Благой Д. Батюшков К. Н., Батюшков Константин Николаевич, Год: 1930
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Благой Д. Батюшков К. Н. // Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929-1939.
Т. 1. — [М.]: Изд-во Ком. Акад., 1930. — Стб. 368-371.
http://www.feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le1/le1-3682.htm
БАТЮШКОВ Константин Николаевич [1787-1855] — поэт, непосредственный предшественник Пушкина. Воспитывался в петербургских французских пансионах. Был связан тесными дружескими отношениями с Н. И. Гнедичем, позднее с кн. Вяземским, Жуковским и ‘арзамасцами’ (см. ‘Арзамас’). Служил на военной и гражданской службе. Участвовал в трех походах. В 1818 был прикомандирован к дипломатической миссии в Италии, где вскоре заболел неизлечимой душевной болезнью. Несмотря на ряд неудачных попыток к самоубийству, прожил еще около тридцати пяти лет, но для литературы безвозвратно погиб с 1821.
Будучи лит-ым учителем Пушкина (см.) Б. является его предшественником и в социальном отношении. В его поэзии впервые зазвучал в русской лит-ре, с тех пор до конца века не замолкавший в ней, голос деклассирующегося представителя старинного, но обнищавшего дворянского рода. ‘Не чиновен, не знатен, не богат’, с горечью записывает о себе Б. в дневнике. Непрерывное безденежье (‘ни гроша нет’, ‘могу умереть с голоду’), заклады и перезаклады, наконец продажа унаследованного имения, служебные незадачи, связанные с органическим неумением и нежеланием служить и, в особенности, прислуживаться (‘к службе вовсе не гожусь’) — накладывают решительный отпечаток на характер и лит-ую деятельность Б. Из его писем возникает образ ‘старика в 22 года’, ‘печального странствователя’, во всем разочарованного (‘умираю от какой-то ни к чему непривязанности’), угнетаемого скукой, всюду, где бы он ни был — в ‘свете’, в деревне, в военных походах, в путешествиях — образ, к-рый несколько позднее находит свое художественное воплощение в ‘Евгении Онегине’ Пушкина. Наследственная предрасположенность к душевному заболеванию (и по материнской и по отцовской линии), мысль о неизбежности к-рого издавна тяготила Б., особенно омрачает его психику.
Творчество Б., признанного эпикурейца, представителя ‘легкой поэзии’, эротической лирики, славящей бездумное и беспечное наслаждение жизнью, ее удовольствиями, на первый взгляд поражает резким несоответствием и личной и социальной судьбе его творца. Но это несоответствие только кажущееся.
Основной задачей, к-рую Б. стремился разрешить своим художественным творчеством, было ‘образование’ нового лит-ого яз.: ‘пламенное желание усовершенствования языка нашего’ сам Б. склонен был считать своей единственной заслугой. Борьба за создание нового лит-ого яз., к-рая была начата еще Карамзиным (см.) и в которой Б. принимает самое оживленное участие (острые сатиры на ‘славянороссов’), явилась выражением обозначившегося к нач. XIX в. социального расслоения дворянства. Новый слой, обозначившийся в дворянстве — деклассирующаяся дворянская интеллигенция, — по слову Пушкина, ‘обломки униженных родов’, ‘с имениями, уничтоженными бесконечными раздроблениями, с просвещением, с ненавистью противу аристократии’, несли в себе потребность иной языковой культуры. Опрощению, демократизации быта неизбежно соответствовала тенденция к опрощению, демократизации яз. В лит-ой деятельности Б. это выступает с особенной наглядностью. Подобно тому как он противопоставляет свой ‘шалаш простой’, ‘убогую’, ‘смиренную хижину’ — ‘свету’ с его ‘дворцами’, ‘мраморными крыльцами’, ‘огромными палатами с высокими столбами’ (один из самых навязчивых мотивов его лирики, целиком подтверждаемый эпистолярными признаниями), так отвлеченно приподнятому, условно-книжному, пронизанному церковно-славянской стихией, ‘мандаринному, рабскому, татарско-славянскому яз.’ придворной поэзии XVIII в. противопоставляется им требование ‘писать так, как говоришь’, стремление к ‘ясности’, ‘строгой точности’, ‘простоте’ речи, к сближению лит-ого яз. с живым, ‘простонародным’ говором. Правда, в этом последнем направлении Б. делает лишь первые робкие шаги. До конца усвоить русской лит-ре ‘слог простонародный’ — живую разговорную речь — осмелился только гений Пушкина. Б. еще не верит в способность ‘варварского’, ‘жестокого’ русского яз. к самостоятельному развитию (‘и язык-то по себе плоховат, грубенек, пахнет татарщиной. Что за Ы, что за Ш? что за Щ, ШИЙ, ЩИЙ, ПРИ, ТРЫ? О, варвары!’), стремится сообщить ему лад и гармонию излюбленной им итальянской речи, к-рую он уподобляет ‘арфе виртуоза’, сравнивая русский яз. с ‘волынкой или балалайкой’. Однако практика Б. опережает его теорию. В своих ‘Опытах в стихах и прозе’, вышедших в двух томах в 1817 и заключающих почти все им написанное, Б. дает высокие образцы русской стихотворной и прозаической речи — оселок, на к-ром оттачивает свой стих и свою прозу Пушкин. Наряду с изменением яз. мы сталкиваемся в поэзии Б. с одновременным изменением поэтического жанра. Взамен ‘высокой’, ‘торжественной’, победно-звучащей оды — основного жанра поэтов XVIII в. — на первом месте в творчестве Б. выступает элегия — задушевное, подернутое грустью лирическое излияние чувств и мыслей поэта. Б., почтенный современниками прозвищем ‘русского Тибулла’, один из первых вводит в нашу лит-ру и надолго утверждает в ней этот жанр. Изменению жанра всегда соответствует смена признанных лит-ых авторитетов. Сближаясь с Карамзиным и ‘сентименталистами’ в общих стремлениях к ‘преобразованию’ лит-ого яз., в культивировании жанров так наз. ‘интимной лирики’, Б., выросший и воспитанный в традициях французского XVIII в., в то же время в основном остается верен поэтике классицизма. Но вместо прежних ‘Пиндаров и Горациев’ поэтическими учителями Б. становятся римские элегики, итальянские поэты Возрождения, в особенности Торквато Тассо (см.) с его трагической биографией, в к-рой Б. усматривал полное сходство со своей личной судьбой, и ‘певец любви’ Петрарка (см.), наконец глава французской ‘легкой поэзии’ (‘posie fugitive’) — Парни (см.). Из творчества последнего вливается в стихи Б. ярко-окрашенная эротическая струя. Однако значение эротических мотивов в поэзии Б. несколько преувеличено. Беспримесной эротики мы у него почти не встречаем. Большинство эротических стихов Б. проникнуто мыслью о ‘тщете’ славы, ‘крылатости’ счастья, ‘губительности’ времени, ‘беспрестанном увядании чувств’, замыкается красноречивым образом то пугающей, то радующей смерти, но смерти, о к-рой поэт повидимому не забывает почти ни на минуту. Мотив наслаждения вином и любовью выдвигается в качестве своего рода защитного средства против неизбежной быстротечности всего сущего. С годами элегические подземные воды в поэзии Б. все более и более выбиваются наружу, завершая ее безысходно-мрачным ‘Изречением Мельхиседека’ (последнее стихотворение Б., написанное почти накануне безумия) — этой поистине могильной плитой над всеми человеческими надеждами и усилиями. Мало того, в ‘Речи о влиянии легкой поэзии на язык’ [1816] Б. дает своему влечению к эротической лирике чисто-формальную мотивировку. Произведения ‘легкой поэзии’, по его мысли, в наибольшей степени, чем какой-либо другой род поэтического творчества, требуют от поэта внимания к своей формальной стороне, предельного формального чекана, ‘возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге’, следовательно являются и наилучшим орудием для ‘образования’ яз., чему, как сказано, Б. служил с таким рвением и с такой осознанностью. И, действительно, именно в эротических стихах Б. удается достигнуть своего наивысшего формального мастерства: ‘пластики’, ‘скульптурности’, столь восхищавшей Белинского (‘стих его часто не только слышим уху, но видим глазу: хочется ощупать извивы и складки его мраморной драпировки’), и в особенности неслыханного у нас дотоле благозвучия, ‘итальянской гармонии’ стиха, к-рые заставляли Пушкина сравнивать роль Б. с ролью Петрарки и к-рые на самом деле составляют основной его вклад в историю русской поэзии.
На свои ‘опыты’ в области прозы (критические статьи о поэзии, живописи, отрывки описательного и философского характера) сам Б. склонен был смотреть с чисто служебной точки зрения как на подготовительные упражнения к писанию стихов: ‘Я хотел учиться писать и в прозе заготовлял воспоминания или материалы для поэзии’, ‘чтобы писать хорошо в стихах, надо много писать прозою’. Тем не менее проза Б. имеет, как было указано, и самостоятельную ценность. Особенно следует отметить письма Б., к-рые сам он рассматривал в качестве совсем особого рода словесного творчества (‘писать ничего не стану, кроме писем к друзьям: это мой настоящий род. Насилу догадался’). Влияние ‘писем к друзьям’ Б. на эпистолярную прозу Пушкина едва ли подлежит сомнению.
Библиография: I. Лучшим изданием сочин. Б. является трехтомное со вступительной статьей Майкова Л. и примечаниями Майкова Л. и Саитова В., СПБ., 1885-1887.
II. Статья Майкова Л., вышедшая отдельной книгой, ‘Б., его жизнь и сочинения’, СПБ., 1896 — представляет собой наиболее полное исследование его жизни и творчества. О влиянии Б. на Пушкина: Майков Л., Пушкин о Б., ‘Пушкин’, сб. статей, 1899, Морозов П., Пушкин и Б., сочин. Пушкина под ред. С. А. Венгерова, т. I, СПБ., 1907, Элиаш Н., К вопросу о влиянии Б. на Пушкина, см. ‘Пушкин и его современники’, вып. XIX-XX, СПБ., 1914, Владиславлев И. В., Русские писатели, изд., 4-е М. — Л., 1924, Гершензон М. О., ‘Пушкин и Б.’ — статьи о Пушкине, М., 1926.
Д. Благой