Т. Л. Щепкина-Куперник
Биариц
Из сборника ‘Письма из далека’ (1903, 1913)
Биариц, Щепкина-Куперник Татьяна Львовна, Год: 1913
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы
М., ‘Художественная литература’, 1966
Перед нашими окнами — бесконечность: голубая, золотая, стальная, — все так же и вечно новая. То колышется, как шелковый лазоревый покров, то мерцает, и розовеет, и отливает перламутровыми полосами в лучах заката, — то блестит золототканой парчой, и пурпуром и серебром играет в изломах, и покрывается тончайшим кружевом пены, которое накидывает на водную гладь отбежавшая волна, — то млеет под лунною сказкой, сияя алмазными дорогами, ведущими
Куда-то,
Откуда нет возврата,
Куда дороги нет…
Здесь не только видишь и слышишь, здесь чувствуешь море все время, — видишь, как люди применяются к нему, к его законам, его часам и его грозным капризам. Но купанье зато изумительное.
Я знаю купанье в каменистой Аббации, утопающей в тропической зелени своих садов и пропитанной ароматом розового лавра, в песчаной Бредани, где запах моря смешивается с смолистым дыханием сосен, в цветущем Jersey, где прилив открывает целые версты серебристого дна и дети ходят и ловят креветок там, где два часа спустя пройдут океанские пароходы, в томно-чувственных водах Lido, где синяя ласка волны нежит и баюкает под жгучим солнцем: все хороши в своем роде, но мало что сравнится с здешним купаньем.
Море не уходит так далеко, как в Бретани и Нормандии, поэтому купаются независимо от прилива и отлива: волна всегда есть, а купанье, главным образом, состоит в том, чтобы подставлять себя удару волны так, чтобы она не сбила с ног и не утащила. Когда на вас надвигается этот вал, часто куда выше человеческого роста, точно живая стена из зеленого хрусталя, — и охватывает вас, толкает, выносит вперед, или тут же над вашей головой обрушивается и с шумом и грохотом разбивается в кипящую пену — ощущение сильнее всяких душей Шарко. Трудно уйти из воды, готов забыть всякое благоразумие, а уходишь, чувствуя жгучую свежесть во веем теле, и кажется, что с тобою что-то случилось — неожиданное, волнующее, но удивительно приятное.
Здесь для купанья четыре пляжа — береговая полоса так капризна, что один скрыт от другого выступами скал, есть на все вкусы: и совершенно открытый всем ветрам, и совсем защищенный скалами так, что там почти не бывает волнения и плавают детишки, но самый посещаемый — это Grande Plage {Большой пляж (франц.).} перед казино. Весь день этот пляж представляет собою необыкновенно оживленную и пеструю картину, напоминающую большие обстановочные феерии.
Как задняя декорация — белое казино, нижний этаж которого выходит на каменную ‘promenade’ {галерею (франц.).}, прерванную в нескольких местах спусками к морю, тут же кафе, где играет музыка, по ‘promenade’ непрерывным потоком тешутся гуляющие, на среднем плане — песчаный plage, уставленный полосатыми палатками, на переднем плане — купающиеся и громадные волны, тут надо себе представить четвертую стену, боковые кулисы — изящные виллы, фасады отелей, и за этим — зеленеющие тамарисами скалы и голубые очертания Пиренеев.
Огромная, пестрая, разнообразная толпа, наибольшее количество французов и испанцев. Испанцев легко узнать по их гортанному говору, черномазым, сухим, словно изжаренным на солнце, caballeros {кабальеро (исп. мужчины благородного происхождения).} и по тоненьким сеньоритам с великолепными глазами и изящными овалами лиц, сопровождаемым страшными, усатыми дуэньями, неизбежно, как раскаяние сопровождает соблазнительный грех…
Все цвета женских платьев: розовые, голубые, сиреневые, бледно-зеленые, коралловые, палевые, масса роз на шляпах, молоденькие цветочницы в белых платьях, с огромными корзинами роз, куда они примешивают листья вервены с тонким лимонным запахом, тут же белые фигуры кондитеров и поварят, шмыгающих с лотками пирожных и красными цилиндрическими ящиками гофреток, няньки в белых чепцах и кормилицы в разнообразных костюмах с широчайшими лентами, продавцы газет, вееров, игрушек, бритые католические abb {священники (франц.).} в черных сутанах, купальщики в кожаных куртках, купающиеся в мохнатых пеньюарах, старцы в светлых костюмах с моноклями и цветами в петлицах, лодочники с бронзовыми лицами в синих беретах, раскрашенные дамы со спутанными по моде ногами, подростки настоящие и поддельные, монахини, кокотки, испанский король в canotier {соломенной шляпе (франц.).} и белых брюках, слепой нищий с собакой, музыканты в красных куртках, — и дети, дети, дети, которых, кажется, больше, чем песку на дне морском.
Все это живет, движется, жестикулирует, выкрикивает: ‘Echo de Paris et son ventail!’, ‘Le Journal et son chocolat’. (Летние премии газет и газеток…) Зовет друг друга: ‘Manolita! vien aqui!’, ‘Germaine, mais ou es tu donc?’ {‘Манонита! пойди сюда!’, ‘Жермен, ну где же ты?’ (франц.).}, a время от времени шальная волна набегает дальше, чем ожидали, — смывает детские постройки, пробирается в палатки, заливает дамские башмаки: писк, визг, смятение — шутка грозного великана: море пошутило!
Когда смотришь сверху, с одной из скал, на эту многотысячную толпу, на этот уголок парижского бульвара, перенесенный к самому океану, — кажется, будто это копошится кучка каких-то мошек перед самой пастью льва: ему стоило бы дохнуть на них или протянуть свою лапу, — и он уничтожил бы их без остатка, но пока, в своем величественном презрении, он даже этого не удостаивает сделать: лежит и мурлычет, и мурлыканье его — как отдаленные раскаты грома, и выпускает свои когти — эти белые, опасные волны…
А мошкара этого не понимает и беспечно толчется совсем близко к опасности…
Если Ницца называется ville de plaisir {город удовольствия (франц.).}, то Биариц смело может называться ville de bieu tre {город благосостояния (франц.).}. Одна русская дама уехала отсюда потому, что ‘on l’y soignait trop bien’ {‘слишком хорошо за ней ухаживали’ (франц.).}, как она выражалась, и я ее понимаю. Имейте только возможность выбросить несколько тысяч или даже сотен, — и у вас здесь будет все, о чем можно мечтать. Роскошные отели, некоторые — настоящие дворцы, где поселяются всевозможные дюки, маркизы и конты, залитые светом залы, в окна которых видно море и где под звуки отдаленной музыки вам подают тонкую и изящную еду — лангусты, креветки, соли, чудные фрукты, позолоченные солнцем. Кондитерские, в часы goter {полдника (франц.).} переполненные элегантными дамами, истребляющими мороженое, не уступающее испанскому, музыка весь день, на пляже, в садах, в главных отелях, струнный оркестр играет то пряные французские вальсы, то испанские песенки, с их неизбежным налетом грусти, хотите серьезной музыки — в четыре часа в casino играют Бетховена, Вагнера, Бородина… В другом casino — парижские гастролеры: Berthe Bady в ‘Vierge folle’, Fursy со своими ‘chansons rosses’, {песнями (франц.).} концерты, бридж, азартные игры, лошадки, 30 et 40, авиация, автомобильные гонки, великолепные магазины, и проч., и проч., и проч.
А время от времени — взгляд какого-нибудь темноглазого оборванца в ярко освещенные окна ресторана, где под звуки вальса упитываются кавалеры в смокингах и дамы в светлых платьях, — взгляд, из которого становится так ясно, так неизбежно понятно, откуда берутся анархисты…
По воскресеньям Биариц наполняется толпою иного сорта: из Байоны, из Бордо приезжает провинция: старушки в чепцах, солдаты, буржуазки в шумящих черных платьях, стянутые и красные, школьники, ходят стадами, подняв голову вверх и разглядывая все с каким-то испуганным любопытством, снимают обувь и входят в воду, испытывая иллюзию купанья, но не купаясь, чтобы не испортить причесок, ‘настоящая публика’ в ‘то время сидит у себя за бриджем или уезжает в Сан-Себастиан на бой быков.
Сан-Себастиан — испанское купальное место, причем купальное заведение там носит громкое имя ‘Perla del oceano’ {‘Жемчужина океана’ (итал.).}, но, по-моему, уступает здешнему, потому что город лежит хотя и в очень живописной, но совершенно защищенной от волнения бухте. Сам по себе он мало интересен: он бесконечное число раз терпел осады, пожары, разрушался и вновь отстраивался, получил и за свою храбрость от Карла I титулы noble и beal, благородного, и честного, — и от Карла II прибавку к этим титулам muy, весьма, — но в результате — он весь новый и, как все новое в Испании, не отличается ни характерностью, ни красотой.
По газетам судя, там все это время были беспорядки, происходили бунты, массовые аресты, стягивались войска, и т. д. и т. д. Но у меня впечатление получилось такое, при въезде, что восстание могли там устраивать разве младенцы, которых еще гораздо больше, чем в Биарице, — буквально переполнены улицы и площади, — а войска стягивали их на редкость хорошенькие няньки. Все остальное население было в ‘Plaza de Toros’.
Это огромное круглое здание, построенное на возвышении, как старинный бастион, к нему ведет кружная дорога для экипажей и колоссальная лестница для пешеходов. Внутри устройство у него общее со всеми подобными, кругом арены два барьера, первый ниже, второй выше, затем идут амфитеатром каменные ступени, на них и сидят, подложив на сиденье подушечки, которые разносят продавцы. Подушечки служат двум целям: во-первых, они предохраняют от холода каменных сидений, во-вторых, ими же закидывают, в случае неудовольствия, то быка, то матадора. Три яруса верхних мест и лож, посреди — украшенная коврами ложа президента, в ней же на последнем бое находились король с королевой и министрами, без придворных дам, король — в штатском, в соломенной канотьерке, — реагировал на бой по-испански, не отрывался от бинокля, аплодировал, возмущался и т. д. Королева, одетая очень скромно и очень хорошенькая, сидела с растерянным видом, и на ее личике белокурой немецкой принцессы минутами отражались испуг и отвращение, что очень говорило в ее пользу…
В сущности, это был первый настоящий бой, который я видела. Я была на корриде в Лиссабоне, но в Португалии, во-первых, не убивают быка, и рога его обделаны в шарики, ’embolado’, так что он тоже не может ранить, разве только ушибить, во-вторых, там не выпускают лошадей. Вообще нет ни убийства, ни смертельной опасности, есть только ловкость, грация, красивый спорт, и потому испанцы относятся к португальским боям с презрением.
Видела я еще ученический бой в Севилье, — тоже без лошадей. Кроме того, я сидела очень высоко в ложе. И у меня от обоих осталось только впечатление увлекательно пестрой театральной картины. Настоящая испанская толпа, женщины в кружевных или ярко расписанных шелками мантильях, у всех в волосах цветы: желтые и красные — национальные цвета.
На мужчинах — плащи и сомбреро, картинные мундиры офицеров, продавцы вееров, апельсинов, холодной воды, ‘dulces’, ‘cigarritos’ {сластей, сигарет (исп.).} и т. д. и т. д., сорвавшиеся с полотен Мурильо, сбежавшие с картин Веласкеса Альгвазилы в средневековых черных костюмах с цветными перьями на шляпах, яркое солнце на одной половине здания — где места дешевле, голубая тень на другой — sombra {тень (исп.).}, где места дороже, трепет бесчисленных вееров, а на арене torrero в своих лиловых, красных, голубых расшитых золотом костюмах, в розовых шелковых чулках, — с шиньонами в сетках, — и посреди всех красавец Гарсиа Альгабенья, настоящий Антиной, который садится на стул и сидит спокойно, как в гостиной, изящный, равнодушный, — и только когда летящий на него бык буквально уже в нескольких дюймах от него — вскакивает и увертывается, взмахнув малиновым плащом. И цветы, летящие к нему из лож, и сигары, и апельсины, и даже золотые вещи, которые экспансивная публика бросает своему любимцу.
Здесь — толпа более серая, в европейских костюмах, так что цирк сам по себе не представляет такого красивого зрелища, а когда я увидела настоящий бой, то я ушла после второго быка, с трудом заставив себя просидеть и эти полчаса, но довольно было бы и одного, чтобы на время почувствовать острое отвращение к роду человеческому.
Умница Франсес Эллиот в своей книге называет тореадоров ‘выродившимися гладиаторами’, и правда, гладиаторы бились один на один, нагие, с одним мечом и щитом, а у этих — все возможные средства защиты, включительно до барьера, через который они в минуту опасности перепрыгивают с ловкостью заправских акробатов, и до железных панцирей под костюмами пикадоров.
Когда эти несколько десятков человек травят, дразнят, мучают быка, доведенного уже раньше в полной темноте до невозможности хорошо видеть в ослепляющем его резком свете, — когда они ранят его копьями и бандерильями до того, что кровь ручьями хлещет из него и алым воротником покрывает его черную глянцевитую шерсть, — когда он растерянный, в смертельной тоске, останавливается посреди арены и, поднимая морду, жалобно воет, словно умоляя своих мучителей пощадить его, или пробует перескочить через деревянный барьер, чтобы уйти от преследования, и стукается беспомощно об этот проклятый круг, — а его продолжают мучать, колоть, резать, пока он не ослабеет до того, что уже вполне безопасно воткнуть в него шпагу, — когда его, полумертвого, падающего на колени, опять поднимают, и хлещут, и колют, под дикий вой и свист разъяренной толпы, — под звуки духового оркестра, играющего пошлые вальсы, и, наконец, приканчивают и карьером волочат его труп кругом арены, оставляя кровавую полосу на песке, — тогда как матадор грациозно раскланивается перед рукоплещущей толпой, — право, отвратительнее этой бойни трудно себе что-нибудь представить. Разве одно: и это, — как буквально подставляют быку под его первые, еще сильные удары лошадей пикадоров.
Несчастных животных (все это худые, старые клячи, отработавшие свой век — других невыгодно убивать) приводят с завязанными глазами на арену, так что, не зная, какая судьба их ждет, под звуки музыки они стараются бодрее передвигать ноги — и на них обрушивается вся первая ярость быка. Хорошо, если он сразу убьет лошадь, ужасно, когда он поднимет ее на рога, так что у нее внутренности вываливаются, но их зашивают наскоро или вталкивают обратно, и пока она еще держится на ногах, на нее опять взгромождают пикадора, и несчастная лошадь, уже инстинктом своим поняв, что ее ждет, дрожа и задыхаясь, с подгибающимися коленями, делает еще два-три круга по арене, до нового, до наконец последнего удара…
И на все это зверство смотрят хорошенькие женщины, элегантные мужчины, дети, священники и ‘чернь’ — все с одинаковым захватом и увлечением, с горящими глазами, с пунцовыми лицами, и все время стоит свист, стон, — то свистят тореадору, то свистят быку, если он не хочет противиться, и ругают его ‘porso torro’ {бык-свинья (исп.).}, и хохочут, слыша его жалобный вой, и дикими гортанными звуками: ‘Хойа! Олле!’ сопровождают всю безобразную бойню, вскакивают на ступени, грозят кулаками, требуют смерти, кричат: ‘Matar! matar!..’ (убить!), в воздухе пахнет пылью и кровью, и одно желание охватывает: бежать из этого ада, что я и сделала, оставив моих спутников смотреть на то, как, по обычаю, будут мужчины из публики плясать на арене сегедилъю над трупом последнего быка.
Право, все глаза провожали меня с изумлением, пока я пробиралась к выходу, а там меня осадила толпа мальчишек, умоляя отдать мой билет.
Благополучно миновав их и целую ярмарку, разбитую перед ‘Plaza de Toros’ — палатки с напитками, сладостями, сигарами и т. п., — я приостановилась у стены.
Далеко передо мною расстилался океан, и вдалеке, как голубые грезы, вставали Пиренеи. Летний день нежился в тихом покое, ‘море смеялось’, — вспомнила я, да, море тихо смеялось и говорило о радостях жизни…
А там, за круглыми стенами, несколько тысяч человеческих существ находили эту радость в том, что смотрели, как медленно убивают беззащитных животных, и вдыхали испарения крови, вместо морского ветра, напоенного соленой живительной влагой… Да, это, конечно, те самый испанцы, которые с восторгом смотрели со своих балконов и украшенных цветами площадей, как жгут еретиков, и сами, с королем во главе, подбрасывали хворост в костры, которые тысячами вырезали арабских и еврейских женщин и детей, во славу Пречистой, хорошо еще, что теперь они перешли на животных. И все же… двуногие казались мне в эту минуту куда опаснее и отвратительнее четвероногих.