Беседа между Моносом и Уной, По Эдгар Аллан, Год: 1841 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 11 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Эдгаръ По

Бесда между Моносомъ и Уной.

Собраніе сочиненій Эдгара По въ перевод съ англійскаго К. Д. Бальмонта

Томъ первый

Поэмы, сказки

Москва, 1901

Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’

OCR Бычков М. Н.

http://az.lib.ru

То, что грядетъ.

Софоклъ. Антигона.

Уна. ‘Вновь рожденная’?

Моносъ. Да, прекраснншая и нжно любимая моя Уна, ‘вновь рожденная’. Таковы были слова, о мистическомъ значеніи которыхъ я такъ долго размышлялъ, отвергая истолкованія, данныя жречествомъ, пока Смерть сама не разршила для меня тайну.

Ума. Смерть!

Моносъ. Какъ странно, милая Ума, ты вторишь моимъ словамъ! Я вижу какое-то колебаніе въ твоихъ шагахъ, въ глазахъ твоихъ какое-то радостное безпокойство. Ты смущена и подавлена величественной новизною Вчной Жизни. Да, я говорилъ о Смерти. И какъ необычно звучитъ здсь это слово, издавна вносившее ужасъ во вс сердца, пятная ржавчиной вс наслажденія!

Уна. А, Смерть, призракъ, присутствовавшій при всхъ празднествахъ! Какъ часто, Моносъ, терялись мы въ размышленіяхъ объ ея природ! Какъ таинственно вставала она помхою для людского благословенія, говоря ему — ‘до сихъ поръ, и не дальше!’ Эта правдивая взаимная любовь, горвшая въ груди у насъ, милый мой Моносъ,— какъ тщетно мы тшили себя мыслью, что, если мы счастливы при ея первомъ возникновеніи, наше счастье возростетъ съ ея возростаніемъ! Увы, по мр того какъ она росла, росъ въ нашихъ сердцахъ и страхъ предъ тмъ недобрымъ часомъ, который спшилъ, чтобы разлучить насъ навсегда! И такимъ образомъ, съ теченіемъ времени, любить стало мученіемъ. Самая ненависть была бы тогда милосердіемъ.

Моносъ. Не говори здсь объ этихъ печаляхъ, дорогая Уна — моя, теперь моя навки.

Уна. Но память о прошлой печали не составляетъ-ли радость въ настоящемъ? Мн многое еще хочется сказать о вещахъ, которыя были. Прежде всего, я горю нетерпніемъ узнать объ обстоятельствахъ твоего перехода черезъ темную Долину и Тнь.

Моносъ. Когда же блистательная Уна спрашивала о чемъ-нибудь своего Моноса напрасно? Я буду подробенъ въ своемъ повствованіи, но съ какого времени долженъ начаться зачарованный разсказъ?

Уна. Съ какого времени?

Моносъ. Ты сказала.

Уна. Я понимаю тебя, Моносъ. Въ Смерти мы оба познали склонность человка опредлять неопредлимое. Я не хочу сказать, начни съ момента прекращенія жизни — но начни съ того грустнаго, грустнаго мгновенія, когда, посл того какъ лихорадка оставила тебя, ты погрузился въ бездыханное и недвижное оцпенніе, и я закрыла твои блдныя вки, прикоснувшись къ нимъ страстными перстами любви.

Моносъ. Одно слово сначала, милая Уна, объ общихъ условіяхъ въ жизни человка той эпохи. Ты помнишь, что одинъ или два мудреца среди нашихь предковъ — мудрые въ дйствительности, хотя не въ глазахъ міра — посмли усомниться въ врности выраженія ‘прогрессъ’ примнительно къ развитію нашей цивилизаціи. Въ каждомъ изъ пяти или шести столтій, непосредственно предшествовавшихъ нашему распаденію, бывали періоды, когда возникалъ какой-нибудь могучій умъ, смло ратуя за т основоположенія, истинность которыхъ является теперь для нашего освобожденнаго разума столь неотразимо очевидной — основоположенія, которыя должны были бы научить нашу расу скоре покорствовать руководству законовъ природы, нежели пытаться управлять ими. Черезъ долгіе промежутки времени являлись первоклассные умы, смотрвшіе на каждое пріобртеніе въ области практическаго знанія, какъ на шагъ назадъ въ сфер истинной полезности. Иногда поэтическій разумъ — тотъ разумъ, что теперь предстаетъ для нашего чувства, какъ самый возвышенный изъ всхъ — ибо истины, имвшія для насъ наиболе важное значеніе, могли быть достигнуты лишь съ помощью той аналогіи, которая говоритъ убдительно одному воображенію, а для безпомощнаго разсудка не иметъ смысла — иногда этотъ поэтическій разумъ длалъ шагъ дальше въ развитіи смутной идеи философскаго пониманія, и въ мистической притч, гласящей о древ познанія и объ его запретномъ смертоносномъ плод, онъ находилъ явственныя указанія на то, что знаніе неприличествуетъ человку при младенческомъ состояніи его души. Эти люди — поэты — живя и погибая среди презрнія ‘утилитаристовъ,’ грубыхъ педантовъ, присвоившихъ себ наименованіе, подходившее лишь тмъ, тмъ, кто былъ презираемъ — эти люди, поэты, мучительно, но мудро, размышляли о старинныхъ дняхъ, когда наши потребности были настолько же простыми, насколько наши наслажденія острыми — о дняхъ, когда веселость была словомъ неизвстнымъ, такъ торжественно и полнозвучно было счастье — о тхъ святыхъ, величественныхъ и благословенныхъ дняхъ, когда голубыя рки привольно бжали среди холмовъ, нетронутыхъ ничьей рукой, въ далекія лсныя уединенія, первобытныя, душистыя и неизслдованныя. Но такія благородныя исключенія изъ общей междоусобицы служили лишь къ тому, чтобы увеличить ее силою сопротивленія. Увы, къ намъ пришли самые недобрые изъ всхъ нашихъ недобрыхъ дней. Великое ‘развитіе’ — такъ лицемріе назвало его — шло своимъ чередомъ: недужное сотрясеніе, моральное и физическое. Искусство — Искусства — воцарились и, разъ занявши тронъ, набросили цпи на разумъ, вознесшій ихъ ко власти. Человкъ, не могшій не признавать величія Природы, пришелъ въ ребяческое ликованіе по поводу достигнутаго имъ и все увеличивавшагося господства надъ ея стихіями. И какъ разъ тогда, когда онъ рисовался себ въ своемъ воображеніи Богомъ, младенческое тупоуміе овладло имъ. Какъ можно было предположить по началу его недуга, онъ заразился системой и абстракціей. Онъ запутался въ обобщеніяхъ. Среди другихъ неуклюжихъ идей мысль о всеобщемъ равенств завладла вниманіемъ: и предъ лицомъ аналогіи и Бога — вопреки громко предостерегающему голосу законовъ градацій, столь видимо проникающей все, что есть на Земл и на Неб — были сдланы безумныя попытки установить всеглавенствующую Демократію. Но это зло неизбжно проистекало изъ зла руководящаго, Знанія. Человкъ не могъ одновременно знать и подчиняться. A между тмъ возникли огромные дымящіеся города, неисчислимые. Искаженные, сжались зеленые листья передъ горячимъ дыханіемъ печей. Прекрасный ликъ природы былъ обезображенъ какъ бы губительнымъ дйствіемъ какой-то омерзительной болзни. И мн кажется, милая Уна, что даже наше дремотное чувство искусственности и неестественности могло бы остановить насъ здсь. Но теперь явствуетъ, что мы сами создали наше разрушеніе, извративъ нашъ вкусъ или, скоре, слпо предавъ небреженію его воспитаніе въ школахъ. Ибо поистин, во время такого кризиса, одинъ только вкусъ — эта способность, которая, занимая среднее положеніе между чистымъ разумомъ и моральнымъ чувствомъ, никогда бы не должна была упускаться изъ вниманія — только вкусъ могъ бы мягко возвратить насъ къ Красот, къ Природ и къ Жизни. Но увы, гд былъ этотъ чистый созерцательный духъ и величественная интуиція Платона! Увы, гд была эта , въ которой онъ справедливо видлъ нкое всеудовлетворяющее воспитаніе для души. Увы, и въ томъ и въ другомъ была самая крайняя нужда, когда и то и другое было самымъ безраздльнымъ образомъ забыто или прозрно {‘Было бы трудно найти лучшій способъ воспитанія, чмъ тотъ, который уже былъ найденъ опытомъ столькихъ вковъ, онъ можетъ быть вкратц опредленъ, какъ гимнастическія упражненія для тла и музыка для души’. — Республика, Книга II. ‘По этой прична музыкальное воспитаніе есть наиболе существенное, ибо оно заставляетъ Ритмъ и Гармонію проникать самымъ интимнымъ образомъ въ душу, съ силой завладвая ей, наполняя ее красотой и длая человка красивомыслящимъ: онъ начинаетъ хвалить и восхщиаться красивымъ: принимаетъ въ свою душу красивое съ радостью, питается имъ и уподобляетъ ему свое существо’. — Ibid. Книга III. Музыка () имла однако у аинянъ гораздо боле обширное значеніе, чмъ у насъ. Она включала въ себя не только гармоніи такта и лада, но и поэтическій способъ выраженія, чувство и творчество, каждое въ самомъ широкомъ смысл. Изученіе музыки было у нихъ на самомъ дл общимъ воспитаніемъ вкуса — того, что распознаетъ прекрасное — въ отличіе и въ противоположность отъ разсудка, который иметъ дло только съ истиной.}.

Паскаль, философъ котораго лы оба любимъ, сказалъ — и какъ врно!—‘que tout notre raisonnement se rduit а cder au sentiment’ {Вс наши разсужденія сводятся къ тому, чтобы уступить чувству.}, и не вполн невозможно, что чувство естественности, если бы время позволило, снова захватило бы свое старинное господство надъ жесткимъ школьнымъ математическимъ разсудкомъ. Но этого не случплось. Наступила преждевременная старость міра, обусловленная излишествами знанія. Масса человчества этого не увидала, или, живя чувственно, хотя и несчастливо, не хотла видть. Что касается меня, повствованія Земли научили меня видть въ полной гибели награду самой высокой цивилизаціи. Я почерпнулъ предвденіе нашей Судьбы въ сопоставленіи Китая, простого и терпливаго, съ архитекурной Ассиріей, съ Египтомъ, чей геній — астрологія, съ Нубіей, боле утонченной, чмъ дв эти страны, съ безпокойной матерью всхъ Искусствъ. Въ исторіи {‘Исторія’ отъ , созерцать.} этихъ странъ я встртилъ проблескъ изъ Будущаго. Индивидуальныя явленія искусственности въ области трехъ этихъ послднихъ были мстными недугами Земли, и въ индивидуальномъ ихъ ниспроверженіи мы видли примненіе мстныхъ цлительныхъ средствъ, но для зараженнаго міра во всемъ его объем я не могъ предвидть возрожденія иначе, какъ въ смерти. И такъ какъ человкъ, въ смысл расы, не могъ прекратиться, я увидлъ, что онъ долженъ быть ‘вновь рожденнымъ’.

Тогда-то, моя прекрасная, моя возлюбленная, мы въ свт дней окутывали наши души снами, мы въ сумеречномъ свт говорили о дняхъ грядущихъ, когда изуродованная Искусственностью поверхность Земли, подвергнувшись тому очищенію {Слово purifictition, очищеніе, повидимому должно здсь имть соотношеніе съ своимъ Греческимъ корнемъ — огонь.}, которое лишь одно могло бы стереть ея прямоугольныя ненристойности, вновь однется зеленью и горными склонами и смющимися водами Рая, и сдлается, наконецъ, достоинымъ обиталищемъ для человка: — для человка, очищеннаго Смертью, для человка, возвышенный умъ котораго въ знаніи не будетъ больше находить отравы — для освобожденнаго, возрожденнаго, блаженнаго и отнын безсмертнаго, хотя все еще матеріальнаго, человка.

Уна. Я хорошо помню эти бесды, милый Моносъ, но эпоха ниспроверженія огнемъ была не такъ близка, какъ мы думали, и какъ указанный тобой упадокъ достоврно предвозвщалъ намъ. Люди жили и умирали въ предлахъ индивидуальности. И ты самъ занемогъ и перешелъ въ могилу, въ могилу же быстро за тобои послдовала и твоя врная Уна. И хотя столтіе, которое прошло съ тхъ поръ и своимъ заключеніемъ еще разъ соединило насъ, не терзало наши дремлющія чувства нетерпливымъ ощущеніемъ длительности, однако, милый Моносъ, это было все-таки столтіе.

Моносъ. Скажи лучше — точка въ смутной безконечности. Безспорно, я умеръ во время одряхлнія Земли. Сердце мое было истомлено тревогой, благодаря всеобщей смут и упадку, я сдлался жертвой жестокой лихорадки. Посл нсколькихъ немногихъ дней страданій, и многихъ дней исполненнаго сновидній бреда, насыщеннаго экстазомъ, проявленія котораго ты приняла за страданія, между тмъ какъ я жаждалъ, но былъ безсиленъ разсять твое заблужденіе — посл нсколькихъ дней, какъ ты сказала, мной овладло бездыханное и неподвижное оцпенніе, и т, что стояли вокругъ меня, нарекли это Смертью.

Слова — существа смутныя. Мое состояніе не лишило меня способности воспріятія. Оно представилось мн не очень отличающимся отъ крайняго успокоенія того человка, который, посл долгаго и глубокаго сна, неподвижно лежа, весь распростертый, въ полуденный часъ жгучаго лта, начинаетъ медленно возвращаться къ сознанію, не будучи пробужденъ никакой вншней помхой, но лишь въ силу достаточности своего сна.

Я боле не дышалъ. Пульсъ былъ недвижимъ. Сердце перестало биться. Хотніе не исчезло, но было безсильно. Чувства были необыкновенно дятельными, хотя дятельность ихъ проистекала изъ разныхъ центровъ — нердко они исполняли свои отправленія вперемежку, одно вмсто другого. Вкусъ и обоняніе были неразршимо смшаны и превратились въ одно чувство, ненормальное и напряженное. Розовая вода, которою ты ласково увлажнила мои губы въ послднее мгновеніе, наполнила меня нжными видніями цвтовъ — фантастическихъ цвтовъ, гораздо боле красивыхъ, чмъ какой-либо изъ цвтковъ старой Земли, но прообразы которыхъ мы видимъ здсь цвтущими вкругъ насъ. Прозрачныя и безкровныя вки не представляли полной преграды для зрнія. Такъ какъ воля отсутствовала, глазныя яблоки не могли вращаться въ своихъ впадинахъ — но вс предметы въ области зрительнаго полушарія были видимы съ большей или меньшей явственностью, лучи, падавшіе на вншнюю стчатку или въ углы глаза, производили боле живое впечатлніе, чмъ т лучи, которые касались лба или внутренней поверхности глаза. Но это впечатлніе было столь аномальнымъ, что я воспринималъ его только какъ звукъ — нжный или рзкій, въ соотвтствіи съ тмъ, были-ли предметы, возникавшіе возл меня, свтлыми или темными въ своей поверхности, закругленными или полными угловъ въ очертаніяхъ. Въ то же самое время слухъ, хотя и возбужденный до извстной степени, не былъ неправильнымъ въ своемъ дйствіи — онъ только оцнивалъ реальные звуки съ поразительной точностью и съ столь же необыкновенной повышенностью воспріятія. Осязаніе подверглось перемн боле своеобразной. Впечатлнія, имъ воспринимаемыя, принимались медленно, но задерживались съ упорствомъ, и каждый разъ кончались самымъ высокимъ физическимъ наслажденіемъ. Такъ, прикосновение твоихъ нжныхъ пальцевъ къ моимъ вкамъ, сперва воспринятое лишь зрніемъ, потомъ, посл того какъ они давно уже были удалены, наполнило все мое существо безмрнымъ чувственнымъ восторгомъ. Я говорю, чувственнымъ восторгомъ. Вс мои воспріятія были чисто чувственными. Матеріалы, доставлявшіеся бездйственному мозгу чувствами, ни въ малйшей степнни не облекались умершимъ разумніемъ въ форму. Страданія было въ этомъ очень мало, наслажденія много, но моральнаго страданія или наслажденія — не было вовсе. Такъ, твои безумныя рыданія волною проникли въ мой слухъ со всми перемнами ихъ скорбной пвучести, и были восприняты въ каждомъ измненіи ихъ печальнаго ритма, но они были нжными музыкальными звуками — и только, они не внушали угасшему разсудку указанія на скорбь, ихъ родившую, между тмъ какъ обильныя, крупныя слезы, падавшія на мое лицо, говоря присутствующимъ о сердц, которое разбилось, наполняли каждую фибру моего существа только экстазомъ. И это было понстин — Смертью, о которой эти присутствовавшіе говорили благоговйно, тихимъ шопотомъ, а ты, нжная Уна, задыхаясь и громкими криками.

Они одвали меня во гробъ — три или четыре темныя фигуры, озабоченно метавшіяся туда и сюда. Когда они перескали прямую линію моего зрнія, они дйствовали на меня какъ формы, но, проходя сбоку, ихъ образы исполняли меня впечатлніемъ криковъ, стоновъ, и другихъ зловщихъ выраженій страха, ужаса и горя. Ты одна, одтая въ блое, двигалась вокрутъ меня по всмъ направленіямъ музыкально.

День убывалъ, и по мр того какъ его свтъ слаблъ, мной стало овладвать смутное безпокойство — тревога, какую испытываетъ спящій, когда печальные, реальные звуки безпрерывно упадаютъ въ его слухъ — отдаленные, тихіе, колокольные звоны, торжественные, раздленные долгими, но равными моментами молчанія, и согласованные съ грустными снами. Пришла ночь, и вмст съ ея генями чувство тягостной неуютности. Она налегла на мои члены бременемъ чего-то тупого и тяжелаго, и была осязательна. Въ ней былъ также звукъ глухого стенанія, подобный отдаленному гулу прибоя, но боле продолжительный, который, начавшись съ наступленіемъ сумерекъ, возросъ въ сил съ наступленьемъ темноты.

Внезапно въ комнату были внесены свчи, и этоть гулъ, прервавшись, немедленно возникъ частыми, неравными взрывами того же самаго звука, но мене угрюмаго и мене явственнаго. Гнетъ тяжелаго бремени въ значительной степени былъ облегченъ, и, исходя отъ пламени каждой лампады (ихъ было нсколько), въ мой слухъ безпрерывно вливалась волна монотонной мелодіи. Когда же, приблизившись къ ложу, на которомъ я былъ распростерть, ты тихонько сла около меня, милая Уна, ароматно дыша своими нжными устами и прижимая ихъ къ моему лбу, въ груди моой трепетно пробудилось что-то такое, что, смшавшись съ чисто физическими ощущеніями, вызванными во мн окружающимъ, возникло какъ нчто родственное самому чувству — чувство, которое, наполовину оцнивъ твою глубокую любовь и скорбь, наполовину отвтило имъ, но это чувство не укрпилось въ сердц, чуждомъ біеній, и казалось скоре тнью, чмъ дйствительностью, и быстро поблекло, сперва превратившись въ крайнее спокойствіе потомъ въ чисто чувственное наслажденіе, какъ прежде.

И тогда изъ обломковъ и хаоса обычныхъ чувствъ во мн какъ бы возникло шестое чувство, всесовершенное. Я обрлъ безумный восторгъ, въ его проявленіяхъ — но восторгъ все еще физическій, такъ какъ разумніе не участвовало въ немъ. Движеніе въ физической основ совершенно прекратилось. Ни одинъ мускулъ не дрожалъ, ни одинъ нервъ не трепеталъ, ни одна артерія не билась. Но въ мозг, повидимому, возникло то, о чемъ никакія слова не могутъ дать чисто человческому разуму даже самаго смутнаго продставленія. Я хотлъ бы назвать это умственнымъ пульсирующимъ маятникомъ. Это было моральное воплощеніе отвлеченной человческой идеи Времени. Абсолютнымъ уравниваніемъ этого движенія — или такого, какъ это — были выврены циклы самихъ небесныхъ тлъ. Съ помощью его я измрилъ неправильности часовъ, стоявшихъ на камин, и карманныхъ часовъ, принадлежавшихъ окружающимъ. Ихъ тиканія звучно достигали моего слуха. Малйшія уклоненія отъ истинной пропорціи — а эти уклоненія были господствующимъ явленіемъ — производили на меня совершенно такое же впечатлніе, какое нарушенія отвлеченной истины на земл производятъ обыкновенно на моральное чувство. Хотя въ комнат не было даже двухъ хронометровъ, индивидуальныя секунды которыхъ въ точности совпадали бы, для меня, однако, не было никакого затрудненія удерживать въ ум тоны и относительныя мгновенныя ошибки каждаго. И вотъ это-то чувство — это острое, совершенное, самосуществующее чувство длительности, чувство, существующее (человкъ, пожалуй, не могъ бы этого понять) независимо отъ какой-либо послдовательности событій — эта идея — это шестое чувство, возставшее изъ пепла погибшихъ остальныхъ, было первымъ, очевиднылъ и достоврнымъ шагомъ внвременной души, на порог временной Вчности.

Была полночь, и ты еще сидла около меня. Вс другіе удалились изъ комнаты Смерти. Они положили меня въ гробъ. Лампады горли неврнымъ свтомъ, я зналъ это по трепетности монотонныхъ струнъ. Вдругъ эти звуковыя волны уменьшплись въ ясности и въ объем. И вотъ, они совсмъ прекратились. Ароматъ исчезъ изъ моего обонянія. Формы не вліяли больше на мое зрніе. Гнетъ Темноты приподнялся отъ моей груди. Глухой толчокъ, подобный электрическому, распространился по моему существу, и за нимъ послдовала полная потеря идеи соприкосновенія. Все то, что люди называютъ чувствомъ, потонуло въ безраздльномъ сознаніи сущности и въ единственномъ неотступномъ чувств длительности. Смертное тло было, наконецъ, поражено рукою смертнаго Распаденія.

Но еще не вся воспріемлемость исчезла, потому что сознаніе и чувство, продолжая оставаться, замняли нкоторыя изъ ея проявленій летаргической интуиціей. Я оцнилъ теперь зловщую перемну, совершившуюся въ моемъ тл, и какъ спящій иногда сознаетъ тлесное присутствіе того, кто надъ нимъ наклоняется, такъ я, о, нжная Уна, все еще смутно чувствовалъ, что ты сидла около меня. И когда пришелъ полдень второго дня, я тоже не былъ чуждъ сознанія тхъ движеній, которыя отодвинули тебя отъ меня, и заключили меня въ гробу, и сложили меня на погребальныя дроги, и отнесли меня къ могил, и опустили меня туда, и тяжко нагромоздили надо мною комья земли, и такъ оставили меня, въ чернот и въ разложеніи, отдавъ меня печальнымъ и торжественнымъ снамъ въ сообществ съ червемъ.

И здсь, въ этой темниц, у которой мало тайнъ, чтобы ихъ разоблачить, пронеслись дни и недли и мсяцы, и душа тсно слдила за каждой улетающей секундой, и безъ усилія запоминала ея полетъ — безъ усилія и безъ цли.

Прошелъ годъ. Сознаніе бытія съ каждымъ часомъ становилось мнне явственнымъ, и сознаніе простого мстонахожденія въ значительной степени заступило его. Идея сущности слилась съ идеей мста. Узкое пространство, непосредственно окружавшее то, что было тломъ, длалось теперь самымъ тломъ. Наконецъ, какъ часто случается со спящимъ (лишь посредствомъ сна и его міра изобразима Смерть) — наконецъ, какъ иногда случается на Земл съ тмъ, кто охваченъ глубокой дремотой, когда какой-нибудь промелькнувшій свтъ наполовину пробудилъ его, но оставилъ его наполовину погруженнымъ въ сны — ко мн, въ тсномъ объятіи съ Тнью, достигъ тотъ свтъ, что одинъ долженъ былъ бы имть силу пробуждать — свтъ непрерывной Любви. Надъ могилой, гд я лежалъ, погружаясь во тьму,— суетились люди. Они приподняли влажную землю. На мои ветшающія кости опустился гробъ Уны.

И вотъ опять все было пусто. Этотъ облачный свтъ погасъ. Этотъ слабый трепетъ, вибраціями, перешелъ въ покой. Одно за другимъ толпою прошли пятилтія. Прахъ возвратился къ праху. Для червя больше не было пищи. Чувство бытія, наконецъ, совершенно исчезло, и, замняя его, замняя все, воцарились господствующіе и безпрерывные — самодержцы, Мсто и Время. Для того, что уже не было — для того, что не имло формы — для того, что не имло мысли — для того, что не имло чувства — для того, что было беззвучнымъ, но въ чемъ матерія не участвовала совсмъ — для всего этого ничтожества, для всего этого безсмертія, могила была еще домомъ, и разъдающіе часы — сотоварищами.

Эдгаръ По

Бесда между Моносомъ и Уной.

Читайте также: