ваше превосходительство! — крикнул я. — Пришел миноносец! Надо перебираться!
— Приведите Филипповского… — глухо ответил адмирал, не меняя положения…
Адмирал, видимо, собирался вести эскадру, перебравшись на другой корабль, и потому требовал флагманского штурмана, ответственного за счисление и следящего за безопасностью маневрирования.
— Его сейчас приведут! За ним пошли! Адмирал только отрицательно покачал головой…
Я не настаивал, так как раньше, чем выводить адмирала, надо было позаботиться о средствах для переправы.
В компании с Курселем, боцманом и еще двумя-тремя матросами достали из верхней батареи несколько полу обгорелых коек, какой-то конец (Во флоте говорят ‘конец’, а не ‘веревка’) и начали из этого материала вязать нечто вроде плота, на котором рассчитывали спустить адмирала на воду и так передать на миноносец. Рискованно, но другого выхода не было.
Плот готов. Кстати, пришел и Филипповский. Я бросился к башне.
— Ваше превосходительство! Выходите! Филипповский здесь!
Адмирал молча смотрел на нас, покачивая головой… Не то — соглашался, не то — нет… Положение было затруднительное…
— Что вы разглядываете! — вдруг закричал Курсель. — Берите его! Видите, он совсем раненный!
И словно все только и ждали этого крика, этого толчка… Все сразу заговорили, заторопились… Несколько человек пролезло в башню… Адмирала схватили под руки, подняли… но едва он ступил на левую ногу, как застонал и окончательно лишился сознания. Это было и лучше.
— Тащи! Тащи смелей! Легче, черти! На бок! На бок ворочай! Стой — трещит! Чего трещит — тужурка трещит! Тащи! — раздавались кругом суетливые голоса.
Адмирала с большими усилиями, разорвав на нем платье, протащили сквозь узкое отверстие заклиненной двери на кормовой срез и уж хотели подвязывать к плоту, когда Коломей цев сделал то, что можно сделать только раз в жизни, только по вдохновению… Сухопутные читатели, конечно, не смогут представить себе весь риск маневра, но морякам оно должно быть понятно. Он пристал к наветренному борту искалеченного броненосца с его повисшими, исковерканными пушечными полупортиками, торчащими враздрай орудиями и перебитыми стрелами сетевого ограждения…(Подойти с подветра не было никакой возможности — туда несло весь дым и все пламя пожара) Мотаясь на волне, миноносец то поднимался своей палубой почти в уровень со срезом, то уходил далеко вниз, то отбрасывался от броненосца, то стремительно размахивался в его сторону, каждое мгновение рискуя пропороть свой тонкий борт о любой выступ неподвижной громады.
Адмирала поспешно протащили на руках с кормового на носовой срез узким проходом между башней и раскаленным бортом верхней батареи и отсюда по спинам людей, стоявших на откинутом полупортике и цеплявшихся по борту, спустили, почти сбросили на миноносец, выбрав момент, когда этот последний поднялся на волне и мотнулся в нашу сторону.
— Ура! Адмирал на миноносце! Ура! — закричал Курсель, махая фуражкой…
— Ура! — загремело кругом.
Как я, с моими порчеными ногами, попал на миноносец — не помню… Помню только, как, лежа на горячем кожухе между трубами, смотрел, не отрывая глаз, на ‘Суворов’…
Это были мгновения, которые уже никогда не изглаживаются из памяти…
Миноносец у борта ‘Суворова’ подвергался опасности не только разбиться. Как ‘Суворов’, так и ‘Камчатка’ все еще энергично расстреливались японцами, на миноносце уже были и убитые и раненные осколками, а один удачный снаряд каждое мгновение мог пустить его ко дну…
— Отваливайте скорее! — кричал со среза Курсель…
— Не теряйте минуты! Отваливайте! Не утопите адмирала! — ревел Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломейцеву…
— Отваливай! отваливай! — вторила ему, махая фуражками, команда, вылезшая на срез, выглядывавшая из портов батареи…
Выбрав момент, когда миноносец откинуло от борта, Коломейцев дал задний ход…
Прощальное ‘ура!’ неслось с ‘Суворова’…
Я сказал — с ‘Суворова’… Но кто бы узнал в этой искалеченной громаде, окутанной дымом и пламенем пожара, недавно грозный броненосец…
Грот-мачта была сбита на половине высоты, фок-мачты и обеих труб не было вовсе, возвышенные мостики и переходы были словно срезаны, и вместо них над палубой подымались бесформенные груды исковерканного железа, левый борт низко склонился к воде, а с правой стороны широкой полосой краснела подводная часть, обнажившаяся вследствие крена, в бесчисленных пробоинах бушевало пламя пожара…
Миноносец быстро удалялся, преследуемый оживленным огнем заметивших его японцев…
Было 5 ч. 30 мин. пополудни.
Напомню уже сказанное: до последнего момента никто из нас не имел ясного представления о тяжести ран, полученных адмиралом, а потому на ‘Буйном’ первый вопрос был — на какой корабль везти адмирала для дальнейшего командования эскадрой? Но когда фельдшер, Петр Кудинов, приступил к оказанию ему первой помощи, то положение сразу определилось. Кудинов решительно заявил, что опасается за жизнь адмирала, что осколок черепа вогнан внутрь, а потому всякий толчок может быть гибельным и при тех условиях погоды, какие были, — свежий ветер и порядочная волна — невозможно передавать его на какой-нибудь корабль, кроме того, на ногах он держаться не может, а общее состояние — упадок сил, забытье, временами бред и краткие проблески сознания — делают его неспособным к какой-либо деятельности.
На ‘Буйном’ с кожуха, на который я попал первоначально, я перебрался на мостик, но тут оказалось, что на качке ноги меня совсем не держат. Пришлось лечь. Однако лежа я так мешал всем, находившимся при управлении, что командир дружески посоветовал мне убраться куда-нибудь, хоть… на перевязку.
В это время мы догоняли эскадру, и флаг-капитан, решив, что раньше, чем делать какой-либо сигнал, все-таки надо спросить мнение адмирала, поручил это мне. С большими затруднениями пробравшись на корму и спустившись по трапу, я заглянул в капитанскую каюту.
Фельдшер заканчивал перевязку. Адмирал лежал на койке неподвижно с полузакрытыми глазами, но был в сознании.
Окликнув его, я спросил, чувствует ли он себя в силах продолжать командование эскадрой и на какой корабль прикажет себя везти?
Адмирал с трудом повернул голову в мою сторону и некоторое время точно усиливался что-то вспомнить…
— Нет… куда же… сами видите… командование — Небогатову… — глухо проговорил он и, вдруг оживившись, с внезапной вспышкой энергии добавил: — Идти эскадрой! Владивосток! Курс NO 234!.. — и снова впал в забытье…
Послав этот ответ флаг-капитану (не помню через кого — кажется, через Леонтьева), я сам хотел остаться в кают-компании, но здесь решительно негде было приткнуться. Все помещения миноносца и даже верхняя палуба были полны людей. Раньше чем подойти к ‘Суворову’, он подобрал более 200 человек на месте гибели ‘Осляби’. Среди них были и раненые, поплававшие в соленой воде, и полу захлебнувшиеся. Эти последние с их посинелыми лицами, сведенные судорогами от мучительного кашля и боли в груди, производили впечатление хуже самых тяжелых раненых… Я выбрался на верхнюю палубу и примостился на каком-то ящике у трапа в офицерское помещение.
На мачтах миноносца развевались сигналы, и, кроме того, близко державшимся ‘Безупречному’ и ‘Бедовому’ передавали какие-то приказания семафором (‘Безупречному’ приказано было идти к ‘Николаю’ и передать семафором последние распоряжения бывшего командующего новому, т. е. Небогатову. ‘Бедового’ посылали к ‘Суворову’ снять оставшихся людей. Он не нашел ‘Суворова’.). Мы уже догнали эскадру и шли совместно с транспортами, которые спереди и справа прикрывались крейсерами. Еще правее, кабельтовых в 30, шли наши главные силы. Головным, ведя эскадру, — ‘Бородино’. За ним — ‘Орел’. ‘Александра’ не было видно (‘Александр’ погиб около 5 1/2 ч. дня.). Еще дальше в наступавших сумерках смутно виднелись силуэты японцев, шедших параллельным курсом. Огоньки орудийных выстрелов беспрерывно мелькали по их линии. Упорный бой все еще не прекращался…
Рядом с собой я увидел одного из офицеров ‘Осляби’ и спросил его: что собственно, какая пробоина погубила броненосец?
Он как-то нелепо махнул рукой и голосом, полным обиды, заговорил прерывисто:
— Что — как… вспомнить горько! Нет счастья! Одни неудачи!.. Ну, да! — кто ж спорит? Хорошо стреляют… Но разве это прицел? Разве это умение? Счастье! Удача! Чертова удача! Три снаряда один за другим почти в одно место! Понимаете? Все в то же место! Все в ватерлинию под носовой башней!.. Не пробоина, а ворота! Тройка проедет!.. Чуть накренились — стала подводной… Такой водопад… разумеется, переборки не выдержали!.. Никакой черт бы не выдержал!.. — истерично выкрикнул он и вдруг, закрыв лицо руками, беспомощно опустился на палубу…
Около 7 ч. вечера на курсе наших главных сил появились неприятельские миноносцы. Крейсера открыли по ним энергичный огонь, и они поспешно удалились.
‘Не набросали бы мин на дороге’, — думал я, ворочаясь на своем ящике и тщетно пытаясь устроиться поудобнее…
— ‘Бородино’! Смотрите, ‘Бородино’! — вдруг раздались кругом тревожные восклицания.
Я, как мог быстро, поднялся на руках, но на месте ‘Бородина’ увидел только высокие взметы белой пены…
Было 7 ч. 10 мин. вечера.
Неприятельская эскадра, круто повернув вправо, уходила к востоку, а на смену ее надвигалась туча миноносцев. Они охватывали нас полукольцом — с севера, востока и юга… Готовясь принять атаку с кормы, крейсера (и мы за ними) постепенно склонялись влево и, наконец, пошли почти прямо на запад — на зарю (компаса вблизи не было).
В 7 ч. 40 мин. вечера я видел еще наши броненосцы, которые шли сзади нас в беспорядочном строе, отстреливаясь от наседавших миноносцев…
Это была моя последняя запись.
Мне становилось все хуже. От потери крови и начинавшегося воспаления в не перевязанных, загрязнившихся ранах чувствовалась сильная слабость, озноб, головокружение… Я спустился вниз искать помощи.

* * *

Но ‘Суворов’?
Вот как описывает японец последние его минуты:
‘В сумерках, в то время, как наши крейсера гнали неприятельские к северу, они увидели ‘Суворов’, одиноко стоящий вдали от места боя, с сильным креном, окутанный огнем и дымом. Бывший при наших крейсерах отряд миноносцев капитан-лейтенанта Фудзимото тотчас же пошел на него в атаку.
Этот корабль (‘Суворов’), весь обгоревший и еще горящий, перенесший столько нападений, расстреливавшийся всей (в точном смысле этого слова) эскадрой, имевший только одну, случайно уцелевшую пушку в кормовой части, все же открыл из нее огонь, выказывая решимость защищаться до последнего момента своего существования, пока плавает на поверхности воды.
Наконец, в 7 ч. вечера, после двух атак наших миноносцев, он пошел ко дну’…
Вечная память погибшим героям!..

Февраль 1906
Cap Martin

Вместо эпилога

(В бреду)

… Но где я? Где я? Не понимаю и не помню, ничего не помню! Тьма непроглядная и тишина, истинно мертвая тишина. Я делаю страшные усилия восстановить что-либо в моей памяти, какие-то смутные образы, обрывки впечатлений всплывают предо мной… ‘Возьмите, возьмите меня!’ — раздается отчаянный, дикий крик — среди обломков, пламени и бурого дыма, стоя на ногах, корчится от боли и ужаса полуобгоревший человек… на него направляют целый поток воды, и он умолкает и странно смеется… Я сразу вспомнил…
Вспомнил все — всю прошлую жизнь, войну, последнее плавание, бой… Но я-то сам? Значит, я убит? Отчего эта тьма и тишь? Лежу где-нибудь на дне?..
Я пробую дать себе отчет, здесь ли мое тело — руки, ноги… что подо мной и вокруг меня — ничего! А между тем я — весь целиком — тут… где-то… Я пробую решить — могу ли двигаться? Странное ощущение: то мне кажется, что я совершенно неподвижен, то двигаюсь куда-то с невероятной быстротой, то во мне попеременно рождаются то ощущение головокружительного неудержимого падения, то захватывающего дух полета вверх… какой-то вихрь носит и кружит то что-то, в чем я признаю себя…
И вдруг мысль, мгновенная, яркая, как молния озаряет меня: я могу быть везде! Везде, где захочу! Стоит только захотеть!..
И вот — я хочу быть там, где, вероятно, еще кипит бой…
Я вижу… нет, ощущаю… и это не то — сознаю (вот настоящее слово), что низко над морем плывут дымные, рваные тучи, а под ними тяжело и бестолково вздымаются волны. Их поднял уже стихший ветер, дувший с утра, а новый, легкий — только спутал. На мгновение эта толкотня, сшибание пенистых гребней поглощают все мое внимание, и мне кажется, что это совсем не бестолково, а вполне разумно, несли я захочу, то сейчас же пойму, в чем дело — почему одна струйка должна уступить другой, почему именно так, а не иначе, должны схлестнуться и рассыпаться пеной эти на вид бестолковые волны…
А вот какой-то полуобгоревший обломок и чья-то судорожно уцепившаяся за него рука… Что такое? Почему?.. Зачем он цепляется за этот кусок дерева, когда я так свободно вижу его и снизу и сверху — со всех сторон… другая рука разбита в самом плече, вместо правого бока какая-то путаница клочьев мяса и одежды… Лицо! Лицо! Я хочу видеть лицо!.. И я вижу его, это иссиня-бледное мертвое лицо и глаза… глаза, обращенные туда, к небу, к этим серым тучам… глаза, которые просят о чем-то, в которых сосредоточилась вся душа этого изуродованного тела, которые даже в эту минуту еще горят надеждой, которые еще берегут в себе последнюю искру жизни… Страстная жалость охватывает меня… Я хочу сказать ему: зачем ты мучишься? Чего ждешь? Брось этот обломок и ты будешь таким же свободным, как я…
И я не могу сказать ему этого… я сознаю, что я и под ним, и над ним, и вокруг него и даже в нем самом, но он меня не понимает, и мучится, и ждет чего-то… и я не могу, не имею власти просветить его… Почему?
Потому что не смеешь толкать его на самоубийство. Может быть, для его духа эти минуты страдания важнее всей предшествовавшей жизни. Надо жить и страдать до конца, — неожиданно встает передо мной ясный, определенный ответ…
Вот что!.. Ну, так утешить, успокоить? и я льну к нему, к этому незнакомому изуродованному человеку, и силюсь шепнуть ему: не отчаивайся — твой час близок, еще немного — и ты будешь свободен, там, где я, там лучше, чем на этом обломке, в холодной, соленой воде, разъедающей твои раны.., верь! Лучше!..
О, радость! Он слышит меня!
Я вижу — он уже не чувствует, как его бледное лицо захлестывает волной, не сознает, что вместо дыхания в его горле хрипит морская вода, а глаза (ах, эти глаза!) уже не с тоской отчаяния, а с теплой любовью и лаской бросают тускнеющий взор на низкие, дымные тучи…
Но бой? Как странно… как нелепо… Я могу увидеть все, что захочу, могу быть всюду, куда направлю свою мысль, — и не могу сосредоточиться, не могу охватить во всей полноте картину, в которой, казалось бы, заключается вся суть, весь смысл моей прошлой жизни… Я вижу корабли, то в одиночку, то группами, движущиеся по поверхности моря… начинаю различать броненосцы от крейсеров, вижу силуэты миноносцев, огни выстрелов, клубы дыма.., и вдруг — мое внимание привлекает причудливая звезда трещин, образовавшихся на броневой плите от удара снаряда, я слежу за их прихотливыми извилинами, — и мне все равно, чья это плита — наша или чужая…
Я возмущен! Я негодую!..
Россия! — века истории, сотни поколений, миллиарды душ, служивших тебе при жизни, Бог земли русской! Где вы?
И едва эта мысль мелькнула во мне, как я почувствовал, что я уже не один, что меня уже не кружит и не бросает во все стороны вихрь мысли, вырвавшийся из окон земной жизни. Какой-то свет окутал и пронизал меня. Какая-то сила поставила меня над морем и сказала: смотри!
Я увидел… Боже! Что я увидел!.. для меня не было ничего тайного, мой дух проникал всюду и все обнимал, мысли, впечатления не спутывались, но каждое воспринималось вполне отчетливо, во всей полноте, во всех подробностях…
Только это были странные, необычные подробности. Я видел больше, чем мог бы видеть при жизни, имея тысячи глаз и обладая даром вездесущности…
Все вокруг меня было светом и жизнью, жизнью духа. Каждый атом материи был одухотворен, но каждый в своей мере.
На западе еще догорала заря, с востока надвигалась ночь, но земной сумрак не препятствовал мне видеть все, озаренное светом жизни, таящее в себе огонь вечности. Море и тучи над ним едва мерцали неверными переливчатыми тонами, на их фоне светились корабли… каждый по-своему..
Вот в стороне ярко вспыхнуло голубовато-белое пламя…
Что здесь происходит? Почему оно кажется мне таким дорогим и близким?.. Избитый корабль, без мачт, без труб, накренившийся на левый бок, объят заревом пожара, но ярче этого зарева окутывает его, умирающего, ослепительное облако огня вечности. Все в нем преображено. Звучнее небесного грома выстрелы его двух уцелевших пушек, ярче молнии огни ружейных выстрелов жалкой кучки его последних защитников, гул минных взрывов тонет в мощном раскате предсмертного ‘ура!’ погибающих, и перед его голубовато-белым светом бледнеют, скрываются во мгле горящие багряным огнем силуэты японских миноносцев.
И мое сердце полно и гордости, и счастья… О! Если и везде так, то победа наша!..
Но что это? Тот же голубовато-белый отблеск… корабли… несколько кораблей, но слабо, едва мерцают во тьме и уходят, уходят прочь, на юг…
Взор! вздор! — не хочу! не то…
Вот другие! — идут на север правильным строем… Усталые, сумрачные лица… Я стараюсь близко, вплотную разглядеть их… и не могу — так смутен и неверен этот священный огонь, который горит в них…
А дальше? Что за облако багрового пламени?.. Это ‘они’… Я вглядываюсь ближе: — тоже измученные, слабые люди.., вот один, другой, третий — им, кажется, все равно, они уже совсем потемнели, их дух истомился…
И вдруг — могучий, животворящий луч пронизывает их и воскрешает к жизни.
Откуда? — с востока.
С востока поднимается это багровое зарево, поразившее меня, это дух народа, дух всей Японии, спешащий поддержать и укрепить своих борцов, полнеба в пламени, и мне мнится, я вижу в нем мириады теней, отблесков давно угасших и еще ярко горящих жизней: рабы, чернь, ремесленники, купцы, самураи, даймио, феодальные владетели, сиогуны, микадо, легендарные герои… и сама их правительница — богиня Солнца, лучезарная Аматерасу… они все здесь, все с ‘ними’…
Мне страшно!.. Мне страшно взглянуть туда, на запад…
Я хочу не видеть! и не могу не видеть.., должен!..
На поверхности моря чуть мерцают тут и там голубовато-белые огни… одинокие, затерянные во мраке…
И ни один луч не тянется к ним с далекой Родины…
Неужели ни один? Неужели ничего?..
Кажется, как будто что-то блеснет порой, но не в силах пробиться через тяжелые тучи… О, если бы я мог позвать! Если бы я мог крикнуть: Россия!..
Но на мой отчаянный зов — ни проблеска света, тьмой и холодом дышит запад, дымные тучи свиваются в клубы, и в отблеске багрового зарева среди них мерещатся мне отвратительные чудовища, борющиеся друг с другом…
Холод и ужас… и боль… нестерпимая боль… Что делать?..
Кто-то поправляет раненную ногу подвернувшуюся на качке…
— Это ничего, — лихорадка, это всегда бывает, вот я вас укрою потеплее, — слышится чей-то голос…
Я открываю глаза и вижу фельдшера, который возится надо мною…
Так это был бред? Конечно, бред, нелепый, лихорадочный бред!.. Кто же посмел сказать… подумать — ‘одни’… Нет! Как одни, когда за нами — Россия!..
Как горько я ошибался!..

Июнь 1905
Сасебо. Госпиталь

Приложение:
Русские и японские силы, встретившиеся под Цусимой

Русские

Японцы

Командующий состав

Командующий эскадрой
вице-адмирал
Зиновий Петрович Рожественский
(11 ноября 1848 — 14 января 1909)
Командующий флотом
адмирал
Того Хэйхатиро
(27 января 1848 — 30 мая 1934)
—
Начальники эскадр:
I эскадра — в.-а. Мидзу,
II эскадра — в.- а. Камимура,
III эскадра — в.-а. Катаока

Начальники отрядов

К.-а. Фелькерзам (умер от болезни за 2 дня до боя),
К.-а. Энквист,
Кап. 1 ранга Шеин
В.-а. Дева,
В.-а. Уриу,
К.-а. Того (младший)
—

Младшие флагманы:
К.-а. Ямада,
К.-а. Симамура,
К.-а. Такетоми,
К.-а. Огура,
К.-а. Хосоя,
К.-а. Насинова
СУДОВОЙ СОСТАВ
Главные силы

I бронненосный отряд

I эскадра

‘Князь Суворов’
‘Миказа’
‘Император Александр III’
‘Сикисима’
‘Бородино’
‘Фудзи’
‘Орел’
‘Асахи’
—
‘Кассуга’
—
‘Ниссин’

II брон. отряд

II эскадра

‘Ослябя’
‘Идаумо’
‘Сысой Великий’
‘Якумо’
‘Наварин’
‘Ясама’
‘Адмирал Нахимов’
‘Адзума’
—
‘Токива’
—
‘Ивате’

III брон. отряд

—
‘Имп. Николай I’
—
‘Сенявин’
—
‘Апраксин’
—
‘Ушаков’
—
Крейсера

Крейсерский отряд

III эскадра

—

1-й отряд

‘Олег’
‘Ицукусима’
‘Аврора’
‘Мацусима’
‘Дмитрий Донской’
‘Хасидате’
‘Владимир Мономах’
‘Чин-Иен’
—

2-й отряд

—
‘Сума’
—
‘Чибода’
—
‘Идауми’
—
‘Акицусю’
—

3-й отряд

—
‘Касаги’
—
‘Читозе’
—
‘Отова’
—
‘Ниитака’

Разведочный отряд

4-й отряд

‘Светлана’
‘Нанива’
—
‘Такачихо’
—
‘Цусима’
—
‘Акаси’
Вспомогательные крейсера
‘Алмаз’
16 вспомогательных крейсеров
‘Урал’
—
Крейсера, назначенные для совместных действий с миноносцами
(прикрытия своих и отражения неприятельских)
‘Жемчуг’
‘Тайохаси’
‘Изумруд’
‘Майя’
—
‘Такао’
—
‘Чихайя’
—
‘Тацута’
—
‘Удзи’
—
‘Яйеяма’
—
‘Чоокай’
—
‘Ямато’
—
‘Цукуса’
Минные суда
9 дестроеров
12 дестроеров,
12 миноносцев I класса,
55 миноносцев II класса,
13 миноносцев III класса

Вл. Семенов

Семенов Владимир Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Цена крови, Семенов Владимир Иванович, Год: 1909
  2. Расплата, Семенов Владимир Иванович, Год: 1907
  3. Москва в первые два дня вступления в нее французов в 1812 году., Стендаль, Год: 1812
  4. Мятеж 1916 года в описании духовенства, Русский-Туркестан, Год: 1916
  5. В дни революции, Оберучев Константин Михайлович, Год: 1917
  6. После 25 октября, Лопухин Владимир Борисович, Год: 1933
  7. Мищенко, Апушкин Владимир Александрович, Год: 1908
  8. Записки лазутчика, во время усмирения мятежа в Польше, в 1863 году, Польская_литература, Год: 1868
Электронная библиотека