Блажные, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

БЛАЖНЫЕ.
Очеркъ изъ заводскихъ нравовъ.

Яркй солнечный день. Въ большя запыленныя окна заводской конторы врываются снопы ослпляющаго свта и длаютъ еще неприглядне мертвую, казенную обстановку длинной и высокой комнаты, именуемой бухгалтерской. Голыя бленыя стны съ паутиной по угламъ, избитый въ ямы тысячами тяжелыхъ ногъ деревянный полъ, захватанныя грязныя двери, покрытые больничной клеенкой письменные столы съ грудами книгъ и бумагъ, просиженные деревянные стулья, и везд пыль, соръ и грязь, какъ это бываетъ только въ полицейскихъ управленяхъ да еще въ заводскихъ конторахъ. Ликующй солнечный свтъ длаетъ еще ярче убожество этой специфической обстановки и заставляетъ кружиться въ воздух мирады пылинокъ, точно и самый воздухъ здсь насыщенъ грязью. Тяжелая деревянная ршетка съ пузатыми балясинами раздляетъ бухгалтерскую на дв половины, въ первой, которая (ближе къ входнымъ дверямъ, вчно толпятся запеченные мастеровые въ пеньковыхъ приденикахъ и въ кожаныхъ фартукахъ-защиткахъ, углежоги, транспортные и разная ‘поденщина’, а во второй за столами возсдаетъ администраця. Открытая внутренняя дверь ведетъ въ кассирскую, такую же пустую и унылую комнату, гд въ вчномъ молчани движется сгорбленная фигура сдого коренастаго кассира. На меня вс эти заводскя конторы производятъ самое тяжелое впечатлне, потому что отъ нихъ отдаетъ и больницей, и острогомъ, и чиновничьей канцелярей, и крпостными порядками. Да, эти голыя стны много таки-видали всякой всячины на своемъ вку и теперь напоминаютъ собою внутренность старинныхъ стнныхъ часовъ съ разными хитроумными кунштюками, въ род кукушки, ворочающаго глазами льва, хриплаго боя, и съ тяжелыми гирями, гд медленно двигаются десятки почернвшихъ отъ времени колесъ. Въ часахъ бухгалтерской десятокъ согнутыхъ надъ бумагами фигуръ замняли собой колеса и шестерни, а самъ бухгалтеръ, очень мрачный и неразговорчивый человкъ, служилъ свинцовой гирей, которая заставляла двигаться весь механизмъ.

Отъ-нечего-длать я частенько захаживалъ въ бухгалтерскую выкурить папиросу и покалякать съ служащими объ охот и разныхъ мелочахъ сложнаго заводскаго быта. Черемшанскй заводъ имлъ семь тысячъ населеня, но общественныхъ интересовъ здсь не полагалось, кром обычныхъ дрязгъ глухой провинцальной жизни — именинъ, картъ, выпивокъ, разныхъ анекдотовъ и просто сплетенъ. Обстановка самая затягивающая, и самый свжй человкъ быстро обрастаетъ въ ней мхомъ. Охота является единственнымъ спасенемъ, и почти вс заводске служаще, или, по-старинному, служители,— поголовно охотники. Даже самъ неприступный бухгалтеръ Семенъ Павловичъ Середкинъ, работавшй какъ желзная машина, и тотъ оживлялся, когда рчь заходила объ охот, въ свободное время, когда въ страду заводскя работы останавливаются, онъ съ ружьишкомъ тоже шатался по лсу, благо мста было глухое и дичи всякой вполн достаточное количество.

Разъ свтлымъ юньскимъ утромъ, когда въ виду предстоявшей страды въ контор шелъ особенно оживленный разговоръ объ охот, къ ршетк, чрезъ толпу дожидавшихся рабочихъ, протолкался мужчина средняго роста, одтый въ потертое драповое пальто. Его большая сдая голова съ развитымъ лбомъ и большими срыми глазами невольно кидалась въ глаза, хотя при ближайшемъ ‘разсмотрни’ производила непрятное впечатлне: разбухшй съ синеватыми жилками носъ обличалъ пьяницу, такя же жилки были на дряблыхъ осунувшихся щекахъ, подъ глазами отвисли водянистые мшки, остановившеся выкаченные глаза смотрли, какъ у амфибй, тяжелымъ неморгающимъ взглядомъ. Прибавьте къ этому еще то, что все лицо подергивалось конвульсивной судорогой.

— А, Палачъ пришелъ… Палачъ!..— зашептались служаще и выжидающе смотрли на Семена Павловича, который продолжалъ разсказывать объ убитой имъ тетерьк и длалъ видъ, что не замчаетъ Палача.

А Палачъ какъ остановился глазами на бухгалтер, такъ и застылъ въ одной поз, точно, по меньшей мр, хотлъ проглотить его. Кончивъ свой разсказъ, Семенъ Павловичъ повернулся къ столу и уткнулъ носъ въ свои безконечныя бумаги. Кто-то изъ молодыхъ фыркнулъ въ горсть, но это не нарушило нмой сцены. Рабоче давно переглядывались между собой и толкали другъ друга локтями.

— Ваше высоко-ничего, позвольте мн два листа бумаги…— заявилъ наконецъ Палачъ хриплымъ голосомъ.

— Для чего теб бумаги?— посл долгой паузы спросилъ Семенъ Павлычъ, не поднимая головы отъ работы.

— А на тебя прошене на чемъ буду писать?

— Какое прошене?

Въ толп рабочихъ и служащихъ происходитъ движене, вс ждутъ, что сморозитъ Палачъ бухгалтеру.

— Обыкновенное прошене… Ты у меня душевное зеркало укралъ. Вотъ я и хочу подать прошене на тебя оберъ-протосингелу святйшаго сената.

Слышится сдержанный смхъ, на лицахъ блеститъ улыбка, одинъ Семенъ Павловичъ невозмутимъ попрежнему и продолжаетъ выставлять ряды цифръ въ какой-то безконечной заводской вдомости. У него была ужъ такая привычка, что непремнно заставитъ всякаго подождать, даже самого заводскаго управителя. Посл безконечной паузы онъ откуда-то изъ-подъ стола достаетъ два листа бумаги и, не глядя, тычетъ ихъ Палачу. Взявъ бумагу и свернувъ ее трубочкой, Палачъ торжественно направился къ выходной двери, но вернулся съ полдороги и опять обратился къ бухгалтеру:

— У меня свадьба, Семенъ Навлычъ… прошу не оставить своей милостью.

— Какая свадьба?

— Налимъ на блк женится… Ужъ милости просимъ къ большому столу.

— Гд свадьба-то будетъ?

— Подъ девятой сваей у бучила…

Улыбнувшись кривой торжествующей улыбкой, Палачъ выходитъ и сильно хлопаетъ дверью. На улиц встрчаютъ его ребятишки, приносивше на фабрику работавшимъ отцамъ и братьямъ обдъ, слышатся дтске голоса: ‘Палачъ… Палачъ!.. Жирно сълъ!’… Въ отвтъ раздается площадная брань, и Палачъ съ поднятой палкой бросается на ребятишекъ, которые удираютъ вразсыпную, какъ стая воробьевъ отъ брошеннаго камня. Въ контор вс бросаются къ окнамъ и надрываются отъ смха, любуясь, какъ Палачъ на всхъ парахъ летитъ по площади съ палкой въ рук.

— Ужъ этотъ Палачъ всегда штуку уколетъ,— говоритъ кто-то въ толп служащихъ.— Душевное зеркало потерялъ… ахъ, прокуратъ!..

— Что это за Палачъ?— спрашиваю я Семена Павлыча.

— Такъ… блажной,— нехотя отвчаетъ бухгалтеръ.— Давно ужъ съ ума онъ спятилъ, а теперь такъ болтается по заводамъ.

— Зачмъ его Палачомъ называютъ?

— Заслужилъ, значитъ, если вс зовутъ… Прежде при крпостномъ нрав хуже звря былъ. Надзирателемъ служилъ… Страсть сколько народу передралъ и дралъ на смерть. И теперь еще не забыли его-то музыку… Можетъ, изъ-за него сколько народу въ острог сгнило да въ бгахъ но лсамъ пропало. Сорокоумовъ еще тогда главнымъ управляющимъ былъ, такая же медвжья лапа была,— ну, заодно и гноили народъ. Лютъ былъ драть этотъ Палачъ, изо всхъ отличался. А какъ воля подошла, ему и отказали… Дло было у него въ суд о двухъ запоротыхъ мастеровыхъ, ну, при старыхъ еще судахъ было, отвертлся какъ-то. Оставили въ подозрни — и только… Съ тхъ поръ и тронулся.

— Что же онъ теперь длаетъ?

— А такъ — болтается но заводамъ да блажитъ: гд переночуетъ, гд покормятъ, гд пятачокъ подадутъ… Все, что было нажито, промоталъ, а теперь такъ — художествами разными промышляетъ да комеди разыгрываетъ. Прошеня писать мастеръ, ужъ такой мастеръ, что этакого и не найти… Куда угодно наваляетъ. Вдь онъ только прикидывается дуракомъ…

— А какое онъ душевное зеркало потерялъ?

— Да такъ, вретъ… Вы его сами поспросите, онъ, ничего, любитъ поговорить, особенно, если немножко подвыпьетъ.

— Семья есть?

— Какая семья… Трехъ женъ въ гробъ заколотилъ. Чистый зврь, однимъ словомъ, не приведи Богъ. И что только онъ надъ своими женами ни выдлывалъ, какъ ни галился {Галиться — насмхаться}… Зврски тиранилъ. А ребятишекъ, бывало, всхъ за окошко сонныхъ повыкидаетъ. Послднюю жену прямо въ запой вколотилъ: поставитъ передъ ней полштофъ водки, зарядитъ ружье, взведетъ курокъ и прицлится въ жену, пока та всего полштофа не выпьетъ, не отойдетъ. Такъ и спилась бабенка…

Этотъ Палачъ очень заинтересовалъ меня, какъ характерный обломокъ крпостного режима на уральскихъ горныхъ заводахъ, онъ мн напомнилъ другого блажного, проживавшаго въ Черемшанскомъ завод и извстнаго подъ именемъ Борьки. мн вдругъ сдлалась ясной цлая полоса заводской жизни, которая раньше только поражала своими рзкими противорчями.

II.

Я жилъ недалеко отъ фабрики, на берегу пруда. Каждое утро Борька проходилъ мимо и непремнно остановится. Станетъ передъ окномъ, тряхнетъ лохматой головой и забормочетъ:

— Приказываю… сорокъ восемь серебромъ… Начальство… нельзя.

— На фабрику идешь, Борька?

— Иванычи робятъ… нельзя… начальство. Съ меня спросятъ..

— Да кто съ тебя спроситъ?

— Управитель вдь я… какъ же… за Иванычей спросятъ. Начальство… нельзя.

Борька былъ тоже блажной, но совсмъ въ другомъ род, чмъ Палачъ, начиная съ самой наружности. Юркй, маленькй, озабоченный Борька вчно куда-нибудь торопился и даже свой армякъ носилъ такимъ образомъ, точно второпяхъ не усплъ его хорошенько надть — армякъ вчно валился у него съ плечъ. Его немного птичье лицо, съ быстрыми, темными глазами, никогда не улыбалось, волосы были спутаны въ какую-то кошму, а обтрепанную баранью шапку Борька и лто и зиму носилъ въ рукахъ. Говорилъ онъ плохо и безсвязно, такъ что трудно было прослдить нить его больной, свихнувшейся мысли. Ясно было только одно, что онъ, Борька, заводскй управитель, начальство и долженъ за всхъ отвчать. Въ церкви Борька вставалъ всегда на первое мсто, торжественно встрчалъ прзжавшее начальство въ Черемшанскй заводъ и неизмнно провожалъ каждаго покойника до кладбища.

— Нельзя, Иванычъ умеръ… Похоронить Иваныча приказываю… сорокъ восемь серебромъ…

Всхъ мужчинъ Борька называлъ Иванычами, женщинъ онъ не любилъ, называлъ ‘браковками’ и при встрч съ ними плевался. Проживалъ онъ изъ милости, у разныхъ добрыхъ людей изъ заводскаго купечества, его любили за незлобный характеръ и за то, что Борька ужасно былъ богомоленъ — никогда не пропуститъ ни одной церковной службы и постоянно кладетъ земные поклоны.

Раньше, какъ разсказывали, Борька былъ совсмъ здоровый человкъ и работалъ на фабрик. Это было еще въ крпостное время. Можетъ-быть, онъ работалъ бы и теперь, какъ самый исправный мастеровой, но его погубило совершенно случайное обстоятельство. На фабрик, гд работалъ Борька, пропали какя-то мдныя ‘подушки’ отъ колеса, и Борька очутился въ числ заподозрнныхъ въ краж. Это и нарушило душевное равновсе Борьки, потому что впереди предстояла жестокая казнь. Борька началъ задумываться,— думалъ, думалъ и въ одно прекрасное утро открылъ, что онъ-то, Борька, и есть главное заводское начальство. Такимъ образомъ для него разршился вопросъ не только объ украденныхъ мдныхъ подушкахъ, но вопросъ всего тогдашняго порядка: начальство — и конецъ длу, все ясно, никакихъ сомннй. Если Палачъ тронулся отъ избытка власти, то Борька, наоборотъ, отъ слишкомъ безправнаго своего положеня. Онъ кончилъ тмъ, чмъ иногда кончаютъ слишкомъ униженные и оскорбленные — онъ помшался на той самой власти, которая кругомъ давила все и вся.

— Я управитель…— бормоталъ постоянно Борька, размахивая своей бараньей шапкой.— Иванычи, постарайтесь для начальства… нельзя… за всхъ отвчать должонъ…

Въ качеств прямого заводскаго начальства Борька ежедневно отправлялся на фабрику и непремнно обходилъ вс ‘дйствя’. Странно было видть этого сумасшедшаго въ царств огня и желза, гд самыя машины, кажется, были преисполнены мысли и вели свою работу вполн сознательно. Борька торопливо осматривалъ вс корпуса, размахивалъ своей шапкой и оставался доволенъ работой Иванычей. Рабоче любили Борьку и устраивали ему разные сюрризы: то встртятъ у входа въ корпусъ безъ шапокъ, то выстроятся въ дв шеренги и начнутъ кричать ‘ура’, то наконецъ примутся качать импровизированнаго управителя на рукахъ.

— Спасибо, Иванычи…— серьезно благодаритъ Борька.— Не забывайте начальства… Нельзя, Иванычи, сорокъ восемь серебромъ…

Нужно было видть лицо Борьки въ эти моменты: оно точно все свтлло и прояснялось, а глаза просто сяли блаженствомъ. Вообще, можно сказать, что Борька, по-своему былъ совершенно счастливъ и придуманной фикцей разршалъ неразршимый вопросъ… Только разъ Борька чуть не потерплъ пораженя отъ новаго черемшанскаго управителя изъ русскихъ нмцевъ, который почему-то не взлюбилъ сумасшедшаго и даже не веллъ пускать его на фабрику. Когда Борька явился утромъ для осмотра своихъ владнй, сторожъ загородилъ ему калитку, черезъ которую входили на фабричный дворъ.

— Не видишь, браковка, кто идетъ…— заревлъ Борька, оттолкнулъ сторожка и, какъ ни въ чемъ не бывало, отправился осматривать заводскя дйствя.

Доложили настоящему управителю, который разсердился и веллъ вывести Борьку силой. Но послднее было исполнить не такъ-то легко — Борька защищался съ большой ловкостью, ругался и ревелъ, какъ быкъ, пока человкъ десять здоровенныхъ мастеровъ не вынесли его на рукахъ. На слдующй день повторилась та же исторя и т. д., пока настоящему управителю не надоло возиться съ сумасшедшимъ. Такимъ образомъ Борька отвоевалъ свою власть и ходилъ по фабрик, съ усиленной дерзостью ругая всхъ браковками.

— Въ острогъ посажу всхъ…— ворчалъ Борька на Иванычей.— Позабыли начальство… приказываю…

Эти два блажныхъ составляли типичное воспоминане о минувшихъ крпостныхъ порядкахъ на уральскихъ горныхъ заводахъ.

Въ темное время до 19-го февраля на каждомъ завод было нсколько такихъ блажныхъ, составлявшихъ неотъемлемую принадлежность тогдашнихъ заводскихъ порядковъ. Были и дураки и дуры, иногда въ одномъ только завод ихъ считалось больше десятка. Замчательно то, что вмст съ наступившей волей быстро началъ вымирать и этотъ жалкй типъ, созданный спецальными условями крпостного быта — теперь по заводамъ рдко гд встртишь одного, много двухъ дураковъ, да и т большею частью старики, слдовательно самое законное наслдство еще крпостничества. Происхождене такихъ дураковъ именно въ то время вполн понятно, потому что нигд въ такихъ жестокихъ формахъ не выразилось крпостничество, какъ на горныхъ заводахъ. Собственно, это была каторга, только безсрочная, безъ всякой выслуги лтъ, создававшая на одномъ конц Палачей, свихнувшихся отъ избытка власти, а на другомъ Борекъ, терявшихъ послднюю каплю разсудка отъ своего больше тамъ рабьяго положеня.

Здсь интересно отмтить тотъ фактъ, что параллельно съ полосой крпостныхъ дураковъ и дуръ тянулась другая аномаля, именно спецально-заводске крпостные разбойники. Въ разбойники шли исключительно энергичныя натуры, какя создаются въ такя жестокя времена слишкомъ исключительными бытовыми условями и служатъ живымъ протестомъ существующему порядку. Каждый почти горный заводъ на Урал имлъ такихъ разбойниковъ, прославившихся громкими подвигами, теперь имена этихъ яркихъ протестантовъ окружены легендарными сказанями и сдлались достоянемъ народной фантази. Замчательно то, что вс эти заводске разбойники, переходивше въ нелегальное положене, исчезли сейчасъ же посл 19-го февраля, когда рушились создававшя ихъ условя: не стало фабричной и присковой каторги, не стало и разбойниковъ…

Типъ крпостныхъ дураковъ, какъ все мене рельефное и яркое, оказался живуче и доживаетъ теперь свои послдне дни въ вид живого памятника о ‘добромъ старомъ времени’.

III.

Съ Палачомъ я познакомился на заводской плотин, гд онъ по утрамъ удилъ рыбу. Я подъхалъ на душегубк и тоже закинулъ удочки недалеко отъ него. Было еще рано, прудъ дымился блымъ волокнистымъ туманомъ, который расползался подъ лучами солнца во вс стороны. Сейчасъ за плотиной глухо грохотала фабрика и долетали окрики рабочихъ. Гд-то визжала пила и гудлъ тяжелый обжимочный молотъ, жулькавшй сырую чугунную крицу… Изъ красной стны ‘машинной’ вырывались съ хрипньемъ блые клубы таявшаго въ воздух пара, какъ лихорадочное дыхане измученнаго животнаго. Рыба брала плохо, точно на зло всмъ благопрятнымъ примтамъ, поплавки лежали въ вод, какъ заколдованные.

— Ишь дворяне… не хотятъ своего дла знать!— ворчалъ Палачъ, вытаскивая изъ воды пустую удочку и насаживая на крючокъ самаго ‘веселаго’ червяка.— Зазнались господа помщики…

Палачъ былъ въ своемъ обыкновенномъ костюм и находился по обыкновеню въ самомъ ожесточенномъ настроени духа, мн было видно его фигуру только сбоку. Чтобы завязать разговоръ, я попросилъ у него червяка повеселе.

— У меня вс, дьявола, веселые будутъ…— засмялся Палачъ, подавая на своей широкой ладони кружившагося спиралью червяка.— Слово такое знаю… Дайте, я его, подлеца, самъ вамъ насажу!

Палачу доставляло видимое удовольстве продвать черезъ корчившееся отъ боли тло стальной крючокъ, и я предоставилъ ему это продлать лишнй разъ. Мы помаленьку разговорились.

— Вы ему въ глаза наплюйте, подлецу…— совтовалъ Палачъ, передавая мн совсмъ готовую насадку.— Веселе будетъ въ вод играть… У, дворянинъ! Помщики нынче вс сдлались.

— И черви?

— И черви… А то какъ же?.. Вотъ скоро и червямъ земство, да окружные суды, да школы устроятъ… ха-ха!.. Вы какъ полагаете на этотъ счетъ? Тогда никто не смй пальцемъ пошевелить его, червяка-то… Вотъ оно какъ!.. Охъ, показалъ бы я вамъ, каке помщики да дворяне бываютъ!..

Палачъ сжалъ кулакъ и даже заскриплъ зубами, одно удилище у него сорвалось въ воду и тихо поплыло къ плотин, но Палачъ добылъ его голой разутой ногой, какъ обезьяна.

— Вы теперь собственно чмъ занимаетесь?— спросилъ я, чтобы поддержать интересный разговоръ.

— Я-съ?.. А вотъ думаю устроить на этомъ самомъ пруду кабакъ… Понимаете: подвижной кабакъ. Да… Теперь мужикъ долженъ ходить къ кабаку, трудно, я думаю, мужику-то безпокоить себя на дворянскомъ-то положени, а тогда кабакъ къ самому рылу подплыветъ: ‘Выкушайте, ваше благороде’…

— Какъ же вы устроите кабакъ на вод собственно?

— А очень просто-съ… Отъ земства выхлопочу пособе за изобртене, а тамъ сенатъ привилегю дастъ — вотъ и кабакъ готовъ. Надо же и мн чмъ-нибудь жить… Прежде трехрублевыми бумажками трубку раскуривалъ, а нынче волка ноги кормятъ. Настоящую фабрику сгорвшихъ отъ вина заведу, и медаль выдадутъ… ха-ха!..

— А душевное зеркало?

Палачъ взглянулъ на меня своими остановившимися глазами и нахмурился: очевидно, мой вопросъ былъ невпопадъ. Мы удили нсколько времени молча.

— Что душевное зеркало… душевное зеркало — особь статья,— задумчиво заговорилъ Палачъ, глядя въ сторону.— Ежели бы изъ васъ печенки выняли или вотъ этакъ на крючокъ посадили, какъ червя — какъ вы насчетъ этого понимаете?

— Скверно въ томъ и другомъ случа…

— То-то вотъ и есть,— какъ-то обрадовался Палачъ.— А безъ душевнаго зеркала еще хуже… Было душевное зеркало, все въ него какъ на ладонк видно, а тутъ вдругъ не стало. Темнота… дворянство… А кто же работать будетъ… а?.. Кто начальству повиноваться? Кто по острогамъ будетъ сидть?.. Плачутъ о васъ, о дворянахъ, палки-то… давно плачутъ! Погодите, только найти бы мн душевное зеркало, показалъ бы я имъ, откуда ноги растутъ…

Палачъ дико захохоталъ, какъ хохочутъ трагическе актеры. Онъ былъ правъ: ничего нтъ хуже, какъ потерять ‘душевное зеркало’ и вмст съ нимъ всякую надежду когда-нибудь скова найти.

IV.

Въ Черемшанскомъ заводъ мн привелось прожить цлое лто. Въ август началась скверная дождливая погода, значитъ, наступила пора узжать. Назначенъ день и часъ отъзда, чемоданъ уложенъ. Ничего нтъ хуже этого неопредленнаго положеня, которое остается до выршеннаго отъзда, когда ничмъ не можешь заняться и вообще чувствуешь себя прескверно. Наконецъ и лошади поданы, садишься въ экипажъ — слава Богу, похали. Грязь по колно, повозка грузно осдаетъ въ разъзженныхъ колеяхъ, лошади съ подвязанными хвостами уныло шлепаютъ копытами по разведенной, какъ кисель, грязи. А съ сраго, печальнаго неба такъ и сыплется мелкй, какъ водяная пыль, безпощадный и всепроницающй дождь, который зарядилъ надолго. Однимъ словомъ, настоящее ненастье, которое нагоняетъ тоску даже на свиней.

Повозка спускается съ горы, гд стоитъ церковь, на плотину, катится мимо заводской конторы, направо мелькаютъ ряды дрянныхъ деревянныхъ лавокъ, составляющихъ въ совокупности ‘базаръ’.

— А-ахъ, шь тебя волкъ!..— ругается ямщикъ, осаживая тройку.

Начинается медленное слзане съ козелъ, еще боле медленное хождене вокругъ экипажа, чесане въ затылк, крпкя русскя слова сквозь зубы, и въ результат оказывается, что старый изгорвшй ременный тяжъ лопнулъ.

— Не ворочаться же назадъ,— протестую я.

— Пошто ворочаться… На вотъ!.. Еще умный тяжъ-отъ былъ, вишь, догадался, гд лопнуть, супротивъ самаго базара… Веревочку надо будетъ прихватить, вашескороде, живой рукой оборудуемъ!..

Подъзжаемъ къ крайнимъ лавкамъ и останавливаемся. Экипажъ окружаютъ прасолы и приказчики, качаютъ головами, хвалятъ умный тяжъ, бранятъ кучера, даютъ совты и т. д. Коренника выпрягаютъ, и начинается безконечное налаживане варовиннаго тяжа, торгашамъ длать нечего, и она принимаютъ самое дятельное участе въ этой работ. Я смотрю отъ-нечего длать но сторонамъ. У одной лавки играютъ двое въ шашки, у другой сдой старикъ съ хлыстомъ гоняется за голубями, вообще тоска и скука смертная, и всякй старается какъ-нибудь убитъ ненавистное время. Покупателей нтъ, но дома длать тоже нечего — вотъ и сидятъ. На выручку умирающей отъ тоски публики изъ-за угла появляется Палачъ, и сейчасъ же начинается травля.

— Жирно сълъ… жирно сълъ!..— кричитъ сдой старикъ, гонявшй голубей.

Палачъ усталъ, продрогъ, вообще измученъ и едва вытаскиваетъ изъ липкой грязи свои голыя ноги, такъ что едва отвчаетъ на задиранье легкой руганью и какимъ-то рычаньемъ. Но съ этотъ моментъ съ другой стороны торопливой походкой приближается Борька и, конечно, несетъ шапку въ рук. Два дурака разомъ — это ужъ цлое спасене отъ гнетущей всхъ тоски. Какъ надъ всми блаженненькими, надъ Борькой вс любили продлать какую-нибудь веселенькую штучку, безъ чего русскй человкъ какъ-то не можетъ обойтись, хотя и питаетъ большую слабость ко всмъ блажнымъ и тронувшимся. Надъ Борькой потшались т же самые люди, которые заботились о немъ. Но больше всего ему доставалось на рынк отъ заводскихъ торгашей, сходившихъ съ ума отъ бездлья: здсь первымъ дломъ, конечно, выучили Борьку пить водку, ругаться непечатными словами и т. д. Разсердить Борьку было довольно трудно, но если онъ выходилъ изъ себя, то лзъ драться къ первому встрчному съ пной у рта. Обыкновенно, какъ вс тронутые люди, Борька ‘стервенился’ изъ-за сущихъ пустяковъ, что и было особенно любопытно базарнымъ Иванычамъ.

— Палачъ, Борька укралъ твое душевное зеркало!..— послышались натравливанья съ нсколькихъ сторонъ разомъ.

Палачъ какъ-то жалко моргаетъ своими остановившимися глазами и, повидимому, не иметъ никакого желаня травить Борьку, онъ въ своихъ отрепьяхъ походитъ на ошпаренную когда-то веселымъ поваромъ бездомную уличную собаку, у которой одинъ бокъ совсмъ голый, а на другомъ шерсть торчитъ скатавшимися клочьями.

— Борька, на твое мсто управителемъ сдлали Палача…— травятъ съ другой стороны Борьку.

Но блажные слишкомъ промокли и устали и не поддаются на закидываемую удочку. Тогда сдому старику, забавлявшемуся голубями, пришла счастливая мысль.

— Эй, ребята, перенесите-ка вотъ ршетку въ ту вонъ лавку,— проситъ онъ блажныхъ.— По колачику дамъ за работу…

Дло не трудное, потому что въ ршетк лежитъ всего нсколько мшковъ изъ-подъ муки. Блажные немного поломались, но потомъ согласились, что и было нужно. Не успли они отойти съ ршеткой десяти шаговъ отъ лавки, какъ сдой старикъ закричалъ:

— Борька, а Борька… вдь Палачъ-то надуваетъ: ты одинъ несешь ршетку, а онъ такъ идетъ…

Борька остановился и вопросительно посмотрлъ на своего партнера: остроумная мысль никакъ не укладывается въ его затемненномъ мозгу, и онъ, видимо, начинаетъ подозрвать Палача въ мошенничеств. Вдобавокъ Палачъ улыбается самымъ нахальнымъ образомъ.

— Иванычъ, нехорошо… приказываю…— бормочетъ Борька и трогается въ путь, но его опять останавливаютъ.

Начинается настоящая травля. Блажные сначала спорили, потомъ принялись ругаться и кончили жестокой дракой, покатившись къ удовольствю публики прямо въ грязь. На меня эта сцена произвела самое тяжелое впечатлне: около пустой ршетки валялись въ грязи съ неистовымъ ревомъ дв половинки отошедшаго въ вчность крпостного уклада…

Остается вопросъ: навсегда ли миновало время людей, потерявшихъ свое ‘душевное зеркало’ въ той или другой мр? Полагаю, что нтъ, по крайней мр, это врно для мудреной заводской жизни, гд на каждомъ шагу такая масса противорчй… Конечно, героическя времена заводской каторги канули въ вчность, но, съ другой стороны, мимоидущее время, чреватое всяческими сюрпризами, несетъ много новыхъ бдъ и золъ. Но объ этомъ въ другой разъ.

1885.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

БЛАЖНЫЕ.Очеркъ изъ заводскихъ нравовъ.

Читайте также:

БЛАЖНЫЕ.
Очеркъ изъ заводскихъ нравовъ.