ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ И КРИТИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ,
СЪ ПРИЛОЖЕНІЕМЪ
автобіографіи Г. Брандеса и его характеристики.
Изданіе журнала ‘Пантеонъ Литературы’.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Н. А. Лебедева, Невскій просп., д. No 8.
1889.
Бьернштерне-Бьёрнсонъ.
(1881).
И за предлами своего отечества Бьернштерне-Бьёрнсонъ извстенъ какъ замчательный поэтъ. Но для Норвегіи онъ больше, чмъ поэтъ: онъ не только написалъ для своего народа прекрасные разсказы, псни и драмы, но онъ живетъ изо дня въ день одной жизнью съ своимъ народомъ, находится съ нимъ въ непрерывныхъ сношеніяхъ. Онъ, авторъ нжныхъ и изящныхъ стихотвореній, не брезгаетъ относительно грубой работой народнаго трибуна и журналиста, когда дло идетъ о томъ, чтобы способствовать нравственному и политическому подъему норвежскаго народа путемъ борьбы противъ какого-нибудь заблужденія, путемъ распространенія простой, но еще не общепризнанной истины Отъ него такъ и ветъ жизнью. Куда бы онъ ни проникъ, тотчасъ же тамъ обнаруживаются самосознаніе и любовь къ истин, тамъ стараются стряхнуть съ себя національные недостатки, тамъ растетъ живой интересъ къ умственнымъ и общественнымъ вопросамъ, а вмст съ тмъ и увренность въ собственныхъ своихъ силахъ. Словомъ, онъ понялъ призваніе поэта въ самомъ обширномъ смысл.
Въ рчи, произнесенной при открытіи памятника Вергеланду, 17 мая 1881 года, Бьёрнсонъ сказалъ объ этомъ великомъ предшественник своемъ, объ этомъ поэт съ европейской славой, ближе всхъ стоявшемъ къ Шелли: ‘Вроятно вамъ всмъ приходилось слышать о томъ, что Генрикъ Вергеландъ имлъ обыкновеніе расхаживать по улицамъ съ карманами, наполненными сменами различныхъ растеній, и разбрасывать по временамъ пригоршни этихъ смянъ, и что онъ старался убдить друзей своихъ длать то же самое, такъ какъ неизвстно, что можетъ произрасти изъ этихъ смянъ. Это такая трогательная и поэтическая черта любви къ ближнему и къ своей стран, что ее смло можно поставить на ряду съ наилучшимъ изъ написаннаго имъ’.
То, что здсь Бьёрнсонъ говоритъ о Вергеланд въ буквальномъ смысл, можно сказать о немъ самомъ въ смысл переносномъ. Это былъ великій сятель Норвегіи. Страна эта, какъ извстно, страна каменистая, суровая, неплодородная. Смя часто упадаетъ на камень и уносится втромъ, но тмъ не мене Бьёрнсонъ безъ устали продолжаетъ сять. И многія изъ разбросанныхъ имъ смянъ уже взошли, иныя изъ посянныхъ имъ деревьевъ дали уже цвтъ, а что касается плодовъ, то онъ во время своей работы думаетъ не объ одномъ только современномъ ему поколніи.
Достаточно одного взгляда на Бьёрнсона, чтобъ убдиться въ томъ, какъ хорошо вооружила его сама природа для той ожесточенной борьбы, которую приходится вести литературному дятелю почти всюду, а въ особенности въ скандинавскихъ странахъ. Рдко приходится встрчать такую широкоплечую, здоровую фигуру, какъ будто высченную изъ камня.
Врядъ-ли найдется другая работа, которая въ такой же мр, какъ литературная, истощала бы жизненныя силы, возбуждала бы нервы, изощряла и утончала-бы чувства. Но относительно Бьёрнсона нечего было опасаться, чтобъ усилія поэтическаго творчества могли вредно отозваться на легкихъ, какъ у Шиллера, или на мозг, какъ у Гейне, нечего было опасаться того, чтобы злостныя статьи ускорили его смерть, какъ то случилось съ героемъ его драмы ‘Редакторъ’, Гальфданомъ, или чтобъ онъ, по примру многихъ новйшихъ поэтовъ, не устоялъ бы противъ искушенія воздйствовать на свою утомленную избыткомъ творческой дятельности нервную систему опасными возбуждающими средствами или развлеченіями. Головной и спинной мозгъ этого человка были здоровы, легкія его дйствовали правильно, плечи эти созданы были для того, чтобы спокойно выносить и отдавать обратно неизбжные толчки жизни. А если Бьёрнсону и удалось узнать по собственному опыту, что такое разумютъ подъ словомъ ‘нервы’,— а это весьма вроятно, такъ какъ онъ не даромъ былъ сыномъ девятнадцатаго вка,— то онъ, какъ поэтъ, никогда не высказываетъ ни малйшей нервозности, хотя онъ и былъ вообще человкъ чуткій и воспріимчивый.
Будучи такъ же силенъ, какъ хищный зврь, наименованіе котораго дважды встрчается въ его фамиліи {‘Bjrn’ по-норвежски означаетъ ‘медвдь’, ‘Bjrnstjerne’ — созвздіе большой медвдицы.}, мускулистъ, но безъ всякихъ признаковъ ожирнія, атлетическаго сложенія, онъ какъ живой стоитъ передо мною съ своей красивой головой, сжатыми губами и проницательными глазами, выглядывавшими изъ-за очковъ. Очевидно было съ перваго взгляда, что никакой литературной вражд не побороть этого человка, для него также не существовала худшая изъ опасностей, которая можетъ угрожать писателю (и которая одно время угрожала даже его литературному сопернику Генрику Ибсену),— что его имя окончательно замолчатъ. Онъ еще очень молодымъ человкомъ такъ бодро выступилъ на литературную арену (въ качеств театральнаго рецензента и автора политическихъ статей), что всюду, гд онъ ни появлялся, раздавался оглушительный шумъ. Онъ, подобно своему герою Торбьёрну (въ ‘Зиновіи Сальбаккен’), былъ силенъ и задоренъ, но онъ, подобно Сигурду, въ его ‘Бгств Сигурда’, боролся не для того, чтобъ испытывать свои силы, а изъ наивной, нердко заблуждающейся, любви къ истин и справедливости. Во всякомъ случа, онъ обладалъ въ высшей мр даромъ обращать на себя вниманіе.
Иной писатель можетъ обладать рдкою и замчательною даровитостью, и все-же, благодаря несоотвтствію своего дарованія съ національнымъ характеромъ или со степенью развитія своего народа, онъ въ теченіе долгаго времени не добьется ршительнаго успха. Многимъ изъ величайшихъ поэтовъ это обстоятельство причиняло не мало страданій. Нкоторымъ изъ нихъ, какъ напр. Байрону, Гейне, Генрику Ибсену, пришлось экспатріироваться, другіе, оставшіеся въ своемъ отечеств, сознавали себя совершенно чуждыми своему народу. Но ничего такого нельзя сказать о Бьёрнсон. Правда, онъ никогда не пользовался особою популярностью среди своего народа,— сначала потому, что формы его творчества были слишкомъ новы и необычны, а затмъ и потому, что высказываемыя имъ мысли слишкомъ шли въ разрзъ съ взглядами, господствовавшими въ преобладавшихъ ортодоксальныхъ и консервативныхъ кружкахъ, еще и до сихъ поръ норвежская оффиціальная пресса и чиновничій міръ преслдуютъ его съ крайнею неразборчивостью въ средствахъ: но тмъ не мене большинство норвежскаго народа стоитъ за Бьернштерне-Бьёрнсона, подобно тому, какъ при второй имперіи большинство французскаго народа продолжало стоять за Виктора Гюго, не обращая ни малйшаго вниманія на отношеніе къ нему тогдашней оффиціальной, имперіалистской Франціи. Назвать его имя — это все равно, что поднять знамя Норвегіи. Во всхъ своихъ достоинствахъ и недостаткахъ, въ своихъ сильныхъ и слабыхъ сторонахъ, онъ настолько же норвежецъ, насколько Вольтеръ былъ французъ. Его смлость и его наивность, его чистосердечіе, какъ человка, и его скупость на слова, какъ художника, ярко обозначенный и чувствительный норвежскій патріотизмъ, соединенный съ сознаніемъ односторонности и умственной отсталости своего народа, приведшимъ его послдовательно къ скандинавизму, пангерманизму и космополитизму,-все это, смшавшись въ немъ самымъ оригинальнымъ образомъ, придало ему такой рзкій національный отпечатокъ, что въ его особ какъ бы резюмируется весь норвежскій народъ, ни одинъ изъ современниковъ его не является такимъ яркимъ представителемъ любви этого народа къ родин и къ свобод, сознанія имъ собственнаго достоинства своего, его прямоты и его бодрой энергіи. Мало того, онъ является въ настоящее время также представителемъ самокритики этого народа правда не бичующей, представителями которой являются въ Норвегіи Ибсенъ, а въ Россіи Тургеневъ, но критики смлой и любящей. Онъ никогда не указываетъ на такой недостатокъ, въ возможность исправленія котораго онъ не врилъ бы, на такой порокъ, въ возможности искорененія котораго онъ отчаялся бы. Онъ глубоко вритъ въ хорошую сторону человческой природы и преисполненъ несокрушимаго оптимизма геніальнаго сангвиника.
По природ своей, онъ на половину поэтъ, на половину — глава клана, въ его личности соединяются дв фигуры, особенно рельефно выступающія въ древней Норвегіи: предводитель и пвецъ. По ходу своихъ мыслей онъ на половину народный трибунъ, на половину — проповдникъ, другими словами, въ его публичной дятельности сливаются политическій и религіозный паосъ его современниковъ-норвежцевъ, и притомъ въ особенно сильной степени посл того, какъ онъ оторвался отъ ортодоксальности, посл своего такъ-называемаго отпаденія онъ сдлался въ еще боле значительной степени реформаторомъ и миссіонеромъ, чмъ прежде.
Подобно тому, какъ онъ не могъ-бы выдвинуться ни въ какой другой стран, онъ нигд, кром своей родины, не въ состояніи-бы былъ занять такого первенствующаго положенія, какъ писатель. Когда въ 1880-мъ году въ германскихъ газетахъ появился слухъ, будто Бьёрнсонъ, наскучивъ вчными ссорами и дрязгами своей родины, собирается переселиться въ Германію, онъ писалъ мн: ‘Я желаю оставаться въ Норвегіи, пускай меня здсь бьютъ — я буду давать сдачи, но по крайней мр я буду пть и умру въ Норвегіи’.
Чувствовать такую тсную связь между собою и своей родиной — это большое счастіе, подъ тмъ условіемъ конечно, если родина понимаетъ человка и сочувствуетъ ему. Такъ было и съ Бьёрнсономъ, и это объясняется въ значительной мр свойствами его природы. Онъ, питавшій такія глубокія симпатіи къ замкнутому нелюдиму Микель-Анджело и ставившій его неизмримо выше Рафаэля, самъ однако нимало не похожъ на перваго: онъ далеко не нелюдимъ, хотя и живетъ большею частью въ одиночеств (какъ напр. съ 1873-го года въ своемъ помсть, въ отдаленной провинціи Гаусдаль), но человкъ въ высшей степени общительный. Онъ преклоняется передъ Микель-Анджело, потому что онъ понимаетъ и цнитъ великое, серьезное и могучее въ сердц и въ твореніяхъ человка, но у него нтъ ничего общаго съ меланхолическимъ ощущеніемъ одиночества, не покидавшимъ великаго флорентинца. Онъ ощущаетъ потребность сознавать себя средоточіемъ симпатій, и онъ невольно создаетъ вокругъ себя цлый союзъ, потому что въ его существ резюмируется цлое общество.
Бьернштерне-Бьёрнсонъ родился 8-го декабря 1832-го года, въ долин горнаго кряжа Доврефьелдъ, въ селеніи Квикне, гд отецъ его былъ пасторомъ. Это мстность суровая, пустынная и бдная, окруженная почти голыми скалами, на которыхъ лишь изрдка виднются низкорослыя ели и березы, почва здсь такъ плоха, а погода такъ неблагопріятна, что земледлецъ можетъ разсчитывать на сколько-нибудь сносный урожай разв только черезъ четыре года въ пятый. Вокругъ пастырскаго дома не видать было ни одной нивы, хижины были разбросаны на значительное другъ отъ друга разстояніе въ долин, вообще чрезвычайно рдко населенной. Зимою горы и долы завалены были густымъ слоемъ снга, который окружалъ каждый домъ точно высокою стною, и въ это время единственнымъ удовольствіемъ было бганіе на лыжахъ или на конькахъ, или катаніе въ санкахъ. Когда Бьернштерну минуло шесть лтъ, отецъ его былъ переведенъ въ Нессэтъ, въ провинціи Ромсдаленъ, считающейся самою красивою мстностью во всей Швеціи. Здсь по об стороны долины возвышаются могучія, красивыя скалы, съ оригинально очерченными верхушками своими, мало-по-малу понижающіяся по мр приближенія къ глубоко врзавшемуся въ материкъ заливу. Немногія норвежскія долины могутъ соперничать красотой и разнообразіемъ природы своей съ Ромсдаленомъ: какъ почти математическая ровность долины, такъ и довольно рдкія въ Норвегіи очертанія горъ придаютъ ей совершенно особый отпечатокъ. Мстность эта была плодородна, относительно густо населена, фермы, по большей части двухъ-этажныя, красивы, населеніе, хотя вообще и молчаливое, во привтливое. Вообще различіе съ прежнимъ мстопребываніемъ ребенка Бьёрнсона было поразительно и производило сильное впечатлніе, это обстоятельство побуждало мальчика къ сравненію и размышленію, смотрть на новое сквозь призму стараго и на старое сквозь призму новаго, это научало его наконецъ смотрть на самого себя чужими глазами и сознательно относиться ко всему окружающему. Величественная природа и господствовавшее вокругъ него оживленіе наполняли многоразличными образами впечатлительную душу живого, богато одареннаго мальчика. Будучи опредленъ въ училище городка Мольде, онъ вскор принялся составлять товарищества среди школьниковъ и не замедлилъ сдлаться своего рода вожакомъ среди учащейся молодежи. Онъ перечитывалъ всякія попадавшіяся ему подъ руки историческія и поэтическія произведенія, народныя сказки и народныя псни, незадолго передъ тмъ собранныя Асбьёрнсеномъ и Ландстадтомъ, старо-норвежскія саги, романы и поэмы изъ народной жизни, а въ особенности сочиненія Вергеланда, которыми онъ просто упивался. Семнадцати лтъ отъ роду онъ пріхалъ въ Христіанію, чтобы готовиться къ студенческому экзамену, занялся здсь преимущественно датской литературой, близко сошелся и подружился съ геніальнымъ чудакомъ Асмундомъ Винье, успвшимъ уже составить себ имя въ качеств поэта-діалектика, а равно и съ ровесникомъ своимъ, получившимъ впослдствіи довольно громкую извстность историкомъ Эрнстомъ Сарсомъ, и велъ довольно разсянную, бурную и шумную жизнь. Тогдашній, очень хорошо веденный, датскій театръ въ Христіаніи крайне заинтересовалъ его и имлъ на него немалое вліяніе. Когда онъ въ 1852-мъ году пріхалъ студентомъ въ родительскій домъ, гд онъ провелъ цлый годъ, народная жизнь предстала ему въ новомъ освщеніи. Онъ иного вращался среди народа и писалъ стихи народнымъ складомъ, крестьяне выучивали наизусть и распвали нкоторыя изъ его стихотвореній.
Возвратившись въ Христіанію, онъ сталъ пробовать свои силы въ качеств критика, и въ особенности въ качеств театральнаго рецензента, онъ увлекался, какъ геніальный юноша, былъ въ своихъ писаніяхъ крайне несправедливъ, какъ начинающій поэтъ, и нажилъ себ много враговъ Онъ читалъ въ это время преимущественно датскихъ писателей второй четверти настоящаго столтія,— Гейберга, Зибберна, Киркетгаарда, а нсколько поздне сталъ знакомиться съ философіей Грундтвига. Ученіе послдняго произвело на него особенно сильное впечатлніе, какъ прямая противоположность мрачному піэтизму его родины, глубокая вра въ даровитость и въ высокое призваніе скандинавскаго свера, которую онъ нашелъ у Грундтвига, не могла не привлечь къ себ этого типическаго юногау-скандинава, совершенно незнакомаго съ Европой. Даже до семидесятыхъ годовъ въ произведеніяхъ его сказывается вліяніе. Грундтвига, да и въ настоящее время оно еще не совсмъ изгладилось. Въ ту эпоху онъ находилъ въ Грундтвиг все то, что онъ впослдствіи искалъ и находилъ вн грундтвиговскаго кружка, когда онъ уже совсмъ освободился отъ вліянія этого писателя: человчность въ своей высшей свобод и красот. Объясняется это ограниченностью его кругозора. Новйшія философскія и соціальныя ученія не имли представителей въ тогдашнихъ университетскихъ кружкахъ Христіаніи, здсь встрчались дльные спеціалисты, но вообще норвегія, какъ и Данія, находилась въ самомъ слабомъ умственномъ общеніи съ Европой, университетъ Христіаніи какъ-бы нарочно чурался Европы. Сынъ пастора, родившійся и выросшій въ отдаленной деревн, школьникъ изъ маленькаго провинціальнаго городка, и въ столиц Норвегіи не переставалъ вращаться въ узкихъ, ортодоксальныхъ кружкахъ. Поэтому въ первыхъ сочиненіяхъ Бьёрнсона мы встрчаемъ поразительную узость кругозора, что-то ребяческое, какую-то своеобразную, самодовольную наивность, которая именно и придаетъ особый отпечатокъ его поэзіи за этотъ періодъ его жизни.
Нкоторое знакомство съ сосдними странами, сначала участіе въ поздк студентовъ на скандинавскій създъ въ Упсал въ 1856-мъ году, а непосредственно затмъ довольно продолжительное пребываніе въ Копенгаген, имли благотворное вліяніе на его поэтическія наклонности. Онъ въ это время началъ уже небольшую комедію ‘Новобрачные’, но, убдившись съ недостаточности своихъ силъ, отложилъ ее въ сторону, съ тмъ чтобы снова приняться за нее десять лтъ спустя. Онъ искалъ, но не находилъ удовлетворенія своему поэтическому творчеству въ небольшихъ, чисто народныхъ, лирическихъ стихотвореніяхъ. Теперь онъ задумалъ написать небольшое драматическое произведеніе въ одномъ дйствіи, подъ заглавіемъ ‘Между двумя сраженіями’, сюжетомъ для котораго онъ избралъ эпизодъ изъ норвежскихъ междоусобныхъ войнъ начала среднихъ вковъ, причемъ сжатая, но сильная проза, которою было написано это произведеніе, составляла яркій контрастъ многословнымъ, расплывчатымъ ямбамъ датскихъ драмъ Эленшлегеровой школы и вообще являлась нововведеніемъ въ скандинавскихъ литературахъ. Тогдашній директоръ копенгагенскаго королевскаго театра Гейбергъ отказался поставить эту сцену, но въ Христіаніи она была поставлена, а впослдствіи и напечатана. Какъ далеко ушли впередъ Бьёрнсонъ и вся новйшая скандинавская литература по тому пути, на которомъ здсь сдланъ былъ лишь первый шагъ, — въ этомъ не трудно убдиться, еще разъ увидвъ на сцен эту небольшую пьесу, поразившую при первомъ появленіи своемъ необычайностью сюжета и рзкостью изложенія, теперь-же она представляется только идиллической и слащавой
Между тмъ самъ Бьёрнсонъ все боле и боле утверждался въ томъ убжденіи, что настоящее призваніе его — писать повсти изъ крестьянскаго быта. Сначала онъ издалъ, въ вид опыта, нсколько мелкихъ разсказовъ, а въ 1857-мъ году — свой большой разсказъ ‘Зиновій Сольбаккенъ’. Этотъ литературный дебютъ былъ настоящей побдой, въ особенности благодаря пріему, оказанному этой книжечк въ Даніи, оцнка которой имла обыкновенно ршающее значеніе для норвежскихъ литературныхъ произведеній. Этимъ успхомъ своимъ разсказъ былъ обязанъ не только свжести и непосредственности своей, новизн содержанія и манер изложенія: онъ основывался главнымъ образомъ на замчательномъ соотвтствіи его тому, чего желала въ то время читающая публика и чего она требовала отъ поэтическаго произведенія. Въ ту эпоху ршающее вліяніе на литературные вкусы публики имла національно-либеральная партія (наименованіе это лишь поздне получило право гражданства въ Германіи), а партія эта требовала отъ литературныхъ произведеній, чтобъ они были писаны въ рзко національномъ, архи-скандинавскомъ направленіи и къ томуже — что представляется какъ-бы нкоторымъ противорчіемъ,— были проникнуты христіанской этикой, идиллической невинностью, словомъ поэзія эта одинаково тщательно изгоняла изъ круга своего вднія и титаническую гордость, и свойственныя новйшему времени страсти. Націоналъ-либералы считали страсть чмъ-то непоэтическимъ, а меланхолію — аффектаціей, на все европейское они смотрли подозрительно, по ихъ мннію, только на скандинавскомъ свер сохранились нравственная чистота и свжесть, которымъ суждено было обновить гнилую цивилизацію Европы, а большинство новйшихъ идей вовсе не существовали для ихъ счастливаго невднія. Разсказы изъ крестьянскаго быта Бьёрнсона, не смотря на свои значительныя и несомннныя достоинства, являлись какъ-бы прямымъ осуществленіемъ этой партійной поэтической программы. Юношеская жизнь и юношеское чтеніе поэта повели къ тому, что онъ смотрлъ на крестьянскую жизнь подъ угломъ старо-скандинавскихъ сказаній, а съ другой стороны близкое знакомство его съ жизнью и съ образомъ мыслей крестьянъ научило его понимать старинныя сказанія. Его первый боле значительный разсказъ, равно какъ и многіе меньшіе (какъ напримръ’Отецъ’, ‘Орлиное гнздо’) явились довольно врнымъ, лишь нсколько обновленнымъ, повтореніемъ манеръ изложенія старинныхъ сказаній, а содержаніе ихъ, согласно взглядамъ націоналъ-либераловъ, было безусловно народнымъ, однако безъ излишней реальности. Съ исландскими народными сказаніями въ Германіи знакомы только спеціалисты по древне-германской словесности: въ скандинавскихъ-же земляхъ эти, иногда замчательныя, но всегда интересныя саги, со времени возрожденія скандинавскаго національнаго чувства, не только сдлались популярными, но ихъ даже окружилъ ореолъ почтенныхъ памятниковъ великаго прошлаго. Особеннымъ почетомъ славился слогъ ихъ. И этотъ слогъ, спокойный, эпическій, наглядно передававшій разсказы о раздорахъ, убійствахъ, грабежахъ, кровной мести, но также и объ отдаленныхъ странствованіяхъ и великихъ подвигахъ, былъ здсь сохраненъ, или скоре возобновленъ, придавая особый оттнокъ идиллическому содержанію — жизни и любви молодыхъ норвежскихъ крестьянскихъ парней и двушекъ. Природа поэта была дотого родственна природ разсказчиковъ древности, а т люди, которыхъ онъ изображалъ, были дотого родственны дйствующимъ лицамъ старинныхъ сагъ, что изъ всего не могло не выйти одного гармоническаго цлаго. Бьёри сонъ принадлежалъ къ числу тхъ счастливцевъ, которымъ не приходится искать формы для своихъ твореній, но которымъ она сама дается въ руки. Самый ранній его разсказъ является вполн сплымъ плодомъ, онъ сразу сдлался писателемъ классическимъ. Онъ не принадлежитъ къ числу тхъ поэтовъ, которые въ теченіе всей своей жизни все боле и боле совершенствуютъ свою художественную форму и которымъ лишь посл упорной борьбы удается установить должное равновсіе между содержаніемъ и формой своихъ произведеній. Его литературная карьера не походила, какъ карьера столь многихъ другихъ, на медленное взбираніе среди тумана на крутой утесъ, причемъ только на самой верхушк послдняго ихъ озаряли яркіе лучи солнца: напротивъ, при каждомъ его шаг вверхъ, передъ нимъ открывались прекрасные воды. Ходъ его развитія иметъ ту особенность, что онъ, при первоначальной относительной узости и бдности идей, началъ съ высокаго художественнаго совершенства, съ тмъ чтобы затмъ влагать въ эту совершенную форму все большее и большее богатство идей и все большее и большее знакомство съ человческимъ сердцемъ. При этомъ произведенія его не утратили поэтическаго достоинства, хотя и утратили нкоторое пластически-классическое равновсіе.
Не слдуетъ, однако, полагать, будто первыя же произведенія Бьёрнсона встртили то общее, единодушное одобреніе, которое теперь сдлалось какъ-бы общимъ мстомъ. И теперь въ скандинавскихъ странахъ найдутся такіе люди, которые особенно усердно стараются указать на такія произведенія Бьёрнсона, которыя они будто-бы всегда хвалили, для того, чтобы съ кажущимся безпристрастіемъ чмъ свободне порицать позднйшія его произведенія. Его первые разсказы и драмы слишкомъ противорчатъ тому, чему публика привыкла удивляться въ немъ, для того, чтобы ихъ можно было похвалить безусловно, они не могли не шокировать отчасти эстетическаго чувства людей литературно-образованныхъ, сжившихся съ современной поэзіей. Въ Даніи какъ разъ въ это время отцвла значительная и богатая школа поэтовъ, вліяніе которой широко распространилось на Норвегію. Звучный паосъ Эленшлегера раздавался еще у всхъ въ ушахъ, его манера изображать скандинавскую древность и начало среднихъ вковъ казалась представителямъ старой школы если и неправдоподобне по вншности, то боле близкой къ истин по содержанію своему, чмъ манера Бьёрнсона, замчательное изящество и грація Генриха Герца, напримръ, притупили ихъ вкусъ къ наивно-первобытному, наконецъ, въ новйшей норвежской поэзіи ихъ поражало отсутствіе того высшаго философскаго образованія, которое Гейбергъ научилъ публику искать и находить въ поэт. Я еще отлично помню, какими новыми и странными показались мн самому ‘Зиновій Сольбаккенъ’ и ‘Арне’ при появленіи ихъ въ свтъ.
Однако, неодобрительные голоса вскор замолкли и здравый смыслъ читающей публики не замедлилъ одержать верхъ, быстрот успха въ значительной мр содйствовало и то обстоятельство, что господствовавшая въ то время въ Норвегіи скандинавская партія взяла молодого поэта подъ свою защиту и стала всячески прославлять его. Въ то время націоналъ-либералы въ трехъ скандинавскихъ государствахъ выступали еще сторонниками крестьянъ въ литератур, они любили, такъ сказать, отвлеченнаго крестьянина, но дйствительнаго, конкретнаго крестьянина они не знали. Ему предоставлено было избирательное право въ той увренности, что онъ попрежнему будетъ позволять руководить собою тмъ, которые ‘даровали ему свободу’, причемъ мнимые либералы льстили себя надеждою на то, что онъ всегда будетъ пользоваться этой свободой лишь на то, чтобы постоянно чтить и выбирать своихъ благодтелей-горожанъ. Поэтому, въ извстныхъ органахъ печати, крестьянина называли не иначе, какъ здоровымъ ядромъ народа, въ немъ видли прямого потомка древняго скандинава, воспвали его и льстили ему. Поэтическія произведенія, изображавшія и отчасти идеализировавшія его жизнь, заране могли разсчитывать въ Даніи не только на сочувственный, но даже на восторженный пріемъ, въ особенности когда они рождались въ одной изъ родственныхъ странъ, стоявшихъ вообще ближе сердцу настоящаго скандинава, чмъ собственное его отечество. Кром того, у горожанина замчалось приблизительно такое же пристрастіе къ разсказамъ Бьёрнсона изъ крестьянскаго быта, какое замчалось въ высшемъ французскомъ обществ прошлаго столтія къ пастушескимъ романамъ. Конечно, теперь отъ автора не требовали пастушекъ съ красными каблучками и барашковъ съ розовыми ленточками, но за то отъ него требовали крестьянскихъ парней и двушекъ, чувства которыхъ были бы столь же утонченны, какъ у какого-нибудь студента или барышни.
Повсти изъ крестьянскаго быта сами по себ не были новымъ родомъ литературныхъ произведеній. Начало имъ давно уже было положено разсказами изъ сельской и лсной жизни Ютландіи Стэна-Стэнерсена Блихера. Они появились двадцатью годами раньше, чмъ первые деревенскіе разсказы Бертольда Ауэрбаха, который въ то время не имлъ о такомъ жанр еще никакого понятія, такъ какъ въ нмецкомъ перевод они появились впервые лишь въ половин сороковыхъ годовъ. Посл того, какъ въ Германіи Иммерманъ положилъ начало этого рода литератур, Ауэрбахъ первый въ Германіи отнесся къ разсказамъ изъ крестьянской жизни, какъ къ самостоятельной разновидности повсти, здсь впервые нмецкій поэтъ совершенно углубился въ тихую сельскую жизнь и сельскіе характеры. Незадолго передъ тмъ величайшая писательница Франціи, Жоржъ-Зандъ, родившаяся въ деревн и пережившая уже бурный періодъ своей жизни, ршилась сдлать подобный же опытъ, и издала почти одновременно свои романы ‘MounyRobin’, ‘La mare au diable’, ‘Franois le Champy’,— цлую серію изящныхъ, но нсколько идеализированныхъ сельскихъ картинокъ.
Но ни эти сочиненія Жоржъ-Занда, ни ‘Сельскіе разсказы’ Ауэрбаха не были извстны Бьёрнсону, когда онъ впервые выступилъ въ литератур, онъ ничему не научился отъ Ауэрбаха и не имлъ съ нимъ ничего общаго. Норвежскіе разсказы изъ сельскаго быта отличаются отъ таковыхъ же нмецкихъ главнымъ образомъ двумя особенностями. Ауэрбахъ — поэтъ эпическій, онъ изображаетъ намъ сельскую жизнь во всей ея ширин, мы видимъ у него крестьянина за его ежедневными занятіями въ пол и на двор, мы видимъ его на половину лнивымъ, на половину сознающимъ свое достоинство, коснымъ въ своихъ нравахъ и обычаяхъ. Бьёрнсонъ собственно не эпическій и не драматическій поэтъ, а поэтъ драматически-эпическій. Поэтому у него все кратко и сжато, вншнее онъ разсказываетъ только ради исторіи сердца. Дальнйшая разница между ними заключается въ слдующемъ: Сельскіе разсказы Ауэрбаха внушены такимъ міросозерцаніемъ, которое поэтъ не раздляетъ съ крестьяниномъ, которое чуждо его герою или его героин. Ауэрбахъ писалъ не съ точки зрнія дтской вры, онъ былъ ученый и мыслитель, онъ обладалъ обширнымъ и многостороннимъ образованіемъ тогдашней Германіи, онъ когда-то былъ ученикомъ Шеллинга, дебютировалъ романомъ о Спиноз, сочиненія котораго онъ перевелъ и міровоззрніе котораго онъ усвоилъ себ, для того, чтобы проповдывать ихъ въ теченіе всей своей жизни. Правда, онъ передлалъ ученіе Спинозы сообразно своимъ собственнымъ потребностямъ и симпатіямъ,— ибо весьма сомнительно, чтобы Спиноза заинтересовался тми ограниченными существами, которыя называются сельскими жителями,— но онъ принялъ ученіе Спинозы въ смысл евангелія природы, а самого философа — какъ апостола благоговнія передъ природой и поклоненія ей. Ауэрбахъ съ особой любовью изображалъ крестьянина, какъ человка, стоящаго особенно близко къ природ, и старался отъискать въ этихъ наивныхъ умахъ зародыши того міровоззрнія, которое онъ считалъ истиннымъ и которое, по его мннію, вскор должно было окончательно восторжествовать. Напримръ, въ его извстномъ разсказ ‘Босоножка’ смлая крестьянская двушка отказывается слдовать завту о подставленіи лвой щеки посл полученія удара по правой и бросается въ пучину жизни съ сжатыми кулаками полагая, что она поступаетъ совершенно правильно Вообще господствующимъ мотивомъ этихъ разсказовъ Ауэрбаха является стремленіе Германіи сороковыхъ годовъ поднять простого человка до пониманія политическихъ и религіозныхъ идеаловъ образованныхъ классовъ. Совершенно иначе относился къ своему матеріалу въ своихъ разсказахъ изъ крестьянскаго быта Бьёрнсонъ. Онъ во всемъ существенномъ раздлялъ взгляды на жизнь своихъ героевъ и былъ чуждъ всякой философіи. Читатель видлъ передъ собою поэта и художника, но отнюдь не выдающійся умъ.
Преимущества Бьёрнсона спеціально-поэтическаго свойства: нжныя чувства были вылиты въ довольно грубую форму, самая тонкая, всесторонняя наблюдательность соединена была съ лирической искренностью, которая все проникала и находила себ выраженіе въ многочисленныхъ, разсянныхъ въ его произведеніяхъ, дтскихъ, народныхъ и любовныхъ псняхъ. И на всемъ этомъ лежалъ ярко-романтическій отпечатокъ. Не слышалось никакой дисгармоніи, когда въ вид вступленія къ повсти ‘Арне’ разсказывалась сказка, въ которой цвты чувствовали и разговаривали между собою, не смотря на яркій реализмъ нкоторыхъ изъ дйствующихъ лицъ, разсказъ этотъ былъ дотого идилличенъ, что небольшія вставки, въ которыхъ играли извстную роль русалки, не нарушали цльности разсказа. Природная же наблюдательность Бьёрнсона помогла ему накопить значительный запасъ фактовъ и проявленій характера, съ помощью которыхъ онъ строилъ свои разсказы. Когда одного изъ его героевъ, Арне, спрашиваютъ: *Какимъ образомъ ты дошелъ до того, что сдлался поэтомъ?’ — онъ отвчаетъ: ‘Я удерживаю въ себ т впечатлнія, которыя у другихъ скоро улетучиваются’. Бьёрнсонъ могъ бы дать приблизительно тотъ же отвтъ, ядромъ же, вокругъ котораго кристаллизировались созданія его фантазіи, были преданія, народныя псни, народныя сказки, онъ не выдумывалъ ихъ, а черпалъ ихъ изъ сокровищницы народнаго творчества.
Его ‘Зиновій Сольбаккепъ’ является выраженіемъ пластической гармоніи въ скромной крестьянской жизни Норвегіи, а главное лицо этой повсти, Торбьёрнъ — типомъ сильнаго, непосредственнаго юноши, достигающаго полной зрлости подъ вліяніемъ смягчающихъ условій. Напротивъ, въ ‘Арне’ изображалась лирическая наклонность норвежскаго народа, унаслдованное отъ старыхъ викинговъ стремленіе къ странствованіямъ, а героемъ этой повсти является типъ мягкаго, мечтательнаго юноши, который нуждается лишь въ нкоторомъ закал, для того, чтобы превратиться въ мужа. Въ это, едва-ли не самое знаменитое, произведеніе Бьёрнсона были вложены многія существенныя черты нор вежскаго національнаго характера, многія юношескія стремленія самого автора. Разв въ нижеслдующихъ строкахъ не слышится какъ-бы вздохъ, вырвавшійся изъ глубины народнаго сердца?
‘Неужели-же мн никогда не удастся переступить высокіе утесы? Неужели-же я постоянно буду имть передъ глазами эту отвсную стну? Неужели-же она своимъ снгомъ и льдомъ, подобно ужасному гробу, будетъ постоянно сковывать мой умъ и мои руки? Нтъ, я желаю унестись далеко, далеко за предлы этихъ высокихъ утесовъ! Здсь время тянется такъ томительно медленно. Я молодъ и смлъ, я готовъ взобраться на безоблачныя вершины, не опасаясь разбиться объ утесы’.
Разв слова эти не напоминаютъ тхъ чувствъ, которыя побуждали викинговъ стремиться на югъ и на западъ, которыя заставили Гольберга, великаго основателя датско-норвежской литературы, обойти пшкомъ полъ-Европы, и которыя сказываются и нын въ эмиграціи столькихъ норвежскихъ художниковъ?
Если такимъ образомъ дв наиболе значительныя по объему повсти Бьёрнсона, ‘Зиновій Сольбаккенъ’ и ‘Арне’, представляютъ дв взаимно-дополняющія другъ друга противоположности, то третья, ‘Веселый Малый’, является какъ-бы свжимъ дуновеніемъ, разгоняющимъ меланхолію, свойственную норвежскому національному характеру. Отъ этой повсти такъ и ветъ жизнью и бодростью, въ ней слышатся веселіе и смхъ.
Посл того слдовали драмы и стихи. Кругозоръ и кругъ авторской дятельности Бьёрнсона расширялся. Въ произведеніяхъ его ‘Между двумя сраженіями’, ‘Злой Сигурдъ’, ‘Арильотъ Геллонъ’ мы встрчаемся все съ тмъ же крупнымъ типомъ, съ вожакомъ, какъ бы созданнымъ самой природой для того, чтобы сдлаться благодтелемъ своего народа, смлымъ и благороднымъ, котораго желаютъ лишить его правъ, и который, вслдствіе претерпнныхъ имъ несправедливостей, хотя онъ и желаетъ всего хорошаго, находится вынужденнымъ совершить немало дурныхъ поступковъ для достиженія своей цли. Всюду, гд онъ проходитъ, онъ оставляетъ позади себя испепеленные города. Онъ самъ съ горечью разсказываетъ о себ (въ разсказ ‘Между двумя битвами’): ‘Я знаю одного владтеля, который желалъ быть благодтелемъ своей страны, а между тмъ сдлался для нея проклятіемъ. Онъ самъ ужасается своей участи, онъ желалъ бы бжать отъ этихъ страшныхъ труповъ, которые уставились на него глазами, куда бы онъ ни повернулъ свой взоръ… Такимъ образомъ, непреклонная судьба влачитъ его съ одного кроваваго поля на другое, съ одного пожарища на другое’ по трупамъ и развалинамъ, и его преслдуютъ вопли и стоны, и вокругъ него цлый адъ, и люди говорятъ, что рядомъ съ нимъ шествуетъ дьяволъ, а иные утверждаютъ даже, будто онъ самъ — дьяволъ. А между тмъ, я знаю,— да, я наврное знаю,— что между тмъ какъ они убиваютъ другъ друга точно зври, онъ не въ состояніи наложить руку на человка, чтобы не увеличить собственнаго своего несчастія, онъ старается примирить и исцлить, онъ творитъ добро и умиротворяетъ всхъ, кто его о томъ проситъ’. Сигурда, героя трилогіи ‘Злой Сигурдъ’, ненавидятъ и преслдуютъ за то, что онъ, имя въ виду только свое право и счастіе Норвегіи, длается жертвой измны со стороны своднаго брата своего, глупаго Гаральда Гилле, и убиваетъ послдняго. Посл долгихъ лишеній и серьезной внутренней борьбы, онъ явился къ брату своему съ самыми лучшими намреніями и съ горячимъ желаніемъ примириться съ нимъ, и покинулъ его, съ трудомъ убжавъ отъ стражи, которая должна была убить его, преисполненный отчаянія и жажды мести. Арильотъ, человкъ отъ природы добрый и мягкій, превращается въ убійцу и разбойника, до тхъ поръ, пока онъ не находитъ смерти въ рядахъ воиновъ Олафа, при Стоклестад. Эти фигуры глубоко коренятся въ душ поэта. Ему самому рано пришлось встртить ожесточенное сопротивленіе, онъ сознавалъ, что противники его не понимаютъ и ненавидятъ его. При своемъ громадномъ честолюбіи, при необузданности своего характера, не исключавшей однакоже душевной доброты, онъ находилъ нчто родственное между собою и этими героями народныхъ сказаній, и потому неудивительно, что онъ слдующимъ образомъ рисуетъ своего героя Сигурда, который, когда его раздражаютъ, становится совершенно инымъ человкомъ:
‘Онъ былъ твердъ, какъ сталь, смлыми скачками перепрыгивалъ черезъ пропасти, глаза его сердито сверкали и голосъ его звучалъ точно изъ глухой пещеры’.
И тмъ не мене, человкъ этотъ былъ преисполненъ самыхъ благихъ намреній. Не мало долженъ былъ вынести въ своей юности внутреннихъ страданій Бьёрнсонъ, для того чтобы написать монологъ Сигурда въ зимнюю ночь, или еще боле сильную сцену въ конц этого произведенія, начинавшуюся словами: ‘Датчане поки даютъ меня, сраженіе проиграно! До сихъ поръ — и ни шагу дале!’,— и въ которой быстро возникаютъ и снова отвергаются одинъ за другимъ планы собрать войско, пуститься въ море, сдлаться купцомъ, крестоносцемъ, пока, наконецъ, не одерживаетъ въ немъ верхъ сознаніе близкой гибели, и слова ‘до сихъ поръ — и ни шагу дале’ повторяются уже не въ вид утвержденія. Но и среди отчаянія въ немъ сказывается любовь къ отечеству, т. е къ врагу:
‘И неужели мн никогда не прійдется царствовать надъ этой прекрасной страной! Ахъ, сколько зла я ей причинилъ! какъ я могъ это сдлать? О родина моя, на чужбин я въ каждомъ облак видлъ очертаніе твоихъ горъ, и я ждалъ возвращенія къ теб съ такимъ же нетерпніемъ, съ какимъ дти ждутъ рождественской елки. И тмъ не мене, я наносилъ теб рану за раной’.
Крупныя личности у Бьёрнсона не отличаются микель-анджеловскою гордою замкнутостью, он являются продуктомъ народнаго духа и стремятся снова слиться съ нимъ, и трагедія является именно тогда, когда это сліяніе оказывается невозможнымъ. Въ этомъ отношеніи Бьёрнсонъ составляетъ прямую противоположность своему, равному по таланту, современнику, Генриху Ибсену. Ибсенъ человкъ замкнутый, любящій одиночество. ‘Я стою одинокъ въ далекой чужбин’, эти слова неоднократно повторяются въ извстномъ стихотвореніи его, написанномъ въ 1875 году, по поводу създа скандинавскихъ студентовъ въ Упсал, и такъ и озаглавленномъ: ‘Въ далекой чужбин’. Это — какъ бы девизъ всей его жизни. Онъ углубляется въ землю, точно рудокопъ. ‘Проложи мн путь, тяжелый молотъ, къ глубин человческаго сердца’. Онъ ищетъ спокойствія и тишины ночи. Въ стихотвореніи своемъ ‘Свтобоязнь’ онъ разсказываетъ, какъ онъ, будучи ребенкомъ, боялся оставаться въ темнот, теперь же совсмъ наоборотъ: теперь ему непріятенъ яркій дневной свтъ, теперь житейскій шумъ тяготитъ и ослабляетъ его:
‘Когда же ночная тьма окутаетъ меня своимъ густымъ покровомъ, то мой духъ бодръ и смлъ попрежнему. Если же ночь не покрываетъ меня чернымъ крыломъ своимъ, то я чувствую себя жалкимъ и безпомощнымъ, и если мн суждено когда-нибудь совершить что-либо великое, то это будетъ мрачное дло’.
Въ этихъ словахъ поэтъ, очевидно, нарисовалъ свой собственный портретъ: существо Бьёрнсона стремилось не въ глубь, а наружу, его геній раскрывалъ свои объятія.
Другая противоположность между обоими поэтами замчается въ тхъ драмахъ изъ скандинавской жизни, которыми они оба дебютировали. Драматическій писатель по преимуществу, Ибсенъ, не чувствуетъ ни малйшаго влеченія къ описаніямъ природы. Въ первыхъ его произведеніяхъ главные герои его были олицетвореніями какой-нибудь мысли, далеко не списанными прямо съ природы, и въ его произведеніяхъ — почти исключительно драматическихъ — вншняя природа по необходимости играетъ самую ни чтожную роль. Даже тамъ, гд онъ никакъ уже не можетъ обойтись безъ нея, природа является скоре символомъ, чмъ дйствительностью. Свободный, не любящій стсняться узкими предлами, особенно любовно останавливается онъ на норвежской природ и воспроизводитъ впечатлнія ея даже въ драм. Приведу, въ вид примра, сцену между Сигурдомъ и двушкой-финляндкой, одну изъ самыхъ удачныхъ, вышедшихъ изъ-подъ пера Бьёрнсона. Когда двушка эта появляется на сцен, весело распвая псни, она какъ бы переноситъ сюда же всю природу своей родины. Дочь финскаго вождя выступаетъ какъ бы озаренная свернымъ сіяніемъ, ея слова свтятся и блестятъ, какъ полуночное солнце той же Финляндіи, ея жизнерадостность, ея любовь къ солнцу, къ лту, ея нераздленная любовь къ Сигурду, даже самая грусть ея, тихая и нжная — все это есть своего рода поэзія природы. Вотъ въ какомъ вид рисуется она намъ изъ словъ Сигурда:
‘Двушка-финляндка. Скажи, неужели ты не чувствуешь, какъ здсь хорошо?
‘Сигурдъ. О да, порою я это чувствую. Когда я стою передъ входомъ въ эту пещеру и смотрю на окружающій меня вчный снгъ, то деревья, возвышающіяся надъ снжной пеленой, кажутся въ сумеркахъ какими-то привидніями, какими-то надвигающимися на васъ чудовищами. И вотъ ты стремглавъ спускаешься съ горы на своихъ лыжахъ, вокругъ тебя весело скачутъ собаки, за тобою несутся твои слуги, и вы.вс кажетесь мн втрое больше, чмъ въ дйствительности. И надо всмъ этимъ высоко на неб прекрасные лучи свернаго сіянія, въ краскахъ и образахъ…’
Этимъ пониманіемъ природы и этой любовью къ ней отличаются вс выводимые Бьёрнсономъ древніе норвежцы, и самъ авторъ видимо раздляетъ эту ихъ любовь. Особенно изобилуетъ оригинальными и красивыми описаніями природы маленькое, состоящее изъ пятнадцати псенъ, эпическое стихотвореніе ‘Арнльотъ Геллинъ’. Напр., пснь, озаглавленная ‘Во время весенняго половодья’, заключаетъ въ себ прекрасное описаніе горныхъ потоковъ, вздувшихся вслдствіе таянія снговъ и съ шумомъ несущихся въ долины, боязливое прятаніе дикихъ зврей въ пещерахъ скалъ, словомъ — одно изъ величественныхъ явленій норвежской природы, перенесенное за 800 лтъ назадъ. Пснь ‘Стремленіе Арнльота къ морю’, самый ритмъ которой напоминаетъ намъ прибой и отбой морскихъ волнъ, представляетъ собою одно изъ лучшихъ поэтическихъ произведеній, посвященныхъ этой величественной и грозной стихіи. Байронъ прекрасно изобразилъ необузданность и неумолимость гнвнаго моря, Бьёрнсонъ рисуетъ намъ глубокую меланхолію, холодную флегму, освжающую прелесть прибоя волнъ Вотъ начало этой псни:
‘Я стремлюсь къ морю, къ далекому, безбрежному морю, по которому не перестаютъ расхаживать утесоподобныя волны. Земля стоитъ неподвижно, солнце закатывается за небосклонъ, во оно не знаетъ покоя и вчно то приходитъ, то уходитъ, и въ лтнія ночи, и среди зимнихъ бурь оно не перестаетъ издавать жалобный ропотъ свой. Я стремлюсь къ морю, да, къ далекому морю, туда, гд оно поднимаетъ холодное чело свое. Пусть міръ отражаетъ свою тнь въ его волнахъ и шепчетъ ему свое горе: солнце сгладитъ его морщины и освтитъ его, и весело разскажетъ ему о радостяхъ жизни. Оно одинаково холодно и безстрастно принимаетъ въ свое лоно и радость, и печаль. Луна притягиваетъ его къ себ, ураганъ вздымаетъ его волны, по он тотчасъ же снова низвергаются въ пучину. Оно отрываетъ глыбы земли, уноситъ съ собою горы, а само остается спокойнымъ и невозмутимымъ. Что оно захватитъ, то уходитъ на дно его, что оно разъ поглотило, того уже оно не отдастъ. Оттуда не донесется ни звука, ни всти, языка его никто не можетъ понять. Итакъ, въ море, въ далекое море, которое не знаетъ покоя! Оно — спаситель для всего страждущаго, и въ то же время оно носитъ въ себ вчную загадку. У него заключенъ странный союзъ со смертью, которой оно даритъ все, только не само себя. О море, твоя глубина привлекаетъ меня къ себ, но моя слабая мысль чувствуетъ себя безсильной, а твое холодное вяніе охлаждаетъ мою грудь’.
Здсь музыка волнъ производитъ впечатлніе величественной колыбельной псни. И она дйствительно является колыбельной пснью для героя, который подъ шумъ морскихъ волнъ представляетъ себ, какъ доски его судна выйдутъ изъ пазовъ своихъ, какъ устремятся внутрь судна шумныя волны, и какъ онъ, прикрытый вчнымъ молчаніемъ, будетъ отдыхать на дн морскомъ, между тмъ какъ въ чудныя, лунныя ночи, когда серебристые лучи мсяца скользятъ по поверхности волнъ, ‘волна будетъ катить къ берегу его имя’.
Бьёрнсонъ былъ дважды театральнымъ директоромъ: съ 1857-го по 1859-й годъ въ Берген, и съ 1865-го по 1867-й годъ — въ Христіаніи. Осенью 1857-го года онъ принялъ на себя, по приглашенію знаменитаго скрипача Оле-Буля, завдываніе театромъ въ оживленномъ, въ политическомъ и умственномъ отношеніи, провинціальномъ город Норвегіи, и значительно поднялъ совершенно было упавшій мстный театръ, въ то-же время онъ близко сошелся съ Оле-Булемъ. Въ качеств театральнаго директора въ Христіаніи, онъ также дйствовалъ успшно, только дятельность его была здсь непродолжительна. Въ немъ самомъ было много такихъ качествъ, которыя нужны для великаго артиста, и потому изъ него вышелъ прекрасный режиссеръ, сценическое искусство Норвегіи многимъ обязано ему, онъ одинъ изъ первыхъ работалъ надъ созданіемъ національнаго норвежскаго театра.
Опытъ, вынесенный имъ изъ двукратнаго завдыванія театромъ, очень пригодился ему, какъ драматургу, хотя онъ въ этой области все же никогда не достигалъ техническаго совершенства. Въ его драмахъ больше поэзіи, чмъ сценичности. Большая его трилогія ‘Сигурдъ’ вовсе не предназначалась для сцены, и, сколько мн извстно, никогда не ставилась на сцен. Его сильная, страстная юношеская драма ‘Гульда’ почти ничего не выигрываетъ отъ исполненія на сцен. Но два его драматическія произведенія, относящіяся къ первому періоду его литературной дятельности, имли ршительный сценическій успхъ, а именно ‘Марія Стюартъ въ Шотландіи’ (1864) и ‘Новобрачные’ (1865). ‘Марія Стюартъ’ — это настоящая драма, полная жизни, даже, если можно такъ выразиться, почти слишкомъ драматическая. Здсь сцпляются почти вс выдающіеся эпизоды изъ жизни Маріи Стюартъ — и убіеніе Рицціо, и смерть Дарилея, и похищеніе Маріи Босвелемъ, и только развязка драмы слаба, или врне сказать, она вовсе не иметъ развязки. Мн кажется, что это произведеніе потому такъ удалось Бьёрнсону, что, переносясь въ Шотландію, онъ, такъ сказать, все еще стоялъ на норвежской почв. Его шотландцы — потомки норвежцевъ. Босвель говоритъ у него: ‘Съ того самаго часа, когда моя воля пустила корни въ событіяхъ, она выросла на подобіе дерева съ кроваво-краснымъ стволомъ и съ могучими втвями. Поколніе норвежскихъ викинговъ, отъ котораго мы происходимъ, принадлежало къ числу такихъ деревьевъ, которыя впились въ утесъ своими когтями, и теперь народъ строитъ подъ тнью этого дерева’. Въ этомъ норвежско-шотландскомъ мір поэтъ чувствуетъ себя совершенно какъ дома, и создаваемые имъ характеры вс безъ исключенія носятъ на себ мстныя черты, имвшія близкое сродство съ средневковыми норвежскими фигурами, которыя онъ привыкъ изображать. Среди главныхъ характеровъ слдуетъ отмтить пуританина Джона-Нокса, затмъ мрачнаго и энергическаго Восвелля и жалко-низкопоклоннаго Дарилея: первый изъ нихъ настоящій типъ эпохи Возрожденія, но послдній носитъ на себ отпечатокъ современности. Сама Марія Стюартъ не вполн удалась ему: черты ея характера женственно-расплывчаты, тмъ не мене въ изображеніи ея можно подмтить два противоположныхъ полюса — всю силу и всю слабость женскаго существа. Ея судьба въ томъ отношеніи зависитъ отъ этихъ основныхъ свойствъ ея, что ея слабостью обусловливается обаяніе, производимое ею на мужчинъ, между тмъ какъ сила ея въ данное время и при данныхъ условіяхъ не иметъ значенія. Но, благодаря скандинавскому идеализму, благодаря природной стыдливости пасторскаго сына, его Марія Стюартъ является слишкомъ мало чувственной, и кром того слишкомъ пассивной, для того чтобы сдлаться героиней драмы. Она изображается не столько собственными ея словами и дйствіями, сколько то восторженными, то пренебрежительными отзывами о ней другихъ лицъ и тмъ впечатлніемъ, которое личность ея производитъ на другихъ, если можно такъ выразиться, остальныя дйствующія лица драмы такъ и бомбардируютъ ее эпитетами и характеристиками. ‘Марія Стюартъ’ была написана въ такой періодъ развитія таланта Бьёрнсона, когда онъ (быть можетъ, подъ вліяніемъ Киркетгаарда) выказывалъ наклонность описывать свои характеры психологически, вмсто того чтобъ изображать ихъ безъ всякихъ объяснительныхъ комментаріевъ. Вс дйствующія лица въ этой его драм — психологи, изучающіе другъ друга и производящіе другъ надъ другомъ опыты. Даже пажу Вильяму Тайлору извстно душевное состояніе Дарилея, которое онъ и описываетъ, подобно тому какъ врачъ описываетъ знакомую ему болзнь. Муррэй и Дарилей сами себя характеризуютъ, Лесингтонъ характеризуетъ Восвелля и Муррея. Марія анализируетъ характеръ Рицціо, а Ноксъ — характеръ Дарилея, самое убіеніе Рицціо является своего рода опытомъ, совершаемымъ Дарилеемъ надъ Маріей, въ надежд снова завоевать ее путемъ страха., такъ какъ ему не удается расположить ее къ себ любовью. И вс эти лица, размышляющія какъ психологи, разсуждаютъ какъ поэты, и этотъ-то поэтическій, чисто-шекспировской діалогъ, — совершенно врный истин, такъ какъ люди эпохи Возрожденія обладали поэтическимъ чутьемъ и говорили образнымъ, картиннымъ языкомъ, — усиливаетъ еще ту прелесть, которую придаетъ драм глубокая оригинальность главныхъ характеровъ.
Содержаніе небольшой комедіи ‘Новобрачные’ построено на чрезвычайно простомъ, но обще-распространенномъ мотив,— на разставаніи молодой женщины съ родительскимъ домомъ, на коллизіи въ душ ея прирожденной и вошедшей въ привычку любви къ родителямъ съ новымъ, еще неокрпшимъ чувствомъ любви къ мужу,— словомъ, переворотъ или эволюція, совершающаяся не безъ внутренней, душевной боли. При нормальныхъ условіяхъ необходимость этого разрыва не выступитъ съ такою рзкостью, такъ какъ предполагается, что такъ оно и должно быть, и такъ какъ онъ часто получаетъ отпечатокъ скоре освобожденія, чмъ раз рыва. Но если придумываются отношенія не совсмъ нормальныя, если любовь родителей черезъ-чуръ эгоистична или нжна, если супружеская любовь доброй и послушной дочери мене развита, чмъ привитое воспитаніемъ чувство благоговнія передъ отцомъ и матерью, то возникаетъ дилемма, драматическая коллизія, борьба, исходъ которой нельзя предвидть. Заслуга Бьёрнсона въ томъ именно и заключается, что онъ понялъ и усвоилъ себ эту идею.
Но въ исполненіи ея замчается двоякій недостатокъ. Здсь, какъ и въ Маріи Стюартъ, впечатлніе, производимое пьесой, ослабляется, во-первыхъ, вслдствіе избытка скандинавской стыдливости, а во-вторыхъ, вслдствіе нкоторыхъ психологическихъ странностей. Зрителю невольно приходится останавливаться передъ вопросомъ: что Лаура, въ начал пьесы, дйствительно жена Акселя, въ полномъ смысл этого слова, или нтъ? Она должна быть его женой, ибо холодность ея не такова, чтобы ею оправдывалось противоположное предположеніе, но въ то же время она и не можетъ быть его женою, ибо еслибы она была ею, затрудненія оказались бы легко устранимыми, и нжность мало-по-малу явилась бы сама собою, безъ всякаго шума, производимаго на глазахъ у столькихъ свидтелей Еще боле вское возраженіе противъ общаго плана этой комедіи заключается въ слдующемъ. Какимъ образомъ можетъ Аксель, разъ выказавъ настолько энергіи, что онъ отрываетъ Лауру отъ родительскаго дома, оказаться настолько слабымъ и ограниченнымъ, чтобы позволить этому родительскому дому сопровождать Лауру въ ихъ путешествіи, въ образ Матильды? Вдь безъ нея все обошлось-бы несравненно лучше и глаже. Правда, въ конц пьесы говорится о томъ, что безъ нея они никогда не нашли-бы другъ друга, однако это не совсмъ понятно и далеко неубдительно. Задача автора должна была бы заключаться именно въ томъ, чтобы показать, какъ они оба, безъ посторонней помощи, сдлались настоящими супругами: нельзя признать удачнымъ пріемомъ то, что авторъ заставляетъ какую-то ‘dea ex machina’ написать анонимный романъ, который пугаетъ ихъ изображеніемъ имъ собственнаго положенія, и бросаетъ ихъ другъ-другу въ объятія. Я вижу въ этомъ характеристичный признакъ той эпохи, въ которую была написана эта пьеса. Въ то время въ воздух носились идеи Киркегаарда. Матильда въ ‘Новобрачныхъ’ является какъ бы представительницей той школы, которая желала распространить натуральный методъ (наблюденіе и опытъ) на изображеніе отношеній между людьми, дать широкое мсто тому психологическому опыту, который играетъ такую важную роль уже въ ‘Маріи Стюартъ’. Но все же вся манера Бьёрнсона относиться къ любви и страсти весьма характеристична для того періода въ умственной жизни Бьёрнсона и норвежско-датской литературы вообще. Въ то время, въ скандинавскихъ странахъ очень мало интересовались любовью и страстью, какъ таковыми, а вмсто того изучали и изображали чувства лишь по отношенію ихъ къ нравственности и къ религіи. Изображеніе любви до и вн брачныхъ отношеній считалось чмъ-то неумстнымъ, и даже неприличнымъ, и отъ писателя требовалось опоэтизированіе именно брачной любви, которую Киркетгаардъ въ своемъ роман ‘Или — или’ ставитъ особенно высоко. Въ ‘Новобрачныхъ’ любовь изображается обязанностью жены по отношенію къ мужу, выставляется какъ высшая задача, какъ нчто непреложное. Это — не дико и свободно-растущее растеніе, это — растеніе, выведенное въ теплиц долга, подъ заботливымъ уходомъ Акселя, искусственно взращенное ревностью, тревогой, опасеніемъ лишиться счастія, которыми Матильда нагрваетъ эту теплицу. Въ одной французской народной псенк поется:
‘Ахъ, если бы любовь могла пустить корни, я посадила бы ее въ мой садикъ, я посяла бы ее по всмъ четыремъ угламъ его, а затмъ я стала бы раздавать тмъ влюбленнымъ, которые не пользуются взаимностью’.
Эти слова приходили мн на умъ каждый разъ, когда я читалъ ‘Новобрачныхъ’ или смотрлъ на исполненіе ихъ на сцен. Впрочемъ, тутъ виновата, быть можетъ, и моя односторонность: по моему, Амуръ долженъ быть здоровое и крпкое существо, а не блдненькимъ, хиленькимъ мальчикомъ, вскормленнымъ на рожк. Но публика, очевидно, не раздляетъ этихъ моихъ воззрній, такъ какъ рдкая комедія имла такой успхъ и на сцен, и въ вид отдльнаго изданія, какъ именно ‘Новобрачные’ Бьёрнсона.
Одинъ предпріимчивый датскій книгопродавецъ издалъ въ шестидесятыхъ годахъ календарь, д^я котораго онъ выпрашивалъ у извстнйшихъ датскихъ поэтовъ небольшія стихотворенія, при этомъ онъ предлагалъ каждому изъ нихъ выбрать себ любой мсяцъ. Когда онъ обратился къ Бьёрнсону, тотъ написалъ:
‘Избираю себ мсяцъ апрль, въ которомъ старое рушится, а новое пускаетъ корни. Избираю я себ мсяцъ апрль, въ которомъ свирпствуютъ бури, отъ которыхъ все потрясается, а затмъ опять вся природа улыбается и блеститъ. Въ этомъ мсяц зарождается новая жизнь и онъ готовитъ насъ къ лту’.
Эти слова могутъ служить отличной характеристикой его собственной дятельности въ этотъ періодъ его жизни. Хорошенькая повсть его ‘Рыбачка’ (1868), представляющая собою мене идеалистическое изображеніе крестьянской жизни, чмъ позднйшіе его разсказы, является лучшимъ образчикомъ позднйшей его манеры изображенія, содержитъ въ себ, въ вставленномъ въ нее стихотвореніи ‘Молодой Викингъ’, врную картину его ранней борьбы и быстро достигнутаго имъ совершенства. Хотя число лирическихъ стихотвореній, написанныхъ Бьёрнсономъ, и незначительно, хотя онъ не можетъ считаться хорошимъ версификаторомъ, однако все же въ области лирики онъ оставилъ по себ замтный слдъ. Его народныя псни отличаются непосредственностью чувства. Немногочисленныя его изображенія старо-норвежской жизни носятъ на себ именно тотъ старо-норвежскій отпечатокъ, котораго никогда не могли добиться ни Эленшлегеръ, ни Тегнёръ. Укажемъ, напримръ, въ драм ‘Гульда’ на небольшое, написанное въ народномъ дух, стихотвореніе — пснь Гуннара, о которой Лобеданцъ весьма врно замтилъ: ‘Въ норвежское лто, не знающее соловьевъ, сурово засматриваетъ зима въ псн Нольса Финна,— своего рода баллад, которую можно поставить рядомъ съ Гётевскимъ ‘Лснымъ Царемъ’. Это безъискусственный разсказъ о мальчик, потерявшемъ въ снгу свои башмаки и погружающемся въ глубокій снгъ, въ который влекутъ его невидимыя руки снжныхъ духовъ. Но это простое приключеніе изображено съ такою силою и глубиною фантазіи, что оно становится незабвеннымъ, особенно сильное впечатлніе производятъ заключительныя строки, въ которыхъ говорится объ оставшихся на снгу однихъ только башмакахъ. Вотъ эти строки:
‘Скала насмшливо смется, снгъ залпляетъ лицо Нильса. Но онъ сжимаетъ кулакъ и говоритъ: ‘Я еще не сдаюсь’. ‘Скоро сдашься’,— раздается голосъ изъ глубины. И снжная пасть все шире и шире разверзается, и Нильсъ Финнъ подумалъ: ‘Вотъ она, моя могила’. И изъ глубины раздается голосъ: ‘Ну что, готово?’ На снжномъ мор виднются только два башмака, сколько ни смотри кругомъ, ничего больше не увидишь. ‘Гд же Нильсъ?’ — раздался голосъ снизу.
Достаточно ближе ознакомиться съ немногими строками патріотическихъ стихотвореній Бьёрнсона, для того чтобы понять, почему они сдлались народными пснями. Укажу для примра на четыре строчки Бьёрнсоновскаго національнаго гимна, совершенно вытснившаго старинный національный гимн норвежцевъ:
‘Да, мы любимъ эти поля и луга, въ томъ вид, въ какомъ они вышли изъ пучины моря, и разсянныя по нимъ убогія хижины’.
Трудно передать врне, точне и въ боле сжатой форм впечатлніе, производимое норвежскимъ берегомъ на сына этой страны, приближающагося къ нему со стороны моря.
Изъ боле краткихъ произведеній Бьёрнсона особенно выдается его монологъ ‘Бергліотъ’. Это плачъ жены одного вождя надъ лежащими передъ нею трупами ея мужа и сына, убитыхъ измнническимъ образомъ. Изъ новйшихъ произведеній, почерпнутыхъ изъ древне-скандинавской жизни, я не знаю ни одного, которое произвело бы на меня боле сильное впечатлніе, чмъ повторяющіяся въ вид припва слова Бергліотъ, обращенныя къ возниц повозки, на которую она велла положить дорогіе ей трупы:
‘Позжай потише, такъ всегда любилъ здить Эйнаръ,— и мы все же еще достаточно рано прідемъ домой’.
Въ первой строк съ замчательной простотою изображено спокойное и гордое достоинство убитаго вождя, а во второй, въ немногихъ словахъ, глубокая горечь полнаго одиночества.
Бьёрнсонъ сравнительно рано достигъ высокаго положенія, занимаемаго имъ въ литератур. Ему было съ небольшимъ тридцать лтъ, когда онъ уже написалъ самыя лучшія произведенія перваго періода своей дятельности и когда на нихъ уже начали смотрть, какъ на замкнутое цлое. Его выдающееся дарованіе обратило на себя всеобщее вниманіе, но многихъ огорчало то, что оно какъ будто не шло дале, а оставалось на одномъ и томъ же мст. Творческая сила довольно долгое время стояла все на одной и той же точк, но міровоззрніе поэта не расширялось, оставалось ограниченнымъ и дтскимъ. Иногда Бьёрнсонъ доходилъ даже до тривіальности. Къ тому же на нихъ слишкомъ замтно сказывалось вліяніе Грундтвига. Заслуга этого замчательнаго человка (1783—1872) заключается въ томъ, что онъ являлся будильникомъ скандинавскаго крестьянства, что онъ путемъ созданія многочисленныхъ сельскихъ школъ далъ сильный толчокъ народному образованію въ скандинавскихъ земляхъ. Но для народнаго вожака было недостаточно того образованія, которое давали эти школы, и поэтому едва-ли не ошибкой со стороны Бьёрнсона было то, что онъ нкоторое время пытался уйти впередъ въ своей поэтической карьер, надвъ на себя неуклюжія лыжи Грундтвиговской школы. Онъ какъ-то боязливо держался вдали отъ современной жизни, или, врне, если ему и приходилось касаться современныхъ идей, то длалось это непроизвольно, и притомъ он являлись у него облеченными въ старо-скандинавскіе или въ средневковые шотландскіе театральные костюмы. Такъ напр. въ его ‘Зломъ Сигурд’ Гельга и Фракаркъ въ 1127 году обсуждаютъ вопросъ о безсмертіи единичной личности и цлаго рода въ такихъ выраженіяхъ, которыя слишкомъ сильно напоминаютъ 1862 годъ, и т самые вожди, которые вдаются чуть не въ современныя политическія разсужденія, которые употребляютъ такія выраженія, какъ напр. ‘призваніе’, ‘основный законъ’, ‘построить порядокъ на незаконной основ’, и т. д., побуждаемые чувствомъ мести, велятъ колесовать плннаго Сигурда, т. е. они совершаютъ по истин варварское дяніе. Человкъ, выражающійся такъ изысканно, не станетъ колесовать своего врага, онъ предпочтетъ оклеветать его.
Къ этому недостатку, несоотвтствію языка и чувствъ обстановк и эпох, присоединялась еще несчастная мысль автора такъ группировать и комбинировать свои главныя драматическія фигуры, чтобы подъ конецъ драмы на нихъ можно было накинуть мантію ортодоксальности. Такъ, напр., драматургъ къ фигур Нокса не относится съ того же ироніей, съ какою онъ относился къ прочимъ выводимымъ имъ личностямъ, здсь назначеніе Нокса какъ бы заключается именно въ томъ, чтобы выступить впередъ съ патетическими словами, вложенными въ уста его авторомъ, и какъ бы принять на себя политическое наслдство Маріи Стюартъ. Какъ упорная борьба въ ‘Сигурд’, такъ и страстность чувствъ въ ‘Маріи Стюартъ’ завершаются какимъ-то псалмопніемъ: въ обихъ драмахъ дйствіе ведено такъ, что тамъ оно приводитъ къ псн крестоносца благочестиваго датскаго пвца Ингемана, здсь — къ туманно-мистическому псалму пуританъ. Можно было бы подумать, что когда-то столь богатая поэтическая жила готова была изсякнуть. Позднйшія повсти (‘желзная дорога и кладбище’, ‘Загадка жизни’) не выдерживали никакого сравненія съ прежними, равнымъ образомъ и драма ‘Сигурдъ гробокопатель’, несмотря на нкоторыя красивыя частности, не выдерживала сравненія съ боле ранними драмами поэта изъ норвежской жизни, наконецъ, и послднія псни эпоса ‘Арильотъ Геллонъ’, написанныя нсколько лтъ спустя посл первыхъ, значительно уступаютъ по сил вдохновенія первымъ. Повидимому, въ ум Бьёрнсона зарождались новыя идеи. Невольно приходилось спрашивать себя, не случится-ли съ этимъ поэтомъ того же, что случилось съ столькими датскими поэтами, замолкнувшими въ сравнительно еще не старые годы просто потому, что они лишены были способности идти въ уровень съ идеями вка. Бьёрнсонъ, очевидно, израсходовалъ свой первоначальный умственный капиталъ, и приходилось задавать себ вопросъ, неужели онъ неспособенъ, какъ и т поэты, составить себ новый?
Мн очень памятны т годы. Тогдашней скандинавской молодежи становилось какъ-то совстно при сравненіи тогдашняго литературнаго положенія Европы съ скандинавскимъ, она какъ будто чувствовала себя исключенной изъ культурной жизни Европы. Въ Даніи боле старое поколніе, въ негодованіи своемъ противъ всего германскаго изъ-за политическихъ причинъ, прервало всякую умственную связь съ Германіей, и тмъ, такъ сказать, закупорило каналъ, по которому до сихъ поръ проникали въ Данію европейскія идеи, въ тоже самое время французской культуры избгали какъ суетной, съ англійскимъ языкомъ были знакомы лишь очень немногіе, такъ какъ языкъ этотъ не преподавался въ школахъ Въ Даніи стали смотрть на Норвегію, какъ на страну литературнаго обновленія, въ Норвегіи обращали взоры на Данію, какъ на страну, обладавшую боле старой культурой, причемъ упускалось изъ виду то, что культура эта, такъ сказать, топчется на одномъ мст. И между тмъ какъ умственная жизнь увядала, какъ растеніе, замкнутое въ душное пространство, образованные классы обихъ странъ мнили себя солью Европы. Они и не подозрвали того, что другіе народы, которыхъ скандинавы мечтали обновить своимъ идеализмомъ и своей врой, очень далеко ушли впередъ въ смысл общаго, и въ особенности литературнаго образованія. Въ шестидесятыхъ годахъ въ буржуазныхъ кружкахъ Даніи и Нор вегіи отзывались о Давид Штраус и Фейербах такъ же, какъ о нихъ отзывались въ сороковыхъ годахъ въ кружкахъ нмецкихъ филистеровъ: Стюарта Милля, Дарвина, Герберта Спенсера едва знали по имени и не имли ни малйшаго понятія о томъ, какъ далеко шагнула англійская поэзія отъ Шелли до Свинбёрна. Новйшей французской литератур высказывалось осужденіе, при чемъ совершенно упускался изъ виду тотъ фактъ, что французскій романъ и французская драма давно уже отказались отъ истори ческихъ и сказочныхъ сюжетовъ и стали пользоваться сюжетами современными, единственными, которые поэтъ можетъ наблюдать собственными своими глазами. Здсь даже не ршались хоть немного приподнять занавсъ, скрывавшій отъ взоровъ современный міръ.
Однако, около 1871 или 1872 года, въ Даніи началось новое литературное движеніе, результатомъ котораго явилось возникновеніе, въ теченіе послдняго десятилтія, новой поэтической и критической школы. Вновь пробудившаяся въ Даніи умственная жизнь не преминула распространиться и на Норвегію, и вскор поэтическая дятельность Бьёрнсона доказала, что — пользуясь его собственнымъ выраженіемъ — на сороковомъ году внутри его открылись новые и обильные источники. Вдругъ обнаружилось, что его производительность получила новый полетъ и новый размахъ: передъ его умственными очами раскрылся цлый новый міръ, онъ вдругъ получилъ, какъ онъ самъ выразился въ одномъ письм, уши, ко торыя слышатъ, и очи, которыя видятъ. Современныя идеи, которыхъ онъ до сихъ поръ чуждался, вдругъ оплодотворили его воспріимчивый умъ. Онъ въ т годы сталъ очень много читать: книги, писанныя на всевозможныхъ языкахъ и самаго многоразличнаго содержанія, — естественно-историческія, критическія, философскія, историческія, романы, иностранные журналы и газеты. Глубокое впечатлніе произвели на него спокойное величіе и возвышенный либерализмъ Стюарта Милля, смлая гипотеза Дарвина расширила его умственный кругозоръ, филологическая критика Штейнталя и Макса Мюллера заставила его взглянуть иными глазами на происхожденіе религій, литературная критика Тэна навела его на совершенно новые для него литературные взгляды. Молодая датская школа, по собственному его сознанію, не мало способствовала къ тому, чтобы оторвать его отъ стараго, для него стали понятны и значеніе восемнадцатаго столтія, и задачи девятнадцатаго. Въ одномъ частномъ письм онъ слдующимъ образомъ отозвался объ обстоятельствахъ, вліявшихъ на складъ его ума въ молодости, и о тхъ, которыя вызвали въ немъ умственный переворотъ:
‘При тхъ (первоначальныхъ) данныхъ, я долженъ былъ сдлаться добычей Грундтвига. Но ничто въ мір не способно подкупить меня, хотя я и достаточно склоненъ къ заблужденіямъ. Поэтому я и отсталъ отъ тхъ кружковъ въ тотъ самый день, когда я прозрлъ. Пускай мой злйшій врагъ держитъ въ рукахъ истину,— я буду продолжать упорствовать, но разъ мн удастся увидть истину, хотя-бы и случайно,— я тотчасъ-же почувствую неудержимое влеченіе къ ней. А теперь скажите мн: неужели не легко понять такую натуру? Мн кажется, что въ особенности норвежцамъ слдовало-бы понять ее,— а я норвежецъ. Но мало того — я человкъ, и въ послднее время меня такъ и подмываетъ подписываться: ‘человкъ’, ибо мн постоянно приходится снова и снова объяснять себя людямъ, и мн кажется, какъ будто это слово въ настоящее время вызываетъ именно у насъ новыя представленія’.
Первый, боле значительный трудъ, съ которымъ Бьёрнсонъ появился передъ публикой посл молчанія, длившагося нсколько лтъ, была комедія, имвшая громадный успхъ и въ Германіи, и озаглавленная: ‘Банкротство’. Онъ этой комедіей сразу сдлалъ скачекъ изъ средневковой жизни въ современность. Та самая рука, которая еще сравнительно недавно размахивала боевымъ мечомъ Сигурда, не побрезгала пересчитывать денежки Тьельда и подводить итоги его долгамъ. Бьёрнсонъ былъ первый изъ скандинавскихъ поэтовъ, который сталъ всматриваться въ трагикомедію обыденной жизни, и поэтому успхъ его оказался тмъ боле блестящимъ. Одновременно съ ‘Банкротствомъ’, онъ издалъ комедію свою ‘Редакторъ’, дкую сатиру на порядки, существовавшіе въ норвежской печати. И затмъ стали появляться, съ самыми незначительными промежутками, большое драматическое стихотвореніе ‘Король’, повсть ‘Магигильдъ’, драмы: ‘Новая Система’ и ‘Леонарда’, новыя стихотворенія, публичныя лекціи, и т. д., ко всему этому въ 1881 году присоединены были еще новая комедія и новая книга для народнаго чтенія, написаннаявъ либеральномъ дух.
Консервативные кружки Норвегіи пытались умалить значеніе его литературной и поэтической дятельности въ этомъ новомъ фазис тмъ, что его поэзію называли тенденціозной: это словечко является пугаломъ, при помощи котораго такъ долго пытались преградить доступъ въ датско-норвежскую поэзію всмъ новйшимъ идеямъ. При этомъ исходятъ изъ того наивнаго предположенія, будто прежнія, расхваливаемыя поэтическія произведенія чужды всякой тенденціи, и это только потому, что они противоположны новйшимъ тенденціямъ, объясняется это очень просто тмъ, что извстные люди успли вполн свыкнуться съ этими старыми тенденціями, подобно тому, какъ человкъ свыкается съ воздухомъ комнаты, изъ которой онъ никогда не выходитъ. Такъ, наприм.. обращеніе на путь истины язычниковъ-викинговъ, встрчающееся сплошь да рядомъ въ скандинавской литератур настоящаго столтія, не считалось тенденціознымъ просто потому, что эта тенденція нравилась. Значитъ, теперь борятся не противъ самой тенденціозности, а противъ ‘новой тенденціи’, т. е. противъ духа и идей девятнадцатаго вка. А между тмъ, идеи эти являются для поэзіи тмъ-же, чмъ кровообращеніе является для человческаго тла. Въ интересахъ самой поэзіи слдуетъ требовать того, чтобы вены являлись лишь синеватыми подкожными жилками, а не надувались и не чернли, что во всякомъ случа является признакомъ нездоровья. У Бьёрнсона тенденція въ такой форм выступаетъ крайне нердко, какъ напр. въ скоропостижной смерти молодого сотрудника въ комедіи ‘Редакторъ’, придуманной, очевидно, лишь для того, чтобы наложить Каинову печать на лицо главнаго редактора, или напр. въ драм ‘Король’, гд видніе внезапно пугаетъ и убиваетъ дочь политическаго мученика въ ту самую минуту, когда она идетъ съ молодымъ королемъ подъ внецъ. Но помимо этихъ неудачныхъ частностей, нельзя не видть въ результатахъ этого періода творчества Бьёрнсона, его, такъ сказать, второй молодости, новой и своеобразной, поэтической жилки. Прежде всего, произведенія эти отличаются пламенной любовью къ истин, въ то-же время въ нихъ сказывается мужественно-твердый характеръ. Какое обиліе новыхъ мыслей относительно государства и общества, брака и семейства! Какой энергическій призывъ къ правдивости по отношенію къ себ и къ другимъ. Наконецъ, какая гуманность, какая терпимость къ противоположнымъ направленіямъ! Какое уваженіе къ личности,— напр. къ епископу въ ‘Леонард’, къ королю въ драм подъ тмъ-же заглавіемъ,— причемъ вс нападенія направлены не противъ лицъ, а лишь противъ учрежденій.
Теперь противники новаго направленія въ литературной дятельности Бьёрнсона утверждаютъ, что пока онъ держался въ сторон отъ жгучихъ вопросовъ и живыхъ идей, онъ являлся замчательнымъ, великимъ поэтомъ, но съ тхъ поръ, какъ онъ занялся новйшими задачами и теченіями, онъ въ художественномъ отношеніи сдлалъ значительный шагъ назадъ. Подобныя сужденія высказывались, впрочемъ, повсемстно въ Европ, какъ только какой-нибудь поэтъ, стяжавшій въ молодыхъ годахъ своими нейтральными произведеніями благоволеніе публики, выражалъ наклонность изучать и идти впередъ. Во всей Европ найдутся читатели, которые готовы будутъ поставить юношеское произведеніе Байрона ‘Чайльдъ-Гарольдъ’ выше могучей, реальной поэзіи ‘Донъ-Жуана’. Въ Россіи, какъ и въ другихъ странахъ, найдется не мало людей, которые предпочитаютъ первые небольшіе разсказы Тургенева, его ‘Записки Охотника’, позднйшимъ большимъ романамъ его ‘Отцы и Дти’ или ‘Новь’. Въ Германіи многіе огорчались тмъ, что Гейзе на нкоторое время отказался отъ писанія любовныхъ романовъ, для того, чтобы создать своихъ ‘Дтей Вка’. Совершенно врно, что произведенія второго періода творческой дятельности Бьёрнсона не отличаются той гармоніей, и, такъ сказать, прозрачностью формы, какъ произведенія перваго періода, но изъ этого еще не слдуетъ, чтобы было разумно и справедливо на основаніи этого говорить о регресс его таланта. Не всегда легко бываетъ подыскать подходящую рамку для новыхъ идей, которыя часто не могутъ вмститься въ старыя рамки, сильныя чувства и смлыя мысли сплошь да рядомъ не могутъ быть выражены въ столь-же изящной форм, какъ бдная идеями идиллія.
И тмъ не мене въ послдніе годы Бьёрнсону удалось написать многое, совершенное даже и въ техническомъ отношеніи. Его ‘Банкротство’ принадлежитъ къ числу самыхъ совершенныхъ по форм произведеній, какія только можно найти въ литературахъ всхъ странъ, а діалогъ въ ‘Редактор’, въ особенности въ первыхъ актахъ этой комедіи, во всхъ отношеніяхъ, замчателенъ. Об эти драмы, съ которыми Бьёрнсонъ впервые выступилъ на тотъ путь, который незадолго передъ тмъ проложилъ Генрихъ Ибсенъ своей комедіей ‘Союзъ Молодости’, нкоторымъ образомъ примыкаютъ къ этой прекрасно построенной и замчательно-остроумной пьес. Собственно говоря, въ ‘Союз Молодости’ какъ бы слиты вмст и ‘Банкротство’, и ‘Редакторъ’: жертвою банкротства сдлался легкомысленный Эрикъ Батсбергъ, а эскизъ редактора мы можемъ найти въ отношеніяхъ Штейнгофа къ газет Аслаксена и въ стать противъ каммергера, которую сначала предполагается напечатать, но которая, какъ затмъ оказывается, не можетъ быть напечатана. Въ публик обыкновенно смотрли на ‘Союзъ Молодости’ и на ‘Редактора’, какъ на дв противоположности, т. е. какъ на вещи, внушенныя двумя взаимно исключающими другъ друга политическими направленіями, и это только потому, что въ первой изъ этихъ пьесъ осмивается представитель прогрессивной партіи, а въ послдней — еще боле дерзкій и лживый представитель партіи консервативной. Но если взглянуть на об эти пьесы съ исключительно поэтической точки зрнія, то окажется, что он стоятъ очень близко другъ къ другу. Редакторъ Бьёрнсона — это тотъ же состарившійся Штейнгофъ (съ годами онъ сдлался крайнимъ консерваторомъ), такой Штейнгофъ, у котораго окостенли боле мягкіе и гибкіе элементы, подъ вліяніемъ разочарованій, неудачъ и припадковъ глубокой ненависти къ себ самому и къ другимъ, и въ которомъ за всмъ тмъ осталась только грубая безцеремонность.
Быть можетъ, справедливе всего будетъ смотрть на ‘Редактора’ Бьёрнсона, какъ на аллегорію. Старшій братъ, Гальфданъ. не выдержавшій политической и литературной борьбы,— это тотъ же Вергеландъ, который посл бурной жизни, проведенной въ борьб за свободу, изнемогалъ отъ волненій, вызванныхъ собственными его нападеніями и преслдованіями противниковъ, провелъ многіе годы на одр болзни, это фигура еще боле крупная и поэтическая незадолго до смерти, чмъ во время продолжительной жизненной борьбы. Въ младшемъ брат Гаральд, выступающемъ преемникомъ Гальфдана, Бьёрнсонъ, какъ мн кажется, желалъ олицетворить свои собственныя политическія стремленія, со всми тми недоразумніями, которыя вызывало стремленіе къ осуществленію ихъ, и со всми тми противниками, на которыхъ ему приходилось натыкаться. Старшій же братъ, Гаконъ, сдлавшійся крестьяниномъ, и жена его, которая хотя и не появляется въ пьес, но все же играетъ въ ней нкоторую роль, изображаютъ собою норвежскій народъ. Главное же достоинство этой пьесы заключается въ томъ, что, при всей обширности кругозора, она отличается такою тонкостью въ индивидуализированіи характеровъ, которой Бьёрнсону не удалось достигнуть ни въ одномъ изъ другихъ своихъ произведеній.
‘Леонарда’, не отличающаяся особенными достоинствами, какъ драма, принадлежитъ, однако, къ числу самыхъ поэтическихъ произведеній Бьёрнсона. За предлами скандинавскихъ странъ, конечно, нсколько трудно оцнить по достоинству подобное произведеніе, быть можетъ, покажется даже нсколько непонятнымъ сильное впечатлніе, произведенное имъ на умы. При представленіи этой пьесы на театр въ Христіаніи она произвела настоящій фуроръ именно потому, что она какъ нельзя боле подходила къ тогдашнимъ обстоятельствамъ въ Норвегіи. Основною идеей пьесы является идея о нравственной и религіозной терпимости, которой въ прежніе годы совершенно чуждъ былъ самъ поэтъ. Въ ‘Леонард’ онъ съ замчательнымъ искусствомъ вывелъ цлый рядъ поколній изъ норвежскаго общества, указалъ на недостатки и на добродтели каждаго изъ этихъ поколній, и наконецъ заставилъ прабабушку, — являющуюся представительницей культуры восемнадцатаго столтія, находившуюся не въ фавор во все продолжительное время господства реакціи въ Норвегіи,— произнести заключительное слово пьесы. (Эта старушка какъ будто списана съ прабабушки въ пьес Жоржъ Занда: ‘L’Autre’). Вотъ ея заключительная реплика:
‘Мн кажется, какъ будто возвратилось мое время, богатое возвышенными душами и глубокими чувствами’.
Но съ ‘Леонардой’ возвратилось не только время глубокихъ чувствъ, но и время смлыхъ мыслей, хотя поэтъ, какъ мы упоминали уже выше, относится къ противникамъ своихъ міровоззрній съ замчательной мягкостью и деликатностью и оспариваетъ ихъ мннія съ такою гуманностью, стоящею выше всякой борьбы партій, которая составляетъ, быть можетъ, самую характеристическую особенность его.
Генрихъ Ибсенъ — это судья, строгій какъ судья Израиля, Бьёрнсонъ — это пророкъ, предвозвстникъ лучшаго времени. Въ глубин души Ибсена кроется могучій революціонный элементъ: въ своей ‘Комедіи Любви’ и ‘Нор’ онъ относится пессимистически къ браку, въ ‘Бранд’ — онъ затрогиваетъ вопросъ о государственной церкви, въ ‘Опорахъ Общества’ онъ бичуетъ буржуазію. Все, на что онъ ни обрушится, подвергается ударамъ его безпощадной критики. Бьёрнсонъ. напротивъ, дйствуетъ въ примирительномъ дух, онъ борется безъ ожесточенія. Его произведенія точно освщены весеннимъ солнцемъ, между тмъ какъ на произведеніяхъ Ибсена какъ-бы лежитъ густая тнь. Ибсенъ любитъ только идею, логическую и психологическую послдовательность, которая заставляетъ Бранда отвернуться отъ церкви, Нору — отъ брака. Этой ибсеновской любви къ иде соотвтствуетъ у Бьёрнсона любовь къ человку.
Политическая дятельность Бьёрнсона началась еще въ молодыхъ годахъ, и во всю свою жизнь онъ велъ ее все въ одномъ и томъ же направленіи. Онъ неустанно боролся за то, чтобы обезпечить независимость Норвегіи, при существованіи политической связи (впрочемъ, почти только династической) съ боле обширной и боле населенной Швеціей. Какъ извстно, Норвегія въ теченіе четырехъ столтій составляла провинцію Даніи, и притомъ провинцію притсняемую, пока наконецъ она не была соединена въ 1814 году съ Швеціей (впрочемъ, почти только личной уніей) и не получила либеральной, почти республиканской конституціи. Съ тхъ поръ династія Бернадоттовъ неоднократно длала попытки ограничить самостоятельность рдко-населенной, скалистой страны и умалить права, предоставленныя ей конституціей. Прежде всего она стремилась къ тому, чтобы слить эту страну съ Швеціей, и въ извстномъ отношеніи это удалось ей, такъ какъ во всей Европ, и даже въ Германіи, на Норвегію смотрятъ, какъ на провинцію Швеціи, какъ на своего рода ‘мятежную Ирландію’. Уже въ качеств редактора газеты ‘Bergensposten’ Бьёрнсонъ боролся въ 1858 году противъ поползновеній Швеціи къ сліянію съ нею Норвегіи, онъ не мало содйствовалъ тому, что представители Бергена, подавшіе голоса въ пользу боле тснаго таможеннаго сліянія Швеціи съ Норвегіей, были забаллотированы при послдующихъ выборахъ въ стортингъ. Въ 1859 году, въ качеств редактора газеты ‘Aftonbladet’, въ Христіаніи, онъ не безъ успха отстаивалъ право Норвегіи не допускать къ себ королевскаго намстника изъ шведовъ. Въ 1866—1867 гг. онъ, въ качеств редактора газеты ‘Norsk Folkeblad’, явился однимъ изъ самыхъ ршительныхъ противниковъ такъ называемаго ‘объединительнаго предложенія’, т. е. правительственнаго предложенія, имвшаго въ виду установленіе боле тснаго союза между обоими государствами, связанными лишь династической уніей. Посл того какъ между королемъ Оскаромъ II и норвежскимъ стортингомъ возникъ (до сихъ поръ — 1881 г.— еще не разршенный окончательно) споръ относительно королевскаго права ‘veto’, Бьёрнсонъ сдлался однимъ изъ выдающихся политическихъ вожаковъ Норвегіи. Посл посщенія имъ въ 1880 году Сверной Америки онъ выказалъ себя самымъ лучшимъ народнымъ ораторомъ Скандинавіи: манера его говорить въ высшей степени увлекательна и въ то же время спокойна. Какъ только распространялась всть, что онъ будетъ присутствовать въ такомъ-то народномъ собраніи, стекались тысячи крестьянъ, для того чтобы послушать его. Посл президента норвежскаго стортинга. Іогана Свердрупа, ни одинъ человкъ въ Норвегіи не пользуется такимъ вліяніемъ, какъ ораторъ.
Об страны. Норвегія и Данія, которыя въ теченіе многихъ столтій составляли одно политическое цлое, и которыя и понын еще тсно связаны общностью языка и литературы,— и даже связаны почти еще тсне съ тхъ поръ, какъ он разъединены политически,— во всхъ политическихъ и культурныхъ вопросахъ задаются вообще однми и тми же задачами и преслдуютъ одн и т-же цли. Ту же борьбу за свободу и за просвщеніе въ современномъ дух, которую ведутъ въ Норвегіи Бьёрнсонъ и его единомышленники, въ Даніи ведетъ съ неменьшимъ упорствомъ молодая школа. Норвежцы и датчане усердно трудятся надъ воздлываніемъ общей литературной и филологической нивы. Мн кажется, что въ этомъ отношеніи случится то, что изобразилъ Бьёрнсонъ въ своей небольшой сказк ‘Арне’ (открывающей собою циклъ сказокъ изъ крестьянскаго быта), гд можжевельникъ, дубъ, сосна, береза и верескъ ршаются одть собою голую скалу, лежащую передъ ними. Но эти попытки долгое время остаются безплодными: очевидно, скала не желаетъ быть одтою, какъ только деревья или кусты немного повытянулись, откуда ни возьмись — ручеекъ, который вскор превращается въ потокъ и все уноситъ съ собою. Но они не отчаяваются, и все снова и снова принимаются за свою попытку. И вотъ, наконецъ, наступаетъ день, когда вереску удалось заглянуть однимъ глазкомъ по ту сторону отвсистаго утеса. ‘Ой, ой, ой’!— воскликнулъ верескъ, и тотчасъ же куда-то исчезъ. ‘Что такое тамъ увидлъ верескъ?’ — промолвилъ можжевельникъ, взобрался наверхъ и заглянулъ по ту сторону утеса. ‘Ой, ой, ой!’ — воскликнулъ и онъ и исчезъ. Когда наконецъ сосна и береза, въ свою очередь, вскарабкались наверхъ и высунули свои головы изъ-за утеса, они воскликнули: — ‘О-о, да тамъ въ равнин стоитъ цлый лсъ, состоящій изъ сосенъ, и изъ березъ, и изъ можжевельника, и изъ вереска, и поджидаетъ насъ’. Такимъ образомъ, на вершин утеса они встртились съ усиліями, сдланными съ противоположной стороны, для того чтобъ одть утесъ.
‘Да, такъ всегда бываетъ, когда стремишься впередъ’,— произнесъ можжевельникъ.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
