Без догмата, Сенкевич Генрик, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 422 минут(ы)

БЕЗЪ ДОГМАТА.

Современный романъ

Генрика Сенкевича.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Римъ, 9 января 1883 г.

Нсколько мсяцевъ тому назадъ я встртилъ моего товарища и пріятеля, Юзефа Снятыньскаго, который въ послднее время занялъ видное положеніе между нашими писателями. Въ нашихъ разговорахъ о литератур Снятыньскій приписывалъ огромное значеніе дневникамъ. Онъ говорилъ, что человкъ, который оставляетъ посл себя дневникъ, даетъ будущимъ психологамъ и романистамъ не только картину современныхъ ему нравовъ, но и единственный человческій документъ, которому можно врить. Онъ предсказывалъ, что беллетристическія произведенія будущаго примутъ непремнно форму дневника, наконецъ, онъ утверждалъ, что всякій, пишущій дневникъ, тмъ самымъ трудится для общества и пріобртаетъ себ право на признательность.

Мн тридцать пять лтъ, а я не могу припомнить ни малйшей услуги, которую я принесъ бы обществу, можетъ быть, потому, что вся моя жизнь посл университета, съ малыми перерывами, прошла за границей. Несмотря на всю горечь этого сознанія, несмотря на скептицизмъ, которымъ я пропитанъ, какъ губка влагою, я ршилъ писать дневникъ. Если это дло настоящее, если я могу оказать кому-нибудь услугу, то я радъ услужить хотя бы и такимъ способомъ. Но я могу быть совершенно искреннимъ. Я берусь за этотъ дневникъ не только въ силу вышесказанныхъ соображеній, но и потому, что эта мысль меня занимаетъ. Снятыньскій утверждаетъ, что разъ человкъ научится изображать свои мысли и впечатлнія, то впослдствіи это занятіе становится однимъ изъ наслажденій въ жизни. Если окажется противное, то да сжалится Богъ надъ моимъ дневникомъ. Я обманывалъ бы самъ себя, если бы не предвидлъ съ полною достоврностью, что тогда онъ порвется, какъ черезъ-чуръ затянутая струна. Я готовъ многое претерпть для общества, но, скучать для него — нтъ! Этого длать я не могу, потому что не съумю.

Взамнъ этого я ршилъ не смущаться первыми трудностями, попробую привыкнуть и привязаться къ моей работ. Снятыньскій во время нашихъ разговоровъ постоянно повторялъ мн: ‘только не впадай ни въ какой стиль, не пиши по-литераторски’. Пустое дло! Я понимаю отлично, что чмъ крупне писатель, тмъ мене онъ пишетъ по-литераторски, но я диллетантъ и не властвую надъ формой. По собственному опыту я знаю, что человку, который много думаетъ и сильно чувствуетъ, не разъ представляется, что стоитъ только просто описать то, о чемъ думаетъ онъ и что чувствуетъ,— и выйдетъ нчто необыкновенное… А сядетъ этотъ человкъ за работу — и тотчасъ же подчинится какой-нибудь стилистической форм,— хотя бы писалъ для самого себя,— начнетъ позировать, ударится въ пошлое фразерство, мысль не захочетъ выливаться съ его пера на бумагу… и можно сказать, что не голова руководитъ перомъ, а перо головою, и руководитъ глупо, плоско. Этого-то я и боюсь, и боюсь, главное, потому, что если у меня нтъ опытности, языка, художественности, поэтической простоты и т. д., то, во всякомъ случа, я не страдаю недостаткомъ вкуса, и мой слогъ можетъ опротивть мн до такой степени, что дальнйшая работа окажется невозможной. Но это будетъ видно потомъ.

Теперь я намреваюсь снабдить свой дневникъ краткимъ біографическимъ вступленіемъ. Длаю я это отчасти для того, чтобы сосредоточиться, отчасти по другимъ соображеніямъ. Снятыньскій говорилъ, что мой дневникъ попадется кому-нибудь въ руки и на что-нибудь пригодится. Собственно говоря, я могъ бы относиться къ этому совершенно равнодушно, но отъ сдланнаго мн внушенія (какъ говорятъ теперь) я не могу освободиться и буду писать такъ, какъ будто бы писалъ не для одного себя. Вотъ почему я въ короткихъ словахъ разскажу свое прошедшее, чтобы сдлать боле понятными настоящее и будущее. Принесетъ ли это когда-нибудь и кому-нибудь, пользу,— это, по совсти говоря, не мое дло.

Зовутъ меня Леонъ Плошовскій, мн тридцать пять лтъ, какъ сказано выше. Я родился въ семь, которая до сихъ поръ сохранила вс свои далеко не маленькія средства. Что касается меня, то я увренъ, что доставшагося мн наслдства я не преумножу, но и не растрачу. Положеніе мое такого рода, что мн нтъ надобности взбираться на какія-нибудь высоты или протискиваться куда-нибудь. Разорительныя и вредныя привычки мн чужды: въ жизни я скептикъ и знаю, какая вещь чего стоитъ, или, иначе говоря, знаю, что ршительно все стоитъ чортъ знаетъ какъ мало.

Моя мать умерла черезъ недлю посл моего рожденія. Отецъ, который любилъ ее больше жизни, впалъ въ меланхолію. Немного справившись въ Вн, онъ не захотлъ вернуться въ родовое помстье (тамъ все напоминало бы ему о тягостной утрат), уступилъ Плошовъ своей сестр, а самъ въ 1848 г. перехалъ въ Римъ, гд безвыздно и прожилъ тридцать слишкомъ лтъ, не желая удаляться отъ могилы покойной жены. Я забылъ упомянуть, что онъ перенесъ прахъ моей матери и похоронилъ его на Campo Santo.,

У насъ на Бабуино собственный домъ, который называется Casa Osoria, по нашевіу гербу. Домъ этотъ отчасти напоминалъ музей,— у отца богатое собраніе древностей, въ особенности изъ первыхъ вковъ христіанства. Въ настоящее время он стали путеводною звздой его жизни. Въ молодости это былъ человкъ блестящій во всхъ отношеніяхъ. Фамилія и богатство открывали передъ нимъ вс дороги, ему сулили блестящую будущность. Я знаю объ этомъ отъ его товарищей по берлинскому университету. Отецъ усиленно занимался тогда философіей и, по общему мннію, его имя современемъ должно было гремть такъ же, какъ имена Цшковскаго, Либельта и др. Но свтская жизнь и неслыханный успхъ у женщинъ отвлекли его отъ научныхъ занятій. Въ гостиныхъ его называли ‘Lon l’invincible’. Впрочемъ, несмотря на свои успхи въ свтскихъ кругахъ, отецъ не переставалъ заниматься философіей, и вс ожидали, что онъ не сегодня, такъ завтра выступитъ съ сочиненіемъ, которое разгласитъ его славу по всей Европ.

Надежды эти не оправдались. Отецъ уже старикъ, хотя я до сихъ поръ не видалъ еще боле прекрасной и благородной головы. Художники придерживаются того же мннія, а одинъ изъ нихъ недавно сказалъ мн, что лучшей модели для типа патриція трудно, себ вообразить. По отношенію къ наук отецъ мой былъ, есть и будетъ очень способнымъ и очень образованнымъ бариномъ-диллетантомъ. До нкоторой степени я увренъ, что диллентантизмъ — это участь всхъ Плошовскихъ, и подробне разскажу объ этомъ позже, когда мн придется говорить о самомъ себ.

Въ ящик письменнаго стола отца лежитъ пожелтвшій отъ времени философскій трактатъ О тройственности. Я просмотривалъ эту рукопись,— она навела на меня скуку. Помню только, что тамъ какимъ-то образомъ сопоставляется реальная троица: кислородъ, водородъ и азотъ,— съ трансцендентальной, кром того, нтъ недостатка въ другихъ аналогичныхъ троицахъ, начиная отъ добра, красоты и правды и кончая логическимъ силлогизмомъ, состоящимъ изъ первой и второй посылки и заключенія,— смшеніе гегеліанскихъ идей съ идеями Гне-Вронскаго, усиліе мысли очень хитрое и совершенно безплодное. Я убжденъ, что отецъ никогда не напечатаетъ свой трактатъ, хотя бы потому, что спекулятивная философія обанкротилась въ его глазахъ прежде, чмъ передъ главами всего свта.

Причина этого банкротства была смерть моей матери. Отецъ, который, несмотря на свою кличку ‘l’invincible’ и репутацію покорителя сердецъ, былъ человкъ съ необыкновенно чуткимъ и мягкимъ сердцемъ, вроятно, предъявилъ своей философіи множество страшныхъ вопросовъ и, не получивъ ни одного отвта, никакого утшенія, увидалъ ея тщетность и безсиліе передъ жизненнымъ несчастіемъ. Это была страшнаяг трагедія въ его жизни, когда у него сразу отняли дв опоры, когда одинъ ударъ разбилъ его сердце и размозжилъ его мозгъ. Какъ я говорилъ раньше, отецъ впалъ въ меланхолію, а потомъ, оправившись, обратился въ религіи. Мн разсказывали, что было время, когда онъ молился день и ночь, падалъ на колни передъ всякимъ храмомъ и доходилъ до такой степени религіознаго экстаза, что въ Рим одни считали его за сумасшедшаго, другіе — за-святаго.

Должно быть, въ этомъ онъ нашелъ больше утшенія, чмъ въ своихъ философскихъ троицахъ, потому что мало-по-малу успокоился и зажилъ дйствительною жизнью. Вся сила его любви сосредоточилась на мн, а эстетическія и умственныя потребности толкнули его на изученіе первыхъ вковъ христіанства. Умъ у отца былъ живой, дятельный, требовалъ пищи. Посл годоваго пребыванія въ Рим онъ началъ заниматься археологіей. Патеръ Кальви, мой первый гувернеръ и, вмст съ тмъ, великій знатокъ Рима, внушилъ отцу мысль заняться исторіей вчнаго города.

Спустя нсколько лтъ отецъ завязалъ знакомство, которое потомъ перешло въ дружбу, съ великимъ Росси и вмст съ нимъ по цлымъ днямъ пропадалъ въ катакомбахъ. Благодаря своимъ необыкновеннымъ способностямъ, онъ скоро такъ ознакомился съ Римомъ, что часто удивлялъ самого Росси своими свдніями. Нсколько разъ онъ брался за перо, да какъ-то никогда не оканчивалъ того, что начиналъ. Можетъ быть, все время моего отца уходило на пополненіе разныхъ коллекцій, но, какъ бы то ни было, очень вроятно, что онъ ничего и не оставитъ посл себя, кром, коллекцій, потому что у него нтъ способности остановиться на какой-нибудь одной эпох, избрать какую-нибудь одну спеціальность. Мало-по-малу средневковый Римъ бароновъ началъ его привлекать: къ себ съ такою же силой, какъ когда-то первые вка христіанства. Была эпоха, когда голова моего отца была вся занята Колоннами и Орсини, потомъ онъ приблизился къ эпох Возрожденія и влюбился въ нее окончательно. Отъ надписей, памятниковъ, остатковъ первой христіанской архитектуры онъ перешелъ къ боле позднимъ временамъ, отъ византійской живописи къ Фіезоли и Джотто, отъ нихъ къ чинквечентистамъ и т.д., увлекся статуями, картинами. Коллекціи, несомннно, выигрывали отъ этого, но большое сочиненіе на польскомъ язык о трехъ Римахъ, о которомъ мечталъ отецъ, перешло въ область неосуществйвшихся намреній.

Вс свои коллекціи отецъ хочетъ завщать Риму, съ непремннымъ условіемъ, чтобы помщены он были въ отдльной зал, а на дверяхъ залы была бы надпись: ‘Музей Озоріевъ Плошовскихъ’. Очевидно, это такъ и будетъ,— меня удивляетъ только одно, что отецъ убжденъ, будто бы такимъ-образомъ онъ окажетъ большую услугу обществу, чмъ если бы перевезъ свое собраніе на родину.

Еще недавно онъ сказалъ мн:

— Видишь, тамъ никто не увидитъ его, никто имъ не воспользуется, а сюда люди съзжаются со всхъ концовъ свта и всякій перенесетъ заслугу одного изъ поляковъ на всю Польшу.

Мн не приходится разсуждать, нтъ ли въ этомъ немного аристократическаго тщеславія, и мысль, что фамилія Плошовскихъ останется изсченною на мрамор въ вчномъ город, не была ли ршающею въ этомъ дл? Говоря по совсти, я думаю, что это такъ и было. А, вообще, я совершенно равнодушенъ къ тому, гд будетъ помщено собраніе моего отца.

За то моя тетка (кстати, надняхъ я вызжаю къ ней въ Варшаву) раздражается, когда слышитъ о намреніи отца, а такъ какъ никто въ свт не можетъ удержать ее отъ выраженія своего мннія, то она высказываетъ свое раздраженіе безъ всякихъ обиняковъ въ каждомъ письм къ отцу. Нсколько лтъ тому назадъ, во время своего пребыванія въ Рим, она по этому поводу ссорилась съ отцомъ каждый день и поссорилась бы серьезно, еслибъ не ея неизмримая привязанность во мн. Моя тетка на нсколько лтъ старше своего брата. Отецъ посл удара, который надъ нимъ разразился, при отъзд за границу раздлился съ сестрой,— ей оставилъ Плошовъ, себ взялъ деньги. Тетка управляетъ имніемъ тридцать лтъ, и управляетъ превосходно. Она женщина недюжиннаго характера, поэтому я посвящу ей нсколько словъ. 20-ти лтнею двушкой она потеряла жениха, въ тотъ самый день, когда собиралась хать къ нему за границу, и съ той поры упорно отвергала вс искательства другихъ жениховъ. Посл смерти моей матери она сопровождала отца въ Вну и Римъ, гд прожила нсколько лтъ, окружая брата нжнйшими попеченіями. Тетушка въ полномъ значеніи этого слова grande dame, немного деспотичная, надменная ворчунья, полная самоувренности, которую придаютъ человку большія средства и высокое общественное положеніе, на самомъ же дл она воплощенная добродтель. Подъ шероховатою вншностью она скрываетъ золотое, снисходительное сердце, любящее не только моего отца, меня, домашнихъ, но и всхъ людей вообще. Она настолько добродтельна, что, по моему мннію, добродтель не составляетъ ея заслуги: она не могла бы быть иною. Благотворительность ея вошла въ пословицу. Она бранитъ стариковъ и старухъ, какъ констебль, и ухаживаетъ за ними, какъ св. Франсуа де-Поль. Она очень религіозна. Никогда никакая тнь сомннія не закрадывалась въ ея душу, что длаетъ она, то длаетъ въ силу искренняго убжденія, поэтому никогда не раздумываетъ надъ выборомъ. Можетъ быть, поэтому она всегда спокойна и счастлива. Въ Варшав тетку называютъ за ея рзкость le bourreau bienfaisant. Иные, а въ особенности дамы, не любятъ ее, но вообще она пользуется большимъ вліяніемъ.

Плошовъ лежитъ около самой Варшавы. Въ Варшав у тетушки домъ, гд она обыкновенно проводитъ зиму. Въ конц осени она постоянно старается заманить меня къ себ, чтобы женить. Вотъ и теперь я получилъ отъ нея письмо, полное таинственности и просьбъ пріхать. Нужно будетъ хать: я нсколько лтъ не былъ на родин, а тетка пишетъ, что старетъ и желала бы видть меня передъ смертью.

Признаюсь, я не съ большою охотой зжу въ Польшу. Во-первыхъ, я отвыкъ, во-вторыхъ, знаю, что тетк во что бы то ни стало хочется женить меня, а каждый мой новый пріздъ грозитъ ей новымъ разочарованіемъ. Страхъ меня беретъ при мысли о такомъ ршительномъ шаг, посл котораго нужно начинать другую жизнь, въ то время, когда я и этою первой порядочно измученъ. Наконецъ, въ нашихъ отношеніяхъ есть нчто щекотливое — для меня, по крайней мр. Какъ когда-то близкіе люди смотрли на моего отца, такъ она смотритъ на меня теперь, т.-е. какъ на человка съ необычайными способностями, отъ котораго можно ожидать великихъ длъ. Дозволить тетк оставаться при такомъ мнніи — это значитъ злоупотреблять ея доврчивостью, сказать, что отъ меня не только великихъ, но и никакихъ длъ ожидать нельзя,— тоже неудобно. Тогда я впалъ бы въ другую крайность и, кром того, нанесъ бы старушк тяжелый ударъ.

Можетъ быть, къ великому моему несчастію, множество близкихъ мн людей раздляютъ мнніе тетушки. Заговоривъ объ этомъ, я позволю приступить къ обрисовк моего портрета, что будетъ дломъ не особенно легкимъ, потому что я — существо чрезвычайно сложное.

Родился я на свтъ съ очень впечатлительными нервами, утонченными культурою цлаго ряда поколній. Сначала я находился подъ призоромъ тетки, потомъ перешелъ въ руки разныхъ боннъ. Мы жили въ Рим, среди чужаго народа, но отецъ хотлъ, чтобы я хорошо зналъ родной языкъ, и, поэтому, одною изъ моихъ боннъ была полька. Она живетъ и до сихъ поръ въ нашемъ дом на Бабуино въ качеств экономки. Отецъ тоже много занимался со мной, въ особенности съ того времени, какъ мн миновало пять лтъ, а позже, когда археологическія изслдованія и пополненіе коллекцій заняли почти все его время, взялъ мн учителя, патера Кальви. То былъ человкъ уже пожилой, съ чрезвычайно чистою и ясною врой и душой. Любилъ онъ меня сильно, больше, чмъ вс искусства. Я думаю, что даже и религію онъ постигалъ исключительно при посредств ея красоты. Въ музеяхъ, передъ произведеніемъ кисти или рзца великаго художника, въ Сикстинской капелл, подъ звуки музыки, патеръ Кальви впадалъ въ полное самозабвеніе. Впрочемъ, въ его глубокой любви къ искусству не было ничего языческаго, эта любовь основывалась не на сибаритизм, не на чувственности, а на чистомъ чувств. Патеръ Кальви любилъ искусство тою чистою и ясною любовью, которою могли любить его Фіезоли, Чимабуэ или Джотто, и даже больше — любилъ его цломудренно, потому что у него не было никакого таланта. Говорилъ онъ мало, но чувствовалъ глубоко. Я даже не знаю, какая изъ отраслей искусства приходилась ему боле по душ, мн кажется, во всхъ онъ боле всего любилъ гармонію, которая соотвтствовала его внутренней гармоніи.

Не знаю почему, но какъ только я подумаю о патер Кальви, мн припоминается старецъ, стоящій около св. Цециліи Рафаэля и вслушивающійся въ музыку сферъ.

Дружба между моимъ отцомъ и патеромъ Кальви продолжалась до смерти этого послдняго. Онъ-то и вселилъ въ отца любовь къ археологическимъ изслдованіямъ и къ вчному городу въ особенности. Оба они считали меня необыкновеннымъ ребенкомъ, котораго ждетъ Богъ всть какое будущее. Мн не разъ приходитъ въ голову, что я представлялъ для нихъ тоже своего рода гармонію, связывающую ихъ съ вншнимъ міромъ, и что они любили меня такою же любовью, какъ Римъ и его памятники.

Такая атмосфера, такая обстановка не могли не имть на меня вліянія. Воспитывали меня довольно оригинальнымъ способомъ. Я ходилъ съ патеромъ Кальви, а иногда съ отцомъ, по галлереямъ, музеямъ, за городъ на виллы, на развалины, въ катакомбы. Патеръ Кальви, одинаково чутко воспринимающій красоты искусства и природы, научилъ и меня понимать меланхолическую прелесть римской Кампаньи,— гармонію, съ какою арки и линіи разрушенныхъ водопроводовъ рисуются на неб, чистоту контуровъ старыхъ пиній, прежде чмъ я хорошо познакомился съ четырьмя дйствіями ариметики, мн случалось исправлять англичанъ, которые постоянно Карраччи смшивали съ Караваджо. По-латыни я выучился рано и безъ труда, въ этомъ мн помогло знаніе итальянскаго языка, а по-итальянски я, какъ римскій житель, говорилъ совершенно свободно. Одиннадцати лтъ я высказывалъ свои мннія относительно итальянскихъ и иностранныхъ художниковъ, причемъ отецъ и патеръ Кальви обмнивались изумленными взглядами. Я не любилъ Ребейры,— у него черезъ-чуръ много черныхъ и блыхъ красокъ, отчего онъ казался мн немного страшнымъ,— и очень любилъ Карло Дольче.

Въ такой атмосфер нервы мои воспитались рано и остались навсегда впечатлительными. Удивительно, впрочемъ, что вышеупомянутыя вліянія не были ни настолько глубоки, ни настолько ршительны, какъ можно было бы ожидать. Что я не сталъ артистомъ, я объясняю тмъ, что у меня не было никакихъ способностей, хотя мои учителя музыки и рисованія были противнаго мннія, но я часто думаю о томъ, почему ни отецъ, ни патеръ Кальви не съумли привить ко мн своей страсти въ такомъ размр, въ какомъ обладали ею сами? Люблю ли я искусство?— да, нужно ли оно мн?— тоже да! Но они по-настоящему любили его, а я отношусь къ нему, какъ диллетантъ, оно мн нужно какъ дополненіе къ другимъ впечатлніямъ жизни. Оно принадлежитъ къ числу вещей, пріятныхъ мн, но не къ числу моихъ страстей. Я не могу обойтись безъ искусства въ жизни, но и жизни за него не отдамъ.

Такъ какъ состояніе итальянскихъ школъ оставляло желать многаго, то отецъ отдалъ меня въ коллежъ въ Мецъ. Ученье я окончилъ скоро, безъ большаго труда, но со всевозможными почестями и наградами, какихъ только можно было ожидать. Правда, за годъ до окончанія курса я убжалъ къ Дону-Карлосу и два мсяца таскался съ отрядомъ Тристана по Пиренеямъ. Меня отыскали при помощи французскаго консула въ Бургос и отправили въ Мецъ на покаяніе. Впрочемъ, я долженъ сказать, что покаяніе оказалось не особенно тяжелымъ: и мой отецъ, и школьное начальство въ душ гордились моею экспедиціей, а счастливый исходъ экзаменовъ заставилъ ихъ совсмъ позабыть о моей вин.

Въ мецскомъ коллеж, гд вс симпатіи учениковъ лежали на сторон Дона-Карлоса, я, конечно, считался героемъ. Я задавалъ тонъ всему заведенію и никто не осмливался оспаривать занимаемаго мною мста перваго ученика. Я росъ въ невольномъ убжденіи, что и дальше, на боле широкомъ поприщ, будетъ то же самое. Убжденіе это раздлялось и моими учителями и товарищами. Послднимъ и въ голову не приходило, чтобы они когда-нибудь могли соперничать со мной, а, между тмъ, многіе изъ нихъ занимаютъ теперь во Франціи высокое положеніе на литературномъ, общественномъ, политическомъ поприщ, въ то время какъ я не выбралъ себ еще никакой спеціальности и былъ бы въ большомъ затрудненіи, еслибъ мн приказали выбрать ее. Общественное положеніе мое блестяще: я получилъ наслдство посл матери, получу когда-нибудь посл отца, буду хозяйничать въ Плошов, буду, худо ли, хорошо ли, распоряжаться всмъ своимъ состояніемъ,— но ужь направленіе этихъ занятій исключаетъ для меня надежду когда-нибудь играть какую-нибудь роль въ жизни.

Что я не буду никогда хорошимъ хозяиномъ и дльцомъ, это я знаю отлично: я вовсе не хочу устраняться отъ своихъ длъ, но, вмст съ тмъ, не желаю посвящать имъ всю свою жизнь,— мои стремленія гораздо шире.

По временамъ я ставлю себ вопросъ: мы сами, Плошовскіе, не преувеличиваемъ ли свои способности? Но если бы это было такъ, то ошибались бы только мы одни, а посторонніе, чуждые намъ люди не впали бы въ подобную ошибку. Наконецъ, отецъ мой былъ и есть дйствительно человкъ съ недюжинными способностями. Что касается меня лично, то я не хочу распространяться объ этомъ, чтобы мои разсужденія не показались глупымъ тщеславіемъ, кром того, я искренно убжденъ, что могъ бы быть чмъ-нибудь безконечно боле крупнымъ, чмъ теперь.

Напримръ, въ Варшавскомъ университет (отецъ и тетка хотли, чтобы я окончилъ курсъ на родин) я учился вмст со Снятыньскимъ. Оба мы чувствовали призваніе къ литератур и пробовали свои силы на этомъ поприщ. Я не говорю уже о томъ, что считался гораздо боле способнымъ студентомъ, чмъ Снятыньскій, но, ей-Богу, и то, что я писалъ, было гораздо лучше, гораздо больше общало въ будущемъ, чмъ писанія Снятыньскаго. А теперь что? Снятыньскій стоитъ во всхъ отношеніяхъ высоко, а я остался тмъ же многообщающимъ паномъ Плошовскимъ, о которомъ добрые люди говорятъ, покачивая головами: ‘ахъ, еслибъ онъ взялся за что-нибудь!’

Добрые люди не принимаютъ въ соображеніе, что нужно умть хотть. Я думалъ не разъ, что не будь у меня состоянія, я долженъ былъ бы приняться за что-нибудь. Конечно. Я долженъ былъ бы какимъ-нибудь образомъ зарабатывать себ на хлбъ, но внутренно увренъ, что и при такихъ условіяхъ не пустилъ бы въ ходъ и двадцатой доли своихъ способностей. Наконецъ, такіе люди, какъ Бокль, какъ Дарвинъ,— люди богатые, сэръ Джонъ Лёббокъ — банкиръ, большинство извстныхъ политическихъ дятелей во Франціи окружены достаткомъ. Оказывается, что состояніе не только не мшаетъ, но, напротивъ, помогаетъ человку занять высокое положеніе въ свт. Я даже допускаю, что мн, лично мн, богатство принесло большую пользу,— оно охранило мой характеръ отъ всхъ искаженій, которымъ онъ подвергся бы при бдности. Я не хочу этимъ сказать, чтобы мой характеръ былъ слабъ, при другихъ условіяхъ борьба могла бы даже закалить его… но, вдь, кте меньше встрчаетъ на своей дорог каменьевъ, тотъ меньше рискуетъ споткнуться и упасть.

И лнью я не могу объяснить своей бездятельности. Въ одинаковой степени я обладаю и способностью усвоивать знанія, и любопытствомъ. Читаю я много и запоминаю много. Можетъ быть, у меня нтъ желзной выносливости, можетъ быть, меня не хватило бы на долгую, солидную работу, но, вдь, меня никто и не обязываетъ писать словари, какъ Литре. Кто не уметъ свтить съ постоянствомъ солнца, тотъ можетъ блеснуть на мигъ, какъ метеоръ. Но это ничтожество, это почти несомннное ничтожество въ будущемъ… Тяжело мн длается, скука начинаетъ угнетать меня… На сегодня я отложу свой дневникъ.

Римъ, 10 января.

Вчера на вечер у князя Малатеста я услыхалъ фразу: ‘l’improductivit slave’ и почувствовалъ облегченіе, какъ нервный больной, который, узнавъ отъ врача, что признаки его болзни извстны, что эта болзнь повсюду распространена теперь, утшается этимъ сообщеніемъ. Правда, правда, сколько у меня товарищей по моей болзни!… Не знаю, какъ во всемъ славянскомъ мір,— онъ не знакомъ мн,— но у насъ-то, у насъ! Я думалъ объ этой ‘l’improductivit slave’ цлую ночь. Не глупый человкъ формулировалъ такое понятіе. Въ насъ есть что-то такое, есть какая-то жизненная неспособность извлекать изъ себя все, что въ насъ заключается. Можно сказать, что Богъ далъ намъ лукъ и стрлы, только отказалъ въ способности натягивать этотъ лукъ и пускать стрлы. Я поговорилъ бы объ этомъ съ отцомъ, тмъ боле, что онъ любитъ подобные разговоры, но боюсь дотронуться до его больнаго мста. Думаю, что, вмсто этого, я наполню и переполню свой дневникъ разршеніемъ этого вопроса. Можетъ быть, это будетъ составлять его главнйшее достоинство. Наконецъ, очень естественно, что я буду писать о томъ, что меня больше касается. Каждый человкъ носитъ въ себ какую-нибудь свою трагедію. Моя трагедія — это ‘l’improductivit’ Плошовскихъ. Въ присутствіи постороннихъ теперь нельзя щеголять такими вещами. Еще недавно, когда романтизмъ пышно разцвталъ въ сердцахъ человческихъ и въ поэзіи, люди носили свои трагедіи на-показъ, какъ живописно накинутый плащъ, теперь носятъ какъ шерстяную Егеровскую фуфайку — подъ рубашкой. Но дневникъ — дло совсмъ другое: въ дневник можно и даже должно быть откровеннымъ.

Римъ, 11 января.

Я проживу здсь еще нсколько дней и поэтому пользуюсь временемъ разъ навсегда покончить съ прошедшимъ, прежде чмъ перейду къ записыванію событій изо дня въ день. Я уже упомянулъ, что не намренъ писать въ обширныхъ размрахъ свою автобіографію,— кто я и каковъ, въ достаточной степени покажетъ мое будущее. Мелочное изслдованіе прошедшаго противно моей натур. Что-то врод сложенія: выписать нсколько цифръ одну подъ другую, провести черту и считать. Я терпть не могъ четырехъ правилъ ариметики, а первое изъ нихъ въ особенности мн было противно.

Но, все-таки, мн хотлось бы имть хотя бы самое общее представленіе о сумм, чтобы стать самому себ боле или мене понятнымъ, поэтому я иду дальше.

Посл университета я окончилъ курсъ въ земледльческой школ во Франціи, окончилъ безъ труда, но и безъ малйшей охоты, какъ человкъ, очень мало интересующійся изучаемымъ предметомъ, не соотвтствующимъ ни его способностямъ, ни честолюбію. Но, какъ бы то ни было, школа принесла мн несомннную пользу: во-первыхъ, земледліе перестало для меня быть какимъ-то сказочнымъ дломъ (теперь меня не проведетъ первый встрчный управляющій), во-вторыхъ, занятіе въ поляхъ, на чистомъ воздух, укрпило мои силы и здоровье настолько, что парижская жизнь не оказала на меня никакого видимаго вліянія.

Слдующіе годы моей жизни я провелъ то въ Рим, то въ Париж, не считая кратковременныхъ наздовъ въ Варшаву, когда тетушка выписывала меня подъ разными предлогами. Парижъ и его жизнь сильно привлекали меня. Несмотря на мою самоувренность и твердость, которую придаетъ человку прочное общественное положеніе, я долженъ сознаться, что сначала я игралъ довольно наивную роль на этой великой сцен всего міра. Прежде всего, я смертельно влюбился въ m-lle Ришембергъ изъ Comedie Franaise и хотлъ во что бы то ни стало жениться на ней. Къ какимъ трагикомическимъ обстоятельствамъ привелъ меня этотъ эпизодъ, разсказывать я не буду,— мн становится стыдно, а подчасъ и самому смяться хочется. Потомъ меня проводили нсколько разъ, и, кром того, нсколько разъ мн самому приходилось по своей охот принимать фальшивую монету за настоящую. Француженка, какъ и полька, хотя бы принадлежащая къ самому высшему кругу общества, хотя бы самая добродтельная, напоминаетъ мн фехтмейстера. Какъ фехтмейстеру необходимо каждый день имть свой ‘часъ упражненія’, чтобы не утратить техники, такъ и дамы въ области чувства фехтуютъ просто-на-просто для техники. Какъ молодой человкъ, немного красиве чорта и принадлежащій къ хорошему обществу, я не разъ получалъ приглашенія на ‘часы упражненій’, и такъ какъ, по наивности, сначала относился къ такимъ экзерциціямъ серьезно, то нердко бывалъ и раненъ. Правда, эти раны не были смертельны, ихъ скоре можно назвать очень больными уколами. Наконецъ, я убжденъ, что всякій, живущій нашею жизнью и вращающійся въ нашемъ обществ, долженъ отдать свою дань наивности. Мои испытанія продолжались сравнительно недолго. Потомъ наступилъ періодъ, который я могу охарактеризовать словомъ ‘la revanche’. Я платилъ свои долги, и если давалъ возможность вызвать себя на арену, то единственно потому, что мн самому хотлось выдти.

Передо мною били настежь раскрыты вс двери и я вскор ознакомился со всми слоями общества, начиная отъ легитимистовъ, въ гостиныхъ которыхъ меня томила страшная скука, и кончая свжею титулованною аристократіей Бонапартовъ и Орлеановъ, — аристократіей, составляющей большой свтъ… можетъ быть, не парижскій, но, во всякомъ случа, ниццскій. Дюма-сынъ, Сарду и другіе срисовываютъ своихъ графовъ, маркизовъ и князей именно съ людей такого сорта, которые не носятъ за плечами никакихъ историческихъ традицій и которые, благодаря своимъ титуламъ и доходамъ, заняты исключительно погоней за житейскими наслажденіями. Къ числу членовъ этого общества можно присоединить и крупныхъ финансистовъ. Меня сюда привлекали больше всего женщины, изящныя, съ тонко-настроенными нервами, алчущія новыхъ впечатлній и… почти лишенныя всякихъ идеаловъ. Часто он такъ же развратны, какъ и романы, которые он читаютъ, потому что нравственность ихъ не опирается ни на религіозномъ фундамент, ни на традиціи, обязывающей къ чему-нибудь, но какъ бы то ни было, это — мір блеска. ‘Часы упражненій’ здсь такъ продолжительны, что иногда равняются днямъ и ночамъ, и подчасъ оканчиваются очень трагически: здсь не имютъ обычая биться тупыми рапирами. И на мою долю выпало нсколько довольно тяжолыхъ уроковъ, прежде чмъ я выучился какъ слдуетъ. Я выказалъ бы много тщеславія или, что еще хуже, дурнаго вкуса, еслибъ сталъ распространяться о своихъ похожденіяхъ, скажу только одно, что я старался насколько можно поддержать воспоминаніе объ отцовской молодости.

Низшіе слои этого общества иногда сталкиваются съ высшими наслоеніями полусвта. Этотъ полусвтъ боле опасенъ, чмъ кажется на первый взглядъ,— въ немъ нтъ ни капли тривіальности. Его цинизмъ иметъ видъ артистичности. Если я не оставилъ тамъ черезъ-чуръ много перьевъ, то только потому, что вступилъ туда уже съ порядочно наточеннымъ клювомъ и острыми когтями.

Вообще о парижской жизни можно сказать, что всякій, выходящій изъ-подъ этого жернова, долженъ чувствовать себя немного, измученнымъ, не говоря уже о тхъ, которые выходятъ оттуда только для того, чтобы вскор вернуться назадъ. Вы только по прошествіи нкотораго времени начинаете сознавать, что ваши побды равняются тріумфу Пирра. Мой по природ сильный организмъ устоялъ противъ ударовъ этой жизни, но нервы порядочно-таки разстроились.

Какъ бы то ни было, Парижъ иметъ одно преимущество передъ всми другими центрами умственной жизни. Я не знаю никакого другаго города на свт, гд бы зачатки знанія, искусства, всякихъ общечеловческихъ идей такъ носились бы въ воздух, такъ впитывались бы въ человческія головы, какъ тамъ. Человкъ не только усвоиваетъ себ невольно то, что въ горнил прогресса является новостью, но и умъ его утрачиваетъ, вмст съ тмъ, свою односторонность, становится боле проницательнымъ, цивилизованнымъ. Я подчеркиваю: цивилизованнымъ, потому что въ Италіи, Германіи и Польш я встрчалъ людей, можетъ быть, и очень умныхъ, но не желающихъ допустить, чтобы могло что-нибудь существовать за предлами свтлаго круга ихъ костра,— людей настолько варварски упорныхъ, что для всякаго, желающаго сохранить свои убжденія, сношенія съ ними были почти невозможны.

Во Франціи или, точне говоря, въ Париж подобныя явленія не существуютъ. Какъ быстробгущій потокъ постояннымъ треніемъ округляетъ камни своего ложа, такъ теченіе жизни въ Париж округляетъ и гуманизируетъ человческіе умы. Очевидно, подъ такимъ вліяніемъ и моя голова стала головой цивилизованнаго человка. Я умю тонко понимать, я не издаю павлиньяго крика, если услышу что-нибудь противное моему мннію или увижу что-нибудь совсмъ новое для меня. Можетъ быть, такое почтительное отношеніе ко, всякимъ мнніямъ приводитъ къ полнйшему индифферентизму, лишаетъ всякой энергіи, но я не съумлъ бы стать другимъ человкомъ.

Умственное теченіе несло меня и я плылъ. Если общество, салоны, будуары, клубы поглощали значительную часть моего вреени, то не поглощали его совсмъ. Я завелъ многочисленныя знакомства въ ученомъ и артистическомъ мір и жилъ жизнью этого (общества или, врне, живу ею и до сихъ поръ. Вообще я читалъ очень много и легко усвоивалъ то, что читалъ, такъ что образованіе мое сильно подвинулось впередъ. Теперь я иду на ряду съ умственнымъ движеніемъ своего вка.

Я — существо необыкновенно хорошо знающее самого себя. Часто мое я посылаетъ къ чорту другое я, изслдующее и критикующее первое, не позволяющее ему всецло отдаться никакому впечатлнію, ни длу, ни чувству, никакому вожделнію, никакой страсти. Быть можетъ, самопознаніе — признакъ высокаго умственнаго развитія, но, вмст съ тмъ, оно страшно дйствуетъ на чувство. Носить въ себ непрерывную критику рамого себя — значитъ отршить отъ цлаго потребную на такое дйствіе часть духа, и жить и чувствовать не всмъ своимъ существомъ, а только оставшеюся его частью.

Это такъ же мучительно, какъ птиц было бы мучительно летать съ однимъ крыломъ. Кром того, черезъ-чуръ развитое самопознаніе лишаетъ человка способности длать что-нибудь. Если бы не это, Гамлетъ въ первомъ акт насквозь прокололъ бы своего дядюшку и спокойно вступилъ бы посл него въ права наслдства.

Что касается меня лично, то самопознаніе если по временамъ и охраняетъ меня отъ какого-нибудь неразумнаго шага, то въ свою очередь страшно надодаетъ мн, не позволяетъ сосредоточиваться и отдаться всецло какому-нибудь одному длу. Я ношу въ себ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ вчно все взвшиваетъ и критикуетъ, другой — живетъ полужизнью и теряетъ всякую ршительность. Къ моему великому огорченію, я знаю, что изъ этого ярма я не освобожусь никогда, напротивъ, чмъ умъ мой будетъ боле расширяться, тмъ и самопознаніе будетъ становиться яснй, и что, умирая даже, я не перестану критиковать умирающаго Плошовскаго, если только горячка не помутитъ моего ума.

Вроятно, я унаслдовалъ отъ отца синтетическій умъ, потому что я стараюсь объединить вс явленія, а изъ наукъ меня ни одна не привлекала такъ сильно, какъ философія.

Но во время молодости моего отца философія обнимала весь міръ, вслдствіе чего имла готовый отвтъ на вс вопросы. Теперь она стала разсудительна, теперь она признаетъ, что не иметъ прежняго общаго значенія и существуетъ только какъ философія отдльныхъ отраслей знанія. Право, когда я думаю объ этомъ, мн хочется сказать, что и человческій разумъ переживаетъ свою трагедію, а что началась она для него въ одно время съ сознаніемъ своего безсилія. Такъ какъ я пишу свой дневникъ, то и буду говорить о такихъ вещахъ съ личной точки зрнія. Я не считаю себя философомъ по спеціальности (моя спеціальность, какъ я говорилъ уже, быть ничмъ), но, какъ и вс мыслящіе люди, интересующіеся новйшимъ движеніемъ философіи, я навсегда останусь подъ ея вліяніемъ и имю полное право говорить о томъ, что вошло въ составъ и повліяло на образованіе моей нравственной и моральной сущности.

Прежде всего, я долженъ заявить, что религіозныя врованія, которыя я вынесъ нетронутыми изъ мецскаго коллежа, не уцлли отъ столкновенія съ естественно-философскими книгами. Изъ этого не выходитъ, чтобы я былъ атеистомъ. О, нтъ! Въ прежнія, давно минувшія времена, если кто-нибудь не признавалъ духа, тотъ говорилъ себ: матерія — и успокоивалъ себя этимъ словомъ. Теперь только самые отсталые философы стоятъ на такой отсталой точк зрнія. Теперь философія такихъ вещей не обсуждаетъ, отвчаетъ на жгучіе вопросы словомъ: ‘не знаю’, и это ‘не знаю’ вкореняется въ человческую душу. Теперь психологія занимается очень узкимъ анализомъ всевозможныхъ психологическихъ явленій, на вопросъ о безсмертіи души отвчаетъ также: ‘не знаю’, и дйствительно, не только не знаетъ, но и не можетъ знать.

Вотъ теперь мн легко будетъ обрисовать мое умственное состояніе. Вотъ оно: не знаю, не знаю, не знаю! И здсь-то, въ этой сознательной немощи человческаго разума, заключается трагедія. Не говоря уже о томъ, что наша духовная природа всегда настоятельно и громко требуетъ отвта на предъявленные вопросы, ибо въ этихъ вопросахъ заключается огромное реальное значеніе для человка. Если на той сторон есть что-то, и что-то вчное, то несчастія и утраты на этой сторон уменьшаются до нуля. Можно было бы къ этому примнить слова Гамлета: ‘Такъ пусть же сатана ходитъ въ траур, я же надну соболью мантію’. Я соглашаюсь на смерть,— говоритъ Ренанъ,— но пусть мн скажутъ, на что она мн пригодится? А философія отвчаетъ: ‘не знаю’.

Человкъ мятется въ этомъ великомъ незнаніи, чувствуя, что еслибъ могъ перейти на какую-нибудь сторону, то ему стало бы легче и спокойнй. Но что-жь ему длать? Винить ли философію за то, что она, вмсто построенія системъ, которыя каждый день разлетались, какъ карточные домики, сознала свою немощь и занялась изслдованіемъ и приведеніемъ въ порядокъ явленій, лежащихъ въ границахъ, доступныхъ разуму? Нтъ! Я думаю, что и всякій другой имлъ бы право придти къ ней и сказать ей: я удивляюсь твоей трезвости, преклоняюсь предъ точностью твоего анализа, но, со всмъ этимъ, ты сдлала меня несчастнымъ. У тебя нтъ, какъ ты сама признаешься, силы отвтить на необычайно важные для меня вопросы, а, между тмъ, этой силы было достаточно, чтобы подорвать мою увренность въ науку, которая отвчала мн ршительно и ея отвты успокоивали и смиряли меня. И не говори, что если разъ ты не осуждаешь ничего, то позволяешь врить во все. Неправда! Метода твоя, душа твоя, твоя сущность — это сомнніе и критика. И эту методу, и этотъ скептицизмъ, и эту критику ты такъ привила къ моей душ, что они перешли въ мою плоть и кровь. Ты, словно каменнымъ желзомъ, выжгла во мн т нервы духа, которыми врятъ безхитростно, просто,— и теперь, еслибъ я и хотлъ поврить, то не могъ бы: мн нечмъ врить. Ты позволяешь мн ходить къ обдни, если у меня явится охота, но отравила скептицизмомъ до такой степени, что сегодня я скептически отношусь не только къ самому себ, но и къ своему скептицизму, и не знаю, не знаю, не знаю… и мучусь и шалю въ этой тьм…

Римъ, 12 января.

Вчера я писалъ въ возбужденномъ состояніи. Но мн кажется, что я коснулся язвы и моей собственной, и всеобщей человческой души. Бываютъ минуты, когда я равнодушно отношусь къ такимъ вопросамъ, но по временамъ они терзаютъ меня безъ милосердія, тмъ боле, что эти вопросы таятся внутри меня самого. Быть, можетъ, лучше было бы не думать о нихъ, но они такъ важны, такъ важны… а человкъ, во что бы то ни стало, хочетъ знать, что его ожидаетъ и какъ ему устроить свою жизнь. Я не разъ пробовалъ, наконецъ, говорить себ: довольно! изъ этого заколдованнаго круги не выйдешь, лучше не входить въ него! У меня достаточно средствъ, чтобъ обратить себя въ сытаго и веселаго звря, но я не могу навсегда остановиться на этомъ. Говорятъ, что въ природ славянъ лежитъ нкоторая наклонность къ мистицизму. Я замтилъ, напримръ, что мистицизмомъ кончаютъ вс наши великіе писатели. Что-жь удивительнаго, что по временамъ немного мучаются и люди обыкновенные? Что касается меня, то я долженъ былъ написать о своихъ внутреннихъ тревогахъ, чтобы обрисовать ясный образъ своей души. Притомъ, человкъ по временамъ чувствуетъ потребность оправдаться передъ самимъ собою. Напримръ, я, съ этимъ безконечнымъ ‘не знаю’ въ душ, соблюдаю предписанія религіи и не считаю себя неискреннимъ. Было бы такъ, еслибъ, вмсто ‘не знаю’, я могъ бы сказать: знаю, что ничего нтъ. Но нашъ скептицизмъ — неоткрытое отрицаніе: это скоре болзненное и мучительное подозрніе, что, можетъ быть, ничего нтъ,это густая мгла, которая окружаетъ нашу голову, гнететъ нашу грудь и закрываетъ свтъ отъ нашихъ глазъ. И я простираю руки къ солнцу, которое, можетъ быть, свтитъ за тою мглой. И думаю я, что въ такомъ положеніи нахожусь не я одинъ, и что молитву многихъ, очень многихъ изъ тхъ, которые ходятъ въ воскресенье къ обдни, можно было бы выразить въ трехъ словахъ: Боже, разсй тьму!

Не могу я писать о такихъ вещахъ хладнокровно. Я соблюдаю религіозныя предписанія еще и потому, что жажду вры… Та доктрина, въ которой я воспитался, ставитъ непремннымъ условіемъ вры милосердіе, — и я жду милосердія. Я жду, чтобы мн даровалъ кто-нибудь такое душевное состояніе, при которомъ я могъ бы увровать безъ малйшей тни сомннія, такъ глубоко, какъ вровалъ въ дтств. Мною руководятъ благородныя соображенія, въ нихъ нтъ ни тни чего-нибудь дурнаго, напротивъ, мн было бы выгоднй быть сытымъ и веселымъ звремъ.

Но еслибъ мн потребовалось оправдать свою вншнюю религіозность мене благородными и боле практическими соображеніями, то и въ нихъ не было бы недостатка. Исполненіе нкоторыхъ обязанностей вошло въ мою привычку, какъ Генрихъ IV говорилъ, кто Парижъ стоитъ обдни, такъ и я говорю себ: спокойствіе ближнихъ стоитъ обдни. Люди моего общества вообще исполняютъ обряды, а моя совсть только тогда могла бы предъявить какой-нибудь протестъ, еслибъ я могъ, сказать себ что-нибудь боле ршительное, чмъ ‘не знаю’. Наконецъ, я хожу въ церковь потому, что я скептикъ, возведенный въ квадратъ, а это значитъ, что я скептически отношусь даже къ своему собственному скептицизму.

Вотъ то-то и дурно. Душа моя влачить одно крыло по земл.

Мн было бы еще горше, еслибъ я всегда жгучіе вопросы бралъ жъ сердцу такъ, какъ во время послдней моей исповди передъ собою. Къ моему счастію, дло стоитъ не такъ. Я уже говорилъ, что на меня находятъ періоды равнодушія. По временамъ жизнь схватываетъ меня въ свои объятія, и хоть я, въ конц-концовъ, знаю, что такое значатъ вс ея сладости, но отдаюсь ей всецло, и тогда моральное to be or not to be для меня не иметъ значенія. Странное и до сихъ поръ мало изслдованное явленіе, какъ сильно дйствуетъ въ этомъ случа деспотизмъ окружающей среды. Въ Париж, напримръ, я бывалъ боле спокоенъ, и только потому, что меня оглушалъ шумъ мельничныхъ колесъ, что я самъ киплъ въ этомъ кипятк, что и сердце мое, и голова были наполнены ‘часами упражненій’, нтъ, тамъ люди, можетъ быть, не отдавая себ отчета, живутъ такъ, какъ будто каждый увренъ, что въ жизнь нужно вложить вс свои силы, ибо посл нея настанетъ очередь только химическихъ процессовъ. И мой пульсъ начинаетъ биться вмст съ общественнымъ пульсомъ, и я настраиваюсь сообразно общему настроенію, вселюсь я или скучаю, бью ли кого-нибудь, или меня бьютъ, дружно я бываю спокоенъ.

Римъ, Бабуино, 13 января.

До моего вызда остается четыре дня и я хочу передъ отъздомъ подвести итогъ тому, что говорилъ о себ. Я человкъ до нкоторой степени утомленный, очень впечатлительный и первый. Самопознаніе мое, усиленное вншнимъ образованіемъ, настолько высоко, что вообще я могу считать себя за умственно развитое существо.

Скептицизмъ, скептицизмъ, возведенный въ квадратъ, исключаетъ во мн вс непоколебимыя убжденія. Я смотрю, наблюдаю, критикую, по временамъ мн сдается, что я улавливаю сущность вещей, но, въ конц-концовъ, готовъ усомниться и въ томъ. О моихъ отношеніяхъ къ религіи я говорилъ. Что касается моихъ политическихъ воззрній, то я консерваторъ, насколько человкъ въ моемъ положеніи можетъ быть таковымъ и насколько консерватизмъ отвчаетъ моимъ вкусамъ. Не нужно говорить, какъ это далеко отъ воззрнія на застой, какъ на догматъ, къ которому нельзя даже и относиться критически. Я настолько цивилизованный человкъ, чтобы не стать безусловно на сторон аристократіи или демократіи. Въ такія игрушки играютъ гд-нибудь въ медвжьихъ углахъ или въ такихъ далекихъ странахъ, куда идеи, какъ моды, приходятъ, запаздывая на нсколько лтъ. Я люблю людей развитыхъ, съ чуткими нервами, и ищу ихъ тамъ, гд легче найти. Я люблю ихъ такъ, какъ люблю произведеніе искусства, красивые виды, красивыхъ женщинъ. Моя эстетическая впечатлительность даетъ мн столько же наслажденій, сколько и непріятностей, но за то оказывала и оказываетъ мн одну великую услугу: она охраняетъ меня отъ цинизма, то-есть отъ окончательной порчи, и покуда замняетъ мн моральныя основанія. Я не ршился бы на нкоторые проступки не потому, что видлъ бы въ нихъ зло, — они оттолкнули бы меня своею безобразною вншностью.

Вообще, мн кажется, что я человкъ, можетъ быть, немного испорченный, но порядочный или, врне сказать, пока висящій въ воздух, не опирающійся ни на какихъ догматахъ,— ни на религіозныхъ, ни на общественныхъ. У меня нтъ цли, которой я могъ бы посвятить жизнь, и отъ этого мн такъ нехорошо.

Въ заключеніе еще слово о моихъ способностяхъ. Мой отецъ, тетка, товарищи, а отчасти и посторонніе люди считаютъ ихъ почти необыкновенными. Я самъ признаюсь, что умъ мой не лишенъ блеска. Но разв ‘l’improductivit slave’ не разветъ всхъ возлагаемыхъ на меня надеждъ? Принимая въ соображеніе все, что сдлалъ я до сихъ поръ или, врне сказать, что я ничего не сдлалъ, не только для другихъ, но и для самого себя, мн приходится допустить, что именно такъ и будетъ дальше.

А это сознаніе стоитъ мн гораздо дороже, чмъ кажется на первый взглядъ. Иронія моя, когда я думаю о себ, отзывается горечью. Въ глин, изъ которой Богъ сотворилъ Плошовскихъ, есть примсь какого-то безплодія, ибо на ней все возрастаетъ такъ скоро и такъ роскошно и ничто не даетъ плодовъ. Еслибъ и дйствительно я, при такомъ безплодіи, обладалъ геніальными способностями, то представлялъ бы изъ себя интересный обращикъ генія безъ портфеля, какъ бываютъ министры безъ портфеля.

Это опредленіе ‘геній безъ портфеля’ мн кажется точнымъ. Я долженъ буду взять привилегію на это изобртеніе. О, да, вдь, я не одинъ, наврное не одинъ буду носить эту кличку. Имя мое легіонъ. ‘L’improductivit slave’ можетъ существовать само по себ, а геній безъ портфеля самъ по себ: это нашъ чистопривислянскій плодъ. Еще разъ повторяю, что имя мое — легіонъ. Я не знаю ни одного уголка земли, гд бы пропадало задаромъ столько блестящихъ способностей, гд бы даже и т, что даютъ кое-что, давали бы такъ мало, такъ неслыханно мало, въ сравненіи съ тмъ, что имъ даровалъ Богъ.

Римъ, Бабуино, 14 января.

Второе письмо отъ тетки съ настойчивымъ, требованіемъ ускорить пріздъ. ду, милая, ду, и, видитъ Богъ, длаю это только изъ любви къ теб, иначе я предпочелъ бы остаться здсь. Отецъ нездоровъ, въ послднее время чувствуетъ онмніе въ лвой сторон тла. По моей просьб, онъ позвалъ врача, но я увренъ, что отецъ запретъ въ шкафъ прописанное лкарство, какъ длалъ это постоянно. Однажды онъ отперъ шкафъ и сказалъ, указывая мн на сотни пузырьковъ и пузыречковъ, банокъ, баночекъ, коробочекъ: ‘Помилуй, еслибъ все это сълъ и выпилъ здоровый человкъ, и тотъ бы не выдержалъ, а что же было бы съ больнымъ?’ До сихъ поръ такія воззрнія отца на медицину не приводили къ дурнымъ результатамъ, но мы безпокоимся о будущемъ.

Другое, почему мн не хочется хать, это — соображенія моей тетки. Очень естественно, что ей хочется женить меня. Не знаю, есть ли у нея кто-нибудь на примт (дай Богъ, чтобы никого не было), но намреній своихъ почтенная старушка не скрываетъ. ‘Что за такую партію, какъ ты, — пишетъ она, — сейчасъ же вспыхнетъ война между алыми и блыми розами, это легко предвидть’. Такъ. Но я измученъ и не хочу быть причиной какой бы то ни было войны, а въ особенности не хочу, какъ Генрихъ VII, окончить войну розъ женитьбой. Съ другой стороны (этого, конечно, я не могу сказать тетушк, но самъ передъ собой откроюсь), я не люблю полекъ. Мн тридцать пять лтъ, у меня, какъ у всякаго, много жившаго человка, были разныя любовныя приключенія, сталкивался я и съ польками, и изо всхъ приключеній и столкновеній вынесъ впечатлніе, что польки самыя неудобныя, самыя мучительныя женщины въ свт. Не знаю, въ общемъ, нравственне ли он француженокъ или нмокъ, знаю только, что гораздо патетичне и тхъ, и другихъ. Мн длается холодно, когда я объ этомъ подумаю. Я понимаю элегію надъ разбитою кружкой, когда въ первый разъ увидишь у своихъ ногъ разбросанные черепки, но декламировать эту элегію съ равнымъ паосомъ надъ многократно разбитою кружкой,— это, право, похоже на оперетку. Очень пріятна роль ‘сочувствующаго слушателя’, котораго вжливость заставляетъ принимать все это въ серьезъ! Странныя, фантастическія женщины съ горящими головами и рыбьимъ темпераментомъ! Въ нихъ нтъ не только веселости, но и простоты. Он боле интересуются формою чувства и мало заботятся о внутреннемъ содержаніи. Поэтому никогда и не съумешь съ полькой устроиться какъ слдуетъ. Съ француженкой, съ итальянкой, если логично составилъ первыя посылки, всегда можешь ожидать своего ‘ergo’. Съ полькой ни за что! Кто-то сказалъ, что если мужчина ошибается, то говоритъ, что дважды два — пять, и ошибка можете быть легко обнаружена, женщина же, ошибаясь, будетъ утверждать, что дважды два — лампа, и тогда хоть головой объ стну бейся. И вотъ, прежде всего, по логик полекъ можетъ выдти, что дважды два не четыре, а лампа, любовь, ненависть, котъ, слезы, обязанности, воробей, презрніе,— совсмъ ничего нельзя предвидть, ничего сосчитать, ни принять какихъ-нибудь мръ предосторожности. Можетъ быть, благодаря такимъ капканамъ, добродтель полекъ обезпечена лучше, чмъ добродтель другихъ женщинъ, хотя бы потому, что осаждающіе скучаютъ смертельно. Но что я хорошо замтилъ и чего не могу простить имъ, такъ это того, что вс капканы, палисады, ловушки, все мужество обороны,— все разсчитано не столько для скорйшаго отпора вражеской силы, сколько для полученія сильныхъ ощущеній.

Однажды я говорилъ объ этомъ, конечно, стараясь какъ можно лучше позолотить пилюлю, съ одною очень остроумною женщиной, впрочемъ, только на половину полькой (отецъ ея былъ итальянецъ). Она выслушала меня и сказала:

— Въ этомъ дл вы смотрите съ точки зрнія лисицы на голубятню. Вамъ не нравится, что голуби живутъ очень высоко и что ихъ крылья сильне куриныхъ. Все, что вы говорите, можетъ быть истолковано въ пользу полекъ.

— Какимъ образомъ?

— Чмъ полька хуже, какъ чужая жена, тмъ можетъ быть боле желательною, какъ собственная.

Меня, какъ говорится, прижали къ стн и я не могъ сразу найти отвта. Можетъ быть, я дйствительно смотрю съ точки зрнія лисицы на голубятню. Несомннно, также, что еслибъ я былъ долженъ жениться вообще и жениться на польк въ особенности, то эту польку искалъ бы не только между голубями, живущими высоко, но и только между блыми голубями.

Но я могу сравнись себя съ рыбой, которая на вопросъ, подъ какимъ соусомъ она желаетъ быть приготовлена, отвчаетъ, что, прежде всего, она совсмъ не хочетъ быть приготовлена. Здсь я опять возвращаюсь къ обвиненіямъ противъ васъ, милыя соотечественницы. Вообще, вы любите больше драму въ любви, чмъ самую любовь. Въ каждой изъ васъ сидитъ царица,— и вы этимъ самымъ страшно отличаетесь отъ другихъ женщинъ. Каждая изъ васъ думаетъ, что однимъ позволеніемъ любить себя она оказываетъ огромное благодяніе, ни одна изъ васъ не согласится быть только дополненіемъ мужской жизни, которая, однако, иметъ другія цли. Вы хотите, чтобы мы для васъ существовали, а не вы для насъ. Наконецъ, вы любите больше дтей, чмъ мужа. Участь его есть участь сателлита. Я не разъ наблюдалъ это, — таковы вы повсюду, только изрдка просвчиваютъ исключенія, какъ брилліанты среди розсыпи. Нтъ, мои королевны, позвольте мн поклоняться вамъ издали.

Отстранить разъ навсегда на второй планъ вс свои цли, вс идеалы, пламенть ежедневно, какъ кадило, на алтар жены, да, къ тому же, еще собственной жены, о, mesdames, это немного мало для человка. Правда, мое самопознаніе сейчасъ же задаетъ мн вопросъ: ‘а что же ты можешь длать лучшаго, какія у тебя намренія, какіе планы? Ты-то именно и созданъ для того, чтобы быть жертвой всесожженія’.

Но нтъ,— къ чорту! Женившись, нужно такъ измнить жизнь, отречься отъ столькихъ привычекъ, особенностей, вкусовъ, что едва ли за все это вознаградитъ самая чистая, самая великая любовь. Мн это не годится. Я и такъ порядочно измученъ. Женитьба — это такой баснословный актъ воли и вры въ женщину, что меня на него не хватитъ. Повторяю еще разъ: я не хочу быть приготовленъ ни подъ какимъ соусомъ.

Варшава, 21 января.

Я пріхалъ сегодня утромъ, но такъ какъ останавливался въ Вн, то дорога меня не особенно утомила. Часъ теперь поздній, нервы не даютъ мн спать, и потому я берусь за перо. Мало помалу я привыкаю къ своему дневнику, и это начинаетъ доставлять мн удовольствіе. Въ дом у насъ радость… что за милое существо моя тетушка! По всей вроятности, она теперь тоже не спитъ отъ радости, а за обдомъ ничего не могла сть. У себя въ имніи, въ Плошов, она обыкновенно каждый день ссорится съ паномъ Хвастовскимъ, своимъ управляющимъ, пресердитымъ шляхтичемъ, который не позволитъ сдлать себ ни малйшаго замчанія и на одно слово наговорить десять. Когда ссора, повидимому, доходитъ до близкаго разрыва всхъ отношеній, тетушка умолкаетъ и начинаетъ кушать съ аппетитомъ, даже съ жадностью. Сегодня она должна была ограничиться ворчаньемъ на прислугу, что удовлетворило ее лишь въ малой степени. Несмотря на то, она находилась въ превосходномъ настроеніи духа и сколько нжности заключалось во взглядахъ, которые она кидала на меня изъ-подъ своихъ очковъ,— описать невозможно. Въ кружк ея знакомыхъ меня называютъ фетишемъ, за что тетушка сильно обижается.

Очевидно, что мои предположенія и опасенія оправдались. Существуютъ не только намренія, но даже что-то уже и высмотрно. Тетушка посл обда иметъ обыкновеніе ходить изъ угла въ уголъ крупными шагами и думать вслухъ. И вотъ, несмотря на таинственность, какою она старалась окружать себя, я услыхалъ слдующій монологъ:

— Молодъ, красивъ, богатъ, геніаленъ… дура она будетъ, если сразу не влюбится въ него.

Завтра мы демъ на пикникъ, который молодежь даетъ дамамъ. Пикникъ будетъ роскошный.

Варшава, 25 января.

Я часто скучаю на балахъ, какъ ‘homo sapiens’, не выношу ихъ, какъ кандидатъ въ мужья, но люблю ихъ по временамъ, какъ артистъ,— конечно, артистъ безъ портфеля. Какъ красива напримръ, эта широкая, ярко освщенная, уставленная цвтами, лстница, по которой всходятъ наверхъ женщины, одтыя по-бальному. Вс он мн кажутся тогда очень высокими, а когда я гляжу на нихъ снизу и вижу, какъ они несутъ за собою шлейфы, мн приходятъ на память ангелы во сн Іакова. Я люблю это движеніе, свтъ, цвты, легкія ткани, которыя, словно ясная мгла, облекаютъ фигуры молодыхъ двушекъ. А эти обнаженныя шеи и плечи… освободясь отъ накидокъ, они точно крпнутъ, застываютъ въ теплой атмосфер бальной залы и пріобртаютъ твердость мрамора.

Пикникъ очень удался. Надо отдать справедливость Сташевскому,— онъ уметъ устраивать такія вещи. Я пріхалъ вмст съ теткой, но потерялъ ее изъ вида въ сняхъ, потому что Сташевскій сбжалъ нарочно внизъ, чтобы взвести ее на лстницу.

У тетушки какая-то длинная горностаевая накидка, употребляемая на всякіе вызды такого рода. Войдя въ залу, я остановился возл двери, чтобы немного осмотрться. Всегда испытываешь какое-то странное впечатлніе, когда, посл долгаго отсутствія, очутишься посреди соотечественниковъ. Тогда съ особенною легкостью чувствуешь, что это люди близкіе, не т, съ которыми сталкивался когда-то, но, вмст съ тмъ, присматриваешься къ нимъ и длаешь заключенія, какъ чужой. Женщины въ особенности заняли мое вниманіе.

Какъ бы то ни было, а общество наше блестящее. Лица попадаются и красивыя, и не красивыя, но на всхъ лежитъ отпечатокъ старой и утонченной цивилизаціи. Женскія шеи и плечи, даже и юношески не сформированныя, напоминаютъ севрскій фарфоръ. Очертанія изящны, чувствуется художественная законченность. Что за руки, что за ноги! Здсь не подражаютъ Европ, здсь сама Европа.

Такъ я простоялъ съ четверть часа, думая, какую изъ этихъ головокъ, какой изъ этихъ торсовъ предназначаетъ мн тетка? Въ это время подошли Снятыньскіе. Его я видлъ нсколько мсяцевъ тому назадъ въ Рим, ее тоже зналъ раньше. Я люблю ее, у ней чудесное, доброе лицо, она принадлежитъ къ числу тхъ рдкихъ полекъ, которыя не задаютъ жизни мужей, а отдаютъ имъ свою. Вскор какая-то маленькая фигурка подошла къ намъ, поздоровалась со Снятыньской и протянула мн ручку, затянутую въ блую перчатку.

— Не узнаешь меня, Леонъ?

Этотъ вопросъ смутилъ меня. Въ первую минуту я не распозналъ, кого вижу передъ собой, но, тмъ не мене, какъ человкъ, не желающій оказаться невжливымъ, пожалъ ея руку, наклонилъ голову и отвтилъ: ‘Какже! какже! Узнаю ли? Конечно!’ По всей вроятности, я состроилъ очень глупую мину, потому что пани Снятыньская разсмялась и сказала:

— А, вдь, вы дйствительно не узнали ее: Анелька П.

Анелька! моя кузина! Неудивительно, что я не узналъ ее! Я видлъ ее, лтъ десять, одиннадцать тому назадъ, въ платьиц по колна. Помню, то было еще въ Плошов, въ саду: на ней были розовые чулки и комары страшно кусали ее. Какъ я могъ догадаться, что этотъ торсъ, украшенный фіалками, эти блыя плечи, это прелестное личико съ томными глазами,— однимъ словомъ, двушка въ полномъ разцвт, и тотъ галченокъ на тонкихъ ножкахъ,— одно и то же. О, да какая же она красивая! Какой мотылекъ образовался изъ этой куколки! Я вторично, и на этотъ разъ съ большею искренностью, протянулъ ей руку. Потомъ Снятыньскіе ушли, а Анелька сказала мн, что ее прислала за мной ея мать и тетка.

Мн сразу все стало ясно. Очевидно, тетушка иметъ въ виду Анельку! Вотъ въ чемъ вся тайна, вся неожиданность! Тетушка всегда любила эту двушку и вчно принимала къ сердцу финансовыя треволненія пани П. Меня удивляло, отчего пани П. и Анелька не остановились въ тетушкиномъ дом, но мн не хотлось задумываться надъ разршеніемъ этого вопроса, я предпочелъ разсматривать Анельку, которая, какъ легко догадаться, начала меня интересовать гораздо больше, чмъ первая встрчная двушка. По дорог у меня хватило достаточно времени и на разговоръ, и на экзаменъ, мы шли на другой конецъ залы, а толпа длалась все гуще и гуще. Послдняя мода заставляетъ носить перчатки средней длины, и я встртилъ, что локоть Анельки, опирающійся на мою руку, покрытъ легкимъ темноватымъ пушкомъ. Анелька не брюнетка, хотя на первый взглядъ производитъ впечатлніе брюнетки. Волосы ея отсвчиваютъ бронзой. Глаза свтлые, но и они кажутся черными, благодаря чрезвычайно длиннымъ рсницамъ, за то брови совершенно черныя и очень красивыя. Характеристическая черта этой маленькой головки съ низкимъ лбомъ — чрезмрная густота волосъ, бровей, рсницъ и пушка, легкою порослью покрывающаго щеки. Все это, вмст взятое, современенъ можетъ послужить во вредъ ея красот, но теперь указываетъ только на жизненность и крпость организма и длаетъ эту двушку не холодною куклой, а теплою, живою, полною привлекательности женщиной.

Мои нервы избалованы и не заговорятъ отъ всякаго прикосновенія, но теперь я почувствовалъ всю силу привлекательности. Это мой типъ. Тетушка,— если она когда-нибудь и слыхала о Дарвин, то, вроятно, считаетъ его дуракомъ, — невольно приняла его теорію естественнаго подбора. Да! Это мой типъ! На этотъ разъ на удочку навсили хорошую приманку.

Какіе-то электрическіе токи начали пробгать отъ ея локтя по моей рук. Наконецъ, я вижу, что и я произвожу на нее выгодное впечатлніе, а это всегда оживляетъ. Экзаменъ, которому я подвергъ ее, какъ артистъ, далъ тоже благопріятный результатъ.

Есть лица, которыя кажутся переводомъ съ музыки или съ поэзіи на человческія черты. Таково и лицо Анельки. Въ немъ нтъ ничего дюжиннаго. Двочкамъ изъ дворянскихъ семей воспитаніе прививаетъ скромность такъ же, какъ дтямъ прививаютъ оспу. И въ лиц Анельки такое же выраженіе невинности, а изъ-подъ невинности проглядываетъ горячій темпераментъ. Что за соединеніе! Все равно, какъ еслибъ кто-нибудь сказалъ: невинный дьяволъ!

Допускаю, наконецъ, что, при всей своей невинности, Анелька можетъ быть не много кокеткой, я даже замтилъ, что она отлично понимаетъ всю силу своей привлекательности. Напримръ, зная, что у нея чудесныя рсницы, она опускаетъ ихъ то и дло, безъ всякой видимой надобности. Также она уметъ очень мило поднимать голову и смотрть на своего собесдника. Въ начал разговора она была немного искусственна, не смла, но вскор мы оба почувствовали себя такъ, какъ будто не разставались посл нашего послдняго плошовскаго свиданія.

Тетушка неоцнима со своими размышленіями вслухъ, только я не желалъ бы вмст съ нею участвовать въ какомъ-нибудь заговор. Едва я усплъ повидаться съ матерью Анельки и перекинуться съ нею нсколькими словами, какъ тетка, замтивъ мое оживленіе, сверкнула глазами, пожала плечами и, приложивъ палецъ ко лбу, выпалила вслухъ:

— Какъ къ ней идутъ эти фіалки! Гмъ! Очень удачная мысль показать ее въ первый разъ на балу.

Мать Анельки смшалась, Анелька тоже, а я понялъ, почему дамы не остановились въ тетушкиномъ дом. Очевидно, это былъ планъ пани П. Вроятно, она давно вступила съ тетушкой въ соглашеніе. Я допускаю, что Анелька не была вполн посвящена въ ихъ тайны, но, благодаря двической проницательности, проявляющейся при подобныхъ обстоятельствахъ, обо всемъ догадалась.

Чтобы положить конецъ всеобщему замшательству, я обратился къ ней и сказалъ:

— Я заране предупреждаю, что танцую скверно, но меня, вроятно, будутъ часто выбирать, поэтому общай мн какой-нибудь вальсъ.

Анелька въ отвтъ подала мн свою книжечку и ршительно сказала:

— Запиши, что хочешь.

Я признаюсь, что не люблю роли манекена, котораго дергаютъ за шнурокъ, не люблю, чтобъ меня толкали куда-нибудь. Я не желалъ занять какую-нибудь дятельную роль въ политик старыхъ дамъ, и потому написалъ въ книжк: ‘Ты поняла, что насъ хотятъ женить?’

Анелька прочла, лицо ея немного поблднло. Съ минуту она молчала, точно, колеблясь или не зная, что написать, наконецъ, подняла свои чудесныя рсницы и, взглянувъ мн прямо въ глаза, отвтила:

— Да!

Но теперь ужь она начала допрашивать, правда, не словами, а глазами. Я сказалъ уже, что произвелъ на нее благопріятное впечатлніе, значитъ, теперь голова ея всецло занята мной. И вотъ теперь я ясно прочелъ въ ея глазахъ:

— Я знаю, что мама и тетя желаютъ, чтобъ мы узнали другъ друга, сблизились, а какъ… какъ ты?

Вмсто отвта, я обнялъ ея станъ, слегка привлекъ къ себ. Музыка играла вальсъ. Припоминались мн ‘часы упражненій’.

Такая нмая исповдь могла взволновать двушку, которую не могли не смутить слова, написанныя мною въ книжк. Но я думалъ: отчего бы ей и не поволноваться? Во всякомъ случа, я не пойду дальше, чмъ хочу, а куда она зайдетъ — это меня мало интересуетъ. Анелька отлично танцуетъ, а этотъ вальсъ танцовала такъ, какъ всякая женщина должна танцевать вальсъ, то-есть съ нкоторымъ самозабвеніемъ отдавшись своему кавалеру. Я замтилъ, что фіалки на ея груди колышатся сильнй, чмъ можно было бы объяснить довольно медленными темпами вальса. Я понялъ, что въ ней что-то такое начинается. Любовь, просто-на-просто физическая потребность, старательно сдерживаемая въ двушкахъ хорошаго круга, но, тмъ не мене, непреоборимая. И вотъ, когда двушк говорятъ: ‘ты можешь любить его’, она пользуется такимъ позволеніемъ не теряя ни минуты.

Анелька, очевидно, разсчитывала, что посл моего смлаго вопроса я, посл вальса, войду въ какія-нибудь объясненія, но я нарочно отошелъ въ сторону, чтобы оставить ее въ ожиданіи.

Мн, между прочимъ, хотлось посмотрть на нее издали. Такого рода женщины привлекаютъ меня, какъ магнитъ. Ахъ, еслибъ ей было лтъ тридцать и меня не хотли бы женить на ней!

Варшава, 30 января.

Дамы перехали къ намъ. Вчера я цлый день провелъ съ Анелькой. Въ ея душ больше страницъ, чмъ это бываетъ у двушекъ ея возраста. Многія изъ этихъ страницъ испишетъ будущее, — тамъ много есть мста для занесенія хорошихъ вещей. Она чувствуетъ и понимаетъ все, а слушаетъ просто безподобно, какъ-то сосредоточиваясь и широко раскрывая свои умные глиза. Женщина, умющая слушать, обладаетъ лишнимъ средствомъ нравиться,— это льститъ мужчин. Знаетъ ли объ этомъ Анелька, или въ ней говоритъ счастливый инстинктъ женщины? Быть можетъ также, что она столько наслышалась обо мн отъ тетки, что придаетъ моему слову особый всъ и значеніе. Впрочемъ, у нея есть и нкоторая доля кокетства. Сегодня, на мой вопросъ, чего бы она больше всего хотла, Анелька отвтила: ‘увидть Римъ’ и опустила свои бахромистыя рсницы. Необычайно красиво. Она хорошо видитъ, что нравится мн, и это длаетъ ее счастливою. Ея кокетство прелестно, — оно идетъ изъ радостнаго сердца, которое хочетъ понравиться другому, избранному имъ сердцу. У меня нтъ никакого сомннія, что ея душа стремится ко мн, какъ бабочка къ огню. Бдное дитя пользуется позволеніемъ старшихъ, и пользуется торопясь, не теряя ни минуты. Этотъ процессъ можно наблюдать съ часу на часъ.

Я долженъ былъ бы предложить себ вопросъ: если ты не хочешь жениться, то зачмъ длаешь все, чтобы влюбить въ себя двушку? Но мн не хочется отвчать на этотъ вопросъ. Мн такъ хорошо и спокойно! А собственно говоря, что я такое длаю? Я не стараюсь казаться ни боле глупымъ, ни боле непріятнымъ, ли антипатичнымъ, чмъ это есть на самомъ дл,— вотъ и все.

Анелька вышла сегодня къ утреннему кофе въ какой-то широкой полосатой матросской блуз, скрывающей вс ея формы. Глаза у нея немного заспанные, движенія утомленныя. Странно, какое впечатлніе она производитъ на меня!

31 января.

Тетушка даетъ вечеръ для Анельки. Я длаю визиты. Былъ у Снятыньскихъ и просидлъ долго, потому что мн у нихъ хорошо. Снятыньскіе живутъ въ вчномъ несогласіи между собой, но не въ такомъ, какъ многія другія супружескія пары. Обыкновенно всякій тянетъ плащъ на свою сторону, но Снятыньскій готовъ весь плащъ отдать своей жен, а она ему. Я очень люблю ихъ, ибо только у нихъ убждаюсь, что счастье можетъ быть не книжнымъ вымысломъ, а совершенно реальною вещью. Кром того, онъ человкъ умный, впечатлительный, какъ скрипка Страдиваріуса, обладаетъ полнымъ сознаніемъ своего счастья. Въ этомъ я завидую ему. Разговаривать съ нимъ всегда очень пріятно. Мн дали чернаго кофе,— разв только у литераторовъ пьютъ подобный,— и начали допрашивать, какъ мн понравилась Варшава и хорошо ли мн живется въ ней посл такого долгаго отсутствія. Пани Снятыньская немного догадывается о тетушкиныхъ замыслахъ, хорошо знаетъ Анельку (он об родомъ изъ Вильны) и очень была бы рада всунуть свой розовый носикъ въ это дло.

Конечно, я остерегался сводить разговоръ на какія-нибудь личности, но о нашемъ обществ вообще мы говорили много.

Я сказалъ, что думаю объ изяществ этого общества. Святыньскому мои слова очень понравились, и онъ началъ поддакивать:

— Мн очень пріятно слышать подобныя рчи изъ такихъ устъ, какъ твои, потому что ты много видлъ, можешь длать сравненія, а, во-вторыхъ, ты — пессимистъ.

— Не знаю, мой милый, — отвтилъ я, — разв и послднее мое мнніе не пахнетъ пессимизмомъ?

— Я не понимаю, почему.

— Видишь ли, на всякой культур, такъ вырафинированной, ты можешь написать то, что пишется на ящикахъ со стекломъ или фарфоромъ: ‘fragile!’ Теб, душою происходящему изъ Аинъ? мн, другому и третьему хорошо и пріятно жить съ людьми, обладающими такими утонченными нервами, но если ты захочешь что-нибудь строить на такомъ фундамент, то я предостерегаю, что на твою голову полетятъ балки. Ты думаешь, что эти изящные диллетанты не должны проиграть въ борьб за существованіе противъ людей съ крпкими нервами, грубыми мускулами и толстою шкурой?

Снятыньскій, человкъ очень живой, вскочилъ съ мста, прошелся нсколько разъ по комнат и потомъ горячо напалъ на меня.

— Это только одна сторона, и сторона выгодная, какъ ты самъ, признаешь. Но не думай, чтобы въ насъ, кром этого, ничего не было. Ты пріхалъ изъ-за моря, а говоришь такъ, какъ будто бы прожилъ здсь всю жизнь.

— Я не знаю, что именно заключается въ васъ, но знаю то,что нигд на свт нтъ такого недостатка равновсія въ культур разныхъ классовъ общества, какъ здсь. Съ одной стороны,разцвтъ, а то, можетъ быть, и пересплость культуры, съ другой — абсолютное варварство и темнота.

Мы заспорили и уже смеркалось, когда я вышелъ отъ Снятыньскаго. Онъ мн сказалъ, что если я чаще буду приходить къ нему? то онъ берется показать мн среднее звено цпи, ни больное диллетанизмомъ, ни темное, какъ первобытный человкъ,— однимъ словомъ, показать людей, которые знаютъ, что длаютъ, и знаютъ, чего хотятъ. Говорили мы горячо, перебивая другъ друга, тмъ боле, что посл кофе выпили по нсколько рюмокъ коньяку. Я же спускался съ лстницы, а Снятыньскій все кричалъ мн верху:

— Изъ такихъ, какъ ты, ничего, конечно, не выйдетъ, но изъ твоихъ дтей могутъ выдти люди, только ты долженъ или, врне сказать, вс вы должны будете обанкрутиться, а иначе и внуки ваши не возьмутся ни за какую работу!

Мн кажется, что, вообще, правъ былъ я. Записываю этотъ разговоръ потому, что со дня моего прізда я постоянно думаю объ отсутствіи равновсія. Неоспоримый фактъ, что у насъ общественіые классы раздляются другъ отъ друга пропастью, при существованій которой всякое сближеніе, всякая совмстная дятельность становятся положительно невозможными. Снятыньскій долженъ согласиться, что мы раздляемся на людей перецивилизованіыхъ и вовсе нецивилизованныхъ. Такъ я, по крайней мр, нахожу. Севрскій фарфоръ и грубая глина, а въ середин ничего. Одно ‘tr&egrave,s fragile’, другое — овидіевскій ‘radis indigestaque moles’. Очевидно, севрскій фарфоръ раньше или позже побьется, а изъ глины будущее слпитъ, что ему покажется по вкусу.

2 февраля.

Вчера у насъ былъ танцовальный вечеръ. Анелька, ршительно обращала на себя всеобщее вниманіе. Ея блыя плечики выглядывали изъ волнъ газа, тюля,— почемъ я знаю, какъ называется эта матерія?— словно плечи Венеры, выходящей изъ морской пны. Въ Варшав уже разнеслась всть, что я женюсь на Анельк. Я замтилъ, что она вчера не спускала съ меня глазъ и разсянно слушала то, что болтали ей кавалеры. Бдная двочка такъ не уметъ скрывать, такъ показываетъ всмъ, что у нея на сердц, что разв только слпой не замтилъ бы этого. А со мною она такъ тиха, такъ покорна, такъ счастлива, когда я приближаюсь! Я начинаю ее очень любить и начинаю слабть. Вотъ Снятыньскимъ такъ хорошо живется. Мн не въ первый разъ хочется задать себ вопросъ, что Снятыньскій — глупй или умнй меня? Я изо всхъ жизненныхъ задачъ не разршилъ ни одной, я ничто, скептицизмъ изнуряетъ меня, я несчастливъ, чувствую себя утомленнымъ. У Снятыньскаго знаній не меньше, чмъ у меня, притомъ, онъ занимается дломъ, у него милая жена и, вроятно, есть какая-нибудь жизненная философія, которая поддерживаетъ его счастіе. Ршительно, я глупе его. Ключъ къ философіи Снятыньскаго — его жизненные догматы. Еще передъ женитьбой онъ говорилъ мн: ‘Есть одно, къ чему я не приближаюсь со своимъ скептицизмомъ, одно, чего не критикую: какъ для интеллигентнаго человка, догматомъ мн служитъ общество, какъ для человка честнаго — любимая женщина’. Я тогда подумалъ: однако, мой умъ смле, коль скоро онъ не отступаетъ отъ критическаго разбора и такихъ чувствъ. А теперь я вижу, что эта-то смлость и привела меня ни къ чему. Съ другой стороны, онъ такъ прелестенъ, мой ‘маленькій догматъ’ съ шелковистыми рсницами! Ршительно, я слабю. Мое влеченіе къ ней не можетъ быть истолковано одною силой естественнаго подбора. Нтъ! Здсь есть что-то большее, и я даже знаю, что: она полюбила меня такимъ свжимъ, правдивымъ чувствомъ, какимъ меня никто не любилъ. О, какъ это не похоже на ‘часы упражненій’, во время которыхъ я наносилъ и парировалъ удары! Женщина, которая сильно понравится и сама любить сильно, если только выдержитъ, можетъ быть уврена въ побд. ‘Заблудшая птица’, какъ выражается Словацкій, непремнно возвратится къ ней, какъ къ своему гнзду, къ своему покою, и возвратится тмъ скорй, чмъ тяжелй и горше будетъ ей въ ея блужданіяхъ. Ничто такъ не покоряетъ, не смягчаетъ мужскаго сердца, какъ сознаніе, что его любятъ. Нсколько выше я написалъ Богъ всть что о полькахъ, но если кто-нибудь думаетъ, что, изъ опасенія быть обвиненнымъ въ непослдовательности, я не сдлаю того, что въ данную минуту сочту за лучшее,— тотъ грубо ошибается.

Какъ эта двушка удовлетворяетъ моему артистическому вкусу, описать трудно! Посл бала наступила чудесная минута, когда мы, проводивъ гостей, приказали принести себ чаю въ гостиную и сли вчетверомъ къ столику. Я подошелъ къ окну я слегка раздвинулъ портьеру. Былъ уже девятый часъ утра и вдругъ въ окно ворвался такой синеватый свтъ, что я изумился. Не еще больше я удивился, когда увидалъ въ этомъ освщеніи Анельку. Мн показалось, что въ настоящую минуту она находилась въ лазурномъ грот на Капри. Что за тоны на ея обнаженныхъ плечахъ! И что длать?— такова ужь моя натура, такова впечатлительность, что я ослаблъ окончательно и Анелька всецло завладла моимъ сердцемъ. Долго и совсмъ иначе, чмъ раньше, я пожималъ ея ручку, прощаясь съ нею и желая ей доброй ночи. А она отвтила мн:

— Добраго дня, не доброй ночи,— добраго дня!

Слпъ я, что ли, или музыка нжнаго голоса говорила вмст съ очами двушки:

— Люблю, люблю!

Да и я почти также.

Тетка, глядя на насъ, издаетъ глухое ворчаніе радости. На глазахъ у нея слезы. Мы вызжаемъ въ Плошовъ.

Плошовъ, 5 февраля.

Вотъ уже другой день мы въ деревн. Дорога была великолпная. Солнце, морозъ, снгъ скриплъ подъ полозьями и искрился на поляхъ. При заход солнца эти огромныя блыя пространства приняли совершенно фіолетовый оттнокъ. Въ липахъ, подъ Плошовомъ, каркали стаи воронъ. Зима, наша суровая зима полна особой прелести. Въ ней есть и сила, и величіе, и, вмст съ тмъ, какая-то откровенность. Какъ хорошій другъ ржетъ правду прямо въ глаза безъ обиняковъ, такъ и она, не спрашивая позволенія, щиплетъ за уши. За то ея свжесть сообщается и людямъ. Вс мы были довольны, что демъ въ деревню. Кром того, старыя дамы были рады, что ихъ завтныя желанія близятся къ осуществленію, я былъ радъ, что прикасался своимъ плечомъ къ плечу сидящей рядомъ со мной Анельки, она же, можетъ быть, по тому же самому поводу, чувствовала себя счастливою. Два раза, наклонившись, она поцловала теткину руку, — такъ себ, безъ всякаго повода, отъ избытка радости. Къ ней очень шло пушистое боа и мховая шапочка, изъ-подъ которой едва выглядывали ея темные, почти дтскіе глаза и лицо съ раскраснвшимися отъ мороза щеками. Отъ нея такъ и ветъ молодостью.

Хорошо въ Плошов, тихо. Я въ особенности люблю огромные старинные камины. Тетушка бережетъ лса, какъ зеницу ока, но дровъ не жалетъ, поэтому камины топятся съ утра до вечера, огонь гудитъ, шипитъ и навваетъ веселыя мысли. Вчера все послобда мы сидли вдали отъ огня. Я много разсказывалъ о Рим и его памятникахъ и меня слушали съ такимъ благоговніемъ, что я самъ себ казался смшнымъ. Тетка, когда я разсказываю, не спускаетъ глазъ съ Анельки, слдя съ нкоторою суровостью, выражаетъ ли ея лицо надлежащій восторгъ. Но восторга оказывается достаточно. Вчера она сказала мн:

— Другой кто-нибудь могъ бы прожить тамъ всю жизнь и не увидать половины тхъ чудесъ, которыя ты видишь.

Тетушка тотчасъ же прибавила съ догматическимъ спокойствіемъ:

— Я всегда то же самое говорила.

Нкоторое разногласіе въ наше общество вноситъ мать Анельки. Она столько перенесла въ жизни, столько настрадалась, что весеіье ея разъ навсегда подорвано. Она просто боится будущаго и безсознательно подозрваетъ, что даже и удача маскируетъ какую-нибудь ловушку. Съ мужемъ она была очень несчастлива, потомъ испытала массу треволненій по милости большаго, но очень разстроеннаго состоянія. Въ добавокъ ко всему, у нея мигрень.

Анелька, кажется, принадлежитъ къ категоріи женщинъ, гораздо боле многочисленныхъ у насъ, чмъ думаютъ многіе, у которыхъ никогда не болитъ сердцу отъ имущественныхъ непріятностей. Я люблю ее за то, — во всякомъ случа, это признакъ высшихъ стремленій, наконецъ, теперь меня все въ ней восхищаетъ. Нжность на почв сердечнаго влеченія выростаетъ такъ же скоро, какъ трава посл теплаго дождя. Сегодня утромъ я увидалъ, какъ горничная несетъ Анельк платье и башмаки, и собственно эти башмаки такъ растрогали меня, какъ будто ношеніе ихъ было внцомъ всхъ добродтелей Анельки.

Вообще, мы, мужчины, страшно слабы. Я держу руку на своемъ пульс и наблюдаю ходъ моей сердечной горячки. Пульсъ уже очень частый.

Плошовъ, 8 или 9 февраля.

Тетушка возобновила свою обычную войну съ паномъ Хвастовскимъ. Это такая оригинальная привычка, что одинъ изъ такихъ споровъ стоитъ описать. Тетушк необходимы стычки для возбужденія аппетита, а такъ какъ Хвастовскій,— который, къ слову сказать, замчательно управляетъ Плошовымъ, — шляхтичъ, составленный изъ сры и селитры, не позволяющій никому наступать себ на ногу, то сраженія между ними отличаются великою яростью. Уже сойдясь въ столовой, они начинаютъ метать другъ на друга зловщіе взоры, первую стрлу за супомъ выпускаетъ обыкновенно тетушка, заводя такой, приблизительно, разговоръ:

— Не помню уже, панъ Хвастовскій, съ какого времени я допытываюсь отъ васъ узнать, въ какомъ положеніи находятся озимые? Вы, какъ нарочно, говорите обо всемъ, только не объ этомъ.

— Графиня, съ осени они всходили хорошо, а теперь на два фута снгу, что я могу знать? Я, вдь, не Богъ.

— Напрасно вы, панъ Хвастовскій, всуе упоминаете имя Божіе.

— Я къ Нему подъ снгъ не заглядываю, значитъ, и не оскорбляю Его.

— Въ такомъ случа, оскорбляю я?.

— Очень можетъ быть!

— Вы невыносимы, панъ Хвастовскій!

— За то очень выносливъ, потому что выношу многое!

На такую или другую тему споръ доходилъ до самаго горячаго момента. Рдкій обдъ проходитъ безъ пререканій. Въ конц тетушка умолкаетъ и стъ съ ожесточеніемъ, точно желаетъ выместить свой гнвъ на кушаньяхъ. Дйствительно, у нея прекрасный аппетитъ. Мало-по-малу настроеніе ея духа поправляется. Теперь, когда я, посл обда, подаю руку матери Анельки, тетушк подаетъ панъ Хвастовскій и вс мы идемъ въ величайшемъ согласіи пить черный кофе. Тетушка разспрашиваетъ пана Хвастовскаго объ его сыновьяхъ, онъ цлуетъ ея руку. На самомъ дл они очень любятъ и уважаютъ другъ друга. Сыновей пана Хвастовскаго я видлъ еще когда они были въ университет. Теперь они, должно быть, взрослые люди, но ужасные радикалы.

Анельку обденная война сначала пугала. Я объяснилъ ей суть дла, и теперь, когда споръ начинается, она поглядываетъ на меня украдкой изъ-подъ своихъ длинныхъ рсницъ, усмхается кончиками губъ и вызываетъ во мн желаніе обнять и поцловать ее. Ни у одной женщины я не видалъ такихъ почти алебастровыхъ висковъ и такихъ жилокъ на вискахъ.

12 февраля.

Чистые метаморфозы Овидія и на свт, и во мн! Морозъ стихъ, солнце спряталось, тьма царитъ египетская. Я не могу характеризовать того, что длается на двор, лучшимъ словомъ, чмъ слово гниль. Однако, какой здсь ужасный климатъ! Въ Рим, во время самой отчаянной непогоды, солнце, все-таки, разъ десять въ день покажется, а здсь два дня подрядъ нужно было бы зажигать лампы въ комнатахъ. Эта черная и тяжелая сырость проникаетъ въ мысли, окрашиваетъ ихъ въ мрачный цвтъ и, вмст съ тмъ, угнетаетъ. Въ особенности это тяжело отражается на мн. Тетушка съ Хвастовскимъ ссорились сегодня сильнй, чмъ когда бы то ни было. Хвастовскій утверждалъ, что тетка, не позволяя рубить лсъ, портитъ его, потому что старыя деревья становятся никуда негодными, тетка отвчала, что и безъ ея помощи у насъ достаточно вырубаютъ лсовъ: ‘я старюсь, пускай и лсъ старетъ!’

Но это въ сторону. Огромную непріятность причинила мн, безъ всякаго намренія, мать Анельки. Она начала мн сегодня въ оранжере разсказывать, правда, съ материнскою, но, тмъ не мене, не эстетичною хвастливостью, какъ къ Анельк сватался мой знакомый, Кромицкій. Я чувствовалъ то же, что чувствуетъ порядочный человкъ, когда въ его присутствіи кто-нибудь чиститъ зубы вилкой. Какъ недавно голубой утренній свтъ привлекъ мое сердце къ Анельк безъ всякой заслуги съ ея стороны, такъ теперь вожделнія Кромицкаго заставили меня охладть къ ней, хотя она тутъ вовсе не виновата. Эту обезьяну, Кромицкаго, я знаю уже нсколько лтъ и не люблю его. Родомъ онъ изъ австрійской Силезіи, гд когда-то Кромицкіе, кажется, владли огромными пожалованными имніями. Въ Рим онъ болталъ, что его фамилія еще въ XV вк носила графскій титулъ, и записывался въ отеляхъ ‘Graf von Кгоmicky’. Если бы не маленькіе, черные глазки, похожіе на два зернышка жаренаго кофе, и такая же шевелюра, онъ походилъ бы на человка, вырзаннаго изъ сырной корки, къ тому же, у него такой же цвтъ лица. Голова его напоминаетъ мертвую голову. Во мн онъ возбуждалъ просто физическое отвращеніе. Фи! какъ это уронило въ моихъ глазахъ Анельку! Я знаю отлично, что за Кромицкаго и его намренія она отвчать не можетъ, но, тмъ не мене, мнніе мое о ней сильно понизилось.

Не понимаю, почему пани П. такъ распространилась передо мною объ этомъ обстоятельств? Если это было сдлано съ цлью заставить меня поторопиться, то вовсе не достигло назначенія. У пани П. большія достоинства, если она съумла выпутаться изъ тысячи непріятностей и еще воспитать такую дочь, но она очень недогадлива и скучна со своими мигренями и макаронизмами.

— Признаюсь,— сказала она,— я была на его сторон. По временамъ я падала подъ бременемъ своихъ заботъ,— я женщина, длъ никакихъ не знаю, и если узнала ихъ, то цною силъ, здоровья, имя въ виду будущность моего ребенка. Кромицкій очень ловокъ. У него большія дла въ Одесс, какія-то поставки, какія-то спекуляціи съ нефтью въ Баку, que sais-je! Но онъ не здшній подданный и это ему, вроятно, мшаетъ. Вотъ я и думала, что если онъ женился бы, то очистилъ бы имніе Анельки и, вмст съ тмъ, перемнилъ бы подданство, чтобы вступить во владніе этимъ имніемъ.

— А Анелька?— нетерпливо спросилъ я.

— Я видла, что Анелька не чувствуетъ къ нему большаго влеченія, но это такое доброе дитя! Притомъ, въ случа моей смерти, она осталась бы круглою сиротой, такъ что…

Я не разспрашивалъ дальше, — это меня раздражало сильнй, чмъ я могу передать. И хотя я понимаю, что бракъ не состоялся благодаря только нежеланію Анельки, но мн досадно, что она позволила этой противной гадин смотрть на себя, а въ особенности, что могла колебаться хоть одну секунду.

Для меня это былъ бы вопросъ нервовъ. Я забываю, впрочемъ, одно, что не у всхъ такіе нервы, какъ у меня, и что Кромицкій, несмотря на его хлопчатую кожу и сходство съ мертвою головой, считается между женщинами приличнымъ человкомъ.

Интересно знать, какія аферы онъ обдлываетъ! Забылъ спросить, не въ Варшав ли онъ. Очень можетъ быть, онъ, кажется, всякую зиму прізжаетъ въ Варшаву. Что касается его длъ, скажу только одно: они могутъ быть блестящи, но я сомнваюсь, чтобы они покоились на солидномъ и непоколебимомъ основаніи. Я не спекулянтъ и не съумлъ бы провести ни одной биржевой спекуляціи, но кое-что знаю о нихъ. Я много наблюдалъ и легко могу выводить заключенія. И вотъ, не врю я въ нашихъ дворянъ, съ головами, геніально будто бы приспособленными ко всякимъ спекуляціямъ. Я боюсь, что ловкость Кромицкаго не врожденная или унаслдованная способность, а просто неврозъ, пошедшій въ этомъ направленіи. Видалъ я подобные примры. Вынырнетъ порою, ни оттуда, ни отсюда, шляхтичъ-спекулянтъ, бываетъ даже, что сначала ему везетъ слпое счастье, что онъ быстро наживаетъ себ состояніе… но я не видалъ ни одного, который передъ смертью не обанкротился бы.

Такія способности или наслдуются, или пріобртаются выучкою, начиная съ азбуки. Сыновья Хвастовскаго, можетъ быть, и преуспютъ, потому что у отца ихъ нтъ ничего, и они начинаютъ съ азбуки. Но кто съ готовымъ состояніемъ, безъ коммерческихъ традицій, безъ цеховыхъ знаній окунется въ этотъ омутъ, тотъ непремнно сломаетъ шею. Въ дворянств, повторяю, коренится денежный неврозъ. Спекуляція не можетъ основываться на заблужденіяхъ, а сколько въ этихъ шляхетскихъ спекуляціяхъ заблужденій — Богу только одному извстно. Впрочемъ, желаю пану ‘von Kronicky’ счастья.

14 февраля.

Pax! Pax! Pax! Все это скверное впечатлніе уже миновало. Какъ, однако, чутка Анелька! Я притворялся веселымъ, въ моемъ обращеніи съ ней не произошло никакой перемны, но она все учуяла. Сегодня, когда мы вдвоемъ пересматривали альбомы (насъ преднамренно оставляютъ наедин), Анелька вдругъ какъ-то смутилась, поблднла. Я сразу понялъ, что она хочетъ мн сказать что-то, и колеблется, и боится. Черезъ минуту мн пришла въ голову шальная мысль, что она сдлаетъ мн признаніе, но тутъ же я вспомнилъ, что имю дло съ полькой. Всякая ничтожная двчонка, или, если кто предпочитаетъ, всякая королевна, лучше умретъ, чмъ первая скажетъ ‘люблю’. Счастье, если въ отвтъ на сдланное ей предложеніе она соблаговолять сказать: ‘да’. Наконецъ, Анелька вывела меня изъ заблужденія, потому что вдругъ закрыла альбомъ и, немного смутившись, спросила:

— Что съ тобой, Леонъ? Съ тобой что-то случилось,— правда?

Я началъ уврять, что со мной ничего не случилось, началъ смяться и успокоиватъ ее, но она, покачивая головой, продолжала:

— Два дня я вижу, что у тебя что-то есть на душ. Я знаю, что такого человка, какъ ты, можетъ поразить всякая мелочь…— и начала проврять:— не подала ли я какой-нибудь поводъ’, не сказала ли чего-нибудь, но…

Тутъ голосъ ея слегка дрогнулъ, она, все-таки, заглянула мн въ глаза.

— Я теб ничего не сдлала дурнаго, да?

Была минута, когда у меня на язык вертлось: ‘если мн недостаетъ чего-нибудь, то только тебя, моя дорогая’, но какой-то страхъ, какъ говоритъ Гомеръ, ухватилъ меня за волосы. Не передъ нею страхъ, но передъ тою щеколдой, которая могла опуститься. Все-таки, я взялъ ее за руку, поцловалъ и отвтилъ какъ могъ веселй:

— Ты чистое и милое существо… обо мн не безпокойся, со мной ршительно ничего не случилось… Кром того, ты въ Плошов гостья, и на мн лежитъ обязанность заботиться, чтобъ теб было хорошо.— Я опять поцловалъ ея руку, даже на этотъ разъ об… Все это, съ грхомъ пополамъ, можно было отнести на счетъ родственной вжливости. Такова ужь трусливая натура человческая, и дверь, за которую мн можно было спрятаться въ данномъ случа, придавала мн бодрости. Я называю это чувство трусливымъ потому, что мн не грозить никакая отвтственность, кром отвтственности передъ самимъ собою, а себя-то я ужь не обману. Наконецъ, я чувствую, что не буду и передъ собою отвчать, потому что разумъ всегда приводилъ меня куда слдовало, а въ сношеніяхъ съ Анелькой я всегда нахожусь подъ властью разума. Я чувствую только, что эти ручки мн хочется цловать безъ конца. Рано или поздно я самъ захлопну ту дверь, въ которую могъ сегодня убжать въ поле. Но могъ ли я въ дйствительности? Да, еслибъ что-нибудь со стороны помогло.

Теперь нтъ ужь никакого сомннія, что она любитъ меня. Все, все толкаетъ меня къ ней.

Сегодня я поставилъ себ такой вопросъ: ‘если это неизбжно, то зачмъ медлить?’

Отвтъ получился слдующій: я не хочу, чтобъ у меня что-нибудь пропало изъ этихъ волненій, изъ этихъ впечатлній, изъ этого очарованія, которымъ полны недоговоренныя слова, вопросительные взгляды, ожиданіе. Я хочу мой романъ довести до конца. Я упрекалъ женщинъ, что он выше самаго чувства ставятъ формы чувства, а оказывается — и самъ впадаю въ тотъ же грхъ… Не разъ я уже замчалъ, что, при извстной степени нервной утонченности, мы, мужчины, обладаемъ чисто-женскимъ характеромъ. Вмст съ тмъ, я слегка эпикуреецъ въ дл чувства.

Посл нашего разговора мы съ Анелькой совершенно развеселились. Вечеромъ я помогалъ ей вырзывать абажуръ,— это давало мн возможность дотрогиваться до ея руки и платья. Я нарочно мшалъ ей, она расшалилась, какъ ребенокъ, и отъ времени до времени жаловалась тетк тмъ обиженнымъ голосомъ, которымъ жалуются маленькія двочки:

— Тетя, Леонъ мн мшаетъ!

21 февраля.

Чортъ понесъ меня въ Варшаву на мужской вечеръ къ судь S. Судья S. изо всхъ силъ старается собирать у себя представителей всхъ лагерей, чтобы при помощи чая и тартинокъ сблизить ихъ, хотя, говоря по правд, самъ, наврное, хорошо не понимаетъ, на чемъ можетъ основываться это сближеніе. Я, какъ человкъ, почти постоянно живущій за границей, пріхалъ на это собраніе, чтобы узнать, что длается въ головахъ здшнихъ обывателей, и прислушаться, какъ они разговариваютъ между собою. Было тсно, а вслдствіе того скучно, и, вмст съ тмъ, замчалось явленіе, общее всмъ многолюднымъ собраніямъ. Люди одинаковаго образа мыслей собирались въ отдльные кружки въ отдльныхъ комнатахъ, тамъ говорили объ интересующихъ ихъ вещахъ, курили другъ другу иміамъ, расшаркивались и т. д. Я увидалъ много здшнихъ судей и представителей прессы. За границей существуетъ огромная разница между писателемъ и хроникеромъ. Перваго считаютъ за артиста и мыслителя, втораго — чуть не за чернорабочаго. Здсь такой разницы нтъ и людей обихъ категорій окрещиваютъ однимъ общимъ именемъ: литераторъ. Большинство изъ нихъ занимается хроникерствомъ и литературой. Вообще вс они гораздо порядочне заграничныхъ хроникеровъ. Я не люблю прессы и считаю ее одною изъ язвъ, удручающихъ человчество. Быстрота, съ какою люди ознакомляются съ различными случаями, уравновшивается быстротою сообщенія и нисколько не вознаграждаетъ за ту неслыханную путаницу общественнаго мннія, которой поневол подчиняется всякій, не принявшій заране предохранительныхъ мръ. Благодаря газетамъ, исчезъ тотъ здравый смыслъ, при помощи котораго люди отличали правду отъ лжи, изсякло чувство правдивости, чувство права и безправія, зло стало нахальнымъ, кривда начала говорить языкомъ правды,— словомъ, всеобщая человческая душа стала безнравственной, слпой.

Между прочими здсь былъ Ставовскій, котораго считаютъ лучшею головой въ лагер крайнихъ прогрессистовъ. Онъ говорилъ какъ человкъ способный, но страдающій двумя болзнями — катарромъ и собственнымъ я. Носитъ онъ это свое я, точно полную до краевъ чашу, и, кажется, постоянно говоритъ: ‘осторожнй, а то я прольюсь!’ Посредствомъ какого-то таинственнаго внушенія этотъ страхъ до такой степени сообщается всмъ окружающимъ, что въ присутствіи пана Ставовскаго никто не осмливается придерживаться иного мннія, чмъ панъ Ставовскій. Солидность его основывается и на томъ, что онъ вритъ въ свои слова. Его совершенно напрасно считаютъ скептикомъ. Наоборотъ, это — темпераментъ старинныхъ фанатиковъ. Ставовскій, если бы онъ родился за сто слишкомъ лтъ назадъ и засдалъ бы въ трибунал, то точно также принуждалъ бы людей къ лишенію языка за богохульство, какъ это длалось тогда. Теперь у фанатизма основанія другія, теперь Ставовскій полонъ ненавистью къ тому, что долженъ былъ бы любить въ прошломъ столтіи, но, въ сущности, онъ остался точно такимъ же.

Но вотъ что странно: я замтилъ, что наши консерваторы окружаютъ Ставовскаго мало сказать съ любопытствомъ, но даже съ какимъ-то игривымъ кокетствомъ. У насъ, а, можетъ быть, и везд, эта партія не обладаетъ большою отвагой. Консерваторы приближались въ Ставовскому съ глазами сладкими, какъ фиги, и съ фразою, ясно напечатанною на ихъ чел: ‘хотя я и консерваторъ, однако же…’ И это однако же было калиткой, ведущей къ сокрушенію и всякаго рода уступкамъ. Это было такъ явно, что когда я, скептически относящійся ко всмъ лагерямъ, началъ спорить со Ставовскимъ не какъ представитель чего-нибудь, а просто какъ человкъ, придерживающійся другаго мннія,— моя смлость вызвала всеобщее удивленіе. Рчь шла о такъ называемыхъ эксплуатируемыхъ классахъ. Ставовскій началъ распространяться объ ихъ безвыходномъ положеніи, объ ихъ слабости, о неумніи обороняться, около него начиналъ было собираться большой кружокъ, когда я вставилъ свое слово:

— Простите меня,— вы согласны съ теоріей Дарвина о борьб за существованіе?

Ставовскій,— онъ естественникъ по спеціальности, — охотно принялъ вызовъ на этомъ поприщ.

— Конечно!— отвчалъ онъ.

— Тогда позвольте мн сказать, что вы непослдовательны. Если бы я, какъ христіанинъ, соболзновалъ о слабыхъ, безоружныхъ, угнетенныхъ, то это было бы резонно: мн такъ повеллъ Христосъ, но вы, съ точки зрнія борьбы за существованіе, должны сказать себ: слабые глупы и, вслдствіе того, должны служить добычей не того, такъ другого изъ сильныхъ. Таковъ основной законъ природы,— поэтому къ чорту всхъ слабыхъ! Почему же вы не говорите такъ? Объясните мн это противорчіе.

Былъ ли Ставовскій смущенъ непривычною оппозиціей, или никогда не думалъ о такихъ вещахъ, только сразу не нашелъ никакого отвта, даже не произнесъ избитаго слова ‘альтруизмъ’.

Началась массовая эмиграція нашихъ консерваторовъ на мою сторону и я легко могъ бы сдлаться героемъ вечера, еслибъ не было поздно, еслибъ я не соскучился и мн не хотлось бы возвратиться въ Плошовъ. Мало-по-малу начала расходиться и вся публика.

Я надлъ уже шубу и съ досадой отыскивалъ куда-то запропастившееся пенснэ, когда Ставовскій, вроятно, подготовившій отвтъ, приблизился ко мн и сказалъ:

— Вы спрашиваете меня, почему я…

Но я перебилъ его. Я былъ золъ. Проклятое пенснэ нигд не отыскивалось.

— Откровенно говоря, этотъ вопросъ мало меня интересуетъ. Вы видите, что теперь уже поздно, вс расходятся, а такъ какъ я въ большей или меньшей степени предвижу, что вы мн можете сказать, то позвольте мн пожелать вамъ доброй ночи.

Мн кажется, что въ лиц Ставовскаго я пріобрлъ себ смертельнаго врага, въ особенности благодаря моему послднему отвту.

Былъ уже часъ ночи, когда я пріхалъ въ Плошовъ и нашелъ пріятный сюрпризъ. Меня ждала Анелька съ чаемъ. Она сидла въ столовой, совершенно одтая, только волосы ея были причесаны на ночь. Изъ радости, которая охватила меня при ея вид, я заключаю, какъ глубоко она забралась въ мое сердце. Что это за милое существо съ низко зачесанными волосами! Подумать только, что одно слово съ моей стороны, и черезъ мсяцъ или два я буду имть право расплести эти косы и распустить по ея плечамъ! Я не могу объ этомъ думать спокойно. Мн даже не хочется врить, чтобъ счастье было такъ легко достижимо.

Я началъ упрекать ее, что она еще не спитъ, но Анелька отвтила мн:

— Мн вовсе не хотлось спать и я попросила маму и тетю позволить мн дождаться тебя. Мама немного поворчала,— говоритъ, что этого нельзя длать, но я сказала, что мы — родные, и… знаешь, кто сталъ на мою сторону?— тетя.

— Милая тетя! А ты напьешься со мной чаю?

— Очень хорошо.

Анелька начала хлопотать около чашекъ. Я видлъ ея быстрыя, красивыя руки, которыя мн хотлось бы прижать къ своимъ губамъ. Отъ времени до времени она поднимала на меня глаза, но, встртившись съ моимъ взглядомъ, сейчасъ же опускала рсницы. Оба мы говорили пониженнымъ голосомъ, хотя спальни старыхъ дамъ были далеко. Между нами возстановилась какая-то сердечная: доврчивость, какъ это бываетъ между близкими, любящими родственниками.

Я разсказывалъ ей, что видлъ сегодня, что замтилъ, такъ, какъ разсказывалъ бы самому близкому другу. Потомъ рчь перешла на то, какое впечатлніе производитъ здшнее общество на человка, пріхавшаго изъ далекихъ странъ. Анелька слушала меня тихо, широко раскрывъ глаза, счастливая, что я посвящаю ее въ тайники моей души.

— Почему ты этого не опишешь, Леонъ?— спросила она, наконецъ.— Что мн подобныя мысли не приходятъ въ голову, нтъ ничего удивительнаго, но он и вообще здсь никому не приходятъ.

— Почему я не опишу этого?— отвтилъ я.— По многимъ, очень многимъ причинамъ. Когда-нибудь я теб перечислю ихъ вс, но одну скажу теперь: можетъ быть, потому, что около меня нтъ никого, кто бы почаще спрашивалъ меня такъ, какъ ты спрашиваешь теперь: ‘почему ты ничего не длаешь, Леонъ?’

Мы замолчали оба. Рсницы Анельки, можетъ быть, никогда такъ низко не опускались на глаза, и я почти слышалъ, почти видлъ, какъ билось ея сердце. Говоря по правд, она могла разсчитывать, что я закончу такъ: ‘хочешь навсегда остаться со мною и предлагать мн такіе вопросы?’ Но я черезъ-чуръ дорожилъ этими головокружительными покатостями, этимъ созерцаніемъ огромной тяжести, висящей на тонкой нити и готовой каждую минуту оборваться, этимъ сердцемъ, которое трепетало чуть не на моей ладони,— мн не хотлось кончать сразу.

— Покойной ночи,— сказалъ я черезъ минуту.

И это поистин ангельское существо ни однимъ движеніемъ не выказало своего разочарованія. Анелька встала и съ легкимъ оттнкомъ печали въ голос, но безъ малйшей тни неудовольствія, отвтила:

— Покойной ночи.

Пожавъ другъ другу руки, мы разошлись въ разныя стороны. Но, взявшись уже за ручку двери, я вдругъ остановился.

— Анелька!

Мы снова сошлись у стола.

— Скажи мн, но только совершенно искренно, не осуждаешь ли ты меня въ душ иногда, не называешь ли испорченнымъ, капризнымъ человкомъ?

— Нтъ! испорченнымъ — нтъ. По временамъ я думаю, что ты немного странный человкъ, но сейчасъ же говорю себ, что такіе люди, какъ ты, всегда должны быть немного странными.

— Еще одинъ вопросъ: когда теб въ первый разъ пришло въ голову, что я странный человкъ?

Анелька вдругъ покраснла. Она была прелестна, когда огонь румянца охватывалъ ея щеки, лицо, шею.

— Нтъ… это такъ трудно… Я не съумю отвтить…

— По крайней мр, если я угадаю, скажи мн ‘да’, а я скажу теб только одно слово.

— Какое?— спросила она съ видимымъ волненіемъ.

— Записная книжка… Такъ или нтъ?

— Да,— отвтила Анелька и опустила головку.

— Такъ я теб скажу, для чего я написалъ тамъ нсколько словъ: для того, чтобы у насъ было что-нибудь общее, какая нибудь тайна, а, во-вторыхъ…

Я показалъ ей на букетъ, который садовникъ каждое утро приносилъ изъ теплицы.

— А, во-вторыхъ, видишь: цвты скоре распускаются при свт, мн хотлось, чтобы и между нами все было свтло.

— Я не могу тебя иногда понять,— посл недолгаго молчанія сказала Анелька,— но за то такъ врю теб, такъ врю!

И мы снова замолчали. Наконецъ, я подалъ ей руку на прощанье.

У дверей мы остановились еще на минуту, обернулись, словно по данному сигналу, и посмотрли другъ на друга. Ахъ! какъ этотъ источникъ наполняется и наполняется… Вотъ-вотъ выйдетъ изъ береговъ.

23 февраля.

Человкъ — это море, у него свои приливы и отливы. Сегодня для меня день отлива воли, энергіи, охоты къ какому-нибудь длу, желанія жизни. Пришло это безо всякаго повода, просто нервы. Но поэтому-то я и полонъ горькихъ думъ. Человкъ, измученный физически, старый духомъ, иметъ ли право жениться? Невольно приходятъ мн на память слова Гамлета: ‘Зачмъ теб плодить гршниковъ? иди въ монастырь!’ Правда, въ монастырь я не пойду, потомство мое, мои будущіе ‘гршники’, будутъ походить на меня, то-есть будутъ нервными, болзненно-воспріимчивыми, ни къ какому длу негодными,— однимъ словомъ, геніями безъ портфеля,— но чортъ съ ними! Въ эту минуту меня занимаютъ не они, а Анелька. Имю ли я право жениться на ней? Могу ли я соединить эту жизнь, молодую, свжую, полную вры въ свтъ и Бога, съ моими сомнніями, съ моимъ духовнымъ безсиліемъ, съ моимъ безнадежнымъ скептицизмомъ, съ моею критикой, съ моими нервами? Что будетъ изъ этого? Вдь, я-то не воскресну при ней второю духовною молодостью, мозгъ мой не измнится, нервы не окрпнутъ, и… и что же? значитъ, она должна будетъ засохнуть возл меня? Да можетъ ли случиться такое чудовищное дло? Могу ли я играть роль полипа, который высасываетъ свою жертву для того, чтобы обновить себя ея кровью?

У меня на мозгу какая-то туча… Съ другой стороны, если это такъ, то зачмъ я допустилъ себя до предла, на которомъ стою теперь? Что я длалъ съ той минуты, когда увидалъ Анельку? Я прикасался пальцами къ струнамъ ея души и, просто-на-просто, разыгрывалъ на нихъ концерты. А, вдь, то, что для меня можетъ быть сонатой ‘quasi una fantasia’, для нея явится сонатой ‘quasi an dolore’. Да, да! я играю на ней съ утра до вечера, и даже больше: несмотря на мое самоугрызеніе, знаю, что не могу удержаться отъ этого, что буду играть также и завтра, и послзавтра, какъ игралъ вчера и третьяго дня, потому что это непреодолимо влечетъ меня, потому что, кром этого, меня ничто въ свт не привлекаетъ, потому что я люблю эту двушку — зачмъ обманывать себя?— люблю!

А затмъ что же длать? бжать въ Римъ? Это значить обмануть ее, сдлать несчастною. Кто знаетъ, какъ глубоко запало въ ея сердце чувство? Жениться — это значитъ принести ее въ жертву себ и сдлать несчастной другимъ манеромъ. Вотъ заколдованный кругъ-то! Только люди изъ сорта Плошовскихъ могутъ попадать въ такіе круги. И чорта ли мн въ томъ, что такихъ Плошовскихъ у насъ много, что имя имъ легіонъ? Однако, какъ сурово такой типъ людей обреченъ на погибель, какъ намъ, кром всей нашей непригодности къ жизни, не везетъ на всхъ дорогахъ! Такую же Анельку, вдь, могъ же бы я встртить лтъ десять тому назадъ, когда мои паруса не были такъ похожи на дырявые мшки, какъ теперь.

Если бы милая, добрая тетушка знала, какое зло нанесла она мн безъ всякаго злаго умысла, съ самыми добрыми намреніями, то, наврное, испугалась бы. Мало мн было трагедіи, проистекающей изъ сознанія собственнаго ничтожества, изъ мрака, въ которомъ я блуждалъ,— теперь у меня новое: быть или не быть?… да куда тамъ! гораздо хуже!..

26 февраля.

Вчера я опять здилъ въ Варшаву повидаться съ паномъ Юліусомъ Кв., которому я далъ подъ закладную часть земли, доставшейся мн посл матери. Панъ Кв. заложилъ свое имніе въ кредитномъ обществ и хочетъ расплатиться со мною.

Но пусть чортъ возьметъ способъ, при помощи котораго люди устраиваютъ свои дла въ здшней стран. Кв. самъ меня вызвалъ, самъ назначилъ срокъ, и, въ конц-концовъ, я понапрасну прождалъ его цлый день. Онъ вызоветъ меня еще пять разъ и еще пять разъ не соблаговолить явиться. Кв.— человкъ со средствами, можетъ заплатить деньги въ любую минуту, но ему жалко разстаться съ крупною суммой. Вотъ это-то и называется у насъ срокомъ.

Изъ моихъ собственныхъ наблюденій я давно пришелъ къ заключенію, что мы одинъ изъ самыхъ — я не скажу неподвижныхъ, но несомннно легкомысленныхъ въ денежныхъ длахъ классъ общества. Сроковъ для насъ никакихъ не существуетъ. Я люблю доходить до самаго корня всякихъ явленій, долго останавливался надъ этимъ и пришелъ къ слдующему заключенію. По моему мннію, наша легкомысленность происходитъ исключительно отъ земледльческаго занятія нашего народа. Торговлей занимались у насъ евреи, да и т не могли научить насъ точности, а земледлецъ часто поневол долженъ быть неаккуратнымъ, потому что сама земля баснословно неаккуратна, долженъ не обращать вниманія на сроки, потому что сама земля не знаетъ никакихъ сроковъ. Ея характеръ сообщился тмъ, кто ее обрабатываетъ, и мало-по-малу вошелъ въ моральный складъ всхъ классовъ общества, а затмъ перешелъ въ наслдственный порокъ. Впрочемъ, уясненіе этого явленія нисколько не исправило расположенія моего духа, потому что я на цлый день долженъ былъ оторваться отъ Анельки. Это удовольствіе угрожаетъ мн еще черезъ два дня, но тутъ ужь ничего не подлаешь. Въ дом тетки я засталъ карточки Бромицкаго, одну — для меня, другую — для старыхъ дамъ. Я побоялся, какъ бы ему не пришло въ голову явиться въ Плошовъ, длать мн было нечего, и я отправился завезти ему свою карточку. На мое горе, Кромицкій былъ дома и мн пришлось просидть у него съ полчаса. Началъ онъ съ того, что общался пріхать въ Плошовъ, но я отвтилъ, что мы тамъ отдыхаемъ и не сегодня, такъ завтра возвратимся въ Варшаву. Кромицкій разспрашивалъ меня о матери Анельки и, съ величайшею осторожностью, о самой Анельк. Очевидно, онъ хотлъ мн дать понять, что спрашиваетъ безкорыстно, какъ простой знакомый. Я такъ впечатлителенъ, что меня и это кольнуло… Господи, что это за противная скотина! Несомннно, татары Батыя посл побды подъ Лигницей свирпствовали и въ теперешней австрійской Силезіи. Что глазки Кромицкаго, похожіе да зернышки жаренаго кофе, не силезскаго происхожденія, въ этомъ нтъ никакого сомннія.

Онъ былъ со мною чрезвычайно любезенъ, потому что я человкъ со средствами. Правда, онъ у меня ничего не просилъ, да я и не дамъ ему ничего, отъ моего богатства ему ни тепло, ни холодно, но онъ весь насквозь проникся уваженіемъ къ богатству, какъ и вс финансисты. Сначала говорили о непріятностяхъ, съ которыми приходилось считаться, или, врне, еще и до сихъ поръ приходится считаться матери Анельки. По мннію Бромицкаго, можно было бы спасти многое, еслибъ пани П. согласилась продать имніе. Кромицкій смотритъ на ея упорство какъ на чистый романтизмъ, онъ понялъ бы, еслибъ этого можно было избжать, но разъ дла пойдутъ тмъ же путемъ, какъ идутъ, то все кончится продажей.

Кромицкій — человкъ болтливый и сегодня стращно разболтался о нашей лни. По его словамъ, деньги валяются на мостовой, нужно только наклониться. Онъ представляетъ изъ себя лучшій примръ. Его отецъ былъ большой баринъ, какъ и вс: долговъ у него было столько, что осталось чистаго, можетъ быть, сто тысячъ гульденовъ,— а теперь?

— Теперь, если мн удастся одно дло въ Туркестан,— ну, тогда я могу ликвидировать свои дла. Жиды и греки милліоны нажили на поставкахъ, — позвольте спросить, почему бы и намъ не наживать? Я себя не выставляю примромъ, а спрашиваю, почему бы? Тамъ для всхъ довольно мста, поэтому я и спрашиваю.

По мн, Кромицкій — человкъ не безъ нкоторой дловой сметки, но, вообще говоря, глупый. Что мы люди не юркіе — старая исторія, что единичный какой-нибудь человкъ можетъ нажить милліоны на поставкахъ — врю, но весь народъ долженъ трудиться дома, а не искать милліоновъ гд-то въ Туркестан.

Богъ уберегъ Анельку, что она не связала себя на всю жизнь съ этимъ человкомъ. Можетъ быть, у него есть и свои особенности, но это совершенно другой типъ.

28 февраля.

Старыя пани начинаютъ до нкоторой степени безпокоиться, что дло идетъ не такъ скоро, какъ имъ хотлось бы, больше всего, вроятно, страдаетъ тетушка, существо по натур своей очень нетерпливое. Но спокойствіе и счастье, которыя ни на минуту не сходятъ съ лица Анельки, успокоиваютъ старыхъ дамъ. Анелька вритъ мн такъ, какъ только можно врить, и глядитъ на меня глазами, полными надежды и упованія. Вс мои мысли съ утра до ночи полны только ею одной. Я не могу оторваться отъ нея. Я жажду ея все больше и больше. Я не хочу уже концертовъ, я хочу ее.

4 марта.

Сегодняшній день окончился для меня такъ, что я долженъ призвать все свое спокойствіе и хладнокровіе, чтобы при описаніи держаться историческаго порядка и не начать съ конца. И, все-таки, не могу удержаться. Кости брошены, такъ или иначе, но брошены. Я не съумлъ бы написать ршительно ничего, если бы не написалъ этихъ словъ. А теперь я могу начать съ начала. Около полудня пріхали къ намъ Снятыньскіе завтракать. Сегодня въ театр идетъ его новая комедія,— значитъ, къ вечеру имъ нужно было возвратиться въ городъ. Какъ намъ ни хорошо въ уединеніи Плошова, но пріздъ Снятыньскихъ обрадовалъ насъ. Анелька большая пріятельница съ пани Снятыньской,— я даже допускаю, что ей хочется излить передъ кмъ-нибудь все, что за послднее время накипло у ней на сердц. Пани Снятыньская давно уже догадывалась о положеніи длъ и подставляла свои плечики подъ телгу, чтобы поскоре сдвинуть ее съ мста. Едва она пріхала, какъ сейчасъ же защебетала, обращаясь къ тетк:

— Ахъ, какъ тутъ чудесно, какъ тихо! Я понимаю, что и молодой пар тутъ хорошо другъ съ другомъ, что и ихъ не манитъ въ Варшаву!

Я и Анелька отлично догадались, что пани Снятыньская, называя насъ молодою парой, имла въ виду не наши лта. Затмъ она за завтракомъ разъ десять повторила: то ‘молодая пара’, то ‘молодые’, какъ будто бы противупоставляя насъ старымъ дамамъ.

Но во взглядахъ пани Снятыньской было столько симпатіи, она такъ мило прислушивалась къ тому, что мы говорили съ Анелькой, что я охотно прощаю ей ея маленькую навязчивость. Я дошелъ до того, что сопоставленіе нашихъ именъ скоре доставляетъ мн удовольствіе, чмъ злитъ меня.

Анелька, казалось, слушала тоже съ удовольствіемъ. Въ ея привтливости къ Снятыньскимъ было что-то такое, что напоминало молодую хозяйку, въ первой разъ принимающую друзей въ собственномъ дом. Тетушка такъ и таяла при этомъ и въ теченіе всего обда осыпала Снятыньскихъ любезностями. Тутъ я замтилъ удивительную вещь, которой не поврилъ бы, еслибъ не видалъ собственными глазами: у пани Снятыньской при каждой похвал по адресу ея мужа краснютъ уши. Краснть при имени мужа посл восьмилтней супружеской жизни… нтъ!… Не нагородилъ ли я ужасныхъ глупостей, когда раньше писалъ о полькахъ?

Завтракъ нашъ прошелъ превосходно. Одна такая пара можетъ сосватать безчисленное число людей, всякій, глядя на нее, долженъ невольно подумать про себя: ‘о, если это такъ, то и я женюсь!’ Я, по крайней мр, въ первый разъ вижу супружество не въ сромъ сумрак житейской прозы, обыденности, боле или мене скрываемаго равнодушія, а въ такомъ веселомъ свт.

Анелька, очевидно, также видла нашу будущность при такомъ же освщеніи, я догадался объ этомъ по ея измнившемуся лицу.

Посл завтрака мы остались со Снятыньскимъ въ столовой, я зналъ, что онъ не прочь выпить рюмку-другую коньяку посл кофе, старыя дамы ушли въ боковую гостиную, Анелька съ паней Снятыньской побжали наверхъ за какими-то альбомами съ видами Волыни, а я началъ разспрашивать Снятыньскаго о его новой пьес, которая, видимо, до нкоторой степени безпокоила его. Разговоръ незамтно перешелъ къ тому прошлому, когда мы оба пробовали взлетать кверху еще на неоперившихся крыльяхъ. Снятыньскій разсказывалъ мн, какъ постепенно приходило къ нему сознаніе своего положенія, какъ онъ сомнвался въ себ и какъ еще сомнвается до сихъ поръ, несмотря на то, что усплъ уже добиться извстнаго положенія.

— Скажи мн, — спросилъ я,— что ты длаешь со своею славой?

— Какъ, что длаю со славой?

— Ну, носишь ли ты ее какъ митру на голов, или какъ золотое руно на ше, стоитъ ли она на твоемъ бюро, или виситъ въ гостиной? Я спрашиваю, какъ человкъ, не имющій понятія, что такое слава и что съ ней длаютъ ея обладатели.

— Я допускаю, что она у меня есть, и отвчаю теб такъ: нужно быть нравственнымъ уродомъ, чтобы такъ называемую славу носить на голов, на ше, ставить на письменномъ стол или вшать въ гостиной. Я соглашаюсь, что сначала это льстить самолюбію, но разв только нравственному parvenu такое самообольщеніе можетъ наполнить жизнь и замнить вс остальные виды счастья. Другое дло — убжденіе, что твое дло не безплодно, что оно будитъ откликъ въ обществ,— этимъ общественный дятель можетъ быть удовлетворенъ. Но если бы меня, скромнаго труженика, могли осчастливить слова, сказанныя съ боле или мене глупою миной, въ боле или мене блестящей гостиной: ‘ахъ, мы обязаны вамъ столькими хорошими минутами!’ или если я съмъ что-нибудь неудобоваримое, — какая нибудь уличная газетка тотчасъ извстила бы публику: ‘длимся съ читателями грустною новостью, что у нашего знаменитаго пана Х.Х. разстройство желудка’. Такъ ты думаешь, что это можетъ меня осчастливить? Фи! за кого же ты меня считаешь?

— Послушай,— сказалъ я, — я не могу признать себя совершенно пустымъ человкомъ, но говорю теб откровенно: когда люди видятъ во мн какія-нибудь способности, когда говорятъ о нихъ, когда ихъ жалютъ, то хотя въ это время мое ничтожество мене предстоитъ передо мной, чмъ когда бы то ни было,— это льстить моему самолюбію, доставляетъ мн, можетъ быть, и горькое, но, все-таки, наслажденіе.

— Потому что ты жалешь самого себя, — и совершенно резонно. Но не затемняй вопроса. Я ршительно несогласенъ, чтобы кому-нибудь было пріятно, когда его назовутъ осломъ.

— Но уваженіе, которое идетъ за славой?

Снятыньскій, человкъ живой, порывистый, имющій привычку во время разговора бгать по комнат, садиться на вс стулья, столы и столики, слъ на окно и отвтилъ:

— Уваженіе? Ошибаешься, мой другъ. У насъ какое-то странное общество, зависть какая-то непонятная. Я пишу комедіи, работаю для театра,— хорошо, мое имя получило нкоторую извстность,— еще лучше! Ты думаешь, что моимъ комедіямъ будутъ завидовать только одни драматурги?— неправда. Мн будутъ завидовать инженеръ, банковскій чиновникъ, педагогъ, желзно-дорожный агентъ, — словомъ, люди, которые никогда не писали комедій. Эти люди въ сношеніяхъ съ тобой будутъ показывать видъ, что въ грошъ тебя не ставятъ, а за глаза постараются унизить тебя насколько возможно, чтобы самимъ возвыситься на твой счетъ. Всякій, заказавшій сюртукъ у моего портнаго, при первой возможности пожимаетъ плечами и говорить: ‘Снятыньскій! велика фигура! Тому же Пацюкевичу заказываетъ платье, кому и я!’ Вотъ какъ у насъ,— вотъ что ведетъ за собой твоя слава!

— Однако, она должна стоить чего-нибудь, если люди для нея, предъ ней сгибаются въ три погибели.

Снятыньскій немного задумался и отвчалъ важно:

— Въ частной жизни славу можно оцнить постольку, поскольку изъ нея можно сдлать скамеечку подъ ноги любимой женщины.

— Этимъ опредленіемъ ты завоюешь себ новую славу.

Снятыньскій подлетлъ ко мн словно на крыльяхъ втра.

— Ну, да, ну, да! Убери лавры въ чехолъ, иди съ ними къ любимому существу и скажи ему: ‘То, предъ чмъ люди сгибаются въ три погибели, что считаютъ за счастье, цнятъ наравн съ богатствомъ,— все это есть у меня, все это я добылъ,— теперь ставь на него свои ножки!’ Если ты сдлаешь это, то будешь любимъ всю жизнь,— понимаешь? Ты хотлъ знать, чего стоитъ слава,— вотъ теб!

Приходъ пани Снятыньской и Анельки прервалъ нашъ разговоръ. Они собирались идти въ теплицу.

Однако, что за бсенокъ сидитъ въ пани Снятыньской! Она явилась какъ будто затмъ, чтобъ испросить у мужа позволенія, и, получивъ его, обратилась ко мн съ самымъ невиннымъ видомъ:

— А вы позволите Анельк идти?

Что Анелька покраснла до ушей — весьма естественно, но что я, старый воробей, также смшался въ первую минуту — этого я не могу простить себ. Сохраняя, все-таки, наружное спокойствіе, я подошелъ къ Анельк, поднесъ къ губамъ ея руку и отвтилъ:

— Здсь, въ Плошов, Анелька распоряжается всмъ и я первый готовъ къ ея услугамъ.

Мн самому хотлось пойти вмст съ ними въ теплицу, но я удержался. Я чувствовалъ потребность говорить объ Анельк, о своемъ будущемъ супружеств и зналъ, что Снятыньскій, въ конц-концовъ, дойдетъ и до этого. Я даже облегчилъ ему дорогу, спросивъ посл ухода нашихъ дамъ:

— Такъ ты непоколебимо вришь въ свои жизненные догматы?

— Теперь больше, чмъ когда-нибудь, иди, врне, такъ же, какъ и прежде. Нтъ на свт боле истасканнаго выраженія, какъ любовь,— противно даже употреблять его, но теб, съ глазу на глазъ, я скажу: любовь въ значеніи общемъ, любовь въ значеніи частномъ,— и при существованіи ея къ чорту всякую критику! Да, это мое жизненное правило! Моя философія опирается на томъ, чтобы не философствовать надъ этимъ правиломъ, и я увренъ, что въ данномъ случа я разсуждаю не глупе другихъ. Съ моими догматами жизнь что-нибудь значитъ, безъ нихъ — игра не стоитъ свчъ.

— Мы говорили о любви въ частномъ значеніи этого слова, по лучше замнимъ это понятіе словомъ женщина.

— Хорошо, замнимъ. И такъ, женщина…

— Другъ мой, разв ты не видишь, на какомъ страшно хрупкомъ фундамент ты основываешь свое личное счастье?

— На такомъ же хрупкомъ, на какомъ основана жизнь, — не больше.

Но я имлъ въ виду не какую-нибудь катастрофу, — смерть или разлуку,— и перебилъ Снятыньскаго:

— Подожди, ты не такъ понялъ меня. Я хотлъ сказать, что ты вынулъ хорошій билетъ, но можно вынуть и дурной.

Снятыньскій ничего не хотлъ слышать. По его мннію, изъ этой лотереи на сто билетовъ приходятся девяносто хорошихъ. Женщины, по его мннію, лучше, чище, благородне насъ.

— Мы дрянь въ сравненіи съ ними!— кричалъ онъ, махая руками и своею свтлорусою гривой.— Именно дрянь! Это я говорю теб, я наблюдаю жизнь, я умю наблюдать, хотя бы благодаря своей профессіи драматурга.

Онъ слъ въ кресло, какъ на коня, и продолжалъ съ неменьшимъ пыломъ:

— Есть, какъ говоритъ Дюма, обязьяны изъ страны Подъ, на которыхъ нтъ никакого удержу, но на то у тебя и глаза, чтобъ ты не выбиралъ себ обезьяны, вообще женщина не обманетъ мужа, не измнитъ ему, если онъ самъ не развратитъ ея сердца, не потопчетъ или не испугаетъ и не оттолкнетъ своимъ ничтожествомъ, своимъ эгоизмомъ, узкостью понятій, убожествомъ и дрянностью своей натуры. И люби, притомъ! Пускай она чувствуетъ себя не только твоею самкой, но твоею главой, твоимъ дтищемъ, твоимъ другомъ. Носи ее за пазухой, пусть ей будетъ тепло. И тогда можешь быть совершенно спокоенъ, она будетъ годъ отъ году все тснй, все крпче прижиматься къ теб и, наконецъ, вы сростетесь, какъ сіамскіе близнецы. Не дашь этого, испортишь ее, оттолкнешь — она уйдетъ. Уйдетъ, какъ только къ ней протянется боле честная рука, потому что должна уйти, потому что уваженіе и тепло необходимо ей, какъ воздухъ для дыханія.

И онъ такъ напиралъ на меня ручками кресла, что я долженъ былъ прибгнуть къ отступленію, такимъ образомъ, мы отступили къ самому окну. Тогда Снятыньскій вскочилъ со своего коня и закричалъ опять:

— Какъ вы тупы! Во время такой всеобщей засухи, такого неурожая на личное счастье, какимъ отличается нашъ вкъ, при отсутствіи всхъ основаній, надеждъ и т. п.— и отъ этого счастья бжать! Мерзнуть на форум и не развести огня въ своей хижин! Глупость дальше идти не можетъ. И я прямо говорю теб: женись!…

Онъ указалъ мн въ окно Анельку, возвращающуюся изъ теплицы.

— Вотъ гд твое счастье!— вонъ тамъ, въ теплыхъ ботинкахъ въ снгу увязло! Повторяю теб: женись! На всъ золота цни ее!… Что я говорю, на всъ золота!— на всъ брилліантовъ! У тебя нтъ угла, чтобъ преклонить голову ни въ физическомъ смысл этого слова, ни въ умственномъ и моральномъ, у тебя нтъ ни опоры, ни покою,— и все это она дастъ теб. Только не перефилософствуй ее, какъ перефилософствовалъ свои способности и свои тридцать пять лтъ жизни!

Онъ не могъ сказать мн ничего лучшаго, боле благороднаго, боле согласнаго съ моими желаніями. Я пожалъ его руку и отвтилъ:

— Нтъ, ее я не перефилософствую, потому что люблю ее.

И мы обнялись.

А тутъ пришли и наши дамы. Пани Снятыньская сказала:

— Уходя, я слышала споръ, но теперь вижу, что все кончилось благополучно. Можно узнать, о чемъ вы спорили?

— О женщинахъ,— отвтилъ я.

— И чмъ же кончилось дло?

— Какъ видите, объятіями, а дальнйшія послдствія явятся вскор.

Снятыньскихъ ожидали сани. День клонился къ вечеру, погода стояла чудесная и мы съ Анелькой пошли провожать гостей до воротъ парка.

И вотъ тутъ-то все и случилось. Проводивъ Снятыньскихъ, мы возвращались домой. Смеркалось уже, но вечерняя заря еще не успла догорть и поэтому я видлъ ясно лицо Анельки. Она была сильно взволнована. Я догадался, что она откровенно говорила съ пани Снятыньской и, можетъ быть, разсчитывала услыхать отъ меня давно желаемое слово. Это слово жгло мои губы, но, о чудо! я, который думалъ, что владю собою въ любовныхъ длахъ, какъ никто, я, который во время ‘часовъ упражненій’ если и не съ достаточнымъ искусствомъ, то, по крайней мр, съ совершеннымъ хладнокровіемъ отражалъ самые страшные удары, былъ теперь взволнованъ, какъ гимназистъ. Я чувствовалъ, что если заговорю, то не своимъ голосомъ, не найду надлежащихъ выраженій и молчалъ.

Въ этомъ молчаніи мы приближались къ крыльцу. Я подалъ Анельк руку,— поверхность снга была гладка, какъ зеркало,— к когда она оперлась на мое плечо, я еще разъ почувствовалъ, какъ дорогй мн эта двушка. Это чувство охватило меня дрожью и жгучею искрой пробжало по всмъ нервамъ.

Мы вошли въ сни. Тамъ никого не было, царила темнота, только изъ открытыхъ дверокъ печки виднлся красноватый огонекъ. Все молча, среди полумрака я начиналъ снимать съ Анельки мховую накидку, и когда вдругъ изъ подъ накидки повяло на меня тепломъ, обнялъ ее, привлекъ къ себ и коснулся губами ея лба.

Я почти не сознавалъ, что длаю. Анелька, должно быть, совершенно смутилась, потому что не оказала мн ни малйшаго сопротивленія. Но изъ корридора послышались чьи-то шаги,— она вырвалась изъ моихъ объятій и убжала къ себ наверхъ, а я, совершенно взволнованный, вошелъ въ столовую.

На долю каждаго мужчины, одареннаго нкоторою ловкостью, иногда выпадаютъ такія минуты,— выпадали он и на мою долю, но я всегда бывалъ спокоенъ при подобныхъ обстоятельствахъ и вполн владлъ собою. А теперь впечатлнія и мысли кружились въ моей голов, какъ листья, гонимые втромъ. Къ счастью, столовая была пуста,— тетя и мать Анельки сидли дальше, въ маленькой гостиной.

Я пошелъ въ гостиную, но мысли мои были такъ далеки, что я едва понималъ, что говорятъ мн дамы. Меня охватило безпокойство. Мн представилось, какъ Анелька сидитъ теперь въ своей комнатк и сжимаетъ виски руками, мн хотлось узнать и перечувствовать, что въ это время длается въ ея голов и сердц. Но Анелька скоро и сама пришла. Я вздохнулъ свободнй,— мн почему-то думалось, что въ этотъ вечеръ она не покажется. Глаза ея горятъ, на щекахъ два яркихъ пятна. Она, очевидно, хотла освжить себя пудрой,— слдъ остался около лваго виска. При вид ея я вздрогнулъ. Я почувствовалъ, что очень люблю ее.

За своею работой Анелька сидла съ низко опущенною головой, но я замтилъ, что порой она тяжело вздыхаетъ, и нсколько разъ поймалъ ея быстрый взглядъ, вопросительный, полный безпокойства. Желая разъяснить это безпокойство, я вмшался въ бесду старыхъ дамъ (он говорили о Снятыньскомъ) и сказалъ:

— Снятыньскій обругалъ меня сегодня Гамлетомъ за то, что я много философствую, но я докажу ему, что я не Гамлетъ, и не дальше, какъ завтра.

Слово ‘завтра’ я выговорилъ съ особымъ удареніемъ и видлъ, что Анелька поняла меня отлично и отвтила долгимъ взглядомъ. Тетушка, не догадываясь, о чемъ идетъ дло, спросила:

— Такъ вы увидитесь завтра?

— Намъ нужно было бы быть на его комедіи. Если Анелька согласится, мы можемъ завтра похать.

Милая двушка подняла на меня свои смущенные, но полные доврія глаза и отвтила съ неописуемою кротостью:

— Я на все съ радостью согласна!

Была минута, когда мн хотлось покончить все сразу, и, можетъ быть, я долженъ былъ все кончить, но слово ‘завтра’ было уже произнесено, и я удержался.

Я испытываю чувство человка, который зажимаетъ себ пальцами глаза, уши и ноздри, чтобы нырнуть въ глубину.

Но я увренъ, что на дн этой глубины найду настоящій перлъ.

6 марта. Римъ, Casa Оsoria.

Я со вчерашняго дня въ Рим. Отецъ не такъ болнъ, какъ я опасался. Лвая рука и лвая сторона тла на половину парализованы, но врачи успокоиваютъ меня, что сердце не затронуто и что въ такомъ положеніи можно прожить цлые годы.

7 марта.

И такъ, Анелька осталась въ неизвстности, въ ожиданіи, въ тревог. Но я не могъ поступить иначе. На другой день посл визита Снятыньскаго я получилъ письмо изъ Рима. ‘Спши, дорогой мальчикъ,— писалъ отецъ,— мн хотлось бы еще разъ обнять тебя передъ смертью, а я уже чувствую, что мою ладью прибило къ берегу’. Очевидно, посл такого письма я выхалъ съ первымъ же поздомъ и до Рима нигд не останавливался. Въ минуту вызда я думалъ, что не застану отца въ живыхъ. Напрасно тетка успокоивала меня, что еслибъ опасность была такъ близка, то отецъ прислалъ или приказалъ бы отправить мн телеграмму. Я знаю, что у отца есть свои странности, къ числу которыхъ принадлежитъ его антипатія къ телеграфу. Наконецъ, тетка только притворялась спокойною, а на самомъ дл тревожилась не меньше меня.

Среди этой суеты, горя, въ предчувствіи тяжелой утраты я не могъ и не хотлъ свататься. Было бы совершенно неестественнымъ и циничнымъ съ моей стороны шептать нжныя слова, не зная наврное, не испускаетъ ли въ эту минуту отецъ послднее дыханіе. Понимали это вс, а въ особенности понимала Анелька. При отъзд я сказалъ ей: ‘я напишу теб изъ Рима’, а она отвтила: ‘прежде всего, да ниспошлетъ теб Господь спокойствіе’. Она мн врила вполн. Правильно или нтъ, я пользуюсь репутаціей человка легкомысленнаго по отношенію къ женщинамъ, и это должно было дойти до ушей Анельки, но, можетъ быть, потому-то милая двушка и оказываетъ мн большое довріе. Я почти слышу, какъ ея чистая душа говоритъ мн: ‘тебя осуждаютъ несправедливо, ты не легкомысленъ, а т, которые обвиняютъ тебя, говорятъ такъ потому, что не умли любить тебя такою чистою и глубокою любовью, какою люблю тебя я’. И Анелька права. Можетъ быть, во мн есть жилка втренности, но что на развитіе такой наклонности сильно вліяли втренность, пустота и безплодность чувствъ, съ которыми я сталкивался,— въ этомъ нтъ никакого сомннія. Это могло совершенно исказить и изсушить мое сердце, и тогда такое существо, какъ Анелька, должно было бы расплачиваться за вины другихъ. Но я думаю, что для меня есть еще спасеніе и врачъ не пришелъ ко мн черезъ-чуръ поздно. Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ ли существовать и самое слово ‘черезъ-чуръ поздно’, и чистое женское сердце не обладаетъ ли даже способностью воскрешать умершихъ?

А, можетъ быть, и мужское сердце обладаетъ большею способностью возрождаться. Существуетъ преданіе объ іерихонской роз, которая можетъ высохнуть совершенно и затмъ воскреснутъ при первой капл дождя и пустить новые листья. Я замтилъ, что въ мужской натур гораздо больше упругости, чмъ въ женской. Мужчина иногда замарается въ такомъ гнусномъ разврат, что половина этого яда покрыла бы разъ навсегда смертельною проказой душу женщины, и что же?— сынъ Адама не только съуметь стряхнуть съ себя заразу, не только съуметь возстановить свжесть и моральное здоровье, но даже двственность души. Съ другой стороны, я зналъ женщинъ съ сердцемъ, обезплодвшимъ до такой степени, что въ немъ не могла жить не только любовь, но даже и уваженіе къ кому-нибудь или къ чему-нибудь. Мужчинъ такихъ я не видалъ. Любовь ршительно возвращаетъ намъ двственность.

Подобныя опредленія могутъ показаться странными, если они вышли изъ-подъ пера скептика, но, вдь, я не питаю доврія къ своимъ сомнніямъ, точно также какъ и ко всякимъ правиламъ и аксіомамъ, которыя для большинства людей служатъ основаніями жизни. Я въ любую минуту готовъ согласиться съ тмъ, что мое сомнніе такъ же далеко отъ истины, какъ и эти аксіомы. Если я пишу, то пишу подъ вліяніемъ чувства къ Анельк, которая, можетъ быть, сама не знаетъ, какую мудрую дорогу выбрала она, оказывая мн такое безграничное довріе, какъ это довріе привязываетъ меня къ ней. Наконецъ, говорю ли я о любви, или еще о какомъ-нибудь жизненномъ фактор, я говорю и пишу то, что мн кажется сегодня. Какъ я взгляну на это завтра — не знаю. Ахъ, еслибъ я зналъ, что какой-нибудь мой взглядъ, какое-нибудь убжденіе, какое-нибудь правило устоитъ противъ завтрашняго и послзавтрашняго дуновенія скептицизма, я ухватился бы за него обими руками, создалъ бы изъ него свою религію и поплылъ бы, какъ Снятынскій, на всхъ парусахъ, при яркомъ солнечномъ свт, вмсто того, чтобы блуждать во мрак и пустот!

Однако, я не хочу обращаться къ моей внутренней трагедіи. Что касается любви вообще, то, какъ человкъ, скептически относящійся къ жизни и всмъ ея явленіямъ, я могу и надъ любовью произнести Соломоново vanitas vanitatum. Но я былъ бы слпцомъ, еслибъ не замтилъ, что изо всхъ жизненныхъ стимуловъ любовь самый сильный и настолько могучій, что стоитъ мн только подумать объ этомъ, окинуть умственнымъ взоромъ вчно волнующееся море жизни, чтобы придти въ изумленіе отъ этого могущества. Вещь это извстная и знакомая всмъ, какъ восходъ солнца или приливы и отливы океана, и, все-таки, постоянно приводящая всхъ въ изумленіе. Посл Эмпедокла, который угадалъ, что Эротъ извлекъ свтъ изъ ндръ хаоса, метафизика не сдлала ни шагу впередъ. Одна смерть — сила одинаково безпощадная, но въ вковой борьб этихъ двухъ силъ любовь беретъ ее за горло и придавливаетъ ея грудь своимъ колномъ, побиваетъ ее и днемъ и ночью, побиваетъ каждою весной, ходитъ за нею шагъ за шагомъ,— и въ каждую выкопанную ею яму бросаетъ посвъ новой жизни. Люди, занятые обыденными длами, забываютъ, или не хотятъ помнить, что служатъ только исключительно любви. Страшно подумать, что воинъ, государственный канцлеръ, земледлецъ, купецъ, банкиръ, во всхъ своихъ усиліяхъ, съ виду не имющихъ ни малйшей связи съ любовью, на самомъ дл служатъ только этой сил, по велнію которой руки мужчины простираются къ женщин. Какимъ безумнымъ парадоксомъ показалось бы какому-нибудь Бисмарку, еслибъ кто-нибудь сказалъ ему, что конечная цль всхъ его стремленій, это — соединить уста Германа съ устами Доротеи. Безумно и то, что этотъ парадоксъ написалъ я, а, тмъ не мене… Тмъ не мене, Бисмаркъ работаетъ надъ увеличеніемъ нмецкаго могущества, а это могущество не можетъ проявиться иначе, какъ черезъ Германа и Доротею.

Еще въ университет я прочиталъ въ какой-то арабской газет сравненіе любви съ пастью ада. Я забылъ имя поэта, но мысль осталась въ моей памяти. Дйствительно, въ голов кружится, когда подумаешь объ этой сил. Вс явленія жизни ничто иное, какъ разнородныя формы одной и той же идеи. Какъ говорили элеатики, ‘ ‘. И правда, только она одна и есть, она одна властвуетъ, она одна существуетъ, соединяетъ, поддерживаетъ, творитъ.

10 марта.

Сегодня я разорвалъ три или четыре письма къ Анельк. Посл обда я пошелъ въ мастерскую отца, чтобы поговорить съ нимъ о намреніяхъ тетки. Отецъ разсматривалъ въ увеличительное стекло еще полные земли эпилихніоны, которые ему прислали изъ Пеленонста. Кстати, отецъ представляетъ изъ себя чудесное зрлище въ этой комнат, куда свтъ проникаетъ сквозь блыя и цвтныя стекла, посреди этрусскихъ вазъ, греческихъ и римскихъ обломковъ. Въ такой обстановк лицо его напоминаетъ лицо ‘божественнаго’ Платона или какого-нибудь греческаго мудреца. Увидавъ меня, онъ оставилъ свои занятія, внимательно выслушалъ и спросилъ:

— Ты не ршаешься?

— Не то что не ршаюсь, а думаю и хочу знать, чего мн хочется.

— Ну, тогда я скажу теб: я самъ былъ человкомъ, который не меньше тебя любилъ проврять себя и объяснять себ вс явленія жизни. Но когда я узналъ твою мать, я сразу потерялъ эту способность. Я зналъ только одно, что мн страстно хочется обладать ею, и больше ни о чемъ я знать не хотлъ.

— И?

— И если ты хочешь такъ же страстно — женись. Нтъ, я не то говорю: если ты хочешь такъ же страстно, то женишься безо всякой помощи и совта, а потомъ будешь такъ же счастливъ, какъ былъ счастливъ я, пока не умерла твоя мать.

Мы замолчали на минуту. Еслибъ я захотлъ примнить къ себ вполн слова отца, то едва ли бы нашелъ въ нихъ какое-нибудь утшеніе. Несомннно, я люблю Анельку, но не дошелъ еще до того, чтобы во мн не было мста никакой рефлексіи. Но это вовсе не плохой знакъ, поколніе, къ которому я принадлежу, подвинулось на одну ступень по лстниц самопознанія. Во мн вчно живутъ два существа — актеръ и зритель. Часто зритель недоволенъ актеромъ, но теперь между ними царствуетъ полное согласіе. Отецъ первый прервалъ молчаніе.

— Скажи мн, какая у нея наружность?

Я принесъ большую, превосходную фотографію Анельки, и отецъ началъ разсматривать ее съ большимъ интересомъ.

Съ такимъ же интересомъ и я смотрлъ на него. Въ немъ сразу проснулся художникъ и, вмст съ тмъ, тонкій знатокъ и любимецъ женщинъ, бывшій ‘Lon l’invincible’. Прислонивъ портретъ къ своей полумертвой лвой рук, онъ схватилъ правою лупу и, то приближая, то отдаляя ее, заговорилъ:

— Если бы не нкоторыя мелкія особенности, это было бы лицо Ари-Шеффера… Она была бы очень хороша со слезами на глазахъ… Есть люди, которые не любятъ въ женщинахъ ангельскаго выраженія, но, по мн, научить ангела быть человкомъ — это верхъ побды… Очень хороша и очень оригинальна… Enfin tout ce qu’il y a de plus beau au monde, c’est la femme!

Тутъ онъ снова навелъ стекло и добавилъ:

— Судя по лицу, да еще по лицу, снятому фотографическимъ способомъ, всегда можно ошибиться, но у меня есть кое-какая опытность. По моему мннію, это глубоко-честная натура. Такъ мн кажется… Дай теб Богъ счастья, дитя мое, мн очень нравится твоя Анелька… Я всегда опасался, что ты женишься на иностранк,— на своей жениться лучше…

Я подошелъ къ отцу и онъ обнялъ меня правою рукой.

— Чего бы я не далъ, чтобы такъ же обнять твою невсту!

Я началъ уврять его, что это скоро будетъ. Тетя, Анелька и ея мать должны будутъ пріхать въ Римъ. Я сдлаю письменное предложеніе и дамы, конечно, не откажутся пріхать сюда въ виду положенія моего отца. Въ такомъ случа свадьба совершилась бы въ Рим и очень скоро.

Отцу очень понравился этотъ планъ: старые и больные люди любятъ видть вокругъ себя жизнь и движеніе. Я зналъ также, что и Анелька будетъ довольна такимъ оборотомъ дла, и мало-по-малу самъ приходилъ въ хорошее расположеніе духа. Въ теченіе недли все могло быть кончено. Я чувствовалъ, что такая энергія и такая ршительность не согласны съ моею натурой, но мысль, что отваживаюсь даже и на это, доставляла мн большое удовольствіе. Потомъ мое воображеніе рисовало мн, какъ я буду водить Анельку по Риму. Только здшніе жители понимаютъ, какое наслажденіе показывать кому-нибудь здшніе памятники, а въ особенности показывать ихъ любимой женщин.

Нашъ разговоръ прервали мистеръ и мистрисъ Дэвисъ,— они каждый день приходятъ провдывать отца. Онъ — изъ англійскихъ евреевъ, она — итальянская патриціанка и вышла замужъ изъ-за денегъ. Дэвисъ — мозглякъ, который пользовался жизнью вдвое больше, чмъ это дозволяли его слабыя силы. Теперь ему угрожаетъ разжиженіе мозга, онъ равнодушенъ ко всему на свт,— однимъ словомъ, представляетъ изъ себя типъ, часто встрчающійся въ гидропатическихъ заведеніяхъ. Она напоминаетъ Юнону со своими сросшимися надо лбомъ бровями и формами греческой статуи. Не люблю я ее: она точно пизанская башня — вчно наклоняется, но никогда не падаетъ. Годъ тому назадъ я ухаживалъ за нею, она сильно кокетничала со иной, и все это осталось для насъ обоихъ безъ всякаго результата. Отецъ питаетъ къ ней большую слабость. Я даже подозрвалъ, что онъ любитъ ее. Во всякомъ случа, мистрисъ Дэвисъ восхищаетъ его, какъ художника и мыслителя: она, дйствительно, очень красива и необычайно развита. Они ведутъ безконечные споры, которые отецъ называетъ: ’causeries Romaines’ и находитъ въ нихъ удовольствіе, можетъ быть, потому, что такое разршеніе жизненныхъ загадокъ съ прекрасною женщиной представляется ему чмъ-то чисто итальянскимъ, поэтическимъ, достойнымъ временъ Возрожденія. Я рдко принимаю участіе въ ихъ разговорахъ, потому что не врю искренности мистрисъ Дэвисъ. Мн кажется, что это дйствительно необычайное развитіе есть развитіе мозга, а не души, что на самомъ дл ее ничто не интересуетъ, кром ея красоты и личнаго удобства. Я встрчалъ здсь не разъ женщинъ, на видъ полныхъ вдохновенія, которыя, однако, въ конц-концовъ, смотрятъ на религію, философію и искусство какъ на принадлежность туалета. Отъ времени до времени он надваютъ на себя то то, то другое, думая, что имъ это къ лицу. Я допускаю, что, въ силу такого разсужденія, мистрисъ Дэвисъ наряжается иногда въ жизненныя задачи, иногда въ древнюю Грецію и древній Римъ, иногда въ Ренесансъ, въ галлерею Боргезе или Колонна и тому подобное. Я понимаю, что могучія духовныя организаціи могутъ сдлаться центральнымъ пунктомъ всего свта, но въ женщинахъ, занятыхъ суетными и скоропреходящими вещами, это является смшнымъ и глупымъ эгоизмомъ.

Я задаю себ вопросъ: откуда берется любовь, скажу даже больше — уваженіе мистрисъ Дэвисъ къ моему отцу?— и думаю, что нашелъ отвтъ. Отецъ, со своею великолпною головой патриція-философа, съ манерами, напоминающими XVIII вкъ, является для нея чмъ-то врод ‘objet d’art’, — роскошнымъ умственнымъ зеркаломъ, передъ которымъ мистрисъ Дэвисъ можетъ вдоволь любоваться своимъ умомъ и красотою. Притомъ, она очень благодарна ему за то, что онъ смотритъ на нее безъ всякой критики, очень любитъ ее. Можетъ быть, на этой почв и въ ней возросло нчто врод привязанности къ нему, — по крайней мр, онъ сталъ ей почти необходимъ. Кром того, мистрисъ Дэвисъ, пользующаяся репутаціей кокетки, бывая у отца, какъ бы отвчаетъ свту: ‘неправда,— вотъ вамъ старикъ семидесяти лтъ, никто не можетъ заподозрть, что я хочу покорить его сердце, а я отношусь къ нему лучше, чмъ къ кому бы то ни было’. Наконецъ, она, дйствительно, происходитъ изъ стариннаго итальянскаго рода, но мистрисъ Дэвисъ, несмотря на свое колоссальное состояніе, — только мистрисъ Дэвисъ,— значитъ, дружба съ отцомъ до нкоторой степени укрпляетъ ея положеніе въ большомъ свт.

Было время, когда я спрашивалъ себя: не ради ли меня длаются эти ежедневные визиты, — и, кто знаетъ… Во всякомъ случа, не мои достоинства привлекаютъ эту женщину, а тмъ мене ея чувства. Но она чувствуетъ, что я смотрю на нее скептически, это грызетъ ее, быть можетъ, она ненавидитъ меня, но была бы въ восторг, еслибъ я упалъ передъ нею на колни. Я и упалъ бы передъ нею на колни, потому что она представляетъ изъ себя чудеснйшій экземпляръ, я сдлалъ бы это хотя бы ради ея сросшихся бровей и плечъ, достойныхъ Юноны, но за цну, на которую она не можетъ согласиться.

Сейчасъ же посл прихода Дэвисовъ отецъ началъ какой-то философскій разговоръ, который, переходя съ вопроса на вопросъ, остановился на анализ человческихъ чувствъ. Мистрисъ Дэвисъ высказала нсколько очень мткихъ замчаній. Изъ музея мы перешли на внутреннюю террасу, выходящую въ садъ. Десятое марта только, а здсь уже весна во всей ея сил. Въ ныншнемъ году весна ранняя. Днемъ жара, магноліи, какъ снгомъ, покрыты цвтами, ночи теплыя, какъ въ іюл. Тутъ совсмъ не тотъ свтъ, что въ нашемъ Плошов. Я вдыхаю воздухъ всею грудью. Мистрисъ Дэвисъ на террасс, при свт полной луны, была прекрасна, какъ сонъ античнаго грека. Я замтилъ, что она находится подъ впечатлніемъ этой неподдающейся описанію римской ночи. Голосъ ея звучалъ мягче и тише, чмъ обыкновенно. Можетъ быть, она, какъ всегда, такъ и теперь, думала только о себ и себя только видла одтою въ лунный свтъ, тишину и запахъ магнолій. Но эта одежда оказывалась удивительно ей къ лицу. Если бы мое сердце не было занято Анелькой, я пришелъ бы въ восторгъ. При этомъ нужно прибавить, что мистрисъ Дэвисъ говорила вещи? которыя не каждому мужчин придутъ въ голову.

Вообще, во время этихъ ’causeries Romaines’, мн всегда представляется, что и отецъ, и я, и мистрисъ Дэвисъ,— вс мы, люди, принадлежащіе къ извстному классу общества, не живемъ на самомъ дл жизнью дйствительно реальной. Подъ нами что-то творится, что-то возникаетъ, идетъ борьба за существованіе, за кусокъ хлба, кипитъ реальная жизнь, полная муравьиной работы, зврскихъ потребностей, аппетитовъ, страсти, ежеминутныхъ усилій,— жизнь, осязаемая со всхъ сторонъ, полная гула, который шумитъ, какъ море,— а, мы вчно сидимъ себ на какихъ-нибудь террасахъ, разговариваемъ объ искусств, литератур, любви, женщинахъ, чуждые той жизни, далекіе отъ нея, вычеркивающіе изъ семи дней недли шесть будничныхъ. Мы, сами не зная, обладаемъ и привязанностью, и нервами, и душой — только на праздничный день. Погруженные въ блаженный диллетантизмъ, какъ въ теплую ванну, мы живемъ на половину на яву, на половину во сн. Продая мало-по-малу наслдственное имніе и наслдственный запасъ мускульныхъ и нервныхъ силъ, мы постепенно теряемъ почву подъ ногами. Мы — словно пушинка, носимая втромъ. Едва только присядемъ мы куда-нибудь,— дуновеніе реальной жизни сметаетъ насъ съ мста, и мы уступаемъ, потому что чувствуемъ себя не въ силахъ оказать сопротивленіе.

Когда я думаю объ этомъ, меня поражаетъ тысяча живущихъ въ насъ противорчій. Мы считаемъ себя цвтомъ цивилизаціи, послднею ступенью, и утратили вру въ себя. Только самый глупый изъ насъ вритъ еще въ разумность нашего существованія. Въ жизни мы инстинктивно ищемъ праздничныхъ сторонъ, наслажденія и счастья, а, вмст съ тмъ, не вримъ и въ счастье. Правда, пессимизмъ нашъ легокъ и прозраченъ, какъ дымъ нашихъ гаванскихъ сигаръ, но, тмъ не мене, онъ заслоняетъ отъ насъ дальніе горизонты. За этими-то занавсями, за этимъ дымомъ, мы устраиваемъ себ отдльный міръ, отторгнутый отъ всеобщей жизни,— міръ сна и тщеты.

И если бы дло шло о такъ называемой родовой или денежной аристократіи, зрлище не было бы особенно важнымъ. Но къ этому отторгнутому міру принадлежатъ боле или мене вс люди высшей культуры, принадлежатъ отчасти наука, литература и искусство. Случилось что-то такое, отчего все это не живетъ въ самыхъ ндрахъ жизни и выдляется изъ него, образуетъ отдльные кружки и, вслдствіе того, увядаетъ само въ себ и не вліяетъ на смягченіе зврства милліоновъ людей, которые копошатся подъ нами.

Я не говорю объ этомъ, какъ реформаторъ,— у меня для этого не достаточно силъ. Наконецъ, что мн за дло до всего этого? Все будетъ, какъ должно быть! Только по временамъ у меня является предчувствіе какой-то ужасной опасности, угрожающей нашей культур. Волна, которая смоетъ насъ съ поверхности земли, захватитъ съ собою больше, чмъ та, что смыла міръ напудренныхъ париковъ и жабо. Правда, и тмъ людямъ, когда они гибли, казалось, что съ ними гибнетъ и вся цивилизація…

А, все-таки, какъ иногда хорошо сидть въ теплую, лунную ночь на террас и тихимъ голосомъ разговаривать объ искусств, литератур, любви и женщинахъ, и, притомъ, смотрть на залитый серебристымъ свтомъ божественный профиль такой женщины, какъ мистрисъ Дэвисъ!

10 марта.

Горы, скалы и башни, по мр того, какъ отдаляешься отъ нихъ, окутываются голубою мглой. Я замтилъ, что существуетъ нкотораго рода психическая мгла, которая точно также закрываетъ отъ насъ знакомыхъ намъ людей. И смерть есть ничто иное, какъ отдаленіе, но такое неизмримое, что существа, хотя бы самыя дорогія для насъ, погрузившись въ него, постепенно теряютъ свою реальность, окутываются синевою и становятся только дорогими тнями. Это понялъ греческій геній и населилъ Елисейскія поля толпою тней. Я не хочу злоупотреблять этими грустными сравненіями,— я скоро намренъ писать къ Анельк. Я увренъ, что чувство мое къ ней не уменьшилось, и, однако, она представляется мн какъ бы подернутою голубою дымкой, мене реальной, чмъ представлялась въ Плошов. И чувства мои къ ней не остались безъ измненія: она стала для меня боле любимою душой и немного мене желанною женщиной. Лучше ли это, или хуже? Съ извстной точки зрнія, лучше, потому что желанною женщиной для меня могла бы быть даже мистрисъ Дэвисъ. Съ другой стороны, кто знаетъ, не кроется ли здсь одна изъ причинъ, по которой я до сихъ поръ не писалъ Анельк? Профиль мистрисъ Дэвисъ не играетъ здсь никакой роли. Даже больше: когда я сравниваю обихъ этихъ женщинъ, мое чувство къ той доходитъ почти до умиленія. И, вмст съ тмъ, я оставляю ее въ неизвстности и заставляю испытывать вс муки тяжелаго ожиданія. Сегодня отецъ писалъ къ тетк, успокоивая насчетъ своего здоровья, я приписалъ къ его письму нсколько словъ, гд только съ великимъ усиліемъ заставилъ себ засвидтельствовать свое почтеніе Анельк и ея матери. Положимъ, въ приписк больше и сказать было нечего, но я могъ прибавить, что скоро буду писать самъ, и боле обстоятельно. Такое общаніе было бы бальзамомъ для Анельки и старыхъ дамъ. Но я не сдлалъ этого,— я былъ не въ состояніи. Сегодня для меня снова день отлива. Желаніе жить и вра въ будущее отступили далеко-далеко, такъ что ихъ не видно, а видно только сухое и песчаное дно. Мн трудно бороться съ мыслью, что жениться на Анельк я могу только тогда, когда приду къ полнйшему убжденію, что этотъ союзъ составитъ и мое, и ея счастье. При другихъ условіяхъ я не могу предложить своего сердца Анельк, иначе я согршу, обману ее, ибо во мн самомъ нтъ никакой вры, а вмсто того живетъ сомнніе и апатія ко всему въ жизни.

Ей плохо жить въ ожиданіи и неувренности, но мн еще горше, и тмъ горше, чмъ глубже я люблю ее.

11 марта.

Мистрисъ Дэвисъ, которой во время нашихъ ’causerie’ при лунномъ свт я сообщилъ свои мысли о всемогуществ любви, назвала меня Анакреономъ, посовтовала украсить себя внкомъ изъ дикаго винограда и потомъ спросила серьезно:

— Если вы на самомъ дл такой человкъ, то зачмъ же вы разыгрываете роль пессимиста? Вра въ такое божество должна длать человка счастливымъ.

Почему?

Я ей не отвтилъ, но самъ хорошо знаю, почему. Любовь побждаетъ даже смерть, но охраняетъ отъ ея леденящаго дыханія только одинъ видъ. А что мн изъ того, что видъ сохранится, тогда какъ я, тотъ индивидуумъ, который чувствуетъ любовь, обреченъ на неумолимую и неизбжную гибель? Договоръ, въ силу котораго чувство, испытываемое индивидуумами, служитъ на пользу исключительно только виду, можно ли не назвать самою утонченнйшею жестокостью? Чувствовать въ себ біеніе безсмертной силы и знать, что впереди тебя ждетъ неизбжная смерть,— вдь, это верхъ несчастія. Въ дйствительности существуютъ только индивидуумы, видъ — понятіе общее и по отношенію къ отдльной единиц представляется полнйшею нирваной. Я понимаю любовь къ своему сыну, внуку, правнуку, то-есть къ единицамъ, предназначеннымъ на гибель, но патріотическую любовь къ своему виду можетъ питать или совершенно неискренній человкъ, или очень глупый доктринеръ. Теперь я понимаю, что посл Эмпедокла, по прошествіи многихъ вковъ, явились на свтъ Шопенгауэръ и Гартманъ.

Мозгъ мой наболлъ такъ, какъ можетъ наболть разв спина носильщика, таскающаго непосильныя тяжести. Но носильщикъ-то, по крайней мр, вырабатываетъ себ кусокъ хлба и спокойствіе.

Все мн припоминаются слова Снятыньскаго: ‘только не перефилософствуй ее, какъ перефилософствовалъ свои способности и тридцать пять лтъ жизни’. Я знаю, что это не приведетъ ни къ чему, что въ этомъ заключается зло, но я не умю не мыслить ни о чемъ.

13 марта.

Отецъ мой умеръ сегодня передъ утромъ. Былъ онъ болнъ только нсколько часовъ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

22 марта. Пели. Вилла Лаура.

Смерть — ужасная бездна. Хотя мы знаемъ, что и намъ нужно будетъ сойти въ нее, но, однако, если сходитъ кто-нибудь изъ нашихъ близкихъ и любимыхъ, у насъ, оставшихся на берегу, душа разрывается отъ тревоги, горя, отчаянія. Вс логическія разсужденія обрываются на краю этой бездны и человку хочется только взывать о помощи, которая ни откуда явиться не можетъ. Единственнымъ спасеніемъ, единственнымъ утшеніемъ могла бы быть вра, но у кого нтъ этого свта, тотъ можетъ окончательно ошалть въ такой вчной ночи. Десять разъ въ день мн кажется, что не можетъ этого быть, что это невозможно, что было бы черезъ-чуръ страшно, если бы смерть оканчивала все,— и десять разъ въ день мое чувство говоритъ мн, что это такъ и есть.

23 марта.

По прізд изъ Плошова я засталъ отца въ такомъ хорошемъ состояніи, что мн мысли не приходило о близости такого конца. И какими странными особенностями обладаетъ человческая натура! Свидтель Богъ, я совершенно искренно обрадовался, увидавъ отца, и, однако, вмст съ тмъ, почувствовалъ оттнокъ какого-то разочарованія. Во время дороги я такъ набилъ себ голову мрачными картинами,— мн представлялся отецъ въ гробу, среди свчъ, рисовался я самъ, стоящій на колняхъ у его гроба,— что мн какъ будто бы стало жаль своего напраснаго сожалнія. Сегодня воспоминаніе объ этомъ предстало предо мной и меня грызетъ совсть. Какъ глубоко несчастенъ человкъ, душа и сердце котораго утратили свою простоту! Не мене горько, не мене похоже на угрызеніе совсти воспоминаніе и о томъ, что когда отецъ умиралъ, во мн жило два человка: одинъ — сынъ, у котораго страшно болло сердце, который грызъ пальцы, чтобы подавить подступающія къ горлу рыданія, другой — педантъ, наблюдающій психологію смерти. Я несказанно несчастливъ, потому что натура у меня несчастная.

Отецъ умиралъ въ полной памяти. Въ субботу вечеромъ онъ чувствовалъ себя хуже. Я распорядился, чтобы въ дом на всякій случай былъ докторъ. Докторъ прописалъ лкарство, по поводу котораго отецъ замтилъ, что оно можетъ ускорить припадокъ. Докторъ успокоилъ меня. По его словамъ, хотя вслдъ за первымъ параличомъ долженъ слдовать другой, но въ данномъ случа онъ не опасается этого и думаетъ, что отецъ можетъ прожить еще нсколько лтъ. Объ этихъ нсколькихъ годахъ онъ сказалъ и отцу. Тотъ махнулъ рукою и отвтилъ: ‘увидимъ!’ Такъ какъ онъ всегда доказывалъ несостоятельность медицины, всегда воевалъ съ докторами, то я оставался довольно спокойнымъ. Но около десяти часовъ вечера онъ вдругъ поднялся на кресл и крикнулъ:

— Леонъ! скоре ко мн!…

Черезъ четверть часа онъ лежалъ уже въ постели, а черезъ часъ началась агонія.

24 марта.

Я убдился, что человкъ до послдней минуты жизни сохраняетъ вс особенности своего характера и даже свою оригинальность. И отецъ, при полномъ пониманіи торжественности приближающейся минуты, выказалъ нкоторое удовольствіе, что ошибся докторъ, а не онъ, и что его невріе въ медицину получило новое подтвержденіе. Я слушалъ, что онъ говорилъ въ послднія минуты своей жизни, и, кром того, читалъ мысли, выражавшіяся на его лиц. Тутъ было и проникновеніе важностью приближающейся страшной минуты, и любопытство, какою можетъ быть жизнь за гробомъ, но ни тни сомннія въ существованіи этой жизни. Былъ и оттнокъ безпокойства, хорошо ли его тамъ примутъ, въ соединеніи съ безсознательною, даже, пожалуй, наивною увренностью, что его, все-таки, примутъ не такъ, какъ перваго встрчнаго. Я не такъ буду умирать, у меня нтъ такихъ жизненныхъ основъ, которыя поддерживали бы меня даже и въ минуту смерти. Отецъ разставался съ жизнью съ глубокою врой и сокрушеніемъ истиннаго христіанина. Въ минуту, когда онъ принималъ св. Дары, онъ казался такимъ чистымъ, почти святымъ, что образъ его навсегда останется въ моей памяти. Какимъ безплоднымъ, какимъ ничтожнымъ кажется мн мой скептицизмъ въ сравненіи съ тою громадною силой вры, которая сильне даже любви, которая уметъ торжествовать надъ смертью даже въ ту минуту, когда та гаситъ жизнь. Посл соборованія, отца охватилъ наплывъ чувствъ. Онъ сжалъ крпко, почти конвульсивно, мою руку и не выпускалъ ее, какъ будто бы цплялся за жизнь. Но длалъ онъ это не изъ страха или отчаянія: онъ не боялся ничего. Немного погодя я замтилъ, что глаза его, все время устремленные на меня, становятся неподвижными, лицо блднетъ… онъ открылъ нсколько разъ уста, словно ловилъ воздухъ, глубоко вздохнулъ въ послдній разъ и… угасъ.

Я не былъ при бальзамированіи тла,— на это у меня не хватило силъ,— но посл бальзамированія не отходилъ отъ него ни на минуту. Какъ ужасенъ весь погребальный обрядъ, эти катафалки, свчи, монахи съ лицами, закрытыми капюшонами, протяжное пніе! Въ ушахъ у меня еще до сихъ поръ стоитъ: ‘Anima ejus’ и ‘Requiem aeternam’. Дйствительно, отъ этихъ напвовъ ветъ страшнымъ холодомъ смерти. Прахъ отца вынесли изъ церкви Санта Марія Маджіоре, и я въ послдній разъ взглянулъ на дорогое для меня лицо. Campo Santo кажется зеленымъ островомъ среди пустыни. Весна въ ныншнемъ году ранняя. Деревья въ полномъ цвту, а мраморные памятники купаются въ волнахъ солнечнаго свта. Какъ ужасно сопоставленіе этой пробуждающейся жизни, этой зелени, солнца и щебетанья птицъ съ похоронами! За гробомъ шли толпы народа, потому что благотворительность отца сдлала его въ Рим такимъ же популярнымъ, какъ тетку въ Варшав. Меня, впрочемъ, раздражало присутствіе сотни праздныхъ людей, на лицахъ которыхъ отражалось радостное весеннее настроеніе. Толпа, въ особенности въ Италіи, падка на зрлища всякаго рода, и теперь ее собрало не столько сочувствіе, сколько желаніе поглазть на пышныя похороны. Людской эгоизмъ не знаетъ границъ, и я увренъ, что даже люди нравственно развитые, во время шествія за погребальною колесницей, не могутъ отвязаться отъ чувства безсознательной радости, что смерть постигла кого-то другаго, а не ихъ, и что на катафалк везутъ не ихъ бренные останки.

Пріхала тетка,— я вызвалъ ее телеграммой. Но она, съ точки зрнія своей ничмъ непоколебимой вры, смотритъ на смерть какъ на счастливую перемну и перенесла ударъ гораздо спокойне, чмъ я. Это не мшало ей плакать искренними слезами у гроба брата, но не омрачило ея душевнаго спокойствія. Она ни однимъ словомъ не обмолвилась объ Анельк, говорила только о моемъ одиночеств и тянула меня въ Плошовъ, увряя, что тамъ мн будетъ легче, что тамъ около меня будетъ биться ея старое сердце, которое на всемъ свт любитъ только одного меня. Теперь я раскаиваюсь въ этомъ, но тогда мн показалось, что тетушка не покинула мысли женить меня, и это, въ присутствіи еще не остывшаго дорогаго праха, показалось мн жесткимъ и страшно разстроило меня. Не до жизни мн теперь, не до помолвокъ и свадебъ, когда на меня еще падаетъ зловщая тнь смерти. Я отвчалъ отказомъ, и отвчалъ рзко. Я отвчалъ, что поду путешествовать, врне всего, на Корфу, потомъ вернусь въ Римъ на дв недли для приведенія длъ въ порядокъ, и только тогда пріду въ Плошовъ.

Тетушка не настаивала. Она понимала мое горе и никогда не проявляла столько нжности, какъ теперь. Ухала она черезъ три дня посл похоронъ. На Корфу я не похалъ, за то Дэвисы увезли меня въ себ на виллу въ Пели, гд я и живу вотъ уже нсколько дней. Искренна или неискренна мистрисъ Дэвисъ,— я не знаю и не хочу даже дознаваться, знаю только одно, что никакая сестра не могла бы окружить меня большимъ сочувствіемъ и заботливостью. Со своею, отравленною скептицизмомъ, натурой я готовъ всхъ подозрвать, но если бы оказалось, что я теперь ошибаюсь, то я чистосердечно созналъ бы свою вину передъ этою женщиной, потому что ея доброта выше всякой мры.

26 марта.

Мои окна выходятъ на лазурную гладь Средиземнаго моря, замкнутую въ рамку изъ темнаго сафира. У берега волна блеститъ, точно огненная чешуя, за то вдали море гладко, тихо, словно дремлетъ подъ горячими лучами солнца. Латинскіе паруса рыбачьихъ лодокъ блютъ и тутъ, и тамъ, разъ въ день по дорог изъ Марсели въ Геную проходитъ пароходъ и тащитъ за собою пушистую кисть дыма, который, словно туча, чернетъ надъ моремъ, пока не растаетъ въ воздух. Хорошо отдыхать здсь. Мысль разсевается, словно дымъ парохода между двумя необъятными лазурными пространствами, и человкъ живетъ какимъ-то счастливымъ растительнымъ существованіемъ. Вчера я чувствовалъ себя страшно измученнымъ, но сегодня полною грудью вдыхаю свжій морской воздухъ, оставляющій влажные атомы соли на моихъ губахъ. Какъ бы то ни было, Ривьера — это chef-d’oevre творчества Бога. Воображаю, что теперь длается въ Плошов, какая тамъ слякоть, какіе скачки отъ холода къ теплу, отъ снжной каши, сыплящейся изъ мимоидущей тучи, до короткихъ проблесковъ солнечнаго луча. Тутъ небо свтло, безоблачно, морской втеръ точно лобзаетъ васъ, упоительный запахъ резеды, геліотроповъ и розъ вливается въ открытое окно съ садовыхъ клумбъ, точно иміамъ изъ сотни кадильницъ. Да, очаровательный край, ‘гд зрютъ апельсины’… и дворецъ очаровательный, потому что вилла украшена всмъ, что могли сдлать милліоны мистера Дэвисъ и изящный вкусъ его жены. Меня окружаютъ чудныя произведенія искусства: картины, статуи, керамика, серебряныя вещи работы Бенвенуто. Глаза, восхищенные красотами природы, восхищаются и красотою искусства, и взоръ не знаетъ, на чемъ остановиться, до тхъ поръ, пока не остановится на очаровательной язычниц, госпож всхъ этихъ сокровищъ, единственную религію которой составляетъ красота.

Но я напрасно называю ее язычницей, ибо, повторяю, искренно или не искренно, она раздляетъ мое горе и старается утшить меня. Мы по цлымъ часамъ разговариваемъ о моемъ отц и часто я вижу слезы на ея глазахъ. Она замтила, что музыка успокоиваетъ мои расшатавшіеся нервы, и играетъ до поздней ночи. Часто сижу я впотьмахъ въ своей комнат, безцльно смотрю въ открытое окно на подернутое серебряною зыбью море и прислушиваюсь къ отдаленнымъ аккордамъ, смшивающимся съ плескомъ волнъ,— прислушиваюсь до самозабвенія, до какого-то полусна, въ которомъ забываю о дйствительности и ея горестяхъ.

29. Мн не хочется даже и писать каждый день. Мы читаемъ вмст Божественную Комедію или, врне, только ея послднюю часть. Когда-то меня привлекала къ себ полная гнва и ужаса пластика Ада, а теперь я съ наслажденіемъ погружаюсь въ ту свтлую мглу, населенную еще боле свтлыми духами, которая наполняетъ дантовскій Рай. По временамъ мн сдается, что я вижу среди этого свта черты знакомаго, дорогаго мн лица, и тогда мое горе становится почти сладкимъ. Только теперь я понялъ вс красоты Рая. Никогда человческій духъ такъ широко не распростиралъ крыльевъ, не охватывалъ такого необъятнаго пространства, не погружался такъ глубоко въ безконечность, какъ въ этой безсмертной и великой поэм. Третьяго дня, вчера и сегодня мы читали въ лодк. Мы обыкновенно отъзжаемъ очень далеко, если на мор тихо, я спускаю парусъ, и мы читаемъ, или, врне, читаетъ только она, а я слушаю. Вчера все небо посл заката окрасилось краснымъ свтомъ, она сидла противъ меня и читала, словно подъ наитіемъ вдохновенія, поднимая отъ времени до времени глаза, въ которыхъ отражался яркій свтъ зари. Посреди этого свта, вдали отъ берега, на едва колеблющейся лодк, видя передъ собою прелестнйшую женщину и слушая Данта, я впадалъ въ заблужденіе, что не живу дйствительною жизнью.

30. По временамъ горе, которое, казалось, начинало утихать, пробуждается во мн съ новою силой. Тогда мн хочется бжать отсюда.

2 апрля.

Вчера была буря. Южный втеръ гналъ громаду тучъ, словно табунъ дикихъ лошадей. Сначала онъ рвалъ и металъ ихъ, сгонялъ вмст и разсивалъ въ разсыпную, затмъ подмялъ ихъ подъ себя и изъ всхъ силъ свалилъ въ море. Море потемнло въ мгновеніе ока, какъ лицо человка въ гнв, и въ отместку начало плескать пною кверху. Борьба двухъ бшеныхъ силъ, поочередно наносящихъ другъ другу удары, сопровождаемые громомъ и молніею. Но все это длилось не долго. Намъ, все-таки, пришлось отложить нашу обычную прогулку,— волны черезъ-чуръ были высоки. За то мы любовались бурей съ закрытаго стекляннаго балкона, а по временамъ смотрли другъ на друга. Трудно было заблуждаться доле! Между нами что-то возникаетъ, что-то начинаетъ возникать. Ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова, выходящаго изъ границъ пріязни, ни одинъ не сдлалъ никакого признанія, и, вмст съ тмъ, когда мы говоримъ, то чувствуемъ, что слова наши имютъ какой-то другой, скрытый смыслъ. То же самое происходитъ, когда мы демъ на море, когда читаемъ вмст, когда я слушаю ея игру. Вс эти наши дйствія кажутся только неискреннимъ покровомъ, подъ которымъ таится и ждетъ своего времени настоящая суть, покуда еще нмая, съ маскою на лиц, но вчно присущая намъ, какъ тнь, ходящая за нами. Никто изъ насъ до сихъ поръ не хочетъ назвать ее, хотя мы вчно чувствуемъ ея присутствіе. Явленіе это повторяется съ неумолимою неизбжностью всегда, разъ мужчина и женщина начнутъ оказывать вліяніе другъ на друга. Когда это вліяніе началось для насъ, я не могу сказать съ точностью, я скажу только, что оно пришло совсмъ неожиданно.

Я принялъ приглашеніе Дэвисовъ, потому что мистрисъ Дэвисъ была другомъ моего отца и выказала мн посл его смерти столько сочувствія, какъ никто въ Рим. Но у меня столько опытности, я такъ умю раздляться на дв половины, что немедленно по прізд сюда понялъ, несмотря на свое неутихнувшее горе, что въ отношеніяхъ моихъ къ этой женщин должны произойти перемны., Я негодовалъ на себя за то, что чуть ли не на другой день посл тяжелой утраты я могъ придти къ такому положенію, но ничего не могъ сдлать съ собою. Теперь мои предположенія оправдываются. Если я и сказалъ, что наше будущее пока еще носитъ на лиц маску, то только потому, что не знаю, когда и въ какой форм наступитъ переломъ, но о сущности догадываюсь и весь отдаюсь очарованію этихъ догадокъ. Я былъ бы очень наивенъ, если бы предполагалъ, что она знаетъ въ этомъ дл меньше меня. По всей вроятности, больше. По всей вроятности, она руководитъ этими перемнами, и все, что длается, длается по ея вол и ршенію ея холоднаго разсудка. Діана-охотница разставляетъ сти для звря! Но разв это мн мшаетъ? Разв мн есть что терять? Какъ почти каждый мужчина, я представляю изъ себя того далеко не беззащитнаго звря, который позволяетъ гнаться за собою, чтобы въ удобную минуту броситься на охотника. Для такихъ случаевъ у насъ нтъ недостатка въ энергіи. Это — состязаніе, въ которомъ, по природ вещей, побда должна остаться за нами. Я отлично! знаю, что мистрисъ Дэвисъ не любитъ меня, но вдь, и я ее не люблю. Наше взаимное вліяніе въ самомъ лучшемъ случа есть ничто иное, какъ взаимное вліяніе двухъ языческихъ натуръ, высоко артистическихъ и умственно развитыхъ. Въ ней, кром того, играетъ большую роль и любовь къ самой себ, но тмъ хуже для нея: при такой игр можно забыться и зайти очень далеко.

Я же далеко не зайду. Въ моихъ чувствахъ къ ней нтъ ни любви, ни привязанности, ни нжности — есть только восторгъ передъ чуднымъ произведеніемъ природы и естественно проистекающее отсюда влеченіе мужчины къ женщин. Покойный отецъ говорилъ, что величайшее счастіе для насъ — это обратить ангела въ женщину, а я думаю, что не меньшимъ тріумфомъ для мужчины чувствовать вокругъ своей шеи теплоту рукъ этой флорентійской Венеры.

Съ этой точки зрнія мистрисъ Дэвисъ представляетъ послднее слово того, чего можетъ пожелать самое тонкое и прихотливое воображеніе. Это — Фрина. Я почти теряю разсудокъ, когда вижу ее въ амазонк, туго облегающей ея тло. На лодк, читая Данта, она смотритъ настоящею Сивиллой, — и какъ хорошо я понимаю въ то время святотатственную страсть Нерона! Она хороша такъ, что красота ея кажется чуть-чуть не зловщей. Только сросшіяся черныя брови длаютъ ее настоящею, живою женщиной, но это еще боле можетъ возбуждать страсть. Она иметъ привычку, поправляя волосы, закидывать об руки на затылокъ, тогда плечи ея поднимаются, талія выгибается, грудь подается впередъ, и нужно напрягать все усиліе воли, чтобы не схватить ее и не унести на рукахъ далеко далеко отъ людскихъ глазъ.

Въ каждомъ изъ насъ сидитъ скрытый сатиръ. Я же, человкъ особенно впечатлительный, когда подумаю, что между мною и этою живою статуей Юноны начинаетъ что-то возникать, что какая-то сила неумолимо толкаетъ насъ другъ къ другу, чувствую, какъ у меня начинаетъ кружиться голова, и спрашиваю себя, можетъ ли меня въ жизни встртить что-нибудь боле очаровательное?

3 апрля.

Сколько женщина можетъ оказать сочувствія своему страдающему другу, столько Лаура оказываетъ мн. И, вмст съ тмъ,— странное дло!— эта доброта производитъ на меня впечатлніе луннаго свта,— свта безъ тепла, форма проявленія ея изящна, но души въ ней нтъ,— она выходитъ изъ головы, но не изъ души. Во мн опять заговорилъ скептикъ, но я никогда не увлекусь такъ, чтобы въ этомъ увлеченіи утратить даже свои наблюдательныя способности. Если бы моя богиня была добра, то была бы добра ко всмъ, но ея отношенія къ мужу не оставляютъ во мн никакихъ сомнній относительно ея сердца. У бднаго Дэвиса кровь застыла настолько, что ему холодно даже на солнечной жар… А во сколько разъ холоднй ему въ ея присутствіи! Я не видалъ въ ней никакого сочувствія ни къ нему, ни къ его болзни. Она просто не любитъ и не уважаетъ его. Милліонеръ ходитъ среди окружающей его. роскоши такимъ бднымъ, что жалко смотрть. Онъ кажется равнодушнымъ ко всему, но человкъ, сохранившій хоть каплю сознанія, чувствуетъ, какъ кто къ нему относится. Лучшее доказательство: Дэвисъ выказываетъ мн признательность только за то, что я по временамъ разговариваю съ нимъ о его здоровьи. Можетъ быть, имъ руководитъ безсознательное влеченіе, въ силу котораго слабое и беззащитное существо льнетъ къ сильному. Я, съ своей стороны, когда вижу его безкровное лицо величиною въ мою ладонь, его ноги, напоминающія трости, его мизерную фигуру, даже во время жары окутанную пледомъ, то искренно сожалю его… Я, во всякомъ случа, даже передъ самимъ собою не хочу представляться лучшимъ, чмъ на самомъ дл. Это участіе не удержитъ меня ни отъ чего. На то и щука въ мор, чтобъ карась не дремалъ. Меня удивляло всегда, что когда дло касается женщины, мужчины становятся безжалостными другъ къ другу, это въ насъ живутъ остатки зврскихъ инстинктовъ, повелвающихъ бороться на жизнь и смерть за самку. Въ этой борьб (она среди людей приняла новый видъ) горе слабымъ! Даже честь не можетъ быть здсь достаточною преградой, осуждаетъ ее безусловно только одна религія.

12 апрля.

Я не писалъ почти десять дней. Переломъ наступилъ съ недлю тому назадъ. Я заране предполагалъ, что это случится на мор. Такія женщины, какъ Лаура, даже въ минуты самозабвенія не забываютъ о соотвтственной обстановк. Если он и добрыя дла длаютъ только для того, чтобы казаться красивыми, то тмъ боле имъ нужна красота при паденіи. Къ этому присоединяется страсть къ оригинальному,— страсть, истекающая не изъ души, а изъ желанія задрапироваться во все, что можетъ идти имъ къ лицу. Я не потерялъ головы до такой степени, чтобы перемнить свое мнніе о Лаур, но, право, не знаю, не иметъ ли она права быть такою, какою есть, и думать, что даже и солнце, и звзды существуютъ только для того, чтобы она могла въ нихъ наряжаться? Безпощадная красота должна быть по самой природ вещей глубоко-эгоистичною и все ршительно подчинять себ. Лаура — олицетвореніе такой красоты и никто не иметъ права требовать отъ нея больше того, чтобъ она была вчно и везд прекрасна,— по крайней мр, я не требую…

Благословляю мое искусство грести, благодаря которому мы можемъ оставаться одни во время нашихъ прогулокъ по морю. Недлю тому назадъ Лаура сказала мн въ самую жаркую пору дня, что хочетъ покататься на лодк. Она, словно Геката, любитъ купаться въ солнечномъ зно. Легкій втерокъ скоро отнесъ насъ далеко отъ берега и вдругъ стихъ. Нашъ латинскій парусъ опустился вдоль мачты. Солнечный свтъ, отражаясь отъ зеркальной поверхности моря, еще боле увеличивалъ жару, хотя часовая стрлка указывала уже за полдень. Лаура бросилась на индійскую циновку, устилающую дно лодки, опустила голову на подушку и замерла безъ движенія, вся залитая краснымъ свтомъ солнца, проходящаго сквозь балдахинъ лодки. Меня охватила какая-то странная лнь, и, вмст съ тмъ, по тлу моему пробгала дрожь при вид этой женщины съ античными формами, вырисовывающимися подъ легкою одеждой. И она также отдалась слабости, глаза ея покрылись какою-то мглой, губы полу раскрылись. Когда я окидывалъ ее своимъ взоромъ, она закрывала глаза, Какъ будто хотла сказать: ‘какъ я слаба!’…

И я предоставилъ нашу ладью на волю моря.

Поздно воротились мы на виллу, и это наше возвращеніе надолго останется въ моей памяти. Солнце заходило и море и небо слились въ одну сверкающую, массу безъ границъ, безъ предла, потомъ настала ночь, такая чудная, что подобной я не видалъ даже на Ривьер. Изъ-за горизонта поднялся огромный красный мсяцъ и бросилъ на море широкій свтящійся путь, по которому мы плыли къ берегу. Море колебалось легкимъ правильнымъ движеніемъ, похожимъ на глубокій вздохъ. Изъ маленькой бухты долетали до насъ хоровыя псни лигурійскихъ рыбаковъ. Втерокъ снова поднялся, но теперь онъ шелъ отъ берега и приносилъ намъ благоуханіе померанцевыхъ деревьевъ. И даже я, не умющій отдаваться всецло одному впечатлнію, невольно отдался теперь во власть этой необычайной красоты и гармоніи, носящейся надъ моремъ и надъ сушею и, словно благодарная роса, осдающей на окружающихъ предметахъ и человческихъ душахъ. Отъ времени до времени я смотрлъ на сидящую противъ меня прелестную женщину, всю залитую яркимъ свтомъ луны, и тогда мн казалось, что мы живемъ во времена древней Греціи и теперь плывемъ куда-то къ священной оливковой рощ, въ которой совершаются элевзинскія таинства. Нашъ восторгъ казался мн не результатомъ подъема чувствъ, а какимъ-то культомъ, какою-то мистическою связью съ тою ночью, съ тою весной, со всею природой.

15 апрля.

Срокъ нашего вызда наступилъ, но мы не вызжаемъ. Моя Геката не боится солнца, на Дэвиса оно дйствуетъ благотворно, а мн все равно, гд ни быть,— здсь или въ Швейцаріи. Странная мысль приходитъ мн въ голову, — я отворачиваюсь отъ нея, но, все-таки, выскажу ее открыто: по временамъ мн кажется, что душа христіанина, хотя бы въ ней источникъ вры совершенно высохъ, не можетъ жить только одною красотой формы. Для меня это очень грустное открытіе, потому что, если мое предположеніе осуществится, то изъ-подъ моихъ ногъ ускользнетъ почва, на которой я стою теперь. А мысль моя не даетъ мн покоя. Мы — люди другой культуры. Въ нашихъ душахъ много готическихъ извилинъ, отъ которыхъ намъ не освободиться и которыхъ не было въ душахъ древнихъ грековъ. Наши души, какъ готическіе своды, инстинктивно стремятся кверху,— ихъ души съ яснымъ спокойствіемъ и простотой разстилались по земл. Т изъ насъ, въ которыхъ сильне, чмъ въ другихъ, бьется пульсъ Эллады, требуютъ отъ жизни красоты и ревниво разыскиваютъ ее повсюду, но и они, хотя и безсознательно, желаютъ, чтобы у Аспазіи были глаза дантовской Беатриче. Подобныя желанія живутъ и во мн. Когда я подумаю, что этотъ дивный обращикъ полу-человка, полу-звря, Лаура, принадлежитъ мн,— меня охватываетъ восторгъ и мужчины, и поклонника красоты,— а, вмст съ тмъ, чего-то мн недостаетъ, чего-то мн нужно. На алтар моей греческой святыни стоитъ мраморное изваяніе богини, но готическій мой храмъ пустъ. Я признаю, что обладаю чмъ-то, почти граничащимъ съ совершенствомъ, и, вмст съ тмъ, не могу избавиться отъ мысли, что отъ этого совершенства идутъ и тни. Я прежде думалъ, что совтъ Гёте: ‘будьте подобны богамъ и зврямъ’ — охватываетъ всю жизнь и представляетъ послднее слово человческой мудрости, а теперь, когда исполняю этотъ совтъ, чувствую, что въ немъ недостаетъ искры Божества.

17 апрля.

Дэвисъ засталъ меня въ то время, когда я сидлъ на табурет у ногъ Лауры, склонивъ голову на ея колни. Его безкровное лицо и угасшіе глаза ни на минуту не потеряли выраженія равнодушія и угнетенія. Въ своихъ мягкихъ, вышитыхъ индійскихъ туфляхъ, онъ тихо проскользнулъ мимо и прошелъ въ сосднюю комнату, гд помщается библіотека. Лаура была великолпна, когда ея глаза вспыхнули огнемъ неудержимаго гнва. Я поднялся и ждалъ, что будетъ дальше. Пришло мн въ голову, что, можетъ быть, Дэвисъ выйдетъ изъ библіотеки съ револьверомъ въ рукахъ, и у меня уже созрло намреніе выбросить его въ окно, вмст съ его пледомъ, револьверомъ и индійскими туфлями. Но онъ не вышелъ. Долго ждалъ я, и совершенно напрасно. Я не знаю, что онъ длалъ въ это время,— раздумывалъ ли надъ своимъ горемъ, плавалъ ли, или оставался погруженнымъ въ свое равнодушіе.

Мы сошлись втроемъ только за завтракомъ и сли за столъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Не могу сказать наврное, но мн казалось, что Лаура бросаетъ на Дэвиса гнвные взгляды, а сквозь его апатію проглядываетъ что-то болзненное, горькое. Признаюсь, что дло разршилось въ самую невыгодную для меня сторону. Лицо это я видлъ передъ собой потомъ въ теченіе цлаго дня, и теперь оно стоитъ передо мной, какъ нмой упрекъ. Я не ищу ссоръ и столкновеній, но всегда готовъ отвчать за сдланное мною, наконецъ, я дворянинъ и предпочиталъ бы, чтобы этотъ человкъ не былъ такъ ничтоженъ, хворъ, безоруженъ,— однимъ словомъ, не былъ бы такимъ несчастнымъ мозглякомъ. Я испытываю отвратительное впечатлніе, какъ будто только что далъ пощечину разбитому параличомъ человку, и едва ли я бывалъ когда-нибудь такъ недоволенъ собой, какъ сегодня.

На море, все-таки, мы похали. Мн не хотлось, чтобы Лаура подумала, что я боюсь Дэвиса. Вотъ тутъ и возникло между нами первое недоразумніе. Я сообщилъ ей причины моего неудовольствія, а когда она стала смяться надо мной, сказалъ ей прямо:

— Теб этотъ смхъ не идетъ къ лицу, и ты должна помнить, что можешь длать все, за исключеніемъ того, что теб не къ лицу.

Она нахмурила свои сросшіяся брови и отвтила съ горечью:

— Посл того, что между нами произошло, ты можешь обижать меня еще боле безнаказанно, чмъ мистера Дэвиса.

Посл такого выговора мн ничего не оставалось, какъ попросить извиненія. Доброе согласіе между нами возстановилось и Лаура начала говорить о самой себ. Тутъ я вволю могъ любоваться всмъ блескомъ ея ума. Сколько я ни зналъ женщинъ, вс он, при извстныхъ обстоятельствахъ, выказывали непреодолимое желаніе познакомить слушателя съ своею исторіей. Я не виню ихъ за это: подобное желаніе объясняется потребностью оправдаться передъ собою, тогда какъ у насъ такое желаніе почти, никогда не проявляется. Но, вмст съ тмъ, я никогда не встрчалъ ни такой умной женщины, которая бы въ своихъ признаніяхъ соблюдала такую артистическую мру, ни такой справедливой, которая не дозволила бы себ лгать для полнаго оправданія себя. Я призываю въ свидтели всхъ мужчинъ, и они единогласно подтвердятъ, что вс исторіи паденія женщинъ похожи другъ на друга какъ дв капли воды и, вслдствіе этого, необыкновенно скучны. Лаура начала говорить о себ тоже съ чувствомъ нкотораго самодовольства, но на этомъ и кончилось ея сходство съ другими падшими ангелами. Въ словахъ ея проглядывало больше желанія казаться оригинальной, чмъ вызывать сожалніе въ себ. Видя передъ собою скептика, она не желала подвергнуть себя риску встртиться съ недоврчивою улыбкой. Искренность ея граничила съ отвагой и приближалась бы къ цинизму, еслибъ не была своего рода жизненною системой, въ которой эстетика совершенно замняла этику. Лаура хотла, чтобъ ея жизнь имла черты Аполлона, а не горбъ полишинеля, — вотъ и вся ея философія! За Дэвиса она пошла не исключительно ради его милліоновъ, а для того, чтобы при помощи ихъ украсить свою жизнь чмъ только возможно, и не въ пошломъ, а въ самомъ художественномъ значеніи этого слова. Наконецъ, она не признаетъ никакихъ обязанностей къ мужу, потому что предупредила его обо всемъ заране. Она питаетъ къ нему столько же сожалнія, сколько отвращенія, и не находитъ нужнымъ считаться съ нимъ, какъ будто онъ давно уже умеръ (тутъ Лаура прибавила, что вообще не считается ни съ чмъ, что противорчитъ красот и мшаетъ наслаждаться жизнью). Общественное мнніе тоже мало ее интересуетъ, и я очень бы ошибался, еслибъ думалъ иначе. Съ отцу моему она была привязана, но вовсе не изъ-за его значенія въ свт, а потому, что видла въ немъ chefd’ouevre природы. Меня любила давно. Она понимаетъ, что я цнилъ бы ее больше, еслибъ добылъ ее съ большимъ трудомъ, но не хотла торговаться съ собственнымъ счастьемъ.

Странное впечатлніе производили на меня эти слова, вылетавшія изъ ея прелестныхъ устъ. По временамъ она слдила за пролетающими мимо нашей лодки чайками, и опять пытливо заглядывала мн въ лицо, стараясь проникнуть въ мои мысли. Я былъ доволенъ ея словами,— они доказывали, что я еще раньше разгадалъ эту женщину,— но, вмст съ тмъ, въ нихъ звучало и что-то новое для меня. Несмотря на все уваженіе къ ея уму, я думалъ, что ея дйствія объясняются только ея инстинктами, что они вытекаютъ непосредственно изъ ея натуры, но не думалъ, чтобы она была въ состояніи создать цлую систему для опоры и оправданія порывовъ своей натуры. До нкоторой степени это подняло ее въ моихъ глазахъ, оказалось, что въ то время, когда я объяснялъ ея дйствія боле или мене грязнымъ и мелочнымъ разсчетомъ, она поступала согласно своей систем, своему плану,— можетъ быть, дурному и даже страшному, но, все-таки, плану. Мн казалось, напримръ, что она иметъ скрытое намреніе выйти за меня замужъ посл смерти Дэвиса, а теперь она сказала, что я глубоко ошибаюсь. Она сама начала говорить объ этомъ и призналась, что еслибъ я попросилъ ея руки, у нея, по всей вроятности, не хватило бы силы отказать мн, потому что она любитъ меня больше, чмъ я думаю (тутъ густой, горячій румянецъ залилъ ея лицо и шею), но знаетъ, что этого никогда не будетъ, что рано или поздно я оставлю ее съ легкимъ сердцемъ, но что-жь изъ этого? Вотъ она погрузила руку въ воду и наслаждается отрадною прохладой, отказаться ли ей отъ этого наслажденія, разъ она знаетъ, что черезъ минуту горячее солнце высушитъ воду на ея рук?

Она наклонилась черезъ бортъ лодки и, погрузивъ свои ручки въ воду, протянула ихъ потомъ во мн, влажныя, розовыя, точно сквозныя подъ пронизывающими ихъ лучами солнца.

Въ голов у меня толпилось много мыслей и я могъ бы философствовать хоть до сумерокъ, еслибъ вдругъ, Богъ всть откуда, здсь, на Средиземномъ мор, мн не пришли въ голову стихи Рея, надъ которыми мы когда-то такъ смялись съ Снятыньскимъ: ‘Глупый Юзефъ, полно врать глупости, если счастье можетъ дать теб что-нибудь’.

Я схватилъ мокрыя ручки Лауры, а она, какъ бы проникнувъ въ мои мысли, проговорила ласковымъ, мягкимъ голосомъ: ‘Поди сюда!…’

20 апрля.

Вчера я цлый день не видалъ Лауры. Она была нездорова, простудилась, сидя до поздней ночи на балкон, и теперь жалуется на зубную боль. Господи, что за скука! Къ счастью, еще третьяго дня къ Дэвису пріхалъ докторъ и навсегда остается при немъ, иначе не съ кмъ было бы и слова сказать. Докторъ — молодой итальянецъ, похожій на кусокъ угля, маленькій, черный, съ огромною головой и быстрыми глазами. На видъ онъ кажется умнымъ. Наврное, съ перваго же вечера онъ понялъ, въ какомъ положеніи мы находимся, потомъ нашелъ все это очень естественнымъ и безъ малйшаго колебанія призналъ меня хозяиномъ дома. Я не могъ удержаться отъ улыбки, когда онъ сегодня утромъ спросилъ меня, можетъ ли онъ видть ‘госпожу графиню’ и прописать ей какое-нибудь лкарство? Въ здшнемъ краю царствуютъ оригинальные обычаи. Въ другихъ странахъ если на замужнюю женщину падаетъ какое-нибудь подозрніе, весь свтъ устраиваетъ на нее настоящую облаву, часто доходящую до безсмысленной жестокости. Здсь наоборотъ: здсь царствуетъ такое уваженіе къ любви, что вс становятся на ея сторону и готовы выйти на бой въ защиту влюбленныхъ. Я отвтилъ итальянцу, что спрошу ‘госпожу графиню’, захочетъ ли она его видть. И дйствительно, посл завтрака я ворвался въ будуаръ Лауры. Она приняла меня неохотно, ея лицо слегка распухло, а ей не хотлось, чтобы я видлъ ее такою. Сказать правду, она напомнила мн мои упражненія въ живописи. Еще въ то время я замтилъ, что, снимая портретъ съ человка нашего времени, можно допустить всякія вольности, перемнить и то, и другое, осталось бы лишь только выраженіе, такъ сказать, идея лица, и сходство ничего при этомъ не потеряетъ. Другое дло, когда срисовываешь антики: малйшая неврная линія нарушаетъ гармонію лица и длаетъ его совсмъ другимъ. Въ этомъ я еще боле убдился на примр Лауры. Опухоль ея совершенно ничтожная, я почти не видалъ ее, потому что больнйя упорно поворачивалась ко мн здоровою стороной, но глаза ея были слегка красны, рсницы немного распухли и лицо потеряло свою строгую гармонію линій. Очевидно, я не далъ Лаур замтить этого, но она принимала мои ухаживанія съ какимъ-то безпокойствомъ, какъ будто ее мучили угрызенія совсти. Очевидно, по ея мннію, флюсъ — смертный грхъ.

Странныя правила, честное слово, странная жизненная система! Несомннно, и во мн живетъ душа древняго грека, но, кром языческаго элемента, во мн есть и еще кое-что другое. Лаура впослдствіи можетъ быть очень несчастна со своею философіей. Я понимаю, что можно сдлать себ религію изъ красоты вообще, но длать ее изъ красоты собственной — это значитъ своими руками готовить себ несчастіе. Что это за религія, которую флюсъ можетъ подорвать, а какой-нибудь прыщикъ на носу совсмъ разрушить?

25 апрля.

Однако, нужно хать въ Швейцарію, потому что здшнія жары становятся невыносимыми. Притомъ, отъ времени до времени сюда является сирокко — горячее дыханіе Африки. Море, правда, до нкоторой степени охлаждаетъ втеръ, но, все-таки, его трудно переносить.

На Дэвиса сирокко дйствуетъ ужасно. Докторъ наблюдаетъ за нимъ, чтобъ онъ не пичкалъ себя морфіемъ, и Дэвисъ то впадаетъ почти въ полное бшенство, то приходитъ въ состояніе совершенной апатіи. Я замтилъ, впрочемъ, что даже въ минуты самаго бурнаго припадка раздраженія онъ боится Лауры и меня. Кто знаетъ, въ ум этого полусумасшедшаго не возникаетъ ли идея преслдованія и не удручаетъ ли его подозрніе, что мы хотимъ его убить или утопить? Вообще мои отношенія къ нему составляютъ одну изъ самыхъ темныхъ сторонъ моей роли. Я говорю: одну, потому что сознаю отлично, что и другихъ не мало. Я не былъ бы самимъ собой, еслибъ не замчалъ, что моя душа не только портится, но и быстро и окончательно коснетъ въ объятіяхъ этой женщины. Я не съумю даже сказать, сколько отвращенія и горечи внушала мн сначала мысль, что я погрузился въ бездну наслажденія и умственнаго разврата такъ безповоротно, такъ скоро посл смерти отца. Это коробило и мою совсть, и деликатность моихъ чувствъ. Мн было такъ противно, что я не могъ даже писать объ этомъ. А теперь я сдлался боле равнодушнымъ. По временамъ я читаю себ упреки, но почти не чувствую ихъ тяжести.

Объ Анельк я стараюсь забыть, потому что воспоминаніе о ней нагоняетъ на меня скуку, или, врне, я не могу примириться съ собой, когда вспоминаю о плошовскимъ эпизод моей жизни. Одинъ разъ мн кажется, что я не стою ея, въ другой разъ, что я былъ осломъ и просто-на-просто игралъ смшную роль передъ двочкой, похожей на дюжину другихъ. Это больно колетъ мое самолюбіе и я чувствую себя почти обиженнымъ Анелькой. Бываетъ такъ, что я сознаю всю тяжесть моихъ винъ, а черезъ часъ эти вины кажутся мн глупыми и дтскими. Вообще, я не согласенъ быть такимъ, какимъ былъ въ Плошов, но, вмст съ тмъ, не согласенъ оставаться и такимъ, каковъ я теперь. Во мн до нкоторой степени сглаживается разница между злымъ и добрымъ, и даже больше — я начинаю равнодушно относиться къ этой разниц. Вытекаетъ это изъ какой-то косности духа, а, съ другой стороны, эта косность приходитъ мн на помощь, потому что когда внутреннія несогласія начинаютъ уже особенно мучить меня, она опять поднимаетъ свой голосъ: ‘Допустимъ, что ты сталъ хуже, чмъ былъ до сихъ поръ, что же изъ этого слдуетъ? Зачмъ теб страдать по какимъ бы то ни было поводамъ?’

Потомъ я вижу въ себ и еще одну перемну. Мало-по-малу я привыкъ и къ тому, что сначала такъ уязвляло мою честь, и съ большимъ или меньшимъ равнодушіемъ наношу пощечины паралитику. Я замтилъ даже, что отваживаюсь на тысячу такихъ поступковъ, какихъ не осмлился бы длать, если бы Дэвисъ былъ не такимъ физическимъ и умственнымъ Лазаремъ, а здоровымъ человкомъ, умющимъ оградить свое достоинство. Теперь мы уже не даемъ себ труда здить на море… Я положительно не могъ предполагать, чтобъ моя нравственная щекотливость могла такъ притулиться. Правда, мн легко сказать самому себ: что теб за дло до этого чахлаго левантинца? Но, ей-Богу, вмст съ тмъ, я часто не могу освободиться отъ мысли, что моя черноволосая богиня съ бровями Юноны собственно не Юноной должна называться, а Цирцеей, и что ея прикосновеніе обращаетъ людей… какъ бы это выразить помиологичнй?… въ воспитанниковъ Эвмея.

А когда я задаю себ вопросъ, въ чемъ лежитъ корень дла, отвтъ равняется банкротству многихъ моихъ прежнихъ воззрній. Наша любовь просто-на-просто любовь тла, а не души. Меня все чаще посщаетъ мысль, что новый человкъ не можетъ этимъ ограничиться. Мы съ Лаурой были подобны богамъ и зврямъ, но никогда не были подобны людямъ. Собственно говоря, наше чувство даже нельзя назвать любовью,— другъ для друга мы только желанныя, но не дорогія существа. Еслибъ Лаура и я были бы не такими, какими есть, то могли бы быть страшно несчастными. Я понимаю, что любовь, которая хочетъ быть только духомъ, обратится въ тнь, но любовь, совершенно лишенная духа,— подлость. Я не говорю о томъ, что люди, испытавшіе прикосновеніе жезла Цирцеи, могутъ найти вкусъ даже и въ подлости. Но мн какъ-то странно и грустно,— мн, человку эллинскаго типа,— писать такія вещи. Меня охватываетъ пессимизмъ даже по отношенію въ моей Эллад, я начинаю сомнваться, возможно ли жить пережитыми формами жизни, а пишу это потому, что всегда былъ и желаю оставаться искреннимъ.

30 апрля.

Вчера на меня свалилось письмо отъ тетки. Мн его переслали изъ Рима. Письмо написано дв недли тому назадъ и я не понимаю, почему оно такъ долго задержалось въ Casa Osoria. Тетка уврена, что я былъ на Корфу, но думаетъ, что теперь уже возвратился, и пишетъ слдующее:

‘Мы ожидаемъ отъ тебя извстій съ великимъ безпокойствомъ и нетерпніемъ. Я, старуха, стою одною ногой въ гробу, всякій порывъ втра можетъ поколебать меня, но на Анельку просто жаль смотрть. Она все ожидала твоихъ писемъ изъ Рима или изъ Вны и сильно безпокоилась. Потомъ, какъ ты знаешь, пришла всть о смерти твоего отца. Я говорила нарочно громко при Анельк, что теперь ты не можешь думать ни о чемъ больше, какъ о своей утрат, но черезъ нсколько недль встряхнешься отъ своего оцпеннія и возвратишься къ дятельной жизни. Мы съ Анелькой никогда не говоримъ открыто и, все-таки, отлично понимаемъ другъ друга. И я замтила, что она успокоилась. Но прошелъ цлый мсяцъ, ты не обмолвился ни однимъ словомъ, и она опять тревожилась какъ будто бы о твоемъ здоровь, а на самомъ дл о томъ, что ты такъ надолго забылъ насъ. Я также тревожилась и нсколько разъ писала теб въ Корфу, poste restante, какъ мы условились. Не получивъ отъ тебя никакого отвта, я адресую это письмо въ твой домъ въ Рим, потому что мысль о томъ, не болнъ ли ты, отравляетъ мн жизнь. Напиши хоть нсколько словъ, а, главное, стряхни съ себя апатію и начни быть самимъ собою. Я буду съ тобой откровенна. На расположеніе духа Анельки вліяло и то, что кто-то представилъ тебя въ глазахъ ея матери какъ страшнаго втренника. Представь себ мое негодованіе! Целина пришла въ отчаяніе и пересказала это дочери, теперь у одной постоянно мигрень, другая, бдняжка, поблднла и похудла такъ, что жалость беретъ. А какое это милое существо, доброе, словно ангелъ! Притворяется веселой, чтобъ не тревожить мать, но я отлично вижу, что длается внутри ея, и сердце мое разрывается на части. Дорогой мой мальчикъ, я не говорила съ тобою объ этомъ въ Рим, но, вдь, съ горемъ, постившимъ тебя, нужно же рано или поздно примириться и не отставать отъ жизни. Не можешь ли ты написать намъ словечко, которое успокоило бы насъ? Сжалься надъ бдною двочкой. Я не таюсь передъ тобою,— самое мое горячее желаніе видть тебя мужемъ Анельки, хотя бы черезъ годъ, черезъ два… Анелька, это — фениксъ. Но если ты не намренъ жениться на ней, то и въ такомъ случа будетъ лучше, если ты извстишь объ этомъ. Ты знаешь, я не люблю преувеличивать, и если пишу теб объ этомъ, то потому, что, дйствительно, опасаюсь за здоровье Анельки. Притомъ, теб нужно знать, что дло идетъ о ея будущности. Кромицкій началъ насъ посщать часто и, естественное дло, не безъ намренія. Я хотла было, по своей привычк, выпроводить его безъ излишнихъ церемоній, тмъ боле, что имю подозрніе, что это онъ наболталъ о твоей втренности, но Целина умоляетъ меня не длать этого. Она въ совершенномъ отчаяніи и ршительно не вритъ въ твое расположеніе къ Анельк. Что же мн оставалось длать? А, ну, какъ въ ней говоритъ врное материнское предчувствіе? Напиши же, милый Леонъ, какъ можно скоре и прими благословеніе старухи, которая только однимъ тобою и живетъ на свт. Анелька хотла было написать теб письмо съ изъявленіемъ своего соболзнованія, но Целина не позволила, за что я побранилась съ нею. Целина — отличная женщина, но часто меня злитъ. Поклонъ теб и пожеланіе всего лучшаго отъ всхъ. Молодой Хвастовскій устроиваетъ у насъ пивной заводъ. Часть денегъ была у него самого, часть я дала ему взаймы’.

Въ первую минуту мн показалось, что письмо это не производитъ на меня никакого впечатлнія, потомъ я началъ ходить по комнат и увидалъ, что ошибся. Впечатлніе возростало съ каждою минутой и въ конц достигло баснословныхъ размровъ. Черезъ часъ я съ удивленіемъ сказалъ самому себ: ‘Что за дьявольщина! я ни о чемъ другомъ и не думаю!’ Удивительно, съ какою быстротой охватывали меня самыя разнообразныя чувства, пролетающія одно вслдъ за другимъ, какъ тучи, гонимыя втромъ. Однако, до какой степени я нервный человкъ! Прежде всего, мн стало жаль Анельку. Все то, что я такъ недавно чувствовалъ къ ней и что пряталось въ тайныхъ изгибахъ моей души, вышло вдругъ на поверхность. хать, успокоить, прижать къ своему сердцу, одарить счастьемъ — вотъ первое движеніе моего сердца, далекое отъ ясно формулированной воли, но очень сильное. А когда я представилъ себ ея полные слезъ глаза, ея руки въ моихъ рукахъ,— мое влеченіе къ ней воскресло со всею прежнею силой. Потомъ въ моей голов пробжало сравненіе Анельки съ Лаурой,— сравненіе ужасное для Лауры. Въ первую минуту воспоминаніе о жизни, которую я велъ здсь, костью стало въ моемъ горл. Я почувствовалъ потребность чистаго воздуха, не того, какимъ я дышу здсь, тишины, радости и, главное, чистоты чувства. И, вмст съ тмъ, мною овладла радость, что все поправится и все зависитъ только отъ одной моей воли. Вдругъ мн въ голову пришелъ Кромицкій и мать Анельки, которая, не вря въ меня, очевидно, стала на его сторону. Меня охватилъ гнвъ и вскор заглушилъ вс остальныя чувства. Чмъ больше мой разумъ признавалъ, что пани Целина иметъ полное право не врить мн, тмъ боле я чувствовалъ къ ней негодованія за то, что она дозволила себ подобное недовріе. Въ конц я дошелъ до какой-то отчаянной злобы противъ себя и всхъ живущихъ. Все, что я чувствовалъ и о чемъ мыслилъ, замкнулось въ нсколькихъ словахъ: ‘Хорошо же, пусть такъ и будетъ!’

Письмо пришло вчера, сегодня, спокойне анализируя себя, я съ удивленіемъ замчаю, что оскорбленіе такъ глубоко проникло въ мою душу, что въ настоящую минуту кажется мн большимъ, чмъ казалось вчера. Теперь это главное чувство, царящее во мн. Я повторяю себ все, что можетъ сказать трезво мыслящій человкъ, и, вмст съ тмъ, не могу простить этого Кромицкаго не только матери, но и Анельк. Анелька однимъ словомъ могла бы загородить ему дорогу въ Плошовъ, и если не длаетъ этого, то, значитъ, идетъ на уступки своей матери или жертвуетъ мною ради ея мигреней. Наконецъ, Кромицкій унижаетъ въ моихъ глазахъ Анельку, оскверняетъ ее, низводитъ до пошлаго типа барышни-невсты. Я не могу объ этомъ даже говорить спокойно.

Можетъ быть, я и разсуждаю, и чувствую, какъ человкъ сильно раздраженный, можетъ быть, мое самолюбіе уязвлено сверхъ мры, я умю на время отршиться отъ самого себя и смотрть на себя глазами посторонняго наблюдателя, но теперь и такое раздвоеніе не помогаетъ. Даже и писать объ этомъ мн тяжело,— поэтому я кладу на сегодня перо въ сторону.

1 мая.

Ночью я думалъ: ‘можетъ быть, завтра я буду спокойне!’ Куда тамъ! Во мн просто-на-просто ростетъ ненависть къ матери Анельки, къ самой Анельк, къ тетк и къ самому себ. Он судятъ по своимъ нервамъ, но не у всхъ же людей, вмсто нервовъ, канаты… Разв мн плохо въ Пели? Лаура — точно выточенная изъ одной глыбы мрамора. По крайней мр, около нея я не страдаю, потому что, кром красоты, не вижу въ ней ничего. Но эти утонченныя, чуткія души жестоко надоли мн. Пусть ихъ Кромицкій утшаетъ.

2 мая.

Сегодня я самъ отнесъ письмо на почту. Содержаніе письма таково: ‘Желаю пану Кромицкому счастья съ панной Анелей, а панн Анели счастья съ паномъ Кромицкимъ’. Тетушка требовала ршительнаго отвта,— вотъ ей отвтъ.

8 мая.

Пришло мн въ голову вотъ что: напоминаніе о Кромицкомъ не было ли дипломатическою тонкостью женщины, не имлось ли въ виду раззадорить меня? Если такъ, то я поздравляю тетушку съ отличнымъ знаніемъ людей.

10 мая.

Прошла недля. Я ничего не писалъ, потому что ходилъ какъ угорлый. Меня мучитъ страшное угрызеніе совсти и сожалніе. Я никогда не былъ равнодушенъ, неравнодушенъ и теперь въ Анельк. Мн приходятъ въ голову слова Гамлета: ‘я любилъ Офелію, какъ сорокъ тысячъ братьевъ любить не могутъ!’ Только я измнилъ бы это восклицаніе такъ: ‘я любилъ Анельку больше, чмъ сорокъ тысячъ Лауръ’. И нужно же, чтобъ моя рука нанесла ей ударъ. По временамъ передъ моими глазами промелькнетъ утшеніе, что союзъ съ такимъ человкомъ, какъ я, былъ бы для нея несчастьемъ, но я сейчасъ же вижу, что это неправда. Еслибъ она была моею, я былъ бы добръ къ ней. Меня отравляетъ только подозрніе, что съ нея довольно и Кромицкаго. Когда я думаю объ этомъ, во мн все начинаетъ волноваться опять и я готовъ послать другое подобное письмо.

Свершилось!— это единственное утшеніе для такихъ людей, какъ я, которые могутъ сложить руки и коснть попрежнему. Можетъ быть, это доказательство необычайной слабости, но я нахожу нкоторое утшеніе въ этомъ слов.

Теперь я могу уже разсуждать спокойне.

Я бью себя въ голову и задаю вопросъ: какимъ образомъ могло случиться то, что человкъ, который не только хвалится необычайно развитымъ самопознаніемъ, но и дйствительно обладаетъ имъ, въ теченіе нсколькихъ дней обходится только при помощи рефлексовъ? Къ чему служитъ самопознаніе, если оно при первомъ возбужденіи нервовъ уходитъ въ какія-то мозговыя извилины и остается безучастнымъ свидтелемъ рефлективныхъ движеній? Къ тому, чтобы потомъ разсматривать все происшедшее post factum? Не знаю, на что это мн пригодится, но, за неимніемъ ничего лучшаго, воспользуюсь хоть и этимъ. И такъ, почему я поступилъ такъ, какъ поступилъ? Можетъ, быть, потому, что я, дйствительно, человкъ интеллигентный, даже, можетъ быть, очень интеллигентный (пусть меня чортъ возьметъ, если я имю намреніе восхвалять себя!), но не умный человкъ. Я не обладаю даже спокойствіемъ мужскаго ума. Нервовъ своихъ я не держу въ узд, я весь изломался, меня можетъ ранить, по словамъ поэта, лепестокъ розы, свернувшійся вдвое. Въ моемъ интеллект что-то женственное. Можетъ быть, что въ этомъ случа я не представляю исключеніе и что множество людей, носящихъ штаны (преимущественно у насъ), принадлежатъ къ тому же самому типу. Мало мн утшенія въ этомъ. Умъ такого сорта можетъ понимать многое, но съ нимъ человку трудно отыскивать путь въ жизни: онъ кидается изъ стороны въ сторону, колеблется, обдумываетъ малйшее движеніе и, наконецъ, запутывается въ сти расходящихся во вс стороны дорогъ. Вслдствіе этого уменьшается способность къ длу, слабость характера развивается и становится врожденною особенностью. Я ставлю себ новый вопросъ: если бы въ письм тетки не было упоминанія о Кромицкомъ, пришло ли бы дло къ другой развязк? И, честное слово, не смю отвтить: да. Развязка послдовала бы не такъ скоро, это врно, но, кто знаетъ, привела ли бы она къ лучшему? Слабые характеры требуютъ массы облегченій, только сильныя души находятъ поощреніе въ сопротивленіи. Лаура, должно быть, поняла, что со мной творится, и, можетъ быть, поэтому такъ ласкова со мной.

Наконецъ, что же изъ этого слдуетъ? Что я тряпка? Ничуть! Человкъ, который ршается говорить себ правду, не пощадилъ бы себя въ этомъ случа. Я чувствую, что могъ бы безъ долгихъ размышленій отправиться на сверный полюсъ, сдлаться миссіонеромъ и идти въ глубь Африки, у меня много упрямства, наслдственной отваги, я былъ бы способенъ на многія рискованныя предпріятія, на многія смлыя дла. Темпераментъ у меня живой, подвижность, конечно, не такая, какъ, напримръ, у Снятыньскаго, но и въ подвижности недостатка нтъ.

Но когда дло доходитъ до разршенія какой-нибудь жизненной задачи, мой скептицизмъ лишаетъ меня силъ, умъ теряется въ лабиринт мелочей и побочныхъ соображеній, вол не на чемъ oneреться и поступки мои становятся въ зависимость отчасти отъ моихъ нервовъ, отчасти отъ вншнихъ обстоятельствъ.

12 мая.

Лауры я не любилъ никогда, хотя находился и до сихъ поръ еще нахожусь подъ ея физическимъ обаяніемъ. Можетъ быть, на первый взглядъ это покажется страннымъ, но на самомъ дл здсь нтъ ничего необыкновеннаго. Можно питать къ кому-нибудь страсть и не любить его. Сколько разъ мн приходилось видть страсть горькую, ядовитую, полную взаимныхъ оскорбленій, и все потому, что она не основывалась на любви. Я упоминалъ уже, кажется, что Снятыньскихъ связываетъ не только страсть, но и любовь, отъ этого-то имъ такъ хорошо и живется… Ахъ! я чувствую, что и я любилъ бы Анельку, и намъ было бы такъ же хорошо жить… Лучше не говорить объ этомъ!… Что касается Лауры, то она могла бы встртить много людей, которые влюбились бы до смерти въ ея черные волосы, въ ея пластичныя формы, въ ея брови, въ ея голосъ, взглядъ и т. д., но увренъ, что никто и никогда не полюбилъ бы ее. Эта удивительная женщина притягиваетъ къ себ съ страшною силой, но, вмст съ тмъ, и отталкиваетъ. Я сказалъ, что, кром красоты, у нея ничего нтъ, потому что и ея дйствительно необыкновенный умъ разыгрываетъ роль раба, ползающаго у ногъ, ея красоты и завязывающаго ея котурны.

Съ недлю тому назадъ я видлъ, какъ Лаура давала милостыню ребенку утонувшаго рыбака, и подумалъ про себя: еслибъ она знала, что ей шло бы больше къ лицу выколоть глаза этому ребенку, то она и выколола бы, не теряя своего спокойствія и ясности. Такія особенности чувствуются сердцемъ, и вотъ почему отъ этой женщины можно потерять голову, но любить ее нельзя. Она, въ свою очередь, понимаетъ все, но этого не понимаетъ.

Но за то какъ она прекрасна! Когда, нсколько дней тому назадъ, она сходила съ широкой лстницы въ садъ, мн казалось, что я вотъ-вотъ упаду. Ршительно я подъ вліяніемъ двухъ силъ, изъ которыхъ одна притягиваетъ меня, другая отталкиваетъ. Я хочу хать въ Швейцарію и, вмст съ тмъ, вернуться въ Римъ. Я получилъ письмо отъ своего повреннаго, призывающаго меня въ Римъ по длу о наслдств, думаю, что дло устроилось бы и безъ меня, еслибъ мн не такъ хотлось хать. Все-таки, хоть какой-нибудь предлогъ. Съ нкотораго времени я не такъ люблю Лауру, какъ прежде. Она тутъ ни въ чемъ не виновата, она всегда одинакова, случилось только то, что мое недовольство самимъ собою перенеслось на нее. Въ минуты моей внутренней борьбы я искалъ вблизи нея не столько спокойствія, сколько нравственнаго опьяненія, и теперь въ моей душ шевелятся къ ней недобрыя чувства. О моихъ буряхъ и треволненіяхъ она ничего не знаетъ. Какъ они могли интересовать ее, если это не могло увеличить блеска ея красоты? Она замтила только, что я больше возбужденъ и нервенъ, чмъ обыкновенно, слегка спросила о причин, но не настаивала на опредленномъ отвт.

Можетъ быть, мое влеченіе къ ней побдитъ и я не поду, но, во всякомъ случа, скажу ей завтра или, можетъ быть, сегодня, что долженъ хать. Для меня очень интересно, какъ она приметъ это извстіе, и тмъ боле интересно, что я не могу представить себ этого хорошенько. Я подозрваю, что, несмотря на свое влеченіе ко мн (такое же, какое я испытываю по отношенію къ ней), она меня не любитъ. Души наши имютъ много сходства, но точно также и тысячи несходныхъ сторонъ.

Измученъ я страшно. Я даже и думать не могу о томъ впечатлніи, которое произвело мое письмо въ Плошов, и думаю объ этомъ постоянно, даже въ присутствіи Лауры, постоянно вижу Анельку и ея тетку. Какъ счастлива Лаура съ своимъ вчнымъ спокойствіемъ! Мн такъ трудно справиться съ собой… Я утшаюсь только при міысли о перемн мста. Пели, какъ морское купанье, теперь очень опустло. Жара страшная. Море лежитъ лнивое, безъ малйшей зыби, точно задыхающееся отъ жары. По временамъ поднимается втеръ, но горячій, несущій цлыя тучи блой пыли, которая покрываетъ густымъ слоемъ листья пальмъ, фигъ, миртъ и врывается сквозь закрытыя жалюзи въ окна домовъ. У меня даже глаза болятъ,— такъ невыносимо сверкаютъ на солнц выбленныя стны.

Или въ Швейцарію, или въ Римъ, только бы отсюда ухать. Кажется, мн везд будетъ лучше, чмъ здсь. Впрочемъ, мы и такъ готовимся въ путь. Дэвиса я не видалъ четыре или пять дней и думаю, что не сегодня, такъ завтра онъ окончательно сойдетъ съ ума. Докторъ говоритъ, что бдняга постоянно вызываетъ его помриться силами. Это плохой признакъ.

Римъ. Casa Osoria, 18 мая.

Да, да, мн нужно было уединеніе. Я чувствую себя такъ, какъ чувствовалъ тотчасъ же по прибытіи въ Пели,— мн и грустно, и, вмст съ тмъ, хорошо. Мн даже лучше, чмъ было въ Пели, потому что я не ощущаю той тревоги, которую испытывалъ съ самаго начали въ присутствіи Лауры. Я хожу по одинокому, темному дому, нахожу тысячу вещей, напоминающихъ мн отца, и воспоминаніе о немъ воскресаетъ въ моемъ сердц. Онъ уже не такъ закутанъ лазурною пеленой и теперь я на каждомъ шагу сталкиваюсь съ его реальною жизнью. На стол, въ его рабочей комнат лежитъ увеличительное стекло, бронзовыя иглы, при помощи которыхъ онъ вынималъ сухую землю изъ вырытыхъ сосудовъ, краски, кисти, начатыя рукописи, замтки, касающіяся его коллекцій,— однимъ словомъ, тысячи мелочей. По временамъ мн думается, что отецъ ушелъ, но скоро возвратится къ своимъ обычнымъ занятіямъ, а когда иллюзія разсевается, я чувствую истинное горе, глубокое, я люблю его не только какъ воспоминаніе, но какъ дорогое существо, погруженное въ вчный сонъ на Campo Santo.

Отсюда и грусть моя, это чувство настолько чище тхъ, которыя владли иною за послднее время, какъ хотли, что мн хорошо съ ними: я чувствую себя лучшимъ, по крайней мр, не такъ развращеннымъ, какъ мн показалось раньше… Я замтилъ также, что никакой отчаянный самоанализъ не отнимаетъ у человка удовольствія, какое онъ ощущаетъ отъ сознанія, что въ немъ хранятся зачатки хорошихъ элементовъ. Откуда это непреоборимое и ничмъ неудержимое стремленіе людей къ добру? По временамъ, отправляясь изъ этого положенія, я захожу очень далеко. Если нашъ разумъ является логическимъ отраженіемъ общественнаго строя, то, можетъ быть, и наши понятія о добр есть отблескъ какого-нибудь абсолютнаго добра. Если бы такъ было, то человкъ могъ бы сразу покончить со всми своими сомнніями и воскликнуть не только ‘эврика’, но и ‘аллилуйа’. Но, все-таки, я боюсь, чтобы это мое зданіе не обрушилось, какъ множество другихъ, и потому не смю возводить его. Здсь большую роль играютъ мои чувства, а не мои разсужденія, но вскор я возвращусь къ этому предмету. Это — вопросъ изъятія занозы изъ моей души. А теперь я страшно измученъ, мн очень грустно и, вмст съ тмъ, хорошо, покойно.

Мн кажется, что изъ всхъ существъ на свт одинъ человкъ уметъ такъ часто поступать противъ своей воли. Оказывается, что я давно хотлъ оставить Пели, но день уходилъ за днемъ, а я все сидлъ и сидлъ на мст. Еще наканун моего отъзда я былъ почти увренъ, что останусь, какъ вдругъ на помощь мн пришла совершенно неожиданно сама Лаура. Я сказалъ ей о письм своего повреннаго, о томъ, что мн нужно хать, только для того, чтобъ увидать, какое это произведетъ на нее впечатлніе. Мы были вдвоемъ. Я ожидалъ съ ея стороны какого-нибудь восклицанія, какого-нибудь волненія, какого-нибудь veto,— и, вдругъ, ничего!

Она обернулась ко мн, погрузила свои пальчики въ мои волосы, и, приблизивъ мое лицо близко къ своему, спросила:

— Но ты возвратишься, да?

Ей-Богу, для меня до сихъ поръ осталось загадкой, что бы это могло значить? Думала ли она, что мн дйствительно необходимо хать, врила ли во всемогущество своей красоты и ни на минуту не сомнвалась, что я возвращусь? Или, наконецъ, она ухватилась за первую возможность отдлаться отъ меня, потому что посл такого вопроса мн не оставалось ничего, какъ ухать? Ласка, которая сопровождала ея слова, до нкоторой степени опровергаетъ это предположеніе, которое, все-таки, кажется мн самымъ правдоподобнымъ. По временамъ я почти увренъ, что она хотла сказать мн: ‘не ты мн, а я теб даю отставку’. Я даже признаюсь, что если это и была отставка, то предусмотрительность Лауры удивительна, ловкость необычайна, тмъ боле, что я до сихъ поръ не знаю, осмяла она меня или нтъ. Но зачмъ мн обольщать себя? Своимъ вопросомъ она выиграла игру. Можетъ быть, при другихъ условіяхъ мое самолюбіе было бы задто, но теперь мн все равно.

Но, несмотря на то, въ этотъ вечеръ мы были нжне другъ къ другу, чмъ обыкновенно. Разстались очень поздно. Я и до сихъ поръ вижу, какъ она, защитивъ свчу рукою, провожаетъ меня, съ опущенными глазами, къ двери. Она была такъ прелестна, что мн не хотлось узжать. Утромъ мы простились на вокзал желзной дороги. Букетъ чайныхъ розъ я довезъ до Генуи. Странная женщина! По мр того, какъ я удаляюсь отъ нея, физическая моя тоска возростаетъ, но, вмст съ тмъ, я чувствую и какое-то облегченіе. Я халъ безостановочно до Рима, а теперь испытываю впечатлніе птицы, вырвавшейся изъ клтки.

22 мая.

Изъ знакомыхъ я не засталъ здсь почти никого. Жара разогнала ихъ по вилламъ или въ горы. Днемъ по улицамъ ходитъ мало народу, попадаются только иностранцы, преимущественно англичане, въ пробочныхъ шлемахъ, обвитыхъ кисейными вуалями, съ краснымъ бедекеромъ въ рукахъ и вчнымъ ‘very interesting!’ на устахъ. Въ полдень на нашей Бабуино бываетъ такъ пусто, что шаги рдкихъ прохожихъ звонкимъ эхомъ отдаются въ опуствшей улиц. За то вечеромъ весь городъ кишитъ народомъ. У меня всегда въ это время нервы разыгрываются больше, я выхожу на чистый воздухъ, таскаюсь до полнаго изнеможенія, и это доставляетъ мн большое облегченіе. Прогулка моя обыкновенно оканчивается на Пинчіо. Я три-четыре раза прохожу взадъ и впередъ по этой великолпной террас. Въ это время тамъ множество влюбленныхъ паръ. Одни ходятъ подъ руку, близко склонивъ другъ къ другу головы, другіе сидятъ на лавкахъ, скрытые густою тнью деревьевъ. Неврный свтъ фонаря освтитъ отъ времени до времени то профиль берсальера въ шляп съ густыми перьями, то свтлое платье двушки или лицо студента. До моихъ ушей долетаетъ шепотъ, клятвы, псни. Это производитъ впечатлніе весенняго карнавала и я нахожу странное удовольствіе, когда смогу затеряться въ этой толп и подышать ея весельемъ и здоровьемъ. Какъ счастливы эти люди, полные простоты! Простота эта входитъ въ меня и успокоиваетъ мои нервы лучше хлораля. Вечера стоятъ теплые и ясные, но отъ времени до времени поднимается легкій втерокъ. Луна поднимается изъ за Trinita dei Monti и словно серебрянная ладья плыветъ надъ людскимъ муравейникомъ, серебря верхушки деревьевъ, кровли и башни. У подножія террасы шумитъ и мигаетъ тысячами огоньковъ городъ, а тамъ дальше, вдали, рисуется въ серебристой мгл силуэтъ св. Петра съ куполомъ, свтящимся какъ другая луна. Давно Римъ не казался мн такимъ прекраснымъ. Я нахожу въ немъ все новое и новое очарованіе. Возвращаюсь я домой поздно и иду спать почти счастливый, съ мыслью, что завтра проснусь опять-таки въ Рим. О, какъ я сплю! Не знаю, можетъ быть, это послдствіе утомленія, но сплю я свинцовымъ сномъ, который и на утро оставляетъ слды опьяненія.

Утро я провожу у своего повреннаго, составляю для себя инвентарь отцовскихъ коллекцій. Отецъ не распорядился ими въ своемъ завщаніи и они перешли въ мою полную собственность. Исполняя волю отца, я безъ колебанія подарилъ бы ихъ городу Риму, но боюсь, что внушенія тетки не сдлали своего дла и отецъ нарочно не изъявилъ своей воли по отношенію къ своимъ коллекціямъ, чтобы не помшать имъ перейти въ Польшу. Что отецъ думалъ о коллекціяхъ въ послдніе часы своей жизни, остались многочисленные слды въ прибавленіи къ его завщанію. Назначены мелкія суммы отдаленнымъ родственникамъ, а одна приписка взволновала меня больше, чмъ я могу описать. Она гласитъ слдующее: ‘Голову Мадонны (Сассоферато) завщаю моей будущей невстк’.

25 мая.

Скульпторъ Лукомскій съ мсяцъ тому назадъ началъ портретъ отца во весь ростъ по бюсту, который онъ самъ длалъ нсколько!лтъ тому назадъ. Часто въ полуденное время я хожу смотрть на ходъ его работы. Мастерская его переноситъ меня совсмъ въ другой міръ. Это что-то такое врод сарая съ однимъ огромнымъ окномъ вверху, выходящимъ на сверъ, вслдствіе чего освщеніе получается холодное, не согртое солнечными лучами. Когда я сижу въ мастерской, мн кажется, что я не въ Рим. Иллюзію довершаетъ самъ Лукомскій, своею головой свернаго человка, свтлою бородой и голубыми глазами мистика. Двое его помощниковъ — поляки, два пса въ саду носятъ клички Крука и Курты,— однимъ словомъ, это какой-то гиперборейскій островъ на южномъ мор, я люблю ходить туда ради оригинальности производимаго на меня впечатлнія, люблю видть Лукомскаго за работой. Мн кажется, что онъ и мыслитъ-то греческими носами, торсами, руками, головами, то-есть не идеями, а формами, и, притомъ, формами классическими. Въ Рим онъ живетъ лтъ пятнадцать, но посщаетъ музеи и галлереи такъ, какъ будто бы только, вчера пріхалъ. Оказывается, что такая любовь въ состояніи наполнить всю жизнь человка и стать его религіей,— можетъ быть, только подъ непремннымъ условіемъ, чтобы онъ сдлался ея жрецомъ. Лукомскій питаетъ такое уваженіе къ хорошо сложеннымъ людямъ, какое религіозный человкъ питаетъ къ святымъ иконамъ, я спрашивалъ его, кто, по его мннію, самая красивая женщина въ Рим? Онъ отвтилъ безъ колебанія:’мистрисъ Дэвисъ’, и затмъ началъ обрисовывать въ воздух ея фигуру съ тою легкостью и выразительностью жестовъ, которою обладаютъ только артисты. Лукомскій, человкъ, замкнутый въ себя, меланхоликъ, въ эту минуту такъ оживился, что даже его глаза потеряли свое мистическое выраженіе. ‘Вотъ, напримръ,— повторялъ онъ, описывая новыя линіи,— или это!… Она самая красивая женщина не только въ Рим, но и на всемъ свт!’!

Въ особенности его восхищаетъ шея Лауры, разв только на Транстевер онъ видлъ у женщинъ изъ народа подобныя шеи, но такой совершенной не видалъ никогда. Дйствительно, всякій, желавшій найти въ Лаур какой-нибудь физическій недостатокъ, потерялъ бы задаромъ время. Лукомскій дошелъ даже до того, что утверждаетъ, будто бы такимъ женщинамъ нужно при жизни памятники ставить на форум. Само собою разумется, я не спорилъ.

29 мая.

Итальянская система утвержденія въ правахъ наслдства начинаетъ мн надодать. Какъ они, при врожденной живости своего характера, такъ медленно все длаютъ, и какъ много говорятъ! Я ршительно озадаченъ. Выписалъ себ нсколько новйшихъ французскихъ романовъ и читаю по цлымъ днямъ. Какъ быстро и умло обрисосывается каждая фигура, сколько силы и характера въ этой обрисовк! Техника въ работ не можетъ идти дальше. За то объ описываемыхъ людяхъ я долженъ сказать то, что сказалъ раньше: они любятъ другъ друга тломъ, и больше ничего. Можетъ быть, на дл это и случается, но чтобы во всей Франціи никто не умлъ любить иначе, это пусть говорятъ кому-нибудь другому, а не мн. Я хорошо знакомъ съ Франціей и знаю, что въ этомъ отношеніи она лучше своей литературы. Погоня романа за. яркою, реальною правдой длаетъ его фальшивымъ. Человкъ любитъ индивидуума, а индивидуумъ слагается не изъ однхъ только физическихъ особенностей,— лица, фигуры, голоса,— у него свои особенные и умъ, и характеръ, и способъ мышленія,— однимъ словомъ, множество элементовъ умственныхъ и моральныхъ. Мои отношенія къ Лаур — лучшее доказательство, что чувство, основанное исключительно на вншнемъ увлеченіи, не заслуживаетъ даже названія любви. Впрочемъ, Лаура — исключеніе.

31 мая.

Вчера я былъ съ Лукомскимъ на обд, вечеромъ потащился, но обыкновенію, на Пинчіо. Мое воображеніе разыгрываетъ со мной странныя вещи. Вообразилъ я себ, что веду подъ руку Анельку. Мы ходили, разговаривали, какъ люди, страстно любящіе другъ друга. Мн было такъ хорошо, какъ никогда не бывало съ Лаурой, но за то, когда воображеніе перестало работать,— какое чувство одиночества! Мн не хотлось возвращаться домой. Ночью я не могъ спать. Однако, какъ баснословно безплодна моя жизнь! Это вчное самоуглубленіе приводитъ къ совершенной пустот. А я чувствую, что все могло бы быть иначе. Меня даже удивляетъ, какъ живуче мое воспоминаніе объ Анельк. Почему, напримръ, я никогда не воображаю, что хожу подъ руку съ Лаурой, а теперь даже, вспомнивъ ея имя, прибавляю про себя: ‘ну ее къ чорту!’ Часто я думаю, что держалъ счастье за крылья и позволилъ ему улетть.

2 іюня.

Давно уже меня никто такъ не удивлялъ, какъ удивилъ сегодня Лукомскій. Мы пошли вмст въ Капитолійскій музей. Поворачивая статую Венеры на ея подвижномъ пьедестал, Лукомскій заявилъ, что предпочитаетъ неаполитанскую праксителевскую Психею, какъ боле одухотворенную. Для такого пластика это мнніе было черезъ-чуръ странно. Но еще большая неожиданность встртила меня у статуи умирающаго гладіатора или галла. Лукомскій съ полчаса смотрлъ на него въ молчаніи, а потомъ заговорилъ сквозь стиснутые зубы, что у него служитъ признакомъ волненія:

— Сто разъ уже говорили, что у нето лицо славянское,— правда!— въ этомъ кроется что-то необыкновенное… Мой братъ держитъ на аренд Козлувекъ, около Серпца. Былъ тамъ Михна, конюхъ… Въ прошломъ году утонулъ, когда водилъ купать лошадей… Врно говорю вамъ: одно и то же.лицо, точка въ точку. Я тутъ часто и по цлымъ часамъ просиживаю, потому что мн это нужно…

Я ушамъ своимъ не хотлъ врить и удивлялся, какъ потолокъ Капитолія не обрушится на наши головы. Серпецъ, Козлувекъ, Михна… Здсь, въ этомъ мір антиковъ и классическихъ формъ, и слышать это изъ устъ кого же?— такого человка, какъ Лукомскій!…

И для меня проглянулъ въ немъ сразу человкъ сквозь скульптора. ‘Такъ вотъ ты, братецъ,— подумалъ я,— какой пластикъ, вотъ какой грекъ! Такъ ты приходишь смотрть на гладіатора не ради его формъ, а потому, что онъ напоминаетъ теб Михну изъ Козлувка? Теперь я понимаю твою неразговорчивость и твою меланхолію!’

Лукомскій, очевидно, понялъ, о чемъ я думаю, опустилъ свои мистическіе глаза въ землю и заговорилъ прерывающимся голосомъ, какъ бы стараясь объяснить сказанное раньше:

— Здсь, въ Рим, жить только, не умирать!… Мн везетъ… Я не имю права жаловаться… И я сижу здсь, потому что нужно… Но меня мучитъ тоска по родин, какъ сотня чертей… Когда мои собаки залаютъ ночью въ саду, мн голову хочется разбить объ стну… мн все кажется, что это наша деревня… Я бы съ ума сошелъ, еслибъ хоть разъ въ году туда не създилъ. И вотъ теперь скоро хать собираюсь, потому что мн вотъ ужь сюда подступаетъ…

Онъ указалъ себ на горло. Губы его дрожали. То былъ взрывъ, совершенно неожиданный въ человк его сорта. И меня вдругъ охватило волненіе при вид той огромной разницы, которая существуетъ между мной и такими людьми, какъ Лукомскій или Снятыньскій. Въ настоящую минуту я думаю о ней съ нкоторымъ опасеніемъ. Открываются горизонты, положительно недоступные для меня. Какую громаду чувства эти люди носятъ въ себ! Съ этимъ чувствомъ имъ можетъ быть хорошо и худо, но, во всякомъ случа, они гораздо богаче меня. Имъ не угрожаетъ ни пустота, ни ничтожество. У каждаго изъ нихъ запаса живучести на десятерыхъ. И я тоже чувствую нкоторую связь съ моею родиной, но это чувство не такъ непосредственно, оно не горитъ во мн, какъ пламень въ лампад, оно не стало частью моего существа. Я могу въ жизни обойтись безъ всякаго Козловка, или Михны, или Плошова,— врне сказать, тамъ, гд для Лукомскаго или Снятыньскаго бьютъ живые ключи, изъ которыхъ они черпаютъ смыслъ жизни, я нахожу сухой песокъ. И даже если бы у нихъ не было и этой опоры, то одному оставалась бы его литература, другому — скульптура. Вещь почти невроятная, чтобы человкъ, обладающій тмъ, чмъ обладаю я, не только не былъ бы счастливъ, но просто не зналъ бы, для чего онъ живетъ. Несомннно, это отчасти вина условій, въ которыхъ я воспитался, вина Рима, Меца, Парижа и затмъ опять Рима,— я точно дерево, вырванное съ корнемъ изъ родной почвы и не пересаженное хорошенько въ чужую,— но отчасти и моя, потому что я ставилъ вопросительные знаки и философствовалъ тамъ, гд другіе только любятъ. И, въ конц-концовъ, я не выфилософствовалъ себ ничего и свое сердце обезплодилъ.

8 іюня.

Записываю воспоминанія цлой недли. Получилъ нсколько писемъ, между прочимъ, отъ Снятыньскаго. Добрый малый такъ огорченъ поворотомъ дла съ Анелькой, что даже не бранитъ меня. Онъ извщаетъ только, что жена его сердится на меня страшно, не хочетъ ни о чемъ слышать и, по ея мннію, я чудовище, находящее величайшее удовольствіе въ терзаніи своихъ жертвъ. На этотъ разъ я являюсь истиннымъ христіаниномъ, потому что не только не чувствую злобы къ пани Снятыньской, но, напротивъ, очень доволенъ ею. Что за доброе, горячее сердце! Снятыньскій, очевидно, считаетъ дло пропавшимъ или, врне, ршеннымъ окончательно, потому что воздерживается отъ совтовъ, а только скорбитъ: ‘Дай теб Богъ найти другую, подобную той’. Странное дло, когда я думаю объ этомъ, мн кажется, что я не хочу другой, похожей на Анельку, ни лучше ея,— я хочу ее самую. Я говорю, что мн кажется, ибо мое чувство не иметъ никакой опредленной, ясной формы. Словно я ношу въ себ мотокъ страшно запутаннаго шелка, мучаюсь и не могу привести въ порядокъ переплетшихся между собою пасьмъ. Несмотря на свое самосознаніе, я, напримръ, не знаю, откуда исходитъ мое горе,— изъ того ли, что я люблю Анельку больше, чмъ предполагаю, или изъ того, что чувствую, что могъ бы больше любить ее. Снятыньскій отчасти отвчаетъ мн на это слдующими словами: ‘Слышалъ я, а, можетъ быть, и читалъ, что куски золота иногда скрываютря подъ оболочкой кварца, изъ-подъ которой трудно добыть металлъ. Допускаю, что и на сердц твоемъ такой же налетъ, въ середин — дорогая руда, но мерзкая скорлупа не совсмъ растопилась во время твоего послдняго пребыванія въ Плошов. Ты прожилъ здсь очень мало и просто не усплъ полюбить эту двушку достаточно сильно. Можетъ быть, у тебя много энергіи для дла, но нтъ ни капли энергіи для ршимости, но и ршимость явилась бы, еслибъ чувство толкало тебя съ надлежащею силой. Ты ухалъ, началъ, по своему обычаю, углубляться въ самого себя, размышлять, и случилось то, что я предвидлъ, то-есть ты профилософствовалъ и свое, и чужое счастье’. Слова Снятыньскаго меня поражаютъ, — въ нихъ слышится повтореніе того, что мн когда-то говорилъ отецъ. Снятыньскій, однако, понимаетъ меня ясне, потому что вотъ что онъ прибавляетъ затмъ: ‘Старая исторія: кто больше углубляется въ себя, тотъ, въ конц-концовъ, перестаетъ полагаться на себя, а кто на себя не полагается, тотъ неспособенъ ни къ какому ршительному дйствію. Больной вкъ, въ которомъ только одни ослы обладаютъ кое-какою волей, потому что всякій хоть сколько-нибудь разумный человкъ сейчасъ же употребитъ свой разумъ на сомнніе во всемъ и на убжденіе самого себя, что и вправду не стоитъ хотть чего-нибудь. Я вычиталъ подобное замчаніе у одного изъ французскихъ авторовъ и, ей-Богу, подумалъ, что онъ говоритъ правду’.

Были минуты, когда я желалъ, чтобы Снятыньскій прямо ругалъ меня, вмсто того, чтобы нашпиговывать свое письмо такими, напримръ, фразами: ‘Несмотря на вс твои достоинства, дело можетъ дойти до того, что ты сдлаешься виновникомъ горя для всхъ близкихъ и дорогихъ теб людей’. Это тмъ боле для меня ужасно, что здсь много правды. Я доставилъ иного горя Анельк, ея матери, тетк и, наконецъ, самому себ. Но, вмст съ тмъ, мн хочется смяться, когда я читаю дале: ‘По законамъ жизни, въ человк должно что-нибудь рости, остерегайся,, какъ бы въ теб не выросло какое-нибудь лихо, которое тебя же перваго отравитъ’. Нтъ!… Ужь это-то, по крайней мр, мн не угрожаетъ. Въ моемъ сердц выросла, правда, какая-то плсень, но выросла только на той кварцовой скорлуп, о которой вспоминаетъ Снятыньскій,— дальше корней она пустить не могла, и ни я не отравился ею, ни Лаура. Такой плсени и вырывать даже не нужно, — просто стереть, какъ пыль. Снятыньскій боле правъ, когда является самимъ собою, выступаетъ во имя своего догмата и говоритъ:

— Если ты считаешь себя высшимъ типомъ, если ты, дйствительно, высшій типъ, то я скажу, что сумма такихъ типовъ даетъ вмст огромный минусъ.

Какой я, къ чорту, высшій типъ!— разв только по сравненію съ какимъ-нибудь Кромицкимъ,— но вообще-то Снятыньскій правъ. Такіе люди, какъ я, только тогда не составляютъ минусовъ, когда не принадлежатъ къ категоріи геніевъ безъ портфеля, то-есть когда они великіе ученые или великіе артисты. Въ это время они часто играютъ даже роль реформаторовъ. Что касается меня, то я бы могъ быть реформаторомъ только по отношенію къ самому себ. Я ходилъ съ этою мыслью цлый день, потому что невозможно, чтобы человкъ, такъ хорошо знающій свои недостатки, не выдумалъ бы, чмъ можно ихъ исправить. Наконецъ, еслибъ я въ теченіе половины дня колебался, выйти мн на улицу или нтъ, то, вдь, у меня хватило бы силы взять шляпу и сойти внизъ. Я скептикъ,— хорошо! Но не могу ли я приказать себ поступать такъ, какъ будто бы я не былъ скептикомъ? Кого можетъ интересовать, будетъ ли въ моихъ поступкахъ заключаться больше или меньше убжденія? Что я могъ бы сдлать сегодня, напримръ? Я приказалъ бы уложить вещи и похалъ бы въ Плошовъ. И я могъ бы сдлать это отлично. Что вышло бы изъ этого — показали бы послдствія, но, все-таки, это было бы какимъ-нибудь дяніемъ. Положимъ, Снятыньскій пишетъ: ‘Эта обезьяна по цлымъ днямъ сидитъ въ Плошов и пилитъ несчастныхъ женщинъ, которыя и безъ того ходятъ словно тни’. Такъ, можетъ быть, поздно? Снятыньскій не пишетъ, какъ давно онъ былъ въ Плошов, допустимъ, недлю или дв тому назадъ,— значитъ, за это время дла должны были сильно подвинуться впередъ. Да, но я объ этомъ ничего не знаю. Въ крайнемъ случа, можетъ ли что-нибудь ухудшить теперешнее мое положеніе? Я чувствую, что человкъ, обладающій большею ршимостью, заставилъ бы себя ухать, чувствую, что стану уважать себя, если уду, тмъ боле, что этого не требуетъ даже Снятыньскій, а онъ человкъ очень энергичный. При этой мысли у меня передъ глазами становится свтле, въ этомъ свт я вижу такое милое лицо, что въ настоящую минуту оно представляется мн самымъ дорогимъ на всемъ свт, и — per Baccho!— очень можетъ быть, что я такъ и сдлаю, какъ ршилъ.

9 іюня.

‘La nuit porte cnseil!’ Я не поду въ Плошовъ немедленно, потому что это значило бы поступать очертя голову, но написалъ тетк письмо совсмъ въ другомъ дух, чмъ то, которое послалъ изъ Пели. Въ теченіе восьми, самое большее девяти дней я долженъ получить отвтъ и, сообразно ему, поду или, можетъ быть… не поду… вообще, не знаю, что сдлаю. Въ желательномъ для меня отвт я не сомнвался бы, еслибъ написалъ, напримръ, такъ: ‘Умоляю васъ, милая тетя, прогнать Кромицкаго за ворота, у Анельки прошу прощенія и предлагаю ей свою руку’. Конечно, еслибъ мое письмо пришло посл свадьбы, то и просьба осталась бы безъ результата, но я не думаю, чтобъ дла въ Плошов шли такъ быстро. Однако, я не написалъ тетк ничего подобнаго. Мое письмо должно играть роль передоваго разъзда, который идетъ передъ войскомъ и долженъ изслдовать мстности. Я составилъ письмо такимъ образомъ, что тетушка въ своемъ отвт должна довести до моего свднія не только о томъ, что длается въ Плошов, но и въ сердц Анельки. Скажу истинную правду, что если я не былъ боле ршителенъ, то потому, что опытность научила меня не врить самому себ. Ахъ, еслибъ Анелька, помимо неудовольствія, которое съ большею или меньшею справедливостью можетъ питать ко мн, отвергла предложеніе Кромицкаго! Какъ бы я былъ благодаренъ ей за это, какъ бы далеко она отошла въ моихъ глазахъ отъ этого несноснаго типа барышни-невсты, единственною задачей и цлью которой есть желаніе выйти замужъ! Жаль, что я узналъ о поползновеніяхъ Кромицкаго. Отлетвъ отъ ногъ Лауры, что непремнно должно было бы случиться рано или поздно, я весьма, вроятно, спустился бы къ ногамъ Анельки. Добрая тетушка дала мн почувствовать всю тяжесть своей руки сообщеніемъ объ искательствахъ Кромицкаго и о помощи, которую оказываетъ ему пани Целина. Въ настоящее время не только женщины походятъ на мимозу, но и мужчины. Одно грубое прикосновеніе — и душа свертывается и замыкается очень часто разъ навсегда. Я знаю, что это очень глупо и нехорошо, но это такъ. Желая измниться, я долженъ былъ бы заказать себ у какого-нибудь анатома другіе нервы, а т, которые у меня есть, беречь только для особыхъ оказій. Никто, даже пани Снятыньская, считающая меня въ настоящую минуту за чудовище, не смотритъ на меня боле критически, чмъ я самъ. Но разв Кромицкій лучше меня? Разв его пошлая, денежная невроза стоитъ дороже моей? Безъ всякаго самохвальства я могу сказать самому себ, что чувства мои въ десять разъ утонченне, порывы благородне, не говоря уже о томъ, что его родная мать должна была бы признать, что онъ глупе меня. Я не составлю себ никогда милліарда, ни даже десятой чисти его, но и Кромицкій пока не запихалъ себ въ карманъ и ни одной сотой. Вмсто того, я могъ бы ручаться, что моей жен будетъ тепле и лучше жить, чмъ его жен, что она будетъ жить жизнью боле широкой и благородной.

Не въ первый уже разъ я мысленно сравниваю себя съ Кромицкимъ, и это меня бситъ,— такъ искренно я считаю себя боле высокимъ существомъ. Мы — обитатели двухъ разныхъ планетъ, а если дло идетъ о сравненіи нашихъ душъ, то между ними существуетъ такое отношеніе: до моей нужно подниматься по лстниц (причемъ, долженъ сказать, можно сломать себ шею), а къ его душ женщина, врод Анельки, должна спускаться. А разв это ей будетъ такъ трудно? Какой гнусный вопросъ! Но въ этомъ случа я видлъ до такой степени невроятныя вещи, въ особенности у насъ, гд женщины вообще выше мужчины, что долженъ поставить его. Я видлъ двушекъ, ей-Богу, почти крылатыхъ, полныхъ благороднйшихъ стремленій, впечатлительныхъ ко всему, что прекрасно и недюжинно, и эти двушки не только выходили замужъ за болвановъ самаго сквернаго разбора, но на другой же день посл свадьбы перекрещивались въ ихъ житейскую вру, въ ихъ эгоизмъ, пустоту, узкость и ничтожество. Даже больше,— нкоторыя длали это съ какою-то похвальбой, какъ будто ихъ прежніе идеалы слдовало только выбросить въ окно, какъ внчальный внокъ. И он были убждены, что только такимъ способомъ и можно сдлаться доброю женой, забывая, что каждая изъ нихъ мняетъ божественныя способности души на обезьяньи инстинкты. Правда, часто потомъ, раньше или позже, наступала реакція, но, вообще говоря, шекспировская Титанія у насъ типъ обыкновенный, съ которымъ каждый, по всей вроятности, сталкивается въ жизни.

Я — скептикъ съ головы до ногъ, но мой скептицизмъ вытекаетъ ‘изъ того, что у меня болитъ’, а я испытываю сильную боль, когда думаю, что, можетъ быть, то же самое случится и съ Анелькой. Можетъ быть, и она станетъ пожимать плечами при воспоминаніи о своихъ двичьихъ стремленіяхъ, убжденная, что поставка въ Туркестан — вещь единственно реальная, реальная настолько, что другими въ жизни и заниматься не стоитъ. Нечеловческій гнвъ жжетъ меня при этой мысли, въ особенности потому, что если это и придетъ къ такому концу, то придетъ отчасти по моей вин.

Съ другой стороны, мои размышленія и колебанія вытекаютъ не столько изъ недостатка ршимости, но еще и изъ другаго источника. У меня такое высокое понятіе о супружеств, такія огромныя требованія, что ужь это одно лишаетъ меня смлости. Я знаю, что часто мужъ и жена приходятся другъ къ другу, какъ дв покоробившіяся доски, а жизнь ихъ, все-таки, идетъ кое-какъ, но для меня этого мало. Собственно потому, что я неизбалованъ счастьемъ, отношусь къ нему недоврчиво, я и говорю себ: авось хоть это мн удастся! А, можетъ быть, и дйствительно удастся? Странное дло! Такимъ колеблющимся, такимъ нершительнымъ сдлали меня не т несчастныя супружества, какія я видлъ въ жизни, а немногое число счастливыхъ. Припоминая ихъ, я и. повторяю себ: а, быть можетъ, и удастся? Вдь, это не книжная теорема,— нужно только съумть найти!

11 іюня.

Съ Лукомскимъ за послдніе дни я сильно подружился. Теперь онъ въ моемъ присутствіи уже не такъ молчаливъ и замкнутъ, какъ былъ раньше. Вчера онъ зашелъ ко мн вечеромъ, мы побрели къ термамъ Каракаллы, потомъ я пригласилъ его къ себ и удержалъ почти до полуночи. Велъ съ нимъ разговоръ, который и записываю, потому что онъ произвелъ на меня нкоторое впечатлніе. Лукомскій немного стыдился своего волненія у статуи умирающаго галла, но я нарочно началъ разговоръ о Польш, выпыталъ все, что лежало на дн его сердца, и когда между нами установились уже боле теплыя отношенія, спросилъ:

— Простите меня, панъ Юзефъ, за мой вопросъ, но я, право, не понимаю одной вещи: почему человкъ, который, какъ вы, окружаетъ себя всмъ роднымъ, не постарается добыть себ и родную подругу? Не могутъ же вамъ такъ ярко напоминать отчизну ни ваша мастерская, ни ваши помощники, ни ваши собаки, какъ напоминала бы вамъ она.

Лукомскій улыбнулся.

— Я и хочу жениться. Мы ждемъ только окончанія срока траура по отц моей невсты. Черезъ два мсяца я ду къ невст.

— Въ окрестности Серпца?

— Нтъ, она родомъ изъ-подъ Вилькоміра.

— Что же вы длали въ Вилькомір?

—.Я познакомился съ нею случайно въ Рим, на Корсо.

— Да, это счастливый случай.

— Самый счастливый во всей моей жизни.

— Можетъ быть, во время карнавала?

— О, нтъ! Какъ-то утромъ я пошелъ на via Condotti, гляжу: идутъ какія-то дв дамы, блондинки, очевидно, мать съ дочерью, и разспрашиваютъ на ужасномъ итальянскомъ язык о Капитоліи. Говорятъ: ‘Capitolio’, ‘Capitole’, ‘Capitol’, ихъ плохо понимаютъ по той простой причин, что, какъ вамъ извстно, говорятъ: ‘Campidolio’. Я догадался, что это польки,— на этотъ счетъ у меня глазъ опытный. Ужасно обрадовались, когда я заговорилъ съ ними по-польски, я тоже обрадовался и не только показалъ имъ дорогу, но и проводилъ ихъ до мста.

— Вы не можете себ представить, какъ меня интересуетъ вашъ разсказъ. Вы пошли вмст?

— Пошли вмст. Дорогой смотрю: паненка, какъ тополь, стройная, тонкая, головка маленькая, уши, какъ на модели, выраженія масса, а рсницы просто золотыя. Только у насъ подобное и попадается, здсь вы этого не увидите, разв только въ Венеціи, да и то рдко. Мн понравилось, что она очень ухаживаетъ за матерью,— мать сильно огорчена недавнею смертью мужа. Я подумалъ, что у нея доброе сердце. Съ недлю я служилъ имъ въ качеств чичероне, а черезъ недлю присватался.

— Какъ? черезъ недлю?

— Да, потому что они возвращались во Флоренцію.

— Во всякомъ случа, вы принадлежите къ числу людей, которые не долго раздумываютъ.

— Еслибъ это случилось на родин, то… но здсь мн страстно захотлось поцловать ея ручку за то, что она полька…

— Да, но бракъ… это такой переломъ въ жизни.

— Правда. Но что лучшее я могъ придумать въ дв, три недли, чмъ въ недлю? У меня были нкоторыя колебанія,— признаюсь. Непріятно мн и говорить объ этомъ… У насъ въ семь наслдственная глухота. Ддъ подъ старость не слышалъ ничего, отецъ оглохъ на сороковомъ году… Можно съ этимъ жить, конечно, но это недостатокъ тяжелый, въ особенности для окружающихъ,— глухіе бываютъ очень нетерпливы. Вотъ я и боролся съ мыслью, можетъ ли человкъ, которому, весьма вроятно, грозитъ такое несчастіе, связать свою жизнь съ молодою двушкой?

Только теперь я замтилъ, что Лукомскій, когда съ нимъ разговариваютъ, слушаетъ и держитъ себя такъ, какъ слушаютъ и держатъ себя глухіе. До сихъ поръ онъ слышитъ отлично, но, очевидно, постоянно старается проврять, не слабетъ ли его слухъ.

Я постарался его успокоить.

— И я то же самое думалъ. Не стоитъ изъ опасеній, только вроятныхъ, портить жизнь и свою, и другихъ. Вдь, и холера бываетъ въ Италіи, а было бы очень глупо, если бы ни одинъ итальянецъ не женился изъ опасенія умереть отъ холеры и оставить жену и дтей безъ средствъ. Наконецъ, я сдлалъ то, что долженъ былъ сдлать. Я сказалъ панн Ванд, что люблю ее, что отдалъ бы жизнь за обладаніе ею, но на дорог къ моему счастью стоитъ то-то и то-то. И знаете, что она мн отвтила? Она отвтила мн такъ: ‘Когда я буду не въ состояніи говорить, что люблю васъ, то буду писать’. Дло не обошлось безъ слезъ, но черезъ часъ мы смялись надъ нашими опасеніями, и я нарочно притворился глухимъ, чтобы заставить ее написать ‘люблю’.

Разговоръ этотъ заслъ въ моей памяти. Снятыньскій ошибается, утверждая, что у насъ только одни ослы обладаютъ еще какою-нибудь волей. Этотъ скульпторъ имлъ дйствительный поводы для размышленія и одной недли было достаточно, чтобы привести его къ такому важному ршенію. Быть можетъ, у него нтъ такого развитаго самопознанія, какъ у меня, но, во всякомъ случа, онъ умный человкъ. Что за милая женщина эта будущая госпожа скульпторша и какъ мн понравился ея отвтъ! Вмст съ тмъ, я чувствую, что Анелька принадлежитъ къ такому же сорту женщинъ. Еслибъ, напримръ, я ослпъ, Лаура заинтересовалась бы моею слпотой настолько, насколько могла бы меня нарядить въ костюмъ феокійца Демодона, поющаго псни на пиру. Но Анелька!— та не оставила бы меня, наврное, даже еслибъ я не былъ ея мужемъ. Я готовъ дать за это руку на отсченіе.

Я долженъ только признаться, что, при такой увренности, и недли колебанія было бы черезъ-чуръ много, а я колеблюсь пять мсяцевъ, даже мое письмо къ тетк не заключаетъ въ себ ничего ршительнаго.

Мн остается утшаться мыслью, что тетушка, какъ женщина умная и любящая меня, догадается, что мн нужно, и окажетъ мн помощь по своему разумнію. Сердце мое бьется надеждой, что въ этомъ случа Анелька будетъ на сторон тетки, но, все-таки, я жалю, что не высказался въ письм ясне. Находитъ на меня желаніе послать другое письмо, но я медлю. Нужно дождаться отвта на первое. Счастливы люди врод Лукомскаго,— они прямо начинаютъ съ дла.

15 іюня.

Назову ли я мое чувство къ Анельк любовью, или еще какимъ-нибудь другимъ именемъ,— я вижу огромную разницу между нимъ и тми чувствами, которыя до сихъ поръ затрогивали мое сердце. Объ этомъ чувств я думаю съ утра до вечера, оно выросло до размровъ очень крупныхъ, и я считаю себя отвтственнымъ за него передъ самимъ собою. Прежде этого не бывало. Прежнія связи завязывались, длились и развязывались, оставляя посл себя большую или меньшую грусть, по временамъ пріятное воспоминаніе, по временамъ горечь, но никогда не поглощали моего внутренняго я до такой степени. Въ свтской, праздной жизни, которую ведемъ мы вс, не ставящіе передъ собою никакихъ высокихъ цлей, не отдающіеся никакой иде и, вмст съ тмъ, не имющіе надобности трудомъ зарабатывать себ кусокъ хлба,— женщина никогда не сходитъ со сцены: мы все смотримъ на нее, вчно ухаживаемъ за нею и, въ конц-концовъ, такъ чертовки освоиваемся съ нею, что причисляемъ ее къ обыденнымъ грхамъ нашей жизни. Мы, обманывая женщину, чувствуемъ такъ мало угрызенія совсти, что меньше угрызенія совсти испытываете разв только женщина, когда обманываетъ насъ. Я, при всей впечатлительности моей натуры, также ношу въ себ совсть очень притупленную въ этомъ смысл. Бывали случаи, когда я говорилъ себ: ‘вотъ чудесный поводъ сдлать себ патетическій выговоръ!’ — но я предпочиталъ махнуть на все рукою и думать о чемъ-нибудь боле пріятномъ. А теперь не то. Теперь бываютъ минуты, когда мой умъ занятъ совсмъ другимъ, вдругъ я чувствую, что мн чего-то недостаетъ, на меня нападаетъ какое-то безпокойство, какой-то страхъ, точно я прошелъ мимо чего-то необычайно важнаго, забылъ что-то, и я сразу понимаю, что это мысль объ Анельк всплываетъ наверхъ, чтобы всецло овладть мною. Когда я пожимаю плечами и стараюсь уменьшить или даже осмять это впечатлніе, мой скептицизмъ и иронія не помогаютъ мн или, врне, помогаютъ, но только покуда работаютъ, потому что вслдъ за этимъ я опять попадаю въ заколдованный кругъ. Это не угрызеніе, не упрекъ совсти,— это, скоре, мучительное прикрпленіе мысли къ одному предмету и, вмст съ тмъ, лихорадочное, безпокойное любопытство, что будетъ дальше, какъ будто отъ этого дальше зависитъ моя жизнь. Еслибъ я не умлъ себя такъ хорошо анализировать, я подумалъ бы, что эти признаки характеризуютъ великое, необыкновенное чувство, но я замчаю, что въ моихъ размышленіяхъ и тревогахъ меня интересуетъ и еще что-то другое, кром обладанія Анелькой въ будущемъ. Несомннно, она произвела на меня глубокое и сильное впечатлніе, но Снятыньскій правъ, утверждая, что еслибъ я полюбилъ такъ сильно, какъ, напримръ, онъ свою жену, то, прежде всего, желалъ бы обладать ею. Я же,— и это мн очень ясно,— мене жажду обладать ею, чмъ боюсь ее утратить. Можетъ быть, не всякій съуметъ замтить эту странную и великую разницу. Но я-то твердо убждёнъ, что еслибъ не Кромицкій, еслибъ не правдоподобная возможность утратить Анельку, то я не испытывалъ бы ни такого страха, ни такого безпокойства.

Это до нкоторой степени распутываетъ мои запутанныя нити, ибо доказываетъ довольно ясно, что я не столько люблю Анельку, сколько чувствую, что могъ бы полюбить ее, и вотъ этого-то именно, этой единственной возможности наполнить счастьемъ мою жизнь мн и жаль, страшно жаль. А еще боле мн страшно пустоты, которая откроется предо мною, разъ Анелька уйдетъ изъ моихъ глазъ.

Я замтилъ, что величайшіе пессимисты, когда судьба или люди захотятъ отнять что-нибудь у нихъ, такъ отлично махаютъ руками и ногами и кричатъ благимъ матомъ, что хоть любому оптимисту въ пору. И я въ такомъ же положеніи. Правда, я не кричу, но меня охватываетъ тревога при мысли, что, можетъ быть, черезъ день, черезъ два я не буду знать, что мн длать съ самимъ собою.

16 іюня.

Получилъ свднія о Лаур отъ моего повреннаго, который, вмст съ тмъ, ведетъ и дла Дэвиса. Лаура теперь живетъ въ Интерлакен, у подножія Юнгфрау. Высказываетъ намреніе взобраться на ея вершину. Воображаю, какъ она наряжается въ Альпы, въ ихъ снга, льды, туманы, восходы солнца, какъ плаваетъ по озерамъ, останавливается надъ пропастями. Я выразилъ повренному мое соболзнованіе къ Дэвису и, вмст съ тмъ, къ дам, которая въ такихъ молодыхъ годахъ осталась одна и безъ всякой опеки. Старый юристъ успокоилъ меня, по крайней мр, по отношенію къ дам сообщеніемъ, что съ недлю тому назадъ пріхалъ въ Швейцарію графъ Малески, неаполитанецъ, родственникъ мистрисъ Дэвисъ. Знаю, знаю! красавецъ, настоящій Антиной, только картежникъ и, какъ говорятъ, трусишка. Кажется, я неправильно называлъ Лауру пизанскою башней.

Ршительно въ первый разъ въ жизни къ воспоминанію о женщин, которую я, правда, не любилъ, но которую обманывалъ, говоря, что люблю, примшивается такое недоброжелательное чувство. По отношенію къ Лаур я неблагодарный и невеликодушный человкъ. Стыдно мн даже! Собственно по какому поводу я могу питать къ ней недоброжелательное чувство и чего не могу простить ей? А вотъ того, что съ самаго начала нашей связи,.не прямо по ея вин, а только благодаря одному прикосновенію въ ней, я надлалъ тысячу такихъ мерзостей, какихъ не длалъ никогда въ своей жизни. Я пренебрегъ своимъ трауромъ, не уважилъ слабости и немощи Дэвиса, испортился, закоснлъ, написалъ это проклятое письмо… Все это моя вина! Но если слпой, споткнувшись о камень, упадетъ на дорог, то всегда бранитъ камень, хотя всему виной его слпота.

17 іюня.

Я сегодня отнесъ деньги Луконскому, оставилъ полную довренность адвокату, уложилъ свои вещи и на всякій случай готовъ въ путь. Римъ начинаетъ мн казаться несноснымъ.

18 іюня.

Я высчиталъ, что письмо тетки уже должно было придти сюда. Откладывая въ сторону самыя дурныя предположенія, я стараюсь догадаться, что тетка напишетъ мн. Жалю въ тысячный разъ, что не написалъ ей ясне. Все-таки, я написалъ, что, можетъ быть, я собрался бы въ Плошовъ, еслибъ былъ увренъ, что мое присутствіе не будетъ непріятно гостьямъ тетки, и, вмст съ тмъ, послалъ поклонъ этимъ дамамъ. Я упоминалъ и о томъ, что въ послдніе дни моего пребыванія въ Пели я былъ болнъ и такъ разстроенъ, что самъ не сознавалъ, что длаю. Письмо, когда я писалъ его, казалось мн очень умнымъ, а теперь я считаю его верхомъ глупости. Прямо говоря, самолюбіе не позволяло мн ясно и ршительно отказаться отъ этого проклятаго письма. Я разсчитывалъ, что тетка ухватится за первую возможность, чтобы поправить дло, и я пріду въ Плошовъ какъ великодушный властелинъ. Суетна человческая природа! Мн остается обими руками держаться за надежду, что тетка догадается, въ чемъ дло. Теперь, когда мое безпокойство увеличивается съ каждою минутой, я чувствую не только то, что могъ бы сильно любить Анельку, но и что вообще могъ бы быть неизмримо лучшимъ, чмъ теперь. Дйствительно, почему я дйствую такъ, какъ будто во мн ничего нтъ, кром эгоизма и разстроенныхъ нервовъ? А если во мн нтъ ничего больше, почему мой автоанализъ не откроетъ мн этого? Во мн хватитъ смлости признать любое открытіе, но это открытіе я постоянно отвергаю. Почему? Потому, что я твердо увренъ, что я лучше моихъ поступковъ. Они обусловливаются отчасти болзнью вка, породившаго меня, отчасти излишнимъ анализомъ, который не позволяетъ намъ подчиняться первому, простому произволу нашей натуры,—анализу, который критикуетъ все до полнаго обезсиленія души. Я припомнилъ свою дтскую забаву, когда я накладывалъ монеты одну на другую, покуда столбикъ, наклонившійся на бокъ отъ собственной тяжести, не падалъ и не обращался въ безпорядочную кучку. То же самое я длаю теперь съ моими мыслями и намреніями, и тоже до тхъ поръ, пока они не разсыпятся въ безпорядк. Отсюда видно, что гораздо легче ршиться на отрицательное, чмъ на положительное дло,— легче уничтожить, чмъ создать что-нибудь. Мн кажется, что много просвщенныхъ людей страдаютъ этою болзнью. Критика всего окружающаго и самихъ себя выла въ насъ вс положительныя силы, намъ недостаетъ фундамента, какъ точки выхода, недостаетъ вры въ жизнь. Вотъ почему я не столько хочу обладать Анелькой, сколько боюсь потерять ее.

Но когда я говорю о болзни вка, я не хочу ограничиться только самимъ собою. Человкъ, слегшій въ постель во время эпидеміи,— явленіе, очень обыкновенное, а теперь критика всего существующаго сдлалась эпидеміей, свирпствующей по всему свту. Отсюда прямой выводъ, что различныя кровли, подъ которыми живутъ люди, обрушиваются имъ на голову. Религія, само названіе которой обозначаетъ связь,— развязывается. Вра, даже въ врующихъ душахъ, стала безпокойною. Черезъ кровлю, которая называется отечествомъ, начинаютъ проникать соціальныя теченія. Остается только одинъ идеалъ, передъ которымъ даже самые отчаянные скептики снимаютъ шапки, — народъ. Но на цокол статуи разные шалуны начинаютъ уже выписывать боле или мене циничныя остроты, а что странне всего: первые клубы тумана сомннія поднимаются изъ тхъ головъ, которыя по природ вещей должны были бы склоняться ниже. Придетъ, въ конц-концовъ, какой-нибудь геніальный скептикъ врод Гейне, оплюетъ этого божка,— какъ въ свое время сдлалъ Аристофанъ,— но оплюетъ его не во имя какихъ бы то ни было старыхъ идеаловъ, а только во имя свободы мысли, во имя свободы сомннія, и что тогда наступитъ — я не знаю. Врне всего, что на этомъ огромномъ пустомъ лист дьяволъ будетъ писать сонеты своей возлюбленной.

Есть ли какое-нибудь средство противъ этого? Прежде всего, что мн до того? Желать чего-нибудь — не мое дло. Для этого я очень хорошо воспитанъ своимъ вкомъ. Но если все, что думастъ, что дйствуетъ и творитъ, должно служить для увеличенія суммы общаго счастья, то я позволю сдлать одно замчаніе (конечно, я имю въ виду не матеріальное положеніе, а внутреннее спокойствіе, въ какомъ я могу чувствовать такой же недостатокъ, какъ и всякій другой), что мой ддъ былъ счастливе моего отца, мой отецъ счастливе меня, а мой сынъ, если я буду имть его, будетъ человкомъ, вполн заслуживающимъ всякаго сожалнія.

Флоренція, 20 іюня.

Карточный домикъ рухнулъ. Получилъ я письмо отъ тетки. Анелька выходитъ за Кромицкаго, свадьба черезъ нсколько недль. Анелька сама назначила такой короткій срокъ. По полученіи письма я слъ въ вагонъ и хотлъ хать въ Плошовъ, отлично понимая, что такая поздка — глупость и ни къ чему не приведетъ. Вотъ почему я теперь во Флоренціи. Меня подхватило что-то и понесло, но, собравъ остатки благоразумія, я задержался здсь.

Флоренція, 22 іюня.

Одновременно съ письмомъ тетки я получилъ faire part, съ адресомъ, написаннымъ женскою рукой. Это не въ характер ни Анельки, ни ея матери. Ни одна изъ нихъ не сдлала бы этого. Здсь, я вижу проявленіе остроумія и злобы пани Снятыньской. Впрочемъ, мн все равно. Меня оглушили ударомъ дубины по голов. Но я замчаю, что это боле потрясаетъ меня, чмъ причиняетъ боль. Не знаю, какъ будетъ дальше: раненые пулей тоже сначала не чувствуютъ боли. Однако, я не выстрлилъ себ въ лобъ, не сошелъ съ ума, я смотрю на Lung’Arno, и сталъ бы раскладывать пасьянсы, еслибъ умлъ,— однимъ словомъ, чувствую себя хорошо… Что въ присутствіи добрыхъ друзей собаки зайца загрызли, — это старая исторія… Тетушка сочла за христіанскую обязанность повторить Анельк то, что я написалъ изъ Пели.

Флоренція, 22 іюня.

Утромъ, когда я просыпаюсь, или, врне, когда открываю глаза, то долженъ повторять себ, что это та самая Анелька выходитъ замужъ за Кромицкаго, такая добрая, любящая, которая не ложилась спать, чтобы дождаться меня изъ Варшавы, которая смотрла мн въ глаза, слушала то, что я говорю, и каждымъ своимъ взглядомъ, каждымъ движеніемъ говорила, что любитъ меня. И вотъ она-то не только будетъ госпожею Кромицкой, но черезъ недлю посл свадьбы ей самой будетъ странно, какъ она могла колебаться при выбор между какимъ-то Плошовскимъ и такимъ юпитеромъ, какъ Кромицкій. Странныя, однако, вещи творятся на свт, и такъ страшно неизбжныя, что я утрачиваю подлую охоту жить. Пани Целина и пани Снятыньская теперь, вроятно, принимаютъ Кромицкаго al pari и муссируютъ его на мой счетъ. Лучше бы, еслибъ они оставили въ поко Анельку! Однако, тетка согласилась на все! Какъ бы то ни было, вдь, она знаетъ и видитъ, что Анелька не можетъ быть съ нимъ счастлива. Сама же она говоритъ мн, что Анелька выходитъ замужъ съ отчаянія.

Вотъ это длинное, проклятое письмо:

‘Благодарю тебя за послднее извстіе, тмъ боле, что твое первое письмо изъ Пели было не только ршительно, но и ужасно. Трудно мн было врить, чтобы ты не имлъ къ бдной двочк не только никакой привязанности, но ни пріязни, ни сожалнія. Во всякомъ случа, милый Леонъ, я не хотла и не уговаривала, чтобъ ты сейчасъ же сватался къ Анельк, я просила тебя только написать ей хоть одно доброе слово и даже не прямо ей, а хоть въ письм ко мн. И врь мн, этого было бы достаточно: она тебя любитъ такъ, какъ только можетъ любить подобная двушка. Войди въ мое положеніе, что я должна была длать по полученіи твоего письма,— могла ли бы удерживать дольше Анельку въ ея заблужденіи и тревог, которыя, видимо, разрушали ея здоровье? За письмами Хвастовскій нарочно посылаетъ въ Варшаву и приноситъ ихъ самъ утромъ къ чаю. Анелька видла, что было письмо отъ тебя, потому что бдняжка всегда выжидаетъ Хвастовскаго и беретъ у него письма изъ рукъ, какъ бы подъ тмъ предлогомъ, чтобы положить ихъ около моего прибора, а на самомъ дл, чтобъ увидать, нтъ ли на конверт адреса, писаннаго твоею рукой. Вотъ она увидала твое письмо и наливала намъ чай такъ, что ложечки дрожали въ чашкахъ. Меня кольнуло какое-то предчувствіе, я колебалась, не отложить ли твое письмо въ сторону, но подумала, не захворалъ ли ты, и не могла удержаться. Видитъ Богъ, чего мн стоило сохранить спокойствіе, тмъ боле, что я чувствовала, какъ Анелька не сводитъ съ меня глазъ. Кое-какъ я оправилась, даже нашла въ себ силы сказать: ‘Леонъ груститъ попрежнему, но, слава Богу, здоровъ, и посылаетъ вамъ поклонъ’. Анелька спросила самымъ обыкновеннымъ голосомъ: ‘а долго онъ пробудетъ въ Италіи?’ Я понимала, что заключается въ этомъ вопрос, и у меня не хватило отваги сказать правду, тмъ боле, что это было при Хвастовскомъ и при прислуг. Я отвтила: ‘Недолго, я думаю, что онъ скоро сюда прідетъ’. Если бы ты видлъ свтъ, который озарилъ ея лицо, радость, усиліе, чтобъ не расплакаться! Бдняжка! Мн плакать хочется, когда я вспомню объ этомъ. Что я передумала, возвратившись въ свою комнату, ты не повришь. Но ты написалъ ясно: ‘Желаю ей счастья съ Кромицкимъ’, и нужно было, совсть моя заставляла открыть ей глаза. Мн не понадобилось звать ее, она пришла и я сказала ей такъ: ‘Анелька, я знаю, что ты умная, хорошая двушка и примиришься съ волею Божіей. Мы должны говорить откровенно. Я знаю, дитя мое, что между тобой и Леономъ начинало возникать что-то врод привязанности, и скажу теб, что я радовалась, смотря на васъ, но, врно, на это не было Божіей воли… Если у тебя остались какія-нибудь надежды, то откажись отъ нихъ’. Она поблднла, какъ полотно, я думала, что она упадетъ въ обморокъ, но, къ счастью, этого не случилось. Она только склонилась къ моимъ колнямъ и начала повторять одно и то же: ‘тетя, что онъ поручилъ вамъ сказать мн? тетя, что онъ поручилъ сказать мн?’ Я защищалась, мн не хотлось передавать твои слова, но тутъ мн пришло въ голову, что для нея лучше будетъ узнать всю правду, и я, наконецъ, сказала, что ты желаешь ей счастья съ Кромицкимъ. Она встала и проговорила совсмъ другимъ голосомъ: ‘поблагодарите его, пожалуйста’, и сейчасъ же ушла. Я боюсь, ты останешься недоволенъ тмъ, что я такъ буквально повторила твои слова, не смягчая ихъ какою-нибудь любезностью. Разъ ты ршительно не хочешь Анельки, то ей трудно было бы дать понять это иначе. Чмъ тверже она будетъ убждена, что ты съ нею поступилъ нехорошо, тмъ она скоре забудетъ тебя. Наконецъ, если теб это будетъ непріятно, то подумай, сколько — и не непріятности, а горя — испытали мы вс въ Плошов, а Анелька въ особенности. Правда, у нея столько самообладанія, что я даже не ожидала этого. Весь день глаза ея были сухи, она ни слова не сказала матери, но только ближе прижималась къ ней… ко мн, чуть было не заставила меня расплакаться. Панъ Снятыньскій, — онъ пріхалъ въ тотъ же день, — глядя на Анельку, ни о чемъ не догадался и только тогда, когда я сама разсказала ему все, такъ началъ бранить тебя, что я на него даже разсердилась. Богъ знаетъ, чего онъ только ни наговорилъ,— ты, вдь, знаешь, каковъ онъ. Ты не можешь жениться на Анельк,— значитъ, не можешь и понять, какъ былъ бы счастливъ съ нею, но, все-таки, ты не хорошо сдлалъ, что вводилъ ее въ заблужденіе, будто любишь ее. Намъ всмъ это казалось, не только ей, а это было не хорошо, во-первыхъ, потому, что только Богъ одинъ видитъ, сколько выстрадала Анелька, во-вторыхъ, потому, что она тотчасъ же допустила къ себ Кромицкаго. Я отлично понимаю, что она сдлала это съ отчаянія. Кромицкій пріхалъ на другой день посл твоего письма. Анелька сразу выказала ему столько расположенія, что черезъ недлю онъ посватался и получилъ согласіе. Панъ Снятыньскій только что узналъ объ этомъ и рветъ на себ волосы, а что со мной было, объ этомъ я даже и не пишу.

‘Я была такъ раздражена противъ тебя, какъ никогда въ жизни, и только твое второе письмо немного смягчило меня, хотя, вмст съ тмъ, и убдило окончательно, что вс мои воздушные замки разсыпались въ прахъ. Признаюсь теб, посл полученія твоего перваго письма, до сватовства Кромицкаго, я все думала: ‘А ну, какъ Богъ воззритъ на насъ милостивымъ окомъ и смягчитъ его сердце? а ну, какъ Леонъ писалъ это письмо въ раздраженіи?’ Но когда потомъ ты послалъ нсколько ласковыхъ фразъ для Анельки и не взялъ назадъ ни одного слова изъ того, что было написано въ первомъ письм, я ршила, что мн нечего себя обманывать. Свадьба Анельки назначена на 25 іюля и я теб скажу, почему такъ скоро. Целина въ самомъ дл очень больна, предчувствуетъ свой близкій конецъ и не хочетъ, чтобы по случаю ея смерти произошла отсрочка. Кромицкій также торопится,— у него нетерпящія отлагательства дла на Восток, а Анелька хочетъ какъ можно скорй выпить свою чашу. Ахъ, Леонъ, Леонъ, зачмъ все это такъ случилось, зачмъ это дитя такъ несчастливо?

‘Я не согласилась бы никогда, чтобъ она пошла за Кромицкаго, но какъ я могу сказать хоть одно слово, я, которая и такъ виновата передъ Анелькой? Мн хотлось женить васъ и я не разсчитала, какія изъ этого могутъ быть послдствія для Анельки. Моя вина, но я страдаю не мало и молюсь каждый день за бдняжку.

‘Посл свадьбы они узжаютъ на Волынь. Целина поселится у меня въ Варшав. Говорили они что-то объ Одесс, но я не пущу ее ни за что. Ты, дорогой мой, знаешь, какъ я счастлива, когда вижу тебя, но теперь не прізжай въ Плошовъ, сдлай это для Анельки. Если хочешь, я сейчасъ же пріду къ теб, а Анельку надо теперь щадить’.

Зачмъ мн обманывать себя? Когда я читаю это письмо, мн хочется биться головою объ стну,— не отъ гнва, не отъ ревности,— отъ горя!

23 іюня.

Но невозможно же, положительно невозможно складывать руки и признавать себя проигравшимъ. Это былъ бы ужасный супружескій союзъ. Сегодня, въ четвергъ, я послалъ къ Снятыньскому телеграмму, въ которой умолялъ его всми святыми пріхать въ воскресенье въ Краковъ. Самъ я ду туда завтра. Прошу Святыньскаго о телеграмм не говорить никому. Переговорю съ нимъ, или, врне, буду на колняхъ просить его, чтобы онъ переговорилъ отъ моего имени съ Анелькой. Сильно разсчитываю на его вліяніе. Анелька любитъ его и уважаетъ. Я не обратился къ тетк, потому что мы, мужчины, лучше понимаемъ другъ друга. Снятыньскій, какъ психологъ, легче пойметъ весь этотъ проклятый психологическій процессъ, черезъ который я переходилъ въ послднее время. Ему я могу сказать и о Лаур, если бы я упомянулъ о ней при тетк, та начала бы оснять себя крестнымъ знаменіемъ. Сначала я хотлъ было писать къ самой Анельк, но письмо мое обратило бы на себя вниманіе, вызвало бы переполохъ. Я знаю прямоту Анельки, знаю, что она сейчасъ же показала бы письмо матери, а та должна меня ненавидть и не преминула бы истолковать мое письмо въ своемъ смысл, въ чемъ несомннно ей помогъ бы и Кромицкій. Нужно, чтобы Снятыньскій переговорилъ съ Анелькой одинъ на одинъ, а это можетъ устроить его жена. Надюсь, что онъ приметъ мое порученіе, хотя вижу отлично, насколько оно щекотливо. Не спалъ нсколько ночей. Когда закрою глаза, мн представляется Анелька, ея лицо, волосы, глаза, улыбка,— я вижу, какъ будто она стоитъ передо мною… Не могу я такъ жить!

Краковъ, 26 іюня.

Снятыньскій здсь. Добрый малый,— да наградитъ его Богъ! Теперь четыре часа ночи, но спать я не могу,— сажусь писать, потому что не знаю, что мн длать съ собою. Говорили мы со Снятыньскимъ до трехъ часовъ, ссорились, мирились! Теперь онъ поворачивается съ боку на бокъ въ сосдней комнат. Не сразу мн удалось уговорить его, онъ все повторялъ мн: ‘Любезный другъ, по какому праву, я, чужой человкъ, долженъ вмшиваться въ ваши родственныя отношенія, да, притомъ, еще такого деликатнаго свойства? Панна Анеля можетъ заставить меня замолчать однимъ вопросомъ: вамъ что за дло?’ Я божился, что Анелька этого не скажетъ, какъ будто у меня въ рукахъ была ея въ томъ росписка, признавалъ солидность его возраженій, но утверждалъ, что есть положенія, въ которыхъ даже и съ деликатностью можно не соображаться. Попалъ въ цль мой аргументъ, что здсь дло идетъ не обо мн, а только объ Анельк, но, вообще, если онъ взялся говорить съ ней, то потому, что ему жаль меня. Я сильно измнился за эти два дня, Снятыньскій самъ сказалъ это, и я замтилъ, что онъ былъ тронутъ. Притомъ, онъ не выноситъ Кромицкаго, — это совершенно противуположные типы. Снятыньскій утверждаетъ, что денежныя спекуляціи равняются опоражниванію чужихъ кармановъ въ свои. Онъ Кромицкому ставить всякое лыко въ строку и говоритъ о немъ такъ: ‘Если бы при наживаніи денегъ у него была какая-нибудь высшая и боле благородная цль, я бы извинилъ ему, но онъ наживаетъ деньги только для денегъ’. Замужство Анельки возмущаетъ его почти такъ же, какъ и меня, и онъ такого же мннія, что Анелька готовитъ себ несчастіе. По моей просьб Снятыньскій узжаетъ завтра съ утреннимъ поздомъ.

Завтра онъ съ женою будетъ въ Плошов, и если имъ нельзя будетъ свободно переговорить съ Анелькой, то они возьмутъ ее на два часа къ себ. Онъ долженъ представить Анельк мои мученія, сказать ей, что вся моя жизнь въ ея рукахъ. Онъ съуметь сдлать это. Онъ будетъ говорить съ нею серьезно, мягко и умно, онъ убдитъ ее, что женщина, хотя бы и съ совершенно истерзаннымъ сердцемъ, не иметъ права отдавать руки человку, котораго не любитъ, что, поступая такъ, она поступитъ неискренно и нехорошо, что одинаково нехорошо и безсмысленно отталкивать любимаго человка и ломать его жизнь изъ-за того, что онъ въ припадк ревности сдлалъ то, о чемъ теперь сожалетъ всмъ своимъ сердцемъ.

На прощанье Снятыньскій сказалъ мн слдующее:

— Я сдлаю все, но только подъ однимъ условіемъ: ты дашь мн честное слово, что при неблагопріятномъ исход дла не вторгнешься въ Плошово и не надлаешь длъ, за которыя твоя тетка, пани Целина и панна Анеля должны будутъ расплачиваться своимъ здоровьемъ. Можешь писать къ панн Анел, если хочешь, но самъ не прізжай, разв только получишь ея разршеніе.

За кого онъ меня принимаетъ? Я далъ слово, хотя сразу это меня обезпокоило. Но я разсчитываю на сердце Анельки и на краснорчіе Снятыньскаго. Ахъ, какъ онъ уметъ говорить! Онъ не подалъ мн никакой надежды, но я отлично вижу, что надежда у него есть. Въ крайнемъ случа онъ общаетъ уговорить Анельку отложить свадьбу на годъ. Тогда побда несомннна, потому что Кромицкій самъ попятится. Долго я буду помнить ныншній день. Снятыньскій, когда видлъ неподдльное страданіе, былъ деликатенъ, какъ женщина, и всячески щадилъ мое самолюбіе. Но, во всякомъ случа, не дешево стоитъ признаться въ своемъ безуміи и отдать свою судьбу въ чужія руки, вмсто того, чтобъ самому бороться усъ нею. Но мн все равно, коль скоро дло идетъ объ Анельк.

27 іюня.

Снятыньскій ухалъ утромъ. Я проводилъ его на вокзалъ и повторялъ свои порученія такъ, какъ будто онъ былъ идіотомъ. Онъ, поддразнивая меня, говорилъ, что если ему удастся выполнять мое порученіе, то я опять начну философствовать. У меня явилась охота поколотить его. Ухалъ онъ въ хорошемъ расположеніи духа, я готовъ поклясться, что онъ увренъ въ благопріятномъ исход дла. Посл его отъзда я пошелъ въ костёлъ Двы Маріи, и я, скептикъ, я, философъ, я, который не знаю, не знаю, не знаю, заказалъ молебенъ за Леона и Анелю. Молебенъ я не только выстоялъ, но и пишу теперь чернымъ по блому: пусть чортъ возьметъ скептицизмъ, философію вмст съ нимъ, а мое не знаю — въ прибавокъ!

28 іюня.

Часъ пополудни. Въ это время Снятыньскіе должны выхать въ Плошово. На одно-то Анелька должна согласиться, то-есть на отсрочку свадьбы. Она не иметъ права отказать мн въ этомъ. Въ голову мн приходятъ все разныя мысли. Кромицкій жаденъ на деньги, въ этомъ нтъ никакаго сомннія,— почему онъ не ищетъ себ боле богатой партіи? Имніе у Анельки большое, по обременено долгами, можетъ быть, оно нужно Кромицкому для того, чтобы его не считали за выскочку, можетъ быть, это облегчитъ ему переходъ изъ одного подданства въ другое… все это правда, но Кромицкій съ своею репутаціей богача могъ бы найти все это вмст съ хорошимъ приданымъ. Очевидно, Анелька ему нравится, и нравится ужь давно. Что-жь тутъ удивительнаго, что Анелька можетъ нравиться?

И знать, что она ждала, какъ счастья, какъ избавленія, одного слова изъ моихъ устъ! Тетка пишетъ, что ‘бдняжка всегда выжидаетъ Хвастовскаго и беретъ у него письма изъ рукъ’. Меня беретъ страхъ, что все это могло быть мн дано и что какъ я, такъ и подобные мн люди обречены на погибель.

10 часовъ вечера.

Днемъ у меня была страшная невральгія, теперь прошла, по отъ этой боли, отъ безсонницы и тревоги я въ такомъ состояніи, какъ будто меня загипнотизировали. Умъ мой, направленный въ одну сторону, весь занятый только одною мыслью, видитъ такъ ясно будущее, какъ не видалъ никогда. Кажется мн, что я въ Плошов, что слышалъ отвтъ Анельки Снятыньскому, и не понимаю, какъ я могъ ошибаться. Она не сжалится надо мной.

Это не предположеніе, это — полная достоврность. Дйствительно, со мной происходитъ что-то необычайное. Я чувствую, что какъ будто я только что возмужалъ, до сихъ поръ былъ ребенкомъ, и, вмст съ тмъ, мн какъ-то страшно грустно. Очень можетъ быть, что я захвораю. Я взялъ слово съ Снятыньскаго, что онъ будетъ немедленно телеграфировать. Телеграммы до сихъ поръ нтъ, хотя, собственно говоря, она не принесетъ мн ничего новаго.

29 іюня.

Депеша отъ Снятыньскаго пришла и вотъ что я нашелъ въ ней: ‘Все напрасно. Собери силы и отправляйся путешествовать’.. Такъ я и сдлаю, моя Анелька!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Парижъ, 2 апрля.

Я ничего не писалъ въ своемъ дневник почти десять мсяцевъ, хотя привыкъ къ этой работ и чувствовалъ, что мн чего-то недостаетъ. Но я твердилъ себ: зачмъ? Меня угнетало тяжелое сознаніе, что хотя бы я заносилъ въ свой дневникъ мысли, достойныя Паскаля, мысли боле глубокія, чмъ океанъ, и боле высокія, чмъ Альпы, — я не измню того простаго факта, что она вышла замужъ. При наличности этого факта руки мои опускались… Жизнь иногда сосредоточивается на одной какой-нибудь цли, можетъ быть, незначительной, для посторонняго взгляда, и когда эта цль исчезаетъ, человкъ не можетъ отдать себ отчета, для чего онъ исполняетъ самыя простйшія обязанности. Странно и смшно вспомнить,— но я долго находился въ такомъ состояніи,— что, одваясь, выходя въ городъ, въ театръ или въ клубъ, не могъ освободиться отъ навязчиваго вопроса, раздававшагося во мн: зачмъ? Мн нужно было довольно много времени, чтобы придти въ, себя и вспомнить, что одваться, обдать и подстригать себ бороду я началъ задолго до того времени, когда познакомился съ ней. Въ первое время я много путешествовалъ, забрался даже въ Исландію, но при вид шведскихъ озеръ, норвежскихъ фіордовъ и исландскихъ гейзеровъ не испытывалъ собственныхъ, непосредственныхъ впечатлній. Я только старался вообразить себ, что почувствовала бы Анелька при вид той или другой картины, что бы она сказала,— однимъ словомъ, видлъ ея глазами, думалъ ея головой, чувствовалъ ея сердцемъ. Но стоило мн вспомнить, что она называется пани Кромицкою,— и я поскорй садился въ вагонъ или на пароходъ и халъ дальше, потому что то, что я видлъ, переставало возбуждать во мн всякій интересъ. Какое мн дло, что во мн совершается одна изъ такихъ обычныхъ, стократно осмянныхъ драмъ, которыя пережиты были тысячами глупцовъ до меня! Черезъ ворота смерти тоже вс должны пройти, но каждому умирающему кажется, что вмст съ нимъ угасаетъ весь свтъ. Я свтъ дйствительно угасаетъ!

Я не знаю и не вхожу въ разсмотрніе, насколько мои чувства въ первые мсяцы походили на безграничное отчаяніе. Все это счень условно. Я знаю только то, что мое существо было поглощено этою женщиной и что я въ первый разъ почувствовалъ пустоту, которую можетъ произвести смерть страстно любимаго человка.

Но мало-по-малу жизненныя привычки взяли надо мною обычную власть. Мн кажется, что это явленіе довольно обычное. Я зналъ людей страшно унылыхъ внутри, которые, не имя въ душ ни маковаго зерна веселости, все-таки, сохраняли видъ веселости вншней только потому, что нкогда были веселыми и привыкли къ этой форм. Должно же было и для меня придти то время, когда, напримръ, я пересталъ бы чувствовать мучительность зубной боли изъ одного только представленія, какія бы это страданія могло причинить Анельк. Кром того, короче говоря, я одеревенлъ и, наконецъ, нашелъ лкарство въ самомъ яд. Когда-то я читалъ въ путешествіяхъ Фарини, что кафры лечатся отъ укушенія скорпіона тмъ, что даютъ ему укусить вторично пораненное мсто. Вотъ такимъ-то скорпіономъ, такимъ противоядіемъ было для меня (какъ и вообще для всхъ людей) слово: свершилось.

Свершилось,— я страдаю, свершилось,— я перестаю страдать. Въ сознаніи, что нтъ никакой помощи, лежитъ нкоторое успокоеніе. Мн въ голову все приходитъ индецъ, который попалъ въ Ніагару и сначала боролся съ водоворотомъ, напрягая вс свои силы, а затмъ, увидавъ, что спасеніе немыслимо, сложилъ весла, улегся на дно лодки и затянулъ свою пснь. Теперь и я готовъ также пть. Бурное теченіе Ніагары, впрочемъ, иметъ ту хорошую сторону, что ужь если захватитъ кого-нибудь, то размозжитъ въ куски, а есть и такія теченія, которыя выбрасываютъ человка на сухія, песчаныя, безплодныя отмели. Вотъ это-то со мной я приключилось.

Злой духъ моей жизни не предвидлъ только одной вещи. Вотъ въ чемъ дло, человкъ, вплотную прижатый къ стн, страшно несчастный, далеко не такъ интересуется собой, какъ человкъ счастливый. Вотъ тутъ-то. завистливая судьба и становятся до нкоторой степени безоружной. Я былъ и нахожусь въ такомъ настроенія, что если бы, напримръ, разгнванная фортуна явилась ко мн, персонально и оказала бы мн: ‘чортъ тебя возьми!’ — я отвтилъ бы, ‘хорошо! пусть чортъ меня возьметъ’! И сказалъ бы я это не ради своего горя по Анельк, а ради глубокаго равнодушія ко всему, что во мн и вокругъ меня. Это своего рода панцирь, который не только охраняетъ человка, но длаетъ его совершенно неуязвимымъ. Ясное дло, что кто не хочетъ щадить самото себя, тотъ не будетъ щадить и другихъ. Даже заповдь Божія не приказываетъ любить ближняго больше, чмъ самого себя.

Дло идетъ не о томъ, что я собираюсь надняхъ перерзать! кому-нибудь горло. То, что я говорю, иметъ значеніе преимущественно теоретическое, въ жизненной практик отъ этого никто не терпитъ большаго ущерба, если подобное равнодушіе уменьшаетъ альтруизмъ, то, несомннно, настолько же уменьшаетъ и эгоизма. Если бы мн пришлось спать вмст, съ ближнимъ, я не отдалъ бы ему всего плаща, но и ме завладлъ бы имъ всецло. Опаснымъ, даже, можетъ быть, очень опаснымъ, такой человкъ бываетъ тогда, когда люди смущаютъ его покой, основывающійся на ограниченій собственнаго я, и понуждаютъ его къ напряженію дятельности. Тогда онъ можетъ проявить всю мткость своихъ ударовъ, и вмст съ тмъ, безжалостную силу машины. И у меня появилась какая-то механическая самоувренность. Съ нкотораго времени я замтилъ, что моя воля и мои идеи воздйствуютъ на людей гораздо сильне, хотя я вовсе не забочусь объ этомъ. Себялюбіе, пустота и кокетливое заигрываніе съ другими составляютъ неисчерпаемый источникъ слабости, и неустойчивости. Человкъ почти безсознательно хочетъ понравиться ближнимъ, снискать ихъ симпатію, и вотъ на этой-то дорог длаетъ тысячи уступовъ и отклоненій отъ признаннаго имъ самимъ кодекса, правды. Теперь это, кокетство если не совсмъ замолкло во мн, то, до крайней мр, уменьшилось до крайней степени, а равнодушіе къ тому, понравлюсь я кому-нибудь идя нтъ, даетъ мн какое-то холодное и спокойное преимущество надъ другими. Я замтилъ это во время моего путешествія, и въ особенности во время пребыванія въ Париж. Здсь много людей, которые прежде имли надо мною преимущество, теперь же я смотрю на нихъ сверху внизъ — и потому собственно, что я ими меньше интересуюсь.

Вообще я представляюсь самому себ человкомъ, который могъ быть энергичнымъ, но не хочетъ. А такъ какъ у меня осталась привычка, отдавать себ отчетъ во всемъ, то это я объясняю, тмъ, что при нкоторыхъ условіяхъ можно такъ же страстно не желать жизни, какъ при другихъ жаждать ее. Отъ этого-то я такъ мало похожъ на Дэвиса.

Несомннно, я сталъ гораздо боле безпристрастнымъ, чмъ былъ прежде, и могъ бы повторить вмст съ Гамлетомъ, что во мн есть что-то опасное. Къ счастью, никто не становится поперекъ моей дороги. Вс для меня такъ же чуждо, лакъ и я для всхъ. Одна тетка любитъ меня по-старому, но я предполагаю, что и ея любовь утратила свой активный характеръ, по крайней мр, настолько, что въ будущемъ мн не угрожаетъ никакое сватовство.

3 апрля.

Увы! мое равнодушіе, которое я сравнивалъ съ чистою водой безъ вкуса и цвта, безцвтно только на первый взглядъ. Присматриваясь къ ней пристальнй, я замчаю, что по ея поверхности плаваютъ какія-то пятна и нарушаютъ ея прозрачность. Это идіосинкразія. Ничего мн не осталось, а это осталось. Я не люблю никого и не питаю ни къ кому ненависти, но во мн живетъ отвращеніе къ нкоторымъ людямъ. Напримръ, Кромицкій. Дло не въ томъ, что онъ отнялъ у меня Анельку, а въ томъ, что у него огромныя, длинныя ноги, толстыя колнныя связки, что его фигура напоминаетъ жердь., а голосъ — трескъ кофейной мельницы. Это всегда,.отталкивало меня отъ него, и если я теперь вспоминаю объ этомъ, то только потому, что подобное отвращеніе отличается какою-то особенною живучестью. Я постоянно думаю о людяхъ, отъ которыхъ меня всегда отталкивало. Если бы рчь касалась только Кромицкаго и пани Целины, то это было бы понятно. Я могъ бы допустить, что мои чувства къ нимъ подкрашены отвращеніемъ ненависти, но, рядомъ съ ними и одинаково упорно въ моей памяти стодт и другія фигуры, которыя когда-то возбуждали во мн чувство гадливости. Я не могу это объяснить состояніемъ моего здоровья,— я здоровъ, какъ никогда,— и объясняю это слдующимъ манеромъ: люди отняли у меня любовь, время изсушило ненависть,— а такъ какъ я человкъ и, живя, долженъ чувствовать, то и чувствую, какъ умю, живу тмъ, что мн осталось. Долженъ прибавить, что не пресытится счастьемъ тотъ, кто такъ живетъ и чувствуетъ….

И симпатіи мои чуть не ко всему охладли. Къ Снятыньскому я отношусь прямо недружелюбно, хотя не могу подавить этого чувства. Несомннно, Снятыньскій обладаетъ большими достоинствами, но ужь очень часто любуется самимъ собою, и, говоря языкомъ живописцевъ, изманерничался. Я понимаю, очень трудно человку, который замчаетъ, что его манера держать себя, его индивидуальныя особенности очень нравятся окружающимъ, не влюбиться въ свой собственный типъ и, въ конц-концовъ, не начать пересаливать. Снятыньскій же черезъ-чуръ ужь сильно хочетъ всегда и везд быть Снятыньскимъ, вслдствіе чего длается искусственнымъ и жертвуетъ даже врожденною ему деликатностью. Я не говорю о его грубой, рзкой телеграмм, которую онъ прислалъ мн въ Краковъ: ‘Отправляйся путешествовать!’ — я отправился бы путешествовать и безъ его совта,— но я получилъ отъ него въ Христіаніи письмо, отправленное сейчасъ же посл свадьбы Анельки,— письмо, писанное какъ будто отъ сердца, но на самомъ дл одинаково грубое и манерное. ‘Панна Анеля стала пани Кромицкой,— свершилось,— жаль мн тебя,— сердечно обнимаю,— не думай, чтобы весь міръ разрушился,— на свт есть вещи поважнй этого,— пусть меня чортъ возьметъ,— хорошо, должно быть, путешествовать по Норвегіи,— возвращайся и примись за дло,— будь здоровъ etc.’ Я не привожу буквальныхъ выраженій, но таковъ былъ тонъ письма. Тонъ непріятный, ибо, прежде всего, я не просилъ Снятыньскаго одолжить мн аршинъ для измренія моего несчастія, во-вторыхъ, считалъ его боле умнымъ человкомъ, который не позволить себ употреблять пошлыя слова, врод ‘боле важныхъ вещей’. Сгоряча я хотлъ было написать ему, чтобы онъ освободилъ меня отъ своей духовной опеки, но, подумавъ, не написалъ ничего и считаю, что это самый удобный способъ для разршенія запутанныхъ обстоятельствъ.

Но, углубляясь въ себя дальше, я замчаю, что не одна телеграмма и письмо Снятыньскаго послужили причиной моего охлажденія къ нему. Собственно говоря, я не могу простить ему того, за что долженъ былъ быть благодарнымъ, то-есть за его посредничество между мною и Анелькой. Я самъ умолялъ его, и потому именно, что умолялъ, что доврилъ ему мою судьбу и руль моей ладьи, что признался ему въ своей слабости и до нкоторой степени сдлалъ своимъ опекуномъ, за то, наконецъ, что мое униженіе и несчастіе, прежде чмъ поразить меня, перешло черезъ его руки,— въ моемъ сердц осталось горькое чувство. Во мн живетъ гнвъ и на самого себя, и, вмст съ тмъ, на Снятыньскаго за то, что во всемъ этомъ дл онъ принималъ участіе. Я знаю, что это несправедливо, но не могу сладить съ тмъ, что моя пріязнь къ нему выгорла, какъ масло въ лампад.

Наконецъ, я никогда не былъ особенно склоненъ къ чувству пріязни вообще. Можетъ быть, моя дружба со Снятыньскимъ объясняется только тмъ, что мы жили на разныхъ концахъ Европы. Иныхъ друзей у меня не было. Я принадлежу къ разряду тхъ существъ, которыхъ зовутъ одиночками. Припоминаю, что не разъ я думалъ объ этомъ съ самодовольствомъ, считая свое одиночество за признакъ нравственной силы. Дйствительно, въ царств животныхъ соединяются вмст только слабыя существа, т же, которымъ природа дала могучіе зубы и когти, ходятъ по одиночк. Однако, это правило можно примнить къ людямъ только съ исключеніемъ. Неспособность къ пріязни въ человк часто доказываетъ присутствіе не силы, а сухости сердца. Во мн же на ряду съ этимъ жила баснословная несмлость и впечатлительность. Сердце мое походило на мимозу, которая свертывается при малйшемъ прикосновеніи. Что я никогда не завязалъ пріязненныхъ отношеній ни съ какою женщиной,— это дло другаго рода. Мн хотлось дружиться только съ такими, отъ которыхъ я требовалъ чего-то боле дружбы,— значитъ, дйствительной пріязни не было мста. За то я много разъ притворялся, какъ, напримръ, лисица притворяется мертвой, чтобы усыпить бдительность воронъ и наврное сцапать какую-нибудь. Изъ этого не слдуетъ, чтобы я не врилъ въ возможность пріязни между мужчиной и женщиной. Прежде всего, я не дуракъ, который весь свтъ мряетъ своею мрой, ни воришка, который подозрительно и со страхомъ осматривается вокругъ, а многія наблюденія доказали мн, что подобная пріязнь положительно возможна. Коль скоро въ дйствительности такія положенія и чувства, какъ брата и сестры, существуютъ, то они всегда могутъ имть мсто, если два существа, хотя бы и чужія другъ другу, почувствуютъ себя братомъ и сестрою. Я скажу даже больше, что способностью къ такого рода чувствамъ отличаются души избранныя, имющія врожденное стремленіе къ Платоновскимъ бесдамъ, значитъ, души поэтовъ, артистовъ, философовъ и вообще существъ, выходящихъ изъ шаблона обыкновенной портняжной выкройки. Если это можетъ служить доказательствомъ, что во мн не было матеріала ни для поэта, ни для артиста, ни для знаменитаго человка, то тмъ хуже для меня. Правдоподобнй всего, что не было, коль скоро я не сталъ ничмъ инымъ, какъ Леономъ Плошовскимъ.

Одно время я чувствовалъ, что если бы Анелька стала моею женой или любовницей, то оны была бы не только женой или любовницей, но и другомъ. Но я предпочитаю не думать объ этомъ. Виднія такого рода и безъ того черезъ-чуръ часто навщаютъ меня, и, право, едва ли я буду спокоенъ раньше, чмъ мн удастся разъ навсегда отогнать ихъ отъ себя.

4 апрля.

Съ мистрисъ Дэвисъ я сталкиваюсь довольно чосто, даже у нея бываю. И ничего! Очень много непріязни, частица презрнія подъ толстымъ слоемъ пепла, и, въ конц-концовъ, обыкновенныя свтскія отношенія. Она черезъ-чуръ прелестна для того, чтобъ ее можно было занести въ группу идіосинкразій, любить ее я не могу, а ненавистью не хочу себя утруждать. Она сразу все сообразила и сразу примнилась къ данному положенію. Въ свою очередь ее бситъ моя, возросшая самоувренность, но поэтому-то она и считается со мною. Честное слово, удивительна легкость, съ которой женщины возвращаются отъ очень близкихъ отношеній къ прежнему холодному тону обыкновеннаго знакомства. Мы съ Лаурой не только при людяхъ держимъ себя такъ, какъ будто между нами ни чего не было, но даже и тогда, когда намъ случится остаться наедин. И намъ это не стоитъ ничего, въ ней ни видно ни малйшаго принужденія, она любезна, въ мру холодна, въ мру предупредительна, а это настроеніе сообщается и мн до такой степени, что мн и въ голову не можетъ придти желаніе назвать ее по имени.

Неаполитанскій ея кузенъ, Малески, который сначала при вид меня такъ грозно ворочалъ глазами, что я счелъ долгомъ спросить его, зачмъ онъ прибгаетъ къ такому членовредительству, теперь успокоился. Теперь онъ мой другъ. У него даже, по поводу Лауры была дуэль, въ которой, вопреки репутаціи труса, созданной ему въ Италіи, онъ держалъ себя очень пристойно. Бдный Дэвисъ нсколько мсяцевъ тому назадъ переселился въ Нирвану, и я думаю, что посл обязательнаго траура Лаура выйдетъ за Малески. Это будетъ самая красивая пара во всемъ свт. У итальянца торсъ и голова Антиноя, съ прибавкой золотистой кожи, черныхъ, какъ вороново крыло, волосъ и очей цвта воды Средиземнаго моря, можетъ быть, Лаура любитъ его, но, по какимъ-то, непонятнымъ для меня соображеніямъ, часто помыкаетъ имъ. Нсколько разъ она обошлась съ нимъ, въ моемъ присутствіи, такъ рзко, что я изумился, я не допускалъ, чтобы, такая эстетическая натура могла быть способна къ подобнымъ проявленіямъ. Очевидно, рядомъ съ Аспазіей въ ней сидитъ и Ксантиппа. Не разъ я замчалъ, что женщина только прекрасная, но безъ душевныхъ достоинствъ, женщина, которую люди называютъ звздою, бываетъ чмъ-то больше звзды, цлымъ созвздіемъ, даже двумя вмст: Большою Медвдицей для окружающаго и Крестомъ для мужа. Несомннно, что Лаура была крестомъ для Дэвиса и является большою медвдицей по отношенію къ Малески. То же самое, можетъ быть, угрожало бы и мн, но Лаура чувствуетъ себя до нкоторой степени чужой изъ парижскомъ свт и соображаетъ, что лучше меня имть союзникомъ, чмъ непріятелемъ Странное дло, въ Париж она меньше нравится, чмъ въ Италіи или вообще на берегахъ Средиземнаго моря. Она просто черезъ-чуръ классична, черезъ-чуръ прекрасна для Парижа, гд царствуетъ вкусъ до нкоторой степени болзненный, что даетъ себя видть въ литератур и искусств и гд характеристичная скверность сильне поднимаетъ притупившіеся нервы, чмъ простая красота. Каждый легко можетъ замтить, что знаменитйшіе звзды полусвта скоре отвратительны, чмъ красивы. Что касается Лауры, то существуетъ еще одна причина ея сравнительно небольшаго успха на берегахъ Сены. Умъ у нея недюжинный, но, вмст съ тмъ, черезъ-чуръ прямолинейный для здшнихъ требованій и, кром того, мало поворотливый. Здсь много людей съ удивительною силой мышленія и ясностью взгляда, но въ свтскихъ кружкахъ большихъ апплодисментовъ удостоивается умъ, который можетъ прицпиться къ любому предмету, какъ обезьяна прицпляется хвостомъ къ каждой втви и выкидываетъ штуки. Чмъ боле эти штуки будутъ чудачливй и неожиданнй, тмъ успхъ врнй: Лаура это понимаетъ, но, вмст съ тмъ, чувствуетъ, что для нея это дло неподходящее, такъ было бы неподходящимъ, напримръ, ходить по натянутому канату. Меня она находитъ боле ловкимъ въ этой умственной гимнастик и потому считаетъ нужнымъ для себя.

Желая увеличить ‘the attraction’ своего салона, она обратила его въ обитель музыки. Сама она поетъ какъ сирена и своимъ пніемъ, дйствительно, притягиваетъ людей. Я вижу у нея часто пьянистку Клару Гильстъ, молодую и красивую нмку огромнаго роста, которую одинъ изъ здшнихъ живописцевъ охариктеризовалъ словами: ‘c’est beau, mais c’est deux fois grandeur naturelle!’ Въ послднее время она, несмотря на свое нмецкое происхожденіе пользовалась большимъ успхомъ. Что касается меня, то я, очевидно принадлежу къ старой школ: я положительно не понимаю ныншней игры, основанной на сил, то естъ на выбиваніи звуковъ изъ фортепіано. Слушая въ послдній разъ Клару Гильстъ, я подумалъ про себя, что еслибъ фортепіано было человкомъ, соблазнившимъ сестру Клары, то и тогда она не стала бы его дубасить сильнй. Играетъ онр и на фисъ-гармоніи. Сочиненія ея также пользуются успхомъ въ здшнемъ музыкальномъ свт и считаются преисполненными глубокаго смысла, вроятно, потому, что услыхавъ ихъ десять разъ, человкъ говоритъ самому себ: можетъ быть, въ одиннадцатый разъ пойму что-нибудь. Признаюсь что замчанія мои, можетъ быть, неосновательны, потому что я и знатокъ въ музык. Но мн приходитъ въ голову вопросъ: дйствительно ли музыка, для пониманія которой нужно быть профессоромъ консерваторіи, къ которой не могутъ приступиться не только необразованные люди, но даже и люди развитые, до нкоторой степени получившіе музыкальное воспитаніе, есть то, чмъ она должна быть? Боюсь, что какъ бы, идя въ такомъ направленіи музыканты современемъ не образовали касты египетскихъ жрецовъ, сохраняющихъ знаніе и красоту исключительно только до самихъ себя.

Говорю это потому, что замтилъ, что, со временъ Вагнера музыка, въ сравненіи, напримръ, съ живописью, идетъ прямо противуположною дорогой. Новая живопись добровольно стсняетъ границы своей компетенціи, отказывается отъ литературныхъ и философскихъ идей, не покушается на изображеніе историческихъ событій, требующихъ комментарій, даже аллегорій, непонятныя при первомъ взгляд,— однимъ словомъ, творитъ съ полнымъ сознаніемъ то, что именно творитъ. Музыка же, со временъ Вагнера напротивъ, усиливается стать не только гармоніей тоновъ, но, вмст съ тмъ, и философіей этой гармоніи. Думаю я, что вскор придетъ какой-нибудь великій музыкальный геній, который скажетъ, какъ когда-то сказалъ Гегель: ‘только одинъ меня понималъ, да и тотъ меня не понялъ!’

Клара Гильстъ принадлежитъ къ числу философствующихъ въ музык и это тмъ боле удивительно, что душа ея полна простоты. Эта каріатида обладаетъ ясными, наивными глазами ребенка и чисто-дтскою искренностью и добротой.

Здсь около нея увиваются много людей: ихъ одинаково привлекаютъ какъ простота ея, такъ и нимбъ, окружающій каждую женщину, на голов которой почила рука искусства,— и вмст съ тмъ, ни малйшая тнь не омрачила ея имени. О ней хорошо говорятъ даже женщины,— и ихъ она обезоружила своею дйствительно необычайною добротой, прямотой и веселостью. Веселая она какъ уличный мальчишка. Не разъ я видлъ, что она смется такъ, какъ смются только институтки, то-есть до слезъ. Это очень шокировало бы общество, но Клар, какъ артистк, все сходитъ съ рукъ. Вообще это прелестный моральный типъ, хотя, можетъ быть, кром таланта, не особенно одаренный природой. Лаура, которая, въ сущности, не любитъ ее, нсколько разъ давала мн понять, что ‘Каріатида’ влюблена въ меня. Предполагаю, что это не такъ, но могло бы быть и такъ, еслибъ я постарался. Врно, что Клара меня очень любитъ и съ первой же нашей встрчи почувствовала ко мн симпатію. Я плачу ей взаимностью, но не длаю ничего для ея погибели. Когда я вижу въ первый разъ какую-нибудь женщину, я смотрю на нее, въ силу старой привычки, какъ на возможную жертву, но вслдъ за этимъ является другая мысль, вообще къ женщинамъ я питаю чувства, которыя питаетъ бывшій ювелиръ къ драгоцннымъ каменьямъ. Увидавъ какой-нибудь рдкій камень, онъ говоритъ себ: о немъ стоитъ похлопотать, но замнъ вспоминаетъ, что ликвидировалъ свои дла, и идетъ дальше.

Несмотря на то, какъ-то разъ, полушутя, я началъ уговаривать ее хать съ концертомъ въ Варшаву, причемъ общалъ сопровождать ее въ качеств почетнаго импрессаріо. Я не скажу, чтобы такая поздка, если ей суждено осуществиться, не имла бы для меня нкоторой привлекательности.

На родину я, дйствительно, собираюсь. Тетка отдала мн свой варшавскій домъ и зоветъ меня вступить во владніе. Наконецъ, я всегда прізжалъ въ Варшаву на время скачекъ. Кто бы могъ подумать, что тетушка, женщина такая солидная, вся ушедшая въ хозяйство, молитву, добрыя дла, не лишена одной мірской слабости, и слабость эта — лошадиный спортъ! Это ея страсть. Можетъ быть, ея наслдственные рыцарскіе инстинкты, которые женщины наслдуютъ наравн съ мужчинами, находятъ себ, такимъ образомъ, исходъ. Лошади наши бгаютъ Богъ знаетъ сколько лтъ и… ни одного приза. Во время бга нашихъ лошадей тетушка стоитъ на запяткахъ кареты, опершись на палку, со шляпой на бекрень и жадно слдитъ за порядкомъ бга, посл чего впадаетъ въ неописанный гнвъ и въ теченіе мсяца отравляетъ жизнь пану Хвастовскому. Теперь она воспитала какую-то необыкновенную лошадь и вызываетъ меня посмотрть на тріумфъ черно-желтой. Поду.

Поду я и по множеству другихъ соображеній. Я сказалъ уже, что наружно я спокоенъ, ничего не желаю, ничего не ожидаю и ограничиваюсь силами собственнаго я, соглашаюсь на нкотораго рода духовный параличъ, прежде чмъ придетъ физическій и унесетъ меня, какъ унесъ покойнаго отца. Но, все-таки, я не могъ забыть, почему я пораженъ неполнымъ параличомъ. Единственное существо, которое я любилъ въ теченіе всей своей жизни, раздлилось во мн самомъ на дв отдльныхъ половины. Одна изъ нихъ называется пани Кромицкой, другая Анелькой. Для пани Кромицкой я чужой человкъ, но Анелька навщаетъ меня, и приноситъ мн въ даръ сознаніе моей вины, моей глупости, духовной немощи, горечи и разочарованія. Щедрый и добродтельный духъ! Право, это было бы очень хорошо лишь тогда, когда у меня вырзали бы ту мозговую извилину, въ которой сидитъ память. Пожалуй, можнобы жить и такъ, но это было бы огромнымъ несчастьемъ, потоку что у человка вчно осталось бы сознаніе, что онъ ничто иное, какъ телга безъ колесъ. Я стараюсь гнать какъ возможно дальше мысль о томъ, что могло бы быть, еслибъ все случилось иначе, и не всегда успваю въ этомъ. Мой щедрый и добродтельный ангелъ возвращается и снова высыпаетъ мн на голову свой рогъ изобилія. Вотъ! я иногда и допускаю, что пани Кромицкая убиваетъ во мн Анельку, и поэтому, хочу хать, посмотрть на ея счастье, на ея жизнь, на вс т перемны, которыя должны были съ нею произойти и сдлать ее совершенно непохожей на Анельку. А, можетъ быть, я увижу пани Кромицкую въ Плошов. Не можетъ же быть, чтобы она не навстила больную мать посл девятимсячной разлуки.

Допускаю, что въ этомъ отношеніи я не обманываю и не обольщаю самого себя, что ‘ceci tuera cela’. Въ данномъ случа я разсчитываю на свои нервы, приходящіе въ содроганіе отъ всякагопустяка. Помню, въ первое время знакомства съ Анелькой, когда я находился подъ обаяніемъ ея прелести, одна мысль, что какой-то Кромицкій осмливается приближаться къ ней, отталкивала меня отъ нея. Что же теперь, когда она стала женой какого-то Кромицкаго, когда она носитъ въ себ сознаніе, что принадлежитъ ему, составляетъ его тло и душу? Я почти наврное могу сказать, что она будетъ поражать, отталкивать меня на каждомъ шагу, и что ‘ceci tuera cela’.

А, наконецъ, если бы и не такъ? Если бы случилось другое, что, собственно говоря, я могу потерять? Выгодъ я не ищу, но пусть даже обстоятельства сложатся такимъ образомъ, что вина окажется не на моей только одной сторон, что не я одинъ долженъ отвчать за то, что произошло, и что тяжесть нужно разложить на двое плечей, — это доставило бы мн хоть какое-нибудь удовлетвореніе. Я говорю: можетъ быть, но не ручаюсь. Мысль о какой бы то ни было мести далека отъ меня. За душевный разочарованія люди мстятъ только на сцен, въ реальной жизни съ недовольною гримасой отворачиваются одинъ отъ другаго,— на томъ длу конецъ. Прежде всего, чтобы доказать теперешней пани Кромицкой, что она поступила плохо, оттолкнувъ мое раскаяніе, я долженъ самъ непоколебимо увровать въ него, а у меня бываютъ такія минуты, что я, ей-Богу, ни въ чемъ не увренъ.

5 апрля.

Я знаю наврное, что увижу пани Кромицкую. Тетка пишетъ, что мужъ продалъ ея имніе на Волыни, самъ ухалъ по дламъ на дальній Востокъ,— Анельк ничего не остается, какъ возврагиться къ матери въ Плошовъ. Извстіе это я принялъ въ первую минуту если не равнодушно, то съ полнымъ сохраненіемъ душевого равновсія, но теперь замчаю, что оно производитъ на меня все боле и боле сильное впечатлніе. Это особенность моего дуіовнаго механизма. Теперь я уже ни о чемъ другомъ не могу мыслить. Случай этотъ иметъ огромное значеніе для обихъ женщинъ. Великолпное имніе, которымъ предки Анельки владли четыреста лтъ, которому пани Целина посвятила всю свою жизнь! А этотъ панъ Кромицкій пришелъ и продалъ съ легкимъ сердцемъ только потому, что ему предложили хорошую цну и такимъ образомъ обезпечили будущность его поставокъ на дальнемъ Восток.

Я допускаю, что онъ заработаетъ на нихъ милліоны, но что это за ударъ для обихъ женщинъ, и что они думаютъ о немъ теперь? Тетка пишетъ мн, что теперь сидитъ у постели больной: пани Целина, узнавъ о продаж имнія, захворала вдвое сильнй. Я увренъ совершенно, что Анелька, подписывая довренность мужу, не знала, что длаетъ. Однако, она защищаетъ его передъ людьми, тетка приводитъ въ письм слдующія ея слова: ‘Случилось несчастіе, но несчастіе неизбжное, за которое Кароля нельзя обвинять’. Защищай его, защищай, врная, законная жена,— ты не запретишь мн думать, что онъ поразилъ тебя вдвойн и что въ глубин души ты его презираешь вдвойн. Его объятія и ласки не изгладятъ изъ твоей памяти одного слова: ‘продалъ!’ А эта пани Целина, его покровительница, которая думала, что, первымъ дломъ посл свадьбы съ Анелькой, онъ очиститъ отъ долговъ ея имніе! Я, сударыни, человкъ безъ ‘гражданскихъ’ фразъ, я не продалъ бы, если не изъ какихъ-нибудь добрыхъ побужденій, то хоть по деликатности, изъ опасенія нанести вамъ ударъ. Но при спекуляціяхъ нужны наличныя деньги и запасный фондъ. Я не преувеличиваю, но по временамъ эти милліоны представляются мн въ сопровожденіи вопросительнаго знака. Можетъ быть, Кромицкій добудетъ ихъ, можетъ быть, продажа имнія послужить ему на пользу, но и думаю, что имй онъ ихъ у себя въ карман, то не захотлъ бы такъ жестоко оскорбить жену и лишить ея мать послдняго убжища. Тетка пишетъ мн, что, немедленно по продаж, онъ ухалъ въ Баку, а оттуда въ Туркестанъ. Анелька черезъ-чуръ молода, чтобъ жить одна,— она будетъ жить съ матерью, а мать живетъ въ Плошов, во-первыхъ, потому, что больна, во-вторыхъ — ее не пускаетъ тетка. Я достаточно хорошо узналъ Анельку, чтобъ обвинять ее въ какихъ-нибудь разсчетахъ. Она — идеалъ безкорыстія. Но мать, которая хотла бы захватить весь міръ для своей дочери, несомннно, разсчитываетъ, что тетка не забудетъ о ней въ своемъ завщаніи, и разсчитываетъ не безъ основанія. Тетка, которая никогда особенно твердо не врила въ милліоны Кромицкаго, нсколько разъ намекала мн на это, намекала съ безпокойствомъ, почти съ мольбой въ голос. Она твердо считаетъ все свое имущество несомнннымъ достояніемъ Плошовскихъ и опасается, чтобы я на ея намреніе не посмотрлъ какъ на несправедливость относительно рода Плошовскихъ. Какъ мало она знаетъ меня! Если бы Анелька осталась безъ башмаковъ, а за пару нужно было бы отдать Плошовъ вмст со всмъ моимъ состояніемъ, я отдалъ бы. Можетъ быть, мною руководила бы недобрая мысль сопоставить себя съ Кромицкимъ, но я непремнно отдалъ бы все.

Однако, довольно объ этомъ. Я постоянно думаю, что эти дамы живутъ въ Плошов и останутся тамъ до возвращенія Кромицкаго, то-есть Богъ знаетъ какъ долго. Я буду видть пани Кромицкую каждый день… При этой мысли меня охватываетъ нкоторое безпокойство не безъ примси нкотораго любопытства, какъ сложатся наши отношенія, и предчувствіе разныхъ случайностей, которыя могли бы явиться, еслибъ мои чувства къ ней были другаго сорта. Самъ себя я не обманываю никогда, повторяю еще разъ, что ду лечиться, что пани Кромицкую не люблю и не буду любить,— наоборотъ, питаю надежду, что она вытснитъ изъ моего сердца прежнюю Анельку лучше всякихъ фіордовъ и гейзеровъ. Но я не былъ бы самъ собой, не былъ бы человкомъ, который много жилъ и иного думалъ, если бы не видалъ тхъ опасностей, которыя при другихъ условіяхъ могли бы быть порождены подобнымъ положеніемъ.

Если бы я хотлъ мстить, если бы самая фамилія ‘пани Кромицкая’ не отталкивала меня, какъ отталкиваетъ теперь,— что бы могло помшать мн, удержать меня? Въ тихомъ, уединенномъ Плошов насъ было бы только двое, да дв старыхъ дамы, наивныхъ, какъ дти, въ своей ничмъ незапятнанной чистот. Съ этой стороны я хорошо знаю тетку и пани Целину. Въ высшихъ сферахъ нашего общества часто, можно встртить женщинъ, развращенныхъ въ конецъ, но, на ряду съ этимъ, въ особенности въ старомъ поколніи, находятся и такія, которыя прошли сквозь жизненныя испытанія, никогда не осквернивъ своей мысли понятіемъ злаго. Въ голов такой женщины, какъ тетушка или пани Целина, и мысли не можетъ явиться, чтобъ Анельк грозила какая-нибудь опасность, разъ она вышла замужъ. Анелька тоже принадлежитъ къ числу подобныхъ женщинъ. Она не отвергла бы мою послднюю просьбу, она бы не дала раньше слова Кромицкому. Такой сортъ полекъ скорй предпочтётъ разбить свое сердце, чмъ нарушить слово. При одной мысли объ этомъ меня, охватываетъ страшная злоба. Я подавляю въ себ потребность, свойственную всякому человку, потребность доказать свою правоту, я ничего не хочу доказывать пани Кромицкой, но если бы нашелся кто-нибудь, кто выяснилъ бы женщинамъ подобнаго рода, что права природы, права сердца нельзя попирать безнаказанно, что эти права сильнй искусственныхъ этическихъ доктринъ, что такіе поступки мстятъ за себя сами, то я былъ бы очень, очень счастливъ. Правда, я сильно провинился передъ Анелькой, но хотлъ искренно исправить все,— и она знала объ этомъ и, все-таки, оттолкнула меня… Оттолкнула, вроятно, для того, чтобъ имть право сказать себ: ‘Я не Леонъ Плошовскій, я дала слово и сдержу его’. Это не добродтель, это черствость сердца, это не мужество, а только глупость, это не чистота совсти, а только ея тщеславіе. Не могу я, не могу забыть объ этомъ!…

Но въ этомъ мн поможетъ сама пани Кромицкая. Если я увижу ее удовлетворенною своимъ мужествомъ, холодною, влюбленною или притворяющеюся влюбленною въ мужа, съ интересомъ слдящею, достаточенъ ли гнетъ съдающаго меня горя, тогда эта добродтельная, сытая счастьемъ и сознаніемъ своей добродтели супруга такъ опротиветъ, что я, можетъ быть, опять поду куда-нибудь въ гости къ свернымъ оленямъ. Но уже за мной не полетитъ воспоминаніе объ Анельк, какъ чайка летитъ за кораблемъ.

Также можетъ быть, что пани Кромицкая будетъ играть предо мною роль моей жертвы и вс ея движенія боле или мене ясно будутъ говорить мн: ‘твоя вина’,— хорошо! Я и такія вещи видалъ на свт. Какъ искусственные цвты имютъ тотъ недостатокъ, что не пахнутъ, такъ и искусственные терновые внцы имютъ то достоинство, что не колятъ, ихъ такъ же охотно носятъ на голов, какъ шляпу, идущую къ лицу. Сколько разъ я ни видалъ такую жертву, которая пошла замужъ какъ будто бы съ отчаянія, столько же разъ мн хотлось ей сказать: ‘Врешь! ты и была, можетъ быть, жертвой, или, врне, обманывала себя, но до тхъ поръ, пока онъ, твой избранникъ, не приблизился къ теб впервые въ туфляхъ. Съ этой минуты ты перестала быть патетичной и сдлалась только смшной и плоской, и тмъ боле, чмъ боле ты притворяешься жертвой’.

6 апрля.

Какое это чудесное и умное греческое слово ‘Ананко!’ Было гд-то заране ршено и записано, что не видать мн покоя отъ этой женщины, даже и тогда, когда я перестану заботиться о ней. Ужасно меня взволновала мысль объ ея прізд въ Плошовъ и о продаж имнія. Прошлую ночь я спалъ плохо, въ голов моей тснились различные вопросы и требовали отвта. Я старался разршить загадку, имю ли, напримръ, я право совлечь пани Кромицкую съ пути долга, или нтъ? Я не хочу этого и не сдлаю,— меня пани Кромицкая не привлекаетъ,— но имю ли я право? Я наполняю свою жизнь подобными ‘to be or not to be?’ — потому что другимъ мн нечмъ жить. Кром того, подобныя размышленія во принадлежатъ въ числу особенно пріятныхъ наслажденій, потому что, въ большинств случаевъ, напоминаютъ погоню собаки за собственнымъ хвостомъ: ничего не поймаешь, ничего не докажешь и только измучаешься. Только и остается одно утшеніе, что прошелъ лишній день или лишняя ночь. Я замтилъ, вмст съ тмъ, что, при всемъ своемъ скептицизм, я становлюсь въ тупикъ передъ всякими пустяками со смущеніемъ, достойнымъ плошовскагоі викарія. Новый человкъ сплетенъ изъ столькихъ нитей, что когда захочетъ распутаться, то запутается еще боле. Напрасно сегодня ночью я повторялъ себ, что это только теорія, но подобное право я, все-таки, имю,— какой-то голосъ съ приходской паперти твердилъ мн, не умолкая ни на минуту: нтъ, нтъ, нтъ! Нужно, однако, эти предразсудки взять за уши, потому что это для меня вопросъ умственнаго равновсія. Лишь только къ вечеру мн удалось немного успокоиться. Сегодня, посл полудня, въ дом одного живописца, я слышалъ, какъ мистрисъ Дэвисъ доказывала двумъ французскимъ литераторамъ, что женщина должна быть всю жизнь недоступной, хотя бы только ‘pour la nettet du plumage!‘ Малески повторялъ: ‘Oui! oui!… du plumaze!’ — а мн представилось, что въ эту минуту вс крабы Средиземнаго моря повернулись на спину и вытянули клешни кверху, умоляя Юпитера разразиться громомъ. Кстати: это выраженіе мистрисъ Дэвисъ всецло заимствовала у меня, а я заимствовалъ у Фёлье. Но я держался съ надлежащею важностью, даже не улыбнулся, за то пришелъ въ такое веселое и циничное настроеніе, что отблескъ его согрваетъ меня и до сихъ поръ, а это самая лучшая броня отъ всякихъ предразсудковъ.

Но дальше. Имю ли я право влюбить въ себя пани Кромицкую, и, въ случа успха, совлечь ее съ пути долга? Прежде всего, я смотрю на это съ точки зрнія чести, какъ ее вообще понимаютъ люди, считающіе себя за джентльменовъ, и на которыхъ свтъ смотритъ, какъ на таковыхъ. И вотъ, не отыщется ни одного параграфа, который воспрещалъ бы мн поступить такъ. Въ свою счередь, на первый взглядъ, это одинъ изъ страннйшихъ кодексовъ, которые когда-либо существовали въ мір. Если я украду у кого-нибудь деньги, то, по свтскимъ понятіямъ о чести, позоръ падетъ на меня, какъ на вора, а обокраденный выходитъ изъ дла чистымъ, но уведи я у кого-нибудь жену, тогда я, воръ, остаюсь чистымъ, а позоръ падаетъ на обокраденнаго. Что же это такое? Просто ли извращеніе моральнаго смысла, или между кражей портмоне и жены существуетъ такая огромная разница, что два эти проступка и сопоставить невозможно? Я останавливался надъ этимъ не разъ и пришелъ къ убжденію, что это то, да не то. Человческое существо не можетъ быть такою собственностью, какъ вещь, и покража жены есть актъ двухсторонней воли. Почему я долженъ уважать права мужа, если ихъ не уважаетъ сама жена? Что мн за дло до него? Я вижу существо, которое хочетъ принадлежать мн, и беру его. Ея мужъ для меня не существуетъ, а что касается ея клятвъ, то это не мое дло. Что же должно меня удерживать,— ужь не уваженіе ли къ институту супружества? Но еслибъ я любилъ, еслибъ могъ любить пани Кромицкую, то кричалъ бы изъ глубины души: протестую противъ ея брака, протестую противъ ея обязанностей къ Кромицкому, я червякъ, котораго этотъ бракъ раздавилъ ногою, который корчится отъ боли, и мн, который при послднемъ издыханіи жаждалъ бы укусить эту ногу, заставляютъ уважать ее! За что? для чего? Что мн за дло до такого общественнаго договора, который высасываетъ изъ меня всю кровь, все желаніе жизни? Конечно, въ порядк вещей, что люди питаются рыбою, но прикажите-ка уважать такой порядокъ рыб, которую чистятъ живьемъ, прежде чмъ положить ее въ горшокъ. Я протестую и кусаю!— вотъ мой отвтъ. Спенсеровскій идеалъ совершенно развитаго человка, въ которомъ индивидуальныя стремленія находятся въ совершенной гармоніи съ общественными условіями, только постулатъ. Я знаю, отлично знаю, что какой-нибудь Снятыньскій побилъ бы меня однимъ вопросомъ: ‘такъ ты стоишь за свободную любовь?’ Нтъ, не стою. Я стою только за самого себя. I am myself! Наконецъ, я знать не хочу вашихъ теорій. Если ты полюбишь другую женщину или жена твоя другаго мужчину, посмотримъ, на что пригодятся теб ваши узаконенія и параграфы объ уваженіи къ общественному договору? Въ самомъ худшемъ случа я только непослдователенъ. Точно также я былъ непослдователенъ, когда заказалъ молебенъ за Леона и Анелю, когда молился, какъ ребенокъ, и плакалъ, какъ дуракъ. Впредь я общаюсь быть всегда непослдовательнымъ, коль скоро отъ этого мн будетъ лучше, отраднй, легче. На свт существуетъ только одна логика — логика страсти. Разумъ до поры до времени только предостерегаетъ, а потомъ, когда кони начнутъ рваться, садится на козла и наблюдаетъ только за тмъ, чтобы телга не разбилась. Сердце человческое не можетъ застраховать себя отъ любви, а любовь — такая же стихія, такая же сила, какъ приливъ и отливъ моря. Съ женщиной, влюбленной въ своего мужа, легіонъ дьяволовъ ничего не подлаютъ, если брачная клятва является внцомъ любви, но если она ничто иное, какъ обязательство, первый приливъ выброситъ ее на песокъ, какъ заснувшую рыбу. Я не могу обязываться, что у меня борода не будетъ рости, или что я не буду старться, а если сдлаю это, то жизнь и природа однимъ прикосновеніемъ оттолкнутъ, со своей дороги и меня, и мои обязательства.

Странное дло, все, что я пишу теперь, ничто иное, какъ чистая теорія. У меня нтъ никакихъ намреній, въ которыхъ я долженъ былъ бы оправдываться передъ собой, а, все-таки, подобныя размышленія возбуждаютъ меня, и теперь возбудили до такой степени, что я долженъ былъ на время отложить свой дневникъ въ сторону. Однако, мое спокойствіе чортъ знаетъ какъ искусственно… Цлый часъ ходилъ я по комнат и, наконецъ, понялъ, что именно меня такъ разстроило… Теперь уже довольно поздно. Изъ моихъ оконъ виднъ куполъ Дома Инвалидовъ, который при лучахъ мсяца блеститъ такъ, какъ блисталъ когда-то куполъ св. Петра, когда я, полный надеждъ, ходилъ по Монте-Пинчіо и думалъ объ Анельк. Я невольно отдался этимъ воспоминаніямъ. Пусть будетъ, что будетъ, но врно только одно: я могъ бы быть счастливымъ, а она, наврное, была бы счастливй въ десять, во сто разъ. И сегодня еще, имй я какія-нибудь намренія, какимъ бы соблазномъ они не привлекали меня, я отрекся бы отъ нихъ, чтобы чмъ-нибудь не повредить ей. Я ни за что не хочу этого, ни за что! Одна мысль объ этомъ лишила бы меня всякой ршительности и находчивости. Господи, сколько во мн жалости къ ней!

Но это все старое. Скептикъ, сидящій во мн, подсовываетъ мн другіе вопросы: дйствительно ли въ подобномъ случа она была бы несчастна? По моимъ многократнымъ наблюденіямъ, женщины только до тхъ поръ несчастны, пока борятся. Какъ скоро борьба окончена, наступаетъ, несмотря на ея результатъ, періодъ покоя, сладости, счастья… Здсь, въ Париж, я зналъ женщину, которая три года вела съ собою мучительнйшую борьбу, а потомъ, когда сердце взяло верхъ, на ея совсти остался только одинъ упрекъ, что она сопротивлялась такъ долго.

Но на что можетъ пригодиться постановка всхъ этихъ вопросовъ и разршеніе загадокъ? Я знаю, что каждое положеніе можно доказать, а въ каждомъ доказательств усомниться. Добрыя времена, когда люди сомнвались во всемъ, за исключеніемъ способности разума различать правду отъ лжи, добра отъ зла,— миновали. Теперь прямой дороги не видно,— все стёжки, тропинки, на каждомъ шагу перекрещивающіяся другъ съ другомъ. Лучше мн не думать о предстоящей поздк… А Кромицкій, все-таки, продалъ имніе жены и жестоко оскорбилъ ее… Я долженъ особенно четко написать это, иначе мн какъ-то не врится.

10 апрля.

Вчера былъ съ прощальнымъ визитомъ у мистрисъ Дэвисъ и попалъ на настоящій концертъ. Кажется, что Лаура совсмъ влюбилась въ музыку. Клара Гильстъ играла на фисъ-гармоніи. Я всегда съ удовольствіемъ вижу ее, но въ особенности люблю видть ее за инструментомъ, когда она беретъ первые аккорды, не спуская глазъ съ клавіатуры. Тогда въ ней видна важность, сосредоточенность и какой-то необычайный покой. Тогда она напоминаетъ мн святую Цецилію — самую симпатичную изъ всхъ святыхъ, въ которую я влюбился бы, еслибъ былъ ея современникомъ. Жаль, что Клара такъ высока, но когда она играетъ, я забываю объ этомъ. Отъ времени до времени ея опущенныя рсницы поднимаются кверху, какъ будто она хотла припомнить ноту, слышанную ею на недосягаемой вышин въ минуту вдохновенія, и сама кажется такою вдохновенной. И имя къ ней пристало — Клара, потому что трудно найти боле прозрачную душу. Я уже сказалъ, что больше люблю ее видть, чмъ слышать, музыки ея, увы, я не понимаю, или, по крайней мр, съ трудомъ проникаю въ ея мысли. Впрочемъ, мн кажется, что, вопреки моимъ злостнымъ замчаніямъ, она обладаетъ большимъ талантомъ.

Когда Клара окончила играть, я приблизился къ ней и полу серьезно объявилъ, что минута нашего вызда въ Варшаву наступила и что я, въ силу нашего уговора, прошу ее быть готовой. С удивленіемъ я замтилъ, что она мои слова принимаетъ серьезно и тутъ же отвтила, что въ Варшаву, дйствительно, собирается давно, а что ей остается только захватить съ собою старую родственницу, повсюду сопровождающую ее, и нмое фортепіано, и которомъ она играетъ даже въ вагон.

До нкоторой степени это меня устрашило. Если она дйствительно подетъ, то я долженъ хоть чмъ-нибудь помочь въ устройств ея концерта, а мн хотлось бы прямо прохать въ Плошовъ. Въ крайнемъ случа, сдамъ ее съ рукъ на руки Снятыньскому, который ей принесетъ больше пользы, чмъ я. Наконецъ, Клара — дочь богатаго франкфуртскаго купца и матеріальный успхъ концерта ея мало интересуетъ. Меня удивила только торопливость, съ которой она согласилась на поздку. Въ первую минуту я хотлъ ей даже сказать, что ничего не имю противъ нмаго фортепіано, но мысль захватить старую родственницу считаю за мене счастливую. Мы мужчины, такъ привыкли всегда и везд подстерегать женщинъ что къ молодой и красивой никто изъ насъ не подходить безъ какой-нибудь задней мысли. Кто утверждаетъ противное, тотъ хочетъ обмануть женщину, чтобы она тмъ легче попала въ ловушку. Мой умъ занятъ теперь совсмъ другимъ, но и на меня сразу эта старая родственница произвела впечатлніе помхи, тмъ боле, что, повидимому, моя особа играетъ какую-то роль въ столь поспшномъ согласіи Клары. Во всякомъ случа, Парижъ представляетъ боле обширное поле для музыкальной дятельности, чмъ Варшава, а такъ какъ выгоды концерта ни мало не интересуютъ Клару, то зачмъ она хочетъ хать? Лаура, какъ я упоминалъ, нсколько разъ давала мн понять, что Клара питаетъ ее мн нчто большее, чмъ симпатію… Странная женщина эта Лаура! Невинность Клары пробуждаетъ въ ней зависть, но только такую, какую пробуждало бы оригинальное украшеніе, богатая діадема, какое-нибудь великолпное кружево… Всегда вопросъ украшенія,— ничего больше! Вроятно, поэтому она и хотла бы толкнуть это огромное дитя въ мои объятія. Обо мн Лаура не заботится,— я украшеніе, которое она уже носила на ше.

Эта женщина безъ намренія причинила мн столько зла, что я долженъ былъ бы ее ненавидть, а не могу. Прежде всего, совсть говоритъ мн, что если бы она и совсмъ не появлялась на пути моей жизни, я нашелъ бы какой-нибудь равно-дйствительный способъ испортить свое счастье, во-вторыхъ, если сатана ничто иное, какъ падшій ангелъ, такъ и ненависть — перерожденная любовь, я же Лауру не любилъ никогда. Положимъ, я питалъ къ ней до нкоторой степени презрніе, но это дло другаго рода, да, къ тому же, и она въ этомъ смысл платитъ мн взаимностью. Я даже думаю, что она длаетъ мн боле зла, чмъ я ей.

Что касается чувства Клары во мн, то Лаура здсь до нкоторой степени говоритъ правду. Сегодня мн это представилось яснй, чмъ когда бы то ни было. Если такъ, я ей признателенъ. Въ первый разъ въ жизни хочется завязать дружбу съ женщиной я не обмануть ея доврія. Душа, такая неспокойная, какъ моя, въ этой дружб можетъ найти только успокоеніе.

Мы разговорились сегодня съ Кларой по-пріятельски. Умъ ея не очень обширенъ, но за то ясенъ, хорошо отличаетъ зло и безобразіе отъ красоты и добра, и вслдствіе этого не страдаетъ блдностью. Отъ нея ветъ духовнымъ здоровьемъ, которое часто встрчается у нмцевъ. Сталкиваясь съ ними и тамъ, и сямъ, я замтилъ, что, напримръ, люди такого типа, къ которому принадлежу я, очень рдки между ними. Нмцы, какъ и англичане,— люди положительные, которые знаютъ, чего хотятъ. Не разъ и они погружаются въ безбрежное море сомнній, но длаютъ это методически, какъ ученые, не такъ, какъ люди чувствующіе и не какъ геніи безъ портфеля, вслдствіе чего ихъ новая трансцендентальная философія, ихъ теперешній научный пессимизмъ, ихъ поэтическій Weltschmerz имютъ значеніе только теоретическое. На практик они отлично приспособляются къ условіямъ жизни. По Гартману, чмъ народъ сильнй, чмъ большими свдніями обладаетъ онъ, тмъ боле несчастенъ,— и тотъ же самый Гартманъ спокойно науськиваетъ нмца-культуртрегера на совершенное поглощеніе жителей Познани. Но, исключая этотъ случай, принадлежащій, впрочемъ, къ категоріи человческихъ подлостей, нмцы вообще не принимаютъ близко къ сердцу теорію, поэтому боле спокойны и способны къ жизни. Это спокойствіе есть и у Клары. Все то, что можетъ перевернуть человческую душу, должно было достигать ея ушей, но какъ-то соскальзывало съ ней, не переходя въ кровь, благодаря чему она никогда не усомнилась въ своей правд, какъ и въ своей музык. Если она питаетъ ко мн боле чмъ симпатію, то, вроятно, это какое-нибудь чувство безсознательное и ничего не требующее. Съ минуты, когда это чувство перестало бы быть такимъ, для Клары началась бы ея драма, потому что я не могу платить ей взаимностью. Я не принадлежу къ числу самохваловъ, которые думаютъ, что ни одна женщина не въ еостояни устоять передъ ними, но, вмст съ тмъ, убжденъ, что ни оди’ женщина не въ силахъ устоять передъ человкомъ, котораго не кренно любитъ. Надъ опредленіемъ: ‘крпость обложена, крпость взята’ — много издвались, но оно основано на правильномъ фундамент и въ особенности примнимо къ женщин, которая стнами своей чести носитъ въ груди такого предателя, каково ея сердце. Но Клара можетъ быть спокойна. Мы подемъ мирно она, я, старая родственница и нмое фортепіано.

16 апрля.

Я живу въ Варшав вотъ уже три дня, но не могъ навстить Плошовъ до сихъ поръ. У меня болятъ зубы, щека распухла, а въ такомъ вид я не хочу показаться дамамъ.

Снятыньскаго я видлъ, тетка была у меня также и привтствовала, какъ блуднаго сына. Анелька пріхала съ недлю. Ея мать такъ больна, что врачи, которые сначала хотли послать ее въ Висбаденъ, теперь находятъ, что она не можетъ перенести никакого путешествія. Она останется въ Плошов дожидаться выздоровленія или смерти, и Анелька съ ней до тхъ поръ, пока Кромицкій не покончитъ своихъ длъ и не сочтетъ за нужное устроиться на одномъ мст. Изъ того, что мн говорила тетка, я заключаю, что поздка его продлится нсколько мсяцевъ. Я стараюсь выжать какъ возможно боле свдній объ Анельк, и дло у меня пошло на ладъ: тетушка говоритъ со мной совершенно свободно. Она прямо не допускаетъ, чтобы замужняя женщина могла интересовать кого-нибудь иначе, какъ родственница, и даже не останавливается надъ разршеніемъ подобныхъ вопросовъ. Она не можетъ простить Кромицкому продажи имнія и, въ конц, впадаетъ въ такой гнвъ, что однажды порвала даже свою часовую цпочку, вслдствіе чего часы упали на полъ..

— Я ему въ глаза скажу, — горячилась тетушка, — что это двойная подлость. Я предпочла бы ему дать взаймы денегъ. Только на что это нужно? Вдь, его спекуляціи, это — пропасть. Не знаю, что изъ нихъ выйдетъ, но только теперь онъ ухлопываетъ туда все. Пусть только онъ появится, я ему прямо скажу: вы и Анельку погубите, и Целину погубите, и, въ конц-концовъ, сами обанкротитесь. Что этимъ женщинамъ въ милліонахъ, когда он скоро должны будутъ каждую копйку оплакивать! Подлость и больше ничего! Я никогда не терпла этотъ сушеный грибъ и была права.

Я спросилъ тетку, говорила ли она объ этомъ откровенно съ Анелькой?

— Съ Анелькой? Хорошо, что ты пріхалъ, хоть съ тобой я могу наговориться вволю. Это меня облегчитъ. Съ Анелькой нтъ возможности говорить объ этомъ откровенно. Разъ я не выдержала, начала было,— она обидлась, а потомъ въ слезы. ‘Онъ долженъ былъ продать, долженъ, долженъ!’ — и только. Она слова противъ него сказать не позволитъ, она вс его недостатки готова скрыть отъ людскихъ глазъ. Но меня, старуху, она не проведетъ: въ душ она такъ же осуждаетъ эту продажу, какъ и я.

— Такъ вы думаете, что она его не любитъ?

Тетка съ удивленіемъ посмотрла на меня.

— Что? А кого же ей любить? Поэтому-то и убивается, что любитъ. Но любить можно само по себ, а видть дурныя стороны человка само по себ.

У меня на этотъ счетъ свои воззрнія, но я предпочелъ скрыть ихъ отъ тетки, а она продолжала:

— Больше всего я ставлю ему въ вину то, что онъ лжетъ. Заврилъ Целину и Анельку, что черезъ годъ, самое большее — черезъ два, будетъ въ состояніи выкупить ихъ имніе. Скажи, ну, возможно ли это? Да говори же! А эти женщины увряютъ другъ друга, что оно такъ и будетъ.

— По моему мннію, совершенно невозможно. Онъ будетъ спекулировать все дальше и дальше.

— И онъ знаетъ объ этомъ лучше, чмъ мы,— значитъ, обманываетъ сознательно.

— Можетъ быть, для того, чтобы не особенно убивались.

Тетушка разгнвалась еще больше.

— Какъ это, чтобы не убивались? Не убивались бы, если бы не продалъ! Не защищай его напрасно! Каждый долженъ осудить его за это. Хвастовскій такъ и прыгаетъ отъ негодованія. Онъ изслдовалъ все дло и говоритъ, что еслибъ гроша со стороны не приходило, онъ взялся бы въ два года очистить все имніе, а деньги я дала бы, и ты бы далъ. Далъ бы? Вотъ видишь! А теперь все пропало!

Я началъ разспрашивать о здоровь Анельки, и разспрашивалъ со скрытымъ, страннымъ, необъяснимымъ безпокойствомъ. Я боялся услыхать то, что было бы совершенно естественнымъ, что лежало бы въ порядк вещей и что, однако, порвало бы въ клочки вс мои нервы. Бдный я человкъ! Къ счастью, тётушка поняла, въ чемъ дло, и отвтила съ прежнею злостью:

— Ни на что не отваживается… Имніе продалъ, а больше ничего!

Я сейчасъ же обратилъ разговоръ въ другую сторону,— сообщилъ тетк, что въ одномъ позд со мной пріхала величайшая изъ современныхъ піанистокъ, особа очень богатая, которая сгораетъ желаніемъ дать два концерта въ пользу бдныхъ. Странный человкъ моя почтенная тетушка! Прежде всего, она ворчитъ на Клару, что она не пріхала зимой, во время концертнаго сезона, наконецъ, нашла, что и теперь еще время не потеряно, и со всхъ ногъ хотла бжать къ Клар. Еле-еле мн удалось убдить тетку, чтг гораздо лучше будетъ предупредить Клару о ея визит. Тетушка стоитъ во глав нсколькихъ благотворительныхъ обществъ, считаетъ за point d’honneur слупить для нихъ, на счетъ другихъ обществъ, что только возможно, и теперь боится, чтобы кто-нибудь не предупредилъ ее.

Уходя, она спросила меня:

— Когда думаешь перехать въ Плошовъ?

Я отвчалъ, что вовсе не думаю перезжать. Въ дорог я ршилъ, что будетъ гораздо лучше, если я буду жить въ Варшав. До Плошова только миля,— я буду прізжать утромъ каждый день и оставаться до вечера. Для меня это все равно, а для какихъ-нибудь сплетенъ не останется никакого мста. Пусть и пани Кромицкая не думаетъ, что меня особенно привлекаетъ перспектива жит съ ней подъ одною кровлей. Я говорилъ объ этомъ Снятыньскому и говорилъ равнодушнымъ тономъ, какъ о вещи, не представляющей для меня большаго интереса. Снятыньскій одобрилъ мое намреніе и даже покушался вступить въ боле пространный разговоръобъ Анельк. Онъ, несомннно, умный человкъ, но не понимаетъ что при перемн условій мняются даже и взаимныя отношенія очень короткихъ друзей. Пришелъ онъ ко мн такъ, какъ будто былъ тмъ Леономъ Плошовскимъ, который, трясясь, какъ листъ умолялъ его въ Краков о спасеніи, приблизился ко мн съ тою самою грубою откровенностью и сразу хотлъ залзть по колни въ мою душу. Я остановилъ его на первомъ слов. Снятыньскій удивился, и разозлился, въ одно и то же время, но приладился и моему камертону и мы начали разговаривать такъ, какъ будто бы послдняго нашего свиданія никогда не происходило. Но теперешнее мое настроеніе, все-таки, не переставало интересовать его и онъ, за невозможностью идти прямымъ путемъ, началъ подходить ко мн съ боку, разспрашивать меня со всею неуклюжестью писателя-артиста, который является глубокимъ психологомъ и тонкими аналитикомъ за своимъ письменнымъ столомъ, а въ практической жизни держитъ себя, какъ наивнйшій изъ всхъ гимназистовъ.

Если бы у меня была подъ рукой флейта, то я, какъ Гамлетъ, отдалъ бы ее Снятыньскому и сказалъ бы: ‘Прошу тебя, поиграй, а если ты говоришь, что не умешь, какъ же можешь предполагать, ты, который изъ куска дерева не съумешь извлечь звука, по заиграешь, какъ теб хочется, на моей душ?’

Вчера ночью я читалъ Гамлета, ужь не знаю, который разъ въ жизни, и это сравненіе невольно припомнилось мн сегодня. Я положительно не могу понять, почему современный человкъ, въ минуты величайшаго нравственнаго разстройства, не найдетъ ни въ чемъ столько аналогіи съ собой, сколько въ этой драм, основанной на грубой и кровавой легенд Голлиншеда? Гамлетъ — это человческая душа, какою она была, какою есть и какою будетъ. По моему мннію, Шекспиръ перешелъ въ ней границу, положенную даже генію. Гомера или Данта я разсматриваю на фон ихъ эпохи, понимаю, что они могли сдлать то, что сдлали, но какимъ образомъ этотъ англичанинъ могъ въ семнадцатомъ вк перечувствовать вс психозы, составляющіе достояніе девятнадцатаго,— для меня останется вчною загадкой, несмотря на всю обширность литературы о Гамлет.

Подавъ Снятыньскому гамлетовскую флейту и поручивъ его попеченію Клару, я повелъ рчь объ его догматахъ. Я сказалъ ему, что причина моего прізда — это тоска по родин и сознаніе своихъ обязанностей, но говорилъ это такъ, что Снятыньскій не зналъ, шучу ли я, или высказываю свои настоящія чувства. И вотъ опять повторилось явленіе, о которомъ я уже вспоминалъ въ Париж: моральное преимущество, которое надо мною Снятыньскому дали послднія событія, таяло съ каждымъ часомъ. Онъ не понималъ самъ, что ему думать, и видлъ только одно, что старыми ключами меня не отпереть. При прощаньи, когда я снова поручалъ ему Клару, онъ пытливо посмотрлъ на меня и сказалъ:

— А теб это очень важно?

— Очень, потому что я очень друженъ съ ней и очень ее уважаю. Такимъ образомъ, всю силу его вниманія я обратилъ на Клару,— пускай думаетъ, что у меня завязывается новая любовь.

Снятыньскій ушелъ злой. Онъ никогда не уметъ сдерживаться. Дверь за собой захлопнулъ сильно, и я слышалъ, какъ онъ перешагиваетъ черезъ три ступеньки и свищетъ, что служитъ первымъ признакомъ его недовольства.

Сегодня писалъ Клар, почему до сихъ поръ не навстилъ ее, и сейчасъ же получилъ отвтъ. Клара въ восторг отъ Варшавы, а въ особенности отъ ея жителей. Вс боле или мене извстныемузыканты сдлали ей визиты, щеголяя другъ передъ другомъ любезностью и предложеніемъ своихъ услугъ. Клара пишетъ, что такихъ предупредительныхъ людей не видала ни въ какомъ другомъ город. Думаю, что, если бы она хотла поселиться здсь навсегда, то, вроятно, не нашла бы такой любезности, хотя она обладаетъ способностью везд находить друзей. Она уже до нкоторой степени осмотрла городъ и въ особенности осталась довольна Лазенками. Я радуюсь восторгу Клары, тмъ боле, что Польша сразу произвела на нее гнетущее впечатлніе. Дйствительно, въ самыхъ пустыхъ и плоскихъ степяхъ глазу ршительно не на чмъ остановиться и нужно родиться здсь, чтобы находить въ здшнихъ видахъ какую-нибудь прелесть. Клара, выглядывая изъ окна вагона, все повторяла: ‘Ахъ, теперь я понимаю Шопена!’ Ошибается она: не можетъ она понимать его, какъ не могла понять красотъ нашихъ видовъ.

Я (хотя я могу назвать себя крестнымъ сыномъ заграницы), благодаря какому-то атавизму, обладаю способностью понимать нашу природу и съ удивленіемъ замчаю, что не могу не подчиняться ея обаянію, когда весною возвращаюсь на родину. А собственно говоря, какіе здсь виды? Не разъ я нарочно старался вообразить себя чужеземцемъ-художникомъ и смотрть на все окружающее объективнымъ взоромъ. Тогда окружающее производило на меня впечатлніе, какъ будто его рисовалъ или ребенокъ, умющій чертить только кружки да крестики, или дикій человкъ. Эти плоскіе пригорки, мокрыя лужайки, хаты, очерченныя прямыми линіями, рядъ тополей помщичьяго дома на горизонт, наконецъ, поле, ограниченное темною полоской лса, это ‘десять миль ничего’,— какъ говорятъ нмцы, все мн приводило на память дтскій пейзажъ, со всмъ его убожествомъ замысла и красокъ. Говоря короче, это только фонъ. Но съ момента, когда я перестаю глядть глазами чужаго человка, когда начинаю чувствовать простоту открывающейся передо мною картины, вникать въ ея неизмримую ширину, въ которой всякая рзкая черта таетъ, какъ душа въ нирван,— то эта картина принимаетъ для меня не только артистическое значеніе ‘примитива’, но, вмст съ тмъ, успокоивающимъ образомъ дйствуетъ на мою душу. Я могу, напримръ, восхищаться Апеннинами, но духъ мой не можетъ вникнуть въ нихъ, остается снаружи и отпихивается отъ нихъ и руками, и ногами. При такихъ условіяхъ, рано или поздно, является скука. Человкъ отдыхаетъ только въ такомъ случа, если сливается съ окружающимъ, а слиться съ нимъ можетъ только тогда, когда его уша, какъ и душа окружающей природы, обладаетъ одинаковою, входною организаціей. Ностальгія и появляется вслдствіе исключенія души изъ области окружающихъ ея родственныхъ вещей. Мн думается, что это основаніе психической зависимости можно было развить еще шире. Страннымъ покажется, что я, воспитанный за границей и насквозь пропитанный тамошнею культурой, высказываю подобные взгляды, но я, все-таки, скажу: даже въ женщин-чужеземк, хотя бы она представляла изъ себя идеалъ красоты, я буду видть до нкоторой степени больше представительницу женскаго рода, чмъ женской души.

Помню, что въ свое время я писалъ о полькахъ. Я могу видть къ недостатки и, все-таки, чувствовать себя боле близкимъ къ нимъ, чмъ къ иностранкамъ. Наконецъ, большая часть моихъ прежнихъ воззрній порвалась въ клочья, какъ старая одежда.

Но довольно объ этомъ. Со стыдомъ и удивленіемъ я замчаю, что только заговариваю самого себя именно такъ. Распространяюсь о пейзажахъ, о ностальгіи, а на самомъ дл вс мои мысли въ Плошов. Не хотлось бы признаваться въ этомъ, а нужно! Во мн гнздится какое-то безпокойство и сжимаетъ мою грудь. Можетъ быть, мое пребываніе въ Плошов будетъ безъ сравненія легче, чмъ я представляю теперь, въ минуты тяжелаго ожиданія. Каунъ важнаго дня всегда несносенъ. Давно, давно, помню, мн предстояла дуэль,— и я тоже провелъ очень скверную ночь накаун. Я также старался думать о чемъ-нибудь постороннемъ, и жъ-же, какъ сегодня, напрасно. Мысли мои вовсе не дружелюбно встроены къ пани Кромицкой, но он нападаютъ на меня, какъ потревоженныя пчелы, и мн нтъ силъ отогнать ихъ.

17 апрля.

Былъ сегодня и нашелъ все не такъ, какъ представлялъ себ раньше. Выхалъ я изъ Варшавы на извощичьей пролетк въ семь часовъ, разсчитывая попасть въ Плошовъ въ восемь. Тетка говорила мн, что ея гостьи встаютъ рано. Вчерашнее непріятное ощущеніе сжатія сердца и наплыва безъотвязныхъ мыслей не оставило меня ни на минуту. Я поклялся себ, что не буду обдумывать инакихъ плановъ ни перваго, ни послдующихъ свиданій съ Анельой. Пусть будетъ, какъ будетъ… Но, все-таки, я не могъ не предтавлять себ, какъ она теперь смотритъ, какъ повидается со вой, что будетъ говорить,— однимъ словомъ, въ какую форму выльются наши отношенія. Я подступалъ къ ней безъ всякаго предвзятаго намренія, но думалъ, самъ не знаю почему, что у нея оно есть. Предчувствуя это, я то впадалъ по временамъ во враждебное къ ней настроеніе, то, вспомнивъ о своемъ ршеніи не подчиняться никакому плану, начиналъ чувствовать что-то врод сожалнія. Воображеніе мое такъ было занято Анелькой, что я видлъ ее почти какъ живую. Съ непостижимою рельефностью припомнилась мн густота ея каштановыхъ волосъ, ея тонкія, изящныя черты лица. Я старался угадать, какъ она будетъ одта. Я какъ будто бы слышалъ ея слова, видлъ ея движенія. Упорно припоминалась мн та минута, когда она пришла сверху въ гостиную, съ разгорвшимся лицомъ, покрытымъ пудрою. Наконецъ, мои представленія стали переходить чуть не въ галлюцинацію. ‘Опять пожаловали!’ — промелькнуло у меня въ голов, и, чтобъ отвлечь свое вниманіе, я заговорилъ съ извощикомъ, спросилъ его, женатъ ли онъ? Извощикъ отвтилъ: ‘безъ бабы никакъ невозможно…’ — дальше я его не слыхалъ,— вдали показались плошовскіе тополя. Я и не замтилъ, какъ мы прохали нсколько верстъ отъ заставы.

При вид Плошова, чувство внутренняго безпокойства еще боле возросло во мн, мысли еще быстрй замелькали въ голов. Я старался обратить вниманіе на окружающее, на перемны, которыя произошли во время моего отсутствія, на новые дома по сторонамъ дороги, и механически повторялъ себ, что погода очень хорошая, а весна удивительно ранняя. День, дйствительно, былъ великолпный, въ воздух чувствовалась бодрящая свжесть, въ садахъ яблони и груши стояли, какъ осыпанныя снгомъ, меня точно окружалъ рядъ картинъ новой школы. Всюду, куда я ни смотрлъ, я видлъ свтлый и прозрачный ‘pleinair’, въ ясной глубин котораго двигались фигуры людей, работающихъ въ пол или у дома. Странное дло, я все это видлъ, все замтилъ, но не смогъ ни проникнуться этими впечатлніями, ни отдаться имъ. Они точно утратили свою ассимилирующую силу и скоплялись только лишь на поверхности моего мозга, не проникая внутрь, гд крылись другія мысли. Въ этомъ состояніи раздвоеннаго вниманія я дохалъ до Плошова. Меня сразу охватили тнь и прохлада липовой аллеи, сквозь которую издали просвчивали окна дома. Мысли мои окончательно перепутались. Не могу себ хорошенько объяснить, почему я, вмсто того, чтобъ въхать во дворъ, остановился у ворогъ, и, преслдуемый благодарностями извощика, направился пшкомъ къ крыльцу.

Одинаково не могу сказать, по какой причин я былъ такъ неспокоенъ: не потому ли, что въ столь знакомомъ дом меня ожидало что-нибудь незнакомое, что, однако, стояло въ трагической связи съ моимъ прошлымъ? Идя черезъ дворъ, я замчалъ, что въ груди у меня сжимается все сильнй и сильнй. Навстрчу мн никто не вышелъ. Сни были пусты. Я вошелъ въ столовую и ршилъ ожидать тамъ, пока кто-нибудь не придетъ.

Столъ былъ уже накрытъ, сервизъ разставленъ, а самоваръ ворчалъ, испуская къ потолку клубы пара. Опять ни малйшая подробность не ускользнула отъ моего вниманія. Я замтилъ, что въ зал было темно и холодно: окна ея выходили на сверъ. Одну минуту я имлъ силы обратить вниманіе, какъ темные переплеты жонъ отражаются въ гладкой поверхности навощеннаго паркета, потомъ началъ разсматривать, какъ новость, съ дтства знакомый буфетъ, потомъ вспомнилъ разговоръ, который мы вели со Снятыньскимъ, когда мы глядли сквозь замерзшія стекла на его жену и Анельку, пробирающуюся по снгу въ теплицу.

Наконецъ, меня охватило чувство пустоты и тоски. Я слъ въ амбразуру окна, чтобы быть поближе къ свту и длать новыя наблюденія надъ садомъ. Но все это не освобождало меня отъ внутренняго раздвоенія, я все думалъ, что скоро, черезъ дв минуты, можегъ быть, я увижу ее, что долженъ поклониться ей, сказать ей іто-нибудь и потомъ видаться съ ней каждый день въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ. Вопросы: ‘какъ это будетъ?’ и ‘что будетъ?’ — громоздились въ моей голов одинъ на другой. Есть люди, которые со страху совершаютъ подвиги безумной храбрости, но у меня отсутствіе ршимости и неизвстность будущаго вызываютъ взрывъ нетерпнія и злости. Такъ случилось и теперь. Разница между прежнею Анелькой и теперешнею пани Кромицкой обрисовалась передо мной съ такою силой, какъ никогда прежде. ‘Хотя бы ты мсяцъ вплела въ косу, хотя бы была во сто разъ боле прекрасною, боле очаровательною, чмъ я могу вообразить, ты для меня будешь ничмъ, даже боле — чмъ-то отталкивающимъ’. И гнвъ мой возросъ еще больше, потому что я вообразилъ, не знаю почему, что она и теперь придетъ, и потомъ будетъ мн показываться только для того, чтобы доказать, что останется для меня на вки желанной и на вки недоступной. ‘Посмотримъ!’ — отвтилъ я ей мысленно, подъ впечатлніемъ, что меня ждетъ какой-то поединокъ съ этою женщиной, какая-то борьба, которую я, въ одно и то же вреія, и проиграю, и выиграю,— утрачу память, но найду покой. Мн казалось, что въ эту минуту у меня достанетъ силъ и отваги оттаять какую угодно атаку.

Но тутъ двери тихо отворились и въ комнату вошла Анелька. У меня въ голов зашумло, по тлу пробжала дрожь. Женщина, стоящая передо мною, дйствительно, носила фамилію пани Кромицкой, но ея лицо было все прежнимъ прелестнымъ лицомъ моей Анельки. Въ хаос, который царилъ въ моей голов, одинъ голосъ, раздавался громче всхъ другихъ: ‘Анелька! Анелька! Анелька!’ А она не замчала меня или принимала за кого-нибудь другаго, потому что я стоялъ спиной къ свту. Только когда я приблизился къ ней, она подняла глаза, остановилась, какъ вкопанная, и я не съумю даже описать того выраженія страха, смущенія, волненія и покорности, которое отразилось на ея лиц. Она поблднла такъ страшно, что я подумалъ, не лишится ли она чувствъ. Когда я пожималъ ея руку, мн казалось, что я дотронулся до куска льду. Я всего ожидалъ, но только не такой встрчи. За минуту я готовъ былъ поклясться, что, видаясь со мной, она дастъ мн почувствовать такъ или иначе, что она — пани Кромицкая, а теперь увидалъ, что ничего подобнаго не было. Передо мною стояла взволнованная, испуганная моя прежняя Анелька. Это я сдлалъ ее несчастною, это я былъ виноватъ, стократно виноватъ, а она смотрла на меня такъ, какъ будто желала вымолить мое прощеніе. Чувство старой любви, сокрушенія и жалости охватило меня съ такою силой, что я окончательно потерялъ голову. Я сохранилъ сознаніе разв настолько, что не схватилъ ее, не прижалъ къ своей груди и не началъ успокоивать словами, какими говорятъ съ любимымъ существомъ. А такими словами было переполнено все мое сердце. И я былъ такъ взволнованъ, такъ смущенъ неожиданнымъ, невроятнымъ появленіемъ не пани Кромицкой, а Анельки, что молчалъ и только пожималъ ея руки. А сказать что-нибудь было нужно, и вотъ, собравъ остатки своихъ мыслей, я спросилъ сдавленнымъ, какъ будто чужимъ голосомъ:

— Разв тетка не говорила теб о моемъ прізд?

— Тетя… говорила…— съ усиліемъ произнесла Анелька.

И мы опять замолчали. Я чувствовалъ, что долженъ говорить, спросить о ея здоровь и здоровь ея матери, но былъ не въ состояніи вымолвить ни одного слова. Наконецъ, пришла тетка съ сыномъ управляющаго, молодымъ докторомъ Хвастовскимъ, который находится при больной пани Целин. Анелька пошла къ столу разливать чай, а я заговорилъ съ теткой. Вскор мы совершенно пришли въ себя и засли за чай.

Я спросилъ о здоровь пани Целипы. Тетушка, въ своемъ отвт, часто ссылалась на молодаго доктора, а тотъ обращался со мной съ тмъ оттнкомъ пренебреженія, съ какимъ свжепатентованный ученый трактуетъ невждъ и съ какимъ демократъ, ревниво оберегающій свое достоинство даже тогда, когда на него никто не посягаетъ, отвчаетъ человку, котораго считаетъ за аристократа, Онъ показался мн черезъ-чуръ самоувреннымъ и, въ конц-концовъ, говорилъ со мною мене вжливымъ тономъ, чмъ я съ нимъ. Это до нкоторой степени забавляло меня и давало возможность привести въ порядокъ свои мысли, которыя опять развевались при первомъ взгляд на Анельку. Отъ времени до времени я посматривалъ на нее черезъ столъ и не безъ оттнка отчаянія повторялъ про себя: ‘Т же самыя черты, то же самое худенькое личико, въ рамк густыхъ волосъ, та же самая Анелька, почти двочка… та же самая любовь, то же самое счастье, только не мое, на вки утраченное!’ Въ этомъ заключалось огромное наслажденіе, смшанное со страшнымъ страданіемъ. Анелька тоже боле или мене побдила свое волненіе, хотя съ ея лица еще не совсмъ сошло выраженіе испуга. Я нашелъ силы предложить ей нсколько вопросовъ о здоровь матери, чтобы заключить наши отношенія въ какую-нибудь форму и сдлать ихъ насколько-нибудь сносными. До нкоторой степени это мн удалось. Она даже сказала мн: ‘Мама обрадуется, когда увидитъ тебя’. Я не поврилъ этому, но слушалъ ея голосъ съ закрытыми глазами, какъ самую сладкую музыку. Мало-по-малу мы разговорились. Тетка была въ превосходнйшемъ настроеніи, во-первыхъ, по поводу моего прізда, во-вторыхъ, потому, что ея свиданіе съ Кларой привело къ самымъ лучшимъ результатамъ: Клара общала ей дать концертъ. Сходя съ лстницы, тетушка столкнулась съ двумя дамами, патронессами другихъ благотворительныхъ учрежденій. Он опоздали,— и это-то собственно и приводило тетушку въ восторгъ. Она разспрашивала меня о Клар, которая произвела на нее самое лучшее впечатлніе. Въ конц завтрака, посл ряда вопросовъ, я долженъ былъ разсказать кое-что о своихъ путешествіяхъ. Тетушка удивлялась, зачмъ я былъ въ Исландіи, и, узнавъ все, что ее интересовало, сказала:

— Нужно быть отчаяннымъ человкомъ, чтобы хать туда.

— Да, я тогда чувствовалъ себя очень нехорошо, — отвтилъ я.

Анелька въ эту минуту взглянула на меня и въ ея глазахъ я замтилъ опять испугъ и нмую просьбу. Еслибъ она прямо рукой сжала мое сердце, то не могла бы стиснуть его сильнй. Чмъ больше я былъ подготовленъ, что она меня приметъ съ торжествующею холодностью, съ злорадствомъ надъ моимъ горемъ, съ презрительнымъ сознаніемъ своего преимущества, тмъ боле волновало меня и, вмст, пригибало къ земл это ангельское сочувствіе. Обманули меня вс мои разсчеты, вс предположенія. Я думалъ, что если она даже и не будетъ хотть показаться мн пани Кромицкой, то не съуметь сдлать этого, и оттолкнетъ меня, и поразитъ, а теперь она даже вовсе не похожа на замужнюю женщину. Это я долженъ былъ напоминать себ, что она замужемъ, но въ этихъ напоминаніяхъ не было ничего, кром неописуемаго терзанія.

У меня есть особенность: при всякомъ моральномъ страданіи бередить свои раны. Я и теперь хотлъ было сдлать тоже и начать разговоръ объ ея муж, но не могъ. Я чувствовалъ, что это будетъ жестокостью и профанаціей. Вмсто того, я выразилъ желаніе навстить пани Целину. Анелька вышла и вернулась черезъ минуту.

— Мама просить тебя сейчасъ,— сказала она.

Мы, вмст съ тетушкой, отправились на другую сторону дома. Я чувствовалъ потребность сказать Анельк какое-нибудь доброе слово, которое успокоило бы ее, но меня стсняло присутствіе тетки. Впрочемъ, это продолжалось не долго, и я ршилъ, что при тетк это даже лучше сдлать, и у самыхъ дцерей, ведущихъ въ комнату пани Целины, остановился.

— Дай мн руку, милая сестра…— сказалъ я.

Анелька протянула мн руку. Я чувствовалъ, что она признательна мн за слово: милая сестра, что огромная тяжесть спадаетъ съ ея сердца и что своимъ крпкимъ пожатіемъ она хочетъ сказать мн:

— О, будемъ друзьями, простимъ все другъ другу!

— Надюсь, что вы будете жить въ согласіи!— проворчала тетка при вид этой сцены.

— Будемъ, будемъ! онъ такой добрый!— отвтила Анелька.

И, дйствительно, въ эту минуту мое сердце было полно доброты. Войдя въ комнату пани Целины, я совершенно искренно и сердечно повидался съ нею. Она отвтила мн съ нкоторымъ принужденіемъ, было видно, что не бойся она обидть тетку, то обошлась бы со мной совсмъ холодно. Но я не ставилъ ей этого въ вину,— ея нерасположеніе ко мн было боле чмъ справедливо. Быть можетъ, въ ея ум образовалось убжденіе, что и въ продаж ея имнія я также виноватъ, что если бы въ своё время я былъ другимъ человкомъ, то дла приняли бы иной оборотъ.

Она очень измнилась. Давно уже она не встаетъ со своего кресла на колесахъ, на которомъ ее вывозятъ въ садъ въ погожіе дни. Ея и безъ того худощавое лицо кажется теперь почти восковымъ. По всему видно, что когда-то она была очень хороша и, вмст съ тмъ, несчастна въ теченіе всей своей жизни.

Я началъ разспрашивать ее о здоровь и выразилъ надежду, что возрождающее вліяніе весны возвратитъ и ей силы. Пани Целина слушала, грустно улыбаясь и покачивая головой, наконецъ, въ глазахъ ея показались дв крупныхъ слезы и медленно скатились по исхудалымъ щекамъ.

Она обратилась ко мн и спросила:

— Ты знаешь, что Глуховъ проданъ?

Очевидно, эта была мысль, которая не оставляла ее ни на минуту, ея вчное горе, ея мученіе, ея несчастіе.

Анелька, услыхавъ вопросъ матери, сразу вспыхнула. Не хорошій это былъ румянецъ, румянецъ стыда и гнва. Я поспшилъ ей на помощь:

— Знаю. Но это или можно возстановить, и тогда никто ничего не потеряетъ, а если это непоправимо, то нужно примириться съ Божьей волей.

Анелька посмотрла на меня благодарными глазами, а пани Целина сказала:

— Я уже не обольщаю себя надеждами.

Неправда: она обманывала себя. Ея глаза не сходили съ моихъ устъ, видимо, она ожидала слово, которое укрпило бы тлющую въ ней надежду. Мн хотлось быть великодушнымъ до конца и я сказалъ:

— Необходимости всякій долженъ уступить, и трудно кого-нибудь винить за это, но, съ другой стороны, я думаю, милая тетушка, что нтъ такихъ преградъ на свт, которыхъ нельзя было бы преодолть умньемъ и соотвтственными средствами.

Я началъ говорить, что слыхалъ о случаяхъ, когда продажа считалась недйствительною, вслдствіе ошибокъ или неточностей въ купчей. Кстати, это была неправда, но говоря такъ, я вливалъ бальзамъ въ сердце пани Целины. Я выступилъ также и на защиту Кромицкаго, не упоминая, однако, его имени.

Нужно сказать, наконецъ, правду. Великодушіе только отчасти диктовало мн мои слова, главнымъ же образомъ я говорилъ потому, что чувствовалъ, что привлекаю къ себ Анельку и предстаю предъ ней въ яркомъ свт доброты и благородства.

И Анелька? дйствительно, была мн благодарна. Когда мы съ тетушкой уходили, она побжала за нами и, протягивая мн руку, проговорила:

— Благодарю тебя за маму.

Вмсто отвта, я молча поднесъ ея руку къ своимъ губамъ. Тетушка тоже была тронута моею добротой. Разставшись съ нею, я пошелъ съ сигарою въ садъ, чтобы привести въ порядокъ свои впечатлнія и поладить со своими мыслями, но встртилъ въ саду молодаго доктора Хвастовскаго, совершающаго свою утреннюю прогулку. Такъ какъ мн хотлось всхъ обитателей Плошова привлечь на свою сторону, то я приблизился къ Хвастовскому и началъ, разспрашивать его о здоровь пани Целины со всмъ почтеніемъ, на которое можетъ разсчитывать знаніе и солидность. Я видлъ, что это сильно льстило доктору, черезъ минуту онъ отбросилъ свою демократическую бдительность, готовую въ каждую минуту распустить хохолъ на голов, и распространился о болзни матери Анельки съ тмъ торопливымъ жаромъ, какой обыкновенно проявляютъ молодые адепты науки, пока сомнніе не успло закоптить ихъ своимъ дымомъ. Говоря, онъ поминутно употреблялъ латинскіе термины, какъ будто говорилъ съ другимъ врачомъ. Его крпкая, здоровая фигура, его сила словъ и взгляда произвели на меня выгодное впечатлніе, я видлъ въ немъ воплощеніе той новой, совершенно непохожей на геніевъ безъ портфеля, генераціи, о которой когда-то такъ много наговорилъ мн Снятыньскій. Ходя по длиннымъ аллеямъ парка, мы завели, наконецъ, такъ называемый идейный разговоръ, заключающійся, какъ извстно, въ большой степени, въ цитированіи заглавій разныхъ книжекъ. Хвастовскій то, что знаетъ, конечно, знаетъ лучше меня, но я читалъ больше его и могу думать, что привелъ его въ изумленіе. По временамъ онъ смотрлъ на меня почти враждебно, какъ будто бы считалъ вторженіемъ въ чужія права то, что человкъ, котораго онъ занесъ въ число аристократовъ, позволяетъ себ знать такую-то книгу или такого-то автора. Вмсто этого, я очаровалъ его свободой моихъ воззрній. Правда, мой либерализмъ отличается уваженіемъ ко всякому мннію, потому что сомнвается во всемъ, однако, уже одно то, что человкъ, съ такимъ состояніемъ и положеніемъ, какъ я, не стоить на ретроградной точк зрнія, совершенно привлекло ко мн симпатіи молодаго радикала. Въ конц разговора мы чувствовали себя какъ люди, вполн объяснившіеся и понявшіе другъ друга.

Я думаю, что современемъ стану для доктора Хвастовскаго исключеніемъ изъ правила. Давно уже я замтилъ, что въ Польш какъ каждый шляхтичъ иметъ своего жида, котораго выдляетъ изъ общей кассы жидовъ, такъ у каждаго демократа есть свой аристократъ, къ которому онъ питаетъ особенную слабость.

При прощаньи я спросилъ Хвастовскаго о его братьяхъ. По его словамъ, одинъ изъ нихъ построилъ пивной заводъ въ Плошов, другой открылъ книжную торговлю учебниками въ Варшав, третьяго, окончившаго курсъ въ коммерческой школ, взялъ Кромицкій, въ качеств своего помощника, на Востокъ.

— Больше всего везетъ пивовару, — сказалъ молодой докторъ,— но вс мы работаемъ и, можетъ быть, до чего-нибудь и доработаемся. Счастье, что отецъ потерялъ состояніе, иначе мы сидли бы каждый на своемъ клочк земли и, въ конц-концовъ, разорились бы, какъ отецъ.

Несмотря на то, что мой умъ былъ не только занятъ, но даже прямо поглощенъ совсмъ другимъ, я слушалъ доктора съ нкоторымъ интересомъ. Вотъ, подумалъ я, люди не переученные, но, и во мрак не блуждающіе. Оказывается, что въ нашемъ краю есть люди, которые могутъ что-то длать, которые составляютъ здоровое звено между изнженностью и варварствомъ. Можетъ быть, такія наслоенія образуются только въ большихъ городахъ, можетъ быть, ихъ каждый день пополняютъ десятки сыновей разорившейся шляхты, которые по необходимости усвоиваютъ мщанскія традиціи труда и вносятъ въ него свои здоровые мускулы и нервы. Невольно припоминалось мн, какъ Снятыньскій кричалъ на меня съ верхней площадк лстницы: ‘Изъ васъ ничего не выйдетъ, но изъ вашихъ дтей могутъ еще выйти люди, — вы должны только для этого разориться, иначе и ваши внуки не примутся за работу!’ А вотъ сыновья пана Хвастовскаго взялись за нее и пробиваются въ свтъ при помощи силы только своихъ рукъ. И я, еслибъ у меня не было средствъ, также долженъ былъ бы взяться за что-нибудь и, можетъ быть, Выработалъ бы себ ту ршимость, которой мн недоставало въ жизни.

Докторъ простился со мной вскор, — ему нужно было навстить одного больнаго въ Плошов. Больной этотъ былъ дьячокъ, воспитанникъ варшавской семинаріи, сынъ одного изъ плошовскихъ крестьянъ. У него была чахотка въ послднемъ фазис. Тетка помстила его въ одномъ изъ своихъ флигелей и навщала каждый день вмст съ Анелькой. Узнавъ объ этомъ, я отправился къ нему и, вопреки моему ожиданію, вмсто умирающаго, нашелъ молодаго человка съ лицомъ худымъ, но румянымъ, полнымъ жизни и веселости. По мннію доктора, то была послдняя вспышка догорающей лампы. За молодымъ человкомъ ухаживала мать, которая излила на меня, по адресу тетки, такой потокъ благословеній, что, при желаніи, я могъ бы въ немъ утопиться.

Анелька сегодня не пришла навстить больнаго,— она все время пробыла у матери. Я видлъ ее только за обдомъ, при которомъ присутствовала и пани Целина,— ее каждый день привозятъ обдать на кресл. Очень естественно, что Анелька просидла цлое утро съ матерью, но мн почему-то показалось, что она избгаетъ встрчи со мной. Отношенія наши современемъ должны уясниться, но я понимаю, что на первое время должна проявляться нкоторая натянутость. У Анельки такое чуткое, впечатлительное сердце, что она съуметь держать себя съ тактомъ въ нашемъ ще котливомъ положеніи, но у ней нтъ той свтской опытности, которая позволяетъ человку держаться свободно при всякихъ, даме самыхъ трудныхъ условіяхъ. Такая опытность приходитъ съ лтами, когда живые источники чувствъ начинаютъ высыхать, а душа входитъ въ соглашенія съ вншними условіями жизни.

Съ своей стороны я далъ понять Анельк, что не питаю къ ней ни недовольства, ни ненависти, потому что такъ мн продиктовало сердце. Наконецъ, я не буду никогда говорить съ нею о прошломъ и поэтому сегодня не старался остаться съ нею одинъ-на-одинъ За вечернимъ чаемъ мы говорили о вещахъ, имющихъ общее значеніе, о томъ, что слышно у насъ и за границей. Тетка все разспрашивала о Клар, которая сильно ее заинтересовала, я сообщилъ что зналъ, и вскор нашъ разговоръ перешелъ на артистовъ вообще Тетушка, не отдавая себ отчета, почему, смотритъ на артистовъ, какъ на людей, которыхъ Господь Богъ сотворилъ только для того, чтобъ отъ времени до времени кто-нибудь показывалъ ихъ ві пользу бдныхъ. Я же утверждалъ, что артистъ, разъ онъ обладаетъ сердцемъ чистымъ, наполненнымъ не мелкимъ самолюбіемъ, а любовью къ искусству, можетъ быть самымъ счастливымъ человкомъ въ мір, ибо постоянно находится въ общеніи съ чмъ-то безконечнымъ и идеально-совершеннымъ. Все зло происходить изі жизни, изъ искусства вытекаетъ только счастье. Это, дйствительно, мое мнніе, подкрпленное многочисленными наблюденіями Анелька была на моей сторон и если я записываю нашъ сегодняшній разговоръ, то потому, что меня поразила одна деталь, незначительная для другихъ, но очень важная для меня. Когда мы говорили объ успокоивающемъ вліяніи искусства, Анелька сказала: ‘Музыка — это самое лучшее утшеніе’. Я увидалъ изъ этого, что она несчастна, и сама сознаетъ это. Наконецъ, для меня въ этомъ нтъ никакого сомннія.

Даже лицо ея не похоже на лицо счастливой женщины. Оно стало еще боле прекраснымъ, на немъ выражается спокойствіе, даже ясность, но спокойствіе холодное, не согртое внутреннею веселостью. Я замтилъ, что щеки ея покрылись легкимъ желтоватымъ оттнкомъ, точно слоновая кость. Я не спускалъ съ нея глазъ, и это доставляло мн невыразимое наслажденіе. Она все такая же, какою мн рисовали ее мои мечты, то же самое лицо, т же самыя длинныя рсницы, т же глаза, которые кажутся черными, хотя они и не черные на самомъ дл. Все въ ней привлекаетъ меня до такой степени, что, еслибъ я никогда не видалъ ее раньше и еслибъ ее поставили среди тысячи самыхъ прекраснйшихъ женщинъ и дали бы мн право выбора, я подошелъ бы прямо въ ней и сказалъ бы: вотъ моя избранница! Можетъ быть, есть на свт и боле прекрасныя, но нтъ такой, которая больше подходила бы въ идеалу женщины, живущему въ сердц каждаго мужчины, а она — прямое воплощеніе моего идеала. Кажется, она замтила, что я гляжу на нее и восхищаюсь.

Выхалъ я изъ Плошова въ сумерки. Я былъ такъ оглушенъ впечатлніями дня, и мои предположенія и надежды были до такой степери разбиты въ прахъ, что во время дороги не могъ, да и теперь не могу, по обычной привычк, углубиться въ самого себя. Я разсчитывалъ найти пани Кромицкую, а нашелъ Анельку. Вотъ фактъ. Одинъ Богъ знаетъ, какія послдствія могутъ выйти изъ этого для насъ обоихъ. Думая объ этомъ, я испытываю и величайшее счастье, и какъ будто чувство разочарованія. Теоретически я былъ правъ, предполагая, что посл замужства въ ней произойдетъ рядъ психическихъ перемнъ, которымъ подвергается каждая женщина, и могъ разсчитывать, что эта женщина дастъ мн понять, что довольна своимъ выборомъ. Нтъ на свт такой, которая отказала бы себ въ удовольствіи похвастаться собственнымъ счастьемъ… А такъ какъ я знаю самого себя, знаю свою впечатлительность и свои нервы, то готовъ присягнуть, что въ такомъ случа возвращался бы полный горечи, ироніи, гнва, но излеченный. А вышло все иначе, совсмъ иначе. Это существо обладаетъ такою безпредльною сердечною добротой, что всякая мра, которую я прилагалъ къ человческой доброт, оказывается недостаточной для нея. Что наступитъ вслдъ за этимъ, что будетъ со мной,— я не хочу и думать. Жизнь моя могла бы сплыть тихою и спокойною ркой въ то море, куда сплываетъ все, а теперь она водопадомъ свергается въ пропасть. Но пусть будетъ, что будетъ. Въ самомъ дурномъ случа я буду страшно несчастенъ, но я не почивалъ на розахъ и передъ тмъ, съ моею ужасною пустотой въ душ. Кажется, отецъ говорилъ мн, что изъ жизни должно что-нибудь вырости, потому что это право природы. Коли должно, такъ и выростетъ. Правда, что даже и въ пустын жизненныя силы, скрытыя въ ндрахъ земли, стремятся къ нему стройными стволами финиковыхъ пальмъ.

21 апрля.

Живу я какъ будто въ Варшав, но на самомъ дл четыре дня провелъ въ Плошов. Пани Целин лучше, за то дьячокъ Латышъ умеръ третьяго дня. Докторъ Хвастовскій называетъ его болзнь ‘великолпнымъ теченіемъ туберкулезнаго процесса’ и съ трудомъ скрываетъ свое удовольствіе, что конецъ этого великолпнаго теченія онъ предсказалъ чуть ли не за часъ. Мы навстили покойника за двнадцать часовъ до смерти. Онъ шутилъ съ нами и былъ полонъ надеждъ,— лихорадка его ослабла, что было, впрочемъ, слдствіемъ возростающей слабости. Вчера утромъ мы сидли съ Анелькой на балкон, когда пришла мать бднаго дьячка и начала разсказывать о его смерти съ обычною крестьянскою манерой, гд горе перемшивается съ полнйшимъ примиреніемъ съ совершившимся фактомъ. Я слушалъ съ сочувствіемъ и, вмст съ тмъ, съ любопытствомъ, потому что, при столкновеніи съ народомъ, я обращалъ на него мало вниманія. Какимъ страннымъ языкомъ говорятъ эти люди! Старая крестьянка на наше привтствіе упала намъ въ ноги, а потомъ, прикрывъ глаза ладонью, начала голосить:

— О, Іисусъ сладчайшій, о Пресвятая Марія! Умеръ мой родименькій, умеръ! Къ Богу ушелъ, не хотлъ оставаться съ отцомъ, съ матерью. И никакое лкарство не помогло. И вино ему давали понапрасну.— и вино не помогло. О, Іисусе сладчайшій!

Въ голос ея слышалось неподдльное материнское горе, но, вмст съ тмъ, было видно, что она какъ будто исполняетъ какой-то давно заученный обрядъ. Я до сихъ поръ не слыхалъ, какъ плачутъ крестьянки посл смерти ближнихъ, но увренъ, что вс они плачутъ одинаково, подчиняясь какому-то деревенскому установленію.

Анелька, со слезами на глазахъ и чисто-женскимъ, мягкимъ сочувствіемъ, начала разспрашивать о подробностяхъ смерти, догадываясь, что разсказъ доставитъ облегченіе бдной женщин. И, дйствительно, старушка начала разсказывать чуть не съ жаромъ:

— Когда батюшка ушелъ отъ него со св. причастіемъ, я говорю ему: умрешь ли ты, не умрешь, воля Божья! Ты хорошо приготовился къ смерти, теперь усни. Онъ говоритъ: хорошо!— и задремалъ, и я задремала, а то, видитъ Богъ, три ночи безъ сна промаялись. Только при первыхъ птухахъ пришелъ мой старикъ и разбудилъ меня,— а онъ все спитъ и спитъ. Я говорю старику: охъ, не померъ ли онъ? Старикъ говоритъ: можетъ, и померъ,— тронулъ его, а онъ проснулся и говоритъ: мн легче. Полежалъ чуть-чуть и началъ усмхаться. Какъ я увидла это, такъ меня злость взяла, я и говорю: ты чего же надъ горемъ моимъ смешься? А это онъ смерти своей усмхался, началъ тяжело дышать, а къ разсвту и Богу душу отдалъ.

Тутъ она снова начала стонать, а потомъ предложила намъ сходить посмотрть на покойника. Она одла его и теперь онъ лежатъ ‘красавчикъ, какъ картинка писанная’. Анелька готова была пойти съ ней, но я удержалъ ее, наконецъ, баба скоро забыла о своемъ предложеніи и перешла опять къ своему несчастію. Мужъ ея былъ когда-то зажиточнымъ человкомъ, но все истратилъ на образованіе сына. Землю продали сосдямъ десятину за десятиною, теперь осталась у нихъ одна хатка, а земли нтъ. Тысячу двсти рублей истратили. Думали, что подъ старость сынъ ихъ пріютить, а сына-то Богъ прибралъ. Старушка съ чисто-крестьянскою покорностью сообщила намъ, что они уже уложились съ мужемъ, что сейчасъ же посл похоронъ пойдутъ ‘съ рукой’. Казалось, это ее ни мало не устрашало,— напротивъ, она говорила объ этомъ съ чувствомъ затаеннаго самодовольства и боялась только, какъ бы ее не задержали въ волостномъ суд съ свидтельствомъ. Въ ея разсказ тысячи реальныхъ мыслей мшались съ воззваніями къ Господу Іисусу и Матери Божьей, со слезами и вздохами.

Анелька побжала въ комнату и черезъ минуту возвратилась съ деньгами, но мн пришла въ голову другая мысль, которая показалась мн очень удачной. Я удержалъ руку Анельки и спросилъ у старухи:

— Такъ вы истратили тысячу рублей на воспитаніе сына?

— Тысячу двсти, пане. Мы думали, что когда онъ будетъ пробощемъ, то пріютитъ насъ у себя въ дом, но Богъ судилъ намъ не ксёндзовскій домъ, а церковную паперть.

— Я вамъ подарю эти тысячу двсти рублей. Обзаведитесь опять хозяйствомъ и живите себ спокойно.

Я сдлалъ бы это тотчасъ, но у меня не было съ собой денегъ. Впрочемъ, я могъ взять ихъ изъ тетушкиной кассы, и потому приказалъ старух придти черезъ часъ. Она была такъ изумлена, что долго смотрла на меня вытаращенными глазами, а потомъ съ крикомъ упала мн въ ноги. Вскор она оправилась,— ей нужно было поскорй бжать къ мужу, сообщить ему добрую всть. Мы остались съ Анелькой вдвоемъ. Она тоже была взволнована, тоже въ первую минуту не находила словъ, но потомъ начала повторять:

— Какой ты добрый, какой ты добрый!,

Но я пожалъ плечами и отвчалъ Анельк такимъ тономъ, какъ будто бы говорилъ о совершенно обыкновенномъ дл:

— Я, милая Анелька, сдлалъ это вовсе не по доброт, не изъ сочувствія къ людямъ, которыхъ вижу въ первый разъ въ жизни. Я сдлалъ это единственно потому, что ты интересуешься ими, и думаю, что этимъ доставилъ теб удовольствіе. Иначе я отдлался бы отъ нихъ какимъ-нибудь незначительнымъ пожертвованіемъ.

Говоря такъ, я говорилъ истинную правду. Люди эти занимали меня столько же, сколько всякій другой нищій, но я потратилъ бы вдвое, втрое больше, чтобъ сдлать удовольствіе Анельк. При томъ, я сказалъ ей это нарочно, потому что отлично понималъ, какое впечатлніе подобныя слова производятъ на женщиу, они не имютъ формы признанія въ любви, но значатъ почти столько же, сколько признаніе. Это почти тоже, какъ еслибъ я сказалъ ей: для тебя я сдлалъ бы все, потому что ты для меня — все. И, что больше, никакая женщина не можетъ отвергать подобныхъ признаній и не иметъ права обижаться на нихъ. Кром того, мн хотлось намекнуть Анельк на мои чувства къ ней.

Я смягчилъ только скрытый смыслъ моихъ словъ тмъ, что говорилъ такимъ тономъ, какъ будто рчь шла о самой обыкновенной вещи, о которой и разговаривать не стоитъ. Анелька, однако, поняла все, опустила глаза и не знала, что отвтить мн. Съ величайшимъ замшательствомъ она, все-таки, сказала, что должна идти къ матери, и оставила меня одного.

Я сознаю совершенно ясно, что, поступая такимъ образомъ, я вселяю въ душу Анельки мысли, чуждыя ей, тревожныя мысли. Но съ удивленіемъ я вижу, что если, съ одной стороны, это возмущаетъ мою совсть, пробуждаетъ тревожное опасеніе за спокойствіе существа, за которое я отдалъ бы всю свою жизнь, то, съ другой, доставляетъ мн какую-то кровожадную радость, какъ будто я удовлетворяю врожденному человку инстинкту разрушенія. Я также убжденъ, что тутъ мн ни въ чемъ не могутъ помочь ни сознаніе творимаго мною зла, ни застарлые, наслдственные предразсудки. У меня черезъ-чуръ слабый характеръ, чтобы я умлъ и могъ остановиться на этой дорог, въ особенности при наличности того непреоборимаго, неизъяснимаго очарованія, которое производитъ на меня эта женщина. Вотъ теперь-то я ужь несомннно похожъ на того индйца, который попалъ въ водоворотъ, сложилъ свои весла и отдался во власть теченія. Я даже не думаю о своихъ винахъ, о томъ, что все могло бытъ иначе, что мн нужно было только протянуть руку, чтобы добыть ту женщину, о которой я теперь говорю самому себ: для кого стоитъ жить, если не для нея? кого стоитъ любить, если не ее? Я впадаю въ детерминизмъ и часто мн кажется, что иначе быть не могло, что моя неспособность къ жизни вырабатывалась цлыми поколніями, которыя давно уже исчерпали запасъ жизни, что я такимъ былъ и такимъ есть, какимъ долженъ быть и буду, и что мн ничего не осталось, какъ сложить весла.

Сегодня утромъ мы съ теткой и Анелькой были на похоронахъ молодаго дьячка. Погода стояла все время благопріятная, похороны происходили утромъ и не утомили дамъ,— костелъ и кладбище недалеко отъ дома. Странное зрлище представляетъ деревенская погребальная процессія, начиная съ ксёндза и гроба на телг и кончая тсною толпой крестьянъ и крестьянокъ. Все это поетъ необычайно унылыя псни, напоминающія халдейскую музыку. Въ конц процессіи мужчины и женщины разговариваютъ какимъ-то соннымъ, тягучимъ голосомъ, начиная почти каждую фразу словами: ‘охъ, вы мои!…’ Выраженіе это я слышалъ каждую минуту. Одинаково странное впечатлніе во время такого обряда, какъ похороны, производитъ яркій цвтъ платковъ на головахъ двушекъ. Мы шли по рябиновой алле до костела и когда процессія входила на освщенное мсто, эти платки — желтые, красные, синіе — такъ весело пестрли на солнц, что еслибъ не ксёндзъ, еслибъ не телга съ гробомъ, нашу процессію можно было бы принять за свадебную. Я замтилъ также, съ какимъ удовольствіемъ деревенскіе люди идутъ за гробомъ. Вообще, смерть не производитъ на нихъ сильнаго впечатлнія, можетъ быть, они видятъ въ ней вчный отдыхъ. Когда мы остановились у могилы, я только на немногихъ лицахъ замтилъ вниманіе и серьезность,— ни малйшей тни, ни малйшаго слда думы, что это — неумолимый конецъ жизненной трагедіи, за которымъ слдуетъ какой-то страшный и никому невдомый эпилогъ. Я смотрлъ на Анельку въ то время, когда она наклонилась взять горсть земли, чтобы бросить на крышку гроба. Она была немного блдне обыкновеннаго, а такъ какъсолнце свтило ей прямо въ лицо, то по немъ можно было читать, лакъ по раскрытой книг..

Я готовъ былъ поклясться, что въ эту минуту она думаетъ о своей смерти. Мн показалось это просто невозможнымъ, какою-то дикою, уродливою мыслью, чтобъ это лицо, полное такой свжей молодости, бьющей изъ каждой черты, могло когда-нибудь поблть, окаменть, покрыться оттнкомъ могильной темноты.

И я почувствовалъ, какъ холодъ сковалъ вс мои мысли. Пришло мн въ голову, что первый обрядъ, на которомъ мы присутствуемъ съ Анелькой въ Плошов, — похороны. Какъ смертельно больной человкъ, который утратилъ вру въ научную медицину, готовъ поврить въ снадобье знахаря, такъ смертельно больная, во всемъ сомнвающаяся душа готова увровать даже въ предразсудки. Очевидно, никто не стоитъ такъ близко къ бездн мистицизма, какъ безпощадный скептикъ. Т, которые усомнились въ идеалахъ религіозныхъ и соціальныхъ, т, которые утратили вру въ могущество знанія и человческаго разума,— вся эта масса людей, по большей части развитыхъ, сбившаяся съ дороги, лишенная всякихъ догматовъ, всякихъ надеждъ, теперь все боле и боле погружается во мглу мистицизма. Онъ выступаетъ повсюду съ обычно силой реакціи противъ теперешней жизни, основывающейся на положительномъ ограниченіи человческой мысли, на подавленіи идеаловъ, на погон за наслажденіями. Человческій духъ начинаетъ разрушать зданіе, въ которомъ ему велли жить, потому что зданіе это во всхъ отношеніяхъ напоминаетъ биржу. Кончается одна эпоха, наступаетъ какая-то эволюція. Не разъ приходило мн въ голову и приводило меня въ изумленіе, что, напримръ, новые великіе романисты даже сами не знаютъ, какъ мало имъ недостаетъ, чтобы сдлаться мистиками. Нкоторые, впрочемъ, поняли, что обратились въ мистиковъ, и открыто признаются въ этомъ. Почти въ каждой книжк, которую я раскрывалъ въ послднее время, я видлъ не душу человческую, не волю и личныя страсти, а какія-то общія фатальныя силы, независящія отъ отдльныхъ явленій, живущія сами въ себ, какъ гётевскія матери.

Что касается меня, то, вроятно, и я на границ. Я вижу это и не боюсь. Пропасть притягиваетъ,— меня лично притягиваетъ такъ сильно, что, если бы можно было, я сейчасъ же спустился бы на самое дно, и спущусь, когда будетъ можно.

28 апрля.

Упиваюсь жизнью въ Плошов, лицезрніемъ Анельки и забываю, что она принадлежитъ другому. Тотъ Кромицкій, который сидитъ гд-то въ Баку или еще дальше, кажется мн какимъ-то фантастическимъ существомъ, лишеннымъ всякой реальности, какимъ-то зломъ, которое рано или поздно должно придти, какъ, напримръ, придетъ смерть, а о смерти не могу же я думать постоянно. По вчера я вспомнилъ и о memento mori. На первый взглядъ пустая и обыденнйшая вещь! Утромъ, за чаемъ, Анелька получила два письма. Тетка спросила, не отъ мужа ли? Анелька отвтила: ‘да’. Услыхавъ это, я испыталъ такое впечатлніе, которое долженъ испытывать осужденный, который наканун казни видитъ сонъ и котораго на самомъ интересномъ мст будятъ, потому что пришло время стричь волосы и идти подъ ножъ гильотины. Я сразу увидалъ съ небывалою до сихъ поръ ясностью всю силу моего несчастія. Это зловщее предчувствіе осталось во мн на цлый день, тмъ боле, что тетушка, казалось, поклялась меня мучить.

Анелька хотла отложить чтеніе письма до конца завтрака, но тетка приказала читать сейчасъ же, а потомъ начала разспрашивать, какъ поживаетъ Кромицкій.

— Благодарю, тетя, хорошо,— отвтила Анелька.

— А какъ идутъ его дла?

— Слава Богу! Пишетъ, что не ожидалъ такого успха.

— Когда возвратится?

— Говорить, что какъ только будетъ можно.

И я, съ моею впечатлительностью, долженъ былъ выслушать столько вопросовъ и столько отвтовъ! Если бы тетка съ Анелькой завели какой-нибудь неправдоподобный, циническій разговоръ, то и онъ меньше истерзалъ бы мои нервы. Въ первый разъ по прізд въ Плошовъ я почувствовалъ къ Анельк злобу и негодованіе. ‘Имй же, по крайней мр, хоть каплю милосердія, не распространяйся при мн объ этомъ человк, не благодари за вопросъ о его здоровь и не говори: слава Богу!’ — подумалъ я про себя. Тмъ временемъ она вскрыла другое письмо, посмотрла на дату, сказала: ‘Это старое’,— и начала читать. Я посмотрлъ на ея наклоненную голову, на проборъ ея волосъ и мн казалось, что это чтеніе длится несносно долго. Я понялъ сразу, что этихъ людей, то-есть ее и Кромицкаго, соединяетъ цлый міръ общихъ интересовъ и цлей, что они связаны неразрывными узлами, что, въ силу неизбжныхъ условій, они должны все боле и боле чувствовать эту связь и взаимную принадлежность другъ другу. Я понялъ, что стою и буду стоять вн ея души, хотя бы даже мн удалось завоевать ея взаимность. До сегодня я только чувствовалъ глубину моего горя такъ, какъ можно чувствовать пропасть подъ завсой густаго тумана. Теперь туманъ разсялся и я увидлъ бездну во всемъ ея грозномъ величіи. Въ особенностяхъ моей организаціи лежитъ то, что чмъ сильне давленіе испытываю я, тмъ сильне во мн проявляется сопротивленіе. Моя любовь до сихъ поръ не смла хотть чего-нибудь, но въ эту минуту зависть начала страстно желать уничтоженія и попранія всхъ этихъ неумолимыхъ правъ, этихъ узловъ и этой зависимости. Анелька читала не боле двухъ минутъ, но и въ это время я прошелъ всю шкалу терзаній, тмъ боле, что, какъ обыкновенно, меня удручали и другія мысли, касающіяся анализа и критики моихъ страданій. Я говорилъ себ, что это возбужденіе и горечь, которую я испытываю, носятъ смшной характеръ женскаго каприза, дальше я думалъ, что съ такими нервами нельзя жить и, наконецъ, поставилъ себ такой вопросъ: если столь простыя вещи, какъ то, что мужъ пишетъ жен, а она читаетъ его письма, приводятъ тебя къ полному разстройству нравственнаго равновсія, то что же будетъ, когда онъ прідетъ сюда и ты будешь каждую минуту видть и убждаться въ ихъ вчной принадлежности другъ другу?

Я отвчалъ себ: ‘я убью его!’ — и вмст съ этимъ чувствовалъ всю смхотворность и глупость этого отвта.

Легко понять, что подобные вопросы не успокоивали меня. Анелька, прочтя письмо, сейчасъ же замтила, что я нахожусь въ ненормальномъ состояніи, и начала бросать на меня безпокойные взгляды. Это одна изъ тхъ нжныхъ организацій, которыя требуетъ вокругъ себя атмосферы пріязни, иначе имъ становится и дурно, и страшно. Происходитъ это изъ неизмримой чуткости сердца. Я понимаю, что въ то время, когда старикъ Хвастовскій обдалъ не у сына-пивовара, а въ плошовскомъ дом, и тетушка грызлась съ нимъ ежедневно, Анелька, прежде чмъ удостоврилась въ благодушіи этой грызни, боялась и не могла выносить ее равнодушно. Теперь Анельку, очевидно, обезпокоило мое возбужденіе, хотя она и не могла понять его причины. Она спросила меня о концерт Клары, а глаза ея прямо говорили: что съ тобой?

Я отвчалъ ей холоднымъ взглядомъ, я не могъ простить ей ни этихъ писемъ, ни разговора съ теткой. Сейчасъ же посл чая я всталъ и заявилъ, что долженъ хать въ Варшаву.

Тетка хотла, чтобъ я остался обдать, и посл обда, согласно первоначальному договору, вмст хать на концертъ. Но я отвтилъ, что у меня въ Варшав есть дла, не терпящія отлагательства, на самомъ же дл мн хотлось остаться одному.

— Мн хотлось бы какъ-нибудь отблагодарить нашу артистку,— сказала тетушка,— и я все думаю, не пригласить ли ее на одинъ день въ Плошовъ.

Очевидно, тетушка считаетъ приглашеніе въ Плошовъ такою великою наградой, что раздумываетъ, не будетъ ли это для Клары черезъ-чуръ много.

Черезъ минуту она прибавила:

— Если бы я была уврена, что эта особа принадлежитъ къ хорошему обществу…

— Госпожа Гильстъ — другъ румынской королевы,— перебилъ я нетерпливо,— и каждый годъ проводитъ у нея нсколько недль. Если для кого-нибудь и будетъ честь, то, конечно, для насъ.

— Ну, ну!— проворчала тетка.

При прощаньи я обратился къ Анельк:

— А ты собираешься съ тетушкой на концертъ?

— Я должна быть при мам и, кром того, мн нужно писать письма.

— О, если дло идетъ о чувствахъ тоскующей супруги, то я не мшаю.

Въ первую минуту иронія этихъ словъ принесла мн облегченіе. Пусть знаетъ, что я ревнивъ, она, какъ ея мать и тетушка, и принадлежитъ къ числу женщинъ ангельскаго сорта, не допускающихъ существованія зла. Пусть она пойметъ, что я люблю ее, пусть эта мысль войдетъ внутрь ея, пусть она освоивается съ этимъ понятіемъ, пусть начнетъ тревожиться, бороться съ нимъ. Внести въ ея душу такой чуждый ей, разлагающій элементъ, такой ферментъ… да это уже почти побда. Посмотримъ, что будетъ дальше!

Облегченіе было минутное, но сильное, похожее на злорадство. Но въ экипаж меня охватило недовольство самимъ собою и гнвъ. Недовольство происходило отъ того, что я понималъ, что все сказанное и передуманное мною мелочно, основано на игр исковерканныхъ нервовъ, прилично боле истерической женщин, чмъ мужчин. Дурно я себя чувствовалъ по дорог въ Варшаву, гораздо хуже, чмъ въ тотъ разъ, когда халъ въ Плошовъ по возвращеніи изъ-за границы. Я остановился на мысли, что та страшная неспособность къ жизни, которая тяготетъ, какъ фатумъ, надъ людьми, подобными мн, а надо мною въ особенности, зависитъ отъ того, что женскій элементъ въ нашихъ характерахъ преобладаетъ надъ мужскимъ. Я не хочу сказать, чтобы мы были физически женственными, трусами, людьми безъ энергіи. Нтъ, тутъ дло не въ томъ, предпріимчивости и отваги у насъ если не больше, то и не меньше, чмъ у другихъ, каждый изъ насъ готовъ ссть на неосдланнаго коня и хать, куда нужно. Но съ психической точки зрнія о каждомъ изъ насъ можно было бы сказать она, а не онъ. Въ нашемъ духовномъ устройств — отсутствіе спокойнаго, синтетическаго равновсія, презрнія къ мелочамъ. Всякій вздоръ насъ разстроиваетъ, огорчаетъ, лишаетъ спокойствія, вслдствіе чего на каждомъ шагу мы жертвуемъ вещами неизмримо важными вещамъ неизмримо ничтожнымъ. Доказательство — мое прошлое. Вдь, я пожертвовалъ невыразимымъ счастьемъ всей жизни, своею будущностью и будущностью любимой женщины только потому, что въ письм тетки упоминалось о намреніи какого-то Кромицкаго присвататься къ Анельк. Нервы мои закусили удила и понесли меня туда, куда я вовсе не хотть. Это было ничто иное, какъ проявленіе болзни воля. Но такою болзнью страдаютъ только он, а не они. Что-жь удивительнаго, что и теперь я дйствую какъ истерическая женщина? Это — несчастіе, которое я принесъ съ собою на свтъ, которое вырабатывалось рядомъ поколній, съ прибавкой всхъ условій жизни, какою мы должны жить.

Однако, это снятіе отвтственности съ себя не принесло мн никакого утшенія. Я намревался навстить Клару, но у меня страшно разболлась голова и прошла только вечеромъ, передъ самымъ пріздомъ тетки.

Тетка нашла меня уже одтымъ и мы вскор отправились на концертъ, который удался во всхъ отношеніяхъ. Слава Клары привлекла весь литературный и музыкальный міръ, а благотворительная цль концерта — представителей высшаго общества. Я нашелъ множество своихъ знакомыхъ, между прочимъ, Снятыньскихъ. Зала была набита биткомъ, но я былъ такъ злобно настроенъ, нервы мои такъ разыгрались, что меня все сердило. Не знаю почему во мн возникло опасеніе, что Клара потерпитъ фіаско. Случилось такъ, что какая-то афиша зацпилась за отдлку ея платья и Клара протащила ее по полу вплоть до самой эстрады. Мн показалось, что это длаетъ ее смшною. Сама она, одтая до-бальному, отдленная отъ чернаго фона толпы пустымъ пространствомъ эстрады, производила на меня впечатлніе скоре совершенно чуждой мн артистки, чмъ короткой знакомой и пріятельницы. Невольно спрашивалъ я себя, неужели это та самая Клара, съ которой меня связывала такая сердечная дружба? Наконецъ, привтственные апплодисменты смолкли. На лицахъ появилось то серьезное вниманіе, при помощи котораго люди, не имющіе ни малйшаго понятія объ искусств, притворяются знатоками и судьями. Клара сла за фортепіано, и хотя я былъ золъ на нее, какъ и на весь свтъ, но долженъ былъ признать въ душ, что голова ея обладаетъ благородными чертами, складъ фигуры артистическій, полный простоты, безъ тни вычурности. Она стала играть концертъ Мендельсона, который я знаю наизусть, и потому ли, что она знала всю величину предъявляемыхъ къ ней требованій, потому ли, что была взволнована необыкновенно радушнымъ пріемомъ, но начала слабе, чмъ и ожидалъ. Мн сдлалось еще хуже, я съ удивленіемъ посмотрлъ на Клару и глаза наши на одно мгновеніе встртились. Выраженіе моего лица окончательно смутило ее и я снова услыхалъ нсколько аккордовъ, блдныхъ, безъ надлежащей силы и экспрессіи. Я былъ почти увренъ въ ея фіаско. Никогда фортепіано не казалось мн настолько никуда негоднымъ концертнымъ инструментомъ. Прошло нсколько минутъ и Клара понемногу ободрилась, но, все-таки, по моему мннію, играла довольно плохо. Меня чрезвычайно удивило, когда, по окончаніи пьесы, раздались такія рукоплесканія, какихъ я никогда не слыхалъ даже въ Париж, гд Клару принимали съ необыкновеннымъ энтузіазмомъ. Музыканты встали съ своихъ мстъ и разговаривали съ газетными репортерами, на ихъ прояснившихся лицахъ виднлось удовольствіе. Рукоплесканія продолжались долго, пока Клара не появилась на эстрад. Она вышла съ опущенными глазами, а я, умющій читать по ея лицу, безъ труда прочелъ: ‘Вы очень добры, благодарю васъ, но я играла плохо и мн хочется плакать!’ Я тоже хлопалъ, за что получилъ короткій, полный упрека, взглядъ. Клара настолько любитъ музыку, что ее не могутъ удовлетворить незаслуженныя рукоплесканія. Я почувствовалъ къ ней сожалніе, хотлъ пойти къ ней и сказать нсколько словъ въ утшеніе, но несмолкающія ‘браво’ не давали ей сойти съ эстрады. Она снова сла за фортепіано и заиграла Cis-мольную сонату Бетховена, которой въ программ не было.

По моему мннію, нтъ на свт произведеніямъ которомъ бы такъ ясно было видна душа, терзаемая какимъ-то трагическимъ безпокойствомъ. Я говорю собственно о третьей части сонаты — presto agitato. Очевидно, это настроеніе соотвтствовало взволнованному настроенію Клары и гармонировало съ моимъ такъ, что я во всю свою жизнь не слыхалъ такого исполненія Бетховена и никогда такъ ясно не понималъ его. Я не музыкантъ, но думаю, что и присяжные музыканты до сего дня не знали, что заключается въ этой сонат. Я не могу найти друтаго опредленія для обрисовки впечатлнія, которое испытывали вс бывшіе на этомъ концертъ, какъ слово угнетеніе. Получалось такое впечатлніе, будто происходитъ что-то мистическое, является видніе какой-то дикой пустыни, безформенной, еле освщенной смутнымъ свтомъ мсяца, посреди которой кричитъ, рыдаетъ и рветъ на себ волосы безнадежное отчаяніе. Это было и страшно, и, вмст съ тмъ, захватывало вниманіе,— никогда еще музыка не граничила такъ близко съ абсолютнымъ. Со мною чуть не сдлалась галлюцинація. Мн казалось, что въ этой пустын, въ этомъ замогильномъ мрак я отыскиваю кого-то, боле дорогаго мн, чмъ вся вселенная, безъ котораго я жить не умю, не могу, не хочу, и ищу съ убжденіемъ, что долженъ длать это цлую вчность и что никогда его не найду. У меня такъ стиснуло сердце, что мн не хватало дыханія, я не обращалъ ни малйшаго вниманія на вншнюю сторону исполненія, которое несомннно доходило до высшей степени совершенства. Вся зала находилась подъ такимъ же впечатлніемъ, не исключая самой Клары. Она окончила играть и съ минуту просидла неподвижно съ глазами, поднятыми кверху, съ полураскрытыми устами и поблднвшимъ лицомъ. И это не былъ концертный эффектъ, это было простое, не подвергающееся никакому сомнмію вдохновеніе, доходящее до самозабвенія. Въ зал царствовала мертвая тишина, какъ будто люди ожидали еще чего-то, какъ будто онмли отъ горя или ловили послднее эхо того рыдающаго отчаянія, которое подхватилъ и унесъ замогильный вихрь. А потомъ началось что-то такое, чего, по всей вроятности, не бывало ни на какомъ концерт. Поднялся такой крикъ, какъ будто слушателямъ грозила какая-то катастрофа. Нсколько репортеровъ и музыкантовъ приблизилось къ эстрад. Я видлъ головы, наклоняющіяся къ рукамъ Клары. На глазахъ у нея были слезы, но лицо вдохновенное, ясное и спокойное. Я пошелъ вмст съ другими пожать ей руку.

Съ первой минуты нашего знакомства до сегодняшняго вечера Клара всегда говорила со мной по-французски, но сегодня спросила по-нмецки:

— Haben sie mich verstanden?

— Ja,— отвтилъ я,— und Ich var sehr unglcklich.

Я говорилъ правду. Продолженіе концерта было для Клары однимъ огромнымъ тріумфомъ. По окончаніи Снятыньскіе взяли ее къ себ на вечеръ. Я не хотлъ хать и, воротившись домой, чувствовалъ себя настолько утомленнымъ, что, не раздваясь, бросился на диванъ и пролежалъ боле часу. Только за минуту до того, чтобы зассть за дневникъ, я замтилъ, что думаю все о похоронахъ дьячка, объ Анельк и о смерти. Наконецъ, я приказалъ подать себ огонь и взялся за перо.

28 апрля.

Письма Кромицкаго до такой степени угнетающе подйствовали на меня, что это впечатлніе продолжается до сихъ поръ. Мой неосновательный гнвъ на Анельку почти проходитъ, чмъ больше я чувствую, что обошелся съ ней грубо, тмъ большее сокрушеніе овладваетъ иною и тмъ съ большею нжностью я думаю о ней. Но за то я все ясне и ясне вижу, какъ неумолимо соединяетъ этихъ людей сама сила фактовъ. Со вчерашняго дня я весь въ когтяхъ этой мысли, поэтому я не похалъ сегодня въ Плошовъ. Тамъ мн нужно наблюдать за собой, быть спокойнымъ или притворяться спокойнымъ, а въ настоящую минуту я не способенъ на это. Все, что находится внутри меня: мысли, чувства, впечатлнія,— все подняло знамя бунта противъ того, что совершилось. Я не знаю, можетъ ли существовать положеніе боле отчаянное, чмъ не соглашаться съ чмъ-либо, протестовать каждою фиброй мозга и сердца и, вмст съ тмъ, передъ лицомъ совершившагося факта чувствовать себя безсильнымъ. Я понимаю только, что это лишь предвкушеніе того, что меня ожидаетъ. Но длать нечего. нечего! Она вышла замужъ, она — пани Кромицкая, принадлежатъ ему и будетъ принадлежать всегда, я же не могу съ этимъ примириться, потому что, примирившись, перестану существовать, и, все-таки, примириться я долженъ. Съ одинаковымъ результатомъ я могъ бы протестовать противъ притяженія земли, какъ противъ такого порядка вещей, въ силу котораго женщина, вышедшая замужъ, принадлежитъ своему мужу. Ну, и что же, примириться съ такимъ порядкомъ?… Поможетъ ли мн пустое, глупое, безсмысленное слово ‘примирись’, если во всемъ моемъ существ нтъ ни одного атома примиренія? По временамъ мн приходитъ въ голову желаніе ухать, но я отлично знаю, что помимо этой женщины весь свтъ для меня иметъ значенія столько же, сколько смерть, то-есть значеніе пустоты,— боле того, я очень хорошо знаю, что не уду, потому что не найду въ себ настолько силы. Не разъ какое-то предчувствіе шептало мн, что человческое горе можетъ быть больше человческаго представленія о немъ, и что можетъ быть такое состояніе, въ которомъ мысли о гор кончаются, а оно, какъ море, разливается все шире и шире. Въ эту минуту мн кажется, что я плыву по этому морю.

И, все-таки, нтъ. Есть что-то, что остается у меня. Я читалъ когда-то въ дневник Амьеля, что тло — это мысль, сгущенная до состоянія матеріи. Но мысль можетъ оставаться въ положеніи оторванной отъ почвы, а чувство — нтъ. Теоретически мн это было знакомо и раньше, но только теперь я проврилъ это на самомъ себ. Со времени моего возвращенія въ Плошовъ вплоть до этой минуты я не сказалъ себ ясно и опредленно, что жажду взаимности Анельки, но это былъ вопросъ словъ. Въ дйствительности я зналъ о томъ, что хочу ее, и хотлъ. Каждый мой взглядъ, каждое слово, вс поступки были направлены къ этой цли. Чувство, которое не одинаково съ желаніемъ и дломъ,— ничто. Пусть же это слово будетъ произнесено: хочу!— хочу для Анельки стать наиболе желаннымъ и наиболе любимымъ существомъ, какимъ она для меня, хочу обладать ея взаимностью? всми ея мыслями, ея душой, и не думаю ставить границы моимъ желаніямъ. Я сдлаю все, что подскажетъ мн сердце, воспользуюсь всми средствами, которыя мой разумъ признаетъ боле дйствительными, чтобы завоевать ее. Я отниму у Кромицкаго изъ Анельки столько, сколько буду имть возможности, и возьму ее всю, если только она согласится на это. Такимъ образомъ, я буду имть цль въ жизни, буду знать, для чего встаю утромъ, для чего мъ, для чего сплю. Вполн счастливымъ я не буду,— для этого ее не только нужно всецло присвоить себ, но еще отомстить тому за то, что онъ обладалъ ею, но, все-таки, у меня будетъ чмъ жить. Въ этомъ мое спасеніе. И это не ршеніе, принятое въ послднюю минуту,— это только словесное опредленіе всхъ силъ, которыя реагируютъ во мн, той воли и тхъ желаній, которыя лежатъ въ природ моего чувства и составляютъ неотдлимую часть его существа.

Свои предразсудки я развю на вс четыре стороны. Опасеніе, что Анелька будетъ несчастна, когда полюбить меня, должно отступить предъ великою, какъ великъ весь Божій міръ, правдой, что уже одно присутствіе любви въ сердц совершенно наполняетъ жизнь, даетъ ей пищу и содержаніе и стоитъ во сто тысячъ разъ больше, чмъ жизненная пустота и ничтожество.

Тысячу лтъ тому назадъ знали уже, что добрымъ и моральнымъ можно считать только то, что укрпляетъ жизнь, а пустота и ничтожество лежатъ въ предлахъ зла. Минута, въ которую эта дорогая головка склонится ко мн на грудь, когда милыя уста прильнутъ къ моимъ устамъ, будетъ минутою торжества добра и правды.

Посреди сомнній, окутывающихъ мой мозгъ, эта правда одна ясно свтитъ, только о ней одной я могу сказать: врю, что это такъ. Я нашелъ, наконецъ, что-то достоврное въ жизни. Я знаю, какая пропасть лежитъ между этою моею врой и условною моралью, выработанною для повседневнаго человческаго обихода, я знаю, что этотъ міръ будетъ Анельк казаться чужимъ, устрашать ее, но я возьму ее за руку и поведу туда, потому что съ искреннимъ убжденіемъ могу сказать ей: тамъ живутъ добро и правда.

Я подкрпляюсь этими мыслями, но, все-таки, большая часть дня прошла для меня не хорошо, ибо я чувствую себя безсильнымъ при тхъ условіяхъ, въ которыхъ находимся мы съ Анелькой. Приходило мн въ голову даже и то, что она, можетъ быть, любитъ Кромицкаго. Къ счастью, прибытіе доктора Хвастовскаго прервало дальнйшее развитіе этихъ предположеній. Онъ пріхалъ изъ Плошова посовтоваться съ докторомъ, раньше его лечившимъ пани Целину, и теперь пришелъ навстить меня. По его словамъ, пани Целина чувствуетъ себя такъ же, но у пани Кромицкой сильно болитъ голова, такъ что она даже не вышла сегодня въ утреннему чаю.

Онъ долго говорилъ объ Анельк, а я слушалъ охотно, потому что это замняло мн, до нкоторой степени, ея общество. Сообщилъ онъ мн, что продолжаетъ смотрть на людей съ недовріемъ не потому, чтобы такой взглядъ считалъ единственно правильнымъ, но потому, что считаетъ его боле осторожнымъ. Но что касается пани Кромицкой, то онъ думаетъ, что ее можно причислить къ числу людей самыхъ лучшихъ во всхъ отношеніяхъ. Отзывался онъ о ней съ такою горячностью, что у меня явилась мысль, не питаетъ ли онъ къ ней чувства боле пылкаго, чмъ почтительное удивленіе.

Предположеніе это не принесло мн ни малйшей непріятности, вроятно, потому, что я зналъ, какая пропасть отдляетъ его отъ Анельки. Напротивъ, я былъ благодаренъ, что онъ остановился на ней долго,— такой разговоръ отгонялъ отъ меня тяжелыя мысли. Я спросилъ его, что онъ намренъ длать въ будущемъ. Оказалось, что ему нужно собрать денегъ для поздки за границу, потомъ онъ возвратится назадъ и поселится въ Варшав совсмъ.

— Что вы подразумваете подъ этимъ?— спросилъ я.

— Научное занятіе при какой-нибудь больниц и практику, наконецъ.

— Вроятно, и о женитьб подумываете?

— И на это время придетъ, только не сейчасъ.

— Если только не придетъ какое-нибудь чувство и не завладетъ вашею волей. Вы, какъ докторъ, знаете, что любовь — потребность физіологическая.

Молодой Хвастовскій хотлъ, очевидно, похвастаться трезвостью своихъ воззрній, стоящихъ выше человческихъ слабостей, и потому пожалъ своими широкими плечами и отвтилъ:

— Потребность я признаю, но не хочу признавать за ней права на мсто большее, чмъ ей полагается. Каждую потребность можно обуздать.

Онъ побдоносно улыбнулся, но я серьезно возразилъ ему:

— Если мы поглубже разсмотримъ это чувство, то, кто знаетъ, стоитъ ли жить на свт для чего-нибудь другаго.

Хвастовскій подумалъ съ минуту.

— Нтъ, существуетъ много другихъ вещей, хотя бы наука, общественныя обязанности человка. Я не говорю ничего противъ брака: человкъ долженъ жениться и для самого себя, и для того, чтобы имть дтей, — это тоже общественная обязанность. Но бракъ — одно, а, вчно длящійся романъ — другое.

— Позвольте, я не совсмъ понимаю васъ.

— Я хотлъ сказать, что мы — муравьи, созидающіе муравейникъ. Мы, люди работы, не имемъ времени настолько, чтобы жизнь посвятить женщин и любви. Это хорошо для тхъ, кто можетъ ничего не длать или кто не хочетъ ничего другаго длать.

Онъ посмотрлъ на меня, какъ человкъ, который говоритъ отъ имени самыхъ положительныхъ людей во всей стран, и говоритъ не только сильно, но и умно. Я съ удовольствіемъ смотрлъ на этотъ здоровый обращикъ человческой природы и долженъ признать, что, исключая нкоторую дозу молодой, почти студенческой, надменности, онъ говорилъ не глупо. Правда, что женщина и любовь въ женщин не играютъ и половинной роли въ жизни людей труда или людей, имющихъ передъ собою серьезныя задачи, серьезныя цли. Крестьянинъ женится только для того, чтобъ жениться и обзавестись своимъ хозяйствомъ. Въ дйствительности его способность къ глубокимъ чувствамъ очень не велика, хотя поэты и романисты стараются убдить насъ въ противномъ. Человкъ науки, вождь, политикъ посвящаютъ женщин самую незначительную часть жизни. Исключеніе составляютъ только артисты. Любить — это ихъ профессія, потому что искусство только и существуетъ благодаря любви и женщин. Вообще только въ богатыхъ кружкахъ, въ которыхъ множество людей отстраняется отъ дла, женщина властвуетъ неограниченно и наполняетъ всю жизнь этихъ людей сверху до низу. Она овладваетъ всми мыслями, становится единственнымъ двигателемъ, единственною цлью всхъ стремленій. Да иначе и быть не можетъ. Я беру въ примръ самого себя. Общество, къ которому принадлежу я, правда, не такъ богато, какъ другія, но я лично человкъ состоятельный. Своими средствами я пользовался въ томъ смысл, что ничего и никогда не длалъ, вслдствіе чего не имлъ и не имю опредленной цли въ жизни. Можетъ быть, было бы иначе, еслибъ я родился нмцемъ или англичаниномъ, но надо мною еще тяготлъ тотъ фатальный первородный грхъ, который называется ‘l’improductivit slave’. Ни одинъ изъ сложныхъ факторовъ теперешней цивилизаціи не привлекалъ меня къ себ и не наполнялъ мн душу по той простой причин, что эта цивилизація сама насквозь пропитана скептицизмомъ. Если она сама чувствуетъ свой близкій конецъ и сомнвается въ себ, то трудно требовать, чтобы я поврилъ и посвятилъ ей свою жизнь. Вообще, я жилъ, какъ человкъ, висящій въ воздух, потому что не могъ прицпиться къ земл. Если бы я былъ сухимъ, холоднымъ или очень глупымъ, или зврски-развратнымъ, я низвелъ бы свою жизнь до степени растительнаго процесса или удовлетворенія зврскихъ потребностей и кое-какъ существовалъ бы, но все случилось иначе, я принесъ съ собою на свтъ живой умъ, страстную натуру и недюжинныя силы. Силы эти должны были найти какой-нибудь исходъ и могли найти его только въ любви къ женщин. Мн ничего другаго не оставалось. Я сознаю это и подчиняюсь, потому что нелпо было бы бороться съ такою силой. Любовь къ женщин — единственный резонъ, единственное основаніе моей жизни. Все мое несчастіе заключается въ томъ, что я? какъ дитя больной цивилизаціи, выросъ криво, искривлена и моя любовь, понятно.

Простота понятій несомннно дала бы мн счастье, но объ этомъ безполезно говорить. Всякій горбунъ радъ бы избавиться отъ своего горба, но не можетъ, ибо былъ горбатымъ уже въ утроб своей матери. Мои горбы образовались въ ненормальномъ лон цивилизаціи и выросли подъ вліяніемъ эпохи, въ которую я родился. Но горбатый ли, прямой ли,— я долженъ любить, и хочу любить.

4 мая.

Разумъ мой весь ушёлъ на службу чувства и сдлался чмъ-то врод возницы, который наблюдаетъ лишь за тмъ, чтобы телга не поломалась. Нсколько дней я живу въ Плошов и все, что говорю и длаю, входитъ въ мою тактику. Докторъ Хвастовскій поступилъ очень умно, что приказалъ Анельк ходить по парку. Я нашелъ ее тамъ сегодня утромъ. Бываютъ минуты, когда чувство, хотя бы и хорошо сознаваемое, проявляется съ необычайною силой и почта ужасаетъ своею величиной. Такую минуту испыталъ я сегодня, когда, на поворот аллеи, увидалъ Анельку. Никогда она не казалась мн боле прелестною, боле желанною. Это та единственная въ мір женщина, которой, въ силу таинственныхъ, самою наукой не разслдованныхъ вліяній, предназначено притягивать меня, какъ магнитъ притягиваетъ желзо, овладть мною, привязать къ себ, стать единственною моею цлью, наполнять всю мою жизнь. Сегодня, когда я приближался къ ней, мн казалось, что она заключаетъ въ себ не только свою собственную прелесть, но и прелесть утра, весны, солнечнаго свта, радостнаго щебетанья птицъ, радостнаго благоуханія цвтовъ. Она для меня боле чмъ женщина, она — воплощеніе красоты, прелести и радости всей природы. И пришло мн въ голову, что если природа сотворила ее такою, что она сильне можетъ воздйствовать на меня, чмъ на другого какого-нибудь мужчину, то этимъ самымъ природа предназначила ее мн,— и что это мое право попрано ея замужствомъ. Кто знаетъ, вс несправедливости міра не исходятъ ли исключительно изъ нарушенія такихъ правъ, и не въ этомъ ли лежитъ причина несовершенства жизни? Люди неврно представляютъ себ любовь съ завязанными глазами. Напротивъ: ничто, самая малйшая подробность не ускользаетъ отъ ея взгляда, въ любимомъ существ она все видитъ, все замчаетъ, только все это сплавляетъ своимъ огнемъ въ одно великое и простое: люблю! Приближаясь къ Анельк, я замтилъ, что на ея лицо и свтлое ситцевое платье падаютъ свтлозеленые лучи солнца, проходящіе сквозь листья грабовъ, я замтилъ? что волосы ея собраны небрежно, что широкій лифъ изящно обрисовываетъ ея стройный станъ. Не ушло отъ моего вниманія, что въ этой алле, среди высокихъ грабовъ, ея фигура кажется меньше, чмъ на самомъ дл, почти фигурой двочки, — словомъ, ничего не ускользнуло отъ взгляда моей любви и все слилось въ одинъ восторгъ человка, любящаго безъ конца, безъ памяти.

На мое привтствіе она отвчала съ нкоторымъ замшательствомъ. Вотъ уже нсколько дней она боится меня, потому что я гипнотизирую ее каждымъ словомъ, каждымъ взглядомъ. Ясность ея мыслей смущена, ферментъ введенъ въ душу. Она не могла не замтить, что я люблю ее и, вмст съ тмъ (это я вижу ясно), ни за какія блага міра не хочетъ признать этого факта даже сама передъ собой. По временамъ я чувствую, что какъ будто бы держу въ своихъ рукахъ голубя и слышу, какъ бьется неспокойно его встревоженное сердце. Мы шли въ неловкомъ молчаніи, но я нарочно не прерывалъ его. Я знаю, что эта неловкость тяжела для нея, но это приближаетъ меня къ цли. Въ окружающей насъ тишин мы слышали только скрипъ песка подъ ногами, да веселый свистъ иволгъ, которыя водились въ парк сотнями.

Наконецъ, я началъ говорить. Я направлялъ Анельку куда хотлъ, если мой умъ былъ недоступенъ вншнимъ вліяніямъ, не имющимъ связи съ моимъ чувствомъ, то въ предлахъ этого послдняго я обладалъ такимъ присутствіемъ духа, такою быстротой соображенія, какими обладаютъ люди, погруженные въ магнетическій сонъ и видящіе въ данномъ направленіи гораздо ясне, чмъ нормальные люди. Мы скоро перешли на личную почву. Я говорилъ о себ тмъ доврчивымъ тономъ, какимъ говорятъ съ самымъ дорогимъ существомъ, которое одно на свт иметъ право знать все.Такимъ образомъ, между нами возникаетъ цлая область интересовъ, занимающихъ только насъ двоихъ. А такъ какъ подобныя отношенія могутъ существовать между нею и ея мужемъ, то я велъ ее въ духовной измн такими незначительными шагами, что она не могла ихъ замтить.

Чуткая природа Анельки, однако, инстинктивно понимала, что мы идемъ какою-то необычайною дорогой. Я велъ ее, точно за руку, все дальше и дальше, но, ведя, чувствовалъ нкоторое моральное сопротивленіе. Я понималъ, что сопротивленіе увеличится тотчасъ же, если я потяну сильнй, если опасность не будетъ представляться настолько неуловимой, но, вмст съ тмъ, видлъ ясно, что преимущество на моей сторон и что постепенно я заведу Анельку куда захочу.

Въ это время я нарочно говорилъ о прошломъ.

— Помнишь,— сказалъ я,— какъ ты спрашивала меня, отчего я не живу на родин и ни къ чему не прилагаю способностей, которыя видятъ во мн люди? Что касается меня, то я помню каждое твое слово… Это было въ тотъ день, когда я поздно возвратился изъ города, а ты ожидала моего возвращенія… Мн трудно сказать, какое ты имла огромное вліяніе на меня. Сразу я не могъ приняться за какую-нибудь работу, я долженъ былъ ухать, а потомъ умеръ мой отецъ… Но слова твои запали во мн и я скажу теб правду, что если я вернулся, если намреваюсь поселиться здсь и что-нибудь длать, если, наконецъ, сдлаю что-нибудь, то это будетъ твоя заслуга, результатъ твоего вліянія…

Съ минуту между нами длилось молчаніе, только иволги немолчно посвистывали въ чащ. Анелька, очевидно, искала отвта, наконецъ, сказала:

— Не могу я поврить, чтобы такой человкъ, какъ ты, не имлъ другихъ боле важныхъ соображеній. Ты хорошо знаешь, какія обязанности лежатъ на теб… а то время минуло и теперь все перемнилось.

— Кое-что перемнилось, а кое-что нтъ, — отвтилъ я.— Можетъ быть, если я возьмусь за какую-нибудь работу, то современемъ пристращусь въ ней, полюблю ее. Но такой человкъ, какъ я, который никогда не имлъ ни малйшаго желанія заняться чмъ-нибудь, долженъ имть очень важный поводъ для того, чтобы радикально измнить свою жизнь… И чмъ ему хуже жить на свт, тмъ потребне такой поводъ… Зачмъ мн лгать передъ тобою?… Я вовсе не счастливъ… Сознаніе общественныхъ обязанностей — очень хорошая вещь, только, къ сожалнію, у меня нтъ его. Ты въ тысячу разъ лучше и благородне меня и ты могла бы меня научить этому… но стало иначе… Но и сегодня еще, вспоминая, какъ ты когда-то требовала отъ меня дла, я сознаю, что только для тебя и во имя тебя я, кажется, могъ бы приняться за что-нибудь.

Анелька ускорила шаги, какъ будто хотла идти домой, и отвтила мн почти шепотомъ:

— Не говори такъ, Леонъ, прошу тебя, не говори такъ. Ты хорошо понимаешь, что я не могу принять такой жертвы.

— Отчего не можешь? Ты плохо понимаешь меня. Ты навсегда останешься для меня любимою сестрой. Я больше ничего не хотлъ сказать теб.

Анелька порывисто протянула мн руку. Я взялъ ее и почтительно поднесъ къ губамъ.

— Да, останусь, останусь навсегда!— поспшно отвтила она.

Я видлъ, что съ ея сердца свалился тяжелый камень,— такъ ее успокоивало, побждало и волновало, вмст съ тмъ, одно слово ‘сестра’. Это отразилось и на мн, и я съумлъ овладть собой, а то въ первую минуту, когда я прикоснулся губами къ ея рук, у меня въ глазахъ потемнло, мн захотлось обнять ее, прижать въ своей груди и высказать всю правду.

Тмъ временемъ лицо Анельки прояснилось. По мр того, какъ мы приближались къ дому, безпокойство ея все уменьшалось, а я, видя, какъ врно завожу ее все дальше и дальше, продолжалъ спокойнымъ тономъ дружеской бесды:

— Видишь ли, около меня безграничная пустыня. Отецъ мой умеръ, тетка — святая женщина, но намъ трудно понять другъ друга, потому что она не понимаетъ ни новаго времени, ни новыхъ людей. Ея воззрнія діаметрально противуположны моимъ. Я не женюсь никогда, никогда!… Пойми же, насколько я одинокъ! Вокругъ никого,— никого, съ кмъ бы подлиться мыслью, кому поврить свои скорби… Пустота и пустыня… Ршай сама, странно ли, что я ищу сочувствія тамъ, гд надюсь найти его?… Я — точно старый нищій-калка, который стоитъ у воротъ и ожидаетъ, не вынесутъ ли ему грошъ. Въ эту минуту нищій, самый убогій нищій, стоитъ у твоего окна и вымаливаетъ каплю состраданія, пріязни и милосердія. У него въ голов ничего нтъ, кром милостыни, и, вдь, ты не откажешь ему въ милостын… да?

— Да, Леонъ,— отвчала Анелька,— да, тмъ боле, что если теб такъ плохо…

Тутъ ея голосъ оборвался, губы задрожали и вдругъ она разрыдалась громко, какъ ребенокъ. Снова мн потребовалось все усиліе воли, чтобы не упасть къ ея ногамъ. Я не могъ равнодушно видть ея слезъ и чувствовалъ, какъ у меня самого спазматически сжалось горло.

— Анелька! Анелька!— повторялъ я, не зная, что сказать.

Но она протянула впередъ руки, точно хотла оттолкнуть меня, и проговорила сквозь слезы:

— Сейчасъ, сейчасъ! Я успокоюсь… Я не могу такъ возвратиться… позволь мн уйти…

И она убжала.

— Прости меня, Анелька!— крикнулъ я ей вслдъ.

Сначала мн хотлось бжать за ней, но я подумалъ, что лучше оставить ее одну, и провожалъ ее только взглядомъ. Она вошла въ ту самую аллею, по которой мы гуляли, потомъ свернула въ сторону. Кусты зелени то заслоняли ее, то снова ея свтлое платье появлялось въ промежуткахъ между деревьями. Я издали видлъ, какъ она поминутно раскрывала и закрывала зонтикъ, желая хоть на минуту отвлечь свои мысли въ другую сторону. Все это время я осыпалъ ее всевозможнйшими нжными словами, которыя только можетъ подсказать любовь. Я не могъ заставить себя уйти, не увидавъ еще разъ ея лица, и долженъ былъ ждать. Возвратилась она не скоро и быстро прошла мимо меня, какъ будто опасаясь новой вспышки, но, все-таки, улыбнулась мн своею, прелестною улыбкой и проговорила:

— Теперь мн хорошо. Все прошло.

Я остался одинъ и меня охватила бшеная, неописуемая радость, надежда переполнила мое сердце, въ голов стояла только одна мысль: она меня любитъ, сопротивляется, не поддается, обманываетъ себя, но любитъ. По временамъ даже хорошо знающій себя человкъ подъ напоромъ чувства стоитъ почти на границ безумія, а я былъ такъ близокъ къ этой границ, что мн хотлось бжать въ глубь парка, кататься по трав и кричать во весь голосъ, что она меня любитъ.

Въ настоящую минуту, когда я спокойне разбираю эту радость, я вижу, что она слагается Богъ всть изъ сколькихъ элементовъ. Тутъ и гордость художника, видящаго, что его произведеніе удается, и, можетъ быть, удовольствіе паука, увреннаго, что мух не миновать его стей, но, вмст съ тмъ, и жалость, и состраданіе, и все то, чему, какъ говорятъ поэты, ангелы на неб радуются. Жаль мн было, что бдняжка должна попасть въ мои руки, и, вмст съ тмъ, это сожалніе еще боле раздувало любовь и желаніе завладть Анелькой. Въ одно и то же время, я чувствовалъ угрызеніе совсти, что обманываю ее, и сознавалъ, что никогда въ жизни не говорилъ такъ искренно, изъ такой глубины сердца.

Вдь? не лгалъ же я, когда вымаливалъ ея сочувствіе и дружбу. Мн это такъ же необходимо, какъ жизнь. Я только не высказалъ всхъ моихъ желаній,— для этого еще время не наступило,— не повдалъ всей правды, чтобы не устрашить ея боязливую душу. Какъ бы то ни было, я иду къ ея и моему счастью дорогой, которая ближе ведетъ къ нему.

10 мая.

На неб ясно и ясно между нами. Анелька спокойна и счастлива. Она глубоко поврила моимъ словамъ, что во мн ничего нтъ, кром братскаго чувства, а такъ какъ совсть не воспрещаетъ ей любить меня любовью сестры, то она дала полную свободу своему сердцу. Я одинъ знаю, что это — законный способъ обманывать самое себя и своего мужа, потому что подъ штемпелемъ чувства сестры кроется и возростаетъ другое чувство, но, конечно, не вывожу ея изъ заблужденія, пока это чувство не сдлается непреоборимымъ. Вскор оно охватитъ ее, какъ огонь, котораго не погасишь ни волей, ни сознаніемъ обязанности, ни стыдливостью женщины, чистой, какъ голубица. А пока мн и при такихъ условіяхъ хорошо, такъ хорошо, что по временамъ не хочется желать ничего лучшаго, конечно, подъ условіемъ, чтобы никто другой не имлъ на нее никакихъ правъ. Въ моей голов все боле укрпляется мысль, что если я люблю ее больше всхъ, то и мое право больше всхъ. Что можетъ быть логичне и справедливе этого? Вдь, въ этик всхъ людей и всхъ вроисповданій взаимная зависимость мужчины и женщины основывается на любви.

Но сегодня я такъ умиротворенъ и счастливъ, что предпочитаю чувствовать, а не размышлять. Теперь между нами установились самыя сердечныя, самыя непринужденныя отношенія. Какъ, однако, мы были сотворены другъ для друга, какъ наши существа тяготютъ другъ къ другу, какъ эта бдняжка отогрвается и наслаждается въ возрождающемъ тепл братскаго чувства! Со времени моего возвращенія я никогда не видалъ ее боле веселою. До этого не разъ, глядя на нее, я припоминалъ шекспировскаго ‘poor Tom’. Подобныя натуры требуютъ любви, какъ воздуха для дыханія, а этотъ Кромицкій, занятый спекуляціями, недостаточно любитъ ее и не способенъ любить. Она справедливо могла бы жаловаться и повторять вмст съ Шекспиромъ: ‘бдному Тому холодно’. Думая объ этомъ, я не могу воздержаться отъ сожалнія и даю въ душ обтъ, что, пока я живъ, ей не будетъ холодно. Если бы наша любовь носила въ себ зачатки зла, насъ не могъ бы оснять такой покой. Если Анелька и не называетъ своего чувства по имени, все равно, чувство, тмъ не мене, существуетъ. Весь сегодняшній день прошелъ у насъ, какъ идиллія. Я до сихъ поръ не любилъ воскресенья, а теперь вижу, что воскресенье отъ утра до вечера можетъ быть одною поэмой, въ особенности въ деревн. Сейчасъ же посл чая мы пошли въ ранней обдн. Тетушка была съ нами и даже пани Целина воспользовалась чудесною погодой и приказала вести себя въ костёлъ. Молящихся было немного,— народъ набирается только къ поздней обдн. Сидя на лавк около Анельки, и позволилъ себ поддаться сладкому заблужденію, что сижу около своей нареченной. По временамъ я посматривалъ на ея кроткое личико, на ея руки, и то благоговйное вниманіе, которымъ вяяо это всей ея фигуры, невольно начало передаваться и мн. Страсти мои умолкли, мысли очистились и въ эту минуту я любилъ ее идеальною любовью, потому что чувствовалъ, что эта женщина вовсе не похожа на другихъ, съ которыми я сталкивался, что она во сто разъ лучше и чище ихъ.

Давно я не испытывалъ такихъ впечатлній, какъ въ этомъ сельскомъ костёл. На нихъ вліяло и присутствіе Анельки, и церковная торжественность, и ласковый свтъ свчей во мрак алтаря, и полосы свта, проходящаго сквозь разноцвтныя стекла, и щебетанье воробьевъ, и тихая служба. Все это какъ будто еще не стряхнуло съ себя утренняго сна, и все это дйствовало необыкновенно успокоительно. Мои мысли начали складываться такъ же тихо и спокойно, какъ клубы дыма изъ кадильницы передъ алтаремъ. Во мн пробуждалось желаніе пожертвовать собой и какой-то внутренній голосъ шепталъ мн: ‘Не возмущай эту ясную воду, уважай ея прозрачность’.

Обдня кончилась и мы вышли изъ костёла. У порога, къ немалому моему изумленію, я нашелъ стариковъ Латышей, сидящихъ съ деревянными чашками въ рукахъ и просящихъ милостыню. Тетушка (она знала о моемъ подарк) пришла въ раздраженіе и начала ихъ бранить, но старая Латышиха, не переставая протягивать намъ свою чашку, спокойно отвтила:

— Панская щедрость сама по себ, а Божья воля сама по себ. Вол Божьей противиться нельзя. Коли Господь повеллъ намъ сидть здсь? то мы здсь и останемся и нын, и присно, и во вки вковъ. Аминь.

Безполезно было бороться съ такими понятіями. Наконецъ, это ‘во вки вковъ аминь’ до такой степени импонировало, что я далъ старикамъ какую-то монету, просто изъ оригинальности. Этотъ народъ твердо вритъ въ предопредленіе и, слпо подчиняясь, придаетъ ему своеобразный религіозный оттнокъ. Вотъ и Латыши: я далъ имъ тысячу двсти рублей, они теперь боле богаты, чмъ были когда-либо, и, все-таки, пошли на паперть, въ твердомъ убжденіи, что это ршено заране предопредленіемъ, которое старуха называетъ, по-своему, Божьею волей.

Мы возвращались домой подъ звонъ колоколовъ, созывающихъ къ поздней обдн. По дорог тянулись десятки мужчинъ и женщинъ: Люди съ дальнихъ фольварковъ шли гуськомъ черезъ поля, пробираясь тропинками черезъ рожь, которая въ этомъ году, несмотря на раннюю весну, поднялась довольно высоко. Куда ни оглянись, повсюду яркіе платки крестьянокъ, словно цвты мака на фон зелени. Кстати говоря, нигд въ Европ нтъ такого воздушнаго простора, какъ у насъ. Меня въ особенности поразилъ какой-то особенный праздничный характеръ не только на людяхъ, но и въ самой природ. Правда, что погода стояла великолпная, по казалось, что втеръ не дуетъ только потому, что сегодня воскресенье, что хлба не колышатся и листья на тополяхъ не шевелятся только потому, что сегодня воскресенье. Всюду радостный покой, тишина, на всемъ и на всхъ праздничная одежда. Я объяснялъ Анельк, съ точки зрнія искусства, красоту пейзажа и цвтныхъ пятенъ, удивительно сгармонированныхъ голубымъ тономъ воздуха. Потомъ мы заговорили о крестьянахъ. Я, признаюсь, видлъ въ нихъ только собраніе боле или мене живописныхъ моделей, но Анелька смотрла на нихъ совсмъ иначе. Она познакомила меня со многими характерными сторонами ихъ жизни, оживилась сама, раскраснлась и была такъ прелестна, что невольно мн пришли въ голову послдніе три стиха поэмы, которую я писалъ еще въ университет,— единственное, что уцлло въ моей памяти:

‘Дивлюсь я только, что цвты

‘Не выростаютъ подъ ногами

‘Такой небесной красоты!’

Разговоръ опять перешелъ на Латышей, врне — на старую Латышиху и на ея смшныя разсужденія у костёла. Я началъ сравнивать ее съ собой. Такъ какъ тетушка съ пани Целиной отстали на нсколько шаговъ, то я могъ, не стсняясь, вспоминать о нашей послдней прогулк-по парку.

— Недавно,— сказалъ я,— я просилъ у тебя милостыню и ты мн дала ее. Теперь я вижу, что это меня ни къ чему не обязываетъ и я могу идти на паперть.

— И выпрашивать у какой-нибудь доброй души то же самое?— сказала Анелька.— Тетушка собирается пригласить завтра одну такую добрую душу въ Плошовъ,— понимаю!

Въ отвтъ я сказалъ, что Клара черезъ-чуръ велика для того, чтобъ ее могло вмстить одно сердце, что ее можно любить самое меньшее втроемъ, но Анелька стояла на своемъ и, грозя мн пальцемъ, повторяла:

— Я что-то подозрваю, что-то подозрваю!

— На этотъ разъ совершенно неосновательно,— сказалъ я.— Теперь мое сердце — ничто иное, какъ складъ братскихъ чувствъ, и царятъ въ немъ только т злыя существа, которыя въ настоящую минуту надодаютъ мн.

Анелька перестала смяться, замедлила шаги и вскор мы присоединились къ старымъ дамамъ. Впрочемъ, весь остальной день прошелъ безъ малйшей тучки, и такъ весело, что въ иныя минуты я чувствовалъ себя чуть не гимназистомъ. Глазами своими я говорилъ Анельк, что люблю ее, но желаніе овладть ею почти уснуло во мн. Тетушка сейчасъ же посл завтрака ухала въ Варшаву, я остатокъ дня провелъ въ комнат пани Целины и читалъ ей письма Монталамбера, съ которымъ мой отецъ когда-то состоялъ въ переписк. Письма эти страшно наскучили бы мн, еслибъ не присутствіе Анельки. Отрывая глаза отъ книги, я встрчался съ ея взглядомъ, который наполнялъ меня безумною радостью, потому что или я совсмъ утратилъ свою проницательность, или она смотрла на меня, какъ смотритъ женщина чистая и невинная, но безсознательно любящая всею душой. Что это за чудный былъ день! Тетушка пріхала вечеромъ. Завтра у насъ будутъ Снятынскіе и Клара Гильетъ.

Теперь уже довольно поздно, но мн не хочется спать,— жалко разставаться съ впечатлніями сегодняшняго дня. Это былъ какой-то очаровательный сонъ. Притомъ, паркъ весь буквально дрожитъ отъ соловьиныхъ псенъ, а во мн еще крпко сидитъ старый романтикъ. Наступила ночь, такая же погожая, какъ день. Небо усяно звздами. Думая объ Анельк, я говорилъ ей мысленно: доброй ночи. Слово это я повторилъ разъ сто. Замчаю, что на ряду съ ‘l’impoductivit slave’ во мн много какого-то исключительнаго, польскаго сантиментализма. Я недостаточно зналъ себя съ этой стороны. Впрочемъ, что мн за дло? Я ее очень люблю.

13 мая.

Клара и Снятыньскіе не пріхали, прислали письмо, что прідутъ завтра, если будетъ стоять благопріятная погода. Сегодня надъ Плошовымъ свирпствовала такая гроза, какой я давно ни видалъ. Около десяти часовъ утра поднялся горячій вихрь, который затмилъ свтъ клубами пыли. Порывы были такъ сильны, что сгибали до земли старыя деревья. Нашъ прекрасный паркъ наполнился трескомъ поломанныхъ сучьевъ, а посреди облаковъ пыли кружились тысячи сорванныхъ листьевъ. Большая липа, стоящая передъ правымъ павильономъ, въ которомъ умеръ Латышъ, разщепилась на дв половины. Было невыносимо душно, легкимъ не хватало воздуха, намъ казалось, что этотъ вихрь выходитъ изъ какой-то раскаленной пасти и несетъ съ собою угольный чадъ. Мн, привыкшему въ Италіи къ сирокко, сравнительно было легче, но пани Целина страдала страшно, Анелька тоже, а тетушка задала старому Хвастовскому головомойку за опустошенія въ парк. Вспыльчивый шляхтичъ, котораго, вроятно, въ школ сильно драли за уши по милости Гомера, повидимому, не забылъ Одиссеи и отвтилъ тетк, что если бы онъ былъ Эоломъ, то не служилъ бы у нея и не подвергался бы незаслуженнымъ выговорамъ. Тетушка на этотъ разъ уступила,— ей было не до того: приближалась новая бда. Вихрь сразу утихъ, но съ юга начали надвигаться огромныя тучи, то черныя, какъ смолъ, то мдно-краснаго цвта съ золотистою опушкой. По временамъ на двор длалось темно, какъ ночью, такъ что пани Целина приказала зажечь лампу. Во всей природ чувствовался какой-то страхъ. Панъ Хвастовскій помчался на фольваркъ приказать привести скотину съ поля, но пастухи сами догадались пригнать ее раньше, и скоро весь дворъ наполнился жалобнымъ мычаньемъ коровъ. Тетушка схватила латеранскій колокольчикъ, обгала вс комнаты и звонила самымъ неистовымъ образомъ. Я даже не пытался объяснить ей, что звонъ посреди такой неподвижной атмосферы скоре можетъ привлечь, чмъ отогнать грозу, и, несмотря на сознаніе, что не могу ничмъ помочь ей въ данномъ случа, сопровождалъ ее повсюду,— мн было стыдно, что она одна подвергаетъ себя опасности. Тетушка была положительно великолпна, когда, съ высоко поднятою головой, вызывающе смотрла на черныя и мднокрасныя массы тучъ и угрожала имъ своимъ колокольчикомъ. Я не жаллъ, что пошелъ съ нею,— передо мною стоялъ интересный символическій образъ: въ минуту, когда все дрожитъ передъ грозой, падаетъ ницъ и цпенетъ, вра одна не боится ничего, вызываетъ на бой и звонитъ. Это, какъ бы то ни было, элементъ огромной силы въ душ человка.

Мы возвратились, какъ только послышались первые удары грома. Черезъ нсколько минутъ трескъ сталъ непрерывнымъ. Мн казалось, что когда громъ катится по настилк изъ тучъ, стропила не выдерживаютъ и все это съ неописуемымъ трескомъ валится на землю. Молнія ударила въ прудъ, лежащій въ конц парка, затмъ послышался другой ударъ, еще ближе, такъ что стны нашего дома дрогнули. Дамы начали читать молитвы, что мн было совсмъ не по вкусу. Читать молитвы вмст съ ними значило бы притворяться, не присоединиться — еще хуже: это была бы выходка плохо воспитаннаго умника, не принимающаго въ разсчетъ освященнаго вками обычая и совершенно извинительнаго женскаго страха. Вскор я замтилъ, однако, что ошибаюсь, приписывая имъ страхъ, лица ихъ были спокойны и даже ясны. Очевидно, эта заученная молитва казалась имъ такою врною защитой отъ всякой опасности, что въ сердцахъ ихъ уже не оставалось мста для опасенія. Пришла мн въ голову и такая мысль: какъ я чуждъ этимъ тремъ женщинамъ, изъ которыхъ каждая знаетъ въ десять разъ меньше меня и, вмст съ тмъ, стоитъ въ десять разъ дороже меня! Он — словно книжки съ небольшимъ сравнительно количествомъ страницъ, но полныя ясныхъ и простыхъ правилъ, тогда какъ во всхъ томахъ, изъ которыхъ состою я, нтъ ни одной несомннной правды, и я первый готовъ усомниться въ каждой.

Но эту мысль разсяла буря, которая съ каждою минутой принимала все боле и боле страшные размры. Вихрь опять рванулъ съ большею силой, умчался въ даль и на землю хлынула масса воды. Я видлъ не отдльныя капли, а потоки, свергающіеся съ потемнвшаго, неба. Аллеи парка обратились въ бурныя рки. По временамъ какое-то страшное дуновеніе разсявало въ пыль всю воду, находящуюся между небомъ и землей, и воздухъ наполнялся такимъ густымъ туманомъ, что въ двухъ шагахъ ничего не было видно. Оглушающая канонада грома длилась безъ перерыва, воздухъ весь былъ насыщенъ электричествомъ. Пульсъ мой бился тяжело, даже въ комнатахъ чувствовался раздражающій запахъ грозы. Наконецъ, точно вторя всеобщему хаосу, вс мои мысли и желанія въ безпорядк разлетлись въ разныя стороны. Я забылъ обо всемъ, потерялъ все самообладаніе, я видлъ передъ собой только Анельку и, приблизившись къ ней, сказалъ:

— Хочешь смотрть на грозу?

— Хорошо,— отвтила она.

— Пойдемъ вмст въ ту комнату. Тамъ венеціанское окно…

Она пошла со мной и мы стали въ окн. Въ это время мракъ сгустился до крайней степени, только яркая молнія освщала наши лица. Анелька была спокойна.

— Не боишься?— спросилъ я шепотомъ.

— Нтъ.

— Дай мн руку…

Она посмотрла на меня съ удивленіемъ. Минуту еще — и я схватилъ бы ее въ свои объятія, припалъ бы свои тубы къ ея губамъ, а тамъ весь Плошовъ хоть провались сквозь землю. Но Анелька испугалась,— не бури, а выраженія моего лица и моего шепота, торопливо отошла отъ окна и присоединилась къ старымъ дамамъ.

Я остался одинъ съ чувствомъ гнва и униженія. Несомннно, я злоупотреблялъ довріемъ Анельки, но мн казалось, что своимъ недовріемъ она нанесла мн оскорбленіе, и ршился дать ей почувствовать это. Трудно мн было отыскать утраченное равновсіе, и я съ часъ простоялъ у окна, безсмысленно смотря на ослпительную молнію. Становилось все свтле и свтле, наконецъ, тучи разорвались и въ промежутк засіяло солнце, яркое, словно обмытое и удивляющееся опустошенію, которое произвела буря.

А опустошеніе было не малое: аллеями парка еще текли желтые, пнистые ручьи, увлекавшіе отломанные сучья. Кое-гд виднлись упавшія деревья, а на многихъ уцлвшихъ были ссадины, точно свжія раны. Куда ни взглянешь, везд безпорядокъ и поломка, точно посл битвы.

Когда вода немного сошла, я отправился въ пруду. Вдругъ весь паркъ зароился десятками людей. То крестьяне сбжались съ топорами за сваленными и поломанными деревьями. Въ сущности, это меня мало интересовало, но такъ какъ я находился въ злобномъ настроеніи, то началъ выгонять незваныхъ гостей съ гнвомъ, который возросталъ по мр ихъ сопротивленія. Я пригрозилъ было имъ войтомъ, когда позади меня раздался дорогой для меня голосъ. Анелька спрашивала меня по-французски:

— Разв теб помшаетъ, Леонъ, если они очистятъ паркъ?

Анелька, въ платочк на голов, обими руками придерживала свое платье и, наклонившись впередъ, смотрла на меня съ нмою улыбкой.

Мой гнвъ исчезъ въ одну минуту. Я позабылъ о тхъ непріятныхъ впечатлніяхъ, которыя пережилъ недавно, глядлъ на нее и не могъ наглядться.

— Ты прикажешь?— спросилъ я и обратился къ крестьянамъ:— Берите и благодарите пани.

На этотъ разъ они охотно исполнили мое приказаніе. Иные, незнакомые съ исторіей нашей семьи, называли Анельку ‘ясною панной’, что доставляло мн невыразимое наслажденіе. Если бы Плошовъ принадлежалъ мн, я позволилъ бы имъ за одно ея слово вырубить весь паркъ. Въ полчаса все, поломанное бурей, было прибрано и паркъ принялъ, дйствительно, боле веселый видъ. Ходя съ Анелькой по аллеямъ, мы находили множество ласточекъ и другихъ птицъ, или совсмъ убитыхъ, или полуживыхъ и насквозь промокшихъ. Я подавалъ ихъ Анельк, дотрогивался до ея рукъ, заглядывалъ ей въ глаза, и у меня снова длалось хорошо на сердц. Идиллія вчерашняго дня снова возвратилась къ намъ, а вмст съ нею веселье и непринужденность. Сердце мое все было полно радостью, потому что я видлъ то, чего не видала Анелька, то-есть что въ нашей братской дружб было вдвое боле нжности, чмъ должно быть между людьми, связанными близкимъ родствомъ. Я совершенно увренъ, что она любитъ меня безсознательно, но любитъ такъ же сильно, какъ и я ее. Такимъ образомъ, большая половина моихъ желаній исполнена,— теперь мн остается привести ее къ сознанію ея чувства.

Я пишу объ этомъ и съ сильно бьющимся сердцемъ вспоминаю, что когда-то написалъ въ своемъ дневник, что никакая женщина въ свт не можетъ сопротивляться мужчин, къ которому ее влечетъ сердце.

15 мая.

Гости наши пріхали только сегодня, а не вчера, и хорошо сдлали, потому что только сегодня высохло какъ слдуетъ.

День пятнадцатаго мая будетъ однимъ изъ самыхъ достопамятныхъ дней въ моей жизни. Сейчасъ уже за полночь, но я не сплю и не лягу спать,— сонъ ушелъ отъ меня за тридевять земель, умъ такъ взволнованъ, что я не чувствую ни малйшаго утомленія и намреваюсь писать до утра. Я стараюсь только не начать съ конца и записать все по порядку.

Тетка выслала коляску за Снятыньскими и Кларой очень рано, такъ что до полудня они уже были въ Плошов. Дамы пріхали свжія, веселыя, щебечущія, точно воробьи,— до такой степени ихъ радовала и чудесная погода, и пріятная поздка. Что за туалеты, что за фантастическія шляпы! Клара была чудесно одта въ какое-то полосатое свтлое платье и казалась въ немъ не такою огромною, какъ рбыкновенно. Я замтилъ, что Анелька съ первой минуты пытливо присматривалась къ ней и была какъ будто удивлена ея красотой, о которой я почти ничего не говорилъ во время нашихъ разговоровъ о Клар. Не говорилъ же я не вслдствіе какого-нибудь разсчета, а просто потому, что весь мой умъ поглощенъ Анелькой, что многія лица не приходятъ мн на умъ, многаго я не вижу. Напримръ, я только сегодня замтилъ, что пани Снятыньская коротко обрзала свои волосы (это ей очень къ лицу). Свтлый вихоръ, спадающій на лобъ, придаетъ ей видъ бойкаго, розоваго мальчика. Теперь мы съ ней живемъ въ большой дружб. Одно время она меня охотно утопила бы въ ложк воды за Анельку, но мужъ, вроятно, разсказалъ ей, сколько мученій я перенесъ, а такъ какъ женщины питаютъ особую слабость къ людямъ, страдающимъ отъ любви, то пани Снятыньская простила вс мои вины и вновь возвратила свою благосклонность. Присутствіе этой милой, живой женщины помогло сломать ледъ между Анелькой и Кларой. Тетушка, считающая себя обязанной Клар, приняла ее необыкновенно ласково, за то Анелька, несмотря на свою любезность и природную мягкость, казалась несмлою и неподвижною. Только за завтракомъ, посреди общаго, веселаго разговора, молодыя женщины сблизились до нкоторой степени. Красота Анельки поразила Клару, а такъ какъ она привыкла выражать свои мннія со всею свободой артиста, то и высказала свой восторгъ прямо въ глаза, но съ такою искренностью и съ такимъ энтузіазмомъ, что это должно было тронуть Анельку. Пани Целина поднималась, какъ тсто на дрожжахъ, и, несмотря на то, что въ первый разъ въ жизни очутилась въ присутствіи артистки, все боле и боле ласково смотрла на Клару.

Наконецъ, обратившись къ ней, она сообщила, что скромность матери не помшаетъ сказать ей, что Анелька была красива со дня своего рожденія и можно ожидать, что современемъ она будетъ еще красиве. Снятыньскіе тоже вмшались въ разговоръ. Онъ началъ съ Кларой споръ о различныхъ типахъ женщинъ и распространился о тип Анельки и его эстетическомъ совершенств съ такою забавною объективностью, какъ будто бы Анелька была портретомъ, висящимъ на стн, а не живымъ человкомъ. Анелька слушала, низко опустивъ свои густыя рсницы и поминутно красня, точно маленькая двочка, и становилась еще боле прелестною.

Я молчалъ, но въ душ сравнивалъ эти три женскихъ лица, стараясь также смотрть на нихъ объективно, то-есть устраняя то обстоятельство, что Анелька для меня самое дорогое, самое привлекательное существо. Сравненіе, даже и при такихъ условіяхъ, было въ ея пользу. У пани Снятыньской, въ особенности съ тхъ поръ, когда она подстригла волосы, красивая голова, но такую голову встртишь въ любомъ англійскомъ кипсек, у Клары мягкія черты лица, голубые глаза, прозрачная кожа, но если забыть, что она артистка, то ея лицо покажется разв только сноснымъ. Лицо Анельки не только правильно, не только кажется исполненнымъ геніальнымъ рзцомъ въ самомъ благородномъ стил,но, кром того, оно носитъ какой-то особенно индивидуальный отпечатокъ, мшающій ему походить на тотъ или другой образецъ. Можетъ быть, это кажется потому, что она — ни блондинка, ни брюнетка — производитъ физическое впечатлніе брюнетки и нравственное блондинки,— какъ бы то ни было, она уника въ своемъ род. Она стоитъ даже выше мистрисъ Дэвисъ: та была красива безукоризненно, но красотою статуи, мистрисъ Дэвисъ возбуждала во мн удивленіе и страсть, Анелька, кром того, пробуждаетъ чувства идеалиста, который восхищается поэзіею ея лица, поэзіею новой, незнакомой до тхъ поръ.

Тетушка нашла нужнымъ прекратить этотъ разговоръ и потолковать съ Кларой объ ея послднемъ концерт. Говорила она много и хорошо, я даже не допускалъ, чтобъ она обладала такими свдніями въ музык, а комплименты свои она вставляла въ такую изящную оправу, какъ это умли длать только люди старшаго поколнія, которые отчасти воспріяли духъ восемнадцатаго столтія. Вообще, я съ удивленіемъ замтилъ, что моя ворчливая тетушка съуметь, если захочетъ, заставить слушателя припомнить вка париковъ и мушекъ. Растроганная Клара не осталась въ долгу.

— Въ Варшав,— сказала она,— я буду всегда играть хорошо, потому что публика понимаетъ меня, но лучше всего я играю въ тсномъ кружк симпатичныхъ мн людей, и, если позволите, то я постараюсь доказать вамъ это посл завтрака.

Тетушка (ей очень хотлось, чтобъ пани Целина и Анелька прослушали Клару, но она не знала, прилично ли будетъ усаживать свою гостью за фортепіано), пришла въ самое лучшее расположеніе духа. Я началъ разсказывать о дебютахъ Клары въ Париж и ея тріумф въ зал Эрара, а Снятыньскій отдавалъ отчетъ о томъ, что говорятъ въ Варшав, и такимъ образомъ время прошло до конца, завтрака. Когда мы встали, Клара сама взялась за кресло пани Целины, чтобы довезти ее до гостиной, и не позволила никому помочь себ, такъ какъ, по всей вроятности, она сильне остальныхъ присутствующихъ. Черезъ нсколько минутъ она сидла уже за фортепіано и на этотъ разъ, должно быть, ея настроенію боле всего соотвтствовалъ Моцартъ, потому что мы услышали Донъ-Жуана. Едва раздались первые аккорды, какъ Клара вся преобразилась: это былъ уже не тотъ милый и веселый ребенокъ, съ которымъ мы смялись во время завтрака, а воплощенная святая Цецилія. Замтна была какая-то связь между ея внутреннею сущностью и музыкой, ее облекала какая-то важность и гармонія, которыя длали ея цлою головой выше обыкновенныхъ женщинъ. Играла Клара чудесно. Я старался подмтить на другихъ лицахъ, какое впечатлніе производитъ она, и увидалъ, что Анелька не спускаетъ съ меня взгляда. Было ли это простое любопытство, или невольное безпокойство сердца, которое не умло бы сказать, чего боится и, вмст съ тмъ, боится чего-то? Я сказалъ себ, что если послднее предположеніе справедливо, то передо мною новое доказательство, что она любитъ меня. Мысль эта наполнила меня радостью и я ршилъ сегодня же найти отвтъ на этотъ вопросъ. Съ этой минуты я не отходилъ отъ Клары, говорилъ съ ней больше и сердечне, чмъ когда-либо прежде. Пошли мы въ лсъ, и въ лсу я все время ходилъ съ нею, отъ времени до времени поглядывая на Анельку, которая шла немного поодаль, рядомъ со Снятыньскими. Клара восхищалась лсомъ, его свтлыми куртинами лиственныхъ деревьевъ, которыя такъ весело выдлялись на темномъ фон сосенъ.

Солнечные лучи также весело пробирались въ промежутки между втвей и яркою сткой разсыпались на листьяхъ папоротника. Вокругъ раздавались голоса кукушекъ, гд-то вдали дятелъ неустанно долбилъ дерево.

Когда мы присоединились въ Снятыньскимъ и Анельк, я попросилъ Клару, чтобы она, по возвращеніи домой, перевела намъ на языкъ музыки этотъ лсъ, солнце, шумъ деревьевъ, всю эту весну. Клара отвтила, что у ней въ душ уже слагается какая-то Frhlingtdled, и что она попробуетъ сыграть ее. По ея лицу, дйствительно, было видно, что въ ней что-то поетъ, да и сама она ничто иное, какъ большая арфа, которая можетъ выражаться только звуками.

Лицо Клары просвтлло и зажглось румянцемъ, за то Анелька казалась угнетенною, хотя напрягала вс силы, чтобы не отстать отъ Снятыньскихъ, которые расшалились, словно школьники. Въ конц-концовъ, они начали гоняться другъ за другомъ по лсу. Клара тоже приняла участіе, и совершенно напрасно: это вовсе не шло въ ея фигур.

Мы съ Анелькой остались одни. Въ мою тактику входило, чтобъ Анелька уяснила себ причину своего безпокойства, и потому я спросилъ:

— Что съ тобой сегодня?

— Со мной? Ршительно ничего!

— По временамъ мн кажется, что ты чмъ-то недовольна. Можетъ быть, теб не нравится Клара?

— Она мн очень нравится и я вовсе не удивляюсь, что люди ею такъ восхищаются.

Разговоръ нашъ прервало приближеніе Снятыньскихъ и Клары. Пора было возвращаться домой. По дорог Снятыньскій спросилъ Клару, дйствительно ли она такъ довольна своею поздкой въ Варшаву, какъ говоритъ?

— Лучшее доказательство то, что я не думаю объ отъзд,— весело отвтила Клара.

— Мы постараемся,— вставилъ я,— чтобы вы навсегда остались съ нами.

Клара, несмотря на свою безхитростность, съ которой принимаетъ всякое обращенное къ ней слово за чистую монету, пытливо взглянула на меня, немного смшалась и отвтила:

— Здсь вс такъ добры ко мн!…

Я зналъ, что мои слова были недобросовстны, что они могли ввести Клару въ заблужденіе, но меня, прежде всего, интересовало, какое впечатлніе они произведутъ на Анельку. Къ несчастію, я ничего не могъ видть, Анелька въ эту самую минуту застегивала перчатку и наклонила голову такъ низко, что поля шляпы совсмъ закрыли ея лицо. Однако, это движеніе показалось мн добрымъ знакомъ.

Мы возвратились домой, сли обдать и прообдали до девяти часовъ. Потомъ Клара импровизировала за фортепіано свою Frhlingslied. Вроятно, Плошовъ, за все время своего существованія никогда не слыхалъ такой музыки, но я мало обращалъ на нее вниманія,— вс мои мысли были поглощены Анелькой. Я занялъ мсто возл нея, мы сидли въ полумрак, такъ какъ Клара не позволила вносить лампу въ гостиную. Снятыньскій размахивалъ рукой, какъ капельмейстерскою палочкой, жена его, которой это мшало, отъ времени до времени дергала его за рукавъ, Анелька сидла неподвижно. Быть можетъ, погруженная въ свои мысли, она, какъ и я, не слыхала Весенней псни. Я былъ почти увренъ, что въ эту минуту она думаетъ обо мн и о Клар, и въ особенности старается проникнуть въ смыслъ моихъ послднихъ словъ. Пусть она любитъ меня, пусть не знаетъ моихъ настоящихъ чувствъ, но одно подозрніе, что другая женщина можетъ отнять меня у нея, наполняетъ ее негодованіемъ и горемъ. Женщина, несчастная въ замужств, обвивается вокругъ всякаго чувства, хотя бы даже вокругъ чувства дружбы, какъ плющъ вокругъ дерева, и боится лишиться своей подпоры. У меня не было ни малйшаго сомннія, что еслибъ въ эту минуту я сталъ передъ ней на колни и признался въ любви, то, несмотря на страхъ, въ который повергло бы ее это признаніе, ее охватила бы и невыразимая радость. ‘А если такъ,— подумалъ я,— то не поспшить ли признаніемъ, разъ я отыщу способъ напугать ее какъ можно меньше и обрадовать ее какъ можно больше?’

И я началъ думать объ этомъ способ, отъ котораго завислъ весь исходъ дла. Нужно сдлать такъ, чтобъ обезоружить Анельку и отнять у нея возможность оттолкнуть меня разъ навсегда. Умъ мой работалъ успшно, и — странное дло!— я волновался боле за Анельку, чмъ за себя, я понималъ, что это будетъ страшный переломъ въ ея жизни, и боялся за нее.

Въ гостиной сдлалось свтле, луна поднялась надъ деревьями парка и заглянула къ намъ въ окна. Ноты Весенней псни продолжали раздаваться среди полной тишины, а изъ глубины парка Клар вторила громкая соловьиная псня. Это былъ чудный вечеръ, въ которомъ соединялись луна и свтъ, музыка и любовь. Невольно я подумалъ, что если жизнь не даетъ счастія, то часто даетъ, по крайней мр, готовыя рамки для счастія. Въ серебристомъ полусумрак я своими глазами хотлъ встртиться съ глазами Анельки, но она все время смотрла на Клару, которая въ эту минуту казалась какимъ-то неземнымъ видніемъ. Лучъ мсяца пробирался все дальше и дальше въ глубину гостиной, освтилъ нашу піанистку и фортепіано, а такъ какъ Клара была одта въ свтлое платье, то казалась серебристымъ духомъ музыки.

Но видніе это длилось недолго. Клара кончила свою Весеннюю пснь, а пани Снятыньская тотчасъ стала собираться домой. Такъ какъ вечеръ былъ теплый, то я предложилъ пройти пшкомъ до шоссе,— съ версту отъ нашего дома. Сдлалъ я это для того, чтобы обратный путь совершить вдвоемъ съ Анелькой. Ей невозможно было отказаться проводить гостей, тетушка съ нами, конечно, не пошла бы,— значитъ, я никакъ не могъ ошибиться въ разсчет.

Отправивъ экипажъ впередъ, мы отправились по липовой алле, ведущей отъ плошовскаго дома до дороги. Я подалъ руку Клар, но шли мы вс вмст, провожаемые хоромъ лягушекъ, неистово квакавшихъ въ прудахъ.

Клара остановилась, прислушалась немного и сказала:

— Финалъ моей Весенней псни.

— Что за чудная ночь!— отозвался Снятыньскій и тотчасъ началъ декламировать чудный отрывокъ изъ Венеціанскаго купца:

‘Какъ сладко спитъ сіяніе луны

Здсь на скамь! Мы сядемъ тутъ съ тобою,

И пусть въ нашъ слухъ летятъ издалека

Звукъ музыки, тишь безмятежной ночи

Гармоніи прелестной проводникъ…’

Дальше онъ не могъ припомнить, но я помнилъ и докончилъ за него:

‘Сядь, милая. Смотри, какъ сводъ небесъ

Весь выложенъ мильонами кружковъ

Изъ золота блестящаго. Межь ними

Нтъ самаго малйшаго кружка,

Который бы не плъ какъ ангелъ, вторя

Въ движеніи размренномъ своемъ

Божественнымъ аккордамъ херувимовъ.

Такою же гармоніею души

Безсмертныя исполнены, но мы

До той поры ее не можемъ слышать,

Пока душа безсмертная живетъ

Подъ грубою и тлнною одеждой’.

Клара не понимала по-польски, поэтому я перевелъ ей весь отрывокъ по-французски.

Наконецъ, мы дошли до шоссированной дороги. Снятыньскіе и Клара сли въ коляску, колеса загрохотали по камню, до нашихъ ушей долетло послднее ‘до свиданія!’ и мы остались съ Анелькой наедин.

Долгое время шли мы молча. Кваканье лягушекъ прекратилось, только издали, отъ фольварка, слышались окрики ночныхъ сторожей и лай собакъ. Я нарочно не говорилъ ничего, эти минуты молчанія служили какъ бы доказательствомъ, что между нами существуетъ какая-то связь. Наконецъ, уже на половин дороги я проговорилъ:

— Какъ чудесно прошелъ ныншній день, правда?

— Я давно не слыхала такой музыки,— отвтила Анелька.

— Однако, ты была отчасти чмъ-то недовольна, — этого ты не можешь отрицать. Я такъ внимательно наблюдаю за тобой, что отъ меня не скроется ни малйшая тнь на твоемъ, лиц.

— Сегодня я должна была занимать гостей… Ты очень добръ, но, увряю тебя, со мной ничего непріятнаго не случилось.

— А я сегодня, какъ и всегда, былъ занятъ только тобою одной, и, чтобы доказать это, скажу теб, если позволишь, о чемъ ты думала въ теченіе цлаго дня.

И, не дожидаясь ея разршенія, я продолжалъ дальше:

— Ты думала, что я немного похожъ на Латыша, думала, что я обманулъ тебя, говоря о пустын, которая меня окружаетъ, думала, что я напрасно выпрашивалъ твоего сочувствія, такъ какъ раньше нашелъ его въ другомъ мст. Разв не правда, скажи мн откровенно?

Анелька отвтила, но не безъ затрудненія:

— Если ты настаиваешь, то… можетъ быть… Но это могло только радовать меня…

— Что могло радовать тебя?

— Твое отношеніе къ Клар.

— Можетъ быть, я питаю къ ней самыя добрыя чувства, но вообще Клара, какъ и вс остальныя женщины, чужда для меня. И знаешь почему?

Я невольно задрожалъ. Ршительная минута наступила. Я подождалъ, чтобы Анелька повторила свой вопросъ, и, не дождавшись, сказалъ насколько могъ спокойнымъ голосомъ:

— Ты, вдь, сама должна видть и понимать, что я весь принадлежу теб, тебя одну любилъ и теперь еще люблю, какъ безумный!

Анелька остановилась, какъ вкопанная. Я чувствовалъ, какъ кровь отхлынула отъ моихъ щекъ, если въ эту минуту передъ ней открывалась бездна, то, вдь, дло шло также и о моей душ. Но, зная, съ какою женщиной я имю дло, я долженъ былъ спшить, чтобъ обезоружить ее, прежде чмъ она придетъ въ себя и оттолкнетъ меня.

И я торопливо заговорилъ:

— Не отвчай мн ничего, потому что я ничего не хочу, ничего не добиваюсь,— ничего, слышишь? Я хотлъ теб только сказать, что ты завладла всею моею жизнью, всми моими помыслами. Наконецъ, ты сама замтила это,— значитъ, все равно, сказалъ ли я теб, или нтъ. Повторяю еще разъ, что я ничего не хочу, ничего не ожидаю. Ты не можешь оттолкнуть меня, потому что я самъ себя оттолкну… Я признаюсь теб такъ, какъ признался бы другу, сестр. Я прихожу и изливаю предъ тобою вс мои скорби, потому что мн не передъ кмъ излить ихъ, прихожу и говорю, что меня гнететъ горе, потому что я люблю женщину, которая принадлежитъ другому, люблю безъ памяти, моя Анелька, безъ границъ!

Мы приближались уже къ воротамъ, но не вышли изъ-подъ густаго мрака деревьевъ. Одну минуту я думалъ, что она наклонится ко мн, какъ подкошенный цвтокъ, и что я подхвачу ее въ свои объятія, но ошибся. Анелька, немного оправившись отъ волненія, начала повторять съ такою нервною энергіей, которой я не ожидалъ отъ нея:

— Я не хочу этого слушать, Леонъ! не хочу, не хочу, не хочу!

И она убжала на залитый свтомъ дворъ, просто убжала отъ моихъ словъ и признаній. Черезъ минуту она исчезла въ сняхъ, а я остался одинъ съ чувствомъ безпокойства, страха, великой жалости къ ней, но, вмст съ тмъ, тріумфа и удовольствія, что слова, открывающія намъ новую жизнь, уже произнесены. Сказать правду, сразу я не могъ разсчитывать на что-нибудь большее, а зерно, изъ котораго должно что-нибудь вырости, все-таки, брошено.

Возвратившись домой, я не нашелъ Анельки. Тетушка ходила по комнат, перебирая четки и громко разговаривая сама съ собой въ интервалахъ между молитвами. Я торопливо простился съ нею, чтобы поскоре уйти къ себ. Я думалъ, что занесеніе въ дневникъ событій ныншняго дня успокоитъ меня и приведетъ въ порядокъ мои разстроенныя мысли. Но оказалось, что я измучился еще больше и ршился завтра (или, врне сказать, сегодня, потому что на двор стоитъ блый день) хать въ Варшаву. Пусть Анелька укрпится въ предположеніи, что я ничего не хочу, успокоится, прежде всего, и освоится съ тмъ, что я сказалъ ей. Кром того, я боюсь свиданія съ ней и хотлъ бы оттянуть его на нкоторое время. По временамъ мн кажется, что я совершилъ неслыханное преступленіе, введя элементъ своего разврата въ эту до сихъ поръ чистую душу. Но, собственно говоря, коренное зло не лежитъ ли въ томъ, что она отдалась человку, котораго не любитъ и не можетъ любить? Что боле безнравственно: моя ли любовь (которая есть ничто иное, какъ проявленіе великаго права природы), или принадлежность Анельки чужому человку, — принадлежность, представляющая самое ужасное нарушеніе этого права? Брачный союзъ, не основанный на любви,— преступный союзъ, какими правами его ни освящай. И я, который ясно понимаю это, однако, до такой степени слабъ, что дрожу отъ страха при мысли оттолкнуть ногой съ своей дороги эту мертвящую мораль. Къ счастью, это страхъ минутный. Еслибъ я даже не былъ увренъ, что правда на моей сторон, то не сомнваюсь, что ея нтъ на противной. Наконецъ, эти предразсудки разбиваетъ въ прахъ фактическая сила одного слова: люблю!

А если сердце мое сжимается при мысли, что она, можетъ быть, въ эту минуту также не спитъ, плачетъ или борется съ своими думами, то это только новое доказательство, что я люблю ее.

19 мая.

Первый день въ Варшав я проспалъ весь. Въ Плошов мн жалъ каждой минуты дня, которую я могъ бы провести съ Анелькой, а ночь я проводилъ за дневникомъ. Въ конц-концовъ, это меня окончательно изнурило. И теперь еще я чувствую тяжесть въ голов, но, по крайней мр, могу мыслить. Мн немного стыдно, что я убжалъ изъ Плошова и оставилъ Анельку подъ гнетомъ моего признанія, но когда имешь дло съ любимою женщиной, немного трусости не помшаетъ. Я, наврное, остался бы на мст, еслибъ не ршилъ, что бгство можетъ помочь моей любви. Въ теченіе нсколькихъ дней Анелька, вставая утромъ, прохаживаясь по парку, присматривая за больною матерью, должна будетъ, даже противъ желанія, повторять себ: онъ меня любитъ, и мало-по-малу мысль эта будетъ ей казаться все мене невозможною, мене странною. Человческая натура освоивается со всмъ, а женщина легко примиряется съ мыслью, что ее любятъ, въ особенности если любитъ сама. Вопросъ, любитъ ли она меня, я задалъ себ въ первую минуту, когда мн стало ясно, что я люблю ее. Этотъ вопросъ я повертываю въ разныя стороны, разсматриваю со всхъ точекъ, какъ будто дло касается не меня лично, и прихожу къ убжденію, что она меня любитъ. Выходя замужъ, она любила меня, а не Кромицкаго, согласилась же отдать ему руку съ отчаянія. Если бы еще она вышла за человка недюжиннаго, который бы привлекалъ ее своею славой или своими идеями, еслибъ она напала на какой-нибудь необыкновенный характеръ, то, можетъ быть, и забыла бы обо мн. Но, вдь, Кромицкій не могъ же привлечь ее къ себ своимъ денежнымъ неврозомъ. Кром того, онъ ухалъ тотчасъ же посл свадьбы, кром того, онъ продалъ Глуховъ, который былъ главною цлью жизни двухъ женщинъ. При самой снисходительной оцнк, Кромицкій — человкъ мелкій, нтъ въ немъ ничего такото, чмъ бы онъ могъ привязать къ себ существо, полное идеальныхъ чувствъ и порывовъ. Пріхалъ, наконецъ, я, къ которому любовь, по всей вроятности, не угасала въ ея сердц, и съ перваго же дня началъ воздйствовать на нее и воспоминаніями, и словами, и взглядами, я притягивалъ ее не только искусствомъ, какое даетъ жизненная опытность, но, главное, тою магнетическою силой, которую придавала мн истинная любовь. Прибавивъ къ этому, что Анелька знала, сколько я выстрадалъ, что ей, во всякомъ случа, было жаль меня, что эта жалость и до сихъ поръ осталась въ ней, я говорю себ: я поставилъ на карту жизнь, но играю при такихъ условіяхъ, что не могу проиграть своей ставки.

Я правъ, насколько правъ всякій человкъ, защищающій свою жизнь. Я говорю это спокойно, безъ всякаго увлеченія. У меня нтъ никакихъ убжденій, никакихъ врованій, никакихъ основаній, никакой почвы подъ ногами,— все выла во мн критика и рефлексія. У меня есть только врожденныя жизненныя силы, которыя, не находя исхода, соединились въ чувств любви къ этой женщин. И я ухватился за эту любовь, какъ утопающій хватается за соломенку. Если и это уйдетъ изъ моихъ рукъ, я перестану существовать. Когда разумъ спрашиваетъ меня, почему я прямо не женился на Анельк, я отвчаю ему то, что одинъ разъ уже отвтилъ: не женился потому, что я не прямой, а исковерканный. Такимъ ужь выняньчили меня дв няньки — рефлексія и критика. Почему та, а не другая женщина стала для меня соломенной спасенія, не знаю. Вроятно, потому, что не та, а эта. Это не отъ меня зависло. Еслибъ она сегодня стала свободною, я взялъ бы ее безъ колебанія, но еслибъ она совсмъ не выходила замужъ… кто знаетъ… мн стыдно выговорить эту мысль, но, можетъ быть, она представлялась бы мн мене желанною.

И было бы такъ не вслдствіе романтизма, не потому, что я считалъ бы бракъ пошлою прозой жизни. Мн смшны такіе устарлые взгляды. Но, основываясь на совершившихся фактахъ, я допускаю, что началъ бы контролировать и себя, и Анельку до тхъ поръ, пока кто-нибудь не утащилъ бы ее у меня изъ-подъ носа.

Не хочу думать объ этомъ, а то начну ругаться.

20 мая.

Сегодня я раздумывалъ, что будетъ, когда я услышу слово признанія изъ устъ Анельки. Счастье передъ собою я вижу, но что длать — не знаю. Кажется мн, что если я въ Плошов, въ присутствіи этихъ женщинъ, произнесу слово: ‘разводъ’, то весь плошовскій домъ развалится. Объ этомъ не можетъ быть и рчи,— мннія тетки и пани Целины таковы, что он не перенесутъ подобнаго удара. Я не обманываю себя и насчетъ Анельки. Понятія у ней такія же, какъ и у старыхъ дамъ. Но, тмъ не мене, когда она скажетъ, что любитъ меня, я произнесу слово ‘разводъ’, и она должна освоиться съ мыслью объ этомъ. Другаго выхода нтъ, за то придется ждать до смерти тетки и пани Целины. Кром ничего длать нельзя. Кромицкій или согласится добровольно, или нтъ. Въ послднемъ случа я возьму Анельку и увезу ее хоть въ Индію, а разводъ, все-таки, будетъ сдланъ, хотя бы и. помимо его воли. Къ счастью, у меня нтъ недостатка въ средствахъ. Что касается меня, то я готовъ на все, и это глубокое внутреннее убжденіе совершенно оправдываетъ меня въ собственныхъ глазахъ. Вдь, это не пошлый романъ, а чувство, которое поглотило всю сущность человка. Чистота и сила этого чувства оправдываютъ также и мое поведеніе съ Анелькой. Я обманываю ее, говоря, что мн ничего не нужно, кром сочувствія,— обманываю, увряя, что ничего не добиваюсь, но все это былц бы ложью только въ томъ случа, еслибъ сама любовь была ложью. Но любовь и правда — синонимы, а передъ такою правдой моя тактика — только дипломатія чувства. Извстно всмъ, что даже женихи пускаются на хитрости, чтобы добиться признанія отъ своихъ невсть. Что касается меня, то я искрененъ даже тогда, когда лгу.

21 мая.

Я сказалъ Анельк, что хочу чмъ-нибудь заняться, и хочу, дйствительно, хотя бы для того, чтобъ сдержать свое слово. Я ршился, прежде всего, перевести въ Варшаву коллекціи моего отца и открыть здсь музей Плошовскихъ. Это будетъ заслуга Анельки и первое хорошее дло, происшедшее изъ нашей любви. Предвижу, что итальянское правительство будетъ ставить мн препятствія: тамъ существуетъ узаконеніе, воспрещающее вывозить изъ страны античныя вещи и цнныя произведенія искусства, но это ужь дло моего адвоката. Ахъ! я вспомнилъ, что и та мадонна Сассоферато, которую отецъ завщалъ своей будущей невст, находится въ этомъ собраніи. Я прикажу ее выслать сейчасъ, она мн здсь пригодится.

22 мая.

Сколько злобы заключается въ человческой натур! Кромицкій, который гд-то въ далекихъ степяхъ выкидываетъ курбеты для пріобртенія милліоновъ, какъ бы то ни было, кажется мн смшнымъ. Съ радостью я думаю, что эта мысль придетъ и Анельк въ голову, а если нтъ, то я постараюсь съ своей стороны сдлать все возможное.

Завтра я возвращаюсь въ Плошовъ. Здсь я страшно тоскую, и, притомъ, мн хочется заглянуть въ глаза Анельк, а то по временамъ мн кажется, что я бгу отъ отвтственности. Ухать посл признанія было нужно, но теперь пора возвратиться. Кто знаетъ, можетъ быть, мое счастье больше, чмъ я предполагаю, можетъ быть, и она тоскуетъ по мн?

Сегодня былъ у Снятыньскихъ, у Клары, которую не засталъ дома, и знаменитой здшней красавицы, пани Корыцкой. Эта послдняя носитъ свое историческое имя, какъ жокейскую шапку, а остроуміе, какъ хлыстъ, которымъ безцеремонно хлещетъ всхъ по лицу. Но я вышелъ безъ урона,— напротивъ, со мной даже немного кокетничали. Затмъ я разослалъ нсколько визитныхъ карточекъ. Пусть вс узнаютъ, что я прочно поселился въ Варшав.

Перевозка отцовскихъ коллекцій не удовлетворяетъ меня,— это вопросъ моей воли и кошелька, а не дло. Мн же хотлось бы заняться какимъ-нибудь дломъ. Люди моего положенія, по большей части, ограничиваются у насъ управленіемъ своими имніями, и длаютъ это, за очень немногими исключеніями, скверно, гораздо хуже, чмъ я. Только самое незначительное число изъ насъ играетъ какую-нибудь роль въ общественной жизни. Выше я сказалъ уже, что здсь люди еще играютъ въ аристократію и демократію, что между нами много такихъ, которые поставили цлью своей жизни борьбу съ демократическими теченіями и защиту общественной іерархіи. Я считаю это за спортъ настолько же хорошій, насколько и всякій другой, но такъ какъ самъ не принадлежу къ числу спортсменовъ, то и не могу принимать участіе въ этой забав. Если бы это даже и не было забавою, еслибъ здсь крылся какой-нибудь практическій смыслъ, то я настолько скептически отношусь къ каждому изъ обоихъ лагерей, что нахожу невозможнымъ пристать ни къ одному. Демократіи не выносятъ мои нервы, то-есть не людей низкаго происхожденія, но тхъ, которые почитаютъ себя за патентованныхъ демократовъ. Объ аристократіи я думаю, что если, дйствительно, раціональность ея существованія основывается на историческихъ заслугахъ предковъ, то большинство этихъ заслугъ у насъ такого сорта, что потомки должны были бы надть на себя власяницу и посыпать голову пепломъ. Наконецъ, въ дйствительности, эти лагери сами въ себя не врятъ, за исключеніемъ, можетъ быть, нсколькихъ индивидуумовъ, да и то глупыхъ. Иные прикидываются искренними изъ личныхъ цлей, а такъ какъ я притворяться не умю, то участіе въ подобной борьб — работа не по моему плечу.

Существуютъ также синтетики, врод Снятыньскаго, оба стана готовые въ каждую минуту сплавить въ своемъ синтез. Вообще, это хорошіе люди, но еслибъ я и обратился въ ихъ вру, то, все-таки, долженъ былъ бы что-нибудь длать, ибо чувство — не дло, его нужно какъ-нибудь проявить на практик. Вотъ Снятыньскій — тотъ хоть драмы пишетъ… Ей-Богу, присматриваясь ближе къ положенію вещей, я вижу, что стою вдали отъ жизненнаго колеса и не знаю, какъ подойти къ нему, чтобъ оно и меня захватило. Какъ угодно, странно, что человкъ съ большими средствами, съ образованіемъ, способностями и волею не знаетъ, къ чему руки приложить. Мн снова хочется выругаться, я вижу ясно, что вся бда заключается въ моемъ черезъ-чуръ утонченномъ ум. На мн должны длать діагнозъ старческой болзни вка и цивилизаціи, такъ какъ во мн эта болзнь выразилась въ самыхъ типическихъ чертахъ. Кто скептически относится къ вр, къ наук, къ консерватизму, къ прогрессу etc., тому поистин трудно длать что-нибудь.

Въ добавокъ ко всему, мои стремленія неизмримо выше средствъ ихъ удовлетворенія. Везд жизнь основывается на труд, работаютъ люди и здсь, противъ этого нельзя сказать, но это трудъ ломовыхъ лошадей, съ трудомъ возящихъ снопы въ овинъ. Я же — кровный рысакъ, я могъ бы, пожалуй, вести какую-нибудь карету, но обыкновенную телгу по песчаной дорог любая кляча будетъ везти ровне и покойне меня. При постройк дома я никакимъ способомъ не приловчился бы таскать кирпичи. Пригодился бы я, можетъ быть, для орнаментики, но, къ сожалнію, тамъ, гд дло идетъ о простой постройк съ обыкновенною кровлей, такихъ мастеровъ не требуется. Еслибъ во мн жила внутренняя потребность къ труду, можетъ быть, я приневолилъ бы себя заняться какою-нибудь простою работой. Но дло идетъ только объ одной видимости. Я хочу работать только для того, чтобы привлечь въ себ любимую женщину. Анелька, съ этой стороны, существо экзальтированное, но, все-таки, мое самолюбіе (я не говорю о другихъ соображеніяхъ) приказываетъ мн занять положеніе видное, которое могло бы поднять меня въ ея глазахъ. Увидимъ, мн нужно хорошенько оглядться вокругъ. А пока пусть работаетъ мой кошелекъ. Я перевезу отцовскія коллекціи, буду помогать разнымъ учрежденіямъ, давать деньги, кому нужно.

Удивительно вліяніе женщины, подобной Анельк! Сталкивается съ нею настоящій ‘геній безъ портфеля’, такая исключительная безполезность, какъ я,— и, безъ всякихъ побужденій и внушеній съ ея стороны, я начинаю тяготть къ разнымъ вещамъ и обязанностямъ, къ которымъ раньше не тяготлъ. Пусть меня чортъ возьметъ, еслибъ мн въ голову пришло соблазнять парижанку или внку перевозкою моихъ собраній въ Парижъ или Вну!

ду въ Плошовъ, спшу къ моему доброму генію.

28 мая.

Въ Варшав и но дорог въ Плошовъ я старался отгадать, на что ршится Алеша. Не можетъ же она написать мужу: ‘Возвращайся и возьми меня, потому что Плошовскій преслдуетъ меня своею любовью’. Она не сдлала бы этого, еслибъ даже ненавидла меня, по деликатности своей натуры. Кром того, это повело бы за собой неизбжное столкновеніе между мною и Кромицкимъ, Анелька должна была бы оставить больную мать, потому что здоровье пани Целины не позволяетъ ей выхать изъ Плошова.

Положеніе Анельки поистин трудное, я это имлъ въ разчет, прежде чмъ сдлалъ ей признаніе. Но на возвратномъ пути въ Плошовъ я испугался, не придетъ ли ей въ голову замкнуться въ комнат матери и по возможности избгать меня. Впрочемъ, вскор я успокоился. Въ деревн, подъ одною кровлей, это невозможно и, во всякомъ случа, возбудило бы подозрніе тетки и пани Целины.

Вмст съ тмъ, я знаю, что Анелька, хотя бы любила меня страстно, не позволитъ мн повторить мое признаніе и будетъ сопротивляться сильне, чмъ обыкновенно сопротивляются замужнія женщины, при ея мнніяхъ, при ея скромности, всякая малйшая уступка будетъ казаться ей ужасной измною. Но какимъ же образомъ она можетъ мн запретить говорить о своей любви? У нея одно только средство: получить мое добровольное согласіе на это. Я разсчитывалъ, что она захочетъ ршительно говорить со мной, и не ошибся.

Она похудла, но глядла на меня твердымъ взглядомъ. Очевидно, у бдняжки имлись въ запас разные аргументы и она безусловно врила въ ихъ силу,— врила, что когда предъявить ихъ, мн ничего не останется, какъ поджать хвостъ и убжать разъ навсегда. Ангельское заблужденіе, что на свт можетъ быть только одна правда! Не вступай со мной, моя Анелька, ни въ какой споръ, потому что я если врю въ какую-нибудь правду и въ какіе-нибудь аргументы, то разв въ правду и права любви, и достаточно ловокъ, чтобы каждый твой аргументъ вывернуть, какъ перчатку, и сдлать изъ него оружіе противъ тебя. Не спасутъ тебя ни твои умствованія, ни моя жалость къ теб, потому что чмъ умне окажешься ты, лучше, добре, тмъ больше взволнуешь меня, тмъ больше я тебя полюблю, а чмъ больше полюблю, тмъ больше захочу обладать тобою. Для тебя у меня только крокодиловы слезы, когда он текутъ изъ моихъ глазъ, хищность моя усиливается. Это — заколдованный кругъ любви.

При одномъ взгляд на Анельку я почувствовалъ себя въ этомъ кругу. Посл полудни, въ день моего возвращенія, когда пани Целина крпко заснула на веранд, Анелька сдлала мн знакъ, чтобъ я шелъ за нею въ глубь сада. По ея лицу, поразившему меня необычайною серьезностью, я понялъ, что минута объясненія наступила, и торопливо пошелъ вслдъ за нею. Однако, по мр того, какъ мы отдалялись отъ веранды, храбрость Анельки начала таять. Я замтилъ, что она поблднла, что, очевидно, ее пугаетъ собственная энергія, но отступать было некуда, и она заговорила нетвердымъ голосомъ:

— Еслибъ ты зналъ, какъ я была несчастна въ эти дни.

— А ты думаешь, мн легко жить?— спросилъ я.

— Нтъ, не думаю, и поэтому обращаюсь къ теб съ великою просьбой… Я знаю, что ты все понимаешь, что ты великодушенъ и добръ, ты не откажешь мн, я уврена въ этомъ, потому что знаю тебя.

— Скажи мн, чего ты хочешь?

— Нужно, Леонъ, чтобы ты ухалъ отсюда за границу и не возвращался, пока мама не будетъ въ состояніи переселиться изъ Плошова.

Я зналъ заране, что она потребуетъ этого, но молчалъ въ теченіе нсколькихъ минутъ, какъ будто бы придумывалъ отвтъ.

— Ты можешь мною распоряжаться, какъ хочешь,— наконецъ, сказалъ я,— но, по крайней мр, скажи, за что ты приговариваешь меня къ изгнанію?

— Я тебя не приговариваю къ изгнанію, но ты самъ знаешь, почему…

— Знаю, — отвтилъ я съ неподдльною грустью и покорностью, — потому, что я отдалъ бы за тебя послднюю каплю крови, потому, что еслибъ въ эту минуту одного изъ насъ долженъ былъ поразить ударъ грома, то я заслонилъ бы тебя и подставилъ бы свою голову, что я принялъ бы на себя все зло, какое можетъ встртить тебя въ жизни, потому, что я люблю тебя больше жизни,— это, дйствительно, тяжкіе грхи…

— Нтъ,— перебила съ энергіей Анелька,— потому, что я жена человка, котораго люблю и уважаю, и потому, что не хочу слушать такихъ словъ!

Я вздрогнулъ отъ нетерпнія и гнва, какъ отъ электрической искры. Я зналъ, что Анелька говоритъ неправду, что любовью и уваженіемъ къ мужу прикрываются вс женщины, когда имъ приходится стоять на распутьи,— вс, держу пари, хотя бы въ сердц ихъ не было ни тни этихъ чувствъ. Однако, слова Анельки такъ ударили по моинъ нервамъ, что я едва удержался, чтобы не вскрикнуть: ‘Лжешь, ты не любишь его и не уважаешь!’ Но, вмст съ тмъ, мн пришла мысль, что эта энергія скоро исчерпается, и поэтому я отвтилъ покорно:

— Не гнвайся на меня, Анелька,— я уду.

И я увидалъ, что моя покорность обезоруживаетъ ее, что ей жаль меня. Она сорвала листъ съ одной втви и начала нервно разрывать его на куски. Много ей нужно было усилій, чтобы не разрыдаться. Я былъ также взволнованъ до глубины души и продолжалъ съ трудомъ:

— Не удивляйся, что я стараюсь смягчить тебя, потому что ты страшно несправедлива ко мн. Я говорилъ уже теб, что не желаю ничего, кром того, чтобы дышать однимъ съ тобою воздухомъ и смотрть на тебя. Видитъ Богъ, что мои требованія не особенно велики. Это все мое достояніе… А ты и его отнимаешь у меня! Подумай только: всякій можетъ пріхать сюда, разговаривать съ тобой, смотрть на тебя,— только не я,— и все это потому, что для меня ты неизмримо дороже, чмъ для другихъ. Какая утончённая жестокость судьбы! Войди на минуту въ мое положеніе. Теб, впрочемъ, это будетъ не легко: ты не знаешь, что такое значитъ душевная пустота, ты любишь мужа или ошибочно думаешь, что любишь (впрочемъ, это все равно). Но если ты захочешь понять все, то увидишь, что твое приказаніе хуже смертнаго приговора для меня. Нужно и ко мн имть хоть каплю жалости. Знаешь ли ты, что, отталкивая меня, ты не только лишаешь меня счастья видть тебя, но отнимаешь послднюю жизненную опору? Я говорилъ теб, что вернулся на родину съ твердымъ ршеніемъ трудиться для нея. Можетъ быть, въ своемъ труд я нашелъ бы и забвеніе, и покой, можетъ быть, искупилъ бы имъ мои старыя прегршенія, напримръ, я приказалъ перевезти сюда отцовскія коллекціи,— а ты приказываешь мн отречься отъ всего, все бросить, ухать и снова начать безцльную жизнь, безъ малйшаго проблеска солнца. Хорошо, я уду. Но уду только въ томъ случа, если ты повторишь свой приказъ черезъ три дня,— я предполагаю, что ты не знала, чмъ это отразится на мн. Теперь ты знаешь. Я прошу только три дня — ничего больше!

Анелька закрыла глаза руками и повторила нсколько разъ:

— Ахъ, Боже мой! Боже мой! Боже мой!

Это былъ крикъ безпомощнаго ребенка, и мн стало страшно жаль ее. Была минута, когда я хотлъ упасть къ ея ногамъ и сдлать все, что она пожелаетъ, но побда казалась мн такою близкой, что я не захотлъ отказаться отъ ея плодовъ.

— Слушай меня,— сказалъ я,— при одномъ условіи я ухалъ бы тотчасъ, сегодня, я бжалъ бы отъ тебя за море, если бы зналъ, что это необходимо для твоего сердца. Я говорю теб какъ другъ и братъ: я знаю отъ тетки, что ты любила меня, если это чувство живетъ въ твоемъ сердц, то меня завтра уже не будетъ здсь.

Слова эти подсказала мн нестерпимая душевная боль, но они представляли для Анельки страшную ловушку, потому что могли вызвать у нее признаніе. Если бы это случилось, не знаю, можетъ быть, я и ухалъ бы, но непремнно тотчасъ же сжалъ бы ее въ своихъ объятіяхъ. Но Анелька только вздрогнула, какъ будто я неосторожно дотронулся до ея раны, ея лицо все вспыхнуло румянцемъ гнва и негодованія.

— Нтъ!— крикнула она съ отчаянною горячностью,— это неправда! Узжай или оставайся, какъ хочешь, только это неправда, неправда!

Но изъ самой ея горячности я понялъ, что это была правда. Мн страстно захотлось сказать ей это грубо, прямо въ глаза, но вдали показалась фигура тетушки. Анелька не успла подавить своего волненія, такъ что тетушка, взглянувъ на нее, спросила сразу:

— Что съ тобой? О чемъ вы говорили съ Леономъ?

— Анелька, — сказалъ я, — разсказывала мн, какъ дурно повліяла на здоровье ея матери продажа Глухова, и я не удивляюсь, что это такъ взволновало ее…

Или силы Анельки дйствительно исчерпались, или моя ложь, которую она должна была подтвердить своимъ молчаніемъ, переполнила и безъ того уже полную чашу ея горечи,— только она спазматически разрыдалась. Тетушка схватила ее въ свои объятія и прижала къ себ, какъ ребенка.

— Анелька моя! радость моя! Что-жь тутъ подлаешь… Воля Божья! У меня вонъ во время послдней бури градъ побилъ хлбъ на пяти фольваркахъ, а я даже слова рзкаго не сказала пану Хвастовскому!

Не знаю, почему это упоминаніе о град и пяти фольваркахъ показалось мн такимъ неумстнымъ, такимъ эгоистичнымъ, нестоющимъ ни одной слезы Анельки, что я страшно разозлился.

— Оставимъ въ сторон фольварки,— сказалъ я грубо,— тутъ рчь идетъ о здоровь ея матери.

И я ушелъ съ мучительнымъ чувствомъ въ сердц, потому что чувствовалъ, что причиняю муки женщин, которую люблю больше всего на свт. Битву я выигралъ на всей линіи, но чувствовалъ себя дурно, какъ будто грядущее грозило мн чмъ-то неизвстнымъ и страшнымъ.

25 мая.

Сегодня третій день посл нашего разговора. Анелька не повторила своего требованія,— значить, я остаюсь. Вообще, она говоритъ со мною мало, сидитъ большую часть дня въ своей комнат, но не избгаетъ меня. Очевидно, она боится привлечь особенное вниманіе старыхъ дамъ. Я стараюсь быть съ нею добрымъ, привтливымъ, но не навязываюсь. Пусть ей кажется, что моя любовь сама выдаетъ себя и что я длаю вс усилія, чтобы получше скрыть ее. Чувство мое, дйствительно, возростаетъ съ каждою минутой и она должна видть это. Невозможно, чтобъ это не вліяло на нее. Будь что будетъ, но у насъ существуетъ уже отдльный мірокъ, въ которомъ живемъ только мы двое, у насъ свои тайны отъ тетки и пани Целины. Когда мы говоримъ о вещахъ постороннихъ, когда силимся въ присутствіи людей сохранить видъ старыхъ отношеній, то чувствуемъ, что въ глубин нашихъ душъ творится что-то совсмъ другое, кром того, у меня въ запас иного словъ и взглядовъ, которые понимаетъ только она одна. Это установилось въ силу самихъ обстоятельствъ,— скоре противъ воли, чмъ по желанію Анельки, но, все-таки, установилось. Время, привычка и мое терпніе довершатъ дло. Я изъ моей любви натку тысячу нитей, которыми опутаю ее и которыя съ каждымъ днемъ будутъ связывать насъ все крпче и крпче. Эта работа была бы безполезною только въ томъ случа, еслибъ она любила мужа. Тогда я, наврное, возбудилъ бы въ ней ненависть къ себ. Но прошедшее за меня, а настоящее не принадлежитъ Кромицкому. Я разсуждаю объ этомъ совершенно объективно и постоянно прихожу къ одному и тому же выводу, что она не можетъ любить его. Сопротивленіе Анельки — это внутренняя борьба чистой души, которая не допускаетъ даже мысли о вроломств. Но въ. этой борьб ее ничто не подкрпляетъ. Съ своей стороны, и я не обманываю себя: я, знаю, что сопротивленіе будетъ долгое и отчаянное. Нужно всегда быть наготов, все охватывать мыслью, во всемъ отдавать себ ясный отчетъ, я долженъ ткать свою сть изъ тончайшихъ, почти невидимыхъ нитей. Мн нельзя нажать раньше времени или черезъ-чуръ энергично ни одного клавиша, и я буду стараться избгать малйшихъ ошибокъ и не успокоюсь до тхъ поръ, пока не покорю этой души. Наконецъ, если мн и случится сдлать какую-нибудь ошибку, то она будетъ слдствіемъ моей любви, а въ силу этого, послужитъ въ мою же пользу.

26 мая.

Сегодня я увдомилъ Снятыньскаго, что ршительно намреваюсь перевезти въ Варшаву отцовскія собранія. Отъ него это извстіе, несомннно, перейдетъ въ разныя газеты, которыя не преминутъ возвести мое намреніе до степени гражданскаго подвига. Анелька невольно сравнить меня съ Кромицкимъ, и это сравненіе послужить мн въ пользу. Отправилъ я также телеграмму, чтобы мн какъ можно скоре, отдльною посылкой, выслали головку Сассоферато.

Во время завтрака я, нарочно при другихъ, сказалъ Анельк, что отецъ отказалъ ей эту картину по завщанію. Анелька смутилась, она догадалась, что отецъ въ то время видлъ въ ней будущую невстку. Въ дйствительности, въ завщаніи ея имя не упомянуто, тамъ сказано только: ‘Голову Мадонны (No такой-то) назначаю своей будущей невстк’. Но поэтому-то я и хотлъ отдать ее Анельк. А пока одного намека на статью завщанія было довольно, чтобъ возбудить въ насъ цлый рой воспоминаній. Я нарочно направилъ мысль Анельки къ тмъ прошлымъ временамъ, когда она любила меня и могла любить спокойно. Я знаю, что отъ того времени въ ея сердц осталось и много горечи, и много сожалнія во мн. Иначе и быть не могло. Я совершенно погибъ бы въ ея глазахъ, еслибъ не моя послдняя просьба, переданная при посредств Снятыньскаго. Это обстоятельство сильно смягчаетъ мои вины. Думая объ этомъ, Анелька должна считать, что я хотлъ все исправить, что я любилъ ее, страдалъ, что каялся и каюсь до сихъ поръ, что если мы теперь несчастны, то и она виновата въ томъ. Подобныя мысли должны заставить ее простить мои грхи, жалть о прошломъ и упиваться картинами счастья, которое наполняло бы нашу жизнь, еслибъ не мои вины и не ея суровость.

И сейчасъ я замтилъ по ея лицу, что она боится этихъ упоительныхъ видній и хочетъ разсять ихъ разговоромъ о чемъ-нибудь постороннемъ. Тетушка теперь такъ забила голову приближающимися скачками на правительственный призъ и ожидаемымъ торжествомъ нашего ‘Naughty-boy’, что не можетъ думать ни о чемъ другомъ. Анелька начала разговаривать о скачкахъ, но говорила такъ разсянно и задала нсколько такихъ необычайныхъ вопросовъ, что огорченная тетушка перебила ее:

— Мое дитя, я вижу, что о скачкахъ ты не имешь ни малйшаго понятія.

Своими глазами я сказалъ ей: ‘Знаю, что въ эту минуту ты хочешь только заглушить говорящій въ теб голосъ’, и она поняла меня такъ хорошо, какъ будто я выразилъ свою мысль словами. Я почти увренъ, что она такъ же поглощена нашею тайной, какъ и я. Идея о любви вн брака уже привита къ ея душ, живетъ въ ней и не покидаетъ ее ни на минуту. Анелька должна съ ней жить и сжиться. Въ такихъ условіяхъ, сердце женщины, даже любящей мужа, должно отвернуться отъ него. Капля воды долбитъ камень. Если Анелька хоть немного любитъ меня, если любитъ только наше прошлое, то она должна быть моею. Я не могу думать объ этомъ спокойно,— предчувствіе близкаго счастія подавляетъ меня.

Въ нкоторыхъ мстахъ на берегу моря находятся движущіеся пески. Для путника, разъ онъ вступилъ на нихъ, нтъ спасенія. По временамъ мн сдается, что моя любовь сходна съ этими песками. Я привлекаю на нихъ Анельку и самъ погружаюсь въ нихъ все глубже и глубже.

Пусть такъ, но только бы вмст съ нею!

28 мая.

Тетушка теперь проводитъ по шести, по семи часовъ въ день въ Бужанахъ, на фольварк, въ полумили отъ Плошова, гд тратитъ время на восхищеніе Naughty-boy’емъ и на надзоръ за англичаниномъ Смитомъ, который тренируетъ лошадей. И я былъ тамъ вчера. Naughty-boy, дйствительно, лошадь много общающая, но мн-то что за дло до нея! Разныя дла призываютъ меня въ городъ, но мн не хочется повидать Плошовъ. Пани Целина чувствуетъ себя хуже. Молодой Хвастовскій считаетъ это ухудшенie временнымъ, но, тмъ не мене, приказалъ не оставлять больную одну, развлекать ее, а то бдная женщина начинаетъ думать объ утрат милаго Глухова и еще боле разстроиваетъ свои нервы. Я ухаживаю за ней почти съ сыновнею заботливостью, чтобы заслужить признательность Анельки и заставить ее смотрть на меня какъ на самаго близкаго человка. Я теперь не питаю никакого непріязненнаго чувства къ пани Целин: она ужь очень несчастна, и, притомъ, я начинаю любить всхъ родныхъ Анельки,— всхъ, кром одного! Вчера и сегодня я провелъ нсколько часовъ у больной, вмст съ Анелькой и Хвастовскимъ. Мы много читали и разговаривали. Пани Целина не спитъ ночью, а такъ какъ докторъ не даетъ ей хлораля, то она засыпаетъ днемъ, посл длинной бесды, и просыпается только тогда, когда наступаетъ тишина. Поэтому мы, не обращая вниманія на нее, продолжаемъ читать и разговаривать. Такъ было и сегодня. Не будь здсь доктора, я могъ бы вполн свободно разговаривать съ Анелькой. Газеты принесли извстіе объ окончаніи бракоразводнаго дла прекрасной пани Корецкой. Вся Варшава сильно интересуется этимъ дломъ, въ особенности тетушка,— она въ дальнемъ родств съ Корецкимъ. Я нашелъ нужнымъ воспользоваться этимъ обстоятельствомъ, чтобы внушить Анельк понятія, которыя ей были чужды до сихъ поръ.

— Тетушка, — сказалъ я тономъ глубокаго убжденія, — несправедливо осуждаетъ поведеніе пани Корецкой. По моему мннію, она поступаетъ какъ умная и правдивая женщина. Человческая воля кончается тамъ, гд начинается любовь, — даже и тетушка должна согласиться съ этимъ. Если пани Корецкая любитъ другаго, то ей не остается ничего, какъ разстаться съ мужемъ. Я знаю, что сказала бы тетушка и что ты, вроятно, думаешь въ эту минуту: ты думаешь, что у нея остаются обязанности,— вдь, да?

— Я думаю, что и ты придерживаешься того же мннія,— отвтила Анелька.

— Несомннно. Вопросъ только въ томъ, что именно обязана она длать.

Не понимаю, чего ради молодой врачъ заявилъ, что онъ не признаетъ свободной воли. Впрочемъ, онъ ограничился только однимъ этимъ заявленіемъ и сталъ внимательно слушать меня. Ему нравилась смлость моихъ воззрній.

Уловивъ удивленный взглядъ Анельки, я продолжалъ:

— Что можетъ быть боле дико и боле противно природ, чмъ требованіе отъ человка пожертвовать любимымъ существомъ для нелюбимаго? Различныя вроисповданія могутъ сильно разниться другъ отъ друга, но этика у нихъ у всхъ одинакова, супружество же, по этой этик, должно быть основано на любви. Да и что оно такое на самомъ дл? Или нчто несокрушимое и дйствительно святое, если оно основывается на такомъ фундамент, или, въ противномъ случа, несогласный съ религіей и моралью контрактъ, который долженъ быть уничтоженъ. Иначе говоря, обязанности женщины вытекаютъ изъ чувства, а не изъ ряда боле или мене торжественныхъ обрядовъ. Я говорю это потому, что принадлежу въ числу людей, цнящихъ суть вещи выше ея формы. Я знаю, что слово ‘вроломство’ — слово страшное. Но не думайте, что женщина длается вроломной только съ момента, когда покинетъ мужа. Она сдлалась вроломной вполн, совершенно, уже въ ту минуту, когда почувствовала, что ея любовь къ мужу перестала существовать. Все дальнйшее — это только вопросъ ея способности мыслить и поступать логически, ея отваги и ея сердца, которое или уметъ, или неуметъ любить. Пани Корецкая любила человка, для котораго теперь разводится, раньше, чмъ вышла за теперешняго своего мужа, и не отдала ему своей руки только вслдствіе недоразумнія, вслдствіе того, что сочла равнодушіемъ порывъ его ревности. Это была ея главная ошибка, но если она теперь хочетъ исправить эту ошибку, если она поняла, что беззаконно жертвовать любимымъ человкомъ для нелюбимаго, если она перенесла свои обязанности на другую сторону, въ противность общественному мннію, то лишь ханжи или люди, ослпленные предразсудками, могуть осуждать ея чувства.

Въ моихъ словахъ было столько же лжи, сколько и правды. Конечно, тетушка ни за что въ свт не согласится съ теоріей, что воля кончается тамъ, гд начинается любовь, но сказалъ я это нарочно, чтобы внушить это Анельк какъ безспорную правду. Я зналъ, что пани Корецкая особа легкомысленная, по поводу которой не стоитъ выдвигать тяжелыхъ орудій логики, а исторію о ея первой любви выдумалъ для боле полной аналогіи съ моимъ положеніемъ. За то я былъ вполн искрененъ въ томъ, что говорилъ о правахъ и обязанностяхъ, вытекающихъ изъ чувства. Очень можетъ быть, что я не поддерживалъ бы такъ горячо эту теорію, еслибъ она не представляла мн такихъ удобствъ, но человкъ всегда субъективенъ, и въ особенности человкъ, который усомнился во всхъ объективныхъ истинахъ. Я говорилъ за себя и былъ бы очень глупъ, еслибъ сталъ говорить противъ себя. Я разчитывалъ, что, вводя Анельку въ кругъ подобныхъ понятій, я ускоряю желанную для меня эволюцію въ ея душ,— они могуть придать ей больше смлости и дать возможность оправдаться въ своихъ глазахъ. Принимая во вниманіе ея впечатлительность, я допускалъ, что она хоть отчасти восприметъ мое внушеніе. И дйствительно, она понимала меня хорошо, я видлъ ясно, какъ каждое мое слово играло на ея нервахъ, точно на струнахъ. По мр того, какъ я говорилъ, на щекахъ ея все ярче и ярче выступали розовыя пятна, а когда я кончилъ, она сказала:

— Оправдать все можно, но когда длаешь дурное дло, совсть всегда скажетъ: не хорошо, дурно, и ни чмъ не дастъ себя убдить.

Молодой Хвастовскій, вроятно, думалъ въ это время о недостаточности философскаго образованія Анельки, а я, признаюсь, въ первый разъ испытывалъ такое чувство, какое испытываетъ человкъ, который во время фехтованья наткнется концомъ шпаги на стну. Отвтъ Анельки своею простотой и догматичностью обратилъ въ ничто вс мои выводы. Ибо если положеніе, что воля кончается тамъ, гд начинается любовь, можетъ, въ конц-концовъ, подлежать сомннію, то совершенно несомннно, что гд начинается догматъ, тамъ кончаются вс разсужденія. Женщины вообще, а польки въ особенности, до тхъ поръ соглашаются съ логикой, пока она не представится имъ опасной. Когда они увидятъ опасность, то скрываются за укрпленіе простыхъ врованій и прописной морали, которое можетъ разрушить только одно чувство, потому что разумъ передъ нимъ безсиленъ. Въ этомъ ихъ слабость и, вмст съ тмъ, сила, мышленіе ихъ не обладаетъ могуществомъ мышленія мужчинъ, за то святость, при нкоторыхъ условіяхъ, можетъ быть совершенной. Дьяволъ можетъ довести женщину до паденія только тогда, если влюбитъ ее въ кого-нибудь, а путемъ логики съ ней ничего не подлаетъ, хотя бы правда всецло была на его сторон.

Мною начала овладвать полная апатія. Я подумалъ, что всякое зданіе, съ какимъ бы трудомъ и искусствомъ я ни воздвигалъ его, Анелька разрушитъ однимъ крикомъ: ‘не хорошо! совсть съ этимъ не соглашается!’ Притомъ, я долженъ соблюдать величайшую осторожность, чтобы не напугать ее чрезмрною свободой своихъ воззрній, которыя я стараюсь привить къ ней, и не вооружить ее противъ себя.

И, все-таки, я не могу отказаться отъ такого пріема. Онъ не будетъ играть главной роли въ покореніи души Анельки,— правда, по можетъ играть побочную и ускорить развязку. Мои усилія не привели бы ни къ чему лишь въ томъ случа, если она меня не любитъ. Это была бы страшная ошибка, но развязка, все-таки, должна была бы наступить.

30 мая.

Сегодняшній день весь отравленъ для меня,— Анелька опять получила письмо отъ Кромицкаго. Я слышалъ, какъ она говорила тетк, что онъ самъ не знаетъ, когда прідетъ: можетъ быть, скоро, можетъ быть, черезъ два мсяца. Я даже представить себ не могу, какъ стану выносить его присутствіе рядомъ съ Анелькой, по временамъ мн кажется, что совсмъ не вынесу этого и разсчитываю только на счастливое стеченіе обстоятельствъ, которыя могутъ задержать его пріздъ. Хвастовскій говорить, что пани Целин нужно хать въ Гаштейнъ, какъ только ея силы немного поправятся. Это такъ далеко отъ Баку, что Кромицкій, пожалуй, испугается хать. А я поду, какъ Богъ святъ, поду! Какая счастливая мысль пришла Хвастовскому, счастливая и для меня, и для пани Целины, которой гаштейнскія купанья могутъ возвратить здоровье. Я тоже измученъ, я жажду горнаго воздуха и еще боле жажду быть вмст съ Анелькой. Завтра ду въ Варшаву и телеграфирую въ купальное управленіе, чтобы нашли квартиру для меня и для дамъ. Если все будетъ занято, я готовъ купить цлую виллу. Когда пани Целина говорила о хлопотахъ и затрудненіяхъ, которыя должны обрушиться на Анельку, я сказалъ: ‘Положитесь на меня’,— потомъ обратился къ Анельк и прибавилъ тихо: ‘Я устрою все, какъ для своей матери’. Я видлъ, что пани Целина, которая начинаетъ все меньше и меньше врить въ милліоны Кромицкаго, опасается, что я поведу дло на широкую ногу, и ршилъ показать имъ фиктивный контрактъ, а главную часть издержекъ взять на себя. Понятно, до сихъ поръ я не говорилъ дамамъ, что собираюсь вмст съ ними хать въ Гаштейнъ. Я поведу это дло такъ искусно, что тетушка сама предложитъ мн это, причемъ въ ея голов не возникнетъ и тни подозрнія. Я почти убжденъ, что когда буду совтоваться съ ней относительно моего лтняго мстопребыванія, она скажетъ мн: ‘Позжай съ Цединой и Анелькой, и теб, и имъ будетъ веселе’. Знаю, что это испугаетъ Анельку, но, вмст съ тмъ, и обрадуетъ. Можетъ быть, ей придетъ въ голову стихъ изъ Кордіана: ‘Ты везд, надо мной, вкругъ меня и во мн!’ Дйствительно, моя любовь опоясала ее заклятымъ кругомъ, она окружаетъ ее, вчно напоминаетъ о себ, вкрадывается въ ея сердце подъ видомъ братской заботливости о ней, о ея матери, подъ видомъ услугъ, отвергнуть которыя она не можетъ безъ того, чтобы не открыть глаза матери и тмъ самымъ еще боле ухудшить ея положеніе.

Съ утра до вечера Анелька слышитъ похвалы мн, тетка, какъ и всегда, ослплена мною, молодой Хвастовскій, желая во всемъ блеск показать безпристрастіе, на которое способны люди его лагеря, утверждаетъ, что я составляю исключеніе изъ своей ‘гнилой’ сферы, я покорилъ себ даже пани Целину. Я выказываю столько сердца въ обращеніи съ ней, что она теперь любитъ меня,— невольно, можетъ быть, но любитъ изъ глубин сердца жалетъ, что я не сдлался мужемъ Анельки. Все, окружающее Анельку, и люди, и природа, немолчно говорятъ ей о любви.

А ты, любовь моя, въ состояніи ли ты противу стоять этимъ силамъ? Когда же ты придешь ко мн и скажешь: ‘Я не могу больше,— возьми меня, потому что я люблю тебя!’

Варшава, 31 мая.

Пани Ловицкая, одна изъ здшнихъ филантропокъ, просила Клару дать концертъ въ пользу ея учрежденія. Клара отказала, подъ предлогомъ, что занимается теперь большимъ музыкальнымъ сочиненіемъ, требующимъ полнаго сосредоточенія. Однако, къ письму, представляющему образецъ вжливаго отказа, была приложена сумма, равная сбору съ ея перваго концерта. Легко понять, какое впечатлніе произвело это въ Варшав. Газеты взапуски начали до небесъ превозносить артистку и ея великодушіе. Натурально, въ репортерскихъ замткахъ состояніе отца Клары (онъ, дйствительно, человкъ очень богатый) выросло втрое. Не знаю, откуда въ обществ пошли слухи, что Клара выходитъ за меня замужъ. Можетъ быть, поводъ къ этому подала наша старинная дружба и утроенные милліоны. Я сначала немного разозлился, но, подумавъ, ршилъ не противорчивъ сплетнямъ: он ставили мои отношенія къ Анельк за границу всякихъ подозрній.

Когда я былъ лтомъ на утреннемъ пріем у Клары, пани Корецкая первая приблизилась во мн съ весьма ядовитою миной и, въ присутствіи нсколькихъ человкъ изъ музыкальнаго міра и нашего high life, сказала, не понижая голоса:

— Кузенъ, кто это въ миологіи не могъ устоять противъ пнія сирены?

— Никто не устоялъ, кузина,— отвтилъ я,— кром Одиссея, да и тотъ устоялъ только потому, что приказалъ себя привязать къ мачт.

— А вы были мене предусмотрительны?

Присутствующіе прикусили губы и ожидали моего отвта.

— Иногда и это не помогаетъ,— сказалъ я.— Вы лучше всхъ знаете, что любовь разрываетъ вс связи.

Пани Корецкая смшалась, несмотря на всю свою самоувренность, а я одержалъ одну изъ тхъ небольшихъ побдъ, разсказъ о которыхъ въ салонахъ всегда сопровождается прибавкою пословицы: ‘нашла коса на камень’.

Говорятъ ли люди, нтъ ли, что я женюсь на Клар,— мн все равно, а въ силу уже извстныхъ соображеній я даже предпочитаю, чтобъ говорили. Не ожидалъ я только одного, что мой визитъ къ Клар кончится такъ непріятно. Когда вс разошлись и остались только мы съ Снятыньскимъ, Клара начала намъ играть свой только что оконченный концертъ. Музыка была великолпная, мы не находили достаточныхъ похвалъ и только попросили повторить послднюю часть. Клара повторила и вдругъ обратилась къ намъ:

— Это прощанье, потому что все на свт кончается прощаньемъ.

— Не хотите ли вы сказать этимъ, что думаете покинуть насъ?— спросилъ Снятыньскій.

— Не дальше, какъ черезъ десять дней, я должна быть во Франкфурт,— отвтила Клара.

Тутъ Снятыньскій повернулъ голову въ мою сторону.

— Что ты скажешь на это, ты, который въ Плошов обольщалъ насъ надеждой, что m-lle Гильстъ навсегда останется съ нами?

— Я и еще разъ повторю, что воспоминаніе о m-lle Гильстъ не покинетъ насъ никогда.

— Я и сама такъ поняла,— съ наивною грустью отвтила Клара.

Меня разбирала злость на самого себя, на Снятыньскаго, на Клару. Я не столь пустъ, не столь глупъ, чтобы меня боле всего радовала каждая побда, мысль же о томъ, что Клара въ дйствительности можетъ любить меня и питать неосуществимыя надежды, наполнила мое сердце горечью. Я зналъ, что она питаетъ ко мн какое-то неопредленное чувство, которое при извстныхъ условіяхъ могло бы очень сильно развиться, но не думалъ, чтобы это чувство смло чего-то желать и на что-то надяться. Вдругъ мн пришло въ голову, что вся исторія объ отъзд — ничто иное, какъ пробный шаръ, и я принялъ ее какъ возможно боле равнодушно. Любовь, такая, какъ моя любовь къ Анельк, должна научить человка состраданію, но теперь грусть Клары и ея предполагаемый отъздъ не только не взволновали меня, но показались мн обиднымъ и нахальнымъ насиліемъ.

Почему? Вовсе не изъ родовыхъ предразсудковъ. Я далекъ отъ воззрній подобнаго рода. Сначала я самъ не могъ отдать себ отчета въ этомъ дл, но теперь объясняю это странное явленіе моею привязанностью къ Анельк, — привязанностью глубокой и безсознательной. Мн кажется, что всякая женщина, желающая заставить мое сердце хоть минуту биться сильне, тмъ самымъ посягаетъ на собственность Анельки. Подобное объясненіе удовлетворяетъ меня. Безъ сомннія, я дружески прощусь съ Кларой, когда она будетъ сидть въ вагон, но это преждевременное извщеніе объ отъзд пришлось мн не по вкусу. Ахъ, только одной Анельк безнаказанно дозволяется терзать мои нервы! Никогда я не глядлъ на Клару такъ недружелюбно и такъ критически, какъ въ эту минуту. Въ первый разъ я замтилъ, что ея массивная фигура, румянецъ ея щекъ, голубые, черезъ-чуръ выпуклые глаза и губы цвта вишни,— однимъ словомъ, вся ея красота напоминаетъ безвкусную картину, изображающую гаремную гурію или, что еще хуже, олеографію гостиной второразряднаго отеля. Я вышелъ отъ нея въ сквернйшемъ расположеніи духа и отправился прямо въ книжный магазинъ выбирать книги для Анельки.

Вотъ уже съ недлю я думаю, что бы дать ей читать. Мн не хотлось пренебрегать этимъ средствомъ, хотя, по правд сказать, я не возлагалъ на него большихъ надеждъ, такъ какъ оно дйствуетъ очень медленно. Я замтилъ, что для нашихъ женщинъ, у которыхъ много фантазіи и мало темперамента, книжка всегда остается чмъ-то лежащимъ вн дйствительности. Ни одной изъ нихъ и въ голову не придетъ, чтобы понятія, почерпнутыя изъ книги, могли быть приложимы къ ея личной жизни. Я увренъ, что если бы какой-нибудь великій и славный писатель усиливался доказать Анельк, что, напримръ, чистота души и мысли въ женщин не только излишество, но съ точки зрнія морали — просто грхъ, и если бы какимъ-нибудь чудомъ доказалъ это, Анельк казалось бы, что это правило можетъ относиться ко всему свту, за исключеніемъ ея особы.

Самое большее, на что я могу разсчитывать, такъ это на то, что книжки освоятъ Анельку съ большимъ либерализмомъ мысли и чувства. Собственно говоря, больше я ничего и не желаю. Я ее люблю всею душой, желаю, чтобы она раздляла мое чувство, ищу для этого средства и не оставляю безъ вниманія ничего,— вотъ и все. Я не обманываю себя никогда и говорю открыто: я желаю довести Анельку до того, чтобы она пожертвовала мн своимъ мужемъ, но не хочу ее ни испортить, ни развратить. Пусть мн никто не говорить, что одно исключаетъ другое, и что это софизмъ, во мн и такъ сидитъ скептическій дьяволъ, который надодаетъ мн и шепчетъ въ ухо каждую минуту: ‘Ты составляешь теорію для себя, путь вроломства, вмст съ тмъ, путь къ нравственной порч, если бы теб было выгодне, ты составилъ бы другую теорію’. Вотъ въ чемъ мука! Но я отвчаю такъ: ‘Въ теоріяхъ противуположныхъ я могъ бы точно также усомниться, я обдумываю то, что можетъ стать въ защиту моей любви,— это мое естественное право. Другое, еще боле великое естественное право — любовь. Бываютъ чувства плоскія, дюжинныя, но бываютъ высокія и недоступныя толп. Женщина, которая повинуется голосу великаго чувства, не утрачиваетъ благородства души, хотя бы была замужемъ. Такую-то великую, исключительную любовь я хочу пробудить въ сердц Анельки и поэтому могу сказать, что не хочу ее ни развращать, ни портить’.

Наконецъ, это саморазсматриваніе не приводитъ ни къ чему. Даже еслибъ у меня не было ни малйшаго сомннія, что я длаю дурно, еслцбъ я не могъ дать ни одного побдоноснаго отвта моему бсенку, я и тогда не пересталъ бы любить и пошелъ бы за влекущею меня силой, то-есть продолжалъ бы поступать такъ, какъ приказывало бы мн живое чувство, а не отрывочныя разсужденія. Истинное несчастіе людей съ аналитическимъ устройствомъ ума составляетъ то, что, не вря въ результаты анализа, они, вмст съ тмъ, чувствуютъ вчную потребность изслдовать каждое свое душевное движеніе. Такъ же и со мной. Съ нкотораго времени меня мучитъ вопросъ, какимъ образомъ творится то, что я, весь поглощенный чувствомъ, могу быть вчно на-сторож, такъ обдумываю каждый шагъ, приближающій меня къ цли, такъ отдаю себ отчетъ во всхъ мелочахъ, какъ будто все это длаетъ за меня кто-то другой?

Вотъ что я могу отвтить на это. Прежде всего, современный человкъ всегда отдляетъ извстную часть своей души для наблюденія за оставшеюся частью. Кром того, вся эта дятельность чувства, полная разсчетовъ, соображеній, различныхъ тонкостей, холодная на видъ, стоитъ въ прямой зависимости отъ температуры этого чувства. Чмъ оно горяче, тмъ къ боле трудной работ понуждается холодный разумъ. Повторяю еще разъ, что любовь неправильно представляютъ съ завязанными глазами. Она не подавляетъ разума, какъ не подавляетъ біенія сердца или дыханія,— она только побждаетъ его. Разумъ въ это время становится ея первымъ совтникомъ и орудіемъ завоеванія, иначе говоря, онъ становится Агриппой цезаря Августа. Онъ держитъ вс силы на-готов, онъ предводительствуетъ войсками, онъ одерживаетъ побды, онъ усаживаетъ своего владыку на тріумфальную колесницу, онъ воздвигаетъ, наконецъ, не Пантеонъ, какъ историческій Агриппа, а Монотеонъ, въ которомъ на колнахъ служить единственному божеству цезаря. Въ микрокосм, который называется человкомъ, роль разума даже больше роли главнокомандующаго,— онъ до безконечности отражаетъ сознаніе всего окружающаго и самого себя, какъ система соотвтственно расположенныхъ зеркалъ до безконечности отражаетъ данный предметъ.

1 іюня.

Вчера получилъ письмо изъ Гаштейна. Квартира для пани Целины и Анельки нанята. Я послалъ имъ это извстіе вмст съ пачкой романовъ Жоржъ Занда и Бальзака. Сегодня воскресенье, первый день скачекъ. Тетушка пріхала изъ Плошова и остановилась у меня. Она всецло занята скачками. Но наши лошади, Naughty-boy и Аврора (он уже два дня пребываютъ въ моей конюшн, вмст съ Смитомъ и жокеемъ Джекомъ Гусъ), скачутъ только въ слдующій четвергъ, значитъ, сегодняшній день интересуетъ тетушку только платонически. За то трудно описать, что у насъ длается. Конюшни мои обратились въ крпости. Тетушк кажется, что жокеи другихъ коннозаводчиковъ дрожатъ при одной мысли о Naughty-boy и готовы на вс средства, чтобы сдлать его неспособнымъ къ скачк, вслдствіе этого, въ каждомъ разнощик апельсинъ, въ каждомъ шарманщик она видитъ переодтаго непріятеля, прокрадывающагося на нашъ дворъ съ злыми намреніями. Швейцаръ у воротъ и сторожъ получили строжайшія предписанія осматривать всякаго входящаго. Въ конюшн стража еще бдительне. Тренеръ Смитъ, какъ настоящій англичанинъ, сохраняетъ хладнокровіе, но несчастный Джэкъ Гусъ (онъ родомъ изъ Буржанъ, а его имя буквальный переводъ съ польскаго — Куба Гонсёръ) совершенно теряетъ голову, такъ какъ тетушка неустанно ругаетъ и его, и еще двоихъ конюховъ, выписанныхъ тоже изъ Буржанъ для надзора за лошадьми. Она сообщила мн добрую новость: пани Целина, кажется, теперь немного поправилась и ршила, что Анелька непремнно должна быть на четверговыхъ скачкахъ. Пани Целина, конечно, догадалась, что тетушк это доставитъ большое удовольствіе, наконецъ, можетъ же она прожить въ Плошов одинъ день подъ присмотромъ горничныхъ и доктора. Анельк же, которая сидитъ какъ заключенная въ тюрьму, необходимо хоть какое-нибудь развлеченіе. Для меня это — великая радость. Одна мысль, что. Анелька будетъ подъ моею кровлей, наполняетъ меня радостью. Въ этомъ дом я началъ любить ее, да, можетъ быть, и ея сердце въ первый разъ сильне забилось здсь же, посл бала, который тетушка давала для нея. Все здсь будетъ напоминать ей эту минуту.

2 іюня.

Хорошо, что я не приказалъ еще передлывать залы для музея. Мн пришло въ голову попросить нсколькихъ хорошихъ знакомыхъ Анельки на обдъ посл скачекъ. Такимъ образомъ я задержу ее на два лишнихъ часа и, кром того, она пойметъ, что этотъ обдъ длается въ честь ея.

3 іюня.

Накупилъ море цвтовъ и приказалъ убрать ими всю лстницу и дв залы. Комната Анельки осталась совершенно въ томъ же вид, какъ и прежде. Я разсчитываю, что дамы прідутъ утромъ и что Анелька захочетъ переодться передъ скачками, поэтому я приказалъ поставить въ ея бывшую комнату большое зеркало и все, что нужно для дамскаго туалета. Анелька повсюду увидитъ слды моей заботливости, памяти и любви. Только теперь я замчаю, что мн легче, когда я чмъ-нибудь занимаюсь, когда вншняя дятельность вырываетъ меня изъ заклятаго круга рефлексіи и самонаблюденія. Я думаю, что вбиваніе гвоздей въ стну для картинъ будущаго музея гораздо лучше вчнаго обвиванія одной мысли вокругъ другой.

4 іюня.

Сегодня пригласилъ Снятыньскихъ и еще нсколькихъ человкъ. Снятыньскій, точно угадывая мое желаніе, распустилъ на вс четыре стороны всть, что я намреваюсь перевести отцовскія коллекціи въ Варшаву и устроить открытый для публики музей. Я сдлался героемъ дня. Вс газеты распространяются объ этомъ, читая, при удобномъ случа, лекціи богатымъ людямъ, ‘которые тратятъ время и деньги за границей’ etc. Я такъ знаю ихъ стиль и манеру писанія, что заране могу разсказать все, начиная отъ содержанія статьи и кончая отдльными фразами, врод noblesse oblige и т. п. Но все это мн на руку. Я набралъ цлую пачку газетъ, чтобы показать ихъ тетушк и Анельк.

5 іюня.

Скачки назначены днемъ раньше, благодаря завтрашнему празднику. Анелька и тетка пріхали сегодня въ сопровожденіи горничной и цлой горы чемодановъ съ туалетами. Первый взглядъ на Анельку взволновалъ и испугалъ меня. Щеки ея поблднли, она очень похудла, утратила свой прежній теплый колоритъ, въ ней было что-то мглистое, что мн напоминало фигуры Пюви де-Шаванна. Ея мать и тетка не замчаютъ этого, но для меня, не бывшаго нсколько дней въ Плошов, разница очень замтна. Мною овладваютъ сокрушеніе и жалость. Очевидно, что главная причина этого заключается въ ея внутренней борьб. Еслибъ она хотла покончить съ этою борьбой, еслибъ пошла за голосомъ сердца,— а сердце ея принадлежитъ мн, сто разъ принадлежитъ мн и ходатайствуетъ за меня,— то безпокойство ея превратилось бы и началось бы счастье.

Я все глубже и глубже погружаюсь въ мои живые пески. Мн кажется, что я знаю каждую мелочь, каждую черту лица Анельки и представляю ее во время разлуки такою же, какъ еслибъ она стояла передо мною, и, все-таки, при каждомъ новомъ свиданіи, открываю въ ней новую прелесть. Я не съумю даже сказать, до какой степени она удовлетворяетъ вс мои эстетическія требованія, какъ я глубоко чувствую, что эта женщина — моего рода. Это чувство даетъ мн полумистическую увренность, что природа предназначила ее для меня. И теперь, когда, услыхавъ шумъ колесъ, я сбжалъ внизъ встртить гостей, то снова испыталъ тоже, что и прежде, снова дйствительность показалась мн совершенне образа, который я носилъ въ своей душ.

На Анельк былъ легкій плащъ изъ небленаго шелка,шляпку ея окружалъ длинный срый вуаль, завязанный l’anglaise подъ подбородкомъ, а изъ этой срой рамки улыбалось мн ея прелестное, дорогое личико, боле похожее на лицо двочки, чмъ замужней женщины. Она поздоровалась со мной необычайно ласково и сердечно, очевидно, ранняя поздка и предстоящее удовольствіе привели ее въ хорошее расположеніе духа. Меня все это наполнило радостью, я подумалъ, что и ей пріятно видть меня, и Плошовъ безъ меня кажется ей пустымъ и скучнымъ. Какъ гостепріимный хозяинъ, я подалъ одну руку тетк, другую Анельк и повелъ ихъ кверху. При вид богато убранной лстницы Анелька сильно удивилась.

— Это мой сюрпризъ,— сказалъ я.

Тутъ я прижалъ къ себ ея руку, но такъ легко, что это движеніе можно было объяснить простою случайностью, а потомъ обратился къ тетк:

— Я даю праздникъ въ честь побды Плошовскихъ.

Тетушка разстрогалась. Ахъ, еслибъ она знала, какъ мало интересуетъ меня въ эту минуту Naughty-boy и вс побды, какія лошади Плошовскихъ могутъ одержать на ристалищахъ всей Европы! За то Анелька отлично поняла мои намренія, но она находилась въ такомъ настроеніи духа, что лишь скользнула по мн взоромъ и слегка закусила губы, чтобъ не улыбнуться.

Я чуть не потерялъ голову. Мн казалось, что я вяжу въ Анельк оттнокъ какого-то веселаго кокетства, чего раньше не было видно. Не можетъ быть,— подумалъ я,— чтобъ въ ней совсмъ не было сомннія, чтобы ей не нравилось видть, что я все длаю только для нея одной.

Въ это время тетушка сняла пальто и пошла посмотрть на Naughty-boy и Аврору, а я подалъ Анельк списокъ приглашенныхъ на обдъ и сказалъ:

— Я старался выбрать только твоихъ хорошихъ знакомыхъ, но если ты хочешь видть еще кого-нибудь, я сейчасъ же пошлю приглашеніе или самъ поду.

— Покажи тет,— сказала Анелька,— пусть тетя выбираетъ.

— Нтъ. Тетя будетъ сидть на первомъ мст, мы будемъ подходить къ ней съ поздравленіемъ или съ изъявленіемъ сожалнія,— роль хозяйки въ этомъ дом я передаю теб.

Анелька слегка покраснла и, желая обратить вниманіе въ другую сторону, спросила:

— Скажи, Леонъ, Naughty-boy дйствительно выиграетъ? Тетушка такъ разсчитываетъ на это и такъ этимъ интересуетсяI

— Я уже выигралъ, у меня въ дом такой дорогой гость.

— Ты все шутишь, а я серьезно опасаюсь.

— Тетушка, видишь ли ты,— сказалъ я серьезно,— даже въ случа неудачи будетъ имть великое утшеніе. Мои коллекціи черезъ дв, три недли будутъ уже въ Варшав,— а объ этомъ она мечтала всегда. Она и отца сильно уговаривала въ этомъ смысл. Уже вс газеты пишутъ объ этомъ,— и что за похвалы мн приходится читать, и сказать трудно.

Ея милое личико прояснилось въ одну минуту.

— Покажи, прочти!— сказала она.

Мн страстно захотлось прильнуть губами къ ея рукамъ за эту радость. Для меня это было новымъ доказательствомъ. Еслибъ она была совершенно равнодушна ко мн, то похвалы, расточаемыя мн, конечно, не радовали бы ее.

— Нтъ,— отвтилъ я,— мы прочтемъ, когда вернется тетушка, или, лучше, попросимъ, чтобы она сама прочитала, а на это время я спрячусь за тебя. Я чувствую, что въ это время у меня будетъ ужасно глупое лицо, а мн ни за что не хотлось бы, чтобы ты видла меня въ такомъ положеніи.

— Почему у тебя должно быть глупое лицо?

— Потому что это не моя заслуга, а твоя. Вс похвалы принадлежатъ теб. Что бы я далъ за возможность сказать господамъ журналистамъ: ‘если вы считаете это такимъ важнымъ дломъ, то отправляйтесь въ Плошовъ и тамъ преклонитесь у прекрасныхъ ножекъ’…

— Леонъ! Леонъ!— перебила Анелька.

— Тише! еще немного, я самъ сдлаю то же самое и не встану до тхъ поръ, пока ты не признаешь, что это твое вліяніе сдлало все.

Анелька сама не знала, что мн отвтить. Слова мои были, дйствительно, словами безъ памяти влюбленнаго человка, но свободный, шутливый тонъ лишалъ ее всякой возможности отнестись къ нимъ трагически.

Я былъ радъ, что нашелъ новый способъ, при помощи котораго можно было наговорить много, много высказать признаній. Но мн не хотлось пересаливать и я началъ говорить объ измненіяхъ, которыя я хочу произвести въ дом.

— Весь этажъ я опредляю на помщеніе музея,— сказалъ я,— за исключеніемъ комнаты, въ которой ты жила прошлую зиму. Комната эта останется такою же, какъ была. Я только позволилъ себ немного убрать ее сегодня по случаю твоего прізда.

И я повелъ ее къ дверямъ. Анелька остановилась у порога и не могла воздержаться отъ восклицанія:

— Ахъ, какіе цвты!

— Ты сама прелестнйшій цвтокъ на свт,— тихо сказалъ я, и серьезно прибавилъ:— Ты повришь мн, Анелька, если я теб скажу, что хотлъ бы умереть въ этой комнат.

Охъ, сколько было искренности въ томъ, что я сказалъ! Лицо Анельки поблднло, радость ея угасла. Я видлъ, что слова мои взволновали ее, какъ волнуетъ всякій неподдльный вопль сердца. Въ одно мгновеніе ея голова, руки и грудь вздрогнули, какъ будто бы какая-нибудь сила вдругъ толкнула ее ко мн. Но на этотъ разъ она пересилила себя. Съ минуту стояла она передо мною съ полузакрытыми глазами, наконецъ, сказала съ какою-то грустною важностью:

— Позволь мн быть съ тобой свободною. Не огорчай меня.

— Хорошо, Анелька,— сказалъ я,— договоръ совершенъ. Вотъ моя рука.

И я протянулъ къ ней руку. Анелька сжала ее такъ крпко, какъ будто бы хотла сказать этимъ все, что не могли выговорить ея уста. Это пожатіе наградило меня въ тысячу разъ больше, чмъ какія-нибудь слова, и обрадовало такъ, что я едва устоялъ на ногахъ. Въ первый разъ посл моего возвращенія я почувствовалъ ясно, что все существо Анельки, ея душа и тло находятся въ моемъ полномъ обладаніи. Передо мною открылся новый, неизвстный міръ. Съ этой минуты я убжденъ, что сопротивленіе ея — вопросъ не долгаго времени и моей ршимости.

Тетушка вернулась изъ конюшни въ розовомъ расположеніи духа, на драгоцнное здоровье Naughty-boy не было сдлано ни малйшаго покушенія. Тренеръ Смитъ на вс вопросы тетки находилъ только одинъ отвтъ: ‘All right’,— Джэкъ Гусъ преисполненъ надеждъ. Мы подошли къ окнамъ посмотрть, какъ будущаго побдителя выведутъ изъ конюшни, приближалась минута, когда онъ долженъ отправляться на Мокотовское поле и топтаться на одномъ мст въ ожиданіи своей очереди. Дйствительно, черезъ нсколько минутъ мы увидали, какъ два конюха вывели его на дворъ, но глаза наши не могли насладиться красотой его формъ, потому что онъ весь былъ зашитъ въ попону. Только черезъ прорзанныя отверстія видны были его большіе, ласковые глаза, да изъ-подъ низу выказывались мускулистыя ноги, точно выкованныя изъ стали. За Naughty-boy шествовалъ Смитъ, а за нимъ шелъ доморощенный маленькій англичанинъ, Джэкъ Гусъ, въ новомъ сюртук поверхъ жокейской куртки. Я крикнулъ ему въ открытое окно:

— Не дай себя въ обиду, Куба!

Онъ снялъ шапку и, весело махнувъ ею въ сторону Naughty-boy, отвтилъ чистйшимъ, не лондонскимъ, а буржанскимъ акцентомъ:

— Не бойтесь, ваше сіятельство, только задъ его увидите!

Завтракъ прошелъ на-скоро, но тетушка нашла время, чтобы за чашкой кофе прочитать, что говорятъ газеты о перенесеніи коллекцій моего отца въ Варшаву. Странное дло, какъ впечатлительны женщины ко всякой печатной похвал близкимъ имъ мужчинамъ. Тетушка даже разцвла отъ радости и была просто неподражаема, когда посматривала сверху своихъ очковъ на меня съ уваженіемъ, на Анельку со вниманіемъ и отъ времени до времени произносила безапелляціоннымъ тономъ:

— Ничего не преувеличили! Онъ всегда былъ такимъ!

Я благодарилъ Бога, что за нашимъ обдомъ не было какого нибудь мужчины, въ противномъ случа у меня непремнно было бы очень глупое лицо.

Пришла пора дамамъ приступить къ своимъ туалетамъ. Уходя, тетушка состроила самую равнодушную мину и сказала:

— Нужно спшить, а то я общала маленькой Завиловской взять ее на скачки. Она должна была хать съ отцомъ, но у него вотъ уже два дня подагра.

Она вышла изъ комнаты. Мы съ Анелькой переглянулись, кончики ея губъ сложились въ хитрую усмшку, а я сказалъ:

— Анелька, новое сватовство!

Анелька приложила палецъ къ губамъ, чтобъ я не говорилъ громко, и исчезла въ своей комнат, но черезъ минуту ея головка снова показалась изъ-за двери.

— Я вспомнила, что ты не пригласилъ m-lle Гильстъ, — сказала она.

— Да, не пригласилъ.

— Отчего?

— Я ее люблю только издалека.

— Нтъ, серьезно: Отчего ты ее не пригласилъ?

— Если хочешь, я сейчасъ сдлаю это.

— Какъ теб угодно,— и она скрылась за дверью.

Мн было угодно не приглашать m-lle Гильстъ.

Черезъ часъ мы отправились въ Бельведерскую аллею. На Анельк было свтлое платье, отдланное кружевами. Я такъ научился говорить ей все глазами, что она легко могла прочесть въ нихъ мой восторгъ, я узналъ это по ея лицу — и радостному, и смущенному, въ одно и то же время. Но дорог мы остановились у виллы Завиловскихъ. Я едва усплъ позвонить, какъ двери отворились и панна Елена, одтая въ сровато-серебристое платье, прошла или, врне сказать, протекла мимо меня во всемъ своемъ величіи, едва кивнувъ мн головою. Это скоре безобразная, чмъ красивая блондинка, съ холодными блдно-голубыми глазами, съ лицомъ безъ улыбки, съ необыкновенно церемоніальными манерами. Она считается за образецъ благовоспитанности, съ чмъ я охотно согласился бы, еслибъ благовоспитанность значила то же самое, что неподвижность. Обращается она со мною очень сухо и холодно, такъ сухо, что я не могу не заподозрить ея въ неискренности. Это — метода своего рода, разсчитанная на возбужденіе моего самолюбія, и разсчитанная крайне глупо, потому что она только злитъ меня, и, благодаря ей, я занимаюсь панной Завиловской настолько, насколько этого требуетъ вжливость.

Сегодня, однако, я долженъ былъ заниматься ею немного боле,— она должна была играть роль предохранительнаго клапана, то-есть отвлекать вниманіе людей, которые могли бы составить Богъ знаетъ какія предположенія при вид меня и Анельки.

Мы двигались дальше, но медленно, потому что день стоялъ погожій и народу на скачки тянулось видимо-невидимо. Передъ собой и за собой я видлъ море зонтиковъ, что представляло очень красивую картину: цвтная матерія ярко свтилась на солнц, а подъ тнью виднлись сотни красивыхъ женскихъ лицъ. Да, красивыхъ лицъ было не мало, но имъ недоставало темперамента, я не видалъ его даже и у тхъ дамъ изъ финансоваго міра, которыя притворяются, что обладаютъ какимъ-нибудь темпераментомъ. Открытые экипажи, оригинальныя запряжки, свтлыя платья, рзко отдляющіяся отъ темно-зеленаго фона деревьевъ, наконецъ, скопленіе массы щегольски одтыхъ людей и щегольскихъ лошадей придавали всей процессіи видъ, не лишенный живописности. Радовало меня и то, что все это движеніе и сутолока занимали Анельку и доставляли ей не малое удовольствіе. Отвчая на мои слова, она отъ времени до времени посматривала на меня съ благодарностью, какъ будто бы все это было дломъ моихъ рукъ. Сидя напротивъ, я могъ свободно глядть на нее, но чаще обращался къ панн Завиловской, отъ которой вяло холодомъ, какъ отъ графина съ замороженною водой. Она положительно начала меня забавлять своею манерой отвчать на мои вопросы. Казалось, что если она и снисходитъ до этого, то только въ силу требованій общественныхъ приличій. Наконецъ, мы дохали до Мокотовскаго поля. Для тетушкиной коляски было оставлено обычное мсто у трибуны, и едва мы остановились, какъ насъ осадила цлая толпа знакомыхъ, расхваливающихъ на вс лады Naughty-boy. Одинъ изъ опытныхъ заводчиковъ сказалъ тетушк, что лошадь наша великолпна, мало тренирована, можетъ быть, но это не бда: ночью шелъ дождь, арена влажная, и такая сильная лошадь, какъ Naughty-boy, оставитъ за собой всхъ своихъ соперниковъ. Мн казалось, что въ его голос звучитъ иронія, и я началъ безпокоиться: пораженіе Naughty-boy отравило бы тетушк весь ея сегодняшній день, а черезъ нее и мой, конечно. Какое ужь тутъ веселье, когда тетушка будетъ сидть съ мрачнымъ лицомъ! Я пошелъ вдоль экипажей, отыскивая знакомыхъ. Народу было много, трибуны казались одною темною массой, кое-гд разцвченною свтлыми пятнами женскихъ платьевъ. Арена вокругъ была опоясана широкимъ кольцомъ зрителей. По об стороны трибунъ, какъ два безконечныхъ крыла, тянулись ряды экипажей, изъ которыхъ каждый, взятый отдльно, напоминалъ корзину съ цвтами.

Вонъ виднется плутовской носикъ и розовое лицо пани Снятыньской. Когда я приблизился къ ней, она тотчасъ же сообщила, что мужъ ея отправился отыскивать m-lle Гильстъ, а потомъ однимъ духомъ задала мн слдующіе вопросы: какъ поживаетъ тетка и пани Целина? пріхала ли Анелька на скачки? какимъ образомъ составится поздка въ Гаштейнъ, если пани Целина не можетъ вставать? выиграетъ ли Naughty-boy? что будетъ, если онъ проиграетъ? сколько народу будетъ у насъ на обд? Слушая ее, я замтилъ, что у нея очень добрые глаза и чудеснйшая ножка, но для того, чтобы отвтить на заданные мн гуртомъ вопросы, я долженъ былъ бы обладать, какъ говоритъ шекспировская Розалина, по крайней мр, устами Гаргантуа. Отвтивъ черезъ пятое на десятое, я повторилъ свое приглашеніе и, по слдамъ Святыньскаго, пошелъ отыскивать Клару, потому что счелъ необходимымъ приблизиться къ ея коляск. Оказалось, что она стоить недалеко отъ коляски тетушки. Издали Клара казалась пригоркомъ, покрытымъ фіалками. Я нашелъ ее весело разговаривающею съ цлою толпой артистовъ и меломановъ. При вид меня она слегка нахмурилась и приняла меня съ нкоторою холодностью, но, однако, съ такою, которая ждетъ только теплаго слова, чтобы перейти въ самое дружелюбное отношеніе. Тмъ не мене, и я оставался холоднымъ и, посл короткой бесды, возвратился къ своему экипажу, потому что два первыя состязанія кончились и теперь наступала очередь Naughty-boy.

Посмотрлъ я на тетку: лицо ея торжественно, но, видимо, она старается сохранить хладнокровіе. За то на лиц Авельки явное безпокойство. Ждать пришлось долго,— вышла какая то неурядица при взвшиваніи. Прибжалъ Снятыньскій, издали размахивающій своими длинными руками и показывающій билеты тотализатора.

— Поставилъ милліонъ на Naughty-boy, — кричалъ онъ.— Если онъ измнитъ мн, то я обращу взысканіе на Плошовъ.

— Надюсь,— съ достоинствомъ начала тетушка,— что вы…

Она не окончила, потому что въ эту минуту надъ темною толпой народа, толпящагося у трибуны, показались яркія жокейскія куртки. Лошадей выводили на арену. Одн рвались съ нетерпніемъ впередъ, другія шли вольнымъ, спокойнымъ шагомъ. Посл безукоризненнаго старта наздники прогалопировали мимо насъ сбитою кучкой, но не особенно быстро, потому что скачка была двойная и силы лошадей нужно было беречь. Но уже на другомъ поворот кучка развернулась цпью. Получалось такое впечатлніе, будто втеръ развялъ пачку цвтныхъ платковъ вдоль по дорог. Впереди шелъ жокей весь въ бломъ, за нимъ синій съ красною шапкой и рукавами, за ними два рядомъ — одинъ весь красный, другой красный съ желтымъ. Нашъ палевый Куба занималъ предпослднее мсто, съ голубымъ жокеемъ позади. Однако, этотъ порядокъ продолжался не долго. Когда скачка дошла до противуполокнаго столба, въ коляскахъ поднялось движеніе, дамы взобрались на сиднья экипажей, чтобъ не упустить ни одного эпизода состязанія, ихъ примру послдовала и тетушка, и у ней не хватило терпнія дальше усидть на мст.

Панна Завиловская посл недолгихъ церемоній заняла мсто рядомъ съ тетушкой, а я помстилъ Анельку на переднемъ сидньи и поддерживалъ ее подъ руку. Признаюсь, въ эту минуту я почти забылъ о скачк и думалъ только о томъ, что эта маленькая, милая ручка покоится въ моей рук и не пытается вырваться. Плечи тетки до нкоторой степени мшали мн, но, вставши на пальцы, я окинулъ взглядомъ всю арену. Издали жокеи казались какими-то жуками, бгъ медленнымъ, а движенія конскихъ ногъ напоминали правильное и мрное движеніе машины. Однако, несмотря на кажущуюся медленность движеній, вся цпь быстро мняла мсто. Порядокъ измнился. Впереди шелъ все блый жокей, за нимъ красный, а нашъ Куба занималъ уже третье мсто. Прочіе остались далеко и пространство, отдляющее ихъ отъ передовиковъ, увеличивалось съ каждою минутой. Очевидно, Naughty-boy была лошадь не изъ плохихъ. На минуту я потерялъ ихъ изъ вида, но вскор они проскакали мимо насъ. Красный почти догонялъ благо, но Куба еще ближе приблизился къ нимъ обоимъ. Я видлъ, что блый долженъ отстать, потому что его лошадь вся обливалась потомъ. Красный представлялъ изъ себя опаснаго противника, но, въ самомъ худшемъ случа, Nanghty-boy возьметъ второй призъ и пораженіе не будетъ совершеннымъ. Придавало мн надежды и то, что онъ шелъ съ такою флегмой, такъ спокойно и правильно, какъ будто бы отбывалъ какую-нибудь обыденную работу. Интересъ зрителей возросталъ съ каждою минутой.

— Naughty-boy проигралъ?— спросила Анелька, видя порядокъ, въ которомъ лошади прошли мимо трибуны.

— Нтъ, милая. Они должны сдлать еще одинъ кругъ,— сказалъ я, слегка пожимая ея руку.

Еще разъ она не отшатнулась отъ меня. Правда, что все ея вниманіе было поглощено скачкой. Въ минуту, когда лошади вышли съ другой стороны трибуны, Куба былъ уже вторымъ, лошадь благо жокея утомилась такъ, что даже трое оставшихся позади начали нагонять ее. Для всхъ стало яснымъ, что борьба должна происходить между краснымъ и палевымъ. Куба еще приблизился къ красному, и они, раздленные пространствомъ въ нсколько аршинъ, проскакали значительную часть арены. Вдругъ шумъ на трибунахъ показалъ намъ, что совершается что-то необыкновенное. Я посмотрлъ: Куба положительно догонялъ своего противника. Шумъ на трибунахъ возросталъ съ каждою минутой. Анелька такъ увлеклась, что теперь сама нервно сжимала мою руку и поминутно спрашивала: ‘Что тамъ? что тамъ?’ здоки были уже по лвую сторону поля. Красный снова, при помощи хлыста, выдвинулся немного впередъ, но Naughty-boy почти касался ноздрями его хвоста. Бшенымъ галопомъ поравнялись они съ трибуной и на короткое время скрылись изъ нашихъ глазъ. Борьба черезъ нсколько секундъ должна была чмъ-нибудь разршиться. На трибунахъ воцарилась мертвая тишина, но не надолго. Вскор послышались крики, возгласы, рукоплесканія, народъ хлынулъ къ загородк, отдляющей скаковую дорожку. Въ ту же минуту мимо насъ вихремъ промелькнула палевая куртка, на трибун раздался звонокъ, побда была на нашей сторон.

Красный жокей отсталъ на нсколько лошадей. Я долженъ отдать тетушк справедливость, что она вполн сохранила хладнокровіе, только на лбу ея показалось нсколько капель пота. Анелька была взволнована, восхищена до высшей степени и вполн счастлива. Мы поздравили тетушку съ побдой, даже панна Завиловская произнесла нсколько французскихъ фразъ, точно взятыхъ изъ разговоровъ мадамъ Бокель. Вскор нашу коляску окружила толпа знакомыхъ. Тріумфъ тетушки былъ полный.

Я также былъ въ восторг отъ пожатія руки Анельки. Напрасно я говорилъ себ, что это могло быть безсознательнымъ движеніемъ, мн все приходило въ голову, что чувство женщины, сколько ни подавляй его, всегда проявляется въ минуты возбужденія и самозабвенія, въ минуты исключительныя, выходящія вонъ изъ ряда явленій обыденной жизни. Тогда нервы ослабваютъ и потеря равновсія длается совершенно понятной. Принимая въ разсчетъ подобное состояніе Анельки, я пришелъ къ убжденію, что она уже перестаетъ бороться съ охватывающимъ ее чувствомъ, и ршилъ поступать ршительно.

Въ Плошов мн несомннно представится много удобныхъ случаевъ. Сегодняшній мой обдъ и бесда будутъ играть роль наркотическаго напитка. Она даже не предполагаетъ, сколько счастья ждетъ насъ, но для этого она должна отдать мн всю свою душу, безъ условій, безъ границъ.

Мы должны были бы возвратиться въ Плошовъ посл обда, и возвратились бы, еслибъ не помшало одно обстоятельство (впрочемъ, тетушка предупредила пани Целину, что, можетъ быть, останется въ Варшав до слдующаго дня). Обдъ затянулся до десяти часовъ, когда послдніе гости узжали со двора, намъ дали знать, что Naughty-boy заболлъ. Поднялась ужасная суматоха. Прежде чмъ послали за ветеринаромъ, прежде чмъ отыскали его, пробила полночь. Тетушка и думать не хотла объ отъзд.

Анелька хотла было хать, но замтила, что я воспользуюсь всякимъ случаемъ, чтобы сопровождать ее до Плошова, а она еще боится меня. Тетушка утверждала, что, возвратившись такъ поздно, она взбудоражитъ весь домъ, разбудитъ мать, и, наконецъ, сказала:

— Леонъ ничего не иметъ противъ того, чтобы я считала его домъ своимъ домомъ,— значитъ, ты будешь въ гостяхъ у меня. Это то же самое, еслибъ я отдала ему Плошовъ и жила бы тамъ вмст съ вами, пока Целина не выздороветъ.

Слова тетки убдили Анельку остаться.

Теперь уже три часа. Свтаетъ, но на двор и близъ конюшенъ еще и до сихъ поръ мигаютъ слабые огоньки людей, ухаживающихъ за Naughty-boy. Тетушка на прощанье увдомила насъ, что еще на день, остается въ Варшав. Мн нужно взять изъ Плошова мои бумаги, поэтому я отправляюсь туда и кстати довожу Анельку. Мы будемъ наедин и я не стану доле колебаться. Вся кровь моя приливаетъ къ сердцу: можетъ быть, скоро-скоро я услышу ея признаніе, что она любитъ меня такъ же, какъ и я люблю ее.

На неб пасмурно, но становится все свтле. Немного часовъ отдляетъ меня отъ минуты, когда начнется новая жизнь. Конечно, я не сплю и не могъ бы заснуть ни за что на свт. Я не чувствую ни малйшаго утомленія,— сижу я размышляю. Въ рук я чувствую еще теплоту ея руки. Я воспиталъ эту душу, развилъ ее и подготовилъ къ любви, я точно вождь, который все предвидлъ, обдумалъ, разсчелъ и который теперь бодрствуетъ наканун ршительнаго дня.

Анелька за то спитъ тамъ, на другой сторон дома, и я увренъ, что даже и сонъ ея работаетъ въ мою пользу, быть можетъ, она видитъ меня и протягиваетъ мн руки.

Въ томъ мор зла, глупостей, сомнній и неувренности, которое зовется существованіемъ, одна вещь стоитъ жизни,— несомннная, могучая, какъ смерть,— это любовь. А за ней ничего нтъ, ничего…

6 іюня.

Отвезъ Анельку, и теперь задаю себ вопросъ: съ ума я сошелъ, что ли? Нтъ, не въ объятіяхъ своихъ доставилъ я ее домой, не слыхалъ ея признаній. Меня оттолкнули безъ колебанія, съ такимъ горячимъ взрывомъ стыда, что мн ничего не осталось! Что это такое? У меня ли нтъ разума, у нея ли нтъ сердца? Съ чмъ я борюсь, обо что разбился? Зачмъ она меня отталкиваетъ? Въ голов моей такой хаосъ, что я не могу писать, мыслить, думать даже, и только безпрестанно задаю себ вопросъ: обо что я разбился?

7 іюня.

Въ чемъ-то я допустилъ огромную ошибку, чего-то не замтилъ въ этой женщин, чего-то не принялъ въ соображеніе. Два дня я старался понять то, что со мной случилось, но въ голов моей былъ такой хаосъ, что я не могъ мыслить. Теперь я собираю все свое хладнокровіе, все присутствіе духа, чтобы разобраться въ своемъ положеніи. Оно было бы понятно, еслибъ Анельку охраняла любовь къ мужу, тогда я понялъ бы ея оскорбленный стыдъ и негодованіе, съ которымъ это существо, такое кроткое и мягкое, оттолкнуло меня отъ своихъ колнъ. Но этого я не могу допустить. Столько мозгу-то еще осталось въ моей голов, чтобы помнить, что видть вещи черезъ-чуръ въ мрачномъ свт — такая же ошибка и глупость, какъ и видть ихъ черезъ-чуръ въ розовомъ. Откуда въ ней могла взяться любовь къ Кромицкому? Сосчитаемъ все еще одинъ разъ. Пошла она за него замужъ безъ любви, время, которое они провели вмст, онъ употребилъ на то, чтобъ обманнымъ образомъ воспользоваться ея доврчивостью, онъ продалъ ея родимый уголъ, что неблагопріятно повліяло на здоровье ея матери. Дтей у нихъ нтъ. Наконецъ, ребенокъ не учитъ женщину любить мужа больше, чмъ она любитъ, онъ учитъ только принимать его больше въ соображеніе, иначе говоря, скрпляетъ союзъ рукъ, а не сердецъ. Анелька не принадлежитъ къ числу женщинъ, въ которыхъ любовь вспыхиваетъ сразу посл свадьбы, потому что такія женщины или ‘охнутъ по муж, или безъ особенныхъ размышленій обзаводятся любовникомъ. Я употребилъ слово, которое болзненно отозвалось на мн самомъ, но чего ради я буду жалть себя? Я положительно убжденъ, что Анелька не питаетъ къ Кромицкому никакого чувства, хоть сколька-нибудь приближающагося въ чувству любви, и даже больше — не питаетъ къ нему никакого уваженія, она не позволяеть только другимъ относиться къ нему презрительно, — вотъ состояніе ея души. Считаю это доказаннымъ разъ навсегда, иначе я былъ бы слпцомъ.

Если ея сердце въ минуту моего возвращенія было ‘tabula rasa’, то долженъ я былъ написать что-нибудь на этой таблиц. Мн всегда это удавалось при обстоятельствахъ мене благопріятныхъ, въ данномъ случа я былъ заинтересованъ боле, чмъ когда бы то ни было, я возбуждалъ въ ней чувства пріязни, любви, состраданія, считаясь со всмъ, не упуская изъ вида ничего, одаренный силой, какую придаетъ истинная любовь. И вотъ теперь я беру въ об руки свою голову и говорю себ: ты не провинціальный левъ, убжденный, что ни одна женщина не можетъ быть равнодушной къ теб, но не ошибся ли ты, думая, что она любитъ тебя и что ея сердце дйствительно принадлежитъ теб?

Чмъ можно доказать то, что я ошибался?

На первый взглядъ — ея сопротивленіемъ.

Но я никогда не смлъ допускать, что она не будетъ сопротивляться. Я представляю себ какую-нибудь замужнюю женщину, безъ памяти влюбленную въ посторонняго человка, и задаю себ вопросъ: возможно ли, чтобы такая женщина не оказала никакогосопротивленія, чтобы она не боролась сама съ собой и съ любимымъ человкомъ до истощенія всхъ силъ?

Сопротивленіе не вытекаетъ изъ любви, но разъ эти силы могутъ существовать вмст, какъ дв птицы въ одномъ гнзд, то, значитъ, он не исключаютъ взаимно другъ друга.

Я пишу этотъ дневникъ не только потому, что сжился съ нимъ, не потому, что она представляетъ мн единственную возможность изливать свои мысли, но для того, чтобы запечатлть вс событія, имть возможность вновь окинуть ихъ взглядомъ и вывести какое-нибудь заключеніе. И вотъ теперь я перечитываю т страницы, на которыхъ изложена моя исторія и исторія Анельки, тамъ отмчено чуть не каждое движеніе ея, всякій разговоръ, всякая усмшка, всякая слеза, схвачено каждое движеніе ея души. Нтъ, я не ошибаюсь, это не можетъ быть фальшивымъ анализомъ! То были слова, слезы, улыбки женщины, можетъ быть, несчастной, но не равнодушной.

Я несомннно долженъ былъ вліять на нее. Я не слпъ: вдь, разрывается же мое сердце, когда я вижу, какъ она худетъ день ото дня, какъ ея руки становятся все боле и боле прозрачными, и у меня волосы встаютъ дыбомъ при мысли, что она должна оплачивать эту борьбу цною своего здоровья. Все это — неопровержимые доводы. Ея сердце и ея думы принадлежатъ мн. Поэтому-то она несчастна такъ же, какъ я,— даже, можетъ быть, еще боле несчастна.

У меня раньше написано: я даже допустить не смю мысли о томъ, что она не станетъ сопротивляться. Правда, такъ было вскор посл моего прізда въ Плошовъ, но вчера, возвращаясь изъ Варшавы, я думалъ, что теперь не встрчу уже сопротивленія,— и ошибся. Она не сдлала мн ни малйшей уступки, не оказала ни малйшаго сожалнія, не хотла слушать моихъ словъ, точно я говорилъ кощунственныя рчи, я видлъ въ ея глазахъ искру гнва и негодованія, она вырвала у меня свои руки, которыя я покрывалъ поцлуями, а слова: ‘ты меня оскорбляешь!’ не сходили съ ея уртъ. И ея энергія пересилила мою энергію тмъ легче, чмъ меньше я ожидалъ такого взрыва негодованія. О, Анелька даже угрожала мн, что выйдетъ изъ коляски и дойдетъ пшкомъ, подъ проливнымъ дождемъ, до Плошова. Выраженіе: ‘разводъ’ произвело на нея впечатлніе каленаго желза. Ничего, ничего, ничего я не сдлалъ ни дерзостью, ни униженною просьбой, ни словами любви, все было принято за оскорбленіе, все отвергнуто и попрано. Сегодня, когда я вижу, какъ она ходить здсь по комнатамъ, снова кроткая, покорная, мн кажется, что та Анелька была какою-то другою женщиной. Нечего мн таиться передъ собою! Я понесъ такое полное пораженіе, что еслибъ у, меня были силы, еслибъ у меня былъ какой-нибудь другой смыслъ въ жизни, то я долженъ былъ бы сегодня же ухать отсюда.

Допустимъ даже, что она меня любитъ. Что же мн изъ того, если разъ чувство никогда не порветъ узъ, которыя связываютъ ее, никогда не всплыветъ наверхъ, не выразится ни однимъ словомъ, ни однимъ дломъ? Съ такимъ же удобствомъ я могу себ представить, что меня любитъ греческая Елена, Клеопатра, Беатриче или Марія Стюартъ, и это чувство также ничего не требуетъ и ни къ чему не обязываетъ. Можетъ быть, ея сердце и принадлежитъ мн, но сердце узкое, неспособное на смлый шагъ. Можетъ быть, она позируетъ сама передъ собою, воображаетъ себя великою душой, приносящею въ жертву любовь на алтар долга, и кажется себ вслдствіе этого великою. Пожалуй, ради подобнаго самоудовлетворенія можно кое-чмъ пожертвовать. Хорошо! Жертвуй много, но если ты думаешь, что даешь много, жертвуя своимъ чувствомъ, и что имъ насытишь требованія долга, то ты ошибаешься.

Ахъ, не могу я, не могу больше ни писать, ни думать…

8 іюня.

Кокетка — это ростовщикъ: даетъ мало, а проценты требуетъ огромные. Сегодня, когда я спокойне и ясне могу разсуждать, я долженъ признаться, что, по крайней мр, съ этой точки зрнія Анелька далека отъ всякаго упрека. Она ничего не давала мн и ничего не требовала. То, что я считалъ въ ней за тнь кокетства, было просто минутой оживленія. Я виноватъ во всемъ случившемся, я совершилъ рядъ ошибокъ и самъ долженъ расплачиваться за все. Видть что-нибудь и принимать въ соображеніе — дв вещи совершенно различныя. Мы можемъ отлично понимать результаты факторовъ, вліяющихъ на душу даннаго человка, но въ сношеніи съ нимъ чаще всего беремъ за исходную точку самихъ себя. Такъ случилось и со мной. Я зналъ или, врне сказать, чувствовалъ, что я и Анелька — два существа настолько несходныя другъ съ другомъ, насколько несходны жители разныхъ планетъ, но не умлъ объ этомъ помнить, невольно я допустилъ, что въ извстномъ случа она поступитъ такъ же, какъ поступилъ бы я.

Я пишу, что мы — люди совершенно несходные другъ съ другомъ, сознаю это ясно, но мн трудно сжиться съ этою мыслью. Однако, это правда. Я въ тысячу разъ больше похожъ на Лауру Дэвисъ, чмъ на Анельку.

Теперь я понимаю, обо что разбился.

Объ то, отсутствіе чего разнуздало и освободило вс мои мысли, но, вмст съ тмъ, привило ко мн зачатки смертельной болзни и стало моею трагедіей,— о катехизическую прямоту ея души.

Теперь я, кажется, ясне отдаю себ въ этомъ отчетъ, хотя, можетъ быть, недостаточно широко, потому что мои запутанныя мысли почти утратили всякое представленіе о прямот… ‘Слышу твой голосъ, но не вижу тебя…’ Мой духовный взглядъ страдаетъ нкоторымъ дальтонизмомъ и не различаетъ многихъ красокъ. Я понять не въ состояніи, какъ можно извстное правило, какимъ бы ореоломъ давности оно ни было оснено, не разсмотрть съ обихъ сторонъ, не разложить на части, частички, атомы,— словомъ, разлагать до тхъ поръ, пока оно, не разсыплется въ прахъ и не дастъ себя сложить вторично.

Анелька понять не въ состояніи, какъ можно на правило, признанное и религіею, и людьми, смотрть не такъ, какъ на обязательную для всхъ заповдь.

Мн все равно, сознательный ли это у нея взглядъ, или инстинктивный, выработала ли она его своимъ умомъ, или получила извн, достаточно, что онъ составляетъ неразрывную часть ея существа. Мн было уже сдлано предостереженіе во время разговора о пани Корецкой: ‘Доказать можно все, но когда поступаешь нехорошо, совсть всегда скажетъ: не хорошо, дурно! и ничмъ не дастъ себя убдить’.

Тогда я не придалъ этому надлежащаго значеніи.. У Анельки нтъ никакихъ колебаній, никакихъ сомнній. Ея душа такъ чисто отдляетъ плевелы отъ смянъ, что сбить ее на словахъ нтъ силъ. Она не трудится надъ выработкой собственныхъ нормъ, берегъ ихъ готовыми изъ религіи и общихъ моральныхъ понятій, но проникается ими такъ сильно, что он становятся ея собственными, входятъ въ ея плоть и кровь. Чмъ эти разсортированія добра и зла проще, тмъ врне и тмъ неумолиме. Въ подобномъ этическомъ кодекс смягчающія обстоятельства не принимаются въ разсчетъ. Женщина замужняя должна принадлежать своему мужу,— значитъ та, которая отдается другому, длаетъ дурно. Въ этомъ кодекс нтъ мста толкованіямъ, разсужденіямъ, соображеніямъ, есть только правая сторона для праведниковъ, лвая для гршниковъ, надъ ними — милосердіе Божіе, но между ними ничего, никакой середины.

Это кодексъ благочестиваго Бартоломея и достойной Магды, настолько простой, что люди, подобные мн, перестаютъ понимать его. Намъ кажется, что жизнь, что души человческія черезъ-чуръ сложны, чтобы могли помститься въ немъ. И дйствительно, намъ, можетъ быть, и неудобно въ немъ помститься. Къ несчастью, мы не изобрли ничего другаго и поэтому мечемся, какъ сбившіяся съ дороги птицы, въ пустот и тревог.

Но большинство женщинъ,— у насъ въ особенности,— признаютъ только этотъ кодексъ. Даже т, которыя въ жизни отступаютъ отъ его предписаній, ни на минуту не позволятъ себ усомниться въ его правот и святости. Гд начинается онъ, кончаются всякія разсужденія. Поэты ошибочно представляютъ женщину загадкой, живымъ сфинксомъ. Мужчина во сто разъ большая загадка, большій сфинксъ. Женщина здоровая, не истерическая, можетъ быть злой или доброй, сильной или слабой, но духовно она всегда проще мужчины. Ее во вс вка и во вс времена удовлетворяли и удовлетворяютъ скрижали съ извстными заповдями, безъ взгляда на то, удовлетворяетъ ли она требованію этихъ скрижалей, или, по слабости своей, натуры, нарушаетъ ихъ предписанія.

Душа женщины такъ догматична, что я зналъ нкоторыхъ женщинъ, у которыхъ даже атеизмъ принималъ вс формы религіи. Вещь всмъ извстная, что ‘кодексъ достойной Магды’ не лишаетъ женщину ни яснаго ума, ни тонкости мысли, ни полета мечты. Душа женщины похожа на колибри, которая можетъ свободно порхать въ густой заросли, не зацпившись ни за одну втку, не тронувъ ни одного листа.

Все что, прежде всего, примнимо къ Анельк. Необычайная тонкость мысли и чувства соединяется въ ней съ величайшею простотой моральныхъ понятій. Ея заповди т же самыя, что и заповди Магды, только у Магды он вышиты на посконной холстин, а у Анельки на тонкой, какъ паутина, ткани.

Зачмъ я толкую объ этомъ? А затмъ, что этотъ вопросъ для меня — почти вопросъ жизни, говорю я потому, что это мое больное мсто, мое несчастіе, потому что я безсиленъ передъ этими скрижалями, со своею запутанною и сложною философіей любви. Да и что я могу сдлать, коли самъ первый не особенно врю въ свою философію, а по временамъ такъ и просто сомнваюсь въ ней, тогда какъ Анелька врить спокойно и невозмутимо въ свои скрижали?

Только т уста, которыя пили изъ источника сомнній, можно убдить въ томъ, что запретный поцлуй — не грхъ. Религіозная женщина можетъ быть охвачена любовью, какъ дерево ураганомъ, но никогда не признаетъ ее раціональной.

Смогу ли я когда-нибудь побдить Анельку? Можетъ быть, глубокая, отчаянная апатія, овладвшая мною теперь, временна, можетъ быть, завтра я съ большею надеждой буду смотрть на будущее, но сегодня нтъ.

Когда-то я писалъ въ своемъ дневник, что у насъ въ нкоторыхъ домахъ воспитаніе прививаетъ женщинамъ скромность, какъ оспу. Нужно было мн считаться и съ тмъ, что привило: ‘Жена да принадлежитъ мужу’,— правило, въ которое Анелька свято врить, въ соединеніи съ ея стыдливостью, окружаетъ ее почти неприступною стной.

И я могу еще обольщать себя, могу ожидать чего-нибудь отъ этой женщины! Да, вдь, это прямая безсмыслица.

Что же мн длать? Ухать?

Не поду, не хочу и не хочу!

Остаюсь, а такъ какъ мое чувство безсмысленно, то и поступать я буду безсмысленно. Довольно системъ, разговоровъ, предположеній. Будь, что будетъ! Прежнее не привело меня ни къ чему.

7 іюня.

Она не счастливе меня. То, что я видлъ сегодня, убдило меня, что въ ней происходитъ тяжелая борьба и силы для этой борьбы она должна черпать въ самой себ. Мысли мои такъ путаются, что я не могу успокоиться.

Посл отъзда пана Завиловскаго (онъ былъ сегодня въ Плошов съ дочерью) тетушка начала съ явнымъ намреніемъ восхвалять достоинства панны Елены. Мною овладла страшная злость, я былъ измученъ, ночью не выспался, нервы мои напряглись до послдней степени. Я не выдержалъ и крикнулъ:

— Хорошо, если дло идетъ больше о моей женитьб, чмъ о моемъ счасть, то я могу хоть завтра же сдлать предложеніе панн Завиловской,— мн все равно!

Хотя было ясно, что я говорю подъ вліяніемъ раздраженія и никогда не осуществилъ бы свою угрозу на дл, но Анелька встала съ мста, блдная, какъ полотно. Она встала сразу, безъ всякаго повода, и начала поправлять свою прическу сильно дрожащими руками. Къ счастью, тетушка смшалась до такой степени, что ничего не замтила. Она что-то отвтила мн, но что именно, я по слыхалъ, потому что все мое вниманіе обратилось на Анельку. Я догадывался, что занимаю какое-нибудь мсто въ ея сердц, но догадываться и видть что-нибудь — вещи совершенно различныя. До послдней минуты жизни я не забуду этого блднаго лица и дрожащихъ рукъ! Пусть мой отвтъ поразилъ ее своею неожиданностью,— мн и этого довольно. Отъ неожиданнаго извстія не только о женитьб, но даже о смерти совершенно чужаго человка такъ не блднютъ.

Два дня тому назадъ я думалъ: что мн изъ того, что она меня любитъ, если это чувство навсегда останется въ ней замкнутымъ, а теперь, когда убдился, что это такъ и есть на самомъ дл, вс мои надежды воскресли, вс сомннія разсялись. Передо мною была побда, увренность, что наступитъ когда-нибудь минута, когда чувство пересилить ее, минута, когда я схвачу ее и унесу на край свта. Но, увы! тотчасъ же явилось и разочарованіе. Тетушка, бормоча себ подъ носъ, вышла изъ комнаты, можетъ быть, для того, чтобы отереть слезы, вызванныя сожалніемъ ко мн, а я торопливо подошелъ къ Анельк и сказалъ:

— Анелька! за вс блага міра я не женился бы на панн Завиловской, но пойми же меня… Мало мн моихъ огорченій, мн и съ этой стороны не даютъ покоя. По ты лучше всхъ знаешь, что ^этого никогда не будетъ.

— О? нтъ… я была бы очень рада,— съ усиліемъ проговорила Анелька.

— Неправда! я видлъ какъ ты поблднла, видлъ!

— Позволь мн уйти…

— Анелька моя, ты меня любишь? Не обманывай меня и себя? ты меня любишь!

Губы ея опять поблднли.

— Нтъ,— торопливо отвтила она,— я только боюсь, что возненавижу тебя.

И она ушла. Я знаю, что женщин, которая ведетъ борьбу съ собой, часто представляется, что она ненавидитъ любимаго человка, что горькая и запретная любовь можетъ принимать окраску ненависти, но, тмъ не мене, слова Анельки сразу угасили всю мою радость.

Въ жизни много вещей совершенно естественныхъ, которыя ни нервы, ни силы человческія не могутъ выносить. Теперь меня поражаетъ одна правда, которую я узналъ недавно и которая другимъ была извстна давно, что любовь въ чужой жен — подлость, если эта любовь притворная, и великое несчастье, если она истинная, тмъ боле великое несчастье, чмъ больше женщина стоитъ. Меня мучаетъ жгучее любопытство, что случилось бы, еслибъ я сказалъ Анельк: или ты бросишься мн на шею и признаешься, что любишь меня, иди и пущу себ пулю въ лобъ на твоихъ глазахъ! Я знаю, что это было бы безчестно, и никогда не ршился бы на подобное насиліе. Нтъ!… будь что будетъ, настолько-то я считаю себя порядочнымъ человкомъ… но, все-таки, я не могу удержаться отъ постановки вопроса, что случилось бы тогда? И я почти увренъ, что Анелька не пережила бы своего горя,— и своего презрнія, кром того,— но не уступила бы. Когда я думаю объ этомъ, то проклинаю ее и, вмст съ тмъ, уважаю еще боле, ненавижу и, вмст съ тмъ, люблю еще больше. Нужно сказать себ откровенно: на меня обрушилось страшное несчастье. И, что хуже, я не вижу никакого средства противъ этого несчастья, не нахожу силъ, чтобы вырваться отсюда. Къ безумной страсти, какую всегда и въ самой сильной степени возбуждала во мн эта женщина? присоединилась какая-то собачья привязанность. Я обнимаю ея мыслью, я смотрю и не могу насмотрться на ея глаза, губы, руки. Никакая женщина такъ не привлекала меня къ себ. По временамъ ея вліяніе кажется мн просто непонятнымъ, по временамъ я объясняю его себ, и, какъ всегда, объясняю въ самую невыгодную для себя сторону.

Я жилъ много и прошелъ уже свой зенитъ. Теперь моя дорога ведетъ внизъ, откуда ветъ холодомъ и мракомъ. Но, все-таки, я чувствую, что въ этомъ существ я нашелъ бы вновь свою молодость, силу и желаніе жизни. Когда она пропадетъ для меня, то пропадетъ и жизнь, останется одно невыразимо-унылое прозябаніе — прямое предвкушеніе смерти.

Анелька этого не знаетъ, но я допускаю, что питаетъ ко мн большое сожалніе, да и я, поступающій съ ней такъ безжалостно, продалъ бы свою душу, чтобъ облегчить ея страданія. И какъ же мн не говорить, что любовь къ чужой жен — великое несчастье, коли она заставляетъ человка мучить существо, за которое онъ съ радостью пожертвовалъ бы самимъ собою? И тысяча такихъ заколдованныхъ круговъ на каждомъ шагу! Въ конц-концовъ, мы оба страшно несчастны. Но у тебя, Анелька, есть хоть какая-нибудь опора въ жизни, есть догматъ, а я — точно ладья безъ кормила и весла.

Нездоровится мн что-то. Сплю плохо, да иначе и быть не могло бы. Ей-Богу, я хотлъ бы захворать, да вплотную: пролежать съ мсяцъ, безъ сознанія, безъ памяти, отдохнуть за послднее время. Это была бы моя вакація. Хвастовскій осматривалъ меня вчера и философствовалъ надо мной, онъ утверждаетъ, что у меня нервная система прошлаго поколнія, но, кром того, я унаслдовалъ большой запасъ мускульной силы. Думаю, что онъ правъ, если бы не это, такъ я не могъ бы справляться съ своими цервами. Кто знаетъ, не этому ли обстоятельству нужно приписать мою исключительность? Силы мои должны были найти какой-нибудь исходъ, и когда не находили его ни въ знаніи, ни въ работ, то потекли, какъ потокъ, по одному руслу — любви къ женщин.

Только потекли они, благодаря нервамъ, мутно, бурливо и криво, прежде всего — криво.

Сколько впечатлній я испытываю каждый день! Передъ вечеромъ пришла ко мн тетя (милая, добрая старушка!) и начала извиняться за свои похвалы панн Завиловской. Я разцловалъ ея руки и въ свою очередь попросилъ прощенія за мою горячность? а она сказала:

— Клянусь теб, что я не стану говорить о ней. Правда, Леонъ, я всею душой хотла бы видть тебя женатымъ,— ты, вдь, послдній въ род,— но видитъ Богъ, что мн твое счастье дороже всего, милый мой мальчикъ!

Я успокоилъ ее какъ могъ и въ конц сказалъ:

— Вы, тетушка, знаете, что я до нкоторой степени баба, нервная баба!

Но тетушка обрушилась на меня.

— Ты баба?… Ошибаться можетъ всякій, но если бы у всхъ былъ твой умъ, твой характеръ, то на свт все бы пошло иначе.

Какъ разсешь ея заблужденіе? Иногда меня схватываетъ отчаяніе и я говорю себ: что мн длать въ этомъ дом, арендованномъ ангелами, среди этихъ женщинъ? Мн уже поздно переходить въ ихъ вру, а сколько огорченій, сколько несчастья я могу причинить имъ!

10 іюля.

Сегодня получилъ два письма: одно изъ Рима отъ моего нотаріуса, другое отъ Снятыньскаго. Изъ Рима пишутъ, что преграды, которыя итальянское правительство ставитъ при вывоз изъ страны античныхъ вещей и цнныхъ произведеній искусства, можно устранить, или обойти, по крайней мр. Коллекціи отца носили чисто-частный характеръ, не подлежали никакому государственному контролю и могутъ быть вывезены за границу, какъ мебель.

Теперь нужно заняться приведеніемъ дома въ соотвтственный порядокъ, но мн ничего длать не хочется, потому что мысль о перенесеніи коллекцій потеряла для меня всякую привлекательность. На что это мн нужно теперь? Если я и не оставляю своего намренія, то единственно потому, что самъ столько говорилъ объ этомъ.

Духъ мой пришелъ въ такое же состояніе, въ какомъ онъ былъ въ первое время по выход Анельки замужъ. Теперь всякая моя мысль, всякое дйствіе связано съ нею, непосредственныхъ впечатлній я не получаю. Вс мои затаенныя идеи кажутся мн пустымй и безсодержательными. Какому крушенію можетъ подвергнуться человкъ при извстныхъ обстоятельствахъ! Сегодня съ утра я читалъ лекцію Бунге: Витализмъ и механизмъ, и читалъ съ необыкновеннымъ интересомъ. Лекція эта научнымъ путемъ доказываетъ то, что давно гнздилось въ моихъ мысляхъ, но скоре въ форм неясныхъ чувствъ, чмъ опредленныхъ представленій. Здсь знаніе признается въ сосредоточенномъ отношеніи къ самому себ, и не только подтверждаетъ свое безсиліе, но и положительное существованіе какого-то міра, который представляетъ что-то большее матеріи и уваженія и который не поддается ни физическому, ни химическому объясненію. Мн совершенно все равно, зависитъ ли этотъ міръ отъ матеріи, или матерія отъ него. Чистая игра словъ! Я не ученый и не обязанъ соблюдать осторожность въ своихъ заключеніяхъ, и со всхъ ногъ бросаюсь въ открытую дверь, пусть наука говорить, что тамъ темно,— я чувствую, что мн тамъ будетъ видне, чмъ по сю сторону. Читалъ я почти съ лихорадочною жадностью и съ великимъ облегченіемъ. Только отсталые глупцы не отдаютъ себ отчета, насколько матеріализмъ нашъ угнестаетъ и томитъ смертельною скукой, какъ повсюду разлито ожиданіе новой научной эволюціи, какъ велика радость узниковъ, когда отворится какая-нибудь дверца, при помощи которой можно убжать на вольный воздухъ. Все дло въ томъ, что душа такъ ужь истомлена, что не сметъ ни дышать, ни вровать въ свое счастье. Но я смю, и испытываю такое чувство, какъ будто вырвался изъ душнаго подвала. Можетъ быть, это было временное впечатлніе,— я очень хорошо понимаю, что неовитализмъ не составляетъ эпохи въ наук, можетъ быть, я завтра же самъ добровольно возвращусь въ свое узилище… Не знаю!… А тмъ временемъ мн было хорошо. Я повторялъ себ каждую минуту: если это такъ, если даже дорогой скептицизма доходятъ до несомннной увренности, что существуетъ сверхчувственный міръ, лежащій абсолютно за сферой физико-химическихъ объясненій, то все возможно: всякая вра, всякій догматъ, всякій мистицизмъ. Значитъ, не возбраняется думать, что какъ существуетъ безконечное пространство, такъ существуетъ и безконечный разумъ, безконечная любовь, не возбраняется надяться, что есть какая-то великая сутана, обнимающая вселенную, которой можно укрыться, какая-то великая опека, подъ которой кончается всякая мука. А если такъ, то хорошо,— я знаю, по крайней мр, для чего живу и почему страдаю. Какое великое утшеніе!

Повторяю еще разъ, что я не обязанъ быть осторожнымъ въ своихъ выводахъ и заключеніяхъ, а еще раньше я сказалъ, что никто такъ не близокъ къ мистицизму, какъ скептикъ. Знаю это я по своему примру, потому что воспарилъ, какъ птица, которая, вылетвъ изъ клтки посл долгаго плна, весело летаетъ, купается въ пространств. Я видлъ новыя поля, покрытыя новою жизнью. Не знаю, было ли это на какой-нибудь другой планет или гд-нибудь тамъ, въ междупланетномъ пространств,— достаточно, что эти поля и эта жизнь были отличны отъ нашихъ, свтъ тамъ былъ ясный и ласковый, въ воздух чувствовалась сладостная прохлада, и главная разница заключалась въ томъ, что связь между душою индивидуальной и душою всеобщей была тамъ гораздо тсне,— тсне настолько, что невозможно было различить, гд кончается индивидуумъ и начинается масса. Я чувствовалъ, что эта-то неясность границы и обусловливаетъ счастье тамошней жизни, ибо человкъ тамъ не выдляется, не становится въ противуположеніе другимъ, а существуетъ въ гармоніи съ окружающимъ и, такимъ образомъ, живетъ всею мощью общей жизни.

Не скажу, чтобъ это были виднія, это былъ лишь переходъ той пограничной черты, за которой кончаются умствованія и начинаются чувства, нсколько напоминающія заключенія изъ поставленныхъ раньше посылокъ,.но развитыя настолько широко, что человческое око не можетъ охватить ихъ. Я еще не могъ погрузиться въ жизнь этихъ новыхъ полей, ни слиться съ нею совершенно. Я до нкоторой степени сохранилъ свой индивидуализмъ, чего-то мн недоставало, чего-то, казалось, я ищу вокругъ себя. И вдругъ я почувствовалъ, что ищу Анельку. Да, да, очевидно: только ее и всегда ее! Безъ нея какой мн смыслъ въ этой новой жизни? Наконецъ, я нашелъ ее и мы вмст начали блуждать, какъ тнь Паоло съ тнью Франчески ди Римини…

Я заношу это въ свой дневникъ, потому что вижу, какъ страшно завладло мною чувство къ этой женщин. Что за дьявольщина! какая связь можетъ быть между Бунге съ его неовитализмомъ и Анелькой? А я, когда думаю даже о такихъ вещахъ, въ конц-концовъ, прихожу къ ней. Науку, искусство, природу, жизнь,— все я привожу теперь къ одному этому знаменателю. Это ось, на которой для меня вертится весь міръ.

При наличности подобнаго чувства есть ли хоть капля вроятности, чтобы я когда-нибудь послушался совта разума, который отъ времени до времени повторяетъ мн слабымъ, полузадушеннымъ голосомъ: ‘узжай, бги’?

Знаю я, что добромъ это не кончится, не можетъ кончиться, но откуда я возьму силы, откуда возьму энергіи, если все это отнято у меня? Съ такими же послдствіями можно было бы сказать безногому: встань и иди. Но чмъ? А я еще добавлю: куда? зачмъ? Моя жизнь — здсь!

Иногда мн приходитъ желаніе дать прочесть свой дневникъ Анельк, но я не сдлаю этого. Сожалніе ко мн въ ней, можетъ быть, и возросло бы, но любовь, должна была бы уменьшиться. Если бы Анелька стала моею, искала бы во мн опоры и успокоенія, то она поняла бы, что творилось во мн, но многаго не могла бы прочувствовать. Мы такія несходныя существа…

Все, что я пишу сейчасъ, продумано при помощи незначительной части моего мыслящаго существа,— остальное прикрплено къ Анельк. Стоитъ глухая ночь, но я вижу, какъ изъ ея окна падаетъ свтъ. Бдняжка тоже познакомилась съ безсонными ночами. Сегодня она вздремнула надъ своимъ вязаньемъ. Въ широкомъ кресл она казалась мн такою маленькой, такою худенькой. Иногда я гляжу на нее съ чувствомъ отца, смотрящаго на своего ребенка.

11 іюня.

Наконецъ, мн прислали головку мадонны Сассоферато, и я отдалъ ее Анельк при тетк и пани Целин, какъ вещь, завщанную ей. Отказаться ей не было никакой возможности. Я самъ поврилъ картину въ ея будуар,— тамъ она у мста. Не люблю я мадоннъ Сассоферато, но эта мадонна такая ясная, такая божественно-спокойная! Мн отрадно вспомнить, что Анелька при всякомъ взгляд на нее должна вспоминать, что эту картину подарилъ ей я, и подарилъ потому, что люблю ее. Такимъ образомъ, любовь, которую она считаетъ грхомъ, въ ея мысляхъ должна соединиться съ представленіемъ о святости. Ребяческое утшеніе!… Но если нтъ иного, то и это хорошо.

Сегодня на мою долю выпала одна свтлая минута. Когда картина была уже повшена, Анелька пришла поблагодарить меня. Кресло пани Целины было далеко отъ насъ, поэтому я задержалъ на минуту руку Анельки и спросилъ въ полголоса:

— Анелька, ты, правда, ненавидишь меня?

Она грустно покачала головой и коротко отвтила:

— О, нтъ!

Сколько смысла было въ этомъ немногосложномъ отвт! Говорятъ, что если чувства любимой женщины не могуть никогда выйти наружу, то все равно, любитъ ли она, или нтъ. Нтъ, не все равно! Пусть, пусть у меня хоть это останется. Тогда у меня былъ бы хоть какой-нибудь смыслъ въ жизни.

12 іюня.

Я въ Варшав. Еще третьяго дня я получилъ отъ Снятыньскаго письмо, въ которомъ онъ меня приглашалъ прибыть на прощальный обдъ Клар. На обдъ я не похалъ (онъ былъ вчера) и простился съ ней на вокзал. Только что возвратился домой. Добрая двушка узжала, безъ сомннія, съ чувствомъ недовольства мною и съ обманутыми надеждами, но какъ только увидала меня, такъ простила все и мы разстались друзьями. Я также чувствовалъ, что мн ея будетъ недоставать, что вокругъ меня образуется еще большая пустота. Вотъ на моихъ мистическихъ поляхъ не будетъ разлуки. Сегодняшнее прощанье было печально, тмъ боле, что вечеръ былъ хмурый, дождливый, непогода продлится, вроятно, дня два. Несмотря на это, Клару провожало множество народа. Ея вагонъ былъ нагруженъ внками и цвтами, какъ катафалкъ. Клара въ минуту отъзда не принимала уже въ соображеніе, что могуть о ней подумать люди, и, насколько это было возможно, занималась исключительно иною. Я вошелъ въ ея отдленіе и мы разговаривали какъ старые друзья, не обращая вниманія ни на пожилую, вчно молчащую родственницу, ни на провожающихъ, которые, въ конц-концовъ, съ многозначительною миной одинъ за другимъ вышли въ корридоръ. Я держалъ въ своихъ рукахъ об руки Клары, и она смотрла на меня своими добрыми голубыми глазами и говорила взволнованнымъ голосомъ:

— Я только одному вамъ скажу, что мн ни откуда не было такъ грустно узжать, какъ изъ Варшавы… При такой суматох нтъ даже времени сказать, какъ мн жаль… Во Франкфурт я вижу много и ученыхъ людей, и артистовъ, только… только сама не знаю, есть какая-то разница… вы точно боле чуткіе инструменты. А о васъ лично и говорить нечего.

— Вы позволите мн писать къ вамъ?

— Я сама хотла просить васъ объ этомъ. Музыка моя остается при мн, но теперь мн этого мало. Думаю, что и вамъ будетъ пріятно отъ времени до времени получать мои письма, у васъ много пріятелей, но такого преданнаго друга, наврное, нтъ… Я такъ глупа, что меня все волнуетъ, а тутъ скоро пробьетъ послдній звонокъ.

— Мы оба вчно блуждаемъ по блому свту: вы какъ артистка, я — какъ цыганъ. Наша разлука не вчная, подадимъ другъ другу руки и скажемъ: до свиданія!

— До свиданія! Вы тоже артистъ. Можно не играть, не рисовать — и быть артистомъ въ душ… Еще вотъ что: я съ перваго раза замтила, что вы только съ виду кажетесь счастливымъ, а на самомъ дл, можетъ быть, страшно несчастливы. Помните же? что есть одна нмка, которая считаетъ себя вашею сестрой.

Я поднесъ ея руку къ своимъ губамъ. Клара подумала, что я хочу уходить, и торопливо проговорила:

— Подождите, времени еще много!

Мн, дйствительно, хотлось распрощаться съ нею поскоре. До чего, однако, дошли мои нервы! Родственница Клары была одта въ резиновый плащъ, шелестящій при каждомъ движеніи, и вотъ этотъ шелестъ, и въ особенности запахъ каучука, доводилъ меня положительно до отчаянія. Впрочемъ, до отхода позда оставалось нсколько минутъ. Къ счастью, прибжала пани Снятыньская и я вышелъ изъ вагона.

— Гильстъ, во Франкфурт!— крикнула мн вскор Клара,— изъ дома мн пришлютъ письмо по адресу, гд я буду жить.

Черезъ минуту я былъ уже на платформ, у окна вагона, вмст съ другими, провожавшими Клару. Окно отворилось и ясноволосая голова Клары опять появилась на минуту.

— Гд вы проводите лто?— спросила она.

— Не знаю еще, тогда напишу вамъ.

Раздался третій звонокъ и локомотивъ двинулся съ мста. Клара посылала намъ воздушные поцлуи до тхъ поръ, цока поздъ не скрылся въ туманномъ отдаленіи.

— Вамъ будетъ очень скучно?— вдругъ спросила меня пани Снятыньская.

— Очень!— отвтилъ я, поклонился и тотчасъ домой.

Дйствительно, я испытывалъ впечатлніе, какъ будто проводилъ человка, который могъ бы помочь мн во многомъ. Раздраженъ я былъ страшно, можетъ быть, благодаря отвратительнйшему, сырому вечеру. Послдняя искра надежды угасла во мн. Пессимизмъ крылся не только внутри меня, но, казалось, онъ обнималъ весь міръ, какъ атмосфера тяготлъ на всхъ людяхъ, на всхъ вещахъ, проникалъ во вс формы, пропитывалъ собою всякую сущность.

Я несъ съ собою домой тяжелое угнетеніе и страшное безпокойство, безотчетную тревогу передъ какою-то неопредленною опасностью. На минуту пробудилась во мн жгучая тоска по солнц, по странамъ, гд нтъ такой погоды, мглы и мрака. Мн казалось, что если я уду туда, гд царствуетъ свтъ, то этотъ самый свтъ будетъ въ силахъ не допустить до меня чего-то, охранить отъ чего-то. Вс мои мыслительныя способности соединились въ одномъ слов, которое я повторялъ на тысячу ладовъ: ‘ухать! ухать!’ Но вдругъ меня объялъ страхъ при воспоминаніи, что, ухавъ, я оставлю Анельку одну и выдамъ ее головой той неопредленной опасности, отъ которой хочу бжать самъ. Знаю, что это заблужденіе, что мой отъздъ послужилъ бы ей въ пользу, но не могу отвязаться отъ мысли, что бгство было бы съ моей стороны трусостью и недостойнымъ поступкомъ… А это сильне всякихъ разсужденій… Наконецъ, ухать — ничто иное, какъ пустое слово. Я могу повторять его тысячу разъ, могу чувствовать его значеніе, но если бы пришлось примнить его на дл, то оказалось бы, что это выше моихъ силъ. Я вложилъ столько жизни въ мое чувство, такъ прицпился къ нему всми своими нервами, что легче могу разорвать себя въ клочки, чмъ оторваться отъ него.

Способностью контролировать себя я обладаю въ такой степени, что мысль о сумасшествіи мн кажется совершенно невозможною. Я даже представить себ не могу этого, хотя по временамъ чувствую, что близокъ конецъ растяжимости и моихъ нервовъ.

Жаль Клары. Я въ послднее время рдко видлъ ее, но мн пріятно было думать, что она недалеко, — теперь Анелька совершенно завладетъ мною, — я отдамъ ей и т чувства, которыми любятъ спокойно и ощущаютъ пріязнь.

Дома я засталъ молодаго Хвастовскаго. Онъ съ братомъ предпринимаетъ какое-то изданіе элементарныхъ книжекъ. Вчно они что-то длаютъ, вчно чмъ-то занимаются и, благодаря этому, вся ихъ жизнь занята до послдней минуты. Я дошелъ уже до того, что обрадовался Хвастовскому, какъ ребенокъ, испуганный темнотой ночи, радуется, когда кто-нибудь входитъ въ его комнату. Духовная бодрость Хвастовскаго подкрпляетъ меня. Онъ говорить, что пани Целин теперь лучше и черезъ какую-нибудь недлю она можетъ выхать въ Гаштейнъ.

О, да, да! Только бы перемнить мсто. Я буду подвигать это дло впередъ изо всхъ силъ. Буду уговаривать и тетку, чтобы и она похала. Тетка все сдлаетъ для меня, а тогда никто не удивится, если и я поду. По крайней мр, я хочу чего-то, и хочу сильно. Сколько возможностей представится къ сближенію съ Анелькой! Тамъ мы будемъ еще ближе другъ къ другу, чмъ въ Плошов….

Дождь еще барабанитъ по стекламъ, но въ промежуткахъ тучъ начинаютъ проглядывать звзды.

12 іюня.

Кромицкій сегодня пріхалъ…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Гаштейнъ, 23 іюня.

Вотъ уже недлю мы живемъ въ Гаштейн всмъ домомъ, то есть: Анелька, тетка, пани Целина, я и Кромицкій. На нкоторое время я оставилъ свой дневникъ, не потому, чтобы не чувствовалъ потребности въ немъ, а потому, что все, пережитое мною, никакимъ образомъ не можетъ быть выражено словами. Пока человкъ борется съ угнетающею его силой, у него нтъ ни времени, ни возможности заняться чмъ-нибудь другимъ. Соссонъ въ своихъ воспоминаніяхъ разсказываетъ, какъ человкъ, съ котораго сдирали кожу, а образовавшіяся раны заливали расплавленнымъ оловомъ, дошелъ до такого нервнаго экстаза, что все кричалъ: ‘encore! encore!’ — до тхъ поръ, пока не потерялъ сознанія. И я нахожусь въ такомъ же состояніи. Я уже потерялъ сознаніе, то-есть обезсиллъ и совершенно покорился.

Надо мною тяготетъ какая-то ужасная рука и давитъ, словно горы, въ которыхъ мы сидимъ. Что-жь я сдлаю съ этимъ? Не могу же я сопротивляться,— пусть угнетаетъ меня. Я не зналъ, что можно найти если не утшеніе, то, по крайней мр, нкоторое успокоеніе въ сознаніи своего безсилія и ясномъ пониманіи своей немощи.

Желалъ бы я, чтобъ инстинктъ сопротивленія заснулъ во мн навсегда, чтобъ это состояніе угнетенія продлилось какъ можно дольше. Тогда я могъ бы въ своемъ дневник писать о себ, какъ о постороннемъ человк. Но по опыту я знаю, какъ одинъ день бываетъ не похожъ на другой, и боюсь того, что можетъ принести съ собою завтра.

24 іюня.

Незадолго до отъзда изъ Варшавы я писалъ въ своемъ дневник, что ‘любовь къ чужой жен — подлость, если эта любовь притворная, и великое несчастіе, если она истинная’. Писалъ я это до прибытія Кромицкаго, но еще самъ хорошенько не зналъ, изъ какихъ элементовъ слагается это несчастіе. Я думалъ, что оно представляетъ изъ себя что-то благородное, а теперь вижу, что въ немъ, кром нравственной боли, заключается и сознаніе собственной дрянности и собственнаго униженія, и потребность прибгать къ лжи, къ тысячи уловокъ, недостойныхъ человка… вотъ такъ букетъ! Правда, что отъ запаха этихъ цвтовъ можно задохнуться.

Видитъ Богъ, съ какимъ наслажденіемъ схватилъ бы я Кромицкаго за горло, прижалъ бы его къ стн и сказалъ бы прямо въ глаза: ‘я люблю твою жену!’ — а, вмсто того, я долженъ и вида не показывать, что она мн нравится. Какая прекрасная роль по отношенію къ ней! Что она можетъ подумать обо мн? Вотъ одинъ цвтокъ изъ этого букета.

25 іюня.

Пока живъ, не забуду дня, когда пріхалъ Кромицкій. Онъ пожаловалъ прямо ко мн въ домъ въ Варшав. Возвратившись поздно вечеромъ, я увидалъ въ передней какіе-то чемоданы. Не знаю почему, мн сразу въ голову не пришло, что это могутъ быть вещи Кромицкаго. Вдругъ онъ самъ выглянулъ изъ сосдней комнаты и, выронивъ монокль изъ своего глаза, бросился съ распростертыми объятіями привтствовать новаго родственника. Я какъ сквозь сонъ видлъ его голову, похожую на черепъ мертвеца, его свтящіеся глазки и черные волосы. Черезъ минуту меня охватили объятія какого-то деревяннаго манекена. Пріздъ Кроіицкаго легко можно было предвидть, но я чувствовалъ себя такъ, какъ будто бы только что увидалъ смерть со всми ея атрибутами. Мн казалось, что я вижу страшный сонъ и во сн слышу слова: ‘Какъ поживаешь, Леонъ?’ — самыя фантастическія, самыя неправдоподобныя слова, какія я могъ бы услыхать. Вдругъ мною овладло такое бшенство, такое отвращеніе и такая тревога, что я долженъ былъ напрячь всю свою волю, чтобы не броситься на этого человка, не повалить его на полъ и не разможжить ему голову. Чувства бшенства и отвращенія я испытывалъ и раньше, но чтобы къ нимъ примшивалась тревога — этого никогда не было. Это было чмъ-то новымъ и непонятнымъ для меня: не страхъ передъ живымъ человкомъ, а какая-то боязнь передъ мертвецомъ. Долгое время мн не удавалось выговорить ни одного слова. Къ счастью, Кромицкій могъ предполагать, что я его не узналъ, что я удивленъ, какъ онъ, человкъ, котораго я почти совсмъ не знаю, обращается со мною точно съ родственникомъ и говоритъ мн ‘ты’… До сихъ поръ еще это бситъ меня въ самой сильной степени.

Я старался придти въ себя, а онъ вложилъ въ глазъ монокль и, снова потрясая мою руку, спрашивалъ:

— Какъ поживаешь? А Анелька какъ? Мамаша? Все больны? а? А тетя?

И снова мною овладло изумленіе съ примсью нечеловческаго гнва, что онъ близкихъ и дорогихъ мн женщинъ называетъ такъ, какъ будто он одинаково и ему близки. Свтскій человкъ, какъ я, все вынесетъ, все скроетъ,— этому его обучаютъ съ дтства,— но я чувствовалъ, что еще немного, и я не выдержу. Приказалъ подать чаю, чтобы хоть какимъ-нибудь образомъ выйти изъ оцпененія и занять мысли другимъ предметомъ. Кромицкій встревожился моимъ молчаніемъ, еще разъ выпустилъ изъ глазъ монокль и торопливо спросилъ:

— Не случилось ли чего? Отчего ты ничего не говоришь?

— Вс здоровы,— отвтилъ я.

Мн какъ-то сразу пришло въ голову, что мое волненіе даетъ сразу преимущество надо мною ему, этому ненавистному человку, и я овладлъ собою въ одну минуту.

Я проводилъ его въ столовую, усадилъ за столъ и началъ разспрашивать:

— Надолго пріхалъ?

— Не знаю. Скучалъ по Анельк, думаю, что и она скучала по мн. Мы и двухъ мсяцевъ вмст не прожили. Для молодыхъ супруговъ этого какъ будто бы мало, а?

И онъ засмялся своимъ деревяннымъ смхомъ.

— Наконецъ, у меня и здсь дла. Дла, дла, и всегда дла!

Тутъ онъ началъ подробно разсказывать мн о своихъ длахъ, но я ничего не понималъ изъ его объясненій. Я слышалъ только чуть не каждую минуту слово дятельность и видлъ движеніе монокля. Странное дло, какъ меня, въ минуты величайшаго горя, могутъ раздражать всякіе пустяки! Не знаю, со всми ли это бываетъ, или только со мною однимъ, но проклятое слово дятельность и не мене проклятый монокль положительно выводили меня изъ терпнія. Въ первыя минуты свиданія съ Кромицкимъ я находился почти въ безсознательномъ состояніи и, все-таки, могъ сосчитать, сколько разъ онъ вложитъ въ глаза монокль и сколько разъ вынетъ его. Такъ было тогда, такъ и теперь осталось.

Посл чая я проводилъ Кромицкаго въ отведенную ему комнату. Не прекращая своей болтовни, онъ началъ распаковывать свои чемоданы и показывать мн разныя вещи, привезенныя съ далекаго Востока. Наконецъ, онъ вытащилъ изъ пледа два маленькихъ коврика и торжественно тряхнулъ ими.

— Это я купилъ въ Батум. Хороши, а? Будутъ лежать у нашихъ кроватей.

Онъ выбился изъ силъ, растянулся въ кресл и продолжалъ разсказъ о своихъ длахъ на Восток, о своихъ надеждахъ, но я думалъ совсмъ о другомъ. Великое счастье для человка, что онъ, не имя возможности бороться со всмъ своимъ не счастіемъ, вступаетъ въ борьбу съ какою-нибудь его отдльною частью. Меня теперь, главнымъ образомъ, интересовало то, подетъ ли Кромицкій въ Гаштейнъ, или нтъ, почему я и сказалъ:

— Я мало зналъ тебя до сихъ поръ, но теперь врю, что ты составишь себ состояніе. Легкомыслія нтъ у тебя ни на каплю, а для пустыхъ сантиментальностей ты, конечно, не пожертвуешь важными длами.

Кромицкій горячо пожалъ мн руку.

— Ты не повришь,— сказалъ онъ,— какъ мн важно, чтобы ты всегда врилъ мн.

Въ первую минуту я не обратилъ вниманія на исключительное значеніе его словъ. Я былъ занятъ мыслью, что по отношенію къ Кромицкому я поступаю подло и лживо,— лживо потому, что не врю въ его дловыя способности, подло — что льщу ему, тогда какъ съ удовольствіемъ утопилъ бы въ ложк воды. Но мн нужно было во что бы то ни стало отклонить его отъ поздки въ Гаштейнъ, и поэтому я шелъ напрямикъ по своей грязной дорог.

— Очевидно, предполагаемая поздка твоей тещи теб не на руку,— сказалъ я.

Онъ началъ бранить болзнь пани Целины, какъ самый дюжинный эгоистъ, который вс явленія жизни воспринимаетъ постольку, поскольку они касаются его.

— Натурально, эта поздка разрушаетъ вс мои планы. Между нами, я думаю, что и безъ нея можно было бы обойтись. Все должно имть свою мру, даже привязанность дочери къ матери. Замужняя женщина должна понимать, что на первомъ план у нея должны стоять обязанности къ мужу. Притомъ, мать, вчно торчащая на глазахъ, связываетъ руки, не позволяетъ людямъ сжиться другъ съ другомъ, отдаться исключительно другъ другу. Я не спорю, привязанность дтей къ родителямъ — вещь похвальная, но когда она доведена до крайности, то положительно мшаетъ жить другимъ.

Распространившись на эту тему, онъ наговорилъ множество подобныхъ истинъ, колоссально плоскихъ и дюжинныхъ, которыя бсили меня тмъ боле, что въ нихъ, все-таки, заключалась частица правды.

— Но длать нечего. Я купецъ: я зналъ, какой контрактъ заключаю, и готовъ исполнить вс свои обязательства.

— Значитъ, ты дешь въ Гаштейнъ?

— Прежде всего, въ этомъ заключается мой личный интересъ. Мн необходимо, чтобы жена и теща поближе узнали меня и относились ко мн съ надлежащимъ довріемъ. Мы поговоримъ объ этомъ впослдствіи. У меня въ распоряженіи мсяцъ или полтора свободнаго времени. На Восток я оставилъ Люціана Хвастовскаго. Онъ, какъ говорятъ англичане, ‘a solid man’,— дла мои при немъ не пострадаютъ. Кром того, ты понимаешь, что пріятно пожить лишнюю недлю вмст съ такою женой, какъ Анелька, — понимаешь, а?

Онъ оскалилъ желтые, гнилые зубы, расхохотался и потрепалъ меня по колну. А у меня мозгъ застылъ. Я ясно сознавалъ, что блдню, и, отвернувшись отъ свта лампы, чтобы Кромицкій не замтилъ перемны въ моемъ лиц, нашелъ мужество спросить:

— А въ Плошовъ когда собираешься?

— Завтра, завтра!

— Покойной ночи!

— Покойной ночи!— сказалъ Кромицкій и выронилъ монокль изъ глаза.

— Очень радъ, что мы могли сблизиться,— тутъ онъ протянулъ мн об руки.— Я всегда питалъ къ теб особенную слабость… Ручаюсь, что мы отлично поймемъ другъ друга.

Поймемъ другъ друга? Какъ онъ безумно глупъ! Но чмъ онъ глупе, тмъ мн страшне подумать, что Анелька — его собственность, его, попросту сказать, вещь. Въ эту ночь я даже не пытался раздваться. Никогда я не видалъ такъ ясно, что бываютъ предлы, за которыми кончаются слова, кончается способность пониманія и ощущеніе несчастія, но само несчастіе не кончается. Дйствительно, великолпную жизнь подготовила намъ судьба! Достаточно сказать, что предъидущій періодъ моей жизни, когда Анелька попирала вс мои чувства,— періодъ, который я считалъ образцомъ несчастія,— показался мн теперь верхомъ баснословнаго блаженства. Если бы теперь явился ко мн дьяволъ и предложилъ бы вступить въ соглашеніе, что все останется попрежнему, что Анелька вчно будетъ унижать мою любовь, но за то Кромицкій никогда не покажется на нашемъ горизонт,— я за одно это охотно отдалъ бы свою душу и безъ колебанія подписалъ бы договоръ. Въ мужчин, котораго отвергаетъ женщина, невольно вырабатывается убжденіе, что она стоитъ на вершин какой-то готической башни, на какой-то недоступной вышин, куда и глазъ поднять не смешь. А тмъ временемъ является какой-нибудь панъ Кромицкій съ двумя ковриками изъ Батума и безъ церемоніи стаскиваетъ ее съ высоты прямо на эти коврики, — ее, эту непреклонную, эту неумолимую, эту жрицу! Какъ страшно, что этотъ человкъ все можетъ себ дозволить думать, обо всемъ мечтать,— и, притомъ, какой человкъ?— отвратительно-плоскій и смшной! Сколько теорій не выдумывалъ я, сколько мозгу ни истратилъ на доказательство самому себ, что любовь сильне брачныхъ контрактовъ, что я имю право любить Анельку, а она меня, окончилось тмъ, что я буду жить съ моими теоріями, а Кромицкій — съ Анелькой.

Человкъ можетъ нести только извстную тяжесть, а если ему положатъ на плечи больше, чмъ нужно, онъ долженъ будетъ упасть. Въ своемъ безмрномъ несчастіи, въ своей одинаково безмрной глупости и униженіи, я чувствовалъ, что съ минуты прізда Кромицкаго начинаю презирать Анельку. Почему? У меня не было никакихъ, сколько-нибудь разумныхъ объясненій. Жена должна принадлежать мужу. Я знаю наизусть эту правду, какъ и всякій другой дуракъ, но при моемъ чувств она является унизительною по отношенію къ Анельк. Наконецъ, что мн за дло до всякихъ логическихъ разсужденій! Я знаю, что презираю ее, и это презрніе окончательно переполнило чашу моей скорби. Я чувствую, что для меня существованіе при такихъ условіяхъ совершенно невозможно и что теперь несомннно должны наступить ршительныя перемны, при которыхъ погибнетъ все, что было раньше.

Но какія перемны? Если бы презрніе задушило мою любовь, какъ волкъ овцу, — это было бы хорошо. Но я предчувствовалъ, что наступитъ что-нибудь другое. Если бы я не любилъ Анельку, то и не презиралъ бы ее, а я презираю,— значитъ, это только лишняя цпь на моемъ ошейник. Я отлично понимаю, что, кром пани Кромицкой, пана Кромицкаго и ихъ взаимныхъ отношеній, меня ничто не интересуетъ на свт, ничто,— ни свтъ, ни мракъ, ни война, ни миръ, ни какая бы то ни было реальность. Она, Анелька, или, врне сказать, они оба и моя роль въ ихъ жизни — вотъ единственный резонъ моего существованія. Если изъ этого резона не можетъ ничего возникнуть, то что должно наступить тогда? И вдругъ меня поразило, что единственная, самая простая вещь не приходила мн до сихъ поръ въ голову, — смерть. Какая великая сила въ человческой рук — возможность перерзать нити! Теперь я жду тебя, злой духъ моей жизни, и говорю теб: накладывай тяжесть мн на спину, я буду терпть, пока захочу. Когда мн тяжесть покажется чрезмрною, я спихну тебя вмст съ твоею тяжестью… ‘Е poi eterna silentia’… нирвана, четвертое измреніе Целльнера… наконецъ, почемъ я знаю что! При одной мысли о томъ, что все, въ конц-концовъ, зависитъ отъ меня, я почувствовалъ огромное облегченіе… Съ часъ я пролежалъ на диван, раздумывая, какъ и когда я это сдлаю,— и уже одно отршеніе мысли отъ Кромицкаго, отъ его прізда, отъ моей зависти къ нему представляло для меня отрадный отдыхъ. Такое дяніе, какъ самоубійство, требуетъ нкоторыхъ матеріальныхъ средствъ, что также ведетъ за собой необходимость думать о чемъ-нибудь другомъ, кром своей боли. Я сейчасъ же вспомнилъ, что мой дорожный револьверъ черезъ-чуръ малаго калибра, всталъ, чтобы осмотрть его, и ршилъ, что нужно купить другой. Нужно придумать такъ, чтобы все имло видъ несчастной случайности… Впрочемъ, все это имло видъ чистйшей теоріи и въ моей голов ничего не кристаллизовалось въ опредленной форм. Я назвалъ бы это скоре признаніемъ возможности самоубійства, чмъ ршеніемъ покончить съ собою. Кром того, я былъ убжденъ, что это наступитъ не скоро. Ибо, думалъ я, если я знаю, гд дверь, въ которую я могу выйти въ открытое поле, то останусь еще немного посмотрть, до какой степени зло можетъ напрячь свое усиліе, какія муки еще выдуманы для меня. Меня сжигало болзненное, но непреодолимое любопытство, что будетъ дальше, какъ эти люди будутъ жить вмст, какъ Анелька станетъ глядть мн въ глаза?… Наконецъ, я утомился и заснулъ, не раздваясь, тяжелымъ сномъ, полнымъ видній. Снились мн и монокли Кромицкаго, и револьверы, разные люди и разныя вещи, смшанные въ дикомъ безпорядк. Проснулся я поздно. Кромицкій уже ухалъ въ Плошовъ. Первою мыслью моею было хать за нимъ, видть ихъ вмст, но, сидя уже въ коляск, я вдругъ почувствовалъ, что не вынесу этого, что это будетъ свыше моихъ силъ, понялъ, что это можетъ черезъ-чуръ ускорить мой выходъ въ открытую дверь на неизвстное пространство,— и приказалъ везти себя куда-нибудь.

Человкъ, будь онъ хоть самымъ величайшимъ пессимистомъ, инстинктивно избгаетъ зла и борется противъ него всми своими силами. Поэтому онъ хватается за каждую надежду, ожидаетъ улучшенія отъ каждой перемны. И во мн появилось такое желаніе хать поскоре въ Гаштейнъ, какъ будто меня тамъ ждало спасеніе. Только бы увлечь ихъ изъ Плошова! Эта мысль такъ успокоила меня и такъ овладла мною, что я весь день посвятилъ на ея осуществленіе.

Стоило мн это немногаго. Дамы были почти готовы. Кромицкій ничего не писалъ о своемъ прізд, вроятно, хотлъ сдлать жен пріятный сюрпризъ. Нужно было ему дать отдохнуть и спросить, когда онъ можетъ хать, но я нарочно ршилъ не считаться съ нимъ, какъ будто бы его и не существовало.

Я похалъ на вокзалъ, заказалъ спальный вагонъ до Вны на слдующій день и потомъ написалъ тетк, что билеты уже взяты, и такъ какъ вс вагоны до конца недли разобраны, то мы должны хать завтра.

26 іюня.

Возвращаюсь еще къ послднимъ днямъ нашего пребыванія въ Варшав. Воспоминаніе о нихъ настолько запечатллось въ моемъ ум, что я не могу умолчать о немъ. Странное чувство испытывалъ я на другой день посл прізда Кромицкаго. Мн казалось, что я уже не люблю Анельку и, вмст съ тмъ, не могу жить безъ нея. Первый разъ въ жизни я испытывалъ такое, если можно сказать, нравственное раздвоеніе. Прежде, когда этотъ процессъ чувства совершался во мн правильно, я говорилъ себ: ‘люблю ее, значитъ — жажду обладать ею’, съ одинаковою логикой, съ какою Декартъ говорилъ: ‘мыслю, значитъ — существую’. Теперь все измнилось, теперь ‘я не люблю, но жажду обладать ею’, и об части этого положенія стояли передъ моими глазами, какъ надписи, глубоко вырзанныя на камн, и об угнетали меня такъ, что я не ногу этого выразить словами. Не скоро я убдился, что это ‘не люблю’ было заблужденіемъ. Я люблю попрежнему, но съ примсью такой горечи и боли, что эта любовь не иметъ ничего общаго со счастьемъ.

По временамъ я думаю, что если бы теперь я даже услыхалъ признаніе Анельки, если бы развелъ ее съ мужемъ, если бы она овдовла и сдлалась моею, то и тогда я не былъ бы счастливъ. Я оплатилъ бы такую минуту цною жизни, но не знаю твердо, могъ ли бы обратить ее въ минуту счастія. Кто знаетъ, нервы, которыми люди ощущаютъ счастье, не парализованы ли во мн навсегда? Очень можетъ быть. А тогда на что мн такое существованіе?

Наканун отъзда я былъ въ оружейномъ магазин. Какой странный человкъ продавалъ мн револьверъ! Еслибъ онъ не былъ оружейникомъ, то могъ бы сдлаться профессоромъ психологіи. Войдя въ магазинъ, я сразу заявилъ, что мн нуженъ хорошій револьверъ, большаго калибра, а какой онъ будетъ системы, Котта, Смита-Уэссена или какой-нибудь еще,— мн все равно. Старый оружейникъ выбралъ мн револьверъ и спросилъ:

— Вроятно, вамъ потребуются и заряды?

— Да, я хотлъ просить васъ.

Оружейникъ пытливо посмотрлъ на меня.

— И чехолъ на револьверъ?

— Конечно, и чехолъ.

— Это хорошо. Въ такомъ случа, я положу вамъ подходящіе патроны.

Я невольно выразилъ свое удивленіе, а оружейникъ продолжалъ:

— Я сорокъ лтъ занимаюсь своимъ дломъ и кое-чему научился. Часто покупали у меня оружіе люди, которые потомъ стрляли себ въ високъ. И что вы думаете? Ни разу не случалось, чтобъ такой человкъ покупалъ чехолъ. Всегда бывало такъ: приходитъ и говоритъ: ‘Позвольте револьверъ’.— ‘Съ чехломъ?’ — ‘Нтъ, не нужно’. Это странное явленіе: человку, который хочетъ застрлиться, нечего жалть лишній рубль. Но такова ужь натура людская… Должно быть, всякій говоритъ себ: ‘на коего дьявола мн чехолъ!’ Но по тому, какъ кто покупаетъ револьверъ, я и знаю, хочетъ ли онъ застрлиться, или нтъ.

— Вы мн сообщаете очень интересныя вещи,— сказалъ я.

Дйствительно, это мн казалось очень характернымъ. Оружейникъ продолжалъ:

— Когда я сообразилъ это, то придумалъ слдующее: когда кто-нибудь беретъ револьверъ безъ чехла, тогда я какъ будто бы ошибаюсь и даю ему патроны однимъ нумеромъ больше. Выстрлить себ въ високъ дло не малое. Для этого нужно чертовски сосредоточиться и собрать всю отвагу. Думаю, что не одного въ холодный потъ броситъ… Наконецъ, человкъ ршился и берется за пистолетъ. А тутъ патроны не влзаютъ… Хоть головой объ стну бейся,— приходится отложить до завтра… А какъ вы думаете: легко во второй разъ отважиться на это? Ни одинъ человкъ, который сгоряча лишилъ бы себя жизни, заглянувъ разъ въ глаза смерти, завтра этого не сдлаетъ. Были такіе, которые приходили на слдующій день и покупали чехолъ… А мн только этого и нужно было. Вотъ теб чехолъ и живи себ на доброе здоровье!

Я записываю этотъ разговоръ потому, что всякія подробности, касающіяся самоубійства, меня теперь очень интересуютъ, а слова стараго оружейника показались мн интересными человческими документами, относящимися къ этому длу.

27 іюня.

Иногда я напоминаю себ, что Анелька любила меня, что я могъ бы жениться на ней и наслаждаться невыразимымъ, блаженнымъ, лучезарнымъ счастьемъ, что все это зависло отъ меня и что все это я испортилъ, благодаря своей неспособности къ жизни. И тогда я задаю себ вопросъ: не начинаю ли я сходить съ ума и дйствительно ли я могъ обладать Анелькой? Но я отлично помню всю цпь событій съ минуты нашего знакомства до сего дня… Сознавать, что эта женщина была бы моею, была бы врна мн, какъ врна тому человку, и еще въ сто разъ боле, потому что любила бы меня всею душой!… Врожденная неспособность, да. Но если бы это меня совершенно оправдывало въ собственныхъ глазахъ, что мн изъ того, коли я не нахожу ни капли утшенія въ подобномъ оправданіи? Немного успокоенія приносить мн одна мысль, что потомки выродившихся фамилій, какъ и новыхъ, свжихъ родовъ, кончатъ тмъ, что ихъ одинаково засыплятъ землею… Это уменьшаетъ разницу между мною и такъ называемыми дльными людьми. Все несчастіе существъ, подобныхъ мн, заключается въ ихъ исключительности. Какое глупое представленіе имютъ не только романисты, но даже психологи и физіологи о выродившихся фамиліяхъ! Они воображаютъ, что внутренней жизненной неспособности соотвтствуетъ физическая мизерность, малый ростъ, слабые мускулы, анемичный мозгъ, слабоуміе. Можетъ быть, такъ и бываетъ иногда, но длать изъ этого общее правило — непростительная ошибка и педантическая близорукость. Потомки выродившихся фамилій отличаются не недостаткомъ жизненныхъ силъ, а недостаткомъ гармоніи между ними. Я самъ — физически здоровый человкъ, не слабоумный, и зналъ людей моего общества, сложенныхъ, какъ античныя статуи, способныхъ, талантливыхъ, которые, однако, не умли жить и кончали плохо, опять-таки вслдствіе недостатка гармоніи между ихъ очень большими жизненными силами. Эти силы въ насъ напоминаютъ дурно организованное общество, въ которомъ неизвстно, гд начинаются права однихъ и кончаются права другихъ. Мы держимся безпорядкомъ, а всмъ извстно, что держаться безпорядкомъ нельзя. Каждая изъ этихъ силъ тянетъ только въ свою сторону, работаетъ для себя, часто превозмогаетъ вс другія, и отсюда-то происходятъ хроническія исключительности. Теперь я болнъ такою исключительностью, благодаря которой, кром Анельки, меня ничто не интересуетъ, ничто не занимаетъ, не къ чему привязать жизнь. Но люди не понимаютъ, что такое отсутствіе гармоніи, такая анархія жизненныхъ силъ боле тяжелая болзнь, чмъ физическая и моральная анемія. Вотъ разршеніе загадки. Прежде жизнь и общественныя условія приносили намъ спасеніе, требовали отъ насъ длъ и до нкоторой степени принуждали насъ длать что-нибудь. Теперь, когда мы отстранились отъ жизни, когда насъ отравляютъ философія и сомнніе, болзнь наша обостряется еще боле при такихъ антигигіеническихъ условіяхъ. Наконецъ, мы дошли до того, что стали способными только къ паренію мысли, вслдствіе чего боле одаренные лзъ насъ всегда кончаютъ какимъ-нибудь безуміемъ. Изо всего, изъ чего слагается жизнь, намъ осталась только одна женщина, и одно изъ двухъ: или мы разоряемся, тратя, грошъ за грошемъ, жизненный капиталъ на развратъ, или, ухватившись за какую-нибудь любовь, какъ за втку, ростущую надъ бездной, висимъ въ воздух, тмъ боле рискуя сломать себ шею, что чаще всего выбираемъ себ любовь беззаконную, носящую въ своемъ существ зародыши трагедіи. Я знаю, что чувство мое къ Анельк должно кончиться дурно, и, зная объ этомъ, не пытаюсь даже обороняться отъ него, потому что всякая оборона, въ конц-концовъ, будетъ гибельна для меня.

28 іюня.

Купанье и въ особенности здшній свжій воздухъ помогаютъ пани Целин. Съ каждымъ днемъ она становится бодре и проникается ко мн все большею благодарностью, потому что я окружаю ее всевозможными попеченіями, какъ будто бы она была моею родною матерью. Анелька замчаетъ это и также не можетъ не признать моихъ услугъ, хотя я увренъ, что къ этому чувству примшивается все боле и боле горечи. Оно даетъ ей понятіе о томъ, какъ сложилась бы наша жизнь, еслибъ случилось то, что могло случиться. Теперь у меня вс доказательства, что она не любитъ Кромицкаго. Она врна ему и останется врна, но когда я вижу ихъ вмст, то на ея лиц замчаю слды покорности, принужденія. Я вижу, что онъ, можетъ быть, влюбленный на самомъ дл, а, можетъ быть, желающій, чтобъ ихъ всюду считали за влюбленныхъ супруговъ, пожимаетъ ея руки, цлуетъ ее въ лобъ и, вмст съ тмъ, я увренъ, что Анелька готова скоре провалиться сквозь землю, чтобы только не подвергаться этимъ ласкамъ въ моемъ присутствіи. Однако, она выноситъ ихъ, должна улыбаться, выношу и я и также улыбаюсь, только, для развлеченія, мысленно вкладываю руку въ свою рану и терзаю ее. Иногда мн приходитъ въ голову, что эта жрица Діаны, наврное, не такъ сдержанна въ проявленіяхъ своихъ чувствъ, не такъ скупа на ласки, когда остается наедин съ мужемъ… Но блаженства, которое даютъ мн подобныя мысли, я остерегаюсь, потому что чувствую, что еще капля — и я потеряю равновсіе и перестану владть собою. Отношенія мои къ Анельк ужасны и для меня, и для нея. Моя любовь принимаетъ видъ ненависти, презрнія и ироніи. Это мучитъ и устрашаетъ Анельку. По временамъ она смотритъ на меня, какъ будто бы хотла сказать: ‘чмъ я виновата?’ Я самъ часто повторяю себ: ‘чмъ она виновата’?— но не могу, клянусь Богомъ, не могу иначе держать себя съ нею. Чмъ боле я вижу ее связанной, угнетенной, тмъ большая злоба возбуждается во мн противъ нея, противъ Кромицкаго, противъ себя и всего свта. Это чувство — не результатъ отсутствія жалости къ ней, существу такому же несчастному, какъ и я. по какъ вода, вмсто того, чтобы гаюить черезъ-чуръ разбушевавшійся пожаръ, еще боле усиливаетъ его, такъ и во мн вс чувства еще боле раздуваютъ отчаяніе. Я, когда отношусь къ единственному дорогому мн существу съ гнвомъ и презрніемъ,— оскорбляю себя въ такой же степени, еще больше даже,— потому что она-то, можетъ быть, и въ состояніи простить меня, но я не прощу себ этого никогда!

29 іюня.

Кромицкій увренъ, что между мною и его женой существуетъ какое-то глубокое несогласіе, и объяснилъ его по-своему. Ему кажется, что я ненавижу ее потому, что она предпочла мн другаго человка. Во мн онъ видитъ ненависть, проистекающую изъ чувства оскорбленнаго самолюбія,— и ничего больше. Нужно быть… мужемъ, чтобы додуматься до этого. Составивъ себ такое мнніе, онъ старается наградить Анельку удвоенною нжностью, а мн оказываетъ снисходительность великодушнаго побдителя. Только самолюбіе можетъ заставить людей оглупть до такой степени. Какой онъ странный человкъ! Ходитъ каждый день въ отель Штраубингера, подсматриваетъ за парами, прогуливающимися подъ Вандельбаномъ, и съ злорадствомъ выводить самыя скверныя заключенія, показывая свои гнилые зубы, онъ смется надъ обманутыми мужьями, и каждая вновь открытая имъ интрига приводить его въ такое прекрасное расположеніе духа, что монокль каждую минуту выпадаетъ изъ его глаза. И этотъ самый человкъ, который супружескую неврность считаетъ подходящимъ поводомъ для плоскихъ остротъ, считалъ бы ее за величайшее и страшнйшее преступленіе, еслибъ дло касалось его самого. Поскольку это касается другихъ,— это фарсъ, а коснись его, онъ станетъ призывать мщеніе съ неба. Почему, глупецъ? Кто же ты-то таковъ? Подойди къ зеркалу и поглядись, полюбуйся на свои монгольскіе глазки, на свои волосы, похожіе на крымскую мерлушку, на свои длинныя ноги, войди въ самого себя, отдай отчетъ во всемъ убожеств своего ума, во всей дюжинности своего характера и скажи, должна ли такая женщина, какъ Анелька, быть врна теб хоть минуту? Какимъ способомъ приблизился къ ней ты, физическій и духовный парвеню? Вашъ союзъ не есть ли величайшій грхъ и уродство? Если бы Беатриче Данта отдала руку послднему водоносу, то и тогда не выбрала бы худшей партіи!…

Я остановился на минуту, замтилъ, что снова волнуюсь, снова теряю равновсіе… а я было такъ хорошо окаменлъ! Впрочемъ, пусть Кромицкій утшится: по совсти, себя я не ставлю выше его. Если бы я даже считалъ себя отлитымъ изъ боле благороднаго металла, то и въ этомъ радости мало, коль скоро мои поступки хуже поступковъ Кромицкаго. Ему нтъ надобности притворяться передо мною, а я передъ нимъ притворяться долженъ, долженъ подлаживаться подъ него, обманывать, разставлять ловушки. Вмсто того, чтобъ взять его за горло, я клевещу на него въ этомъ дневник,— можетъ ли быть что-нибудь пошле? Такое заочное удовлетвореніе можетъ дозволить себ и рабъ по отношенію къ своему господину. Кромицкій, наврное, никогда не казался себ такимъ ничтожнымъ, какимъ казался себ я въ то время, когда изобрталъ тысячи мелочныхъ подходовъ для того, чтобъ помстить его какъ можно дальше отъ комнаты Анельки. Вдобавокъ, мн это еще и не удалось. Одною простою фразой: ‘я хочу быть возл жены’, сказанной безъ всякихъ прикрасъ, онъ разрушилъ вс мои планы. И теперь живетъ возл ‘жены’. Кром того, мн невыносимо, что Анелька понимаетъ каждое мое движеніе, видитъ ясно смыслъ каждаго моего слова и намренія. Не думаю, чтобъ я могъ долго выдержать, я не нахожусь на высот положенія, иначе говоря — не настолько подлъ, насколько этого требуютъ обстоятельства, въ которыхъ я живу теперь.

30 іюня.

Сегодня съ веранды я услыхалъ конецъ разговора между Кромицкимъ и Анелькой.

— Я,— говорилъ Кромицкій,— самъ съ нимъ потолкую, но ты должна сказать тетк, въ какомъ положеніи дла.

— Ни за что въ свт!— отвтила Анелька.

— Но я тебя усердно прошу объ этомъ!— съ удареніемъ сказалъ Кромицкій.

Не желая быть невольнымъ свидтелемъ этой бесды, я вошелъ въ комнату. На лиц Анельки виднлось отвращеніе, что она, впрочемъ, постаралась скрыть. Кромицкій былъ блденъ отъ гнва, но, завидвъ меня, съ улыбкой протянулъ мн руку. Одну минуту я боялся, не разсказала ли она ему всего,— боялся не Кромицкаго, а того, что онъ можетъ увезти Анельку и лишить меня моихъ страданій, униженій, муки. Я, вдь, этимъ только и живу, иначе умеръ бы съ голоду. Долго я ломалъ себ голову, о чемъ они могли разговаривать? По временамъ мн казалось естественнымъ, что она сказала ему что-нибудь про меня, но въ такомъ случа его обращеніе со мной должно было бы сразу измниться, а на дл онъ сталъ еще боле любезенъ. Вообще, еслибъ не моя ненависть къ нему, я не могъ бы ни въ чемъ упрекнуть его. Со мной онъ вжливъ, ласковъ, уступаетъ мн на каждомъ шагу, какъ нервной женщин, старается пріобрсти мое довріе. Его не огорчаетъ, что иногда я отвчаю ему рзко или съ ироніей, что черезъ-чуръ часто, хотя и безсознательно, вывожу наружу его плохое воспитаніе или грубость нервовъ. Я не пропускаю ни малйшей возможности, чтобы въ присутствіи Анельки не показать, насколько дюжинны его умъ и сердце. Но онъ терпливъ… со мною однимъ, можетъ быть. Сегодня я видлъ, какъ онъ разозлился на Анельку, онъ весь позеленлъ, какъ люди, которые умютъ злиться холодно, то-есть надолго, свирпо. Анелька, кажется, боится его, но она всхъ боится,— теперь даже и меня. Иногда мн становится трудно понять, откуда женщина такой голубиной кротости можетъ черпать столько энергіи. Одно время я заблуждался, думалъ, что она слаба, что когда я захочу схватить ее, она не станетъ сопротивляться. Какая ошибка! Сопротивленіе ея тмъ сильне, чмъ неожиданне. Не знаю, о чемъ у нея была рчь съ Кромицкимъ, но если она сказала ему, что не сдлаетъ того, чего онъ отъ нея вымогаетъ, то и не сдлаетъ, хотя бы вся дрожала отъ страха… Я носилъ бы ее на рукахъ, сдувалъ бы каждую пылинку съ ея дороги, любилъ бы больше своей души…

1 іюля.

Ревность моя была бы преступной, еслибъ въ ней не было скорбнаго чувства религіознаго человка, передъ которымъ оскорбляютъ ‘го божество. Я отказался бы даже отъ пожатія ея руки, еслибъ могъ помстить ее на вершин какой-нибудь недоступной горы, къ которой никто не могъ бы приблизиться.

2 іюля.

Я ошибался, нтъ, я не окаменлъ. Временное настроеніе нервовъ я счелъ за общее состояніе души. Наконецъ, и въ то время я догадывался, что подобное состояніе будетъ длиться недолго.

3 іюля.

Однако, между ними что-то такое произошло. Оба скрываютъ недовольство другъ другомъ, но я все вижу. Нсколько дней я не вижу, чтобъ онъ бралъ ее за руки, какъ это длалъ раньше, и подносилъ поочередно къ своимъ губамъ, гладилъ ея волосы или цловалъ въ лобъ. Я было обрадовался, но радость мою отравила сама Анелька. Я замтилъ, что она точно хочетъ выпросить его прощеніе, привести въ лучшее состояніе духа и возстановить прежній порядокъ отношеній. Мною овладло бшенство, которое отразилось на моемъ обращеніи съ Анелькой. Никогда я не былъ къ ней, я, вмст съ тмъ, и къ самому себ, такъ безжалостенъ.

4 іюля.

Сегодня, возвращаясь изъ Вандельбана, я встртился съ ней на мосту, противъ водопада. Она остановилась и начала что-то говорить, но шумъ воды заглушалъ ея слова. Это раздражило меня (теперь меня все раздражаетъ) и, сведя ее съ моста, я сказалъ неторопливо:

— Я не могъ слышать, что ты мн говорила.

— Я хотла спросить,— отвтила она съ волненіемъ,— зачмъ ты такъ обращаешься со мной? Отчего у тебя нтъ ни капли жалости ко мн?

Вся кровь прилила къ моему сердцу отъ этихъ словъ.

— Разв ты не видишь,— быстро заговорилъ я,— что я люблю тебя безъ памяти? Можно ли считать за ничто такое чувство? Слушай, я уже ничего не хочу отъ тебя. Скажи мн только, что любишь меня, отдай мн свою душу, и я все вынесу, все выдержу, отдамъ теб взамнъ всю свою жизнь и буду служить теб до послдняго издыханія. Анелька, ты любишь меня, скажи, да? Ты спасешь меня однимъ словомъ, скажи его!

Анелька стояла передо мною блдная, какъ пна каскада. Мн казалось, что на нее повялъ ледяной втеръ и заморозилъ кровь въ ея жилахъ. Съ минуту она не могла выговорить ни слова, наконецъ, съ величайшимъ усиліемъ отвтила:

— Умоляю тебя всмъ на свт, не говори со мною такъ!

— Такъ ты никогда мн не скажешь этого?

— Никогда.

— Подумай только, что ты не имешь ко мн…

И я забылся. Въ голов у меня промелькнуло, что еслибъ Кромицкій требовалъ отъ нея этого слова, то не получилъ бы отказа. Отчаяніе и бшенство вспыхнули во мн со страшною силой, въ глазахъ потемнло, я потерялъ всякую способность мыслить. Помню только, что я бросилъ ей въ глаза такое страшное и циничное слово, которое никакой мужчина не отважится сказать беззащитной женщин. Я просто-на-просто не смю повторить это слово въ своемъ дневник. Какъ сквозь сонъ помню, что съ минуту она. смотрла удивленными, испуганными глазами, потомъ схватила меня за рукавъ и отчаянно крикнула:

— Леонъ, что съ тобою? Леонъ…

А со мной было то, что я терялъ сознаніе. Я вырвался изъ ея рукъ и отошелъ въ сторону.

Черезъ нсколько времени я возвратился назадъ, но Анельки уже не было. Тогда я понималъ только одно, что время наступило, что нужно кончить. Эта мысль представлялась единственнымъ свтлымъ пятномъ во мрак, окружающемъ мою голову. Все сознаніе мое устремилось на одинъ пунктъ. Я не отдавалъ себ отчета въ томъ, что произошло, забылъ о существованіи своемъ и существованіи Анельки, за то о смерти началъ думать какъ человкъ совершенно спокойный. Напримръ, я зналъ отлично, что если брошусь со скалы въ пропасть, то это сойдетъ за несчастную случайность, но если застрлюсь въ своей комнат, то тетушка не переживетъ моей смерти. Еще странне: соображая все это, я не чувствовалъ ни малйшаго желанія прибгнуть къ какому-нибудь выбору, какъ будто связь между моимъ разумомъ, волею и проистекающими изъ нея дяніями порвалась навсегда. Вполн убжденный, что лучше броситься со скалы, чмъ застрлиться, я шелъ въ виллу за револьверомъ. Для чего? Не знаю. Знаю только, что я ужасно спшилъ и, вбжавъ на лстницу, торопливо началъ разыскивать ключъ отъ чемодана, въ которомъ лежалъ револьверъ. Вдругъ но лстниц раздался стукъ шаговъ и разсялъ мои мысли о самоубійств. Въ голов моей мелькнула мысль, что, можетъ быть, Анелька отгадала мои намренія s спшитъ помшать мн. Дверіь распахнулись и на порог показалась тетушка.

— Леонъ,— крикнула она задыхающимся голосомъ,— бги за докторомъ, Анелька въ обморок!

Услыхавъ это, я забылъ обо всемъ другомъ, безъ шляпы выбжалъ изъ виллы и черезъ четверть часа вернулся съ докторомъ. Впрочемъ, все и безъ насъ обошлось благополучно. Докторъ пошелъ къ Анельк, а я остался съ тетушкой на веранд и началъ разспрашивать, какъ все это началось.

— Полчаса тому назадъ,— разсказывала тетушка,— Анелька возвратилась домой въ такомъ волненіи, что мы съ Целиной об начали разспрашивать, что съ ней такое? Говоритъ: ‘ничего, ничего!’ — говоритъ съ нетерпніемъ, но мы видимъ, что это неправда. Целина начала настаивать на своемъ. Тогда Анелька разсердилась (я видла ее такою въ первый разъ въ жизни) и закричала: ‘За что меня тутъ вс мучаютъ?’ — потомъ у нея начались спазмы, истерическій хохотъ. Мы ужасно испугались, и я побжала къ теб. Слава Богу, теперь все прошло. Бдняжка потомъ плакала и просила у насъ прощенія за свое раздраженіе.

Я молчалъ, потому что у меня сердце разрывалось. Тетушка прошлась нсколько разъ по веранд, наконецъ, остановилась передо мною.

— Знаешь, что мн кажется, мой мальчикъ? Мы вс недостаточно любимъ этого Кромицкаго, потому что и Целина его еле-еле выноситъ. Странное дло, онъ все старается залзть къ намъ въ душу, а мина у него какого-то самозванца… Это очень нехорошо съ нашей стороны. Анелька все видитъ и, конечно, страдаетъ…

— Вы думаете, что она его такъ сильно любитъ?

— Ты ужь сейчасъ: очень, очень!… Любить, потому что онъ ея мужъ, и, натурально, ей непріятно видть, какъ мы его третируемъ.

— Да кто-жь его третируетъ? По моему мннію, она просто несчастлива съ нимъ,— въ томъ все и дло.

— Сохрани Богъ!— отвтила тетка.— Я не спорю, она могла бы составить лучшую партію, но дло въ томъ, стоить ли изъ-за этого огорчаться? Онъ, видимо, очень привязанъ къ ней… Правда, Целина не можетъ простить ему продажи Глухова, и я никогда не забуду этого, но Анелька всегда защищаетъ его.

— Можетъ быть, вопреки убжденію?

— Хотя бы и такъ. Это тмъ боле доказываетъ, что она его любитъ. Что касается его длъ, то, къ сожалнію, никто хорошо не знаетъ, какъ идутъ эти дла, отсюда и постоянныя опасенія Целины. Но, если правду сказать, разв одно богатство даетъ счастье? Наконецъ, я говорила теб, что не забуду объ Анельк и ты ничего не имешь противъ этого, да? ничего не имешь? Мы оба обязаны заботиться о ней, милый Леонъ, не говоря уже о томъ, что она такая милая, такая добрая, что грхъ не Заботиться о ней.

— Конечно, тетя. Сестры у меня нтъ, и до тхъ поръ, пока я живъ, Анелька будетъ избавлена отъ всхъ матеріальныхъ заботъ.

— Я знаю это и умру спокойно,— отвтила тетка.

Она обняла меня и хотла еще сказать что-то, но намъ помшалъ докторъ. По его словамъ, безпокоиться нечего. ‘Маленькое нервное возбужденіе, обычное явленіе при здшнихъ купаньяхъ,— на время оставить ихъ, побольше быть на чистомъ воздух,— вотъ я все. Организмъ здоровъ, силъ много, все пойдетъ отлично!’ За эти слова я набилъ ему карманы такъ, что шляпу онъ надлъ только за ршеткой виллы. Я бы отдалъ нсколько лтъ жизни, чтобъ пойти къ Анельк, осыпать поцлуями ея ноги и вымолить прощеніе за все зло, которое я сдлалъ ей. Я далъ себ клятву быть другимъ человкомъ, терпливо выносить присутствіе Кромицкаго, не возмущаться, даже не роптать. Раскаяніе, раскаяніе полное и глубокое — вотъ теперешнее состояніе моей души.

Кромицкій возвратился въ полдень со своей прогулки. Я сейчасъ же попробовалъ быть ласковымъ съ нимъ. Онъ принялъ это за сочувствіе и проникся благодарностью. Остальной день мы провели около Анельки. Вечеромъ она хотла было одться и выйти, но ей не позволили. Я точно также не позволилъ себ возмущаться по этому поводу. Не помню, чтобы когда-нибудь я одерживалъ надъ собою такую великую побду. Въ глубин души я твердилъ: ‘это для тебя, дорогая’. Весь день я находился въ глупомъ расположеніи. Мн хотлось плакать, какъ маленькому ребенку, и теперь еще слезы подступаютъ къ моему горлу. Накуралесилъ, за то и расплачиваюсь сторицею.

5 іюля.

Посл вчерашняго возбужденія полнйшее умиротвореніе, точно тишина посл бури. Тучи истощили свой запасъ электричества. Я чувствую себя слабымъ физически и морально, за то Анельк лучше. Утромъ, посл купанья, мы остались вдвоемъ на веранд. Я посадилъ Анельку на покойное кресло и укрылъ теплою шалью, потому что утра здсь холодныя.

— Дорогая моя,— сказалъ я,— отъ всей души я прошу у тебя прощенія за то, что сказалъ вчера. Прости мн и забудь, а я себ никогда не прощу этого.

Она тотчасъ же протянула мн руку, къ которой я прильнулъ губами. Мн нужно было напрячь всю силу воли, чтобъ не разрыдаться вслухъ,— такъ велика была пропасть между моею любовью и моимъ горемъ. Анелька понимала это и не скоро отняла отъ моихъ губъ свою руку. Она также старалась подавить свое волненіе, а, можетъ быть, и овладть чувствомъ, которое толкало ея сердце ко мн. Грудь ея колебалась, словно изъ нея хотлъ вырваться громкій вопль. Она понимала, что я люблю ее больше всего на свт? что такая любовь попадается не на каждомъ шагу и при другихъ условіяхъ могла бы составить сокровище всей ея жизни.

Но она овладла собой, лицо ея прояснилось.

— Такъ теперь между нами не будетъ недоразумній, да?— спросила она.

— Да.

— И разъ навсегда?

— Что я теб отвчу на это, жизнь моя? Ты сама лучше знаешь, что творится во мн…

Глаза ея снова затуманились, но она опять пересилила себя.

— Хорошо, хорошо,— сказала она,— я знаю, ты добрый…

— Я?— воскликнулъ я съ искреннимъ негодованіемъ,— да знаешь ли ты, что еслибъ не твой вчерашній обморокъ, то…

Но я не докончилъ. Я понялъ вдругъ, что съ моей стороны будетъ подлостью добывать ея любовь страхомъ и угрозами. Эта дорога не по мн. Мною овладлъ стыдъ, тмъ большій, что она встревожилась и, пытливо глядя на меня, спросила:

— Что ты хотлъ сказать?

— Я хотлъ сказать то, что было бы недостойно меня и что сегодня не иметъ уже никакого значенія.

— Нтъ, Леонъ, я хочу знать положительно все, иначе у меня не будетъ ни минуты покоя.

Втеръ смахнулъ прядь ея волосъ на лобъ, я всталъ и поправилъ ея прическу съ нжною лаской.

— Анелька моя, не принуждай меня говорить того, чего я но долженъ говорить. Если же дло идетъ о твоемъ спокойствіи, я даю слово, что теб нтъ никакихъ основаній тревожиться.

Она подняла на меня глаза.

— Ты даешь мн слово?

— Самымъ ршительнымъ и торжественнымъ образомъ. Что за мысли возникаютъ въ твоей головк!

Явился почтальонъ, принесшій цлую пачку писемъ: Кромицкому съ Востока, Анельк отъ Снятыньскаго (я узналъ его почеркъ на конверт) и мн отъ Клары. Добрая Клара о себ писала немного, за то подробно разспрашивала о моей жизни. Я разсказалъ объ этомъ, и Анелька, желая водворить между нами полное согласіе, начала подшучивать надо мной. Въ свою очередь я выразилъ сожалніе, что Снятыньскій отчего-то въ послднее время совершенно потерялъ голову. Черезъ нсколько минутъ мы смялись самымъ беззавтнымъ образомъ. Человческая душа точно пчела, которая ищетъ меду даже въ горькихъ цвтахъ. Самый несчастный человкъ старается выжать хрть каплю счастья даже изъ собственной муки и, чтобы сдлать это, хватается за его малйшую тнь, за самый неуловимый намекъ. Иногда я думаю, что это служитъ доказательствомъ, что насъ ждетъ что-то посл смерти. Я убжденъ, что пессимизмъ выдумали также для этой потребности, для утшенія, которое могло доставить облеченіе общаго несчастія въ философскую формулу. Это было усыпленіе стремленія къ знанію и правд, а счастье — ничто иное, какъ безпрерывно длящееся усыпленіе.

И любовь тоже громадный источникъ счастья. Въ самой безнадежной любви теплится искорка счастья. Эта искорка сегодня блеснула и передъ нашими глазами. Я не разсчитывалъ даже и на это, какъ не разсчитывалъ, чтобы человкъ, не знающій границъ своимъ желаніямъ, стремящійся обладать всмъ, могъ въ горестную минуту удовлетвориться почти ничмъ. Но примръ этого явленія я видлъ на самомъ себ.

Едва мы успли прочитать наши письма, какъ пани Целина (она теперь можетъ ходить безъ посторонней помощи) появилась на порог съ маленькою скамеечкой въ рукахъ.

— Ахъ, мама,— опечалилась Анелька, когда пани Целина хотла подставить ей скамеечку подъ ноги,— разв это можно?

— А ты мало ухаживала за мной, когда я была больна?— спросила пани Целина.

Но я взялъ скамеечку и, ставъ на колни предъ Анелькой, ждалъ, пока она не поставитъ на нее свои ножки. Продолжалось это полминуты, но и того было достаточно, чтобы наполнить меня счастьемъ на цлый день. Да, да! Нищій, питающійся кускомъ хлба, улыбается, когда поднимаетъ его, хоть сквозь слезы, но улыбается…

6 іюля.

Сердце у меня искалченное, но оно способно любить. Только теперь я понимаю Снятыньскаго. Еслибъ я не былъ человкомъ свихнувшимся, лишеннымъ равновсія, отравленнымъ своимъ скептицизмомъ, критикой самого себя и критикой этой критики, еслибъ моя любовь была правильной и безгршной, то я нашелъ бы въ Анельк свой жизненный догматъ, за которымъ пришли бы и другіе. Но я не знаю, можетъ быть, я не умлъ бы любить иначе, какъ криво, можетъ быть въ этомъ собственно и лежитъ моя жизненная неспособность,— какъ бы то ни было, но все, что должно быть моимъ здоровьемъ и избавленіемъ, стало моею смертельною болзнью и гибелью. Странное дло, какъ много у меня было предостереженій! Казалось, мои друзья предвидли, что меня можетъ встртить. Я помню, что Снятыньскій писалъ мн, когда я еще жилъ въ Пели, у Дэвисовъ: ‘Смотри, какъ бы не выросло что-нибудь такое, что можетъ сдлаться несчастьемъ для тебя и твоихъ ближнихъ’. Тогда я смялся надъ этими словами, а теперь вижу, что лучше невозможно было предвидть послдствій. Отецъ мой говорилъ то же самое, точно проникая взглядомъ за завсу будущаго. Теперь это все уже поздно. Я знаю, что изъ моихъ размышленій ничего не выйдетъ, но не могу воздержаться отъ нихъ, потому что мн жаль не столько себя, сколько Анельку. Она со мною была бы во сто разъ счастливе, чмъ съ Кромицкимъ. Допускаю даже, что вначал я подвергалъ бы ее анализу и нашелъ бы въ ней множество недостатковъ, все равно, и въ такомъ случа я любилъ бы ее всею душой. Она была бы моею, значитъ, вошла бы въ сферу моего эгоизма. На ея недостатки я смотрлъ бы какъ на свои собственныя слабости. А такъ какъ она во сто разъ лучше меня, то современемъ сдлалась бы моею славой, моею гордостью, лучшею, благороднйшею частью, души моей и я призналъ бы, что моей критик при ней нтъ мста, перешелъ бы въ ея вру и былъ бы спасенъ ею.

И все это исковеркалось, пропало, обратилось въ трагедію и для нея, и для меня.

7 іюля.

Перечитываю, что написалъ вчера, и меня поражаютъ слова, сказанныя мною въ конц, что чувство мое, не будь оно беззаконнымъ, могло бы стать моимъ спасеніемъ, а теперь оно обратилось въ источникъ зла… Трудно примириться съ этою мыслью. Какимъ способомъ любовь къ существу такому чистому, какъ Анелька, можетъ порождать зло? Но одно слово объясняетъ все: это неправая любовь. Наконецъ, нужно же мн признать этотъ фактъ. Если бы кто-нибудь два года тому назадъ сказалъ мн, человку цивилизованному, съ эстетически-развитыми нервами, живущему въ полномъ согласіи съ уголовнымъ кодексомъ уже единственно потому, что моральная природа не позволяетъ ему жить иначе,— если бы кто-нибудь, повторяю, сказалъ мн, что я буду по цлымъ днямъ и ночамъ думать объ устраненіи, хотя бы при помощи убійства, человка, который мн мшаетъ, то я такого пророка счелъ бы за сумасшедшаго. А теперь вотъ до чего я дошелъ! Кромицкій загораживаетъ мн свтъ, отнимаетъ землю, воду и воздухъ. Я не могу жить собственно потому, что онъ живетъ, и потому непрестанно лелю въ душ мысль о его смерти. Еслибъ онъ умеръ, какая это была бы простая развязка всей путаницы, всхъ несчастій! Не разъ я думалъ, что если гипнотизеръ можетъ сказать своему паціенту: ‘спи!’ и паціентъ засыпаетъ, то почему такой же силы, только еще боле напряженной, недостаточно для усыпленія кого-нибудь сномъ вчнымъ? Я выписалъ себ вс новыя книжки о гипнотизм и теперь невольно говорю Кромицкому каждымъ взглядомъ: ‘умри!’ Если бы такого внушенія было достаточно, то Кромицкаго давно не было бы на свт. Оказывается на дл, что живется ему, попрежнему, хорошо, что онъ останется, какъ и былъ, мужемъ Анельки, а мн приходится довольствоваться убжденіемъ, что мои намренія такъ же преступны, какъ и глупы, смшны, недостойны порядочнаго человка, и я начинаю еще боле презирать себя.

Однако, это не препятствуетъ мн гипнотизировать Кромицкаго и дальше. Это старая исторія развитаго человка, котораго отказались лечить доктора и который обращается къ знахаркамъ. Я хочу убить моего противника гипнотизмомъ, и мн тмъ горше, чмъ ясне я вижу свое ничтожество. Кром того, я теряю не мало времени на обдумываніе всевозможныхъ средствъ, находящихся въ распоряженія человка. Долго я носился съ мыслью убить Кромицкаго на дуэли. Но это не привело бы ни къ чему. Анелька не могла бы выйти замужъ за убійцу своего мужа, и я началъ, какъ самый обыкновенный преступникъ, придумывать другой способъ. И, что странно, я нашелъ много такихъ, какихъ не могло бы покарать человческое правосудіе.

Глупость! чистая теорія! Кромицкій можетъ спать спокойно,— подобныя мысли никогда не осуществятся на практик. Я не убью его, хотя бы зналъ, что пострадаю за это такъ же, какъ за убійство паука, не убилъ бы его, еслибъ мы вдвоемъ жили на необитаемомъ остров но еслибъ можно было вскрыть мой черепъ и обнаружить скрытыя мысли, то оказалось бы, что мой мозгъ изъденъ червемъ преступленія. И даже больше: я чувствую отлично, что если и не убью Кромицкаго, то вовсе не въ силу высшихъ моральныхъ побужденій, выражающихся въ заповди: ‘не убей’,— заповдь эту я попралъ уже въ глубин своего духа. Я не омочу рукъ въ человческой крови потому, что мн могутъ помшать остатки рыцарской традиціи, потому, что мои утонченные нервы не позволили бы мн отважиться на грубое дяніе, потому, что я далеко ушелъ отъ первобытнаго дикаго человка,— словомъ, потому, что мн не хватило бы физической ршимости. Но морально я убиваю его каждый день и спрашиваю самого себя, не буду ли я отвчать передъ какимъ-нибудь судомъ, высшимъ, чмъ судъ человческій, за этотъ проступокъ, какъ будто бы я совершилъ его?

Я почти увренъ, что еслибъ можно было вскрывать человческій черепъ, то въ мозгу даже самаго добродтельнаго человка нашлись бы такія мысли, отъ которыхъ у изслдователя волосы встанутъ дыбомъ. Когда я былъ ребенкомъ, на меня однажды нашло такое религіозное настроеніе, что я молился съ утра до вечера, и, вмст съ тмъ, въ минуты величайшаго религіознаго экстаза въ голов у меня мелькали такія богохульныя мысли, какъ будто бы мн ихъ подсовывалъ демонъ или втеръ наввалъ извн. Точно также я гршилъ противъ людей, которыхъ любилъ всею душой, за которыхъ безъ колебанія отдалъ бы всю свою жизнь. Эта трагедія заставляла меня сильно страдать. Но не въ томъ дло. Возвращаясь къ этимъ богохульнымъ или преступнымъ мыслямъ, я думаю, что никто не долженъ отвчать за нихъ, такъ какъ он являются извн, а не служатъ признакомъ зла, вкоренившагося въ моральный организмъ. И вотъ, благодаря ихъ вншнему происхожденію, человку кажется, что это дьяволъ нашептывалъ имъ въ ухо.

Человкъ слушаетъ, и, когда его не тянетъ къ злу, отталкиваетъ преступныя внушенія,— можетъ быть, въ этомъ его заслуга. Но со мной творится совсмъ не то. Мысль объ устраненіи Кромицкаго явилась ко мн не извн,— она разцвла и живетъ въ моей душ. Морально я уже созрлъ для этого, и если не ршаюсь и не могъ бы ршиться на убійство, то, повторяю, это только вопросъ нервовъ. Мой дьяволъ ограничивается только тмъ, что издвается надо мною, шепчетъ мн на ухо, что дяніе доказывало бы только мою энергію и не было бы большимъ преступленіемъ.

Вотъ распутье, на которомъ я стою. Никогда я не думалъ зайти такъ далеко и съ неподдльнымъ удивленіемъ заглядываю внутрь самого себя. Мои ни на что непохожія страданія окупаютъ ли хоть отчасти мое паденіе — я не знаю — знаю только одно: чья жизнь не умщается въ тотъ простой кодексъ, котораго придерживается Анелька и подобные ей люди, чья душа выкипитъ изъ этого сосуда, тотъ долженъ смшаться съ прахомъ и грязью.

9 іюля.

Сегодня Кромицкій показалъ мн какого-то англичанина, прогуливавшагося съ необыкновенно красивою женщиной, и передалъ мн ихъ исторію. Красавица по происхожденію румынка, была замужемъ за какимъ-то разорившимся волошскимъ бояриномъ, у котораго англичанинъ просто-на-просто купилъ ее въ Остенде. Подобныя исторіи я слыхалъ разъ десять въ жизни. Кромицкій сообщилъ мн даже сумму, за которую была куплена прелестная кукона. Разсказъ его произвелъ на меня удивительное впечатлніе. Я подумалъ про себя: ‘и это способъ!’ — позорный для продающаго и покупающаго, за то простой. Женщина въ этомъ случа можетъ ничего не знать, а самый договоръ можно обставить боле или мене приличными декораціями. Невольно я началъ примнять эти мысли къ нашему положенію. ‘А ну, какъ!…’ Все дло представлялось мн двояко: съ точки зрнія на Анельку — какъ отвратительная профанація, по отношенію къ Кромицкому — какъ способъ не только возможный, но, вмст съ тмъ, и удовлетворяющій мою ненависть и презрніе къ нему. Еслибъ онъ согласился, то низость его стала бы очевидной, тогда стало бы ясно, какой это человкъ и какъ непростительно было выдать за него Анельку, и я тотчасъ же почувствовалъ себя правымъ во всхъ усиліяхъ отобрать у него жену. Только согласится ли онъ? Я говорилъ самому себ: ‘ты его ненавидишь и поэтому приписываешь ему всевозможные пороки’. Съ другой стороны, стараясь думать о немъ самымъ объективнымъ образомъ, я не могъ вычеркнуть изъ своей памяти, что этотъ человкъ продалъ Глуховъ, выманивъ обманнымъ образомъ довренность Анельки, что когда-то онъ обманулъ и ее, и пани Целину, что, наконецъ, жадность къ деньгамъ была его преобладающею страстью. Не я одинъ считалъ его человкомъ больнымъ золотою горячкой. Такъ же точно смотрлъ на него и Снятыньскій, и тетка, и пани Целина. Моральная болзнь подобнаго сорта всегда приводитъ къ паденію. Я понимаю очень хорошо, что все будетъ зависть отъ состоянія его длъ, а каково это состояніе — никто не знаетъ. Тетушка полагаетъ, что оно не завидно, а я думаю, что онъ все, что у него было, посялъ и ждетъ теперь обильнаго урожая. А будетъ ли урожай? Кромицкій самъ еще не знаетъ наврное,— отсюда его вчное безпокойство и дюжина писемъ съ востока отъ Хвастовскаго. Вдругъ мн пришло въ голову, что черезъ этого самаго Хвастовскаго можно узнать, какъ идутъ дла. Но на это нужно время. Можетъ быть, я поду на день въ Вну, увижусь съ докторомъ Хвастовскимъ (онъ тамъ занимается въ клиник) и узнаю отъ него что-нибудь. Братья, по всей вроятности, переписываются другъ съ другомъ. А тмъ временемъ буду изслдовать самого Кромицкаго, но со всевозможною осторожностью, чтобъ не возбудить его подозрнія. Прежде всего, спрошу у него завтра, что онъ думаетъ о румынскомъ боярин? Я предвижу, что Кромицкій не захочетъ быть со мной откровеннымъ, но я ему помогу по мр возможности, а остальное пойму самъ. Вся сумма этихъ мыслей и намреній подйствовала на меня оживляющимъ образомъ. Нтъ ничего ужасне пассивнаго страданія, и все хорошо, что выводитъ меня изъ этого состоянія. Я повторяю себ: ‘по крайней мр, завтра и посл-завтра ты будешь что-нибудь длать для своего чувства’,— и это меня подкрпляетъ. Изъ полной апатіи я сразу перехожу къ лихорадочной дятельности. Дло идетъ о моей голов, о моей жизни. Я далъ Анельк честное слово, что не буду покушаться на свою жизнь,— значитъ, закрылъ для себя и этотъ выходъ. А такъ жить, какъ живу теперь, я не могу. Если путь, на который я хочу вступить — позорный, то, во всякомъ случа, онъ боле позоренъ для Кромицкаго, чмъ для меня. Я долженъ разъединить ихъ, не столько для самого себя, сколько для нея… Пульсъ мой бьется лихорадочно. Всмъ здшнія купанья помогаютъ, кром меня.

10 іюля.

Жаркіе дни бываютъ даже здсь, въ Гаштейн. Дышать можно только вечеромъ, когда дуетъ втеръ съ ледника. Анелька носить платье изъ блой фланели, какое обыкновенно надваютъ англичанки для игры въ lown-tennis. Утренній кофе мы пьемъ на свжемъ воздух. Анелька приходитъ посл купанья свжая, чистая, какъ снгъ при восход солнца. Ея стройный станъ вырисовывается еще рельефне подъ мягкими складками платья, а утреннее солнце освщаетъ ее такъ ярко, что я вижу каждый волосокъ ея бровей, рсницъ и легкаго пушка, покрывающаго ея щеки. Волосы ея влажны, но въ этомъ блеск кажутся еще боле блестящими, а глаза боле прозрачными. Какая она юная, какая прелестная! Въ ней вся моя жизнь, въ ней сосредоточиваются всмои желанія. Не уду я отсюда, не могу ухать!

Смотрю я на нее и теряю умъ и отъ упоенія, и отъ боли, что рядомъ съ нею сидитъ мужъ. Такъ дольше продолжаться не можетъ,— пусть она не принадлежитъ никому, только бы ему не принадлежала. Она, кажется, понимаетъ, какъ мучительно сжимаются мои нервы, только понимаетъ не вполн. Мужа она не любитъ, но жить съ нимъ считаетъ своею законною обязанностью. При одной мысли объ этомъ мн хочется скрежетать зубами, потому что, признавая эту законность, она грязнитъ сама себя. А этого и ей длать не дозволяется, даже ей! Пусть бы лучше она умерла. Тогда она будетъ моею, потому что этотъ законный мужъ останется здсь, а я нтъ! Благодаря этому, наша связь законне. Съ нкотораго времени со мной творится что-то странное. Когда я сильно устану, вдоволь намучаю самого себя, когда мой умъ, благодаря постоянному направленію въ одну сторону, видитъ отдаленнйшія пространства, какихъ видть нельзя въ состояніи нормальномъ, на меня находитъ минута такой глубокой увренности, что Анелька моя, или будетъ моею, что, пробуждаясь отъ этого состоянія, я съ удивленіемъ вспоминаю о существованіи Кромицкаго. Можетъ быть, въ эти минуты я перехожу границы, которыхъ при жизни никто не переходитъ, я вижу вещи совершенными, такими, какими он суть въ идеал и какими должны быть во вншнихъ проявленіяхъ. Почему эти два міра не соотвтствуютъ другъ другу, почему они находятся въ противуположеніи, я не знаю. Я стараюсь разгадать эту загадку, теряюсь, не могу объяснить себ причины этого несоотвтствія и чувствую только, что она обусловливается несовершенствомъ и зломъ. Это ршеніе вопроса ободряетъ меня,— въ такомъ случа, союзъ Анельки съ Кромицкимъ тоже проявленіе зла.

11 іюля.

Новое разочарованіе, новое крушеніе всхъ моихъ плановъ, но я, все-таки, сохраняю искру надежды, что крушеніе не окончательное. Говорилъ сегодня съ Кромицкимъ о боярин, продавшемъ жену, причемъ выдумалъ цлую исторію, чтобы вызвать Кромицкаго на откровенность.

Мы встртили англичанина съ купленною женой у каскада. Я тотчасъ же заговорилъ о ея необычайной красот и въ конц прибавилъ:

— Здшній докторъ разсказывалъ мн, какъ совершилась купля и продажа. Ты черезъ-чуръ сурово судишь этого боярина.

— Онъ меня прежде всего забавляетъ,— отвтилъ Кромицкій.

— Есть смягчающія обстоятельства. Это былъ не только бояринъ, но, вмст съ тмъ, и владлецъ большаго кожевеннаго завода. Дло онъ велъ на занятыя деньги. Вдругъ, по милости эпизооотіи, вывозъ кожъ изъ Румыніи въ сосднія государства былъ запрещенъ. Бояринъ зналъ, что если не выдержитъ извстнаго времени, то не только самъ обанкротится, но и разоритъ сотни людей, вврившихъ ему свои деньги. Другъ мой, кто разъ залзъ въ купеческую шкуру, тотъ долженъ быть купцомъ. Быть можетъ, купеческая мораль не всегда сходится съ моралью общей,.но если посмотрть на дло съ купеческой точки зрнія…

— То окажется, что можно продавать свою жену?— перебилъ Кромицкій.— Ну, нтъ! Для одной обязанности нельзя попирать другую, можетъ быть, боле высокую и святую…

Ничто меня не могло боле взбсить, какъ порядочное слово изъ устъ Кромицкаго. Но я не терялъ надежды сразу. Я знаю, что всякій, даже самый ничтожный человкъ, обладаетъ запасомъ боле или мене громкихъ фразъ, и продолжалъ:

— Ты не принимаешь въ соображеніе одной вещи, что этотъ человкъ обрекъ бы на нищету, вмст съ собой, и свою жену. Признайся, отнять кусокъ хлба у близкаго существа — это не значитъ хорошо исполнять свои обязанности по отношенію къ нему.

— А знаешь, я не думалъ, что ты такъ чертовски практиченъ.

Я же подумалъ про себя:

‘Дуракъ, ты не понимаешь, что это не мои взгляды, это понятія, которыя я теб хочу подсунуть’,— и отвтилъ вслухъ:

— Я стараюсь войти въ положеніе этого заводчика. При этомъ ты не обращаешь вниманія и еще на одно: жена могла не любить его, могла любить своего теперешняго мужа, а тотъ могъ знать объ этомъ.

— Въ такомъ случа, одинъ стоитъ другаго.

— Вопросъ не въ томъ. Если мы посмотримъ глубже, если она,любя англичанина, оставалась, все-таки, врна мужу, то она стоитъ дороже, чмъ мы думаемъ. Что касается твоего боярина, то онъ, можетъ быть, и подлый человкъ, но, спрашиваю тебя, что можетъ сказать купецъ, если кто-нибудь приходитъ къ нему и говоритъ такъ: ‘вы банкротъ вдвойн, потому что у васъ долги, которыхъ вы заплатить не можете, и жена, которая васъ не любитъ. Развяжитесь съ этою женщиной, и я, во-первыхъ, гарантирую ей безбдное существованіе и счастье, насколько это зависитъ отъ меня, и, во-вторыхъ, заплачу ваши долги’? Вдь, это только такъ говорятъ: продажа, продажа!— а разв это продажа на самомъ дл? Подумай только, что купецъ, который согласился на подобное условіе, однимъ ударомъ освобождаетъ отъ горя женщину (еще вопросъ, не въ этомъ ли и заключается пониманіе своихъ обязанностей по отношенію къ ближнимъ) и отъ нищеты тхъ, которые доврились ему…

Кромицкій подумалъ съ минуту, выпустилъ монокль изъ глаза и отвтилъ:

— Другъ любезный, я безъ хвастовства могу сказать, что въ длахъ понимаю больше тебя, но въ разговоры съ тобой вступать не могу, потому что ты меня къ стн припрешь. Если бы ты не получилъ отъ отца милліоновъ и сдлался бы адвокатомъ, то милліоны, все-таки, у тебя были бы… Дло ты мн представилъ въ такомъ вид, что я, ей-Богу, не знаю, что думать объ этомъ румынскомъ прощалыг: знаю только одно, что договоръ относительно жены существовалъ, а это,— говори что хочешь,— все-таки, подлость. Я самъ купецъ,— повторяю,— и скажу теб вотъ что: банкротъ иметъ всегда два выхода: или во второй разъ нажить состояніе и расплатиться со старыми долгами, или выстрлить себ въ лобъ. Такимъ образомъ платятъ кровью за неимніемъ денегъ, а жену, если таковая имется, освобождаютъ отъ себя и открываютъ передъ ней перспективы новой жизни.

Меня охватило такое бшенство, что я далъ бы Богъ знаетъ сколько, чтобъ только крикнуть ему подъ ухомъ: ‘Ты несомннно банкротъ, по крайней мр, въ семейной жизни,— жена тебя не любитъ. Видишь водопадъ? Прыгай въ него и открой ей новую жизнь, въ которой она будетъ во сто разъ боле счастлива!’

Но я молчалъ, переваривая новое убжденіе (весьма для меня. горестное), что Кромицкій, человкъ дюжинный, способный даже на такіе поступки, какъ продажа Глухова или злоупотребленіе доврчивостью жены, не такая подлая душонка, какъ я предполагалъ. Я испытывалъ разочарованіе и видлъ, какъ рушились планы, съ которыми я временно связалъ все свое существованіе. Снова я почувствовалъ себя безоружнымъ, снова увидалъ вокругъ себя пустыню, снова повисъ въ воздух.

Все-таки, мн не хотлось выпускать изъ рук послдней нити, я понималъ хорошо, что если съумю чмъ-нибудь заняться, то, худо ли, хорошо ли, а жить буду, въ противномъ же случа совершенно ошалю. ‘Подготовлю себ хоть почву для будущаго и на всякій случай,— говорилъ я себ,— освою Кромицкаго съ мыслью о разлук съ Анелькой’. Я не зналъ, въ какомъ положеніи находятся его денежныя дла, но, допуская, что при спекуляціяхъ разореніе такъ же возможно, какъ и обогащеніе, заговорилъ такъ:

— Не знаю, насколько то, что ты сказалъ мн, соотвтствуетъ купеческой морали, но твои слова, во всякомъ случа, слова порядочнаго человка. Если я такъ понялъ, ты утверждаешь, что мужъ, стоящій на порог разоренія, не иметъ права увлекать за собою жену въ бездну нищеты?

— Я говорю только, что продажа жены при всякихъ условіяхъ — подлость. Наконецъ, жена должна раздлять судьбу мужа. Покорнйше благодарю за такую, которая согласится порвать узы брака единственно потому, что мужъ потерялъ состояніе!

— Допустимъ, что не согласится… Онъ можетъ начать разводъ помимо ея воли. Въ этомъ случа каждый обязанъ исполнять только свои обязанности. Притомъ, если она видитъ, что разводъ, вдобавокъ, можетъ спасти ея мужа, то правильно понимаемыя обязанности повелваютъ ей согласиться.

— Объ этихъ вещахъ противно даже и говорить.

— Почему? Разв теб становится жаль румына?

— Нтъ, ей-Богу, я его всегда буду считать за негодяя.

— Потому что ты не умешь объективно смотрть на вещи. Но это не удивительно. Тотъ, у котораго все идетъ какъ по маслу, никогда не съуметь войти въ положеніе банкрота,— разв только будетъ философомъ, а философія никогда не идетъ рука объ руку съ пріобртеніемъ милліоновъ.

Дальше я не хотлъ продолжать этого разговора, потому что мои ухищренія и самому мн становились до крайности противными. Мн казалось, что я бросилъ зерно, ничтожное, можетъ быть, безсильное для того, чтобы взойти, но я, по крайней мр, опять ухватился хоть за какую-нибудь нить. Одно обстоятельство ободрило меня до нкоторой степени. Когда я приписалъ Кромицкому мнніе, что разорившійся мужъ обязанъ освободить отъ себя жену, по его лицу промелькнула тнь тревоги и неудовольствія. Также я замтилъ, что при упоминаніи о его милліонахъ онъ тихонько вздохнулъ. Выводить заключеніе, что ему угрожаетъ разореніе, было бы черезъ-чуръ поспшно, но я могъ допускать, что его дла не совсмъ врны, и кто знаетъ, къ какому концу они приведутъ его?

И я ршилъ разузнать объ этомъ все. Въ эту минуту я явно ощущалъ въ себ двухъ людей. Одинъ говорилъ Кромицкому: ‘Если ты хоть сколько-нибудь колеблешься, то я помогу теб упасть, и хотя бы и мн пришлось лишиться всего состоянія, свалю тебя однимъ ударомъ. Тогда я буду имть дло со сломаннымъ человкомъ и посмотримъ, не найдешь ли ты для опредленія нкоторыхъ договоровъ боле деликатнаго термина, чмъ подлость?’ Однако, вмст съ тмъ, я сознавалъ, что подобный способъ дйствій не мой, выдумалъ я его не самъ, а прочелъ о немъ, что ли, гд-нибудь, или слышалъ отъ кого-нибудь,— что еслибъ не мое отчаянное положеніе, то я никогда не взялся бы за него, потому что онъ возбуждаетъ мое отвращеніе и прямо противенъ моей натур. Деньги никогда не играли роли въ моей жизни ни какъ средство, ни какъ цль, я считаю себя неспособнымъ владть подобнаго рода орудіемъ и чувствую, какимъ униженіемъ для меня и Анельки будетъ введеніе этого элемента въ наши отношенія. Отвращеніе мое все возростало и я спрашивалъ самого себя: ‘Разв и до такого паденія ты можешь дойти, разв станешь пить и изъ этого сосуда? Смотри, какъ ты опускаешься все ниже, прежде теб и въ голову не пришла бы подобная мысль, которая, къ довершенію всего, можетъ тебя не привести ни къ чему и только оставитъ въ теб чувство презрнія къ самому себ’.

И дйствительно, прежде мн было непріятно, когда тетушка говорила о денежныхъ длахъ Кромицкаго и выражала свое сомнніе относительно ихъ успха. Предвидя, что онъ можетъ когда-нибудь попросить моей помощи или пригласитъ участвовать въ его длахъ, я раздумывалъ, какъ мн поступить въ данномъ случа, и выходило всегда одно: я давалъ себ слово отказать ему въ томъ и въ другомъ,— такъ мн не хотлось, чтобъ въ мои отношенія къ Анельк вмшались деньги. Помню, что въ этомъ я видлъ признакъ деликатности своей натуры и благородства чувствъ. А теперь дошло до того, что я хватаюсь за это орудіе, какъ будто былъ банкиромъ и всю жизнь сражался деньгами.

Я вижу со всею достоврностью, что мои поступки и мои мысли хуже меня, и часто не отдаю себ отчета, почему это длается такъ. Вроятно, потому, что я не могу выйти изъ закоулковъ на большую дорогу. Я люблю женщину благородную, любовь моя велика и, однако, изъ этого сопоставленія порождаются кривизны, заколдованные круги, въ которыхъ портится мой характеръ, утрачивается даже тонкость моихъ нервовъ. Когда я прежде, въ минуты паденія, отбрасывалъ прочь нравственность, во мн все еще оставалось что-то, какой-то эстетическій инстинктъ, при помощи котораго я отличалъ добро отъ зла. Теперь во мн и этого нтъ, или есть, да оно безсильно. О, еслибъ я, вмст съ тмъ, утратилъ бы, по крайней мр, чувство гадливости! Но нтъ! Оно сохранилось во мн все въ той же степени, только перестало быть моимъ тормазомъ и служитъ только для увеличенія моихъ терзаній. Кром любви къ Анельк, во мн ничего нтъ, но самое познаніе не требуетъ мста. Оно гнздится въ любви и въ ненависти, и въ боли, какъ ракъ гнздится въ больномъ организм. Кто не былъ въ положеніи, похожемъ на мое, тотъ не можетъ имть о немъ понятія. Конечно, я зналъ, что любовныя треволненія могутъ порождать различныя муки, но недостаточно врилъ въ это. Я не думалъ, чтобъ он могли быть такъ реальны и такъ невыносимы. Только теперь я понялъ разницу между глаголами ‘знать’ и ‘врить’, только теперь понялъ слова одного французскаго писателя: ‘мы знаемъ, что должны умереть, но не вримъ въ это’.

12 іюля.

Сегодня пульсъ мой бьется лихорадочно, въ голов шумитъ. Произошло событіе, при одномъ воспоминаніи о которомъ содрогается каждый мой нервъ.

День былъ чудесный, а вечеръ еще лучше, полнолуніе. Мы ршили устроить поздку въ Гофгаштейнъ, только одна пани Целина пожелала остаться дома. Тетушка, я и Кромицкій вышли за ворота виллы, Кромицкій пошелъ за коляской, а мы остались поджидать Анельку,— она что-то замшкалась дома. Ждать пришлось долго, я побжалъ за ней и нашелъ ее на лстниц, ведущей съ террасы виллы въ садъ.

Луна освщала противуположную сторону виллы,— эта тонула во мрак и потому Анелька медленно сходила по ступенькамъ. Винтовая лстница шла почти вертикально. Наступила минута, когда моя голова очутилась на уровн ногъ Анельки. Я не выдержалъ, обнялъ ихъ и прильнулъ своими страстными устами. Я зналъ, что мн придется страданіемъ искупить эту минуту счастья, но не съумлъ, не смогъ отказаться отъ нея. Еслибъ не сопротивленіе Анельки, я поставилъ бы ея ногу къ себ на голову, въ знакъ того, что отдалъ ей самого себя въ вчное рабство. Но она тотчасъ же отступила назадъ, а я сбжалъ внизъ и крикнулъ такъ, чтобы мой голосъ дошелъ до тетушки:

— Анелька готова, идетъ!

Ей ничего не оставалось, какъ сойти съ лстницы, что, впрочемъ, она могла сдлать безъ всякаго опасенія, такъ какъ я шелъ впереди ея. Въ эту же минуту пріхалъ и Кромицкій съ коляской. Анелька приблизилась къ намъ и сказала:

— Я пришла попросить у васъ извиненія, тетя: мн не хочется оставлять маму одну. Позжайте, а я приготовлю вамъ чай.

— Но Целина чувствуетъ себя превосходно,— съ оттнкомъ неудовольствія отвтила тетушка,— она и придумала эту прогулку собственно для тебя.

— Да, но…— начала было Анелька.

Въ это время Кромицкій, подошедшій къ намъ и узнавшій, въ чемъ дло, сухо сказалъ:

— Прошу васъ не разстраивать нашего общества.

Анелька, не говоря ни слова, сла въ коляску рядомъ съ теткой. Несмотря на свое волненіе, я обратилъ вниманіе и на тонъ Кромицкаго, и на молчаливую покорность Анельки, и обратилъ, главное, потому, что еще съ утра замтилъ, что онъ обращается съ нею совсмъ не такъ, какъ прежде. Очевидно, т же самые, неизвстные мн, поводы къ недоразумнію играли главную роль и въ исторіи сегодняшняго дня. Но мн некогда было думать объ этомъ, свжее впечатлніе поцлуевъ, которыми я осыпалъ ноги Анельки, охватило все мое существо. Въ одно и то же время, я чувствовалъ и блаженство, и радость, и страхъ. Свое блаженство я объяснялъ еще себ,— мн всегда приходилось испытывать его, какъ только я прикоснусь къ Анельк. Но отчего явилась во мн радость? Оттого, что я угадывалъ, что эта непреклонная женщина не смогла уберечь, себя передо мною и въ настоящую минуту, наврное, говоритъ самой себ: ‘Я на наклонной плоскости и не могу смотрть людямъ прямо въ глаза, минуту тому назадъ у моихъ могъ былъ человкъ, который меня любитъ, и я должна быть до поры до времени его сообщницей, потому что не могу пойти къ мужу и сказать: накажи его, а меня возьми съ собой’.

Я также зналъ, что она не можетъ сдлать этого, не рискуя повредить здоровью матери и поднять цлую семейную бурю, а еслибъ и могла, то все равно не сдлаетъ изъ опасенія столкновенія между мною и Кромицкимъ. Кто знаетъ, кого она больше боится подвергнуть опасности?

Положеніе ея, положимъ, исключительное, я же пользуюсь имъ вполн сознательно, безъ малйшаго угрызенія совсти, какъ полководецъ на пол битвы пользуется невыгоднымъ положеніемъ противника. Я задавалъ себ только одинъ вопросъ: ‘сдлалъ ли бы ты то же самое, еслибъ зналъ, что Кромицкій потянетъ тебя за это къ личной отвтственности?’ Совсть моя отвчаетъ утвердительно, и этого соображенія для меня совершенно достаточно.

Нтъ!… Кромицкій страшенъ мн только тмъ, что можетъ взять Анельку и увезти ее Богъ знаетъ куда. Отчаяніе овладваетъ мною при одной мысли объ этомъ.

Но въ эту минуту я, прежде всего, боялся Анельки. Что будетъ завтра? За что она приметъ мой сегодняшній поступокъ: за дерзость ли, или за порывъ любви, доходящій до обоготворенія? Я чувствовалъ то же, что чувствуетъ напроказившая собака: нашалила и боится побоевъ. Сидя напротивъ Анельки, я старался уловить минуту, когда на ея лицо падаетъ лунный лучъ, и прочитать, что меня ожидаетъ. Смотрлъ я на нее такъ покорно, казался такимъ бднымъ, что самъ сжалился надъ собою, а мн казалось, что и она должна имть ко мн сожалніе. Но она не смотрла на меня и слушала или притворялась, что слушаетъ Кромицкаго, который подробно объяснялъ тетушк, какія бы огромныя выгоды онъ извлекъ, еслибъ Гаштейнъ былъ его собственностью. Тетушка кивала головой, а онъ отъ времени до времени повторялъ: ‘не такъ ли, а?’ Очевидно, онъ хочетъ вселить въ тетушку убжденіе въ своихъ геніальныхъ коммерческихъ способностяхъ и умньи изъ каждаго гроша сдлать десять.

Дорога до Гофгаштейна вырублена въ скалахъ и зигзагами вьется надъ пропастью. Свтъ луны падалъ при поворот дороги то на насъ, то на нашихъ дамъ. Въ лиц Анельки я видлъ только тихую грусть, но и это ободрило меня,— хорошо, что не было суровости. Ни разу она не взглянула на меня, но я подкрплялъ себя предположеніемъ, что она смотритъ на меня въ то время, когда очутится въ тни, а насъ освтитъ луна, и думаетъ про себя: ‘все-таки, никто на свт не любитъ меня такъ, какъ онъ, и нтъ человка несчастне его’. Вдь, на самомъ дл, это была чистая правда.

Мы оба молчали, говорилъ только Кромицкій. Его слова мшались съ шумомъ рки, струившейся по дну пропасти, и съ непріятнымъ визгомъ тормаза, которымъ кучеръ то и дло задерживалъ ходъ экипажа. Визгъ этотъ раздражалъ мои нервы, а тихая и темная ночь успокоивала ихъ. Я говорилъ уже, что стояло полнолуніе, мсяцъ выбрался изъ-за горъ и плылъ по безоблачному небу, освщая гриву Бокштейнкогля, ледники Тичлькара и изрзанные пропастями бока Гранкогля. Снга на вершинахъ сверкали зеленымъ металлическимъ свтомъ, а такъ какъ подошвы горъ сливались во мрак въ одну срую массу, то вершины, казалось, висли въ воздух, легкія, ничмъ не привязанныя къ земл. Во всей этой картин было столько торжественности, отъ уснувшихъ горъ вяло такимъ умиротворяющимъ покоемъ, что невольно на память мн пришли слова:

‘Въ такія минуты два сердца рыдаютъ,

Что могутъ простить, то другъ другу прощаютъ,

Что могутъ забыть — покрываютъ забвеньемъ’…

А, вдь, что она могла простить мн?— то, что я поцловалъ ея ногу? О, еслибъ она была статуей святой и стояла въ храм, то и тогда не имла бы права гнваться и оскорбляться за подобное проявленіе благоговйнаго чувства! Если дло дойдетъ до объясненій, я скажу ей это, и она должна будетъ согласиться со мною.

Я думаю часто, что она поступаетъ со мною несправедливо потому, что, не отдавая себ отчета, не называя вещей по имени, считаетъ мою любовь за чисто-земное чувство, за порывъ грховной страсти. Я и самъ знаю, что оно сплетено изъ разныхъ нитей, но Анелька, кажется, того не понимаетъ, что въ моей любви есть нити идеальныя, вытканныя изъ тончайшихъ элементовъ поэзіи. Иногда страсть моя засыпаетъ и я люблю ее только духовно, такъ, какъ человкъ уметъ любить только въ молодости. Тогда другой человкъ, который сидитъ во мн, который все разбираетъ, взвшиваетъ, а часто и осмиваетъ все, говоритъ мн: ‘Я и не зналъ, что ты любишь какъ гимназистъ и романтикъ’. Но это такъ на самомъ дл. Можетъ быть, мое чувство смшно, но я умю любить и, такимъ образомъ, сознаю, что любовь моя не искусственная и, вмст съ тмъ, печальная, потому что ее судятъ односторонне и не хотятъ придать ей надлежащаго значенія.

Вотъ и теперь наступила минута усыпленія страсти, и я въ глубин души говорю Анельк: ‘Ты думаешь, что идеальныя струны не звучатъ во мн? А вотъ именно въ эту минуту я люблю тебя такъ, что ты можешь, даже должна принять такое чувство… и горе теб будетъ, если ты отвергнешь его, потому что сама ты не потеряла бы ничего, а меня спасла бы отъ гибели. Я сказалъ бы себ: вотъ мой міръ, границы, въ которыхъ мн можно существовать, у меня было бы хоть что-нибудь, я старался бы передлать свою натуру, перейти въ твою вру и разъ навсегда держаться твоихъ догматовъ’.

Мн казалось, что она можетъ и должна согласиться на такое условіе, посл котораго между нами и для насъ наступило бы вчное спокойствіе. Я давалъ себ слово, что скажу ей это, и разъ мы признаемъ, что наши души разъ навсегда принадлежатъ другъ другу, то потомъ мы могли бы даже разстаться. Во мн возродилась твердая надежда, что на такой договоръ она должна согласиться, потому что безъ него вся наша жизнь будетъ невыносима.

Было девять часовъ, когда мы дохали до Гофгаштейна. Въ деревн все было спокойно, въ домикахъ ни одного огонька, ни одного экипажа у подъзда отеля. Свтились только окна въ гостиницахъ, у Мегера распвалъ какой-то недурной хоръ мужскихъ голосовъ. Мы хотли было предложить пвцамъ пропть что-нибудь для насъ, но оказалось, что это не крестьяне, а какіе-то альпинисты изъ Вны, а имъ, конечно, невозможно было предложить пть за плату. Я купилъ два букета изъ альпійскихъ цвтовъ, одинъ отдалъ Анельк, а другой развязалъ и уронилъ, какъ будто нечаянно, такъ, что цвты упали къ ея ногамъ.

— Пускай лежатъ такъ,— сказалъ я, видя, что она хочетъ подбирать цвты, и пошелъ за третьимъ букетомъ для тетки.

Возвращаясь назадъ къ коляск, я услышалъ голосъ Кромицкаго:

— И здсь, въ Гофгаштейн, еслибъ устроить другую хорошую гостиницу, то можно было бы нажить сто на сто.

— А ты все о томъ же самомъ?— спросилъ я спокойно.

Задалъ я свой вопросъ нарочно. Это было то же самое, что сказать Анельк: ‘Посмотри, въ то время, когда все мое существо занято только одною тобой, онъ думаетъ лишь о деньгахъ. Сравни наши чувства и сравни насъ обоихъ’.

Я почти увренъ, что она поняла меня.

На возвратномъ пути я нсколько разъ пытался завязать разговоръ, но мн не удалось втянуть въ него Анельку. Когда мы остановились у воротъ виллы, Кромицкій пошелъ провожать дамъ, а я сталъ расплачиваться съ извощикомъ. Анельки за чайнымъ столомъ не было. По словамъ тетушки, она немного утомилась и пошла спать. Я встревожился и началъ упрекать себя за то, что доставляю ей мученія. Для любящаго человка не можетъ быть боле гнетущаго чувства, какъ сознаніе, что онъ приноситъ зло и вредитъ любимому существу. Чай мы пили въ молчаніи, потому что тетушка дремала, Кромицкій безпокойно вертлся на стул, а я грызъ себя все сильне и сильне. ‘Должно быть, она приняла къ сердцу мой поступокъ,— думалъ я.— Она, вдь, всегда смотритъ на вещи съ самой дурной стороны’. И я предчувствовалъ, что завтра она будетъ избгать меня, и перемиріе, заключенное между нами, станетъ считать нарушеннымъ мною. Эти мысли переполнили меня страхомъ и я ршилъ завтра хать или, врне, бжать въ Вну, во-первыхъ, потому, что боюсь Анельки, во-вторыхъ, чтобъ повидаться съ Хвастовскимъ, а, въ-третьихъ, думалъ,— и одинъ Богъ знаетъ, сколько горечи заключалось въ этой мысли,— что лучше освободить ее отъ моей особы и дать отдыхъ хоть на два дня.

15 іюля.

Цлый рядъ событій и случайностей! Не знаю, съ чего начать, потому что послднее иметъ для меня больше интереса. Никогда въ жизни я не видалъ боле яснаго доказательства, что она ко мн неравнодушна. Долженъ употребить вс усилія, чтобы быть послдовательнымъ въ своемъ изложеніи. Я почти увренъ, что Анелька согласится на условія, которыя я предложу. По временамъ у меня начинаетъ кружиться голова.

Начну по порядку.

Былъ въ Вн. Возвратился вчера вечеромъ. Привезъ кое-какія свднія, о которыхъ потолкую съ теткой.

Видлъ Хвастовскаго и разговаривалъ съ нимъ. Какой дльный малый!… Работаетъ, какъ волъ, въ клиник, взялся за составленіе народной гигіены, которую его братъ, книгопродавецъ, будетъ издавать въ форм копечныхъ брошюръ, принадлежитъ къ числу дятельныхъ членовъ разныхъ врачебныхъ и не врачебныхъ обществъ и, кром того, уметъ находить время на разныя веселыя, даже, можетъ быть, очень веселыя похожденія въ окрестностяхъ Картнеръ-штрассе. Ей-Богу, не знаю, когда этотъ человкъ спитъ. Притомъ, бестія, иметъ видъ ярмарочнаго геркулеса. Что за избытокъ жизни: такъ и бьетъ ключомъ!

О причинахъ, которыя привели меня въ Вну, я говорилъ безъ всякихъ околичностей.

— Не знаю, извстно ли вамъ,— сказалъ я,— что мы съ тетушкой обладаемъ значительными капиталами, спекулировать намъ нтъ никакой надобности, но если бы найти какое-нибудь врное предпріятіе, которое представляло бы значительныя выгоды, то этотъ излишекъ могъ бы идти на нужды народа. Допустимъ также, что мы могли бы оказать услугу пану Кромицкому,— тогда польза была бы двойная. Говоря откровенно: къ нему лично мы равнодушны, но такъ какъ онъ вступилъ въ родство съ нами, то отчего же и не помочь ему,— конечно, подъ непремннымъ условіемъ, что сами мы не понесемъ никакого ущерба.

— И вы хотите знать, въ какомъ положеніи находятся его дла?

— Очевидно. Онъ надется, и, по моему мннію, искренно, на блестящій исходъ. Дло все въ томъ, не ошибается ли онъ? Поэтому, если вашъ братъ писалъ вамъ что-нибудь, то не можете ли вы мн сообщить,— понятно, если это не составляетъ тайны,— что именно? Потомъ, вы сдлаете намъ большое одолженіе, если попросите его написать намъ все въ подробности. Въ этомъ случа тетушка разсчитываетъ на его расположеніе и на связи, которыя возникли между нами раньше, чмъ между имъ и Кромицкимъ.

— Хорошо, я напишу брату,— сказалъ докторъ.— Онъ даже мн писалъ что-то объ этомъ, но что именно, не помню, такъ какъ это меня мало интересовало.

Онъ сталъ рыться въ куч бумагъ, нашелъ письмо брата и началъ читать вслухъ:

‘Скука страшная. Женщинъ мало, а красивыхъ не найдешь ни за какую цну…’ Нтъ, это не то… Вотъ бы ему въ Вну… Постойте, вотъ здсь.

Докторъ перевернулъ страницу и подалъ мн. Интересующее меня заключалось въ нсколькихъ строкахъ. ‘Что касается Кромицкаго, то съ нефтью мы влетли. Съ Ротшильдами борьба невозможна, а онъ съ ними вздумалъ тягаться. Выбрались, но со значительною потерей. Въ поставку мы вложили огромныя суммы и пріобрли монополію: это, съ одной стороны, сулитъ милліонные барыши, съ другой — отвтственность громадная. Все зависитъ отъ нашей ловкости и умнья. Стараемся все длать какъ можно лучше и на будущее смотримъ съ большою надеждой. Нужны только деньги и деньги! Намъ платятъ въ извстные сроки, а т, у которыхъ мы забираемъ, требуютъ впередъ и, кром того, часто доставляютъ плохой матеріалъ. Все это теперь на моей ше’ etc.

— Денегъ мы дадимъ,— сказалъ я, окончивъ читать.

На обратномъ пути я долго думалъ объ этомъ и во мн заговорили лучшіе инстинкты. ‘Что будетъ, то будетъ,— говорилъ я себ,— а теперь, не лучше и не проще ли, чмъ губить Кромицкаго, помочь ему? Анелька съумла бы оцнить такой поступокъ и понять мое безкорыстіе, а будущее пусть опредлитъ само Провидніе’. Но, заглянувъ въ себя поглубже, я нашелъ, что и въ этихъ мысляхъ эгоизмъ играетъ главную роль. Я предвидлъ, что Кромицкій, получивъ деньги, сейчасъ же удетъ изъ Гаштейна и освободитъ меня отъ всхъ мученій, которыя доставляетъ мн его присутствіе. Анелька останется одна, съ благодарностью ко мн, съ чувствомъ неудовольствія, а можетъ быть, и негодованія къ Кромицкому за то, что онъ принялъ мою помощь. Мн казалось, что такое положеніе откроетъ передо мною новыя перспективы. А прежде всего мн хотлось во что бы то ни стало спровадить Кромицкаго.

Я такъ глубоко задумался, что и не замтилъ, какъ дохалъ до Лендъ-Гаштейна, гд нашелъ множество убитыхъ и раненыхъ: на боковой линіи, ведущей къ Zell am See, случилось недавно крушеніе позда. Впрочемъ, впечатлніе, произведенное на меня страшною картиной, прошло безъ слда, какъ только я слъ въ коляску. Мысль объ Анельк снова овладла мной. Я чувствую, что наши отношенія должны измниться во что бы то ни стало, нужно сдлать что-нибудь, иначе будетъ плохо и мн, и Анельк. Но что сдлать? Я видлъ ясно только одно: что она мучаетъ и убиваетъ меня, а я ее, потому что, когда я жажду всего, а она не соглашается ни на что, то между нами происходитъ такой разладъ, разыгрывается такая драма, что ей лучше было бы броситься въ водопадъ, а мн слетть, вмст съ коляской и лошадьми, въ пропасть. Кром того, я пришелъ къ убжденію, что даже та женщина, которая не соглашается ни на что, въ конц-концовъ, должна ощущать страшное раздвоеніе въ самой себ, если ее полюбитъ чужой человкъ. Хотя бы и Анелька: она не сдлала мн ни малйшей уступки, а я, все-таки, отъ времени до времени цлую ея руки и ноги, все-таки, она должна выслушивать мои признанія, хранить тайну отъ матери и мужа, должна вчно остерегаться, наблюдать за собой и за мной, никогда не зная, до чего я могу дойти. При такихъ условіяхъ жизнь для обоихъ насъ становится невозможною. Со всмъ этимъ надо покончить.

Наконецъ, мн показалось, что я нашелъ ршеніе задачи. Пусть Анелька,— думалъ я,— согласится на это чувство и признаетъ его, пусть она скажетъ мн: ‘Я твоя, сердцемъ и душою я принадлежу теб и буду принадлежать вчно. Но ты этимъ долженъ ограничиться. Если ты согласишься на такія условія,— души наши съ этой минуты обручены’.

И въ глубин своей души я ршилъ принять эти условія. Я воображалъ, что подамъ ей руку и скажу ей: ‘Беру тебя и клянусь, что больше требовать отъ тебя ничего не буду, что союзъ нашъ будетъ и останется чисто-духовнымъ, но, тмъ не мене, наше обязательство я буду считать за бракъ, тебя за свою жену’.

Но возможенъ ли такой договоръ, и прекратилъ ли бы онъ наши мученія? Для меня это равнялось страшному ограниченію надеждъ и желаній, но у меня образовывался свой, хотя и узкій, мірокъ, въ которомъ Анелька принадлежала бы мн безраздльно.

Да, да! Я такъ глубоко измнился, что за эту цну готовъ былъ согласиться на вс ограниченія.

И я поставилъ вопросъ: согласится ли Анелька?

Мн казалось, что она должна согласиться.

Я слышалъ уже, какъ говорю ей:

— Если ты дйствительно любишь меня, скажи сама,— не все ли равно, скажутъ ли это твои уста, или нтъ? Что можетъ быть благородне, святе той любви, которую я отъ тебя требую? Я отдаю теб всю мою жизнь, — спроси свою совсть, не должна ли ты признать все значеніе этой жертвы? Вдь, это — отношеніе Беатриче къ Данту. Такимъ чувствомъ даже ангелы могутъ любить другъ друга. Ты мн будешь близка такъ, какъ одна душа можетъ быть близка другой душ, и, вмст съ тмъ, такъ далека, какъ будто ушла на высочайшую горную вершину. Если эта любовь — не земная, если обыкновенные люди такъ любить не могутъ, то тмъ боле не отвергай ее, ибо, согласившись на нее, ты останешься чистой, какъ снгъ, и, вмст съ тмъ, спасешь меня,— купишь полное спокойствіе и счастье, какое только возможно на земл.

Я искренно сознавалъ въ себ способность къ такому почти мистическому чувству, къ вр, что изъ земной и бренной куколки возродится безсмертный мотылекъ, который, оторванный отъ условій земной жизни, будетъ перелетать съ планеты на планету, пока не сольется съ душой всесуществованія. Въ первый разъ въ голову мн пришло, что я и Анелька, какъ формы, можемъ уничтожиться, а любовь наша переживетъ насъ, останется на всегда, и она-то и будетъ нашимъ безсмертіемъ. Кто знаетъ,— думалъ я,— не есть ли это единственный видъ безсмертія? Я ощущаю, что въ моемъ чувств заключается что-то вчное, выходящее изъ ряда перемнчивыхъ явленій. Нужно сильно любить, чтобы стать способнымъ къ такому чувству и къ такимъ умозаключеніямъ, нужно также быть очень несчастнымъ и стоять, можетъ быть, на границ сумасшествія.

На границ сумасшествія я пока еще не стою, но все чаще погружаюсь въ мистицизмъ и чувствую себя счастливымъ, когда такъ обезличусь, такъ разольюсь въ пространств, что не могу отыскать и слдовъ своего я. И я понимаю, почему это такъ. Моего самоугрызенія, моей критики всегда хватало для разрушенія всхъ основъ жизни и, значитъ, порчи того условнаго счастья, какое могутъ дать эти основы. Въ тхъ же областяхъ, гд, вмсто силлогизмовъ, выступаютъ чувства и виднія, я ничего не могу длать со своею критикой, отдыхаю и испытываю необыкновенное облегченіе.

Такъ я отдыхалъ по дорог въ Гаштейнъ. Я видлъ себя и Анельку духовно обрученными, спокойными, гордился при мысли, что, все-таки, я съумлъ вырваться изъ заколдованнаго круга и нашелъ возможность быть счастливымъ. Я былъ увренъ, что Анелька съ радостью подастъ мн руку.

Но вдругъ я очнулся точно отъ сна и замтилъ, что моя собственная рука вся въ крови. Оказалось, что въ моей коляск перевозили раненыхъ при послднемъ крушеніи. Кучеръ не замтилъ, что въ складкахъ кожаныхъ подушекъ набралось много крови. Мой мистицизмъ не заходитъ такъ далеко, чтобы я могъ врить во вмшательство неземныхъ силъ въ людскую жизнь, въ особенности подъ видомъ предзнаменованій и предостереженій. Я самъ не имю предразсудковъ, за то умю стать въ положеніе человка съ предразсудками и вслдствіе этого отмтить одну странность. Странно было, что, во-первыхъ, въ томъ самомъ экипаж, гд я началъ очерчивать картины новой жизни, по всей вроятности, недавно угасла чья-то жизнь, а, во-вторыхъ, что о согласіи и поко я мечталъ съ окровавленными руками. Подобныя сопоставленія всегда наполняютъ всякаго нервнаго человка грустными не предчувствіями, а впечатлніями и могутъ бросить мрачную тнь на путь его мысли.

И мои мысли омрачились бы непремнно, еслибъ я не подъзжалъ уже къ Вильдбаду. На встрчу нашей коляск, медленно взбиравшейся въ гору, во весь карьеръ мчался съ горы какой-то другой экипажъ: ‘Вотъ и еще могла бы выйти какая-нибудь случайность,— подумалъ я,— дорога въ этомъ мст узкая, экипажи едва могутъ разъхаться…’ Но въ эту минуту кучеръ встрчной коляски сразу повернулъ тормазъ такъ, что лошади чуть не присли на заднія ноги. Въ коляск, къ моему великому удивленію, сидли тетушка и Анелька, которыя при вид меня закричали: ‘Онъ, онъ! Леонъ, Леонъ!’ Черезъ минуту я былъ около нихъ. Тетушка обняла меня и все повторяла: ‘Слава Теб, Боже!’ — еле переводя дыханіе, точно бжали пшкомъ отъ самаго Вильдбада. Анелька схватила мою руку и не выпускала ея. Вдругъ на лиц ея выразился смертельный ужасъ, и она крикнула:

— Ты раненъ!

Я понялъ, въ чемъ дло, и торопливо отвтилъ:

— Нтъ, нтъ! Меня не было въ томъ позд. Я выпачкался о коляску, въ которой, вроятно, перевозили раненыхъ.

— Врно ты говоришь, врно?— допытывалась тетушка.

— Увряю васъ..

— Какой же это поздъ разбился?

— Тотъ, который шелъ изъ Цель-амъ-Зе.

— О Боже мой, Боже! А въ телеграмм сказано, что внскій! Я чуть не умерла. О Боже, какое счастье! Слава Богу! слава Богу!— Тетушка отерла влажный лобъ, Анелька была блдна, какъ полотно. Выпустивъ мою руку, она отвернулась въ сторону, чтобъ я не замтилъ ея дрожавшихъ губъ и слезъ на глазахъ.

— Мы были одн дома,— разсказывала тетушка,— Кромицкій пошелъ съ какими-то бельгійцами въ Нассфельдъ. Въ это время прибжалъ хозяинъ гостиницы и сказалъ, что на дорог случилось несчастіе. Я знала, что ты возвратишься сегодня: вообрази себ, что со мной длалось. Я послала сейчасъ же за коляской, Анелька (добрая душа!) ни за что не хотла пустить меня одну. Что за минуту мы пережили!… Но, слава Богу, дло ограничилось однимъ страхомъ… Ты, вдь, видлъ раненыхъ?

Я поцловалъ ея руку и началъ разсказывать о томъ, что видлъ въ Лендъ-Гаштейн. Оказалось, что въ телеграмм, которая пришла въ Кургаузъ, были слова: ‘Въ Лендъ-Гаштейнг много раненыхъ и убитыхъ’. Вс поняли, что катастрофа произошла на линіи Вна-Зальцбургъ… Я разсказывалъ черезъ пятое на десятое, — у меня въ голов стояла радостная мысль, что Анелька не хотла ожидать въ дом возвращенія тетки, а похала вмст съ нею ко мн на встрчу. Длала ли она это только для тетки? Я былъ увренъ, что нтъ. Я видлъ ея безпокойство и замшательство, ея страхъ, когда она увидала кровь на моей рук, ея прояснившеся, радостное лицо, когда оказалось, что я не былъ даже свидтелемъ ужаснаго случая, видлъ, что она еще до сихъ поръ взволнована и что ей хочется плакать отъ счастья. Она и расплакалась бы непремнно, еслибъ я взялъ ее за руку и сказалъ ей, что люблю ее… тогда она, наврное, не вырвала бы своей руки. Мн стало все ясно, какъ день… Теперь, конечно, пришелъ конецъ моей муки, жизнь моя измнится и начнется новый періодъ существованія. Я не пытаюсь даже описывать, что я чувствовалъ, какая радость наполняла мою грудь. Отъ времени до времени я посматривалъ на нее взглядомъ, въ которомъ хотлъ соединить всю силу моей любви,— и Анелька улыбалась мн. Я замтилъ, что на ней не было ни шляпки, ни перчатокъ. Очевидно, она позабыла обо всемъ отъ страха и смятенія. Становилось холодно и я закуталъ ее своимъ пальто. Она немного поспорила, но согласилась, тмъ боле, что и тетушка была на моей сторон.

Дома пани Целина привтствовала меня съ такимъ искреннимъ чувствомъ, какъ будто Анельк, посл моей смерти, не досталось бы всего состоянія Плошовскихъ. Такихъ благородныхъ, добрыхъ женщинъ и днемъ съ огнемъ не отыщешь. За то я не ручаюсь, что Кромицкій, который, по возвращеніи изъ Нассфельда, узналъ обо всемъ случившемся, не вздохнулъ тихонько и не подумалъ, что свтъ не сошелся бы клиномъ, еслибъ лишился всхъ Плошовскихъ.

Возвратился онъ утомленный и кислый. Бельгійцы, съ которыми онъ познакомился и здилъ въ Нассфельдъ, были капиталисты изъ Антверпена. Кромицкій называлъ ихъ идіотами за то, что они довольствуются тремя процентами на свой капиталъ. Завтра, какъ онъ сказалъ, надется переговорить со мной по важному длу. Прежде я встревожился бы, но теперь догадался, что это важное дло будетъ касаться какого-нибудь финансоваго предложенія. Я сейчасъ же могъ бы вызвать его на объясненіе, но предпочиталъ остаться одинъ-на-одинъ съ своими мыслями, съ своимъ счастьемъ, съ моею Анелькой въ сердц и душ… Я пожалъ ей руку на ночь, какъ безмрно любящій человкъ, и она отвтила мн такимъ же горячимъ пожатіемъ. Не моя ли ты отнын?

16 іюля.

Утромъ, только что я кончилъ одваться, тетушка пришла ко мн въ комнату и заговорила безъ всякихъ предисловій.

— Знаешь, во время твоего отсутствія Кромицкій предложилъ мн войти съ нимъ въ компанію.

— А вы что ему сказали?

— Отказала безъ размышленія. Сказала ему такъ: ‘Любезный мой, у меня, слава Богу, своего достаточно, и Леонъ, посл моей смерти, будетъ однимъ изъ самыхъ богатыхъ людей въ нашей стран. Зачмъ мн кидаться въ какія-то авантюры и искушать Провидніе? Если вы на своихъ предпріятіяхъ наживете милліоны, наживайте ихъ для себя, если потеряете — зачмъ мы будемъ терять вмст съ вами? Я въ длахъ такого рода ничего не понимаю, а вмшиваться въ то, что мн неизвстно, не въ моихъ правилахъ’. Права я была?

— Совершенно.

— Вотъ я и хотла переговорить съ тобой объ этомъ и очень рада, что и ты такъ же смотришь на вещи. Онъ, видишь ли, немного обидлся, что я назвала его занятія авантюрами, началъ мн представлять свои соображенія и объяснять все въ подробности. Если все это правда, то онъ, дйствительно, заработаетъ милліоны, и я желаю, чтобъ онъ заработалъ ихъ. Но я спросила у него сейчасъ же: если все идетъ такъ хорошо, то на что ему товарищи?… Онъ отвтилъ, что чмъ больше вложить денегъ, тмъ больше будетъ пользы, что тамъ все нужно брать силою и что онъ предпочитаетъ принять въ компанію лучше своихъ, чмъ чужихъ. Я поблагодарила его за родственное чувство, но повторила свой отказъ. Это ему очень не понравилось. Онъ началъ высказывать сожалніе, что никто изъ насъ ничего не понимаетъ въ длахъ и вс только продаютъ наслдственное, и прибавилъ безъ всякой оговорки, что это грхъ по отношенію къ обществу. Его слова разсердили меня. ‘Любезный панъ Кромицкій,— говорю я,— я хозяйничала по-женски, но не только не истратила ни гроша, но еще и увеличила свое состояніе, а о грхахъ по отношенію къ обществу говорить можно кому угодно, только не тому, кто продалъ Глуховъ. Вы хотли правды,— вотъ она! Еслибъ вы не продали Глуховъ, то къ вамъ, конечно, имли бы больше доврія. О вашихъ предпріятіяхъ не только я одна ничего не знаю, но и для всхъ другихъ они кажутся темными, одно видно ясно, что если бы они дйствительно стояли такъ хорошо, какъ вы описываете, то вамъ нечего было бы искать товарищей и принимать такъ горячо къ сердцу мой отказъ. Вы ищете то, что вамъ нужно, но ни на минуту не были со мной вполн откровенны, а я этого не люблю’.

— Ну, а онъ что же?

— Онъ мн на это отвтилъ, что, прежде всего, не понимаетъ, почему на него одного падаетъ отвтственность за продажу Глухова. Глуховъ выпустилъ изъ рукъ не онъ, а т, которые по отсутствію разума, лности, легкомыслію и расточительности сдлали обладаніе имъ невозможнымъ. У Анельки, при выход замужъ, были только одни долги. Онъ спасъ столько, сколько другой спасти бы не могъ, и за это, вмсто благодарности, встрчается съ упреками и… постой, какъ онъ это сказалъ?… съ патетическою декламаціей.

— Неправда,— сказалъ я,— Глуховъ можно было спасти.

— Я сказала ему то же самое и прибавила, что на Глуховъ дала бы денегъ. ‘Вы могли бы,— говорю я,— передъ продажею написать словечко Анельк и, видитъ Богъ, колебалась бы я хоть одну минуту… Но это ваша система, чтобы никто ничего не зналъ. Вс мы врили въ ваши милліоны и только потому не предложили свою помощь’. Онъ началъ иронически смяться. ‘Анелька,— говоритъ,— черезъ-чуръ большая барыня и идеальное существо, чтобы могла снисходить до такихъ низкихъ вещей, какъ денежныя дла или переговоры въ интересахъ мужа. Два раза я просилъ ее поговорить съ вами и два раза она мн ршительно отказала. Что касается Глухова, то теперь говорить легко, когда всякая возможность спасти его прошла. Принимая въ соображеніе и теперешній отказъ, я имю право сомнваться, не встртилъ ли бы того же и въ вопрос о Глухов’.

Я началъ вслушиваться съ большимъ интересомъ,— теперь мн стали понятны недоразумнія между Кромицкимъ и Анелькой, — а тетушка продолжала:

— Я какъ услыхала это, такъ и говорю: ‘Видите, любезный панъ Кромицкій, какъ въ васъ мало искренности, сначала вы мн говорили, что предлагаете мн товарищество, чтобы предоставить больше выгоды роднымъ, чмъ чужимъ, а теперь оказывается, что это вамъ самимъ необходимо’. Онъ,— изворотливости у него достаточно,— отвтилъ мн, что въ такихъ длахъ польза должна быть двухсторонняя и его желаніе имть у себя въ распоряженіи большій капиталъ весьма естественно: чмъ большими средствами обладаетъ какое-нибудь предпріятіе, тмъ оно солидне. ‘Наконецъ,— прибавилъ онъ,— женившись на Анельк безъ приданаго, я имлъ надежду, что могу разсчитывать на помощь ея родственниковъ, по крайней мр, въ тхъ случаяхъ, когда эта помощь можетъ принести пользу для нихъ же самихъ’. Золъ онъ былъ страшно, а въ особенности разсердился, когда я ему сказала, что онъ Анельку взялъ не безъ ничего, потому что я завщала ей пожизненную ренту.

— Вы сказали это?

— Да. Я сказала все, что у меня было на сердц. ‘Анельку я люблю, какъ родную дочь,— сказала я,— и собственно для того, чтобы обезпечить ее, и завщаю ей не капиталъ, а ренту. Капиталъ, говорю, могъ бы пропасть въ вашихъ предпріятіяхъ (Богъ знаетъ, чмъ они окончатся), а рента обезпечитъ Анельк, по крайней мр, безбдное существованіе. Если у васъ будутъ дти, то они получатъ капиталъ по смерти Анельки. Вотъ моя помощь, главная, по крайней мр, потому что я всегда готова помочь ей и въ меньшемъ’.

— На этомъ и кончился вашъ разговоръ?

— Почти на этомъ. Я видла, что онъ раздраженъ страшно. Думаю, что его злило и то, что я завщаю Анельк не капиталъ, а ренту: изъ этого онъ могъ догадаться, какъ мало я довряю его предпріятіямъ. Уходя, онъ сказалъ, что постарается найти товарищей среди постороннихъ людей и разсчитываетъ, что на сторон встртитъ больше сочувствія и яснаго пониманія длъ. Я терпливо дослушала его до конца. Вчера онъ похалъ на прогулку съ бельгійцами, но остался недоволенъ ими. Я догадываюсь, что онъ хотлъ затянуть ихъ въ товарищество и также ошибся въ разсчетахъ. Знаешь, Леонъ, что я теперь думаю? То, что его дла идутъ плохо, коль скоро онъ съ такою лихорадочною торопливостью разыскиваетъ товарищей. И я скажу теб, что эта мысль удручаетъ меня… Если это такъ, то простая осторожность совтуетъ не вступать съ нимъ ни въ какія дла, но еще боле простая родственная обязанность приказываетъ помочь ему, хотя бы только ради Анельки. Собственно поэтому-то я и хотла поговорить съ тобой.

— Его дла вовсе не въ такомъ отчаянномъ положеніи, какъ вы думаете,— сказалъ я и началъ разсказывать, что я узналъ отъ доктора Хвастовскаго. Я добавилъ, что давно уже, изъ самаго поведенія Кромицкаго, догадался, что онъ ищетъ денегъ, что он нужны ему, и нарочно для этого здилъ въ Вну. Тетушка такъ была восхищена моею проницательностью и тактикой, что, ходя по комнат, начала разговаривать сама съ собой, причемъ часто повторяла: ‘во всемъ геніаленъ!’ Наконецъ, ушла, сказавъ, что все дло передаетъ въ мои руки и заране согласна на все, что я ршу.

Я просмотрлъ въ дневник свою вчерашнюю запись и черезъ полчаса тоже сошелъ внизъ. Вс наши сидли уже за чайнымъ столомъ, но сидли въ какихъ-то принужденныхъ позахъ. У пани Целины видъ былъ болзненный, Анелька казалась чмъ-то испуганною, а добродушное лицо тетушки все красное отъ гнва. Одинъ Кромицкій притворялся, что читаетъ спокойно газеты, но и онъ былъ киселъ и смотрлъ такъ, какъ будто перенесъ недавно тяжелую болзнь.

— Знаешь ли,— сказала тетушка, кивнувъ въ сторону Анельки,— какое пріятное извстіе она сообщила мн?

— Нтъ, не знаю,— сказалъ я и слъ къ столу.

— Ни больше, ни меньше, какъ то, что черезъ дв недли, если здоровье Целины позволитъ, она узжаетъ въ Одессу или куда-то еще дальше.

Если бы въ эту минуту въ столъ ударила молнія, то я былъ бы мене пораженъ и удивленъ. Я положительно чувствовалъ, что сердце мое перестаетъ биться.

Я посмотрлъ на Анельку,— она покраснла, точно ее поймали на какомъ-нибудь нехорошемъ дл, — и едва заставилъ себя спросить:

— Зачмъ? почему?

— ‘Доставляютъ мн много хлопотъ въ Плошов’, понимаешь?— передразнила тетушка Анельку,— ‘не хотятъ быть мн въ тягость’ — добрыя души! Думаютъ, вроятно, что мн полезно одиночество, а если я останусь подъ старость одна въ четырехъ стнахъ плошовскаго дома, такъ это будетъ для меня пріятно и здорово… Какъ же! цлую ночь обдумывали этотъ вопросъ, вмсто того, чтобы спать.

Тетушка разсердилась еще боле и повернула голову въ сторону Кромицкаго:

— Вы, что ли, предсдательствовали на этомъ собраніи?

— Ничуть,— отвтилъ Кромицкій, — меня даже не приглашали, но такъ какъ я предполагаю, что моя супруга ршила ухать, чтобы быть поближе ко мн, то долженъ быть благодаренъ за такое ршеніе.

— Это только проектъ,— отозвалась Анелька.

Я смотрлъ на нее не спуская глазъ, забывъ вс предосторожности, а она не смла взглянуть на меня, и это боле и боле доказывало мн, что моя особа играла въ ея намреніи главную роль. У меня не хватитъ словъ описать, что я чувствовалъ въ это время и какая смертельная горечь обливала мое сердце. Анелька хорошо знаетъ, что я живу только для нея, существую ею, что ей принадлежатъ вс мои мысли, что она для меня — вопросъ жизни или смерти, и, несмотря на то, спокойно обдумываетъ подробности своего отъзда. А пропаду ли я, голову ли свою разобью объ стну, — объ этомъ она и не подумала, не приняла въ соображеніе никакихъ послдствій. Жить ей будетъ спокойне, никто не станетъ корчиться на ея глазахъ, какъ жукъ на булавк, не станетъ цловать ея ногъ, смущать ея добродтельную совсть, а въ этомъ-то и заключаются ея главныя требованія. Можно ли колебаться, коли представляется возможность пріобрсти полнйшее спокойствіе за такую ничтожную цну, какъ перерзанное человческое горло!

Подобныя мысли тысячами толпились въ моей голов. ‘Ты добродтельна и останешься добродтельною,— говорилъ я въ душ Анельк,— но это потому, что у тебя нтъ сердца. Ты никогда не сдлала мн ни малйшей уступки, не выказала ни искры состраданія, не дала ничего, а отняла все, что только могла отнять. Если бы ты могла, то отняла бы даже возможность смотрть на тебя, хотя была бы вполн уврена, что безъ тебя очи мои угаснутъ разъ навсегда. Теперь я понялъ, наконецъ, тебя, теперь я знаю, что твоя непреклонность потому такъ велика, что сердце твое такъ мало. Ты — сухая, холодная женщина, а добродтель твоя ничто иное, какъ высочайшій эгоизмъ, который, прежде всего, требуетъ спокойствія и готовъ за него отдать все окружающее’.

Во все время завтрака я не обмолвился ни однимъ словомъ, а потомъ пошелъ наверхъ, схватилъ себя за голову и началъ думать своимъ наболвшимъ и измученнымъ мозгомъ о томъ, что произошло. Мои мысли все время не утрачивали оттнка горечи. Женщины съ узкимъ сердцемъ часто остаются непреклонными, благодаря нкоторому филистерству добродтели. Прежде всего, он хотятъ имть въ порядк свои счетныя книги, какъ любой лавочникъ. Он такъ же боятся любви, какъ буржуа боится уличныхъ безпорядковъ, войны, великихъ словъ, экзальтированныхъ головъ, смлыхъ мыслей и смлыхъ намреній. Прежде всего, спокойствіе, потому что только во время покоя хорошо можно обдлывать свои мелкія меркантильныя длишки. Что переходитъ обычную, разсудительную и, вмст съ тмъ, пошлую границу жизни, то — зло и заслуживаетъ презрнія людей разсудительныхъ. У добродтели есть свои горы и пропасти, но есть и свои плоскости. Я бился теперь съ необычайно болзненнымъ вопросомъ, не принадлежитъ ли Анелька къ числу тхъ плоско-добродтельныхъ женщинъ, которыя хотятъ вести съ собою счета безусловно по-купечески и потому не поддаются любви, что это чувство превышаетъ мру ихъ сердца и головы? Я охватывалъ мысленнымъ взоромъ все прошедшее и искалъ въ немъ доказательствъ. Кто знаетъ,— говорилъ я себ,— тотъ простой кодексъ, который меня обезоруживаетъ и угнетаетъ, не опирается ли на такомъ же точно основаніи? Мн не разъ казалось, что Анелька дйствительно какая-то рдкая натура, не похожая на всхъ остальныхъ женщинъ, недоступная, какъ снжная вершина Альпъ, потому что въ ней нтъ наклонныхъ линій и она перпендикулярно устремляется къ небу. Но эта же натура считаетъ совершенно естественнымъ, что туфли мужа топчатъ ея безукоризненно чистые снга. Что это такое? Коль скоро подобныя мысли овладваютъ моею головой, я чувствую, что близокъ къ сумасшествію, чувствую приступъ бшенства, и еслибъ могъ однимъ ударомъ свалить, а потомъ потоптать, оплевать эти подлыя формы жизни, то свалилъ бы, потопталъ, оплевалъ и погрузилъ бы въ хаосъ весь міръ и стеръ бы съ его поверхности всякое существованіе. Возвращаясь изъ Вны, я строилъ неземной храмъ, въ которомъ долженъ былъ любить Анельку такою любовью, какою Дантъ любилъ Беатриче, я выстроилъ его изъ страданій, въ которыхъ моя любовь очистилась, какъ въ огн, изъ отреченій, изъ жертвъ, чтобы только какимъ-нибудь образомъ, хотя бы неземнымъ, хотя бы духовнымъ, принадлежать ей и чувствовать, что она принадлежитъ мн. А теперь мн приходило въ голову, что ей даже не стоитъ и говорить этого, что она не пойметъ ничего, не стоитъ возводить ее на эти высоты, потому что тамъ ей не хватитъ воздуху. Въ глубин души она, можетъ быть, и согласилась бы, чтобъ я любилъ ее и страдалъ (это всегда льститъ самолюбію), но ни на какое условіе, ни на какую связь, хотя бы на духовную, она не согласится, потому что понимаетъ только одну зависимость и одно право, такое, какое даетъ халатъ мужа, и душа ея не въ силахъ подняться надъ плоскою и пошлою супружескою бухгалтеріей.

Меня охватило странное, жгучее сожалніе, что меня не было на томъ позд, который вчера свалился съ насыпи. Сожалніе это вытекало столько же изъ негодованія на жестокость Анельки, сколько изъ полнйшаго истощенія физическихъ и духовныхъ силъ. Смерть представлялась мн такъ, какъ отдыхъ представляется тому, кто провелъ нсколько безсонныхъ ночей у постели дорогаго больнаго. Притомъ, я думалъ, что еслибъ меня привезли въ Гаштейнъ изуродованнаго, окровавленнаго, то, можетъ быть, въ сердц этой женщины что-нибудь шевельнулось бы. А въ настоящую минуту мн это-то и нужно больше, чмъ что-нибудь другое. И вдругъ я припомнилъ вчерашнюю Анельку, которая выхала съ теткой на встрчу мн, припомнилъ ея испугъ, ея радость, эти глаза, полные слезъ, эти растрепанные волосы, и любовь безмрная, въ сто разъ боле дйствительная всхъ сужденій и размышленій овладла мною. То было минутное, неожиданное движеніе сердца, которое — увы!— сейчасъ же вновь начало обливаться ядомъ сомннія. Все, что я видлъ вчера въ коляск, могло объясниться совершенно иначе.

Кто знаетъ, я ли игралъ тутъ главную роль, или тетка? Наконецъ, у впечатлительныхъ женщинъ во всякое время въ распоряженіи цлый капиталъ сочувствія даже къ постороннимъ, не только что къ роднымъ, въ особенности если какая-нибудь катастрофа застаетъ ихъ врасплохъ. Почему же и Анелька не могла поразиться при всти о моей смерти и не обрадоваться увидавъ меня невредимымъ? Если бы, вмсто нея, у тетушки гостила пани Снятыньская, то и она, конечно, испугалась бы, а потомъ бы обрадовалась точно такимъ же образомъ, и ее я точно также увидлъ бы безъ перчатокъ, безъ шляпы, съ растрепанными волосами. Мн казалось, что въ этомъ отношеніи нечего заблуждаться. Анелька хорошо знала, что ея выздъ будетъ для меня боле страшною катастрофой, чмъ крушеніе въ позд, боле тяжелою потерей, чмъ потеря руки или ноги, однако, не колебалась ни минуты. Я чувствовалъ ясно, что это ея выдумка. Она хотла быть поближе къ мужу, а что со мной станется, это не было взято въ разсчетъ.

И снова я почувствовалъ, что блдню отъ гнва, что одинъ только шагъ отдляетъ меня отъ сумасшествія. ‘Подожди,— говорилъ я самому себ, сжимая руками виски,— подожди!… Можетъ быть, она узжаетъ потому, что любитъ тебя и чувствуетъ, что дольше сопротивляться не можетъ. Можетъ быть и такъ!’ И такія мысли возникали во мн, но не находили соотвтственной почвы и гибли, какъ зерна, попавшія на каменистый грунтъ, и возбуждали только иронію отчаянія. Мн хотлось въ конецъ измучить самого себя. ‘Да,— говорилъ я,— подобная любовь похожа на состраданіе, съ которымъ вырываютъ подушку изъ-подъ головы умирающаго, чтобы онъ не такъ громко хриплъ и поскоре бы умиралъ. Я буду меньше страдать, за то Кромицкому легче будетъ подъзжать съ утшеніями, которыхъ это идеальное существо такъ привыкло ожидать отъ супруга’.

И Анелька стала мн ненавистна въ эту минуту. Въ первый разъ въ жизни я почувствовалъ желаніе, чтобы она дйствительно любила Кромицкаго, тогда она вселила бы во мн отвращеніе. Гнвъ и ревность лишали меня сознанія,— я видлъ ясно только одно, что если чего-нибудь я не предприму, не помшаю ея планамъ, если не отомщу ей какимъ-нибудь образомъ, то со мной будетъ что-нибудь страшное. Подъ вліяніемъ этой мысли я вскочилъ, какъ отъ удара раскаленнымъ желзомъ, взялъ шляпу и полетлъ разыскивать Кромицкаго.

Ни дома, ни въ саду его не было. Я пошелъ къ Бандельбану, заглянулъ въ читальню — нтъ и тамъ. На минуту я остановился на мостик у водопада. Порывы втра бросали мн прямо въ лицо клубы водяной пыли. Это необыкновенно освжило меня. Я снялъ шляпу, выставилъ голову впередъ, и вскор мои волоса вс намокли. Я чувствовалъ освжающее вліяніе холодной воды и мало-по-малу приходилъ въ себя. Во мн оставалось только ясное и ршительное желаніе помшать намреніямъ Анельки. Мысленно я говорилъ ей: ‘Знай, что ты не подешь, а потомъ я буду обращаться съ тобой какъ человкъ, который заплатилъ за тебя’. Теперь я видлъ ясно средства, которыя могли привести меня къ этой цли, и не опасался сдлать какой-нибудь глупости въ разговор съ Кромицкимъ. Все это совершенно отрезвило меня.

Кромицкаго я нашелъ за газетами у отеля Штраубингера. Завидвъ меня, онъ выпустилъ монокль изъ глаза и сказалъ:

— А я хотлъ было идти къ теб.

— Пойдемъ на Кайзервегъ.

Мы пошли.

Не выжидая, чтобы Кромицкій началъ, я первый приступилъ къ длу.

— Тетушка говорила мн,— сказалъ я,— о вашемъ вчерашнемъ разговор.

— Я жалю, что вступилъ въ бесду съ ней.

— Потому что вы оба не говорили такъ спокойно, какъ нужно говорить о длахъ. Другъ мой, ты позволишь мн быть съ тобой совершенно откровеннымъ? Тетушку нужно знать. Она — достойнйшая во всемъ мір женщина, но у нея есть одна слабость: это — излишняя самонадянность. Здраваго смысла у нея много, она любитъ всегда заявлять объ этомъ во всеуслышаніе и потому на все, что представляется ей, предпочитаетъ смотрть съ недовріемъ, преувеличеннымъ, конечно. Поэтому-то, въ большинств случаевъ, она всегда даетъ отрицательные отвты. Старикъ Хвастовскій могъ бы теб кое-что поразсказать объ этомъ. Нужно ей дать время на размышленіе и, главное, не раздражать ее, потому что она сейчасъ же закуситъ удила… а ты не съумлъ избжать этого.

— Но чмъ я могъ раздражить ее?… Если кто-нибудь уметъ говорить о длахъ, такъ это только я.

— Ты не хорошо сдлалъ, упомянувъ, что взялъ Анельку безъ приданаго. Тетушка до сихъ поръ сердится за это.

— Я сказалъ это тогда, когда она начала попрекать меня продажею Глухова. Наконецъ, я сказалъ правду. Глуховъ былъ такъ обремененъ долгами, что Анельк ничего изъ него не могло достаться.

— Собственно говоря, зачмъ ты продалъ этотъ несчастный Глуховъ?

— Нужно было сдлать пріятное тому, отъ кого зависло все мое будущее состояніе, то-есть вся моя судьба. Когда выбора нтъ, то приходится длать, что нужно, а? Кром того, мн хорошо заплатили.

— Нтъ, это я только такъ… Тетушку твои слова уязвили тмъ боле, что она думаетъ объ Анельк.

— Думаетъ завщать ей ренту..

— Я скажу теб по секрету, что нтъ. Я знаю, она теб такъ сказала вчера, потому что ты ее разсердилъ. Она хотла показать теб этимъ, что не вритъ твоимъ дловымъ способностямъ. Но на самомъ дл это не такъ. Со мной она не разъ говорила о томъ и я, какъ будущій ея наслдникъ, могу знать объ этомъ лучше…

Кромицкій проницательно посмотрлъ на меня.

— Да, вдь, ты теряешь то, что получимъ мы.

— Врно,— сказалъ я,— но я не трачу даже своихъ доходовъ, поэтому могу говорить объ этомъ хладнокровно. Тебя, какъ человка дловаго, это можетъ удивлять, но если ты себ не можешь дать надлежащаго объясненія, то смотри на меня какъ на оригинала. Бываютъ и такіе на свт. Такъ вотъ я говорю теб: во-первыхъ, я не думаю ограничивать щедрости тетки, а, во-вторыхъ, знаю съ достоврностью, что она завщаетъ Анельк не ренту, а прямо капиталъ. Натурально, что мое вліяніе могло бы играть въ этомъ дл большую роль, но я увряю, хочешь врить — врь, не хочешь — какъ хочешь, что употреблю его скоре въ твою пользу, чмъ во вредъ.

Кромицкій крпко пожалъ мн руку. Плечи его задвигались совершенно какъ у деревяннаго манекена. Онъ былъ необычайно противенъ въ эту минуту. Должно быть, онъ считалъ меня боле дуракомъ, чмъ оригиналомъ, но врилъ мн, (а это-то меня и интересовало главнйшимъ образомъ), и если врилъ, то не ошибался: я въ глубин души ршилъ, что Анелька, дйствительно, получитъ капиталъ, а не ренту.

Чувствовалъ я также, что Кромицкаго разбираетъ охота спросить меня: ‘сколько? и когда?’ — но онъ понималъ, что спрашивать неделикатно, и молчалъ, какъ будто подавляя свое волненіе, а я продолжалъ:

— Только вы должны помнить, что съ тетушкой надо умть обращаться. Что у нея есть намреніе наградить Анельку, за это я могу ручаться, но до тхъ поръ, пока она не выложитъ денегъ на столъ, а ты не спрячешь ихъ въ карманъ, все зависитъ отъ ея воли и даже отъ каприза. А, между прочимъ, что вы длаете? Вчера ты разсердилъ ее, сегодня — Анелька, и все это въ самой высокой степени. Какъ будущій наслдникъ, я долженъ былъ бы радоваться этому и не предостерегать васъ, а я, какъ видишь, поступаю наоборотъ. Тетушк ужасно не понравилось намреніе Анельки, она обратилась къ теб съ наружнымъ гнвомъ, но съ надеждой въ душ, что ты станешь на ея сторону, а ты какъ будто бы одобрилъ планы своей жены и тещи.

— Дорогой мой (Кромицкій вновь стиснулъ мн руку), скажу теб откровенно, что если я и держалъ себя такъ, то потому, что злился на тетку. Въ сущности, этотъ проектъ никуда не годится. Чего я не могу выносить, такъ это экзальтаціи, а у моихъ барынь ее хоть отбавляй. Имъ все кажется, что он не должны злоупотреблять вашимъ гостепріимствомъ, что не могутъ вчно сидть въ Плошов et caetera. Я сытъ этимъ по горло… А, между тмъ, дла находятся въ такомъ положеніи. Не могу же я брать всю свою семью въ Туркестанъ, а разъ я живу тамъ, то въ Одесс ли Анелька, или въ Варшав — мн все равно. Когда я выберусь изъ далекихъ странъ и, какъ надюсь, съ состояніемъ, боле чмъ значительнымъ, тогда, понятное дло, я устроюсь, какъ слдуетъ. Придется прождать, самое большее, годъ. Если я и передамъ кому-нибудь дло, то могу взять отступное… Очевидно, еслибъ не было Плошова, то я долженъ былъ бы подумать о временномъ жилищ для своихъ барынь, но разъ тетушка предлагаетъ имъ свой домъ и сама желаетъ, чтобъ он жили у нея,— съ моей стороны было бы глупо искать чего-нибудь другаго. Теща моя только что встала на ноги. Кто знаетъ, что будетъ дальше, а если будетъ плохо, то все падетъ на Анельку, женщину молодую и неопытную. Я же въ настоящее время абсолютно не могу быть при нихъ. Я и такъ сижу здсь какъ на угольяхъ, а коли дло пошло на откровенность, скажу теб, что только надежда затянуть тебя или тетку къ себ въ товарищи задержала меня здсь такъ долго. Я сказалъ теб все, что у меня было на сердц, теперь ты скажи мн, какъ и когда я могу разсчитывать на вашу добрую помощь?

Я вздохнулъ свободне.

Планы Анельки были разрушены.

Я весь проникся радостью, потому что поставилъ на своемъ. Въ настоящую минуту моя любовь къ Анельк походила на глубокую ненависть, а эта ненависть, составляющая теперь главную основу моего существованія, также какъ и любовь, требовала пищи. Такою пищей для нея могло быть только присутствіе Анельки. Наконецъ, я заключилъ изъ словъ Кромицкаго, что я безъ труда могу осуществить самое горячее мое желаніе, то-есть удалить своего врага на боле или мене долгое время. Но я не выказалъ ни малйшаго волненія, въ разсчет, что чмъ медленне пойдетъ дло, тмъ лучше. Пусть онъ походитъ около меня. И я отвтилъ:

— Заране ничего не могу сказать теб. Прежде всего, объясни мн подробно состояніе твоихъ длъ.

Кромицкій заговорилъ съ горячностью, съ которой говорятъ люди когда нападутъ на свою любимую тему. Онъ останавливался каждую минуту, бралъ меня за пуговицу или припиралъ къ скал, а когда ему нужно было привести какой-нибудь убдительный доводъ, то съ быстротой молніи всовывалъ въ глазъ монокль и смотрлъ мн прямо въ лицо, желая знать, какое впечатлніе произведутъ на меня его слова. Все это, вмст съ его деревяннымъ, скрипучимъ голосомъ, было мн невыносимо, но я долженъ отдать ему справедливость, что онъ не вралъ. Я узналъ то же самое, что и изъ письма молодаго Хвастовскаго. Дло представлялось въ слдующемъ вид: огромные капиталы были уже вложены въ поставки, польза могла быть большая, потому что относительно нкоторыхъ предметовъ Кромицкій пользовался монополіей. Опасность же заключалась въ томъ, что капиталы, которые надлежало затрачивать немедленно, возвращались назадъ посл цлой канцелярской процедуры, а, во-вторыхъ, Кромицкій самъ имлъ дло съ второстепенными поставщиками, въ интересахъ которыхъ лежало доставлять матеріалы плохого качества, тогда какъ вся отвтственность лежала на немъ одномъ. Этотъ послдній пунктъ ставилъ его до нкоторой степени въ зависимость отъ интендантства, которое, впрочемъ, было вправ принимать только самый лучшій матеріалъ. Богъ знаетъ, какія опасности могли грозить Кромицкому съ этой стороны.

Выслушавъ его длинный разсказъ, я отвтилъ:

— Милый мой, посл того, что ты сказалъ, ни я, ни тетка не можемъ вступить въ товарищество съ тобой.

Лицо Кромицкаго пожелтло въ одну минуту.

— Да почему же, почему?

— Несмотря на вс предосторожности, ты можешь ввязаться въ процессъ, а мы не имемъ желанія фигурировать въ немъ.

— При такомъ воззрніи нельзя браться ни за какое дло.

— Намъ и нтъ надобности браться за что бы то ни было. Ты хотлъ, чтобы мы вступили съ тобой въ товарищество, а какой для этого нуженъ капиталъ?

— Что объ этомъ говорить!… Но еслибъ вы могли вложить хоть семьдесятъ пять тысячъ рублей…

— Нтъ, не вложимъ, и не считаемъ себя обязанными. А такъ какъ ты нашъ родственникъ, или, врне, сталъ нашимъ родственникомъ, то я хочу помочь теб. Короче сказать, я дамъ теб семьдесятъ пять тысячъ рублей подъ простой вексель.

Кромицкій остановился и посмотрлъ на меня, какъ человкъ, только что пробужденный отъ сна. Но это продолжалось недолго. Очевидно, ему пришло въ голову, что выказать большую радость съ его стороны было бы не политично. Купеческая предусмотрительность (въ данномъ случа совершенно излишняя) взяла въ немъ верхъ. Онъ пожалъ мою руку и сказалъ:

— Благодарю тебя. За какіе проценты?

— Объ этомъ мы поговоримъ дома. Теперь мн пора возвратиться. Нужно переговорить съ тетушкой.

На обратномъ пути я думалъ о томъ, не покажутся ли мои дйствія Кромицкому черезъ-чуръ подозрительными, не догадается ли онъ, хоть отчасти, въ чемъ дло? Но опасенія мои были напрасны. Мужей по большей части ослпляетъ не любовь къ женамъ, а любовь къ собственной особ. Притомъ, Кромицкій, смотря на насъ съ высоты своего купеческо-положительнаго величія, считаетъ и меня, и тетку за фантазеровъ, не имющихъ понятія о длахъ, и, кром того, насквозь пропитанными какими-то устарвшими предразсудками, къ числу которыхъ принадлежитъ понятіе о солидарности съ родственниками. Онъ во всхъ почти отношеніяхъ типъ непохожій на насъ и поэтому мы, хотя и невольно, считаемъ его чмъ-то врод самозванца.

Въ нашемъ садик, у виллы, Анелька покупала у крестьянки ягоды. Проходя мимо, я грубо сказалъ ей:

— Ты не подешь, потому что я не хочу этого!

За обдомъ разговоръ объ этомъ несчастномъ отъзд опять возобновился. Теперь заговорилъ и Кромицкій и называлъ планъ Анельки ребячествомъ, надъ которымъ человкъ разумный можетъ только смяться. Конечно, онъ не съумлъ быть деликатнымъ ни по отношенію къ жен, ни къ пани Целин, потому что его натура, вообще, не изъ деликатныхъ. Я почти все время молчалъ, какъ человкъ, мало интересующійся дломъ. Анелька,— я видлъ это ясно,— отлично понимаетъ, что Кромицкій, какъ шарманка, наигрываетъ ту пьесу, которую я приказалъ играть. Я замтилъ, что ей было стыдно за него и что она считала себя глубоко оскорбленной. Но сердце мое было полно гнва, и ея униженіе доставляло мн удовольствіе.

Но, все-таки, и я вышелъ не безъ ущерба. Я не могу успокоиться до сихъ поръ и не могу простить этого Анельк. Если бы я, по дорог изъ Вны, не составилъ плана нашего договора, еслибъ не пожертвовалъ столькими своими желаніями, страстями и надеждами, то не былъ бы такъ глубоко разочарованъ. Но несчастіе и свалилось на меня въ ту минуту, когда я, изъ любви къ ней, хотлъ радикально переродиться, приготовлялся подняться на высоту, на которую еще не поднимался до сихъ поръ, чтобы только быть рядомъ съ Анелькой,— и въ это-то самое время она, безъ всякаго уважительнаго повода, безъ милосердія хотла меня свергнуть на самое дно отчаянія. Она даже не дала себ труда подумать, какъ это отзовется на мн, не причинитъ ли мн зла… Эти мысли отравляютъ мою радость, что Кромицкій узжаетъ, а Анелька остается. Будущее принесетъ какую-нибудь развязку, но я до такой степени измученъ, что ничего не могу загадывать заране. Одна развязка, и очень простая, это — если бы я захворалъ какою-нибудь мозговою болзнью. Современемъ и это можетъ случиться, потому что я цлые дни терзаю себя, и по ночамъ пишу, такъ какъ спать не могу. При этомъ я выкуриваю множество сигаръ,— почти до одурнія,— и просиживаю, такимъ образомъ, до разсвта.

30 іюля.

Не заглядывалъ въ свой дневникъ почти дв недли. здилъ съ Кромицкимъ по дламъ въ Вну, потомъ онъ прожилъ въ Гаштейн еще три дня, а потомъ у меня такъ страшно болла голова, что я не могъ взяться за перо. Леченіе пани Целины кончилось съ недлю тому назадъ, но мы еще остаемся здсь, потому что въ равнинахъ стоятъ палящія жары. Выздъ Кромицкаго принесъ огромное облегченіе мн, пани Целин (не будь онъ ея зятемъ, она его выносить бы не могла), тетк, а, можетъ быть, и Анельк. Анелька не можетъ ему простить, что онъ завлекъ меня въ свои дла, а онъ, не догадываясь, что между мною и его женою можетъ существовать что-нибудь другое, кром обыкновенныхъ родственныхъ отношеній, не длаетъ изъ своего займа никакого секрета. Анельк заемъ этотъ противенъ до невозможности, но она не смла высказать этого Кромицкому прямо. Онъ могъ бы и тогда оставить ее у тетки, а это отняло бы у Анельки послднюю тнь заблужденія, которою она обманываетъ себя. По временамъ я думаю, что она и пани Целина, не объясняясь другъ съ другомъ, не врятъ ему, посл продажи Глухова, ни на каплю и въ глубин души считаютъ его гораздо худшимъ, чмъ онъ на самомъ дл. По моему мннію, Кромицкій, прежде всего, духовный парвеню, съ натурою сухой, деревянной, неспособной къ пониманію тонкихъ вещей. Въ его душ нтъ ни капли великодушія, ни благородства, ни впечатлительности, но въ обычномъ, общепринятомъ значеніи этого слова онъ, все-таки, порядочный человкъ. Ему въ этомъ случа помогаетъ врожденный педантизмъ, который какъ-то странно соединился въ немъ съ денежнымъ неврозомъ, а его неврозъ ничто иное, какъ выродившаяся фантазія, которая нашла себ исходъ въ этомъ направленіи.

Говоря вообще, онъ мн такъ несказанно противенъ и ненавистенъ со своимъ моноклемъ, косыми глазами, длинными ногами и отсутствіемъ волосъ на желтомъ лиц, что удивляюсь, какъ я могу разсуждать о немъ объективно.

Если онъ не потеряетъ все, то и мои деньги останутся цлы. Но я не скрываю, что предпочитаю, чтобъ онъ потерялъ и деньги, и разумъ, и жизнь и пропалъ бы разъ навсегда.

Я болнъ. Анельку за послдніе дни вижу рдко. Отчасти меня удерживала наверху головная боль, отчасти я воздерживался встрчаться съ Анелькой, чтобы не выказать ей моего гнва и обиды. А стоило это мн не дешево, потому что моимъ глазамъ она необходима, какъ дневной свтъ. Я писалъ уже, что, несмотря на всю непреклонность своего характера, она пуглива. Просто-на-просто она не выноситъ, чтобы кто-нибудь сердился на нее, боится этого и старается сейчасъ же прекращать всякія недоразумнія. Тогда она длается тихою, ласковою, смотритъ въ глаза какъ ребенокъ, который боится наказанія.

Меня это всегда волновало въ высшей степени, но, вмст съ тмъ, и доставляло наслажденіе, я обманывалъ себя предположеніемъ, что если только раскрою свои объятія, то она падетъ въ нихъ и склонитъ голову ко мн на грудь хотя бы для того, чтобы смягчить мой гнвъ. Я не могу освободиться отъ заблужденій подобнаго рода, и, хотя знаю, что будущее непремнно разсетъ ихъ, въ глубин моего сердца таится надежда, что когда мы примиримся, то что-нибудь выйдетъ изъ этого: она сдлаетъ мн какія-нибудь уступки и станетъ ко мн ближе. Съ другой стороны, въ этомъ взаимномъ недовольств я вижу какъ будто невольное признаніе, невольное согласіе Анельки на то, что я имю право любить ее. Если она признаетъ обиду, вытекающую изъ любви, то должна признать и самую любовь. Эти права, положимъ, неуловимы, какъ сонъ, нтъ у нихъ ни плоти, ни крови, но я прикрываюсь ими отъ полной апатіи, живу ими.

2 августа.

Опять получилъ письмо отъ Клары. Не догадывается ли она о чемъ-нибудь? Въ ея письм столько нжности, столько сочувствія въ ея словахъ, какъ будто ей извстно, до какой степени мн нехорошо. Я не знаю и не хочу узнавать, любитъ ли она меня какъ сестра, или какъ-нибудь иначе, но чувствую, что любить меня сильно. Отвтилъ я ей такъ сердечно, какъ только съуметь человкъ несчастный въ письм къ единственному сочувствующему человку. Клара собирается въ Берлинъ, а къ началу зимы въ Варшаву. Подговариваетъ меня, чтобъ и я пріхалъ въ Берлинъ, хоть на два дня. Я не поду, не могу оторваться отъ того, что меня мучитъ, но буду радъ видть ее въ Варшав.

Съ Анелькой мы говоримъ только о текущихъ длахъ, чтобы не обратить вниманія старыхъ дамъ на нашъ разладъ. Когда мы остаемся одни, то молчимъ. Я видлъ, что она нсколько разъ хотла заговорить, но боязливость замыкала ея уста, а я могу выговаривать только одно слово: люблю, но это слово такъ слабо выражаетъ мое чувство, что его не стоитъ употреблять. Теперь къ моей любви примшался оттнокъ горечи. Меня удручаетъ мысль, что Богъ далъ ей узкое сердце, и въ этомъ-то лежитъ вся тайна ея непреклонности. Сегодня я думаю обо всемъ спокойнй и мало-помалу возвращаюсь къ убжденію, что Анелька и ко мн питаетъ какое-нибудь чувство, состоящее изъ благодарности, сожалнія, воспоминанія о прошломъ, но въ этомъ чувств нтъ дятельной силы, оно не въ состояніи ни на что ршиться, не въ состояніи даже признаться въ своемъ существованіи. Оно не иметъ уваженія къ себ, считаетъ себя за зло, стыдится самого себя, скрывается и въ сравненіи съ моимъ чувствомъ кажется горчичнымъ зерномъ передъ альпами, что насъ окружаютъ теперь. Отъ Анельки можно ожидать, что она скоре сдлаетъ все для ограниченія, чмъ для развитія своего чувства. Я отъ нея не разчитываю ничего получить, ни на что не надюсь, и какъ мн скверно съ такимъ убжденіемъ!

4 августа.

Одно время я питалъ въ глубин сердца надежду, что Анелька, подъ вліяніемъ негодованія на мужа, придетъ во мн и скажетъ: ‘Ты заплатилъ за меня… вотъ я!’ Новое разочарованіе! Можетъ быть, такъ сдлали много женщинъ съ экзальтированными головками, вскормленныхъ на французскихъ романахъ, такъ поступила бы непремнно каждая, которая имла бы скрытое желаніе броситься въ объятія любовника и искала бы только приличнаго повода. Нтъ! Анелька не сдлаетъ этого, и если подобная мысль и пришла мн въ голову, то только потому, что и я питался чтеніемъ тхъ псевдо-драмъ, какія разыгрываются въ душ женщинъ, кототорыя, въ сущности, насквозь пропитаны желаніемъ пустить свою честь на втеръ. Анельку могло бы толкнуть въ мои объятія сердце, но не искусственная драма, не фразы, не фальшивый паосъ. Нечего и опасаться, что такъ будетъ.

Великое несчастіе полюбить истинно и глубоко чужую жену, хотя бы то была жена самаго дюжиннаго и ничтожнйшаго человка,— но верхъ несчастія — полюбить женщину добродтельную. Въ монхъ отношеніяхъ къ Анельк есть что-то такое, о чемъ я никогда не слыхалъ и не читалъ: это невозможность выхода и какой-нибудь развязки. Развязка — будь это катастрофа или увнчаніе стремленій человческихъ — все-таки, представляетъ изъ себя что-нибудь, а тутъ — ужасный заколдованный кругъ. Если она останется такою, какою есть, а я не перестану любить, то выйдетъ только мука и мука — и больше ничего. А я до отчаянія увренъ, что она выдержитъ,— и я также.

Ей, если у нея, дйствительно, малое сердце, это стоитъ недорого. Я хотлъ бы не разъ сбросить это ярмо, но не могу. Не разъ я повторялъ себ, что это нужно, не разъ я длалъ усилія, какія длаетъ для своего спасенія тонущій человкъ, не разъ мн казалось, что я достигъ какихъ-то результатовъ, но достаточно было мн увидать ее въ окно, обнять глазами,— и я чувствую такое волненіе, что вся неизмримая глубина моего чувства открывается передо мною сразу, совершенно такъ, какъ ночью во время грозы открываются глубины черныхъ, клубящихъ тучъ.

О, какое мученіе имть дло съ добродтелью неумолимой и холодной, какъ буква закона!

Но хотя бы у Анельки вовсе не было сердца, я, все-таки, любилъ бы ее, какъ своего единственнаго ребенка, если бы онъ былъ уродомъ.

Въ такихъ случаяхъ человкъ проявляетъ больше сожалнія и больше страдаетъ.

5 августа.

Какая плохая и неврная мра — разсудокъ, когда имъ приходится мрять вещи или очень большія, или геніальныя, или полныя грознаго величія. Разсудокъ, который такъ хорошо служитъ въ обыкновенныхъ условіяхъ жизни, тогда становится старымъ шутомъ, врод Полонія. Мн кажется, что въ одинаковой степени мщанская этика не можетъ служить мрой для великихъ страстей. Видть въ такомъ исключительномъ, въ такомъ всеобъемлющемъ чувств, какъ мое, только нарушеніе такихъ-то и такихъ-то параграфовъ и не видть ничего больше, не видть, что это стихія, что это часть силы высшей всхъ мелкихъ заповдей, силы божественной, творческой, неизмримой, на которой основывается все существованіе,— это своего рода слпота я ничтожество… Увы, Анелька только такъ и уметъ смотрть А мою любовь. Допускаю, что она должна притворяться и что я долженъ, все-таки, уважать ее… я, видитъ Богъ, хлопочу боле за нее, чмъ за себя, но, при самомъ объективномъ разсмотрніи дла, долженъ часто отталкивать отъ себя презрніе къ ней и говорить ей въ глубин души: ‘Возьми же ты другую мру,— эта не достойна тебя’. Я уважилъ бы ее и чтилъ бы во сто кратъ боле, умй она смотрть иначе если не на наши отношенія, то хоть на любовь вообще.

6 августа.

Гаштейнъ, однако, хорошо возстановляетъ людей. Сегодня я замтилъ, что Анелька загорла на здшнемъ горномъ воздух и смотритъ здоровою. Это странно, тмъ боле, что и у нея было не мало заботъ и огорченій. Мучительно ей было недоразумніе съ мужемъ, гордость ея сильно пострадала потому, что онъ вошелъ со мною въ денежныя дла, моя любовь тоже вносить въ ея душу разладь и нарушаетъ спокойствіе. Несмотря на все это, ея нжное личико блещетъ здоровьемъ, щеки покрылись румянцемъ. Помню, какъ она таяла на моихъ глазахъ въ начал лта, помню, какъ у меня вставали волосы дыбомъ при мысли, что ея здоровье, а, можетъ быть, и жизнь подвергаются опасности, теперь хоть это опасеніе миновало. Если бы я зналъ, что въ будущемъ она станетъ еще меньше сожалть меня, еще меньше брать въ разсчетъ и меня, и мое чувство, но за то будетъ здорова, то я сказалъ бы: ‘пусть она не обращаетъ на меня вниманія, только была бы здорова’. Въ складъ истиннаго чувства входитъ жажда счастья, но входитъ также и состраданіе, и заботливость, и великая привязанность.

Вчера Анелька одлась въ одно изъ своихъ двичьихъ платьевъ, я замтилъ это, и все наше прошлое, какъ живое, воскресло передъ моими глазами. Только Богъ одинъ знаетъ, что со мною длалось.

7 августа.

Гнвъ тетушки на Анельку давно прошелъ. Сегодня она очень сокрушалась, что Анелька скучаетъ, сидитъ постоянно дома и не видала здсь ничего, кром дороги отъ Вильдбада до Гофгаштейна.

— Еслибъ ноги мои служили получше,— сказала тетушка,— я повсюду ходила бы съ тобой, но кто обязанъ былъ показать теб здшнія окрестности, такъ это твой мужъ,— онъ и такъ леталъ повсюду съ утра до вечера.

Анелька начала уврять, что ей хорошо и дома и что она не иметъ потребности въ движеніи. Услышавъ это, я сказалъ равнодушнымъ тономъ:

— У меня дла никакого нтъ, хожу я много и могу сопровождать Анельку повсюду, по крайней мр, показать ей все, что есть любопытнаго по близости.

Немного погодя я прибавилъ еще равнодушне:

— Я не вижу здсь ничего противнаго обычаямъ. На лчебныхъ курортахъ даже простые знакомые ходятъ гулять вмст, не говоря уже о родственникахъ.

Анелька ничего не отвчала, но старыя дамы об признали резонность моего замчанія, тмъ боле, что оно не шло въ разрзъ съ истиною.

Завтра мы должны идти вмст на Шрекбрюке.

8 августа.

Договоръ между нами совершонъ и отнын для обоихъ насъ начинается новая жизнь. Все это обладаетъ не тми формами, какія представлялись мн въ воображеніи, но мое будущее должно вмститься въ нихъ. Отнын все будетъ ясно, опредленно. Новаго ничего не будетъ, разсчитывать я ни на что не могу, но за то не буду въ положеніи человка безъ кровли надъ головою.

9 августа.

Вчера передъ вечеромъ мы были на Шрекбрюке.

Старыя дамы проводили насъ немного, но сейчасъ же за водопадами сли на первую скамью, и мы одни отправились дальше. Мн кажется, что мы оба понимали, что наступило время для важныхъ объясненій. Я хотлъ было показать Анельку нсколько красивыхъ мстъ, сообщить ихъ названія, но чувствовалъ себя не въ силахъ. Мы могли говорить только о самихъ себ или молчать, и долго шли мы молча, что было, между прочимъ, очень выгодно для меня. Въ это время я овладлъ собою, какъ могъ, подавилъ то нервное безпокойство, какое овладваетъ человкомъ передъ важными минутами жизни, и старался быть какъ можно боле хладнокровнымъ. Хладнокровіе ко мн возвратилось настолько, по крайней мр, что я ршилъ говорить о моей любви съ такимъ спокойствіемъ, такъ естественно, какъ о вещи всмъ извстной и всми признанной. Опытъ научилъ меня, что сношеніямъ съ женщинами мужчина можетъ придать какой угодно тонъ. А на женщину ничто такъ не вліяетъ, какъ тонъ разговора. Если мужчина длаетъ свое признаніе такъ, какъ будто посл этого весь свтъ долженъ, разрушиться, то-есть съ волненіемъ, со страхомъ и убжденіемъ, что длаетъ неслыханное дло, то этотъ страхъ я убжденіе передаются и женщин. Въ противномъ случа, являются и противуположные результаты: признаніе теряетъ всю силу своего характера, за то принимается легче и вызываетъ меньшее сопротивленіе.

Наконецъ, какъ я говорилъ, мн нужно было только, чтобы душа Анельки не взбунтовалась при первомъ моемъ слов о любви. Если дла примутъ такой оборотъ, какой они принимали до этого, то всякая бесда между нами становилась невозможной, а переговорить намъ нужно необходимо, чтобы хоть какъ-нибудь уяснить наши отношенія. Имя все это въ виду, я сказалъ, насколько могъ, спокойно:

— Ты, можетъ быть, не отдаешь себ отчета, Анелька, какъ ты огорчила меня своимъ намреніемъ ухать отсюда. Я знаю отлично, что соображенія, которыя ты привела, не играли здсь никакой роли, и что главною причиной твоего намренія былъ я. Объ одномъ только ты забыла, именно о томъ, что станется безъ тебя со мною. Этого ты совсмъ не взяла въ разсчетъ. Знаешь ли ты, что твой отъздъ не такъ поразилъ бы меня, какъ поразила та мысль, что ты ни на каплю не хочешь считаться со мною. Можетъ быть, ты скажешь, что хотла это сдлать для моего добра, чтобы вылечить меня. Нтъ! оставь меня въ поко. Не лечи меня такимъ образомъ, потому что твое лкарство можетъ причинить мн больше вреда, чмъ ты думаешь.

На щекахъ Анельки въ одно мгновеніе выступили красныя пятна. Очевидно, мои слова задли ее за живое. Не знаю, что она отвтила бы сразу, еслибъ не одинъ случай, который внезапно нарушилъ теченіе ея мыслей. Изъ-за высокой травы, со стороны дороги, вдругъ поднялся одинъ изъ кретиновъ, которыхъ такъ много въ окрестностяхъ Гаштейна, съ огромною головой, со зврскимъ взглядомъ, и, махая руками, началъ просить милостыню. Появился онъ такъ неожиданно, что Анелька вскрикнула отъ страха. Прежде чмъ она пришла въ себя и отыскала мелкую монету (при мн не было денегъ), прошло нсколько минуть. За это время впечатлніе, произведенное моими словами, ослабло настолько, что она отвтила мн грустно, но мягко:

— Ты никогда не былъ такъ несправедливъ ко мн, какъ теперь. Ты думаешь, что мн все легко обходится, что у меня нтъ сердца, а мн вовсе, вовсе не лучше, чмъ теб…

Тутъ голосъ ея оборвался, а у меня пульсъ началъ биться съ отчаянною силой. Казалось, еще одно усиліе съ моей стороны — и я вырву изъ ея устъ открытое признаніе.

— Умоляю тебя всмъ, что дорого теб,— воскликнулъ я,— скажи, въ чемъ дло?…

— Дло въ томъ, что если я несчастна, позволь мн остаться чистой. Леонъ, любовь моя, умоляю тебя, сжалься надо мною. Ты не знаешь, какъ я несчастна! Я теб готова всмъ пожертвовать, кром чести. Не требуй, чтобы я отдала теб эту послднюю соломенку спасенія… этимъ нельзя, невозможно жертвовать! О, мой Леонъ!…

И, сложивъ руки, дрожа, она смотрла на меня глазами, полными слезъ. Не знаю, еслибъ я въ эту минуту прижалъ ее къ своей груди, можетъ быть, потомъ она умерла бы отъ стыда и горя, но теперь не нашла бы въ себ силы сопротивляться.

Но я поступилъ какъ человкъ, котораго любовь заставляетъ жертвовать собою,— я забылъ о себ и видлъ только ее. И я въ ту же минуту бросилъ ей подъ ноги мою страсть и мой эгоизмъ. Что мн все это стоило въ сравненіи съ ней? Любимая женщина, которая защищается слезами, текущими изъ глубины сердца, выжатыми неподдльною болью,— непобдима. Я взялъ руку Анельки, поцловалъ ее съ почтительнымъ восторгомъ и сказалъ:

— Будетъ, какъ ты хочешь, въ этомъ я клянусь моею любовью къ теб!

Оба мы не могли говорить дальше. Если сказать истинную правду, то въ эту минуту я казался себ и лучшимъ, и боле благороднымъ, чмъ когда бы то ни было. Я чувствовалъ себя какъ человкъ, который посл тяжкой болзни испытываетъ большую слабость, но, вмст съ тмъ, и радостный возвратъ къ жизни. Спустя нсколько времени я заговорилъ, и заговорилъ спокойно и мягко, не только какъ любящій человкъ, но какъ ближайшій другъ, который, прежде всего, иметъ въ виду счастье дорогаго существа.

— Ты не хочешь идти по неизвданной дорог,— сказалъ я,— и я не буду длать усилій столкнуть тебя съ твоего пути. Ты измнила меня, и вс муки, черезъ которыя я прошелъ, переродили меня также. Благодаря теб, я понялъ, что желать — это одно, а любить — другое. Я не общаюсь перестать любить тебя, потому что не могу, и одинаково обманулъ бы и тебя, и себя, еслибъ далъ такое общаніе. Въ теб — вся моя жизнь. Говорю это безъ малйшей экзальтаціи, какъ человкъ, который уметъ заглядывать въ себя и знаетъ хорошо, что такое заблужденіе и что правда. Но я буду любить тебя такъ, какъ будто ты умерла и какъ будто я любилъ твою душу. Согласишься ли ты на это, моя Анелька? Это любовь невыразимо печальная, но любовь ангельская. Ее ты можешь принять и отплатить мн тмъ же. Я теб отдаю всего себя и эта клятва для меня такъ же важна, какъ если бы я принесъ ее передъ алтаремъ. Я никогда не женюсь на другой женщин, буду жить только для тебя и моя душа будетъ твоею. И ты люби меня также, какъ будто я умеръ. Больше я тебя не прошу ни о чемъ, но въ этомъ мн не отказывай, потому что здсь нтъ никакого грха. Если ты сомнваешься, то спроси хоть на исповди. Вдь, ты читала Данта? Вспомни, что онъ былъ женатъ, любилъ Беатриче такою же любовью, какую я требую отъ тебя, высказывалъ эту любовь во всеуслышаніе, и, однако, церковь признаетъ его поэму чуть не за святую. Если у тебя въ душ живетъ такое же чувство ко мн, то дай мн свою руку и пусть отнын между нами царствуетъ вчное согласіе.

Анелька помолчала немного и подала мн свою руку.

— Такую пріязнь,— сказала она,— я всегда питала къ теб и отдаю ее теб отъ всей души и отъ всего сердца.

Выраженіе ‘пріязнь’ больно кольнуло меня. Для меня этого было мало, мало и для такой минуты. Но я промолчалъ. ‘Слово ‘любовь’ ее еще устрашаетъ,— подумалъ я,— она должна привыкнуть къ нему. Дло, впрочемъ, въ самой вещи, а не въ названіи, не стоитъ изъ-за слова нарушать то согласіе и то счастье, которое, наконецъ, мы извлекли изъ массы недоразумній, горечи и муки. Оба мы и такъ измучены, намъ обоимъ такъ нуженъ отдыхъ, что для него можно кое-чмъ поступиться’.

Эта тнь вскор исчезла при свт мысли, что Анелька принадлежитъ мн, что она — моя врная духовная жена. Я Богъ знаетъ что отдалъ бы, еслибъ могъ спросить ее прямо: ‘моя ли ты?’ — и услышать утвердительный отвтъ. И я спрашивалъ бы сто разъ въ день и никогда вдоволь не наслушался бы ея отвта, но въ эту минуту боялся напугать ее. Я, умющій все понять, не долженъ ли былъ сообразить, что есть слова, которыя объясняютъ сущность всми признаннаго явленія и которыя съ трудомъ исходятъ изъ устъ женщины, и еще такой женщины, какъ Анелька? Вдь, все, что она говорила, было признаніемъ, вдь, согласилась же она, чтобы наши души принадлежали другъ другу,— чего я могъ желать больше?

Дойдя до Шрекбрюке, мы возвратились домой. По дорог мы осматривались въ нашемъ новомъ положеніи такъ, какъ люди осматриваются въ новомъ дом, и пробовали приспособиться къ нему. Не обошлось безъ нкоторыхъ усилій, которыя до нкоторой степени связывали нашу свободу. Но меня и это утшало, мн все казалось, что такъ бываетъ въ первые часы посл внца, когда новобрачные чувствуютъ себя связанными на вки, но еще не привыкли другъ въ другу. Однако, я много говорилъ съ Анелькой о насъ обоихъ, объяснялъ ей всю чистоту и святость такого союза, какимъ долженъ быть нашъ, старался вдохновить ее увренностью и спокойствіемъ. Она слушала меня съ яснымъ лицомъ и чуть не каждую минуту обращала ко мн свои прелестные глаза. Солнце уже зашло, Альпы покрылись своимъ обычнымъ вечернимъ багрянцемъ.

Я подалъ Анельк руку, и мы пошли рядомъ. Вдругъ я замтилъ, что она задерживаетъ шаги, точно боится идти, поблднла, какъ полотно. Продолжалось это съ минуту, но я испугался ужасно и началъ разспрашивать Анельку, что съ ней такое?

Анелька сначала не хотла говорить, но когда я началъ настаивать, то призналась, что ей пришелъ на память несчастный идіотъ и что она боялась, какъ бы онъ опять не попался ей на встрчу.

— Сама не знаю, почему,— сказала она,— но онъ произвелъ на меня ужасное впечатлніе… мн стыдно признаться, что у меня такіе плохіе нервы. Я не могу забыть о немъ и ни за что не хотла бы повстрчаться еще разъ.

Я успокоивалъ ее, говорилъ, что при мн ей не грозитъ ни малйшая опасность. Она, противъ воли, все еще безпокойно посматривала на стороны дороги, но вскор нашъ разговоръ изгладилъ это отвратительное впечатлніе. Когда мы подходили къ водопадамъ, уже стемнло, но вечеръ былъ изумительно теплый. На площади передъ Штраубингеромъ густая толпа публики слушала какихъ-то бродячихъ арфистокъ. Не знаю почему, это горное ущелье производило на меня впечатлніе Италіи. Припомнилъ я, какъ когда-то расхаживалъ по вечерамъ по Монте-Пинчіо въ Рим и мечталъ о счастьи имть рядомъ съ собой Анельку. Теперь я чувствую, какъ ея рука опирается на мою руку, чувствую ея душу рядомъ съ своею душой.

Мы вошли въ ворота нашей виллы въ спокойствіи, полномъ тихой, безмятежной радости.

10 августа.

Сегодня цлый день думалъ о словахъ Анельки, которыя она сказала мн по дорог къ Шрекбрюке. Меня въ особенности поразило одно восклицаніе, вырвавшееся изъ ея устъ: ‘Ты не знаешь, какъ я несчастна!’ Сколько въ этомъ крик было глубокой боли, какое невольное признаніе звучало въ немъ, что она мужа не любитъ, не можетъ любить и что, наконецъ, ея сердце, вопреки всмъ усиліямъ воли, принадлежитъ мн. Если это такъ, то она была такъ же несчастна, какъ и я. Я говорю ‘была’ потому, что ея горести прекратились, сегодня она можетъ сказать себ: ‘я буду врна ему и останусь чистой’, а остальное — предоставить вол Божіей.

11 августа.

Пришло мн въ голову, что я не имлъ права требовать и ожидать отъ нея, чтобы она пожертвовала мн всмъ. Это неправда, мто для любви жертвуютъ всмъ. Еслибъ, напримръ, у меня случилось какое-нибудь столкновеніе съ Кромицкимъ и еслибъ Анелька, во имя нашей любви, приказала бы мн на колняхъ просить у него прощенія, то я не сдлалъ бы этого. Я длаю нелпое и фантастическое предположеніе, но при одной мысли объ этомъ вся моя кровь бросается въ голову. Нтъ, Анелька, ты права: есть вещи, которыми никто не можетъ и не иметъ права жертвовать даже ради любви.

12 августа.

Сегодня утромъ были на Виндишгрецхёе. Пшкомъ идти туда три четверти часа, поэтому я добылъ для Анельки лошадь и повелъ ее подъ уздцы. Садясь на лошадь, Анелька оперлась на мое плечо и во мн мгновенно воскресъ старый человкъ Желая уничтожить его въ себ, я долженъ былъ бы убить свое тло, быть не человкомъ, а только духомъ. Я обязался держать свои страсти и свои порывы на привязи — и держу, но не обязывался не имть ихъ вовсе, такъ же, какъ не могъ бы обязываться, что не стану дышать. Если бы прикосновеніе руки Анельки заставляло меня вздрагивать не боле, чмъ прикосновеніе кусочка дерева, то это былъ бы знакъ, что я не люблю ее, и тогда вс обязательства были бы не нужны. Говоря Анельк, что подъ ея вліяніемъ я переродился, я не хотлъ лгать, но не ясно очертилъ то, что со мною стало. На самомъ дл, я только овладлъ самимъ собою. Я отрекся отъ цльнаго счастья, чтобы получить хоть половину. Я предпочиталъ владть Анелькой хоть такимъ образомъ, чмъ не обладать вовсе, и я думаю, что каждый, кто знаетъ, что значитъ любить женщину, легко пойметъ меня. Если страсти, какъ говорятъ поэты, можно сравнить съ псами, то я этихъ псовъ связалъ и буду морить голодомъ, но не въ моей сил запретить имъ дергать свои цпи и выть.

Я знаю хорошо, что общалъ, и сдержу свое слово, потому что долженъ сдержать. Непреклонность Анельки исключаетъ всякую возможность проявленія моей злой или доброй воли. Для меня въ качеств тормаза достаточно и одного опасенія, чтобы у меня на отняли и того, что дали недавно. Теперь я даже преувеличиваю свою осторожность, чтобы не спугнуть той птицы, которая для меня носить имя духовной любви, а для нея — пріязни. Помню я это выраженіе: оно, какъ маленькій уколъ, сначала не больно, а потомъ начинаетъ саднить. Сначала оно казалось мн незначительнымъ, а теперь представляется заране обдуманнымъ и полнымъ грознаго предостереженія. Какая это странная особенность у женщинъ: страхъ назвать сущность вещи по имени! Я, вдь, ясно сказалъ Анельк, о чемъ я прошу ее, она поняла тоже ясно, но назвала это чувство пріязнью, какъ будто бы въ данномъ случа хотла заслониться и отъ меня, и отъ себя, и отъ Бога.

Съ другой стороны, правда и то, что чувство, настолько оторванное отъ реальной почвы, можно окрестить какимъ-угодно именемъ. Сколько горечи и грусти въ этой мысли! Эта предусмотрительность, свойственная безукоризненно чистымъ женщинамъ? происходитъ, несомннно, изъ ихъ страшной стыдливости, но, вмст съ тмъ, не позволяетъ имъ быть великодушными. Я могъ бы придти къ Анельк и сказать ей: ‘Будь что будетъ, я для тебя отрекся отъ половины моего существа, а ты отмриваешь мн каждое слово, разв такъ можно?’ И въ глубин своей души я говорю ей это укоризненнымъ голосомъ. Любовь трудно понимать безъ великодушія, безъ непреоборимаго желанія принести что-нибудь въ жертву любимому существу.

Сегодня на Виндишгрецхёе мы разговаривали, какъ два человка близкихъ, дружныхъ, но такъ же точно могли разговаривать два близкихъ родственника. Если бы мы совершили эту прогулку до нашего договора на Шрекбрюке, то я попытался бы поцловать руку Анельки, хоть на минуту заключить ее въ свои объятія, но теперь шелъ спокойно, смотря ей прямо въ глаза, какъ человкъ, который не боится каждой строгой мины. Даже боле, я не говорилъ почти ничего о нашей духовной любви. Отчасти я воздерживался съ намреніемъ, думая, что такимъ образомъ я боле закрплю за собою ея довріе. Но сквозь это молчаніе я говорилъ ей глазами: ‘Ты не ошибешься во мн,— лучше я воспользуюсь не всми предоставленными мн правами, чмъ нарушу нашъ договоръ’.

Все-таки, человкъ чувствуетъ себя немного обиженнымъ, если его жертву принимаютъ не съ такимъ чистосердечіемъ и беззавтностью, съ какою онъ приноситъ ее. Такъ и хотлось бы сказать любимому существу: ‘теперь я жду отъ тебя такой же платы’.

Я и говорилъ, но напрасно.

Что выйдетъ изъ этого? Одно разочарованіе для меня. Я думалъ, что разъ такое условіе заключено, то въ предлахъ его я могу быть свободенъ, какъ птица, могу повторять слово ‘люблю’ съ утра до вечера и съ утра до вечера буду его слышать, что я вознагражу себя за вс муки, за все долгое время неподдльныхъ страданій, что буду царемъ въ своемъ царств, а теперь дла складываются такъ, что мой кругозоръ все больше и больше съуживается, а въ душ возникаетъ сомнніе, выражающееся въ вопрос: что же ты выгадалъ?

Но я стараюсь оттолкнуть его. Нтъ! кое-что я, все-таки, пріобрлъ. Пріобрлъ право любоваться ея счастливымъ, сіяющимъ лицомъ, ея улыбкой, пріобрлъ то, что ея ясные глаза смло могутъ смотрть въ мои глаза. Если мн до сихъ поръ тсно и неловко въ этомъ новомъ дом, то только потому, что я не умю еще жить въ немъ, какъ слдуетъ.

Наконецъ, прежде я былъ безъ кровли надъ головой, и если знаю въ точности, что пріобрлъ, то знаю отлично, что ничего не могъ потерять. Объ этомъ никогда не нужно забывать.

14 августа.

Тетушка начинаетъ поговаривать о возвращеніи домой. Ей съ каждымъ днемъ становится все боле и боле скучно по Плошов. Я спрашивалъ Анельку, охотно ли она возвратится. Говоритъ, что да… и мн самому захотлось поскорй ухать отсюда. Я всегда основывалъ какія-то странныя и необъяснимыя надежды на перемн мста. Теперь я боле ни на что не разсчитываю, но съ Плошовымъ соединено столько хорошихъ воспоминаній, что я съ радостью вновь увижу его.

16 августа.

Дни мои начинаютъ течь однообразно. Я думаю и отдыхаю. Думы мои бываютъ часто грустны, по временамъ не лишены горечи, но душа моя была ужь такъ измучена, что я наслаждаюсь этимъ, хотя и условнымъ спокойствіемъ. Благодаря ему, я теперь чувствую, насколько мн стало лучше въ сравненіи съ тмъ, что было прежде. Теперь мы много времени проводимъ съ Анелькой вмст, читаемъ и разговариваемъ о прочитанномъ. Все, что я говорю, служитъ только опредленіемъ любви, ея дальнйшимъ развитіемъ, все относится къ ней. Но, странное дло, я замтилъ, что мы никогда не говоримъ о ней прямо, словно женскій страхъ называть вещи по именамъ сообщился и мн. Объяснить себ причину этого явленія я не умю, но оно меня пугаетъ, по временамъ даже сильно пугаетъ, и, вмст съ тмъ, радуетъ, ибо я вижу, что Анелька довольна этимъ, и — что еще больше — чувствую, что любить меня за это. Желая еще боле скрпить нашу духовную связь, я началъ говорить съ ней о себ, я думалъ, что посл нашего договора я не долженъ имть отъ ней никакихъ тайнъ. Умолчалъ я только о такихъ длахъ, которыя могли оскорбить деликатность чувства и чистоту ея мысли, но пробовалъ ознакомить ее съ моею внутреннею драмой, вытекающею изъ скептицизма и отсутствія какой бы то ни было жизненной опоры. Я сказалъ ей открыто, что у меня на свт нтъ ничего, кром нея, описалъ, что творилось со мной посл ея замужства, черезъ какія перемны проводилъ мой умъ и мое сердце со времени возвращенія въ Плошовъ, и описывалъ тмъ съ большею охотой, что подъ видомъ моей исторіи я высказывалъ ей признаніе, что все это значило одно: я люблю тебя и любилъ всегда больше всего на свт. Ее обманула форма моихъ признаній, она выслушивала ихъ, какъ будто рчь шла совсмъ о другомъ, выслушивала съ волненіемъ, сочувствіемъ, а, можетъ быть, и съ безсознательнымъ наслажденіемъ. Я видлъ, какъ глаза ея не разъ наполнялись слезами, какъ волновалась грудь, какъ все ея духовное существо шло ко мн на встрчу съ распростертыми объятіями, точно хотло сказать мн: ‘поди сюда, и ты имешь право на частицу счастья!’ И я отвчалъ ей. глазами: ‘я самъ ничего не говорю теб и только разсчитываю на твое великодушіе’.

Длалъ я свои признанія еще и для того, чтобы водворить между нами этотъ обычай, чтобы вселить въ Анельку понятіе, что между нами такъ и должно быть. Я хотлъ ее принудить до нкоторой степени отплатить мн взаимностью, разсказать, что длалось за то же время и въ ея голов и сердц, но не могъ добиться этого. Пробовалъ разспрашивать, но слова выходили изъ ея устъ съ такимъ трудомъ, что я прекратилъ свои разспросы. Желая быть откровенною, она должна была бы объяснить, какія чувства питала ко мн и каковы были ея отношенія къ мужу. А я не хотлъ принуждать ее,— этого не дозволяли, во-первыхъ, ея стыдливость, во-вторыхъ, ея воззрнія на обязательства брака. Я понимаю эти вещи отлично, но не могу отдлаться отъ непріятнаго чувства. Мой пессимизмъ говоритъ мн: ‘Вс издержки падаютъ только на одного тебя, ты даешь ей все, а взамнъ не получаешь почти ничего, ты заблуждаешься, что ея душа принадлежитъ теб, а душа эта для тебя замкнута, что же ты выгадалъ?’

Я признаю резонность замчаній этого голоса и разчитываю только на будущее.

17 августа.

Часто мн припоминаются слова Мицкевича: ‘увы, я увидалъ только половину спасенія’. Но если бы въ этомъ полу спасеніи не было и тхъ недочетовъ, которые замчаются въ немъ, то и тогда я не дошелъ бы до полнаго спокойствія. Это было бы возможно только въ томъ случа, если бы я не желалъ ничего большаго, то-есть если бы пересталъ любить. На меня все чаще и чаще находятъ минуты апатіи, когда я повторяю себ, что попалъ въ новый заколдованный кругъ. Мои невыносимыя муки до нкоторой степени смягчались — это правда. Но боль только уменьшилась, а не прошла совсмъ. Когда арабъ, измученный жаждой въ пустын, вмсто воды, набираетъ въ ротъ камешковъ, онъ не утоляетъ жажды, а только обманываетъ ее на время. Вопросъ, не обманываю ли и я себя? Во мн снова два человка: зритель и актеръ, снова первый начинаетъ критиковать другаго и часто насмхается надъ нимъ. Плошовскій — скептикъ, тотъ Плошовскій, у котораго нтъ полной и непоколебимой вры въ существованіе души — кажется мн смшнымъ. Что такое наши отношенія? Порою я вижу въ нихъ только искусственный плодъ моей больной экзальтаціи. Теперь-то я уже несомннно похожъ на птицу, которая волочитъ одно крыло по земл. Я обрекъ на параличъ половину своего существа, живу только половиною жизни и приказываю себ любить только половиною любви. Напрасное приказаніе!

Отдлить желаніе отъ любви и такъ же невозможно, какъ отдлить мышленіе отъ существованія. Я могу мыслить только какъ человкъ, и только какъ человкъ могу любить. Даже религіозныя чувства, самыя идеальныя изъ всхъ, выражаются словами, колнопреклоненіями, прикосновеніями къ священнымъ предметамъ, а я хотлъ, чтобы любовь къ женщин отреклась отъ всякаго воплощенія, всякой связи съ землей и существовала на земл въ неземной форм!

Что такое любовь?— желаніе и стремленіе. Что я усиливался отнять у нея?— желаніе и стремленіе. Точно также я могъ придти къ Анельк и сказать ей: ‘Въ силу того, что я люблю тебя больше всего на свт, общаюсь, что не буду любить тебя’.

Во всемъ этомъ кроется какая-то огромная ошибка. Вдь, я, дйствительно, былъ похожъ на заблудившагося въ пустын,— что же удивительнаго, что моимъ глазамъ представлялась фатаморгана?

18 августа.

Вчера меня мучили и удручали разныя мысли. Я не могъ спать, и, чтобы не раздражать себя еще больше, пересталъ спускаться въ глубины пессимизма, началъ думать объ Анельк и представлять ее себ. Это всегда приноситъ мн облегченіе. Напряженное воображеніе рисуетъ мн Анельку какъ живую, такъ, что мн хочется разговаривать съ ней. Вспомнилъ я тотъ балъ, на которомъ я увидалъ ее въ первый разъ въ костюм взрослой двушки. Въ моей памяти возсталъ такъ ясно милый образъ, какъ будто это было вчера. Я помню ея блое платье, украшенное фіалками, обнаженныя плечи, личико свжее, какъ весеннее утро, оригинальное смлымъ рисункомъ бровей и необыкновенною длиною рсницъ. Мн кажется, что я еще слышу ея вопросъ: ‘Ты не узнаешь меня, Леонъ?’ Въ то время я писалъ, что ея лицо производило на меня впечатлніе музыки, переведенной на языкъ человческаго лица. Въ ней одновременно были и прелесть двочки, и очаровательность женщины. Никогда никакая женщина не привлекала меня къ себ такъ сильно, и нужно было совмстное воздйствіе отдаленія, семейной катастрофы и такой Цирцеи, какъ Лаура, чтобы я позволилъ отнять у себя мою суженую, почти мою нареченную.

Никто въ свт лучше меня не понимаетъ, что слова: ‘твои чары тяготютъ надо мной’,— могутъ быть не теоретическою фразой, а тяжелою дйствительностью. Ея чары тяготютъ надо мной. Я ее не только люблю, но и страстно жажду обладать ею, она боле чмъ осуществляетъ мой идеалъ женской прелести и очарованія, она притягиваетъ меня къ себ съ такою необъяснимою силой, съ какою магнитъ притягиваетъ желзо. Иначе и быть не можетъ: вдь, это та же самая Анелька, она ни въ чемъ не измнилась. То же самое лицо двочки съ прелестью женщины, тотъ же самый взглядъ, т же самыя рсницы, брови, уста, тотъ же стройный станъ. Теперь къ ней прибавилась еще одна прелесть — потеряннаго рая.

Но за то какая огромная пропасть между нашими прежними отношеніями и теперешними! Когда я припоминаю ту, прежнюю Анельку, которая ждала, какъ спасенія, чтобы я сказалъ ей:’будь моею’,— мн почти не хочется врить, что это время было когда-то. Думая объ этомъ, я испытываю такое чувство, какое испытываетъ разорившійся магнатъ, который во время своего блеска разбрасывалъ деньги во вс стороны, дивилъ свтъ своею щедростью, и которому теперь пришлось жить милостыней.

Сегодня ночью, когда я думалъ, объ Анельк и всматривался въ нее духовными очами, мн пришло въ голову, что у меня нтъ ея портрета, и меня вдругъ охватило непреодолимое желаніе имть ея изображеніе. Я схватился за эту мысль обими руками и она меня тамъ обрадовала, что сонъ какъ рукой сняло. ‘Я буду обладать тобою,— говорилъ я,— буду имть возможность придти къ теб, цловать твои руки, глаза, губы, и ты не оттолкнешь меня отъ себя’. И я началъ думать, какъ осуществить это. Не могъ же я придти къ Анельк и сказать ей: ‘Прикажи написать свой портретъ, а я заплачу за него’,— но съ теткой я длалъ всегда все, что хотлъ, и вотъ ее подговорить, чтобы она высказала желаніе имть портретъ Анельки. Въ Плошов находится цлая галлерея фамильныхъ портретовъ,— гордость тетушки и мое отчаяніе (потому что нкоторые изъ нихъ ужасны),— а тетушка всми силами старается пополнять ее. Принимая въ соображеніе ея глубокую привязанность къ Анельк, я былъ увренъ, что она придетъ въ восторгъ при первомъ моемъ слов о портрет. Чтобы привести дло къ благополучному концу, достаточно было пятиминутнаго разговора. Я былъ въ этомъ твердо увренъ и началъ придумывать, кому бы заказать портретъ. Увы, я никоимъ образомъ не могу уговорить моихъ дамъ хать въ Парижъ, гд мн предстоялъ бы широкій выборъ между точностью и объективностью Бонната, смлымъ размахомъ Каролю са Дюрана и мягкостью Шаплэна. Закрывъ глаза, я представлялъ себ, какъ каждый справился бы съ своею задачей, но что пользы понапрасну думать о томъ, чего нельзя осуществить? Я предвидлъ, что тетушка захочетъ, чтобы портретъ съ Анельки писалъ польскій художникъ. Что-жь, я ничего не имю противъ этого, на выставкахъ въ Варшав и въ Краков мн пришлось видть нсколько портретовъ, нисколько не уступавшихъ заграничнымъ. Меня устрашала только проволочка. Я обладаю чисто-женскою особенностью: чего я захочу сегодня, мн непремнно подавай завтра. А такъ какъ мы были въ Германіи, около Мюнхена и Вны, то я началъ перебирать нмецкихъ художниковъ и, наконецъ, выловилъ два имени: Лейбахъ и Анджели. Я видлъ великолпные портреты Лембаха (впрочемъ, только мужскіе), но меня злила его самоувренность и быстрота, которую я, влюбленный во французское художество, разршалъ только французамъ. Женскія лица Анджели также не вполн удовлетворяли меня, но, какъ бы то.ни было, за нимъ нельзя было не признать деликатности кисти, что непремнно требовалось для портрета Анельки. Притомъ, для Лембаха нужно уклоняться въ сторону, а Анджели былъ на дорог,— подробность, о которой стыдно говорить человку, не желающему прослыть за филистера. Но въ этомъ случа вопросъ о времени представлялся мн очень важнымъ. ‘Мертвые дутъ быстро’,— говорить поэтъ, но влюбленные еще быстре. Наконецъ, я и такъ выбралъ бы Анджели, и поэтому окончательно остановилъ свой выборъ на немъ. Вообще я не люблю портретовъ въ бальныхъ костюмахъ, но Анельку ршилъ нарядить въ блое платье съ фіалками. Я хочу, смотря на нее, заблуждаться, что это моя прежняя Анелька. Пусть мн ничто не напоминаетъ пани Кромицкую. Притомъ, это платье дорого мн, какъ воспоминаніе.

Я не могъ дождаться конца ночи,— такъ мн хотлось приступить къ длу. Планъ мой немного измнился. Если тетка будетъ настаивать на польскомъ художник, я скажу, что хочу подарить ей портретъ на именины, которыя приходятся въ конц октября. При такихъ условіяхъ и Анелька не можетъ отказаться. Само собою разумется, другой экземпляръ я закажу для себя.

Я почти совсмъ не спалъ, но засчитываю эту ночь въ число хорошихъ, потому что все время мое было занято. Задремалъ только въ пять часовъ, но въ восемь былъ уже на ногахъ. Пошелъ къ Штаубингеру, послалъ оттуда телеграмму въ бюро Кюнстлергауэа съ запросомъ, въ Вн ли Анджели, затмъ возвратился домой, засталъ всхъ за чаемъ и прямо приступилъ къ длу.

— Анелька,— сказалъ я,— я долженъ покаяться теб: сегодня ночью, вмсто того, чтобы спать, я распоряжался твоею судьбой, а теперь прошу тебя подчиниться моимъ распоряженіямъ.

Анелька испуганно посмотрла на меня. Можетъ быть, ей въ голову пришло, что я потерялъ разсудокъ или приступаю къ какой-нибудь отчаянной откровенности въ присутствіи старыхъ данъ, но лицо мое было спокойно, почти равнодушно, и она спросила:

— Какъ же ты распорядился мною?

Я обратился къ тетк.

— Мн хотлось сдлать сюрпризъ, но я вижу, что тайны скрыть нельзя и поэтому скажу вамъ прямо, какой подарокъ придумалъ вамъ на именины.

Тутъ я разсказалъ все въ подробности. Лучшаго подарка я не могъ сдлать тетушк (мой портретъ, и очень хорошій, у нея уже былъ) и она осыпала меня благодарностями. Я замтилъ, что и Анелька обрадовалась, а мн этого только и нужно было. Сейчасъ же мы начали обдумывать, когда и кто будетъ писать портретъ, какъ Анельк лучше одться и т. д. Женщины чрезвычайно интересуются подобными вещами. Отвты на вс вопросы у меня были готовы, кром того, я замтилъ, что подъ видомъ портрета могу получить еще что-то.

— Времени это займетъ немного,— сказалъ я.— Телеграмма съ запросомъ объ Анджели уже отправлена, и я не думаю, чтобы наше возвращеніе въ Плошовъ такимъ образомъ оттянулось надолго. Анелька дастъ четыре или пять сеансовъ, а такъ какъ мы и безъ того должны были посовтоваться въ Вн съ Нотнагелемъ, то одно на одно и выйдетъ. Платье можно нарисовать посл, по модели, а для лица пяти сеансовъ достаточно. Нужно только заране послать фотографію Анельки, напримръ, ту, которая у тетушки Целины, и прядь волосъ. Прядь волосъ я прошу у тебя, Анелька, сейчасъ. Прежде, чмъ мы прідемъ, Анджели сдлаетъ общій абрисъ, подмалюетъ, а потомъ ему останется только заканчивать.

Все могло быть и такъ, какъ я говорилъ, но прося прядь волосъ, я разсчитывалъ на то, что ни одна изъ моихъ собесдницъ въ достаточной степени не знакома съ процедурой рисованія портретовъ. Эту прядь я выпрашивалъ для себя, не для Анджели, которому она могла быть нужна только въ томъ случа, еслибъ онъ рисовалъ портретъ съ фотографіи. Но я представилъ дло такъ, какъ будто бы отъ одного локона зависла судьба портрета.

Черезъ два часа посл завтрака я получилъ отвть на мою телеграмму: Анджели былъ въ Вн, гд оканчивалъ портретъ княгини Н. Я тотчасъ же написалъ ему, приложилъ фотографію, взятую у пани Целины, потомъ, увидавъ Анельку въ саду, сошелъ къ ней.

— А твои волосы?— спросилъ я.— Письмо нужно посылать во второмъ часу.

Она побжала къ себ и черезъ минуту воротилась съ прядью волосъ. Когда я бралъ ихъ, у меня слегка дрогнула рука, но я смотрлъ Анельк прямо въ глаза и спрашивалъ ее своимъ взглядомъ:

— Разв ты не догадываешься, что эти волосы я прошу для себя, что они будутъ самою драгоцннйшею вещью изъ всего, чмъ я обладаю?

Анелька не сказала ничего, но опустила рсницы и покраснла, какъ двушка при первомъ признаніи въ любви. Она угадала… Да, за одно прикосновеніе устами къ ея устамъ стоитъ отдать всю жизнь. Любовь къ ней порою возростаетъ во мн до такой степени, что переходитъ въ боль.

Теперь у меня частица ея самой. Я, скептикъ, я, который въ каждую минуту анализирую и вижу себя насквозь, пускаюсь на хитрости, приличныя только гётевскому Зибелю.

Но я говорю себ: въ самомъ худшемъ случа я сантименталенъ и смшонъ. Кто знаетъ, не во сто ли разъ глупе, смшне и ничтожне во мн тотъ другой, не сантиментальный человкъ, который все разбираетъ и доводитъ до сознанія? Анализировать — это то же самое, что ощипывать цвтокъ. Анализъ портить красоту жизни, а, значитъ, и счастья, то-есть того, что единственно иметъ значеніе.

22 августа.

Леченіе пани Целины окончилось, но мы ждали нсколько недль, пока жары въ равнинахъ кончатся, и дождались ужасной погоды. Теперь опять ожидаемъ перваго погожаго дня, чтобы выхать въ Вну. Вотъ ужь три дня здсь царствуетъ египетская тьма. Тучи, которыя за недлю передъ тмъ скоплялись на вершинахъ, осыпая ихъ снгомъ, сползли съ своихъ высокихъ гнздъ, спустились на Гаштейнъ и покрыли своею тяжелою пеленой всю долину. Мы живемъ въ такой мгл, что въ полдень трудно отыскать дорогу отъ нашей виллы до Штраубингера. Все точно флеромъ покрыто — дома и деревья, горы и водопады. Контуры растопились и расползлись въ одномъ бловатомъ, густомъ туман, который тяжелымъ гнетомъ ложился на все, даже на душу человческую. Съ двухъ часовъ мы зажигаемъ лампы. Мои барыни привели себя въ походное положеніе. Мы выхали бы, несмотря на непогоду, если бы горные ручьи не разбушевались и не попортили дорогу въ одномъ мст, за Гофгаштейномъ. Къ пани Целин возвратился ея старый мигрень, тетушка получила отъ старика Хвастовскаго извстіе, что хлбъ спалили жары, вслдствіе чего она ходитъ по столовой большими шагами и ругаетъ Хвастовскаго на вс манеры. Анелька сегодня съ утра кажется нездоровой. Она призналась намъ, что ночью ей приснился тотъ кретинъ, котораго мы видли по дорог въ Шрекбрюке, и страшно испугалъ ее. Странное дло, какое впечатлніе произвелъ на нее этотъ бднякъ. Я старался ободрить ее веселою болтовней, что мн до нкоторой степени удалось, да и вообще со времени нашего договора Анелька гораздо покойне, веселе, счастливе.

Видя это, я не имю отваги даже роптать, хотя мн часто приходитъ въ голову, что наша связь заключается въ отсутствіи всякой связи. Заключая договоръ, я зналъ хорошо, чего хотлъ и въ какія формы выльются наши чувства, а теперь эти формы расплываются, становятся все боле неуловимыми и неопредленными, какъ будто ихъ покрываетъ та мгла, которая завладла всмъ Гаштейномъ. Я постоянно чувствую, что Анелька не признаетъ моихъ правъ, и не смю напомнить о нихъ. Не смю, можетъ быть, потому, что всякая борьба утомляетъ, тмъ боле борьба за дорогое существо, а я велъ эту борьбу полгода, не завоевалъ почти ничего, и истощился до такой степени, что теперь предпочитаю хоть какой-нибудь покой прежнимъ безплоднымъ усиліямъ.

А, можетъ быть, существуетъ и другой поводъ. Хотя положеніе вещей не соотвтствуетъ моимъ ожиданіямъ, но за то оно привязываетъ ко мн Анельку. Ей кажется, что я люблю ее теперь боле благородною любовью… вотъ она и цнитъ меня (не смю сказать любитъ) за это больше. Несмотря на полное отсутствіе вншнихъ проявленій, и чувствую, что это такъ. Это придаетъ мн силы и я говорю самому себ: ‘Чувство ея все ростетъ… сдерживай себя, жди, и, можетъ быть, дождешься времени, когда оно переростетъ силу ея сопротивленія’.

Люди вообще, а женщины въ особенности, думаютъ, что такъ называемая платоническая любовь есть особый родъ любви, очень рдкій и необычайно благородный. Это простое смшеніе понятій. Могутъ существовать платоническія отношенія, но платоническая любовь такая же безсмыслица, какъ, напримръ, несвтящійся свтъ. Даже любовь въ умершимъ слагается изъ тоски какъ по ихъ душ, такъ и по ихъ земной оболочк. Между живыми людьми платоническія отношенія возможны только при полномъ отреченіи отъ всей своей сущности. Я не лгалъ, когда говорилъ Анельк: ‘Я буду тебя любить, какъ будто ты умерла’. Но отреченіе не исключаетъ надежды. Несмотря на вс разочарованія, на результатъ опыта, что всякая надежда обманчива, въ глубин моего сердца и я питаю надежду, что теперешнія наши отношенія — только этапъ на пути нашей любви. Я могу сто разъ на день повторять себ: ‘заблужденіе! заблужденіе!’ — но не съумю освободиться отъ надежды, пока не освобожусь отъ своихъ стремленій. Эти вещи неотдлимы другъ отъ друга. Я согласился на такой договоръ, потому что предпочиталъ его отсутствію договора, но, помимо всей искренности, почти невольно считаю его за свою игру, за свою дипломатію, цлью которой служитъ цлое, не половинное счастье.

Но что меня приводитъ въ изумленіе и огорчаетъ, чего я попросту не понимаю, такъ это того, что я и здсь побить. Побды мои лежать во мгл будущаго (и то он похожи на свтъ отдаленнаго маяка или на блуждающій огонекъ), а въ настоящее время я, со всею моею ловкостью, со всмъ знаніемъ жизни, человческихъ чувствъ, ихъ дипломатіи, разбитъ существомъ, безконечно мене опытнымъ, мене прозорливымъ, мене разсчитывающимъ каждый шагъ, не обладающимъ никакою жизненною тактикой. Я оказался побитымъ,— нечего тутъ разсуждать! Что такое наши теперешнія отношенія? Отношенія любящихъ другъ друга родственниковъ, то, чего она хотла и чего я не хотлъ. Прежде я плылъ по бурному морю, постоянно терплъ крушенія, но, по крайней мр, самъ управлялъ своею ладьей. Теперь Анелька управляетъ обими, мы плывемъ спокойне, ровне, только я чувствую, что плыву туда, куда не желаю приплыть. Теперь я понимаю, для чего она, едва лишь я упомянулъ о любви Данта къ Беатриче, протянула мн об руки: для того, чтобы вести меня. Разв она лучше и глубже меня можетъ разсчитать все?

Нтъ, я не знаю существа, мене способнаго къ какимъ-нибудь разсчетамъ, значитъ, не могу и допустить этого, но, вмст съ тмъ, не могу освободиться отъ мысли, граничащей съ чмъ-то мистическимъ: мн кажется, будто кто-то другой разсчитываетъ за нее. Все, что окружаетъ меня, тоже какъ-то странно. Странно и то, что я дозволяю себя ограничивать, что самъ я выдумалъ положеніе, такъ противное моей природ, моимъ воззрніямъ, самымъ горячимъ моимъ стремленіямъ. Если бы кто-нибудь, до моего знакомства съ Анелькой, сказалъ мн, что современемъ у меня явятся подобныя мысли, то я счелъ бы его за сумасшедшаго и въ теченіе цлаго мсяца смялся бы и надъ лжепророкомъ, и надъ самимъ собою. Я — въ платонической связи! Еще и теперь мн хочется хохотать и издваться надъ самимъ собою. А нужда заставила…

23 августа.

Завтра мы узжаемъ. Небо проясняется, втеръ дуетъ съ запада, все предвщаетъ хорошую погоду. Мгла свернулась въ длинные, блесоватые валы, которые вытянулись по бокамъ горъ и медленно спускаются внизъ. Ходили мы съ Анелькой на Кейзервегъ. Утромъ мн пришелъ въ голову вопросъ, что бы случилось, если бы положеніе, въ которомъ мы живемъ, перестало удовлетворять саму Анельку? Я не имю права переступить границу и боюсь. а ну какъ она думаетъ то же самое? Ея врожденная стыдливость и несмлость образуютъ и такъ непреоборимыя преграды, а если бы еще, вдобавокъ, она думала, что нашъ договоръ обязываетъ и ее такъ же, какъ меня, то мы не объяснились бы никогда и страдали бы совершенно напрасно.

Но, вдумавшись глубже, я понялъ всю неосновательность подобныхъ опасеній. Она, которой даже платоническая связь кажется черезъ-чуръ обширною, которая — не знаю, сознательно или безсознательно — стсняетъ ея границы и не дозволяетъ мн того, что принадлежитъ мн, она, добровольно, первая ршится предоставить мн большія права?

А, все-таки, человческая душа, посади ее хоть въ адъ, будетъ жить надеждой. Несмотря на очевидную невозможность, я ршилъ обезопасить себя на всякій случай и сказать Анельк, что договоръ нашъ обязываетъ только меня, а все остальное зависитъ ютъ ея благорасположенія.

Я хотлъ ей сказать еще много другихъ вещей, а именно, что юо мной поступаютъ несправедливо, что душа моя требуетъ услышать изъ ея устъ слово ‘люблю’, да не одинъ разъ, а слышать его часто, каждый день, что этимъ только я могу жить и держаться на высот. Но Анелька въ это утро была такъ весела, такъ свободно и сердечно обращалась со мной, что у меня не хватило духа смутить ея безмятежность. Вчера я не могъ понять, почему это существо, полное такой простоты, завладло мной и побждаетъ даже на тхъ поляхъ, на которыхъ я, по всмъ соображеніямъ, долженъ бы быть побдителемъ. Теперь это мн ясно, теперь у меня готовъ простой, хотя и невыразимо грустный отвтъ: потому что я люблю ее больше, чмъ она меня.

Я зналъ человка, у котораго была поговорка: ‘что обо мн думать!’ Не было бы ничего страннаго, еслибъ и я сталъ повторять эту поговорку. По временамъ меня мучаетъ желаніе высказать то, что палить мои уста, какъ раскаленный уголь, но сообразишь, что это можетъ спугнуть улыбку Анельки, смутить ея веселое расположеніе,— и молчишь. И сколько разъ такъ случалось!

То, что я люблю ее больше, чмъ она меня, приходило мн въ голову сто разъ, но о нашихъ отношеніяхъ сегодня я думаю такъ, завтра иначе, блуждаю, теряюсь, противорчу самъ себ, каждую вещь вижу то въ томъ, то въ иномъ свт. Разъ мн кажется, что она и меня не очень любитъ и вообще не очень сильно способна любить, въ другой не только думаю, но и чувствую, что это одно изъ самыхъ глубокихъ и наиболе любящихъ сердецъ, какія я встрчалъ на свт. Доказательства у меня есть какъ для того, такъ и для этого. Иногда я говорю себ такъ: если бы, напримръ, ея любовь ко мн увеличилась втрое, вчетверо, вдесятеро, — не наступила ли бы минута, когда она стала бы сильне ея сопротивленія? Да! Значитъ, это только вопросъ объема чувства? Нтъ! потому что еслибъ ея чувство было ничтожно или еслибъ его совсмъ не существовало, то она не страдала бы такъ, а я видлъ ее почти такою же несчастною, какъ я самъ. На вс мои умствованія, направленныя противъ нея, одинъ только отвтъ: видлъ!

Сегодня изъ ея устъ вышло замчаніе, которое я запомнилъ, потому что оно являлось также и отвтомъ на мои сомннія. Ничего подобнаго она не сказала бы, еслибъ я прямо говорилъ о нашей любви. Но я говорилъ вообще, какъ говорю теперь обыкновенно. Я доказывалъ, что въ природ чувства лежитъ дятельное начало, что чувство — это сила передовая, что оно всегда безусловно исполняетъ какой-нибудь актъ воли. Анелька выслушала и сказала:

— Или страдаетъ.

Да, понятно, или страдаетъ… Анелька двумя словами замкнула мн уста и наполнила мое сердце уваженіемъ къ ней. Въ такія минуты я бываю и счастливъ, и несчастливъ,— мн снова представляется, что она меня такъ же любитъ, какъ и я ее, только все дло въ томъ, что хочетъ остаться чистой передъ Богомъ, людьми и собою. А я этого храма не разрушу.

Въ конц-концовъ, анализъ ея сердца и чувствъ не приводитъ меня ни въ какому положительному ршенію. Я все стою на распутьи. Къ моимъ ‘не знаю’, религіознымъ, философскимъ, общественнымъ, прибавляется еще одно, личное, для меня во сто разъ боле важное, потому что я понимаю отлично, что съ такимъ ‘не знаю’ можно и шею сломать.

Я самъ ковалъ цпь, которая приковываетъ меня къ Анелык, да такъ приковываетъ, что и думать нельзя, чтобы она когда-нибудь порвалась. Люблю ее я съ отчаяніемъ… вопросъ, не болзненно ли, вмст съ тмъ? Еслибъ я былъ моложе, здорове душой и тломъ, мене свихнутъ, боле нормаленъ, то, можетъ быть, и вырвался бы,— по крайней мр, въ виду полной увренности? что никогда ничего не достигну, употребляя грубое выраженіе? ничего не добьюсь, что ея объятія никогда не раскроются для меня, можетъ быть, я постарался бы хоть рвануть свои оковы. Но теперь я и усилій даже не сдлаю. Люблю ее такъ, какъ человкъ съ больными нервами, близкій къ маніи, или какъ любятъ старики, которые если разъ прицпятся къ любви, такъ и держатся за нее всми силами. Вдь, для нихъ любовь становится вопросомъ жизни. Точно такъ же держатся за втку люди, висящія надъ пропастью.

Одно это и выросло изъ моей жизни, и разрослось ненатурально. Такое явленіе вполн понятно и будетъ повторяться тмъ чаще, чмъ на свт будетъ больше людей, подобныхъ мн, то-есть изъ анализировавшихся скептиковъ и истериковъ, въ чьихъ душахъ великое ничто, а въ крови великій неврозъ. Подобный новйшій продуктъ подходящей къ концу эпохи можетъ совсмъ не любить, можетъ отождествлять любовь съ развратомъ, но когда въ какомъ-нибудь чувств совокупятся вс его жизненныя силы, когда оно сольется съ его неврозомъ, то овладетъ имъ вполн и станетъ такимъ же упорнымъ, какими бываютъ только болзни. Психологія этого, можетъ быть, не понимаетъ, а романисты, занимающіеся анализомъ души новаго человка, не понимаютъ наврное.

Вка, 26 августа.

Сегодня пріхали въ Вну. По дорог слышалъ разговоръ между Анелькой и пани Целиной и записываю его въ виду особаго впечатлнія, которое онъ произвелъ на Анельку. Въ вагон, кром насъ четверыхъ, никого не было, мы разговаривали о портрет Анельки, именно о томъ, что придется отказаться отъ благо платья, иначе это потребуетъ иного времени. Вдругъ пани Целина (она отлично помнитъ всякія даты и вчно ихъ цитируетъ) обратилась къ Анельк:

— Сегодня ровно два мсяца, какъ твой мужъ пріхалъ въ Плошовъ.

— Кажется,— отвтила Анелька и вдругъ покраснла такъ сильно, что, желая скрыть свой румянецъ, встала и начала снимать дорожную сумку съ вагонной стки. Когда она сла, румянецъ ея исчезъ, за то на лиц виднлось выраженіе ужаснаго отвращенія. Старыя дамы не замтили этого, потому что заспорили о дн прізда Кромицкаго, но я и замтилъ, и понялъ, что въ этотъ самый день Анелька должна была выносить его ласки, поцлуи,— понялъ,— и иною овладло чувство бшенства, а, вмст съ тмъ, и стыдъ за ея румянецъ. Въ моей любви много великихъ терній, но не мало мелкихъ и скверныхъ. До словъ пани Целины я былъ почти счастливъ, обманывалъ себя, что мы съ Анелькой новобрачные и совершаемъ свою свадебную поздку. Теперь это отрадное заблужденіе сразу исчезло. Я чувствовалъ гнвъ на Анельку и мое обращеніе съ ней совершенно измнилось. Она тотчасъ же замтила это, и въ Вн, когда мы остались съ нею наедин въ вокзал, спросила меня:

— Ты на меня сердишься за что-то?

— Нтъ, но я люблю тебя!— рзко отвтилъ я.

Это снова опечалило ее. Можетъ быть, она подумала про себя, что мн надоли наши ясныя отношенія и что я опять длаюсь прежнимъ Леономъ. А я былъ золъ вдвойн,— мн пришло въ голову, что мое раздвоеніе и мое самосознаніе не могутъ мн помочь овладть собою передъ какимъ-нибудь однимъ непріятнымъ впечатлніемъ. Его могуть изгладить только слдующія впечатлнія, а моя философія тутъ не причемъ.

Сейчасъ же по прізд отправился къ Анджели, но, прежде чмъ посплъ къ нему, пробило шесть часовъ и его мастерскую я засталъ запертою. Анелька до завтра отдохнетъ, тогда я поду вмст съ нею. Раздумалъ. Не хочу портрета въ бломъ плать. Положимъ, не будетъ ни обнаженной шеи, ни плечъ, но за то Анелька будетъ такою, какою бываетъ всегда,— какою я люблю ее больше всего.

Вечеромъ насъ навстилъ докторъ Хвастовскій. Здоровъ и бодръ, какъ всегда.

26 августа.

Видлъ прескверный сонъ. Начинаю имъ описаніе ныншняго дня. Хотя самый сонъ глупъ, но я убжденъ, что здоровому человку не могутъ сниться подобные сны. Безсонница меня мучила давно, но вчера, едва я закрылъ глаза, какъ впалъ въ какое-то оцпенніе. Въ которомъ часу приснился мн этотъ вздоръ, не знаю, но, кажется, передъ утромъ, потому что было уже свтло, когда я открылъ глаза, а сновидніе длилось не долго. Я видлъ массу жуковъ, выползавшихъ изъ всхъ щелей. Вотъ они начали взбираться вверхъ по стн, громадные, какъ коробки отъ спичекъ. Странное дло, насколько реальны подобные сны: я ясно слышалъ шелестъ бумажныхъ обой подъ ихъ лапками. Поднялъ я глаза и въ углу подъ потолкомъ увидалъ еще цлыя полчища жуковъ, только другаго сорта, еще большихъ, блыхъ съ черными пятнами. У иныхъ я различалъ брюшко съ двумя рядами ногъ, которыя издали напоминали ребра. Во сн все это мн казалось естественнымъ и, вмст съ тмъ, противнымъ. Я былъ полонъ отвращенія, но не боялся и не удивлялся. Только проснувшись, когда я началъ мыслить сознательно, отвращеніе это стало несноснымъ и перешло въ какой-то удивительный страхъ, въ страхъ смерти. Въ первый разъ я испытывалъ подобное чувство, а самая боязнь смерти формулировалась такъ: ‘кто знаетъ, какія отвратительныя наскомыя могутъ существовать въ мрачныхъ областяхъ, по другую сторону жизни?’ Позже я вспомнилъ, что такихъ огромныхъ, блыхъ съ чернымъ, жуковъ я видлъ въ какомъ-то музе, но сначала они казались мн чмъ-то небывалымъ, принадлежащимъ къ загробному ужасу. Я вскочилъ, поднялъ штору и успокоился совершенно. На улиц было движеніе, собаки тащили телжки съ зеленью, прислуга шла на рынокъ, рабочіе на фабрики. Видъ нормальной человческой жизни лучшее лкарство отъ фантасмогорій подобнаго рода. Теперь я чувствую огромную потребность въ свт и жизни,— новое доказательство, что не особенно здоровъ. Моя трагедія точитъ меня извнутри, какъ червь. Что я нахожу у себя въ бород и въ голов сдые волосы,— это въ порядк, вещей, но лицо мое, въ особенности по утрамъ, принимаетъ восковой тонъ, руки стали прозрачными. Я не худю, скоре — наоборотъ, и, вмст съ тмъ, сознаю свою анемію, точно такъ же, какъ сознаю свое психическое состояніе, и чувствую, что жизненныя мои силы подходятъ къ концу, что дло идетъ къ чему-то плохому.

Съ ума я не сойду никогда. Я ршительно не могу себ представить, что можетъ наступить время, когда я перестану контролировать себя. Наконецъ, одинъ знаменитый врачъ, и, что еще боле, умный человкъ при этомъ,— сказалъ мн, что при извстномъ состояніи развитія самосознанія сумасшествіе невозможно. Мн кажется, что онъ писалъ даже объ этомъ. Но и не сходя съ ума, я могу захворать какою-нибудь страшною нервною болзнью, а такъ какъ я знаю, что это такое, то, по совсти, предпочиталъ бы другую, какую угодно, болзнь.

Говоря вообще, я не врю врачамъ, въ особенности такимъ, которые врятъ въ медицину, но, можетъ быть, мн придется съ кмъ-нибудь посовтоваться, тмъ боле, что и тетушка настаиваетъ на этомъ. Я знаю только одно врное лкарство: если бы Кромицкій умеръ и я женился бы на Анельк, то былъ бы здоровъ, еслибъ она пришла и сказала мн:’я принадлежу теб безраздльно’,— я также выздоровлъ бы. Болзни, порожденныя нервами, нервами же надо и лечить.

Но Анелька не захочетъ быть моимъ врачемъ, хотя бы вопросъ шелъ о моей жизни.

Былъ съ нею и съ теткой у Анджели. Сегодня происходилъ первый сеансъ. Какъ я былъ правъ, утверждая, что она одна изъ самыхъ прелестныхъ женщинъ, какихъ я встрчалъ въ жизни, потому что въ ея красот нтъ ничего дюжиннаго! Анджели всматривался въ нее съ такимъ удовольствіемъ, будто глядлъ на высокое и благородное произведеніе искусства. Онъ пришелъ въ прекрасное расположеніе, рисовалъ съ жаромъ и вовсе не скрывалъ передъ нами причинъ своего удовольствія.

— Въ моей практик,— говорилъ онъ,— такая модель — рдкость. Когда я вижу передъ собою что-нибудь подобное, то и работаю иначе… Что за лицо! что за выраженіе!

А выраженіе было мене восхитительно, чмъ обыкновенно, потому что это боязливое существо чувствовало себя неловко, конфузилось, съ трудомъ сохраняло натуральную позу. Но Анджели понялъ это.

— На слдующій сеансъ будетъ легче,— говорилъ онъ,— съ этимъ, какъ и со всмъ другимъ, нужно освоиться.

И онъ, почти не переставая, восклицалъ:

— Вотъ это такъ портретъ будетъ!

Онъ также съ удовольствіемъ глядлъ на тетку. Черты ея лица благородны, полны характера, энергіи и, вмст съ тнь, какой-то странной порывистости. Обращеніе ея съ Анджели въ своемъ род тоже ни съ чмъ несравнимо. Въ немъ проглядываетъ какая-то наивная безцеремонность grande dame, никогда не забывающей требованій хорошаго тона, но не обращающей ни на кого особеннаго вниманія. Анджели, человкъ, привыкшій къ поклоненію, но, вмст съ тмъ, очень умный, сразу понялъ, въ чемъ дло, и я видлъ, что это его забавляло.

Я согласился на черное шелковое платье, впрочемъ, черезъ-чуръ роскошное. Вообще, фигура Анельки въ немъ очень хорошо выдляется… Не могу я ни писать, ни думать объ этомъ спокойно. Анджели, обращаясь къ Анельк, употребилъ слово ‘mademoiselle’. Какъ бы ни была совершенна женщина, натура у нея, все-таки, женская. Я замтилъ, что моей безцнной крошк это было пріятно, а еще большее удовольствіе замтилъ на ея лиц, когда Анджели (я поправилъ его) отвтилъ:

— Но я и всегда буду ошибаться. Глядя на madame, нельзя не ошибиться…

Дйствительно, съ румянцемъ, вспыхнувшимъ на ея щекахъ, она была такъ прелестна, что я опять припомнилъ стихи своей поэмы:

‘Дивлюсь я только, что цвты

Не выростають подъ стопами

Такой небесной красоты…’

По дорог домой, когда мы немного отстали отъ тетки, я шепнулъ Анельк на ухо:

— Анелька, ты не знаешь, ты даже не отдаешь себ отчета, какъ ты прелестна!

Она не отвтила ничего, только опустила рсницы, какъ всегда при подобныхъ случаяхъ, однако, потомъ, въ теченіе цлаго дня, я замтилъ въ ней оттнокъ легкаго кокетства. Она чувствовала, что я любуюсь ею всею душой, и была мн признательна за это.

А я не только любовался ею, но говорилъ самому себ, скоре кричалъ, пожалуй:

— Пусть дьяволъ возьметъ вс договоры! Люблю ее безъ ограниченій и предостереженій!

Вечеромъ были на Fliegende Hollnder Вагнера. Я слушалъ съ пятое на десятое, врне сказать, слушалъ только чувствомъ, понималъ только при помощи своей любви.

Задавалъ я вопросъ Вагнеру: ‘Какое ты на нее производишь впечатлніе? Проникаетъ ли твоя музыка въ нее, приводитъ ли къ любви, переноситъ ли ее въ тотъ міръ, гд любовь высочайшее право?’ Только это и интересовало меня.

Женщины не умютъ любить такъ безраздльно. Он оставляютъ всегда какую-нибудь часть души для себя, для свта и его впечатлній.

27 августа.

Тетушка объявила о своемъ намреніи ухать. Ей нужно въ Плошовъ, она говоритъ, что ея присутствіе здсь не необходимо, наоборотъ даже, что если она удетъ, то мы не будемъ стсняться ею и останемся настолько, насколько это нужно для портрета. Мы немного поспорили, на томъ основаніи, что человкъ въ лтахъ не можетъ одинъ пускаться въ боле или мене длинныя путешествія. Я считалъ своею обязанностью,— хотя это стоило мн не дешево,— сказать тетк, что если она непремнно хочетъ ухать, то я ее буду сопровождать. Признаюсь, отвта ея я ожидалъ съ нкоторымъ внутреннимъ трепетомъ. На счастье, добрая старушка отвтила сейчасъ же:

— И не думай объ этомъ. Когда Целина будетъ слаба или утомлена, кто проводитъ Анельку къ живописцу? Одной ей, вдь, нельзя же идти.

Она погрозила Анельк и прибавила съ улыбкой на устахъ, но съ нахмуренными бровями:

— Тмъ боле, что этотъ живописецъ смотритъ на нее больше, чмъ нужно, а она видитъ это и рада. Ого, ее надо знать!

— Да, вдь, онъ ужь не молодой,— засмялась Анелька, цлуя тетушкину руку.

— Охъ ты, тихоня! Не молодой, да комплименты говоритъ. Леонъ, смотри за ними за обоими.

Я съ наслажденіемъ отказался отъ поздки въ Плошовъ въ виду резоновъ, представленныхъ тетушкой. Пани Целина начала уговаривать тетку взять съ собою, по крайней мр, горничную, которая была съ нами въ Гаштейн. Тетушка противилась сначала, но, наконецъ, уступила, когда Анелька сказала, что обойдется отлично и при помощи прислуги отеля.

Сейчасъ же появились чемоданы. Тетушка все любитъ длать скоро и хочетъ хать завтра утромъ. За обдомъ я поддразнивалъ ее, утверждалъ, что она предпочитаетъ намъ своихъ скаковыхъ лошадей и поэтому такъ спшитъ къ нимъ. Тетушка сказала было: ‘Ахъ, какъ это не остроумно! Сиди смирно!’ — но черезъ минуту забылась и начала съ собой громкую бесду о табун.

Сеансъ сегодня продолжался очень долго. Анелька позировала лучше. Лицо уже подмалевано.

28 августа.

Тетушка выхала изъ Вны съ утреннимъ поздомъ. На сеанс мы были вмст съ пани Целиной, которая не могла удержать крика негодованія при вид едва подмалеваннаго лица Анельки. Она не иметъ ни малйшаго понятія о живописи и всхъ фазахъ, черезъ которыя долженъ проходить портретъ, и думаетъ, что лицо такъ и останется, то-есть безобразнымъ и ни на что непохожимъ. Я долженъ былъ успокоивать ее, потомъ Анджели догадался также, въ чемъ дло, и, смясь, началъ уврять, что она видитъ только куколку, изъ которой образуется прелестная бабочка.

Въ конц-концовъ, онъ сказалъ:

— Я думаю, что это будетъ одинъ изъ лучшихъ моихъ портретовъ, я давно не писалъ такъ con amore.

Если бы только его слова оправдались!

Посл сеанса я пошелъ за билетами въ оперу, возвратился домой, нашелъ Анельку одну — и вдругъ искушеніе охватило меня, какъ ураганъ. Я подумалъ, что если бы она хотла пасть въ мои объятія, то минута теперь представлялась подходящая. При этой мысли я почувствовалъ, что блдню, что пульсъ мой забился съ отчаянною силой, что мн не хватаетъ воздуха для дыханія. Въ комнат царилъ полумракъ, гардины были на половину опущены. Я употреблялъ нечеловческія усилія, чтобы одолть ту непреоборимую силу, которая влекла меня къ Анельк. Мн казалось, что ной жаръ охватываетъ и ее, и такія же самыя мысли волнуютъ и ея душу. Мн никто бы не помшалъ схватить ее, прижать къ груди, осыпать поцлуями ея глаза, губы. Какой-то голосъ нашептывалъ мн въ уши: ‘потомъ хоть погибнуть!’ А она сразу замтила мое состояніе, въ глазахъ ея мелькнулъ страхъ, но тот часъ же она оправилась и торопливо сказала:

— Ты долженъ быть моимъ защитникомъ до возвращенія мамы. Прежде я боялась тебя, но теперь такъ врю теб, мн такъ хорошо съ тобой…

Я припалъ къ ея рук и проговорилъ сдавленнымъ голосомъ:

— Если бы ты знала, если бы знала, что со мной творится!

Анелька грустно и сочувственно отвтила:

— Я знаю… и тмъ ты лучше, тмъ благородне.

Еще немного я боролся съ собой, наконецъ, она обезоружила меня. Я не посмлъ.

За то въ теченіе всего остатка дня Анелька старалась вознаградить меня за это. Никогда въ ея взор я не читалъ столько привязанности, никогда она не была такъ нжна со мной. Можетъ быть, это лучшая изъ дорогъ, которыя лежатъ передо мною? Можетъ быть, такимъ образомъ чувство сильне наполнитъ сердце Анельки и скоро побдитъ ее? Не знаю и теряю голову…

А съ другой стороны, идя по такой дорог, я, ради любви, на каждомъ шагу жертвую самою любовью.

29 августа.

Произошло нчто странное и устрашающее. Во время сеанса Анелька позировала самымъ спокойнйшимъ образомъ и вдругъ затряслась, лицо ея вспыхнуло румянцемъ, а потомъ сразу поблднло, какъ полотно. Мы съ Анджели оба страшно перепугались. Онъ прервалъ работу и предложилъ ей отдохнуть, я подалъ ей воды. Анелька хотла было позировать дальше, но я видлъ, что она только принуждаетъ себя, что внутри ея кроется какая-то тревога. Можетъ быть, она утомилась. День былъ страшно душный, отъ накаленныхъ стнъ вяло жаромъ. Я проводилъ ее домой, но по дорог къ ней не вернулось прежняго веселаго расположенія. Во время обда это повторилось еще разъ. Мы съ пани Целиной начали разспрашивать ее, что съ нею? Увряетъ, что ничего. На мой вопросъ, не пригласить ли доктора, отвчала съ несвойственною живостью и, какъ будто съ раздраженіемъ, что въ доктор ни мало не нуждается и чувствуетъ себя превосходно. Но лицо ея блдно, черныя брови то и дло хмурятся, въ глазахъ появляется оттнокъ суровости. Сегодня она была ко мн равнодушна,— не такъ, какъ вчера,— и по временамъ, казалось, избгала моего взгляда. Не понимаю, что это такое. Страшно безпокоюсь. Опять не буду спать, а если и засну, то чувствую, что увижу сонъ, врод того, о которомъ писалъ недавно.

30 августа.

Вокругъ меня творится что-то непонятное. Въ полдень я хотлъ было предложить Анельк отправиться на сеансъ,— оказалось, ни ея, ни пани Целины нтъ дома. Прислуга говоритъ, что два часа тому назадъ она велла привезти себ карету и ухала въ городъ. Я немного удивился, но ршилъ ждать. Дйствительно, черезъ полчаса он пріхали, но Анелька проскользнула мимо, молча подала мн руку и ушла въ свою комнату. Но я, все-таки, усплъ замтить, что лицо ея было взволновано. Я думалъ, что она пошла только переодться, но пани Целина разршила мои ожиданія:

— Милый Леонъ, будь добръ, сходи къ Анджели и извинись за Анельку, что она сегодня не можетъ быть. Анелька такъ разнервничалась, что никакимъ образомъ не могла бы позировать.

— Что съ ней?— спросилъ я съ величайшимъ безпокойствомъ.

Пани Целина поколебалась съ минуту, наконецъ, отвтила:

— Не знаю, повезла я ее къ доктору, но доктора не застали. Я оставила ему карточку, просила пріхать въ отель… А вообще… не знаю…

Больше ничего я и не могъ узнать. Взялъ пролетку и похалъ къ Анджели. Когда я говорилъ ему, что Анелька не прідетъ, мн показалось, что онъ посмотрлъ на меня съ недовріемъ, что при моемъ растерянномъ вид было вполн естественно. Но мн пришло въ голову: ‘а ну, какъ онъ подозрваетъ, что мы раздумали и хотимъ отдлаться отъ портрета? Онъ насъ не знаетъ и можетъ подумать, что причина моего замшательства — просто денежныя затрудненія’. Желая заране устранить подобныя подозрнія, я ршилъ заплатить впередъ. Анджели при первомъ слов о деньгахъ началъ энергически защищаться и заявилъ, что платы не приметъ раньше окончанія портрета, но я сказалъ, что являюсь только хранителемъ оставленной тетушкой суммы, и такъ какъ мн, можетъ быть, придется очень скоро ухать изъ Вны, то я желаю освободиться отъ излишней тягости. Посл долгаго спора кончилось по-моему. Мы условились отложить сеансъ до завтра, въ случа же нездоровья пани Кромицкой, я обязанъ предупредить Анджели въ десять часовъ утра.

Возвратившись въ отель, я прошелъ прямо къ дамамъ. Анелька была у себя въ комнат, пани Целина сказала, что докторъ только что ухалъ, но не сказалъ ничего положительнаго,— предписалъ лишь спокойствіе. Не знаю почему, мн казалось, что я снова вижу на ея лиц какую-то нершительность. Можетъ быть, это было только весьма легко объяснимое безпокойство: вдь, и я его ощущаю.

Я пошелъ въ свой номеръ и началъ осыпать себя горькими упреками, что нашъ союзъ, эта внутренняя борьба, которая совершается и въ Анельк, это отгадываніе моей любви и моихъ страданій, не можетъ не дйствовать губительно на ея здоровье. Думая объ этомъ, я испытывалъ чувство, которое словами можно было бы выразить такъ: ‘лучше бы ты пропалъ, чмъ она должна хворать’.

Я думалъ съ такимъ страхомъ, сойдетъ или не сойдетъ Анелька къ обду, какъ будто отъ этого Богъ знаетъ что зависло. Къ счастью, она сошла, но держала себя, все-таки, странно. Прежде всего смшалась при вид меня, потомъ усиливалась быть такою же, какъ всегда, но это ей не удавалось. Вообще она производила на меня впечатлніе человка, скрывающаго ужасную тайну.

Ломаю себ голову: не получила ли она какихъ-нибудь непріятныхъ извстій отъ Кромицкаго? А если такъ, то что это за извстія? Можетъ быть, мои деньги въ опасности? Ну ихъ къ чорту! Все, что у меня есть, не стоитъ двухъ минутъ тревоги Анельки.

Завтра я все это долженъ выяснить. Я почти увренъ, что тутъ кроются какіе-нибудь моральные поводы и все стоитъ въ связи съ Кромицкимъ. Что онъ могъ тамъ новаго настряпать? Вдь, не продалъ же онъ другой Глуховъ, по той простой причин, что его не имется.

5 сентября, Берлинъ.

Я въ Берлин, потому что, убжавъ изъ Вны, долженъ былъ куда-нибудь дваться. Въ Плошовъ нельзя,— туда она детъ.

Я былъ такъ увренъ, что меня никакая человческая сила не оторветъ отъ нея, что самая мысль о разрушеніи нашего союза казалась мн дикою. А вотъ оказывается, что ничего нельзя предвидть, потому что я ухалъ, и все кончено. Я въ Берлин. Мн кажется, что въ моей голов маховое колесо какой-то машины. Такъ все вертится, что даже больно становится, но съ ума я не сошелъ. Все знаю, все помню. Мой докторъ былъ правъ: съ ума сходятъ только слабыя головы. Со мною этого случиться не могло еще и потому, что это было бы баснословнымъ счастьемъ.

6 сентября.

Однако, по временамъ я думаю, что мой мозгъ можетъ выкипть. То, что порядочная женщина, которая провела съ мужемъ нсколько мсяцевъ, можетъ почувствовать себя въ извстномъ положеніи, вещь очень естественная, но этотъ естественный порядокъ кажется мн чмъ-то до такой степени безобразнымъ, что одна мысль о немъ выдавливаетъ мозгъ изъ моей головы. Нельзя же, въ одно и то же время, извстное явленіе считать обычнымъ правомъ природы и, вмст съ тмъ, безобразіемъ. Этого ни одна голова не выдержитъ. Что же это такое? Я собираю вс силы и понимаю, что тхъ, которые должны быть размозжены, давить сила необыкновенныхъ случайностей, а со мной не то. Меня раздираетъ обычный порядокъ вещей.

И чмъ это боле естественно, тмъ страшне.

Одно противорчіе. Она въ этомъ не виновата — понимаю, потому что не сошелъ съ ума! Она не перестала быть чистой, а я, однако, скоре простилъ бы ей всякое другое преступленіе. И не могу я, Богомъ клянусь, не могу простить теб потому собственно, что такъ любилъ тебя! Повришь ли ты, что на свт нтъ женщины, которую въ настоящее время я презиралъ бы такъ, потому что одновременно у тебя было двое: я для платонической любви, а Кромицкій — для супружеской!

И, видишь, мн хочется биться головой объ стну, но, ей-Богу, хочется и смяться!…

Ожидалъ ли я, что было средство оторвать меня отъ тебя? Оказалось — было и удалось!

8 сентября.

Подумаешь, что все кончено, порвано, что ничего не осталось, что я уже ухалъ,— навсегда ухалъ,— и врить не хочется. Нтъ ужь у меня моей Анельки! А что же есть-то?— ничего!

Зачмъ я живу? Не знаю! Вдь, не изъ любопытства же, что Богъ пошлетъ пану Кромицкому: сына или дочку!

Я постоянно думаю: какъ это все естественно!— и голова моя лопается.

Странное дло: я долженъ бы быть подготовленъ къ этому, а ничего подобнаго мн и въ голову не приходило. Я скоре разсчитывалъ бы, что меня громомъ убьетъ.

Однако, Кромицкій изъ Варшавы прямо прохалъ въ Плошовъ, провелъ тамъ съ женой нсколько дней, потомъ жилъ съ ней вмст въ Вн, въ Гаштейн.

А я настроивалъ себя на любовный ладъ. Нервы дамочки были взволнованы, сердце полно. Ей-Богу, во всемъ этомъ есть свои ужасно смшныя стороны.

Я поразительно глупъ. Коль скоро я могъ выносить совмстное пребываніе супруговъ Кромицкихъ, то долженъ умть выносить и его послдствія. Но, беру Господа въ свидтели, не умъ мой, а мои нервы не примиряются съ этими послдствіями. Есть люди, у которыхъ эти силы идутъ рука объ руку, во мн он грызутся, какъ собаки. Ужь это одно большое несчастіе.

Почему я не предвидлъ ничего подобнаго? Вдь, должно же было придти мн въ голову, что если существуетъ какая-нибудь страшная группировка страшныхъ вещей, какой-нибудь ударъ,— сильне всхъ кмъ бы то ни было испытанныхъ ударовъ, то, очевидно, онъ не минетъ меня?

По временамъ мн кажется, что меня просто преслдуетъ Провидніе, что оно, установивъ логику фактовъ, которая уметъ чистить сама за себя, не ограничивается этою местью, но лично вмшивается въ мои дла, лично караетъ меня. Но откуда такая настойчивость? Сколько есть людей, влюбленныхъ въ чужихъ женъ,— что-жь, они потому, что ли, страдаютъ меньше меня, что любятъ меньше меня, боле легкомысленно, не такъ свято? Какая же это справедливость?

Да нтъ! Въ этихъ вещахъ нтъ ни одной сознательной мысли, все длается такъ, какъ должно быть, какъ случится.

10 сентября.

Меня не оставляетъ мысль, что до сихъ поръ трагедія человческая возникала изъ необыкновенныхъ случайностей и несчастій, а моя возникла изъ естественнаго хода событій. Право, я не знаю, что хуже. Такая естественность положительно невыносима.

11 сентября.

Человкъ, пораженный громомъ, остолбенетъ, но не упадетъ сразу. Я также держусь силой поразившаго меня удара, но думаю, что теперь скоро свалюсь съ ногъ. Плохо мн. Какъ только начинаетъ смеркаться, со мной творится что-то странное: мн душно, я длаю усиліе вздохнуть и кажется, что воздухъ не хочетъ входить въ глубину моей груди, что я дышу только частью легкихъ. Днемъ и ночью меня — нтъ-нтъ да и охватить тревога,— тревога передъ ничмъ. Мн кажется, что мн грозитъ что-то страшное, безъ сравненія горшее, чмъ смерть.

Вчера я задалъ себ вопросъ, еслибъ вдругъ въ этомъ чужомъ город я забылъ бы, какъ называюсь, гд живу и пошелъ бы во мрак все впередъ, безъ цли, какъ сумасшедшій…

Это болзненное предположеніе. Наконецъ, въ такомъ случа съ моимъ тломъ случилось бы то же, что уже случилось съ душой, ибо въ моральномъ значеніи я не знаю, гд живу, иду во мрак, безъ цли, какъ сумасшедшій.

И боюсь я всего, кром смерти. Точне говоря, я испытываю такое странное чувство, что это не я боюсь, что тревога поселилась во мн, какъ постороннее существо, она-то и дрожитъ…

Я теперь совсмъ не выношу темноты. Вечеромъ хожу до полнаго изнеможенія по улицамъ, освщеннымъ электричествомъ. Еслибъ я встртилъ какого-нибудь знакомаго, то убжалъ бы на край свта, но толпа мн необходима. Когда улицы начинаютъ пустть, мн длается страшно. О ночи я думаю съ ужасомъ. А эти ночи такъ невыносимо длинны!

Во рту у меня постоянно металлическій вкусъ. Въ первый разъ я почувствовалъ его, когда, проводивъ Клару на желзную дорогу, возвратился домой и засталъ у себя Кромицкаго, во второй разъ, теперь, въ Вн, когда пани Целина повдала мн ‘великую новость’.

Что это былъ за день! Посл втораго визита доктора я пришелъ спросить объ Анельк. Мн и въ голову не приходило подобное подозрніе, я не понималъ ничего, даже и тогда, когда пани Целина сказала мн:

— Докторъ увряетъ, что эти явленія чисто-нервныя, почти безъ связи съ ея состояніемъ.

Я, все-таки, ничего не догадывался и пани Целина, съ смущеннымъ видомъ, прибавила:

— Видишь ли, я должна сообщить теб великую новость…

И она сообщила мн эту ‘великую новость’. Услыхавъ ее, я почувствовалъ цинковый вкусъ во рту, почувствовалъ, какъ мозгъ мой замерзаетъ,— однимъ словомъ, точь-въ-точь какъ при вид Кромицкаго.

Я возвратился къ себ. Помню отлично, что между различными ощущеніями, какія терзали меня, была и потребность смха. Это — то идеальное существо, которому даже и платоническая любовь казалась чмъ-то недозволеннымъ, которая вмсто ‘любовь’ говорила ‘пріязнь’!

Я чувствовалъ потребность смха, а также и желаніе разбить голову объ стну.

Однако, я сохранилъ какое-то механическое сознаніе… Его мн дало убжденіе, что кончилось все, разъ навсегда, что я долженъ ухать, не могу не ухать… Это сознаніе превратило меня въ автомата, великолпно исполняющаго вс дянія, относящіяся къ сборамъ. Я до такой степени былъ сознателенъ, что соблюлъ вс требованія приличія. Зачмъ — не знаю! Ни на что это мн не было нужно. Очевидно, это были механическіе рефлексы мозга, который цлыми мсяцами, цлыми годами привыкалъ къ сокрытію правды и сохраненію приличій. Я сказалъ пани Целин, что былъ у доктора, что тотъ нашелъ у меня болзнь сердца и приказалъ хать, не теряя ни минуты, въ Берлинъ. Она поврила.

Но Анелька — нтъ! Я видлъ ей глаза, широко открытые отъ страха, видлъ взглядъ опозоренной мученицы… и было во мн два человка, одинъ говорилъ: чмъ она виновата? другому хотлось плюнуть ей въ лицо.

О, зачмъ я такъ любилъ эту женщину!

12 сентября.

Почти дв недли, какъ я ухалъ. Он, вроятно, возвратились уже въ Плошовъ. Писалъ сегодня тетк, а то она можетъ напугаться и пріхать сюда. Порою мн странно думать, что есть существо, которое дйствительно интересуется мною.

13 сентября.

Есть люди, которые соблазняютъ чужихъ женъ, обманываютъ ихъ, потомъ бросаютъ и спокойно уходятъ въ сторону. Я ничего подобнаго не сдлалъ, а если бы она стала моею жертвой, то я каждую пылинку сдувалъ бы съ ея дороги, и ни одна человческая сила не оторвала бы меня отъ ея ногъ. Есть чувства боле преступныя, чмъ мое, но на меня свалилось такое бремя, что я невольно считаю это какою-то карой, и также невольно, измряя величиною кары свою вину, не могу освободиться отъ впечатлнія, что моя любовь была страшнымъ преступленіемъ.

Это — родъ инстинктивной тревоги, отъ которой и скептицизмъ не можетъ освободить.

А, все-таки, самые строгіе моралисты должны согласиться съ тмъ, что боле преступно было бы привлекать къ себ женщину, не любя ее, длать холодно то, что длалъ я, вкладывая всю свою душу. За великое и всепоглощающее чувство отвтственность не можетъ быть тяжеле, чмъ за чувство ничтожное и пустое.

Нтъ! Все-таки, моя любовь, прежде всего, страшное не счастіе. Человкъ, лишенный предразсудковъ, можетъ вообразить, какъ бы онъ чувствовалъ въ извстномъ случа, если бы былъ суеврнымъ, точно также сомнвающійся можетъ почувствовать, какъ бы молился онъ, если бы врилъ. Я не только чувствую это, но въ моей душ слагается что-то врод молитвы. И я говорю: ‘Если я и провинился, Господь, то такъ заплатилъ за свой грхъ, что немного милосердія не удивило бы меня’.

Но я не умю себ представить, какимъ образомъ могло бы проявиться милосердіе надо иною. Это совершенно невозможно.

14 сентября.

Он, должно быть, возвратились уже въ Плошовъ. Я еще часто думаю о ней, потому что только тогда можно оторваться отъ своего прошедшаго, когда имешь передъ собою что-нибудь, а передо мною нтъ ничего. Если бы и былъ человкомъ врующимъ, то пошелъ бы въ монахи, если бы ршительно отрицалъ существованіе Бога, то, можетъ быть, увровалъ бы. Но во мн органы души, которыми врятъ, усохли, какъ можетъ усохнуть рука или нога. Я ничего не знаю, кром того, что для меня въ страданіи нтъ утшенія въ религіи.

Когда Анелька вышла за Кромицкаго, я думалъ, что между нами все кончено. Тогда это не была правда. Только теперь у меня явилось полное убжденіе, что кончено все, потому что насъ раздляетъ не только наша воля, не только мой отъздъ, но что-то, лежащее за нами, независимая отъ насъ сила вещей.

У насъ свои отдльныя дороги, которыя никто сблизить не можетъ, даже наша воля. На пути Анельки будутъ страданія, но будетъ и новый свтъ, новыя чувства, новая жизнь, а передо мною совершенно пусто. Она несомннно понимаетъ это такъ же хорошо, какъ и я.

Любопытно, говоритъ ли она по временамъ: ‘Я погубила этого человка, можетъ быть, безъ вины, но погубила’.

Ничего мн отъ этого не прибудетъ, но, все-таки, я хотлъ бы, чтобы она хоть жалла меня.

И, можетъ быть, она будетъ жалть, пока не родится ребенокъ. Потомъ вс ея чувства поплывутъ по другому руслу, и я перестану существовать для нея. Это также — сила вещей, это также — право природы. Превосходное право!

17 сентября.

Сегодня увидалъ на афишахъ напечатанное огромными буквами имя Клары Гильстъ. Я забылъ о ней,— она писала мн еще въ Гаштейнъ, что будетъ въ Берлин. Вотъ она и здсь — выступаетъ съ нсколькими концертами. Сначала это меня ни обрадовало, ни не обрадывало. Теперь меня уже охватило мое обычное нервное безпокойство и впечатлнія мои раздваиваются, мысль, что какая-то знакомая и дружеская душа живетъ въ одномъ город со мной, доставляетъ мн нкоторое утшеніе, и этого мн совершенно достаточно. Я предпочиталъ бы не видать Клары, и когда говорю себ, что нужно пойти къ ней, то испытываю непріятное чувство. Клара обладаетъ тмъ заботливымъ любопытствомъ, которое хочетъ все знать, до всего допытывается. Она склонна къ романтическимъ предположеніямъ и врить, что пріязнь можетъ утишить вс страданія. А говорить что-нибудь я не могу положительно. Мн часто не хватаетъ силъ даже думать о томъ, что произошло.

17 сентября.

Зачмъ я просыпаюсь утромъ? Для чего существую? Чмъ меня могутъ интересовать знакомые, или люди вообще? Не пошелъ къ Клар, потому что все, что она можетъ сказать мн, также ме интересуетъ меня, и, кром того, скучно. Я равнодушенъ ко всему свту, какъ и онъ ко мн.

18 сентября.

Какъ хорошо я сдлалъ, что написалъ къ тетк! Иначе она пріхала бы сюда. Вотъ что она пишетъ:

‘Твое письмо пришло въ тотъ день, когда пріхала Целина съ Анелькой. Какъ ты себя чувствуешь теперь, дорогой мой? Говоришь, что хорошо, но совсмъ ли хорошо? Что теб сказали доктора въ Берлин и какъ долго ты тамъ пробудешь? Пришли телетрамму и я тотчасъ же пріду. Целина говорила мн, что ты выхалъ такъ неожиданно, что она съ Анелькой страшно перепугались. Еслибъ ты мн написалъ, что теб предпишутъ морское путешествіе, то я по полученіи письма пріхала бы къ теб. Дорога не длинная, всего нсколько часовъ, а я чувствую себя такъ хорошо, какъ никогда. Старые мои приливы крови не повторились ни разу. Боюсь, какъ ты подешь по морю. Страшно становится при одной мысли о корабляхъ, парусахъ и буряхъ.

‘Целина чувствуетъ себя хорошо, Анелька не дурно. Теб уже извстна новость. Передъ отъздомъ изъ Вны приглашали еще разъ спеціалиста, и онъ сказалъ, что положеніе Анельки вн всякаго сомннія. Целина необыкновенно счастлива, а я также очень рада. Можетъ быть, это заставитъ Кромицкаго бросить свои спекуляціи за тридевять земель и поселиться на родин. Анелька будетъ несомннно счастлива,— у ней явится цль въ жизни. Посл возвращенія она кажется измученной и точно чмъ-то придавленной, можетъ быть, вслдствіе длинной дороги. У Снятыньскихъ ребенокъ былъ болнъ крупомъ, но теперь выздоровлъ’.

Читая письмо тетки, я испытывалъ впечатлніе, что для меня нтъ мста между живущими въ Плошов, въ особенности нтъ мста около Анельки. Ей скоро будетъ противно даже воспоминаніе обо мн.

19 сентября.

Не съумю вообразить себ, что я буду длать черезъ годъ, черезъ два года? Полнйшая безцльность исключаетъ всякую мысль жизни. Собственно говоря, мн нигд нтъ мста.

20 сентября.

Не пошелъ къ Клар, но встртилъ ее на Фридрихпгграссе. Увидавъ меня, она поблднла отъ радости и волненія, привтствовала меня съ такимъ сердечнымъ изліяніемъ, что меня это и тронуло, и раздосадовало, въ одно и то же время, я чувствовалъ, что люблю ее только вншнимъ образомъ, и что не испытываю даже радости при свиданіи съ ней. Волненіе ея немного улеглось, но уступило мсто безпокойству, и какъ ее поразили перемны, происшедшія во мн! Дйствительно, видъ у меня не блестящій, я даже посдлъ немного. Клара начала разспрашивать меня о здоровь, а я, несмотря на всю признательность, чувствовалъ, что черезъ-чуръ частыя свиданія съ ней абсолютно будутъ превосходить мои силы и, чтобы обезпечить себя отъ этого, сказалъ, что я болнъ и что скоро мн придется ухать въ теплые края. Наконецъ, она затянула меня къ себ. Разговаривали объ Анельк и пани Целин, причемъ я отдлывался общими мстами. Въ глубин души я чувствую, что Клара единственное на свт существо, которое понимаетъ меня, но, вмст съ тмъ, ни за что на свт не открою ей своего сердца.

Однако, я, все-таки, чувствую людскую доброту. Временами, когда добрые голубые глаза Клары всматривались въ меня съ глубокимъ сочувствіемъ и съ такою пытливостью, какъ будто хотли заглянуть мн въ душу, эта доброта покоряла меня до такой степени, что мн хотлось плакать. Наконецъ, Клара, несмотря на вс мои усилія, поняла, что я сдлался совсмъ другимъ человкомъ, женскимъ инстинктомъ отгадала, что я живу, говорю и мыслю чуть не механически, и что душа моя на половину убита. Замтивъ это, она сейчасъ же прекратила свои разспросы и наблюденія и стала еще боле нжной.

Я видлъ ея опасенія и усилія не наскучить мн. Она старалась дать понять мн, что въ нжности, которую она выказываетъ, не кроется желанія сблизить меня съ собою, а просто ей хочется, чтобъ мн было хорошо въ ея присутствіи.

И мн было хорошо, но отъ скуки я отдлаться, все-таки, не могъ. Умъ мой теперь вовсе не способенъ ни къ сосредоточенности, ни къ тмъ ничтожнымъ усиліямъ, какихъ требуетъ обыкновенный разговоръ съ пріятелемъ. Кром того, разъ великая цль исчезла изъ моего вида, мн все кажется такимъ пустымъ, такимъ неслыханно ничтожнымъ, что въ моей душ вчно раздается вопросъ: на что это? что изъ этого выйдетъ?

21 сентября.

Никогда мн не приходилось проводить такую страшную ночь. Я испытывалъ такую тревогу, какъ будто спускался по безконечной лстниц куда-то въ мрачное пространство, гд творятся какія-то страшныя и непонятныя вещи. Ршилъ покинуть Берлинъ, подъ этимъ оловяннымъ небомъ задохнешься. Возвращусь въ Римъ, въ свой домъ на Бабуино, и тамъ поселюсь навсегда. Думаю, что счеты мои не только съ Анелькой, но и со всмъ свтомъ теперь совершенно покончены и я могу спокойно прозябать въ Рим, пока не пробьетъ мой часъ. Хоть бы спокойно, по крайней мр! Вчерашній визитъ къ Клар привелъ меня къ убжденію, что еслибъ я и хотлъ, то не съумю жить съ людьми, что у мн нечмъ платить даже за ихъ доброту. Я выключенъ изъ общей жизни, стою снаружи и хотя чувствую неописуемую пустоту, охоты возвратиться назадъ у меня нтъ.

Мысль о Рим, о моей кель на Бабуино улыбается мн, правда, блдно и грустно, но я предпочитаю хоть это, чмъ ничего. Оттуда я вылетлъ на свтъ, какъ птица изъ гнзда, туда мн приходится дотащиться на сломанныхъ крыльяхъ и ждать конца.

Пишу я теперь по утрамъ, а вечеромъ всегда спускаюсь въ мои подземелья, гд обитаетъ тревога. Сегодня буду на концерт Клары, прощусь съ ней и завтра уду. По дорог остановлюсь въ Вн. Можетъ быть, зайду къ Анджели,— не увренъ. Я теперь не увренъ, что буду длать и чувствовать на слдующій день. Получилъ письмо отъ Клары, просить придти къ ней посл концерта. На концертъ пойду,— тамъ такое множество здоровыхъ людей, что я буду чувствовать себя въ безопасности среди нихъ. Они не мучаютъ меня, потому что я никого не знаю и вижу только толпу. Но къ Клар я не пойду. Она черезъ-чуръ добра. Говорятъ, люди, умирающіе отъ голода, за нсколько минутъ до смерти уже не могутъ выносить пищи. Точно также и мой духовный организмъ не можетъ выносить доброты и утшенія.

И напоминаній я не могу выносить въ одинаковой степени. Вещь пустая, но я теперь знаю, что, кром моральныхъ, были и другія причины, которыя мшали мн идти къ Клар. Она употребляетъ т же самые духи, какіе я привезъ Анельк изъ Вны въ Гаштейнъ. Я уже не разъ замтилъ, что если извстное лицо употребляетъ какіе-нибудь духи, то ничто его не напоминаетъ такъ реально, какъ тотъ же запахъ.

22 сентября.

Я совсмъ болнъ. Вчера въ концертной зал было страшно жарко, я вышелъ на свжій воздухъ безъ пальто и пришелъ въ отель совсмъ окоченвшимъ. При каждомъ вдыханіи я испытывалъ такое впечатлніе, будто мои легкія, расширяясь, касаются острія булавокъ, скрытыхъ подъ лопатками. Мн длается то жарко, то холодно, и я никакъ не могу утолить жажды. По временамъ на меня нападаетъ страшная слабость, я чувствую, что не могу сойти съ лстницы. Объ отъзд не можетъ быть и рчи,— я не могъ бы безъ посторонней помощи войти въ вагонъ. Пишу и слышу свое дыханіе, гораздо боле громкое и прерывистое, чмъ обыкновенно. Я увренъ, будь мои нервы въ другомъ состояніи, я перенесъ бы вчерашній холодъ и не простудился бы, но въ настоящемъ положеніи я потерялъ всякую способность къ сопротивленію. Должно быть, я схватилъ воспаленіе легкихъ.

Все-таки, я буду держаться на ногахъ, пока хватитъ силъ. Утромъ, какъ только почувствовалъ себя больнымъ, написалъ тетк, что здоровъ и черезъ два дня узжаю. А черезъ два, если буду въ сознаніи, напишу то же самое. Просилъ тетку, чтобы письма и телеграммы, какія будутъ присланы на мое имя, она приказала посылать въ Берлинъ, банкиру Бергману. Буду стараться, чтобы никто въ Плошов не узналъ о моей болзни. Какъ хорошо, что я вчера простился съ Кларой!

23 сентября.

Мн хуже, чмъ вчера, но я еще не слегъ. У меня лихорадка, но я сознаю, что по временамъ въ мои мысли проскальзываютъ горячешныя виднія. Въ особенности, когда я закрою глаза, граница между дйствительностью и бредомъ моего больнаго мозга почти совсмъ сглаживается. Однако, я, все-таки, контролирую себя, но боюсь, что горячка побдитъ меня и что я совсмъ потеряю сознаніе.

Приходитъ мн въ голову вотъ что: я, человкъ одаренный судьбою боле, чмъ сотни другихъ, который могъ бы устроить себ домашній очагъ, окружить себя любящими сердцами, сижу теперь одинокій и больной въ чужомъ город и некому мн подать стакана воды… Анелька была бы, можетъ быть, со мною. Не могу больше…

14 октября.

Берусь за перо посл трехнедльнаго промежутка. Клары нтъ около меня. Она окончательно успокоилась въ состояніи моего здоровья и выхала въ Ганноверъ, но возвратится черезъ десять дней. Она ухаживала за мной во все время моей болзни, пригласила врачей и, еслибъ не ея попеченія, я наврное бы умеръ. Не помню мно, на третій или на четвертый день моей болзни она появилась у меня въ комнат. Я былъ въ сознаніи, но, вмст съ тмъ, до такой степени болнъ, что при вид ея остался совершенно равнодушенъ, какъ будто она пришла не во мн и какъ будто ея появленіе было самою обыкновенною вещью. Она пришла съ докторомъ, и что заняло мое вниманіе, такъ это его необыкновенно густые, свтлые, курчавые волосы. Дйствительно, я находился въ странномъ состояніи. Докторъ, осмотрвъ меня, началъ задавать разные вопросы сначала по-нмецки, потомъ по-французски. Я понималъ все отлично, но не отвчалъ ни слова, потому что не чувствовалъ ни малйшей охоты и не могъ ее возбудить въ себ, какъ будто моя воля была такъ же безсильна, какъ и тло.

Въ этотъ день меня измучили банками, потомъ я лежалъ спокойно. Сначала думалъ, что, наврное, умру, но не придавалъ этому значенія большаго, чмъ другому, что длалось вокругъ меня. Можетъ быть, въ тяжелой болзни человкъ, даже сохранившій сознаніе, теряетъ различіе между важнымъ и неважнымъ и вниманіе свое, неизвстно почему, обращаетъ на пустяки. Меня въ этотъ день, кром волосъ доктора, главнымъ образомъ, занимало открываніе и закрываніе верхней и нижней задвижки двери сосдней комнаты, въ которой ршила поселиться Клара. Помню, что я глазъ не сводилъ съ этого дйствія, какъ будто отъ него зависло что-то очень важное,

Вскор пришелъ фельдшеръ, который долженъ присматривать за мной подъ руководствомъ Клары. Онъ началъ что-то говорить со мной, но Клара приказала ему замолчать.

Однако, меня утомляетъ долгое писаніе. Отложу на время.

16 октября.

Болзнь успокоила мои нервы, я не испытываю тревоги, которая прежде такъ угнетала меня, и хотлъ бы только поскоре увидать Клару. Это не тоска, а только эгоизмъ больнаго человка, который чувствуетъ отсутствіе нжнаго ухода и заботливости. Я знаю, что Клара уже не будетъ жить около меня, но ея присутствіе подкрпляло бы меня. Слабость и беззащитность привязываются къ охраняющей сил, какъ ребенокъ привязывается къ матери. Я убжденъ, что никакая другая женщина не сдлала бы для меня того, что сдлала Клара, и что каждая сочла бы лучшимъ сохранить приличіе, чмъ спасти человка. При одной мысли объ этомъ въ душ моей звучитъ одно имя… Клара спала, не раздваясь, на диванчик въ сосдней комнат, съ открытою дверью, и при каждомъ моемъ движеніи появлялась у моей постели. Я видлъ ее ночью, склонившуюся надо мной, съ волосами въ безпорядк, съ глазами, помутившимися отъ утомленія и безсонницы. Она сама подавала мн лкарства, сама поднимала меня на подушкахъ. Когда, въ сознательныя минуты, я пытался благодарить ее, она прикладывала палецъ къ губамъ въ знакъ того, что докторъ не приказалъ мн говорить. Не знаю, сколько ночей она не спала и была такъ утомлена, что днемъ, сидя на кресл у моей постели, засыпала иногда на половин слова. Ночью она долго ходила по своей комнат, чтобы сопротивляться сну, но ходила такъ тихо, что я не зналъ бы объ этомъ, еслибъ не видалъ, какъ ея тнь движется по стн. Разъ, когда она была при мн, не зная, какъ отблагодарить ее, я взялъ и поднесъ ея руку къ своимъ губамъ, тогда она быстро наклонилась и поцловала мою руку, прежде чмъ я усплъ отдернуть ее. А надо знать, что я не всегда умлъ быть признателенъ къ ней. Во время болзни раздражаетъ всякая мелочь,— меня раздражалъ ея высокій ростъ. Я точно обижался на нее, что она не такая, какъ Анелька. Происходило это, вроятно, отъ того, что я такъ долго познавалъ красоту и прелесть по стольку, по скольку это приближалось къ красот и прелести Анельки. По временамъ, глядя на Клару, я раздражалъ себя мыслью, что она хороша не потому, что природа сознательно хотла сдлать ее красивой, не по праву расы, а благодаря какой-то счастливой случайности. Впрочемъ, не разъ красивая женская голова производила на меня подобное впечатлніе. Въ этихъ вещахъ есть оттнки, которые можно уловить только очень выработанными и впечатлительными нервами.

Но были минуты, въ особенности по ночамъ, когда, глядя на лицо Клары, похудвшее и поблднвшее отъ непосильнаго бднія, я поддавался заблужденію, что вижу ту… Это было обыкновенно тогда, когда она сидла въ тни, далеко отъ моей постели. Обману помогали горячка и больной мозгъ, для котораго не существуетъ ничего невозможнаго. Иногда я впадалъ въ полный бредъ, и — чтобъ мн провалиться!— называлъ Клару именемъ той, разговаривалъ съ ней, какъ съ тою. Помню это какъ сквозь сонъ.

17 октября.

Банкиръ Бергманъ прислалъ мн нсколько тетушкиныхъ писемъ. Она спрашиваетъ меня, какія у меня предположенія въ будущемъ, пишетъ даже объ урожа, объ умолот, но о людяхъ, живущихъ въ Плошов, не пишетъ ничего. Не знаю, живы ли они, или умерли. Что за странный и несносный способъ писать письма! Много меня интересуютъ умолоты и все плошовское хозяйство! Я отвтилъ тотчасъ же и не скрылъ своего неудовольствія.

18 октября.

Сегодня прислали мн телеграмму Кромицкаго, адресованную въ Варшаву. Тетушка, вмсто того, чтобы перетелеграфировать содержаніе, заклеила ее въ конвертъ и послала съ почтой. Кромицкій умоляетъ, для спасенія моихъ денегъ и всей его судьбы, прислать еще двадцать пять тысячъ рублей. Я прочиталъ и только пожалъ плечами. Что мн теперь за дло до Кромицкаго и моихъ денегъ! Пусть себ пропадаютъ. Если бы Кромицкій зналъ, съ какими соображеніями я пришелъ къ нему въ первый разъ на помощь, то не требовалъ бы теперь ничего. Пусть онъ перенесетъ свою утрату такъ же спокойно, какъ я перенесу свою. Наконецъ, его ждетъ ‘великая новость’, которая будетъ для него большимъ утшеніемъ. Утшайтесь или не утшайтесь, заводите дтей, сколько вамъ угодно, но если вы ожидаете отъ меня, чтобъ я заботился объ ихъ судьб, то, ей-Богу, ожидаете черезъ-чуръ многаго. Еслибъ она, по крайней мр, не жертвовала мною съ такимъ безпощаднымъ эгоизмомъ для своихъ такъ называемыхъ принциповъ… Но довольно объ этомъ, у меня мозгъ переворачивается въ голов. Пусть мн дадутъ хоть хворать спокойно…

20 сентября.

Нтъ! нашли меня и здсь. Снова въ теченіе двухъ дней мн нтъ покоя, снова я держусь руками за голову, чтобы черепъ не лопнулъ отъ адскаго движенія вращающагося въ немъ колеса. Думаю опять о Плошов и о ней, и о страшной пустот въ будущемъ. Какая это ужасная вещь, когда у человка вдругъ пропадаетъ то, чмъ онъ единственно и исключительно жилъ! Не знаю, болзнь ли ослабила мой умъ, но я просто не понимаю разныхъ явленій, совершающихся во мн. Мн положительно кажется, что моя ревность пережила мою любовь.

И ревность-то двойная: не только къ фактамъ, но и къ чувствамъ. У меня душа на части разрывается, что ребенокъ, который явится на свтъ, захватитъ все сердце Анельки для себя и — что для меня самое главное — склонитъ ее въ сторону Кромицкаго. Еслибъ эта женщина была свободна, я не жаждалъ бы обладать ею. но не могу вынести предположенія, что она будетъ любить мужа, Я отдалъ бы остатокъ дней за то, чтобы ее уже никто въ жизни больше не любилъ, и она никого. Подъ этимъ условіемъ я съумлъ бы существовать.

21 октября.

Если способъ, который сложился въ моей голов, мн не поможетъ, то я снова захвораю или ошалю окончательно. Я подвергаю себя оцнк. Что мн еще осталось въ жизни?— ничего! Что меня ожидаетъ?— ничего! А если такъ, то не существуетъ никакого препятствія, чтобы мн подарить самого себя кому-нибудь, кого этотъ подарокъ можетъ осчастливить. За свою жизнь, за свой умъ? за способность, за всего себя я не далъ бы теперь трехъ ломаныхъ грошей, вдобавокъ, я не люблю Клары, но если она любитъ меня, то было бы жестокостью отказывать ей въ томъ, что я самъ тагъ мало цню. Я чувствовалъ бы только обязанность сказать ей, что я такое,— пусть знаетъ, кого беретъ. Тмъ хуже для нея, если она не испугается, но это ужь ея дло.

Мн въ этомъ намреніи улыбается только одно, а именно, что такимъ образомъ пропасть, отдляющая меня отъ той женщины, еще боле увеличится. И покажу я ей, что если она рыла эту пропасть съ своей стороны, то и я съ своей съумю. Тогда уже будетъ конецъ всхъ концовъ, потому что теперь я только о ней одной думаю. Вижу это и подтверждаю со злостью.

Можетъ быть, это уже ненависть, но пока еще не равнодушіе. Пани Кромицкая, вроятно, думала, что я отрываюсь отъ нея потому, что долженъ, а я докажу, что такъ хочу. Я думаю, что чмъ боле толстую стну я воздвигну между нами, чмъ больше она меня заслонитъ, тмъ скоре и лучше я забуду обо всемъ.

Что касается Клары, повторяю: я не люблю ее, но знаю, что она меня любитъ. Кром того, я многимъ обязанъ ей. Во время болзни были минуты, когда ея заботы обо мн я называлъ въ душ нмецкою сантиментальностью, но та на подобную сантиментальность не отважилась бы. Ея высокая добродтель скоре допустила бы человка умереть безъ помощи, чмъ увидать его безъ галстука, потому что такая привилегія принадлежитъ только законному супругу. Клара не обращала вниманія ни на что, бросила изъ-за меня свою музыку, обрекла себя на трудъ, на безсонницу, вроятно, на сплетни, и выдержала все.

Я долженъ ей и плачу свой долгъ. Плачу, положимъ, плохо, дурною монетой, жертвую собой только потому, что потерялъ цну въ своихъ глазахъ, что теперь мн все опротивло, что и скоре отрёпокъ человка, чмъ человкъ. Но коль скоро она цнитъ этотъ отрёпокъ больше своей жизни, такъ пусть онъ принадлежитъ ей. Для тетушки это будетъ большой ударъ, онъ поразитъ ея національныя и родовыя чувства. Но еслибъ тетушка могла прочитать, что длалось въ послднее время въ моемъ сердц, то, наврное, предпочла бы этотъ бракъ той любви. Здсь для меня нтъ никакого сомннія.

Что изъ того, что предки Клары были ремесленники? Предразсудковъ у меня нтъ никакихъ,— есть только нервы,— а воззрнія мои скоре либеральны. Я думаю, что если люди, принадлежащіе къ либеральной партіи, часто уже консерваторовъ, то либеральные принципы, сами по себ, часто шире консервативныхъ и боле согласны съ ученіемъ Христа, а, впрочемъ, мн все равно. Обо всхъ этихъ воззрніяхъ и говорить не стоитъ. Только въ несчастіи и понимаешь все ихъ ничтожество.

Хотя невольно, но я, все-таки, думаю, какъ Анелька приметъ всть о моемъ ршеніи. Я такъ привыкъ чувствовать все посредствомъ нея, что не могу сразу освободиться отъ этой болзненной привычки.

22 сентября.

Сегодня утромъ послалъ письмо къ Клар. Отвтъ получу завтра, но, можетъ быть, Клара сама прідетъ сегодня вечеромъ. Посл полудня прислали мн вторую телеграмму Кромицкаго. Въ ней столько отчаянія, сколько можетъ умститься въ нсколькихъ словахъ. Должно быть, дла приняли самый плохой оборотъ, я не ожидалъ, чтобы катастрофа послдовала такъ скоро.

Потеря, которая грозитъ мн, не сдлаетъ большаго ущерба моему состоянію, все равно, я останусь боле чмъ богатымъ человкомъ, но Кромицкій…

Зачмъ мн обманывать самого себя? Въ моемъ сердц есть уголокъ, гд по поводу этой катастрофы возникло ликованіе. Подумать, что если эти люди и будутъ существовать чмъ-нибудь, такъ только благодяніями тетки, которая, по ея собственнымъ словамъ, ничто иное, какъ хранительница наслдія Плошовскихъ.

Теперь я не имю намренія отвчать Кромицкому, но еслибъ и вознамрился, то, вмсто всякаго отвта, поздравилъ бы съ будущимъ потомствомъ. Потомъ,— дло другое!— потомъ я снабжу ихъ обоихъ средствами, даже хорошими средствами.

23 сентября.

Клара вчера не пріхала и до сегодняшняго вечера не прислала никакого отвта. Это тмъ боле странно, что до сихъ поръ она писала каждый день, разспрашивала о моемъ здоровь. Ея молчаніе не удивляло бы меня, если бы я могъ допустить, что она будетъ думать хоть десять минутъ. Буду ждать терпливо, но лучше, если бы она не медлила. Я знаю и чувствую одно, что если бы мое письмо не было послано, очень можетъ быть, я послалъ бы другое, подобное же, но если бы можно было вернуть посланное, то я, наврное, вернулъ бы его.

24 сентября.

Вотъ что пишетъ моя Клара:

‘Дорогой monsieur Леонъ! Посл полученія вашего письма я была такъ ошеломлена счастьемъ, что хотла сейчасъ же возвратиться въ Берлинъ. Но потому, что я васъ глубоко люблю, я послушалась голоса, который говорилъ мн, что высочайшая любовь не должна быть высочайшимъ эгоизмомъ и что мн невозможно жертвовать вами ради себя.

‘Вы не любите меня, monsieur Леонъ. Я отдала бы жизнь, если бы это было иначе, но вы не любите меня. Ваше письмо только порывъ благородной признательности и какого-то отчаянія. Съ первой минуты нашего свиданія въ Берлин я замтила, что вы ни здоровы, ни счастливы, и сильно безпокоилась. Доказательствомъ можетъ служить то, что хотя вы простились со мной и заявили о своемъ отъзд, я, все-таки, послала въ отель разузнать, дйствительно ли вы ухали, и посылала каждый день, до тхъ поръ, пока мн не сказали, что вы больны. Потомъ, ухаживая за вами во время болзни, я убдилась, что и другое мое опасеніе было основательно, что вы носите въ себ какое-то великое горе или испытали одно изъ тхъ горькихъ разочарованій, посл которыхъ трудно примириться съ жизнью.

‘Теперь я убждена,— и одинъ Богъ видитъ, какъ мн тяжело, что вы хотите связать свою судьбу съ моею, чтобы заглушить что то, забыть о чемъ-то, замкнуть себ дорогу куда-то. Могу ли я согласиться принять ваше предложеніе при такомъ подозрніи? Отвергая вашу руку, я, въ самомъ худшемъ случа, буду очень несчастна всю свою жизнь, но не скажу себ никогда: я его тяжесть, ядро у его ноги. Я полюбила васъ больше жизни съ минуты перваго свиданія, это было давно,— значитъ, я уже привыкла къ своей грусти, къ тоск отъ разлуки, къ отсутствію надежды на любовь. Плохо мн жить со всмъ этимъ, но я, по крайней мр, могу выплакать свое горе или слезами, какъ обыкновенная женщина, или музыкой, какъ артистка. У меня всегда остается утшеніе, что когда вы вспомните обо мн, то назовете меня своею доброю сестрой. И я живу этимъ. Но если бы я сдлалась вашею женой, и замтила бы, что вы раскаиваетесь въ своемъ порыву, что вы несчастны, что ненавидите меня, то, конечно, не могла бы пережить этого.

‘Притомъ, я говорю себ, что ты сдлала такое, чмъ заслужила безмрное счастье? Мн страшно даже и подумать о такомъ счасть. Понимаете ли вы, что можно любить не только всею душой, по съ покорностью? Я знаю, что можно,— я сама люблю такъ.

‘И то ужь кажется мн дерзостью, что я не могу совсмъ отречься отъ надежды. Но не ставьте мн этого въ вину: Богъ такъ милосердъ, а человкъ такъ горячо жаждетъ счастья, что нтъ силъ, чтобы замкнуть передъ нимъ дверь разъ навсегда. Если вы повторите мн это черезъ полгода ли, черезъ годъ ли,— когда бы то ни было, что ищете меня, то я буду вознаграждена за все,— и за то, что выстрадала раньше, и за т слезы, которыхъ не могу удержать теперь.

‘Клара’.

Во мн живетъ человкъ, который уметъ прочувствовать и оцнить каждое слово этого письма. Ничто изъ него не пропадетъ для меня, и я говорю себ: тмъ боле стоитъ рискнуть, чмъ больше это сердце полно доброты и любви.

Но, вмст съ тмъ, во мн живетъ человкъ измученный, у котораго отняты жизненныя силы, который, сочувствуя, не любитъ, ибо все, что въ немъ было, вложилъ въ другое чувство, и который ясно видитъ, что если разъ отойдетъ на нсколько шаговъ, то ему невозможно ужь будетъ возвратиться.

28 сентября.

Я вполн увренъ, что Клара совсмъ не возвратится въ Берлинъ, даже больше, что она узжала въ Ганноверъ съ твердымъ намреніемъ не возвращаться. Она хотла избгнуть моей благодарности. Я думаю о ней съ сожалніемъ и съ благодарностью, и жаль мн того, что она не напала на другаго человка, не такого, какъ я. Во всемъ этомъ какая-то иронія судьбы: если бы я любилъ Клару во сто разъ меньше, чмъ люблю Анельку, то изъ этого можно было бы создать цлый міръ счастья. Но что мн прибудетъ, если я стану обманывать самого себя? Вспоминаю Анельку такою, какою она была въ Плошов, въ Варшав, въ Гаштейн,— и не могу оторвать мысли отъ этого прошлаго. Наконецъ, въ нее ушло столько моихъ силъ и жизни, что я даже самъ себ не удивляюсь. Какъ же могло быть иначе? Не помнить объ этомъ было бы трудно.

Каждую минуту я хватаюсь за воспоминаніе объ Анельк,— хочу освободиться отъ этихъ воспоминаній, долженъ твердить себ, что она уже не та, что чувства ея потекутъ, а, можетъ быть, уже и потекли совершенно въ другомъ направленіи, и что я дли нея — ничто. Прежде я предпочиталъ не думать объ этомъ, потому что голова моя не выдерживала, теперь длаю это нарочно, ибо иначе не умю бороться съ голосомъ, который все чаще и чаще раздается во мн и спрашиваетъ: ‘Чмъ она виновата, что ей подкинули этого ребенка? Почемъ ты знаешь, что длается въ ея сердц? Была ли бы она женщиной, если бы не полюбила своего ребенка? Кто теб сказалъ, что она не чувствуетъ себя такою же несчастной, какъ и ты?’ И по временамъ мн сдается, что она-то еще можетъ быть счастливой. Тогда мн хочется схватить новое воспаленіе легкихъ. Жизнь съ такимъ хаосомъ мысли невозможна.

30 октября.

Чмъ больше я оправляюсь, тмъ боле возвращаюсь въ прежній заколдованный кругъ. Докторъ утверждаетъ, что черезъ нсколько дней я могу выхать, Я и поду, потому что отсюда черезъ-чуръ близко до Варшавы и Плошова. Можетъ быть, это одна изъ моихъ нервныхъ причудъ, но мн кажется, что въ Рим, на Бабуино, мн будетъ покойне, Я не общаю себ не думать о прошедшемъ,— напротивъ, буду думать о немъ съ утра до вечера, но эти воспоминанія будутъ похожи на т, которыя возникаютъ въ голов человка за ршеткой монастыря. Наконецъ, почемъ я знаю, что будетъ?— знаю только то, что здсь не высижу. По дорог зайду къ Анджели. Я долженъ имть въ Рим ея портретъ.

2 ноября.

Покидаю Берлинъ, отрекаюсь отъ Рима и возвращаюсь въ Плошовъ. Я писалъ когда-то: ‘это не только самая любимая женщина, это самое дорогое для меня существо’. Да, да! Пусть это называется неврозомъ, старческимъ безуміемъ, чмъ угодно, мн вс равно: оно въ моей крови, въ моей душ. Поду въ Плошовъ, буду ей служить, буду ухаживать за нею, какъ за малымъ ребенкомъ, а въ награду хочу только смотрть на нее.

Удивляюсь, какъ я могъ допустить, что съумю жить, не видя ея. Одно письмо тетки вывело наружу все, что было во мн. Тетка говоритъ: ‘Я ничего не писала о себ потому, что не могла сообщить теб ничего веселаго, а такъ какъ лгать не умю, то предпочитала лучше молчать, чмъ безпокоить тебя. Я ужасно огорчена Кромицкимъ и хотла бы попросить твоего совта. Старику Хвастовскому сынъ пишетъ, что дла Кромицкаго въ отчаянномъ состояніи и что ему самому угрожаетъ судебная отвтственность. Вс его обманули. Отъ него потребовали вдругъ поставки какихъ то матеріаловъ, время было коротко и Кромицкій не могъ удостовриться, хорошаго ли качества доставленный ему самому матеріалъ. Все оказалось скверно, попорчено, фальшиво, все было забраковано и, вдобавокъ, надъ головою Кромицкаго виситъ обвиненіе въ обман. Далъ бы Богъ, чтобъ это не обрушилось на него, тмъ боле, что онъ совершенно невиненъ. Разореніе — это ничего, не было бы только позора. Я совсмъ потеряла голову, не знаю, что длать и какъ его спасти? Боюсь рискнуть тою суммой, которую предназначила для Анельки, а его необходимо освободить хоть отъ процесса. Посовтуй, Леонъ, ты всегда можешь придумать какой-нибудь выходъ. Ни Целин, ни Анельк я до сихъ поръ не сказала ни слова, потому что Анелька и такъ меня ужасно безпокоитъ. Ты не повришь, что съ ней длается теперь. Целина женщина почтенная, но всегда доводила до крайности свою pruderie и воспитала въ томъ же дух Анельку. Я не сомнваюсь, что Анелька будетъ отличнйшею матерью, но меня теперь на нее просто злость беретъ. Выходишь замужъ — будь готова ко всмъ послдствіямъ замужства, а Анелька теперь въ такомъ отчаяніи, какъ будто бы ее опозорили. Каждый день я вижу на ея лиц слды слезъ. Жалко смотрть на ея похудвшее лицо, ввалившіеся глаза, на всегдашнюю готовность разрыдаться, на выраженіе какого-то горя и униженія. Во всю свою жизнь я не видала женщины, которая такъ выносила бы извстное положеніе. Я пробовала убждать ее, бранила,— ничего не помогаетъ. Скажу теб откровенно, что я черезъ-чуръ сильно люблю ее для этого, а, можетъ быть, и старость унесла мою прежнюю энергію. Притомъ, какъ бы то ни было, бдняжка такое милое существо! Еслибъ ты зналъ, какъ она каждый день разспрашиваетъ о теб, не было ли письма, здоровъ ли ты, куда намреваешься хать, долго ли пробудешь въ Берлин? Она знаетъ мою слабость и по цлымъ часамъ разговариваетъ со мной о теб. Еслибъ только Богъ смиловался надъ нею и далъ ей силы вынести горе, какое ожидаетъ ее. Я, право, такъ опасаюсь за ея здоровье, что не ршаюсь ни однимъ словомъ намекнуть ей на положеніе мужа. Пораньше ли, позже ли, а это выйдетъ наружу. Целина также ужасно огорчена и приходить въ недоумніе, почему Анелька такъ трагически относится къ своему положенію?’

Почему? Я одинъ на свт понимаю это, я одинъ могъ бы отвтить на этотъ вопросъ и потому возвращаюсь въ Плошовъ.

Нтъ! Она не къ положенію своему относится трагически, а къ моему бгству, къ моему отчаянію, которое она поняла, къ разрыву нашей связи, которую она посл столькихъ страданій и усилій съумла превратить въ чистый союзъ. Теперь я вхожу въ ея душу и думаю за нее. Ея трагедія стоить моей. Съ минуты, когда я возвратился въ Плошовъ, чувство страшно боролось въ этомъ благородномъ существ съ обязанностью. Она хотла остаться чистой и врной тому, кому поклялась въ врности, ибо ея духовная натура не мирится съ грязью и ложью. Вмст съ тмъ, она не могла противиться чувству къ человку, котораго полюбила первою любовью, и не могла тмъ боле, что этотъ человкъ былъ около нея, любилъ ее и былъ несчастенъ.

Цлые мсяцы ушли у нея на страшный внутренній разладъ. Наконецъ, когда настала минута успокоенія, когда ей показалось, что это чувство перешло въ союзъ настолько неземной, что онъ не нарушалъ ни чистоты мысли, ни клятвы,— вдругъ все порвалось и она осталась одна съ пустыней передъ собой, съ такою же мертвою пустыней, какая разстилается и передо мною. Вотъ причина ея теперешней скорби.

Я читаю въ ея душ, какъ въ открытой книг, и потому возвращаюсь.

Притомъ, я вижу только теперь, что не покинулъ бы ее, еслибъ былъ вполн увренъ, что ея чувство ко мн переживетъ всякія случайности. Одна зврская ревность, которая наполнила мое сердце яростью, а воображеніе — омерзительными видніями тхъ правъ, которыми пользовался кто-то другой, не была бы въ силахъ оторвать меня отъ той женщины, въ которой заключался весь мой міръ. Но я думалъ, что этотъ ребенокъ, прежде чмъ онъ явится на свтъ, уже овладетъ всми ея чувствами, сблизитъ ее съ мужемъ, а меня на вки вычеркнетъ въ ея сердц изъ списка живущихъ.

И я не ошибаюсь, я знаю, что не буду для нея тмъ, чмъ былъ, а въ особенности тмъ, чмъ могъ бы быть, еслибъ обстоятельства сложились не такъ. Но пока въ ней будетъ тлть хоть искорка чувства ко мн, я не уйду, потому что не могу уйти, потому что уйтя мн некуда.

И такъ, я возвращаюсь, начну раздувать эту искру и согрвать свою душу. Еслибъ я не сдлалъ этого, то непремнно бы замерзъ.

Перечитываю еще разъ слова тетки: ‘еслибъ ты зналъ, какъ она каждый разъ разспрашиваетъ о теб, не было ли письма, здоровъ ли ты, куда намреваешься хать, долго ли пробудешь въ Берлин’, и не могу насытиться ими. Точно я умиралъ съ голоду и кто-то неожиданно принесъ мн кусокъ хлба. мъ, и отъ признательности мн хочется плакать. Можетъ быть, Богъ смилостивился надо мной?

Чувствую, что сильно измнился за эти послдніе ли, что прежній человкъ умеръ во мн. Теперь я уже не буду бунтовать противъ ея воли, вынесу все, успокою ее, умиротворю, даже спасу ея мужа…

4 ноября.

Посл размышленія остался еще въ Берлин на два дня. Съ моей стороны это жертва, но необходимо было послать впередъ письмо съ извщеніемъ о моемъ прізд. Телеграмма могла напугать Анельку, какъ и мое неожиданное прибытіе. Написалъ веселое письмо и закончилъ его такимъ сердечнымъ привтствіемъ Анельк, какъ будто бы между нами ничего не произошло. Я хочу, чтобы она поняла, что я примирился съ своею судьбой, и возвращаюсь такимъ, какимъ былъ прежде.

Варшава, 6 ноября.

Пріхалъ сегодня утромъ. Тетушка, предупрежденная моимъ письмомъ, ждала меня въ Варшав.

Въ Плошов все идетъ недурно, Анелька спокойна. Отъ Кромицкаго за послднее время не было извстій.

Бдная тетя увидала меня и вскрикнула: ‘Что съ тобою, Леонъ?’ Она не знала, что я хворалъ, а долгая болзнь, вроятно, сильно заставила меня похудть. Кром того, волосы мои на вискахъ такъ посдли, что я подумываю, не подкрашивать ли мн ихъ? Теперь я не хочу быть или казаться старикомъ.

Да и тетушка страшно измнилась за послднее время. Разстались мы недавно, а я нашелъ огромную разницу. Лицо тетушки утратило свое ршительное выраженіе, голова иногда трясется. Когда я съ безпокойствомъ спросилъ, что съ нею, она отвтила со свойственною ей откровенностью:

— По возвращеніи изъ Гаштейна я чувствовала себя отлично, но теперь все измнилось къ худшему, и я чувствую, что мой часъ близокъ.

Она задумалась на минуту.

— Вс Плошовскіе умирали отъ удара. У меня лвая рука чуть не отнимается по утрамъ. Но не стоитъ говорить объ этомъ,— воля Божья!

Тетушка, дйствительно, не хотла говорить о своемъ здоровь, за то мы долго толковали, какъ помочь Кромицкому, и ршили не допускать до процесса, сколько бы намъ это ни стоило. Спасти его отъ разоренья мы не могли, разв только цною нашего собственнаго разоренія. Я проектировалъ привезти Кромицкаго, посл окончанія длъ, сюда и усадить его прочно на мст. Видитъ Богъ, что при одной мысли объ его вчномъ присутствіи возл Анельки все мое сердце обливалось кровью, но чтобы жертва была полная, я ршилъ выпить и эту чашу.

Тетушка общаетъ отдать ему одинъ изъ своихъ фольварковъ около Плошова, я прибавлю соотвтственное количество денегъ, и все это, вмст взятое, составитъ приданое Анельки. Кромицкій долженъ будетъ разъ навсегда отказаться отъ всякихъ спекуляцій. Пока мы вышлемъ ему на помощь одного изъ здшнихъ адвокатовъ, снабженнаго всми средствами для прекращенія процесса. Мы кончили наше совщаніе и я сталъ разспрашивать объ Анельк. Тетушка сообщила мн, между прочимъ, что Анелька сильно измнилась и подурнла. Я услыхалъ это и сердце мое забилось еще большимъ сожалніемъ. Теперь уже ничто не отвратитъ меня отъ нея.

Я хотлъ было похать въ Плошовъ сегодня же, но тетушка заявила, что она утомлена и хочетъ остаться ночевать въ Варшав. Думаю, что это длалось больше для того, чтобы не подвергать меня опасности простудиться. Погода стоитъ дурная, дождь льетъ съ самаго утра….

Впрочемъ, все равно пришлось бы остаться. Дло Кромицкаго не терпитъ проволочки. Нужно уговориться съ адвокатомъ и выслать его какъ можно скоре.

7 ноября.

Пріхали въ Плошовъ въ семъ часовъ вечера, теперь уже полночь, весь домъ спитъ. Слава Богу, первое свиданіе не слишкомъ взволновало Анельку. Она вышла ко мн смущенная, не увренная, съ выраженіемъ страха на лиц, но я далъ себ слово, что повидаюсь съ ней такъ свободно, такъ просто, какъ будто мы разстались только вчера. И я съумлъ избгнуть малйшаго оттнка примиренія, всепрощенія, всякаго торжественнаго настроенія, я подошелъ къ ней поспшно, протянулъ руку и сказалъ почти веселымъ тономъ:

— Какъ поживаешь, милая? Я такъ соскучился по васъ, что отложилъ свое морское путешествіе.

Она сразу поняла, что это было съ моей стороны актомъ величайшаго самопожертвованія для ея спокойствія и умиротворенія, и разстрогалась такъ, что я боялся, какъ бы она не расплакалась. Хотла что-то сказать, но не могла и только крпко сжимала мою руку.

Но я пришелъ ей на помощь и заговорилъ тмъ же самымъ тономъ:

— Ну, какъ портретъ? Голова была, кажется, готова, когда ты собиралась узжать. Анджели скоро не пришлетъ его, онъ говоритъ, что это его лучшее произведеніе. Вроятно, выставитъ его въ Вн, въ Мюнхен и въ Париж. Хорошо, что я заказалъ другой снимокъ, иначе намъ пришлось бы ждать цлый годъ.

Анелька, несмотря на то, что происходило въ ея сердц, должна была подлаживаться къ этому тону, тмъ боле, что къ нашему разговору присоединились тетушка и пани Целина. Такъ прошли первыя минуты. Я ни разу въ теченіе цлаго вечера не вышелъ изъ своей роли, хотя чувствовалъ, что на лбу у меня проступаютъ капли холоднаго пота. Я былъ еще такъ слабъ посл недавней болзни, а тутъ еще такое ужасное принужденіе! Во время ужина Анелька со страхомъ и волненіемъ поглядывала на мое поблднвшее лицо и сдые виски, я замтилъ, что она отгадываетъ, что я переиспыталъ. Но я почти шутливо разсказывалъ о моихъ берлинскихъ невзгодахъ. Въ конц вечера я чуть не падалъ въ обморокъ, но кое-какъ перемогался и Анелька могла вычитать изъ моихъ глазъ, что я вполн примирился съ ея положеніемъ. Она очень проницательна, она можетъ понять и прочувствовать все, но я превзошелъ самого себя, былъ такъ натураленъ и свободенъ, что могъ обмануть к тонкость ея чутья. Можетъ быть, въ ея душ и оставались какія-нибудь сомннія, но одно ужь являлось положительно несомнннымъ: это то, что я люблю ее, какъ прежде, что она всегда останется моею дорогою, моею прежнею Анелькой.

И я зналъ, что ей легче въ этомъ бодрящемъ тепл. Я поистин могъ гордиться, что сразу внесъ лучъ веселья въ унылую атмосферу этого дома. И тетушка, и пани Целина умли это оцнить. Пани Целина прямо сказала мн, когда я подошелъ проститься къ ней:

— Слава Богу, что ты пріхалъ. Мы вс почувствовали себя какъ-то бодре.

Анелька, сердечно пожимая мою руку, спросила:

— Теперь ты не скоро удешь?

— Нтъ, Анелька,— отвтилъ я,— теперь я совсмъ не уду.

И я ушелъ, врне, убжалъ къ себ наверхъ, потому что силы совсмъ начали измнять мн. Внутри меня накопилось столько слезъ, что у меня болзненно сжимается горло. Есть мелкія жертвы, которыя стоютъ дороже самыхъ крупныхъ.

8 ноября.

Я потому такъ часто повторяю: ‘это самое дорогое для меня существо’, что, поистин, нужно женщину любить больше жизни не только какъ женщину, но и какъ самое дорогое существо, чтобъ не убжать отъ нея при подобныхъ условіяхъ. Я чувствую отлично, что одно физическое отвращеніе оттолкнуло бы меня отъ всякой другой женщины, а такъ какъ я остаюсь при этой и останусь, то мн снова приходитъ въ голову, что моя любовь, все-таки, болзнь, все-таки, нервное извращеніе, которое не имло бы мста, еслибъ я былъ здоровымъ и нормальнымъ существомъ человческаго рода. Теперешній человкъ, который все объясняетъ себ неврозомъ, который все разлагаетъ на составные элементы, не иметъ даже утшенія, которое могло бы ему доставить убжденіе въ своей врности и постоянств. Когда онъ скажетъ себ: ‘твоя врность и постоянство только болзнь, а не заслуга’, то горечь его еще больше увеличится. Если пониманіе такихъ вещей съ каждымъ часомъ длаетъ человческую жизнь все боле и боле невыносимою, то изъ-за чего мы хлопочемъ о ней?

Только сегодня, при свт дня, я замтилъ, какъ сильно измнилось лицо Анельки, и сердце мое чуть не разрывается отъ этого. Губы ея опухли, лобъ, когда-то безукоризненный, утратилъ свою чистоту и ясность. Тетушка была права. Красота почти совсмъ исчезла, остались только глаза прежней Анельки. Но мн довольно и этого. Это измнившееся лицо только увеличиваетъ мое сожалніе, и Анелька представляется мн еще боле любимой. Хотя бы она еще больше подурнла, я всегда буду любить ее. Если это болзнь, и то хорошо! Я болнъ и не желаю выздоровленія, я предпочитаю умереть лучше отъ этой болзни, чмъ отъ какой-нибудь другой.

9 ноября.

Придетъ время, когда положеніе ея измнится и красота возвратится опять. Я думалъ сегодня объ этомъ и, вмст, задавалъ вопросъ, въ какую форму выльются наши отношенія въ будущемъ и не потерпятъ ли они какихъ-нибудь измненій? Я увренъ, что нтъ. Я уже знаю, что такое значитъ жить безъ нея, и не сдлаю ничего такого, за что она могла оттолкнуть меня, а Анелька всегда останется такою же, какою была. Теперь нтъ никакого сомннія, что я необходимъ для ея жизни, хотя, вмст съ тмъ, своего чувства ко мн она даже въ глубин души никогда не назоветъ иначе, какъ любовью сестры. Все равно, чмъ бы ни было оно на самомъ дл, для нея оно остается навсегда идеальною связью двухъ душъ, то-есть чмъ-то вполн дозволеннымъ, существующимъ даже между родственниками. Если бы было иначе, Анелька опять начала бы борьбу съ собой.

Въ этомъ отношеніи я не обольщаю себя заблужденіями. Я сказалъ уже, что нашъ союзъ сталъ мн дорогъ. Пусть и останется такимъ, если и она будетъ такъ же цнить его.

10 ноября.

Какое фальшивое понятіе, что чувство новыхъ людей меньше, чмъ чувство ране жившихъ поколній. По временамъ я думаю, что какъ разъ наоборотъ. У кого нтъ двухъ легкихъ, тотъ усиленно дышетъ однимъ, а у насъ отнято все, чмъ прежде жилъ человкъ, оставлены только нервы, боле раздраженные и боле впечатлительные, чмъ у прежняго человка. Дло не въ томъ, что недостатокъ кровяныхъ шариковъ будетъ порождать чувства ненормальныя и болзненныя,— трагедія человческихъ чувствъ скоре усиливается отъ этого, чмъ уменьшается. Усиливается потому, что прежній человкъ, въ случа любовнаго разочарованія, могъ найти утшеніе или въ религіи, или въ сознаніи общественныхъ обязанностей, а ныншній уже не найдетъ его нигд. Прежде чувство сдерживалось характеромъ, теперь характеръ мельчаетъ и долженъ мельчать благодаря скептицизму, этому разлагающему психическому дятелю. Онъ, какъ бацилла, источилъ человческую душу, размягчилъ ее и уничтожилъ ея силу сопротивленія противъ физіологическихъ прихотей нервовъ, да и нервы, къ тому же, стали больными. Теперешній человкъ все сознаетъ, но ничмъ не можетъ помочь себ.

11 ноября.

Отъ Кромицкаго давно не было никакого извстія, даже Анелька не получала письма. Я послалъ ему телеграмму, что отправилъ адвоката, послалъ письмо, и все это наудачу, потому что трудно знать, гд онъ находится въ данную минуту. И письмо, и телеграмма дойдутъ до него современемъ, только когда — не знаю. Старикъ Хвастовскій писалъ къ сыну, можетъ быть, тотъ что-нибудь знаетъ.

Съ Анелькой я провожу теперь цлые часы, и никто мн не мшаетъ, потому что сама пани Целина, которую мы посвятили въ положеніе вещей, просила меня приготовить Анельку къ извстіямъ, какія она не сегодня, такъ завтра можетъ получить отъ Кромицкаго. Я высказалъ Анельк мои опасенія относительно результатовъ предпріятій ея мужа, но сдлалъ это въ форм своихъ личныхъ соображеній. Я говорилъ, что даже полнаго разоренія Кромицкаго нечего брать къ сердцу, что съ извстной точки зрнія это быть бы самый лучшій исходъ дла, потому что ей тогда только и можно было бы зажить спокойною жизнью. Относительно своихъ денегъ я ее успокоилъ совершенно, сказавъ, что он пропасть не могутъ ни въ какомъ случа, наконецъ, намекнулъ на планы тетки. Анелька выслушала меня довольно спокойно, безъ волненія. Ей, главное дло, придаетъ бодрости убжденіе, что около нея бьется любящее сердце, въ этомъ-то, по крайней мр, нтъ недостатка. Когда мн удается развеселить ее, вызвать ея улыбку, меня самого охватываетъ такая радость, что я не могу ее вмстить въ себя. Въ моей любви къ ней заключается что-то такое, напоминающее слпую привязанность слуги къ обожаемой госпож. По временамъ я чувствую непреодолимую потребность унижаться передъ ней насколько возможно. Мн кажется, что мое мсто у ея ногъ. Теперь ужь она не можетъ для меня подурнть, измниться, постарть, я все перенесу, на все соглашусь, на все.

12 ноября.

Кромицкій умеръ! Катастрофа какъ громъ свалилась на наши головы. Да сохранитъ Богъ здоровье Анельки отъ всякой случайности! Сегодня пришла телеграмма, что его обвиняли въ обман, угрожали тюрьмой, и онъ лишилъ себя жизни. Я всего бы могъ ожидать, только не этого… Кромицкій умеръ! Анелька свободна! но какъ она перенесетъ это? Вотъ уже нсколько разъ я перечитываю эту телеграмму и мн все кажется, что я сплю. Не смю своимъ глазамъ врить, хотя подпись Хвастовскаго ручается за правдивость телеграммы. Я зналъ, что это должно кончиться плохо, но не допускалъ, чтобы конецъ былъ такъ неожиданъ и такъ трагиченъ. Нтъ, ничего подобнаго мн въ голову не приходило. Меня словно обухомъ но лбу ударили. Если теперь у меня въ голов все не перепутается, то я уже все выдержу. Я и такъ разъ пришелъ къ Кромицкому на помощь, теперь выслалъ къ нему адвоката, значитъ, совсть упрекать меня ни въ чемъ не можетъ. Было время, когда я жаждалъ его смерти,— правда, но въ томъ-то и заслуга моя, что и въ такомъ случа я не отказалъ ему въ помощи. А тутъ смерть пришла не только вслдствіе моихъ усилій, но вопреки имъ, и Анелька свободна! Странное дло: я все это знаю, но не вполн еще удостоврился, точно нахожусь въ безсознательномъ состояніи. Кромицкій былъ мн чужой, представлялъ большую помху въ моей жизни. Эта помха боле не существуетъ, и я долженъ былъ бы радоваться, но не могу и не смю, можетъ быть, потому, что къ моей радости примшивается опасеніе за Анельку. Первая мысль, которая пришла въ мою голову посл полученія телеграммы, была такая: что станется съ Анелькой? какъ она перенесетъ это извстіе? Да сохранитъ ее Богъ! Она не любила этого человка, но при настоящихъ условіяхъ волненіе можетъ убить ее. Думаю о томъ, какъ бы увезти ее отсюда.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какое счастье, что телеграмму принесли въ мою комнату, а не въ гостиную или въ столовую. Не знаю, съумлъ бы я совладать съ собою. Да и такъ долго я не могъ придти въ себя. Сошелъ внизъ къ тетушк, но и ей не показалъ сразу телеграммы, а только сказалъ,

— Я получилъ очень дурныя извстія о Кромицкомъ.

— Что такое? Что случилось?— спросила тетушка.

— Приготовьтесь ко всему.

— Онъ уже подъ судомъ?… да?…

— Нтъ… еще хуже… то-есть подъ судомъ, но не человческимъ.

Глаза тетушки замигали.

— Что ты говоришь, Леонъ?

Тогда я показалъ ей телеграмму. Тетушка прочла ее, не сказавъ ни слова подошла къ налою, стала на колни и начала молиться.

Наконецъ, она поднялась на ноги и сказала:

— Анелька можетъ за это заплатить жизнью. Что длать?

— Она не должна знать объ этомъ ничего до тхъ поръ, пока не родится ребенокъ.

— Какъ ее устережешь? Весь свтъ заговоритъ объ этомъ… газеты… Какъ ее устережешь?

— Милая тетушка,— сказалъ я,— я вижу только одно спасеніе. Нужно вызвать доктора, пусть онъ прикажетъ Анельк выхать отсюда. Тогда я увезу ее и пани Целину въ Римъ, гд и помщу въ своемъ дом. Тамъ я не допущу до нея никакой новости, а здсь это трудно, потому что и прислуга раньше или позже обо всемъ узнаетъ.

— Но позволитъ ли ей выхать состояніе ея здоровья?

— Не знаю, это долженъ ршить докторъ. Я выпишу его сегодня же.

Тетушка одобрила мой проектъ. Очевидно, мы не могли выдумать ничего лучшаго. Пани Целин нужно сказать все, чтобы и она поддерживала намреніе ухать отсюда. Прислуг я уже строго-на-строго приказалъ не сообщать молодой барын никакого слуха. Письма, телеграммы и газеты, на чье бы имя они не были адресованы, я приказалъ приносить въ свою комнату.

Тетушка долгое время ходила, какъ оглушенная. По ея мннію, самоубійство величайшее изо всхъ преступленій, которыя можетъ совершить человкъ, и вслдствіе этого къ чувству сожалнія къ покойному въ ней примшивается негодованіе. Каждую минуту она повторяетъ: ‘онъ не долженъ былъ длать этого, зная, что скоро будетъ отцомъ’. Но я предполагаю, что онъ не получалъ этого извстія. Въ послднее время онъ, вроятно, метался, какъ въ горячк, перезжалъ съ мста на мсто по мр того, какъ этого требовали его запутанныя и расползающіяся во вс стороны дла. Я не смю обвинять его и скажу откровенно, что не могу отказать ему въ уваженіи. Есть люди, которые по всей справедливости осуждены за обманъ или мошенничества, и, все-таки, распиваютъ въ кутузк шампанское и ведутъ веселую жизнь. Кромицкій до этого не дошелъ и предпочелъ смертью смыть съ себя незаслуженныя обвиненія. Можетъ быть, онъ помнилъ, кто онъ такой. Я меньше сочувствовалъ бы ему, если бы онъ лишилъ себя жизни только вслдствіе разоренія, но, пожалуй, и этого для него было бы вполн достаточно. Я припоминаю, какія воззрнія онъ высказывалъ въ Гаштейн. Если ноя любовь — неврозъ, но, вдь, неврозомъ была и его страсть къ нажив. Когда это не выгорло, когда почва ускользнула изъ-подъ его ногъ, то онъ увидалъ передъ собою такую же бездну, какую я видлъ въ Берлин. А въ такомъ случа что могло удержать его? Мысль объ Анельк? Онъ понималъ, что ее не оставятъ безъ попеченія, и, притомъ,— кто знаетъ?— можетъ быть, чувствовалъ и то, что его не особенно сильно любятъ. Во всякомъ случа, я думалъ о немъ хуже, чмъ онъ былъ на самомъ дл, не подозрвалъ въ немъ такой энергіи и, признаюсь, былъ несправедливъ къ нему.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Положилъ было перо, но снова берусь за него, потому что не могу даже и мечтать о сн. Анелька свободна, Анелька свободна!… Я повторяю эти слова и не могу еще охватить умомъ ихъ значенія. Чувствую, что могъ бы съ ума сойти отъ радости и, вмст съ тмъ, мною овладваетъ непонятная боязнь. Дйствительно ли должна начаться моя новая жизнь? Что это такое? Ловушка судьбы, или Богъ смиловался надо мною за то, что я такъ страшно страдалъ и такъ сильно любилъ? А, можетъ быть, существуетъ какое-нибудь право, какая-нибудь мистическая сила, которая отдаетъ женщину любящему мужчин для того, чтобы осуществился вчный законъ творчества,— не знаю! Я испытываю теперь такое впечатлніе, какъ будто меня и всхъ окружающихъ несетъ какая-то громадная волна, затопляющая человческую волю и человческія усилія…

Карета, посланная за докторомъ, возвратилась. Докторъ не пріхалъ. Сегодня у него операція, но завтра утромъ общается пріхать. Онъ долженъ будетъ остаться въ Плошов до вашего отъзда и проводить насъ до Рима. Тамъ я найду другихъ…

Поздняя ночь… Анелька спитъ и не догадывается, какая перемна произошла въ ея судьб… О, если бы эта перемна принесла ей счастье и спокойствіе! Можетъ быть, это надъ ней начинается милосердіе Божіе?… Нервы мои такъ напряжены, что когда до меня долетаетъ лай собаки на фольварк или звукъ трещотки ночнаго сторожа, мн кажется, что приближается еще какая-нибудь ужасная новость, и мн хочется прямо идти къ Анельк.

Стараюсь успокоиться и объясняю себ, что странная тревога, которая овладваетъ мною, происходитъ изъ боязни за Анельку, и если бы не ея положеніе, то я не испытывалъ бы такого безпокойства. Повторяю себ, что эти опасенія, какъ и все, минуютъ и потомъ начнется новая жизнь.

Нужно освоиться съ мыслью, что Кромицкій умеръ… Изъ этой катастрофы вытечетъ мое счастье, о которомъ я и мечтать не смлъ, но въ человк существуетъ нкоторое моральное начало, которое запрещаетъ радоваться смерти даже врага. А притомъ, въ самой смерти кроется угроза. Люди у трупа всегда разговариваютъ въ полголоса. Вотъ почему и я не смю радоваться.

12 ноября.

Вс мои планы разлетлись въ прахъ. Докторъ пріхалъ утромъ, осмотрлъ Анельку и сказалъ, что о путешествіи и рчи быть не можетъ, что оно прямо опасно для здоровья Анельки. Въ ея положеніи замчаются какія-то уклоненія отъ правильнаго теченія. Что за мука слышать этотъ спеціальный языкъ, въ которомъ каждый терминъ, кажется, грозитъ смертью дорогому существу! Я посвятилъ доктора въ нашу тайну, онъ говорить, что изъ двухъ предпочитаетъ выбирать меньшее и мене опасное.

Что меня взволновало и страшно обезпокоило, такъ это его совтъ подготовить Анельку и сообщить ей о смерти мужа. Увы, я не могу не признать правильности его разсужденій. Онъ говорить такъ: ‘Если вы совершенно уврены, что можете охранять пани Кромицкую еще въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ, то, конечно, лучше не говорить, но если нтъ, то нужно осторожно подготовить, и потомъ разсказать все, иначе, если она узнаетъ вдругъ, то можетъ наступить другая катастрофа’.

Что тутъ длать? Я окружу Плошовъ карантиномъ, не допущу ни человка, ни письма, ни газеты, выучу прислугу что говорить, даже какъ смотрть… А какое впечатлніе производятъ подобныя всти даже посл соотвтственнаго подготовленія, я вижу на пани Целин, которой мы должны были, наконецъ, открыть правду. Пани Целина два раза падала въ обморокъ, потомъ у нея начались спазмы и привели меня чуть не въ бшенство,— мн казалось, что весь домъ слышитъ ея крики. А, вдь, она не очень была привязана къ зятю. И ее больше всего удручаетъ мысль объ Анельк.

Я противлюсь совту доктора, какъ могу и, кажется, никогда не соглашусь съ нимъ. Я не могу сказать одной вещи, что Анелька не любила мужа и вслдствіе этого-то его смерть сильне взволнуетъ ее.

Тутъ дло идетъ не о томъ гор, которое испытывается посл смерти дорогаго существа, а объ упрекахъ, которыми Анелька будетъ осыпать себя. Если бы она любила его больше, то онъ дороже цнилъ бы свою жизнь… Тщетные, несправедливые, неосновательные упреки, все, что можно было заставить себя сдлать, она сдлала, устояла противъ любви ко мн, осталась чистой и врной. Но нужно знать эту требовательную къ самой себ душу, чтобы предугадать, какія угрызенія она будетъ испытывать, какъ начнетъ подозрвать, не соотвтствуетъ ли смерть ея мужа какимъ-нибудь ея затаеннымъ желаніямъ свободы и вольности, какимъ-нибудь желаніямъ, которыхъ она не смла высказать. У меня волосы становятся дыбомъ, когда я подумаю объ этомъ, потому что эта смерть дйствительно открываетъ передъ Анелькой новую жизнь. Это будутъ дв разительныя перемны, два удара грома, которые спадутъ на ея бдную головку… Ни докторъ, ни тетка, ни пани Целина не понимаютъ этого.

Нтъ! Она не должна ничего знать до конца.

Какое несчастіе, что ее нельзя увезти! Здсь трудно, почти невозможно устеречь ее, здсь она будетъ читать по лицамъ окружающихъ, что что-то произошло. Каждое слово, каждый взглядъ могутъ привлечь ея вниманіе и зародить въ ея голов разныя предположенія. Сегодня ее удивилъ неожиданный пріздъ доктора, она начала разспрашивать (это я знаю отъ пани Целины), что значитъ этотъ визитъ и что ей угрожаетъ. По счастью, тетушка нашлась и отвтила, что при подобныхъ обстоятельствахъ всегда отъ времени до времени прибгаютъ къ совту врача. Анелька такъ неопытна, что поврила сразу.

А какимъ образомъ я могу воздйствовать на прислугу, чтобы она не корчила таинственныхъ минъ? Она что-то уже соображаетъ,— мои распоряженія навели на мысль о чемъ-то, а вскор съ точностью узнаетъ обо всемъ. Не могу же я разогнать всть.

Одно обиліе телеграммъ въ состояніи привлечь вниманіе.

Сегодня получилъ телеграмму отъ Хвастовскаго изъ Баку, съ запросомъ, что длать съ тломъ? Отвтилъ, чтобы временно похоронили на мст. Просилъ старика Хвастовскаго похать въ Варшаву и оттуда уже послать телеграмму и, вмст съ тмъ, перевести деньги на издержки. Не знаю даже, можно ли пересылать деньги по телеграфу изъ Варшавы въ Баку.

13 ноября.

Сегодня просматривалъ вчерашнія газеты. Въ двухъ были телеграммы о смерти Кромицкаго. Если эти телеграммы прислалъ молодой Хвастовскій, то онъ съ ума сошелъ. Прислуга узнала уже обо всемъ. Лица у всхъ такія, что удивляюсь, какъ Анелька до сихъ поръ не обратила на нихъ вниманіе. За обдомъ она была какъ-то необыкновенно весела и оживлена. Меня успокоиваетъ только присутствіе доктора. Смерть Кромицкаго его интересуетъ мало, поэтому онъ занимаетъ Анельку, учитъ ее играть въ шахматы, шутитъ съ ней. За то пани Целина приводитъ меня въ отчаяніе. Она принимала все боле и боле гробовую физіономію, по мр того, какъ Анелька становилась веселе. За это вечеромъ я сильно пробралъ ее.

14 ноября.

Мы вс въ Варшав по совту доктора. Анельк сказали, что въ плошовскомъ дом будутъ передлывать печи, вслдствіе чего нужно переселиться куда-нибудь на нсколько недль. Дорога ее сильно утомила. Погода скверная. Но я доволенъ, что мы пріхали,— здсь я боле увренъ въ своей прислуг. Домъ немного въ безпорядк, повсюду распакованныя и нераспакованныя картины. Анелька, несмотря на утомленіе, захотла непремнно осмотрть все, и я долженъ былъ служить въ качеств чичероне. Сказалъ ей, что самая отрадная моя мечта, это — когда-нибудь быть ея проводникомъ по Риму. Анелька отвтила съ оттнкомъ грусти:

— Я также часто думаю о Рим, но иногда мн кажется, что я тамъ никогда не буду.

У меня сердце стиснуло, потому что я теперь боюсь всего, даже предчувствій, и въ любомъ слов усматриваю дурное пророчество. Но отвтилъ я, все-таки, весело:

— А я торжественно клянусь, что ты подешь туда, и надолго. Странное дло, какъ скоро человческая природа освоивается съ каждымъ положеніемъ и входитъ въ свои новыя права: я уже невольно считаю Анельку своею и стерегу ее, какъ свое добро.

Однако, докторъ былъ правъ. Хорошо мы сдлали, что переселились въ Варшаву. Прежде всего, здсь легче получить всякую помощь, во-вторыхъ, можно не принимать визитовъ, тогда какъ въ Плошов невозможно же было гнать людей отъ крыльца. А разные знакомые непремнно пожаловали бы со своимъ соболзнованіемъ. Наконецъ, въ Плошов образовалась какая-то таинственная и унылая атмосфера, въ которой мои усилія придать разговору веселый тонъ являлись чмъ-то поражающимъ. Я допускаю, что этого настроенія мы не избжимъ и въ Варшав, но тутъ, по крайней мр, умъ Анельки будетъ занятъ и развлеченъ тысячами тхъ мелкихъ впечатлній, которыми полна городская жизнь, тогда какъ въ Плошов всякая перемна въ окружающемъ привлекла бы на себя ея вниманіе.

На улицу она никогда не будетъ выходить одна и вообще выходить будетъ рдко. Правда, докторъ предписалъ ей движеніе, но я нашелся и тутъ. За конюшнями у меня довольно большой садъ, съ деревянною галлереей у стны. Я приважу вставить въ пролеты между столбами стеклянныя рамы и галлерея во время зимы, а въ особенности въ дурную погоду, можетъ служить отличнымъ мстомъ для прогулокъ Анельки.

А, все-таки, ужасно мучительная вещь этотъ постоянный страхъ, висящій надъ нами.

15 ноября.

Какъ это случилось? зачмъ? откуда подозрніе могло придти ей въ голову?— я не могу понять. А пришло. Сегодня за завтракомъ она вдругъ подняла глаза и, внимательно оглядывая насъ но очереди, сказала:

— Не понимаю, что это такое, но мн кажется, какъ будто вы что-то скрываете отъ меня.

Я почувствовалъ, что блдню, пани Целина состроила еще боле страшную мину, только одна тетушка (милая, дорогая) не потеряла присутствія духа и сейчасъ же начала ворчать на Анельку:

— Врно, врно,— сказала она,— мы скрывали отъ тебя, что считали тебя глупенькой, но больше этого скрывать не будемъ. Леонъ вчера говорилъ, что ты никогда не выучишься играть въ шахматы, потому что у тебя совсмъ нтъ комбинирующей способности.

Я оправился, подхватилъ эту тему, началъ смяться и шутить. Анелька ушла какъ будто успокоенная, но я былъ увренъ, что мы не съумли вполн разсять всхъ ея подозрній и что моя веселость моя показаться ей искусственной. И тетка, и пани Целина были страшно перепуганы, а мною овладло отчаяніе, я сразу увидалъ, что напрасны наши усилія удержать долго дло въ тайн. Допустимъ, сегодня Анелька подозрваетъ насъ въ томъ, что мы скрываемъ отъ нея какія-нибудь неблагопріятныя финансовыя всти, но что будетъ, когда черезъ недлю, черезъ дв, черезъ мсяцъ она не получить отъ Кромицкаго ни одного письма? Что скажемъ мы ей тогда, чмъ объяснимъ его молчаніе?

Около полудня пришелъ докторъ. Мы разсказали ему, что случилось,— онъ началъ повторять свое прежнее мнніе, что необходимо открыть Анельк всю правду.

— Естественно,— сказалъ онъ,— что пани Кромицкая, не получая писемъ, скоро начнетъ безпокоиться и длать всякія, самыя ужасныя предположенія.

Но я хотлъ еще на нкоторое время отдалить эту необходимость и, наконецъ, сказалъ, что это безпокойство и приготовитъ ее къ ужасному извстію.

— Да,— отвтилъ докторъ, — но долгое безпокойство дурно подготовитъ организмъ къ критическому моменту, который ее ожидаетъ и который, вроятно, и при благопріятныхъ условіяхъ былъ бы не легокъ.

Можетъ быть, это правда, но во мн просто сердце замираетъ отъ страха. Все иметъ свои границы, даже и отвага человческая. Что-то есть во мн, что отчаянно сопротивляется этому, я боюсь какого то голоса, который говоритъ мн: нтъ! Теперь старыя дамы почти убждены, что завтра нужно сказать ей всю правду. Я не хочу вмшиваться въ это. Я не имлъ понятія, что человкъ можетъ чего-нибудь бояться до такой степени, но, вдь, тутъ дло идетъ о ней.

16 ноября.

До вечера было хорошо,— вечеромъ вдругъ проявилось кровотеченіе. Я, вдь, говорилъ!… Три часа ночи… Теперь она уснула. Докторъ при ней. Я долженъ быть спокоенъ,— долженъ! Это для нея нужно, чтобы кто-нибудь въ дом не потерялъ головы. Долженъ!…

17 ноября.

Докторъ говорилъ, что первый періодъ болзни развивается правильно. Что это значитъ? То ли значитъ, что она умретъ?

Лихорадка не большая. Такъ, кажется, бываетъ всегда въ первые два дня. Память ясная. Анелька чувствуетъ полное разстройство и слабость, но страдаетъ мало. Докторъ, однако предупредилъ насъ, что потомъ температура можетъ дойти до сорока градусовъ: будутъ большія боли, обмороки, опухоль ногъ… Вотъ что онъ общаетъ!

Пускай тогда придетъ и конецъ свту!

О, Боже! если Ты хочешь покарать меня, то, клянусь, я уду, не увижусь съ ней никогда въ жизни, только спаси ее!

18 ноября.

До сихъ поръ не былъ у ней. Стою на часахъ у ея дверей, но не вижу,— боюсь, что мое присутствіе ухудшитъ ея положеніе.

По временамъ мн приходитъ страшная мысль, что я могу обезумть и убить Анельку какимъ-нибудь бшенымъ порывомъ. По этому принуждаю себя писать,— и буду писать все время. Мн кажется, что такимъ образомъ я овладваю собой и держу на привязи свои страсти.

19 ноября.

Слышалъ изъ-за двери ея голосъ и ея стоны. Въ этой болзни бываютъ страшныя боли. По мннію доктора, это обыкновенное явленіе, а по-моему — безжалостная жестокость. Тетка говорить, что она все протягиваетъ руки, обнимаетъ за шею то ее, то мать и проситъ о помощи. А тутъ ничто не поможетъ, хоть головой бейся объ стну!

Обмороки постоянные. Боли усиливаются. Ноги совсмъ опухли.

Докторъ ничего не общаетъ и говоритъ, что болзнь можетъ повернуть и въ дурную, и въ хорошую сторону. Это я зналъ и безъ него. Температура сорокъ градусовъ. Сознаніе полное.

20 ноября.

Теперь уже знаю все. Никто мн этого не говорилъ, но я знаю съ достоврностью: она умретъ! Я владю собою и даже спокоенъ. Анелька умретъ! Сегодня ночью, сидя у ея дверей, я увядалъ это такъ ясно, какъ сегодня вижу солнце. Человкъ въ извстномъ состояніи видитъ вещи, которыя другимъ и сниться не могутъ. Передъ утромъ во мн произошло что-то такое, что я увидалъ сразу неизбжность конца, какъ будто кто-нибудь снялъ завсу съ моихъ глазъ и съ моего мозга. Ничто на свт не можетъ спасти Анельку. Я это знаю лучше всхъ врачей.

И поэтому-то я не терзаю себя. Поможетъ ли это ей и мн? Приговоръ надъ нами обоими произнесенъ. Я долженъ быть слпымъ, чтобы не видать, что какая-то могущественная сила раздляетъ насъ. Кто она и какъ называется, я не знаю. Знаю только, что если бы я упалъ на колни, бился головой объ полъ, умолялъ и просилъ бы, то мн скоре удалось бы подвинуть горы, но не умолить ее.

Такъ какъ Анельку теперь у меня могла бы отнять одна смерть, то она должна умереть.

Все это можетъ быть очень логично, только я не согласенъ на разлуку.

21 ноября.

Анелька пожелала видть меня. Тетушка выслала всхъ изъ комнаты, убжденная, что больная захочетъ поручить мн свою мать. Такъ оно и было. Я видлъ ее, душу моей жизни. Она въ памяти, только глаза блестятъ и замчается возбужденіе. Боли почти прекратились. Вс слды ея предъидущаго положенія исчезли, лицо напоминаетъ ликъ ангела. Она улыбнулась мн и я отвтилъ ей улыбкой.

Со вчерашняго дня я знаю, что насъ ждетъ, мн кажется, что я умеръ, но владю собой. Анелька взяла меня за руку, заговорила о матери, потомъ долго смотрла на меня, словно хотла насмотрться, прежде чмъ глаза ея угаснутъ.

— Не бойся, Леонъ,— наконецъ, сказала она,— мн гораздо легче, только, во всякомъ случа, я хочу, чтобы посл меня что-нибудь осталось… Мажетъ быть, я не должна была длать такихъ признаній тотчасъ же посл смерти мужа, но такъ какъ могу умереть, то хочу сказать теб теперь, что я очень любила тебя, очень любила.

Я отвтилъ ей: ‘Знаю, дорогая моя!’ Я держалъ ея руку и мы смотрли другъ другу въ глаза. Въ первый разъ въ жизни она улыбалась мн, какъ моя нареченная. И я тоже обручался съ ней въ эту минуту обрученіемъ твердымъ и безповоротнымъ. Хорошо намъ было въ эту минуту, хотя надъ нами вяла грусть, великая, какъ смерть. Я оставилъ ее только тогда, когда сказали, что пришелъ ксёндзъ. Анелька еще передъ тмъ просила меня не пугаться этого, ксёндза она призвала не потому, что думаетъ умереть,— при всякой болзни лучше очистить душу. Ксёндзъ ушелъ и я возвратился назадъ. Анелька посл столькихъ безсонныхъ ночей была утомлена и заснула, спитъ и сейчасъ. Когда проснется, я не буду отходить отъ нея, разв она опять заснетъ.

22 ноября.

Облегченіе значительное. Пани Целина съ ума сходитъ отъ радости. Только я одинъ знаю, что это такое. Доктору не было никакой надобности говорить мн, что это приближается параличъ кишекъ.

23 ноября.

Анелька умерла сегодня утромъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Римъ, 5 декабря.

Я могъ быть Твоимъ счастьемъ и сталъ Твоимъ, несчастьемъ. Это я причина Твоей смерти, потому что еслибъ я былъ другимъ человкомъ, еслибъ у меня не было недостатка въ жизненныхъ основахъ, на Тебя не обрушились бы т потрясенія, которыя убилы Тебя.

Это я понялъ во время послднихъ минутъ Твоей жизни, понялъ и поклялся идти за Тобой. Я обручился съ Тобою на твоемъ смертномъ одр, и теперь первая моя обязанность быть при Теб.

Твоей матери я оставлю мое состояніе, тетк — Христа, въ любви къ Которому она найдетъ утшеніе своихъ послднихъ дней, а самъ иду за Тобою, потому что долженъ идти.

А Ты думаешь, я не боюсь смерти? Боюсь, потому что не знаю, что тамъ, вижу только одинъ мракъ безъ границъ и дрожу переда нимъ. Не знаю, Ничто ли тамъ, или какая-нибудь жизнь безъ пространства и времени, можетъ быть, какой-нибудь междупланетный вихрь носитъ тамъ духовныя монады съ звзды на звзду и вселяетъ въ новое существо, не знаю, царитъ ли тамъ безмрная Тревога или Покой, Покой безмрный и такой совершенный, какой могутъ дать только Всемогущество и Всеблагость. Но если Ты умерла вслдствіе моего ‘не знаю’, то какъ же я могу остаться здсь и жить?

Чмъ больше я боюсь, чмъ больше не знаю, тмъ боле не могу отпустить Тебя одну, не могу, Анелька ноя, и иду.

Или мы вмст погрузимся въ Ничто, или пойдемъ вмст одною дорогой, а здсь, гд мы столько настрадались, пусть посл насъ останется только молчаніе.

В. Л.

‘Русская Мысль’, кн. I—III, V—X, 1890

БЕЗЪ ДОГМАТА.

Генрика Сенкевича.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Читайте также: