ОХОТНИЧЬИ РАЗСКАЗЫ
Ф. А. АРСЕНЬЕВА.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Н. Тиблена и комп.
1864.
ВЪ ЗЫРЯНСКОМЪ КРА.
ВЪ ЗЫРЯНСКОМЪ КРА.
БЛЫЙ БОРЪ.
БЛЫЙ БОРЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Белый бор, Арсеньев Флегонт Арсеньевич, Год: 1864
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Еще въ дтств наслушавшись разсказовъ бывалыхъ людей, мечталъ я о громадныхъ лсахъ Сверной Россіи, о тхъ мстностяхъ, въ которыхъ на простор водится рябчикъ и глухарь, плодится въ лсной чащ россомаха и невозмутимо спокойно живетъ медвдь. Пустынныя моховыя болота, непроходимыя дебри, изрзанныя тропами оленей, пространныя озера съ трясинами и пловучими островами, и цлая путаница ркъ, пристанище лебедей, гусей, и разнаго рода утокъ, много разъ изъ давняго времени занимали мое воображеніе. Горячо хотлось мн извдать самому вс эти сказочныя мста дальняго свера, полюбоваться на стрльбу Зырянъ, прославленныхъ стрлковъ изъ винтовокъ, и побродить вмст съ ними по тамошнимъ темнымъ лснымъ пустынямъ. Желанія мои ощуществились: съ береговъ Шексны я перенесенъ былъ волею обстоятельствъ на берега ркъ Вычегды и Сысолы, въ самый центръ баснословныхъ зырянскихъ охотъ, въ среду промышленнаго населенія нашего отечества. Знакомый читателямъ Абрамъ былъ также со мною.
Вскор по переселеніи моемъ въ Зырянскій край (это было въ 1858 году) Абрамъ усплъ ознакомиться со всми ближайшими промышленниками охотниками. Ходилъ съ ними лсовать, длалъ попытки на преслдованіе оленей, и, вообще, пустясь во вс тяжкія по предмету охоты, узналъ довольно подробно окрестные лса.
Но не такъ занимала насъ зимняя охота, на лыжахъ, трудная и изнурительная для новичковъ, потому что приводилось преодолвать не свычныя препятствія, начиная съ огромныхъ пространствъ, до ночлеговъ въ дымныхъ зырянскихъ зимовкахъ, среди густыхъ лсовъ, часто во время сильныхъ снжныхъ урагановъ. Мы съ нетерпніемъ ожидали весны. Воображеніе наше, разогртое мстными разсказами, рисовало цлый рядъ добычливыхъ полей въ вешнюю, лтнюю, и осеннюю пору и самую разнообразную охоту, на здшнихъ истинно прекрасныхъ мстахъ.
Какъ мы охотились въ Зырянскомъ кра, какъ оправдались наши ожиданія, въ чемъ именно состоятъ особенности въ жизни пернатыхъ и пушныхъ здшнихъ мстъ, какова охота и промыслы Зырянъ — увидятъ читатели изъ слдующихъ разсказовъ.
Апрльскіе дни и ночи теплы и ясны. Рки Сысола и Вычегда очистились отъ льда и, отъ постоянной прибыли воды увеличиваясь и разширяясь, быстро катили свои воды. По нагорному, овражистому берегу Вычегды бурли только что обтаявшія пашни, а противоположная луговая сторона вся захлебнулась весеннимъ разливомъ.
По временамъ тянули вереницами гуси, лебеди, утки, изрдка съ грязныхъ полей слышенъ былъ свистъ кроншнепа и курлыканье журавлей. Чирки по зарямъ сновали туда и сюда, быстро разская воздухъ при своихъ перелетахъ, Фомка-разбойникъ пискомъ пищалъ, ловя маленькую рыбешку, и далеко разносились въ прозрачномъ воздух, по тихой поверхности широкаго разлива, громкіе, однообразные крики чаекъ.
Не усидть дома въ такое время охотнику. Такъ и тащитъ его къ ружью, а отъ ружья къ созерцанію природы, обновленной жизнію прилетныхъ птицъ. Душа такъ и рвется на широкій просторъ, на гладкую, зеркальную поверхность воды, въ которую, опрокинувшись, смотрится обновляющаяся природа. Съ нетерпніемъ ожидалъ я свободнаго времени отъ моихъ занятій, чтобы отправиться по разливу въ легкой лодочк куда нибудь на островъ, въ ночевку.
— На охоту бы, Абрамъ, надо?
— Давно пора, батюшка, вся дичь прилетла.
— Куда же хать-то? Мста здсь все незнакомыя.
— Да подемте въ Озла, мста тамъ привольныя, утки много, тетеревей — съ подъзду найдемъ.
— Ну, тебя съ утками! Мн бы хотлось пострлять тетеревей на току, гд-бы большой былъ слтъ, чтобы было надъ чмъ потшиться.
— Такъ зачмъ же дло стало?— Подемте на Блый Боръ.
— Хорошее мсто?
— Ужъ такое ли мсто,— что и во сн не приснится такого!
— А токъ великъ?
— По насту много тетеревей слеталось. Если Зыряне не передавили петлями — побухаемъ!
— Намъ бы кого нибудь взять для гребли въ распашныя весла.
— Алшку возьмемъ, парень здоровый, къ тому же здшній охотникъ — вс мста знаетъ.
— Ну, такъ Алешку, сходи за нимъ. А лодка готова?
— Совсмъ готова: пробита и просмолена, и весла, и бесдки сдланы,— садись, да позжай.
— Хорошо, непремнно демъ въ ночевку. Приготовь съ собою взять котелокъ, крупы для кашицы, молока, масла, самоваръ, погребецъ, постельники и все прочее, чтобъ было не холодно и удобно ночевать.
Когда было все изготовлено и уложено въ маленькую, легонькую лодочку, явился Алексй, плечистый, молодой Зырянинъ, готовый отъ искренняго сердца на всевозможныя послуги. Сли и похали. Вскор между Алексемъ и Абрамомъ завязался разговоръ.
— Много-ли надавилъ тетеревей-то? спросилъ Абрамъ.
— Нынче мало, почитай что ничего не поймалъ, отвчалъ Алексй.
— Ну, ужъ и заведенье ваше проклятое, нечего сказать — все петлями давятъ: утку въ петлю, куропатку въ петлю, тетерева въ петлю, глухаря въ петлю, рябчика въ петлю, зайца въ петлю, оленя и того въ петлю ловятъ. Хитрющій народецъ, истошники, даромъ что увальнями смотрятъ.
— Зырянину зарядъ дорогъ, а это и дешево и прибыльно.
— Прибыльно! что въ вашей прибыли-то: самому потхи нтъ, а дичи переводъ. Здсь тетеревиныхъ токовъ совсмъ не стало: на слуху-то одинъ, много — два. По зар выйдешь, не услышишь голоса тетеревинаго. У насъ мста не противъ вашихъ: урема, болота, въ подметки не годятся къ вашимъ, а выйди-ко по зар, такъ только стонова-стоитъ, во всхъ сторонахъ токуютъ, а все отъ того, что нтъ заведенья давить петлями.
— Да тетеревъ петель-то меньше боится, нежели ружья, возразилъ Алексй.
— Охъ ты, толстоголовый! Меньше боится!…. Какъ же не меньше. Вотъ, батюшка, разсудите вы наше дло,— обратился Абрамъ ко мн,— наставятъ они на тетеревинномъ току петель не одну тысячу, все въ крючки, въ разныхъ мстахъ, такъ, что гд ни сядь тетеревъ, и попалъ, а какъ попалъ, закричитъ, сердечный, какимъ-то особеннымъ голосомъ и начнетъ биться, да бьется съ часъ времени, такъ что все стадо съ току поднимется: какъ сумасшедшіе полетятъ. Хоть и дураки тетеревь-то, да, вдь, слышатъ и видятъ, что недаровуха случилась съ товарищемъ.
— Тетереву-то все равно умирать-то, что отъ ружья, что отъ петли, снова возразилъ Алексй.
— Вотъ, поди, толкуй съ нимъ! Да вы, головы, то подумайте, кого вы давите на току-то? Токовиковъ вдь, да тетерь давите! Токовикъ на токъ летитъ всхъ раньше, садится безъ всякой опаски, прямо на землю, больше всхъ бгаетъ — первый и попалъ. А какъ на току-то поймаютъ штукъ десять токовиковъ, весь токъ и пошелъ въ разбродъ. Вдь токовики главители: безъ нихъ току не можетъ быть. Опять тетерьки-то, сердечныя, чмъ виноваты. Какъ прилетли на токъ, начали роститься, да бгать — и въ петл, и въ петл. Только тетерь, да токовиковъ и ловятъ. Знамо дло — переводъ дичи: безъ токовика току нтъ, тетер, если и спасется какая отъ петли, не съ кмъ поняться. Наше же дло совсмъ не то: я сдлалъ на току шалашъ, выставилъ чучела, залегъ съ вечера и дожидаюсь утренней зари. Прилетитъ токовикъ, я его не бью. Еще иной, проказитель, на шалашъ усядется, да воркотню подыметъ, а мн и горя мало, хоть въ шалашъ забейся,— не трону. Прилетитъ тетеря — не бью. А вотъ, пожалуетъ приватный, сядетъ на присядъ,— мой! Да я на хорошемъ-то току пятьдесятъ штукъ приватныхъ убью, а тока не поршу. У меня и токовщики цлы, и тетери цлы. И смерть-то отъ ружья минутная: выстрлилъ, свалился тетеревъ, встрепенулся раза три, и капутъ. Остальные даже и не слетятъ. А то, помнишь, при насъ попалъ токовикъ въ петлю, сердце вдь разрывалось глядя на его мученья: захлопоталъ, закеркалъ: и брюхомъ-то кверху повернется и крыльями-то бьетъ, перья летятъ, какъ изъ подушки, съ часъ времени, сердечный, мучился, потомъ захриплъ страшно таково — и подохъ. А остальныя тетеревь, какъ дождь, въ разныя стороны разлетлись. Такъ вотъ ваша навадка-то какова. Строгое бы запрещенье сдлать вамъ — не давить дичи петлями весной.
— Правда, Алексй, ловля петлями ужасный переводъ дичи, вы ее безсовстно губите, сказалъ я.
— О чемъ же я и толкую-то, заговорилъ Абрамъ, переводъ дичи такой, какого хуже и не выдумаешь.
— У насъ ужъ заведенье такое, цромолвилъ Алексй, вс ловятъ петлями отъ стараго до малаго.
— Вотъ, нашелъ чмъ хвастать. Это еще хуже, что вс ловятъ. У васъ, Зырянъ, гд только можно, ужъ безпремнно петля виситъ. Недли дв тому одинъ охотникъ изъ вашихъ позвалъ меня на рчку въ Озла стрлять утокъ. Съ прилету утки, говоритъ, всегда пристаютъ на этой рчк. Со свтомъ пришли мы на мста. Рчка отъ льда очистилась, вижу, по всмъ примтамъ, что первыя утки тутъ должны становать. Но, поврите ли, батюшка,— обратился ко мн Абрамъ,— по всей рчк вплоть висятъ петли, нсколько тысячъ ихъ тутъ, какъ сла утка, такъ и попала, а, вдь, петля не разбираетъ селезень ли, утка ли — все ловитъ. Вотъ оно каково.
— И много налавливаютъ они по этой рчк? спросилъ я.
— Ужь не знаю, много ли,— отвчалъ съ досадою Абрамъ, не вся давленная дичь у нихъ и въ прокъ-то идетъ.
— Какъ не вся идетъ въ прокъ? спросилъ Алексй.
— А такъ: петель-то, хоть бы на току, Зырянинъ наставитъ, тетеревей напопадаетъ, а онъ придетъ черезъ день, бываетъ — черезъ два, и найдетъ въ петляхъ одни кости, перья, да папоротки,— гарга ужь все успла расклевать. На любомъ току, посмотри, сколько костей валяется. Скажешь, этого не бываетъ?
— Бывать-то, бываетъ, да, вдь, и изъ ружей-то иной разъ ранишь, отлетитъ да умретъ, тоже въ пользу не достанется.
— Нтъ, Алешинька, дудки! Я на присад-то хвачу тетерева — у меня какъ клубокъ свалится, перышкомъ не пошевелитъ, не то что улетть.
— Куда ты воротишь? спросилъ я Абрама, который вдругъ круто повернулъ лодку на-право, въ кустъ затопленнаго разливною водою ельника.
— А, вотъ, тетеревъ сидитъ на берез, видите, какъ насупился, близехонько подпуститъ.
— Вотъ, говорилъ, тетеревей-то нтъ? подхватилъ Алексй.
— Это шальной какой-то залетлъ,— возразилъ Абрамъ. Смотри, одинъ-одиншенекъ, отъ зырянской, видно, петли, голубчикъ, спасся, и дружки подл него нтъ. Тише греби. Убери весла. Вотъ такъ. Теперь я одинъ на кормовомъ поду. Изгошайтесь, ужъ не далеко.
Я взялъ на руки ружье и ждалъ, пока лодка подойдетъ къ тетереву на разстояніе выстрла. На высокой кужлевастой берез, почти въ половин дерева, близко къ стволу, сидлъ, скорнувшись, чернышъ, не обращая никакого вниманія на наше приближеніе. Лодка ровно скользила по гладкой поверхности воды. Вотъ, наконецъ, разстояніе уменьшилось до пятидесяти шаговъ, я приложился и выстрлилъ,— тетеревъ повалился. Отъ выстрла, изъ кучи въ двадцати шагахъ плававшаго хвороста, съ крикомъ поднялась пара кряковыхъ утокъ. Въ одинъ мигъ Абрамъ бросилъ кормовое весло, схватилъ ружье и выстрлилъ по селезню,— птица пошла книзу.
— Падетъ, падетъ, падетъ! закричалъ Абрамъ,— все книзу, книзу — палъ! Каково Алша? Это не по зырянски!
— Хорошо! какъ это ты усплъ? спросилъ Алексй.
— Ужъ усплъ. У насъ мигомъ сгорли и косачь, и кряковень,— хвастливо отвчалъ Абрамъ.
Мы подъхали къ добыч, взяли ее и снова направились къ Блому-Бору.
— Вашей зырянской стрльбой тутъ бы ничего не сдлалъ,— началъ Абрамъ,— а вдь стрльба-то ваша хваленая — изъ винтовокъ.
— Наша стрльба не въ примръ лучше. У насъ изъ вашего заряда выйдетъ пять, не то шесть — въ винтовку, выгодно.
— Вс такъ, да зачмъ вы, Зыряне — по блому свту слывете первыми-то стрлками? Вотъ это ты мн скажи.
— За то, что изъ винтовокъ стрляемъ.
— Небось въ головку. Эхъ вы! Хороша стрльба въ головку, нечего сказать: задавятъ въ петлю рябка, ковырнутъ гвоздемъ, обпачкаютъ кровью, да и говорятъ — стрляная, въ головку бита….
— Не вс же это длаютъ: настоящіе охотники лсовать ходятъ съ винтовками на цлые мсяцы, возразилъ Алексй.
— Да все же не въ головку стрляютъ, а бьютъ во что попадетъ, и промахи за частую длаютъ. Стрлять же изъ вашей винтовки никакой нтъ мудрости. При мн въ Бильгорд мастеръ, что длаетъ винтовки, наставлялъ ихъ штукъ десять на цль, только слава, что въ пятно бьютъ. Я пулей изъ любаго ружья этакъ попаду. Сдлаетъ онъ пятно въ ладонь величины, отойдетъ сажень на пятнадцать, винтовку утвердитъ на подставку, да подъ правую мышку подпорку, чтобъ не качнуться ни въ которую сторону, такъ и бьетъ. Хитрое дло! Только слава, что въ пятно…
— Коли не хитрое дло, отъ чего же ты не стрляешь изъ винтовки? съ усмшкою спросилъ Алексй.
— Какъ, не стрляешь! Да я въ т-поры же стрлялъ разъ пять и еще лучше угодилъ въ пятно. Потому-то я и говорю, что никакой нтъ мудрости стрлять изъ винтовки въ пятнадцать саженъ. Да еще мое дло непривычное. А, вдь, вы всю жизнь стрляете изъ винтовокъ,— наторли. Я бы на вашемъ мст безъ всякихъ подставокъ попадалъ въ пятно.
— Не обиждай, Абрамъ! изъ нашихъ многіе съ руки изъ винтовки бьютъ, возразилъ Алексй. Отецъ у меня каждый разъ съ руки въ пятно садилъ.
— Ну, такъ что, что садилъ! Одинъ охотникъ не примръ. И изъ нашихъ есть егеря безъ промаха въ летъ разятъ, да еще какъ: вправо снялся бекасъ — валится, влво снялся бекасъ — валится. Это похитре стрльбы изъ винтовки на пятьдесятъ шаговъ, да никто на это не дивуется. Да и дивоваться — по моему тутъ нечему: кто съ чмъ обращается, тому то и сручно!
Послднія слова Абрамъ произнесъ съ особенною выразительностію, посл чего, обернувъ голову въ правую сторону, молча сталъ смотрть въ густоту осинника, около котораго мы тогда плыли. Широкая масса воды быстро летла по пролого, унося по теченію съ величайшею силою нашъ легонькій челнокъ. Въ этомъ мст перекатъ весенней воды, проносъ. Рчная вода, вышедшая въ весеннюю пору изъ береговъ, сокращаетъ себ путь, направляясь по прямой линіи чрезъ мысы, по природнымъ ложбинамъ. Когда убудетъ вода, обржутся берега ркъ, сбжитъ заливная съ луговъ, то мста, гд былъ перекатъ, обозначатся, и вы увидите глубокіе и длинные лога, иные съ берегами круто приподнятыми, другіе съ отлогими и кочковатыми. Почти въ каждомъ изъ этихъ логовъ держится вода все лто и всю осень. Обрастая высокою и густою травою по краямъ, они представляютъ отлично привольныя мста для утиныхъ выводковъ, для притона летней и для поприща охотника за утками. По берегамъ ихъ мстятся не въ большомъ числ бекасы. Такіе лога называются здсь курьями.
Показался Блый-Боръ. Береговой обрывъ Вычегды или, лучше сказать, отсыпь, въ этомъ мст почти отвсная, какъ снгъ блла издали. Это такого цвта песокъ. Лсъ, растущій по самой береговой окраин, и отсюда распространяющійся далеко къ сверо-воотоку, получилъ названіе Благо-Бора, по цвту грунта, на которомъ растетъ, а можетъ быть и по отсыпи, по этому блому, снговидному берегу Вычегды.
Скоро доплыли мы до Благо-Бора. Сосны, ровныя и прямыя, какъ свчи, высоко возносили свои вершины къ небу. Внизу чисто и гладко, нтъ ни валежнику, ни молодой подросли, только и видны на совершенно горизонтальной плоскости толстые стволы сосенъ, да по земл мягкій коверъ благо моха, смшаннаго съ мелкими вересками и брусничникомъ. Зрніе безпрепятственно разбгается здсь во вс четыре стороны, и далеко, далеко виднъ въ Бломъ-Бору всякій появляющійся предметъ. Весело ходить въ такомъ лсу осенью, съ простою русскою собакою за блками. Рзко разносился бы здсь свистъ и вскрикиванія охотника, ободряющаго ‘катышка’ или ‘шарика’, звонко бы раздавался голосъ собаки, подлаивающей блку или глухаря-тетерева.
Причаливъ лодку и спрятавъ весла, мы навьючили на себя вс припасы и проскою пошли на мсто тока. Въ большомъ, хвойномъ, вчно-зеленющемъ лсу, люблю я смотрть вдоль по прямой, какъ будто пушечнымъ ядромъ прошибенной проск. Вотъ тянется длинный, предлинный корридоръ въ глубину лса, зеленыя стны его вдали все темне и темне, все тсне сжимаются он, и, наконецъ, упершись въ горизонтъ, теряются на немъ. А на верху стелется голубая лента неба, обрзанная зубчатыми вершинами деревъ также ровно и прямо, какъ и проска, только чмъ дальше, тмъ шире она разбгается въ об стороны и потомъ сливается съ общимъ пространствомъ небесъ. Солнце, хотя и склонялось къ закату, однако же такъ и обливало насъ тепломъ и свтомъ. Смолистыя испаренія наполняли воздухъ. Повсюду тихо. Ни малйшаго шелеста не замтно было даже въ вершинахъ деревьевъ, неподвижно стоявшихъ съ опущенными втвями. Пвчій дроздъ, усвшись на сухой сосновый сукъ, тянулъ со скрипомъ и трещаньемъ свою однообразную псню. Гд-то далеко взвизгивала сойка, ей вторилъ сорокопудъ, а сорокопуду подтягивалъ крестовикъ. По временамъ доносился стукъ дятла, усердно трудившагося надъ сухимъ деревомъ. Слышался гд-то далеко голосъ кукушки, безпрестанно смолкающій, и двухколнное глухое бормотаніе дикаго голубя.
Вскор мы дошли до большой, десятинъ въ сто, снокосной нивы, расчищенной на низменномъ мст. Вся она обросла по-подолу мелкимъ кустарникомъ кудреватаго ивняка, густо подернутаго крупнымъ, пуповчатымъ цвтомъ. Лсъ, окаймляющій эту росчисть, совершенно соотвтствовалъ низменности мста: съ лвой стороны тянулся приземистый, сосновый болотнякъ, съ правой косматыя, искривленныя березы мелькали въ опушк близною своихъ стволовъ, а прямо уголъ нивы заглушался непроницаемой крепью ветлы и олешняка. Тощія, паршивыя ели, покрытыя мхомъ, клочками висвшимъ на опущенныхъ сучьяхъ, жигулистыя осинки съ кривыми, растопыренными сучьями, ольхи съ прошлогодними, разщедрившимися сучьями — все носило иной характеръ противъ высокихъ мстъ бора, съ роскошнымъ насажденіемъ громаднйшихъ сосенъ и говорило объ особомъ мір здшнихъ обитателей. Самая площадь нивы давала знать охотнику, какое населеніе занимаетъ эти мста: то выдается ложбинка, наполненная снговою водою, то кочковатое болотце съ перегодовалою и почернвшею осокою, то сухменскъ {Сухое, нсколько возвышенное мсто.}, съ соломою лтошняго блоуса, инд ржавая потная кружевинка, инд мягкая моховая солотинка, подернутая кукушкинымъ льномъ.
— Какое приволье-то!— вскричалъ Абрамъ, когда мы выбрались на ниву. Со всхъ сторонъ слетъ: и съ бору-то тянетъ, и съ березины сюда же летитъ тетеревъ. Какъ не быть сдсь току! Опять для выводковъ-то какое мсто.
— Мсто очень хорошо, но глухо. Не думаю, чтобъ много тетеревей слеталось.
— Да здсь, батюшка, всегда на этакихъ мстахъ бываютъ тока. Открытыхъ полей тетерева боятся, а этта, въ затишьи-то, то ли дло. Здсь бы ихъ видимо-невидимо было, еслибъ не зырянскія петли.
Изъ-подъ ногъ выскочилъ бекасъ, далъ реля вправо, потомъ влво, затмъ быстро поднялся на высоту, и, ныря въ воздух, разсыпался барашкомъ.,
— Бекасишки водятся, сказалъ я.
— Какъ не быть здсь бекасишкамъ, здсь, по примтамъ, и дупель долженъ быть, и ваншлепъ, и гусь пролетный, и всякая всячина.
— Гд же у васъ шалаши-то подланы?
— А вонъ, видите,— остожья…такъ около остожей-то…
— Да ихъ не видать тутъ?
— Хватились! Ужъ Зыряне давно все переломали. Вотъ, ужо, посмотрите-ка, что у нихъ тутъ понадлано.
Подъ большой, раскидистой сосной, избоченившейся на одну сторону, сложили мы свою кладь, прикрыли ее полстью и отправились на мсто тока. Въ самомъ дл шалаши были изломаны до основанія, только и уцлла одна березовая присадина, привязанная ивовымъ прутомъ къ обломку стараго плетня. Нсколько птичьихъ скелетовъ, крыльевъ, и множество перьевъ, разсянныхъ втромъ по всмъ направленіямъ, валялось на мст тока. Тутъ же устроены были и зырянскія петли, виновники этихъ жалкихъ остатковъ отъ краснобровыхъ токовиковъ и тетерекъ. Устройство петель незатйливо: вершинки, срубленныя съ молодыхъ елей, раскладены были парами въ разныхъ направленіяхъ, въ форм ломанной линіи. Отрубы каждой пары соединены вмст, а отъ одной вершинки къ другой натуго протянута въ дв толстыя разсученныя пряди бичевка, на которой висло отъ семи до десяти волосяныхъ петель. Верхніе края петель вложены въ бичевку между. прядями, а нижніе касаются земли. Сообразивъ такое устройство петель, не трудно догадаться, какъ попадаютъ въ нихъ тетерева: бродя по току, бгая за тетерьками, тетеревъ сунется въ петлю, потянетъ ее, захлеснетъ около шеи и задавится. На току разставлено было въ разныхъ направленіяхъ по крайней мр до трехъ сотъ петель. Абрамъ былъ правъ: какъ ни присядетъ тетеревъ, такъ и попадетъ. Только счастливый спасется.
— Вотъ, извольте-ка посмотрть — сколько, пострлы, петель-то наставили,— сказалъ Абрамъ, сгребая ногами вершинникъ вмст съ петлями въ одну груду. Нечего сказать,— документоватый народецъ, не многимъ поживишься посл нихъ.
Очистивъ мсто отъ вершинника и петель, мы сейчасъ же принялись за стройку шалашей. Въ привычныхъ охотничьихъ рукахъ это дло очень не трудное, кто рубитъ присады и подчучельники, кто бьетъ для нихъ дыры, кто основываетъ шалашъ и утыкаетъ его ельникомъ въ замокъ. Не больше, какъ въ полтора часа, работа двухъ шалашей была окончена и даже выставлены чучела, гоголевато красовавшіяся на подчучельникахъ.
Солнце садилось за лсъ и чуднымъ блескомъ золотило поверхность воды, натаявшей отъ снга и затопившей почти весь правый край нивы, золотило оно и верхушки лса, и небольшое кучевое облачко, повисшее надъ закатомъ, золотило и сумрачную даль, и шапки приземистыхъ сосенъ въ моховомъ болот, растянувшемся на восток. Жаръ свалилъ значительно, распространилась свжесть въ воздух, еще сильне повяло весною, еще вольне стала дышать грудь, еще жадне начала она принимать въ себя обаятельный воздухъ оживающей природы. Вотъ, пронеслась пара чирковъ, ловкимъ оборотомъ сдлала кругъ, спустилась къ вод и рзво, рзво помчалась надъ ея поверхностью. Вотъ, снова взвилась она кверху, снова сдлала кругъ, и со всего размаха шлепнулась въ лужу. А тамъ, съ южной стороны, показалось стадо свіязей, цпью, въ огромномъ количеств державшихъ путь на сверъ. Господи! какъ быстро летятъ они! Вдругъ близехонько гиваркнулъ кряковый селезень. Сердце такъ и обмерло, я кинулся къ ружью, но было уже поздно: пара тяжелыхъ кряковней протянули отъ насъ въ десяти шагахъ и отлетвъ сажень пятьдесятъ, спустились на воду.
— Скоро заря начнется, пойдемте утокъ сторожить на лужи, здсь ихъ будетъ. Видите, ужъ тянуть начинаютъ,— шепотомъ проговорилъ Абрамъ.
— Сейчасъ идемъ. А ты, Алексй, отправляйся туда, къ клади, устрой тамъ все хорошенько, разведи огонь и наставляй самоваръ. Какъ возвратимся, будемъ чай пить, а потомъ и кашицу готовить.
Подтянувъ патронтажи, поднявъ повыше голенища, направили мы стопы свои на лужи. Исправно, не зачерпнувъ сапогами, перебрели мы черезъ нихъ, выбрали мста и разслись другъ отъ друга въ приличномъ разстояніи, соблюдая при этомъ извстное охотничье правило — садиться противъ зари, чтобы отблескъ отъ нея въ вод явственно изобличалъ спускающихся утокъ. Плавно и спокойно закатилось солнце за лсъ. Нсколько времени оно еще просвчивало сквозь рдочь деревъ, потомъ скрылось совершенно и вотъ огненнымъ потокомъ свободно разлилась по горизонту вечерняя заря. Какъ все заговорило въ природ! Какъ закипло все жизнію! Сколько различныхъ голосовъ, то скорыхъ и отрывистыхъ, то мелодическихъ и томныхъ, то звонко оглашающихъ, какъ оклики часовыхъ, раздалось по всмъ направленіямъ! Подъ самымъ зенитомъ, распластавъ широко крылья, описывая большіе круги, плавали четыре журавля, высматривая для своего притона безопасное мсто. Близехонько отъ меня, въ ивовыхъ кустарникахъ, трещали дупеля, въ воздух плъ жаворонокъ, блеялъ бекасъ, хоркалъ по временамъ вальдшнепъ. Пара маленькихъ песочниковъ, бгая по зеленой трав около воды, миловались, любезно между собою перепискиваясь. Черный, большой дятелъ, перелетывая по сухимъ деревьямъ, скриплъ, какъ неподмазанное колесо. Гд-то на лсу чувыкалъ и покеркивалъ тетеревъ, кокотала тетерька и глухо ворковалъ дикій голубь. А на поднебесной высот то и дло тянули многочисленныя стада гусей и пролетныхъ утокъ.
Вотъ надъ самою водою, шепеляво свистя, летитъ нсколько штукъ шилохвостей, вотъ, противъ меня опускаютъ они крылья, хотятъ ссть, но, раздумавъ, полетли дальше, сдлали кругъ и сли противъ Абрама. Черезъ нсколько секундъ мелькнулъ огонекъ и грянулъ выстрлъ, перекатами разнесло его эхо во вс стороны и долго гудлъ отголосокъ по вечернй зар, въ чистомъ весеннемъ воздух.
Терпливо дожидался я на свою долю добычи. Много пролетло мимо меня чирковъ и плюстоносокъ, и шилохвостей, и кряковней, но ни одна пара не присла.
Много разъ стрлялъ Абрамъ, даже послышалось мн, что выстрлилъ Алексй, а я все еще сидлъ съ одними тщетными надеждами, не выстрливъ ни разу. Терпніе мое мало-по-малу начало пропадать, ночной холодъ проникъ до тла сквозь легкую одежду, я хотлъ уже оставить свой постъ, какъ вдругъ спустился ко мн кряковой селезень. Осмотрвшись во вс стороны, онъ гиваркнулъ раза три, и бойко поплылъ прочь. Я торопливо приложился и ударилъ его въ задъ. Дистанція была далека, но выстрлъ такъ ловко легъ, что селезень, но выраженію Абрама, не совстрепенулся.
Просидлъ я еще съ четверть часа. Вечерняя заря погасла, мракъ ночи увеличивался. Милліоны звздъ разсыпались по небу и плавно выступила на свой путь блдноликая луна. Многіе голоса, слышные въ начал зари, умолкли.
— Пойдемте къ пажку {Пажокъ — разведенный огонь на всполь.}. Ужъ поздно, ничего не видно!— раздался голосъ Абрама.
— Сейчасъ иду! отозвался я.
Мы сошлись. У Абрама въ обихъ рукахъ было по нскольку штукъ утокъ.
— Да ты лихо поохотился, Абрамъ, сказалъ я, показывая на его добычу. У меня такъ только одинъ кряковой селезенекъ.
— Семь штукъ убилъ: трехъ шилохвостей, лару чирковъ, и пару кряковней. Какой и летъ былъ — не успвалъ заряжать ружья.
— Видлъ я, что все къ теб тянули. Еще Алексй, кажется, сдлалъ одинъ выстрлъ?
— Стрлялъ и онъ, не знаю только по чемъ.
— Счастье, братецъ, теб: у меня только одинъ и прислъ.
— Сегодня я запановалъ, а все потому, что съ причетомъ похалъ.
— Съ какимъ же причетомъ?
— Есть эдакая маленькая хитинка отъ призору.
— Какая же хитинка?
— А вотъ какая: какъ будешь садиться въ лодку, такъ надобно нашептывать: Спаси, Господи! сохрани и помилуй: отъ простоволоса — отъ простоволосицы, отъ кривоноса — отъ кривоносицы, отъ косоглаза — отъ косоглазицы, отъ всякаго лихого человка — и человчицы, и отъ всхъ злыхъ умысловъ, чтобы ни на встрчу не попали, ни дорогу не перешли, ни глазомъ не опризорили. Во вки вковъ аминь!
— Неужели ты вришь этому приговору?
— Врить-то не врю, а все какъ-то меньше думается, какъ проговоришь его.
У Алекся ужъ былъ разведенъ огонь. Искры фонтаномъ клубились кверху, столбомъ поднималось пламя и освщало половину большой сосны, съ раскидистыми втвями, другая же ея половина тонула въ ночномъ мрак. Около огня виднлась фигура Алекся, хлопотавшаго за самоваромъ.
— Ну, парень, побухали же вы! отнесся къ намъ Алексй когда мы подошли къ огню, поставили ружья къ стволу сосны, и складывая дичь и патронтажи, готовились приссть около него для чаепитія и подкрпленія себя състнымъ.
— Побухали!— отвчалъ Абрамъ.— Каковы сучки-то были? Зазвонисты?
— Ужась зазвонисты! Такъ, парень, грохотали, что издивленье. Крпки, видно, заряды были?
— Заряды какимъ слдовало быть, по ружьямъ.
— Есть-ли на работу-то что? Много-ли убили-то?
— Ужъ убили. Мы, братъ, такъ даромъ воздуху не гремъ: начинъ полю хорошій,— заносчиво отвчалъ Абрамъ, подбросивъ на огонь сушину вересняка, отчего ярко и съ трескомъ вспыхнуло пламя, бросивъ въ воздухъ большой клубокъ искръ.
У Алекся, вроятно, по предварительному наставленію Абрама, было все приготовлено въ порядк, разостлана полость, въ изголовье положены подушки, прислоненныя къ толстому поваленному дереву, случившемуся здсь очень кстати, разставлены на крышк погребца стаканы съ чайницею и сахарницею, а подл весело бурлилъ самоваръ, фыркая густымъ паромъ. Я сейчасъ же заварилъ чай и началъ разуваться, чтобы обсушить ноги и обувь. Бродя очень долгое время по вод, я чувствовалъ, что промочилъ ихъ. Абрамъ тоже приступилъ къ обсушиванью: онъ надлъ на палочки около огня свои съ длинными голенищами сапоги и развсилъ на прутикахъ онучи.
Между прочимъ Алексй на разспросы Абрама усплъ объяснить намъ, что онъ стрлялъ два раза вовсе не по дичи, а что запамятовалъ спички, огонь нечмъ достать было, такъ для этой причины холостыми и бухалъ.— Ужъ было у меня тутъ возни, насилу взбудилъ огонь,— добавилъ онъ. Напившись чаю мы приступили къ приготовленію кашицы, для которой пожертвовали чиркомъ и шилохвостенемъ.
— Вотъ она утятинка-то и пошла въ дло: самая свженькая. Не летать бы теб шельмецу, за утками, не садиться бы противъ меня, не попалъ бы ты и въ котелъ, приговаривалъ Абрамъ, потроша шилохвостоваго селезня.
Скоро закипла кашица въ котелк, повшенномъ надъ огнемъ, по зырянски, на воткнутомъ наискомъ колышк. Абрамъ, всегда бывавшій въ подобныхъ случаяхъ кашеваромъ, свернулъ ноги калачомъ и услся поближе къ котелку съ ложкою въ рукахъ, безпрестанно помшивая ею варку и снимая накипавшую пну. Алексй закурилъ трубку-носогрйку, а я, нжась передъ огнемъ, любовался природою. Послднее сіянье вечерней зари, угасая постепенно, наконецъ угасло вовсе, осталась только чуть-чуть замтная бловатая полоса, блествшая на горизонт, какъ поверхность отдаленнаго озера. Все небо иллюминовалось звздами: яркими алмазными огнями горли он по небесному куполу. Что это за прелесть весенняя ночь! Какъ невыразимо пріятны часы ея торжественнаго спокойствія! Природа какъ бы отдыхаетъ, а съ нею вмст стихаютъ и вс тревожныя движенія души человческой. Въ былое время много такихъ ночей провелъ я на родин, на широкихъ разливахъ рки Шексны, въ веселомъ товариществ охотниковъ, при неумолкаемомъ говор пернатаго населенія. Любилъ я тамъ въ такія ночи прислушиваться къ этому говору, въ его поолдовательнамъ порядк, всегда стройномъ и полномъ жизни. Вотъ на первыхъ порахъ вечерней зари начинаетъ свою закатистую псню соловей: ударитъ два, три раза, просвиститъ два, три колна и смолкнетъ, черезъ минуту снова начнетъ и зальется трелями. Отъ него принимаетъ малиновка: покачиваясь на втк, мелодически звенитъ она своимъ серебристымъ голосомъ, за малиновкою ведетъ пнка, щегленокъ и моховая синичка. За ними потянетъ вальдшнепъ, потомъ затокуетъ дупель, и, наконецъ раздастся однообразный крикъ куропатки и трещаніе козодоя, неумолкающее во всю ночь. Особенно любилъ я слушать перекличку куропатокъ, постоянно бывавшую въ конц вечерней зари: этотъ голосъ былъ для насъ сигналомъ, по которому мы отправлялись на сонъ грядущій. Соснуть приходилось немного, ибо тотъ же звонкій голосъ куропатки будилъ насъ, возвщая утреннюю зарю. Вслдъ за нимъ до чуткаго уха охотника доносилось чувыканье тетерева, поднявшагося на лсъ, потомъ черезъ полчаса прилеталъ къ шалашамъ токовикъ, скликалъ токъ и начиналась охота.
— Что твоя кашица, Абрамъ? спросилъ я нашего кашевара, начинавшаго дремать.
— Что! не скоро еще уварится,— отвчалъ онъ, звая во весь ротъ.— Спать нешто хочется: около огня-то такъ и разгасило что-то.
— Разскажи что-нибудь — меньше дрематься будетъ.
— Что разсказывать-то? Разв зырянскую пришту разсказать, недавно выслушалъ — славная.
— Ну, пожалуй, разсказывай хоть зырянскую притчу.
— халъ, изволите видть, Зырянинъ въ городъ, везъ онъ продавать бочку дегтя. Вотъ, хорошо, лошаденка у него устала, самъ онъ проголодался, надо было покормить. Дло вышло на пустоплесь. Отпрегъ онъ лошаденку, привязалъ ее къ телег, насыпалъ ей овсеца, а самъ захотлъ огонька развести. Прилучился тутъ такой большой пень съ дуплей, онъ возьми, да и зажги его. Невдомкъ ему, что въ дупл-то было дятлово гнздо съ дтками. Выпорхнулъ изъ гнзда бдняжка дятелъ, полеталъ, полеталъ кругомъ, поскриплъ, поскриплъ: больно жаль было ему дтокъ, но длать нечего — сгорли вс до единаго. Вотъ и думаетъ дятелъ: постой же ты, сиволапый, за то, что сжегъ моихъ дтокъ, отплачу я теб такъ, что вки-по-вки помнить будешь. Слъ онъ на бочку съ дегтемъ и давай долбить, что есть мочи, обручи: снизу-то долбитъ, и сверху-то долбитъ, и съ боку-то долбитъ. Увидалъ это Зырянинъ, сильно осерчалъ и думаетъ: погоди же ты, носатая шельма, задамъ я теб трезвону, забудешь ты у меня долбить бочку. Схватилъ топоръ, подкрался потихоньку къ дятлю, хлопъ его, что было силы. Дятля-то не убилъ — усплъ слетть, а обручи-то перескъ, бочка распустилась, ушелъ весь деготь до капельки. Началъ горевать Зырянинъ, всхлопывать руками, да дятла ругать, а дятелъ, не будь глупъ, тмъ временемъ переслъ на голову къ лошади, да такъ ее и долбитъ въ лобъ, такъ и долбитъ. Увидалъ это Зырянинъ, и думаетъ: эка ты носатая тварь, нашутилъ ты у меня съ бочкой, да и лошадь-то хочешь задолбить. Вотъ я же тебя. Схватилъ онъ топоръ, подкрался къ дятлю, да съ сердцовъ-то какъ свиснетъ во всю пору мочи обухомъ. Дятелъ-то увернулся и полетлъ, а лошадь-то повалилась, да тутъ же издохла, только прохрипла раза два, да ногами подрыгала. Сильно загоревалъ Зырянинъ, слезно заплакалъ и пошелъ обратно домой. Идетъ онъ путемъ дорогою, жалуется на злую судьбу да ругаетъ дятла, а дятелъ этимъ не удовольствовался: полетлъ онъ черезъ поля и лса, черезъ рки и ручьи, въ ту деревню, гд живетъ мужикъ, время было тамъ обденное, пора жаркая, въ изб у Зырянина окна отворены. Вотъ дятелъ возьми, да и влети въ избу. Увидалъ онъ горшокъ съ кашей, слъ на него, да такъ и долбитъ, такъ и долбитъ. Хозяйка Зырянина, баба глупая, ватруха-баба, увидала дятла и давай его ругать: вотъ окаянную силу куда занесло.. грешневой каши захотлъ, вотъ я тебя!.. шельмеца!.. да съ симъ словомъ какъ хватитъ дятла ощепкомъ лучины, только черепки отъ горшка полетли въ разныя стороны и каша разсыпалась по полу, а дятелъ цлехонекъ слетлъ и переслъ на зыбку, на пеленичнаго ребенка и началъ его долбить: такъ и долбитъ, такъ и долбитъ. Увидала это баба, отъ злости изъ ума ее выкинуло, схватила она тотъ же ощепокъ и со всего маху какъ шарахнетъ по ребенку, такъ что и душенька ангельская у бдняжки вылетла вонъ, а дятелъ пырь въ окно и былъ таковъ. Плачетъ баба слезно, жалостливо причитаетъ, на горькую долю горе складываетъ, да дятла ругаетъ. На ту пору, и Зырянинъ, мужъ ея, приходитъ.— Что, матка, плачешь, что причитаешь, о комъ слезы льешь?— спрашиваетъ ее мужъ. Охъ, батька! Что у меня приключилось, какая большая бда подлалась! Вотъ такъ и такъ, то и то, и разсказываетъ она ему, что сдлалъ съ нею дятелъ.— Ну матка, и у меня такое же горе случилось, бда не маленькая приключилась, вотъ, такъ и такъ, то и то!— Онъ тоже разсказалъ, что съ нимъ тотъ же злодй, дятелъ, сдлалъ. Это, говоритъ, общительный нашъ съ тобою ворогъ былъ, когда нибудь и намъ попадется, еще раздлаемся. Вотъ, такая-то штука съ ними, батюшка, и стряслася. Вс Зыряне отъ мала до велика знаютъ эту пришту и теперь до зла горя имъ, если ихъ подразнишь, какъ Зырянинъ дятла билъ и смолу выпустилъ.
— Правда-ли это, Алексй? точно-ли Зырянинъ не любитъ этой присказки?— спросилъ я Алекся, задумчиво курившаго корешки.
— Пустое все,— отвчалъ онъ сквозь зубы. Про насъ, гршныхъ, русскіе и не всть что разсказываютъ. Когда нибудь и я про нихъ разскажу вамъ еще не такую сказку.
— Разскажи теперь,— примолвилъ Абрамъ, чрезвычайно любившій всякаго рода розсказни.
— Теперь некогда. Смотри кашицу-то… вонъ, какъ ее того, изъ котла-то пучитъ.
Абрамъ снялъ съ колышка котелокъ, помшалъ кашицу ложкой, сбросилъ накипвшую пну, попробовалъ и ршилъ, что она уварилась. Скоро кончили мы ужинъ, и прилегли отдохнуть. Ночь миновала быстро. Я проснулся съ появленіемъ первыхъ проблесковъ зари.
— Абрамъ, вставай, въ шалаши пора!
Абрамъ лниво поднялся, взъерошилъ волосы и вопросительно посмотрлъ на меня.
— Вставай скорй, идемъ, ужь куропатка прокричала, утренняя заря показалась.
Мигомъ вскочилъ мой ретивый охотникъ, куда и сонъ двался. Торопливо началъ онъ обуваться, толсто навертывая на ноги онучи, и натягивая сапоги. Черезъ нсколько минутъ мы бгомъ пустились къ шалашамъ. На восток растянулась алая полоска утренней зари, а съ лсу, издалека, донеслось до насъ чувыканье тетерева.
— Эхъ, кабы хорошій токъ былъ,— промолвилъ Абрамъ, въ притруску торопясь къ шалашамъ.
— Не худо бы. Слышишь,— токовикъ ужъ голосъ подаетъ. Сейчасъ вылетятъ.
Мой шалашъ былъ ближе Абрамова, я добжалъ скоро и залзъ въ него на мягкій соломенный постельникъ и кожу, положенные въ предохраненіе отъ сырости.
Многіе изъ охотниковъ не одобряютъ охоту на тетеревиномъ току, не находя удовольствія сидть неподвижно въ шалаш, долго дожидаться, пока не прилетитъ тетеревъ и не спустится въ двадцати пяти шагахъ на присадъ, гд его и бьютъ безъ всякихъ особенныхъ ощущеній. Что, говорятъ, за охота стрлять сидячую птицу на такомъ разстояніи, на которомъ можно убить ее палкой: это не охота, а бойня. Такъ разсуждаютъ охотники — бекасники, исключительно любящіе болото и лягавую собаку, никогда не бывавшіе на хорошемъ тетеревинномъ току, охотники, для которыхъ сидть на одномъ мст — наказаніе. Безспорно для такихъ эта охота дйствительно покажется скучна. Что же касается до меня, то я чрезвычайно любилъ ее, какъ любилъ вообще вс роды охотъ. Успхъ и удовольствіе на этой охот зависятъ много отъ хорошаго устройства шалашей. Скажемъ нсколько словъ объ этомъ устройств. Шалашъ подъ тетеревей длается обыкновенно изъ ельника. Привыкнувшій къ зеленому цвту хвои, тетеревъ такого шалаша не боится. Въ основаніе, въ скелетъ шалаша, употребляется отъ двнадцати до восемнадцати колышковъ, средней толщины и аршинъ четырехъ длины. Верхушки ихъ связываются кольцомъ изъ втвинъ, а комельки завастриваются. Потомъ вс двнадцать связанныхъ вверху колышковъ разнимаются и втыкаются крпкимъ нажимомъ въ землю. При этомъ колышки разносятся довольно широко, что бы шалашъ былъ просторенъ. Въ тсномъ шалаш ни лечь нельзя, ни повернуться, ни зарядить ружья. Установивъ колышки, слдуетъ изъ тоненькихъ втвинъ сдлать переплетъ по всему основанію, сверху до низу, спирально обвивая и привязывая втвинки мочалами. Безъ переплета неловко утыкать шалашъ ельникомъ: хвоя не держится. Нтъ надобности, чтобъ переплетъ былъ частый: четырехъ рядовъ по всей высот шалаша за глаза достаточно. Для прикрытія шалаша ельникомъ необходимо выбирать небольшія, но разложистыя и густыя лапушки, которыя всегда можно найти на молодыхъ приземистыхъ и здоровыхъ еляхъ. Шалашъ покрывается сверху. Укрпить первыя лапушки довольно трудно, за то дале самое дло покажетъ, какъ должно укрплять ихъ. Запуская лапушки одна въ другую, въ замокъ, можно сдлать шалашъ до того плотный, что никакимъ дождемъ непромочитъ. Оконченный такимъ образомъ шалашъ представляетъ фигуру опрокинутаго конуса.
Исключительное вниманіе необходимо обратить на укрпленіе нижнихъ частей, потому что польники, токуя на земл, часто подбгаютъ до того близко къ шалашу, что въ случаяхъ, гд онъ рдокъ, легко могутъ замтить охотника, а если токовикъ замтитъ близко человка, то весь токъ разлетится и пойдетъ въ разбродъ. Шалаша же и грому выстрловъ польники на току не боятся. Одинъ разъ передъ моимъ шалашомъ два старыхъ токовика вступили въ драку съ молодымъ, и до того гоняли его кругомъ шалаша, что бдный косачъ, въ чаяніи спасенія своей жизни, бросился въ шалашъ, принявъ его, вроятно, за кустъ ельника, и попалъ прямо ко мн въ руки, оправдавъ пословицу: ‘изъ огня, да въ полымя’. Въ другой разъ на бокъ моего шалаша прилпилась тетерька. Утро было сырое, моросилъ мелкій дождичекъ, тетерька схохлилась и просидла въ этомъ положеніи часа полтора, въ которые я сдлалъ нсколько выстрловъ, нисколько ее не безпокоившихъ. Сдлать шалашъ дло совершенное пустое, сравнительно съ постановкою присядовъ, за которыми всегда бываетъ очень много возни. На присяды обыкновенно выбираются кужелевастыя, приземистыя березки, но лучше ставить елочки, нсколько срзавъ у нихъ вершинки, чтобы удобне было садиться тетереву. На елку польникъ садится какъ-то охотне и смле. Весною не нужны присяды высокіе, ихъ и укрпить очень трудно, когда земля еще не совершенно обтаяла. Присядъ снизу аршина на три слдуетъ подчистить, и, уставивъ его, сдлать съ трехъ сторонъ подпорки, чтобы не покривился: на кривой присядъ тетеревъ никогда не сядетъ. Если около шалаша поставить дв березки, да три елочки, то и достаточно присядовъ. Кром присядовъ, около шалаша должны быть подчучельники, на которые ставятся чучела. Нкоторые охотники становятъ чучела на шестахъ, но это не удобно и внушаетъ подозрніе токовику. Для подчучельниковъ всего лучше выбирать тоненькія, длинныя березки, съ закомелистой вершинкой. Чучело садить на нихъ слдуетъ ровно, чтобы оно казалось какъ можно натуральне, не задирало бы голову кверху и не было бы понуро, то есть не смотрло бы книзу. Головами чучела должны быть обращены къ шалашу. Чучело не мшаетъ привязывать къ подчучельнику бичевкой, для того, чтобъ не могъ его сорвать и унести большой ястребъ или орелъ. Такіе случаи нердки: орелъ не одинъ разъ уносилъ у меня чучела, когда я ихъ втыкалъ просто безъ привязи. Съ Абрамомъ было однажды пресмшное приключеніе. Сидли мы съ нимъ на тетеревиномъ току, въ позднее весеннее время, около десятаго мая. Шалаши наши были неподалеку одинъ отъ другаго. У каждаго изъ насъ стояло по три холщевыхъ чучела (этого числа всегда достаточно) и одно перяное, которое Абрамъ за что-то особенно уважалъ и постоянно ставилъ къ своему шалашу. Вылетъ былъ въ это утро очень плохой: показалось нсколько тетеревковъ, потоковали таково неохотно, и слетли за Абрамовъ шалашъ на лсъ. Я началъ ихъ подчувыкивать. Сперва тетерева очень охотно перекликались со мной, потомъ вдругъ смолкли. Я взглянулъ по направленію къ Абрамову шалашу и вижу — несется подорликъ. Распустивъ когти, онъ съ шумомъ опустился на любимое Абрамово перяное чучело, вцпился, сорвалъ и улетлъ съ нимъ въ лсъ. Черезъ нсколько минутъ на подчучельникъ, съ котораго унесъ подорликъ чучело, услся тетеревъ. Абрамъ, какъ посл оказалось, ничего этого не видалъ: теплое майское утро такъ его пригрло, что онъ спалъ въ шалаш крпкимъ сномъ. Проходитъ съ четверть часа, тетеревъ преспокойно сидитъ, я вышелъ изъ терпнія и закричалъ: стрляй! Прошло еще минутъ пять, выстрла не послдовало, я снова закричалъ: ‘стрляй!’
— Да по чемъ стрлять-то? ничего нтъ, отозвался Абрамъ, вылзая изъ шалаша.
Тетеревъ, испуганный появленіемъ человка, конечно, полетлъ, а Абрамъ, увидя это, пришелъ въ такое неописанное изумленіе, что какъ былъ на четверенькахъ при вылзаніи изъ шалаша, такъ и остался съ открытымъ ртомъ и неподвижно впереннымъ взоромъ, слдившимъ за полетомъ исчезавшаго въ утреннемъ туман польника.
— Что же ты не стрлялъ тетерева-то?
Абрамъ не отвчалъ, онъ только перекрестился и проговорилъ въ полголоса, какъ бы самъ съ собою: съ нами крестная сила!.. что-за оказія, чучело полетло!..
— Какое чучело,— тетеревъ, закричалъ я ему, помирая со смху.
— Нтъ, батюшка, на тетеревъ, а чучело, мое любимое перяное чучело.
Тутъ я объяснилъ ему все дло и мы долго хохотали.
— Вдь я кричалъ теб, что же ты звалъ?
— Да я тотчасъ же и проснулся, какъ вы вскричали, смотрлъ, смотрлъ — нигд ничего нтъ, кром чучеловъ, думалъ что вы шутите и вылзъ.
Долго посл этого случая смялись надъ Абрамомъ, какъ онъ проспалъ на току и чучело и тетерева.
Такъ для того, чтобы чучело не улетло, надобно привязывать его веревочкой къ подчучельнику. Чучела же самыя хорошія длаются изъ крашенины. Перяное чучело неудобно: въ втряное утро перья задираются и безобразятъ его фигуру.
Если на току устраиваются два, три шалаша, то одинъ изъ нихъ длается на самомъ мст тока, а остальные въ такихъ мстахъ, на которыя тетерева перемщаются во время токованья. Никогда не бываетъ, чтобы съ ранняго утра, до окончанія токованья, токовики пробыли на одномъ мст, раза три и четыре перелетаютъ они саженъ на пятьдесятъ, на сто, и потомъ слова возвращаются. Все это высмотрть не трудно заране, до постройки шалашей, тогда само дло укажетъ, гд ихъ сдлать. Первый прилетвшій на токъ тетеревъ бываетъ токовикъ, краснобровый старый косачъ, глава всего тока. Въ иное утро вылетаетъ онъ очень рано, часу въ первомъ, во второмъ пополуночи, поэтому и слдуетъ еще съ вечера забираться въ шалашъ и тамъ ночевать. Вылетвъ и осмотрвшись, токовикъ начинаетъ чувыкатъ, съ лсу ему отвчаютъ его товарищи. Чувыкане продолжается довольно долго, и чмъ доле, тмъ яровите, горяче, съ припрыжкой и со взлетами. За тмъ токовикъ, распустивъ хвостъ, раздувъ шею, наклоняя къ самой земл голову, начинаетъ бормотать, сначала робко, глухо, прерывисто, какъ будто онъ чмъ нибудь давится. Но вотъ, мало по малу, голосъ его длается рзче, горловые звуки выходятъ отчетливо и чисто, переливами: токовикъ растоковался, къ нему слетаются со всхъ сторонъ косачи и, длая кругъ, съ шумомъ опускаются на землю. При каждомъ свист крыльевъ вновь прилетающаго тетерева, токовикъ привскакиваетъ и припархиваетъ, привтствуя громкимъ чувыканьемъ своего товарища. Замчательно, что токовикъ никогда не садится на присядъ, но постоянно на землю. Миролюбиво между собою токовики не обходятся: между ними сейчасъ же начинается отчаянная драка. Въ охот на току всего боле нужно щадить старшаго токовика: имъ токъ держится, на его голосъ слетаются вс въ одно мсто. Убьете токовика, у остальныхъ не будетъ опредленнаго мста для слета: вылетятъ гд кому вздумается по одному и по пар, а всхъ въ сбор на прежнемъ мст въ эту весну уже боле не увидишь. Обязанность свою токовикъ исполняетъ удивительно точно: однажды я нечаянно перешибъ токовику ногу, стрляя по простому косачу, съ которымъ онъ дрался, на другой же день токовикъ явился на мсто тока съ перешибенною ногою и раненый продолжалъ начальствовать во всю весну, по прежнему вылетая раньше всхъ и сзывая токъ. Рано стрлять на току не слдуетъ. Должно дать польникамъ хорошенько растоковаться и дожидаться прилета тетерекъ. Тетерьки прибываютъ на токъ не рано: сначала кокочутъ и ростятся он на лсу, какъ будто поддразнивая и горяча этимъ молодцовъ токовиковъ, которые на перерывъ другъ передъ другомъ бормочутъ, чувыкаютъ и вспархиваютъ, потомъ за четверть часа, или за часъ до восхода солнечнаго, тетерки спускаются уже съ лсу къ своимъ супругамъ. Съ этого времени и начинается охота. Стрльба на присадахъ хоть и очень близкая и притомъ въ сидячихъ, а промахи случаются. Причина этому, конечно, торопливость: лапочка ельнику какъ-нибудь ляжетъ на стволъ, или дуло ружья далеко выставишь наружу, неврно возьмешь на прицлъ — и промахъ, а сдлать промахъ на присад стыдъ и срамъ веліи…
Однако же, разсуждая объ охот на тетеревиныхъ токахъ, я отдалился отъ разсказа. Возвращаюсь къ нему.
Не долго я дожидался въ шалаш, какъ прилетлъ токовикъ, но слъ очень далеко отъ меня, ближе къ шалашу Абрама. Раза два или три онъ прочувыкнулъ, прокеркалъ и началъ что-то клевать, потомъ скорнулся и схохлился, какъ въ дурную погоду. Между тмъ разсвло на-бло. Ярко разлилась заря и повялъ маленькій втерокъ, слегка раскачивая вершины моихъ присадовъ, показалось солнце изъ-за лсу, и потянулись отъ него длинные, предлинные лучи, а тетеревъ все еще сидлъ молча и безъ движенія. Очевидно было, что токъ распуганъ петлями, настоящіе токовики передавлены и что вылетвшій былъ какой-нибудь несчастный токовикъ-новичокъ, можетъ быть испытавшій уже зырянскія силья. На лсу прококотала тетерька, косачъ оживился, чувыкнулъ, привскочилъ и затоковалъ. Скоро прилетлъ другой, началась драка, но какъ-то вяло и трусливо. Слышу, Абрамъ сдлалъ выстрлъ, и въ то же время слъ ко мн на присадъ тетеревъ. Я его убилъ. Минутъ черезъ пять прилетлъ другой и тоже былъ убитъ. Съ послдняго выстрла два дравшіеся токовика слетли и боле уже не возвращались. Тмъ и токъ кончился. Мы вылзли изъ шалашей и начали снимать чучела.
— Плохой токъ, Абрамъ.
— Помилуйте, какой же это токъ, самое послднее дло, весь распуганъ петлями. Замтили вы, не только токовать и бгать-то, бдняги, боятся: все и осматриваются, и озираются. Нтъ, въ здшней сторонушк отложи, видно, попеченіе потшиться на тетеревковъ.
— Все же три штуки убили.
— Что, три штуки! здсь такому-ли току-то надобно быть, посмотрите, слетъ со всхъ сторонъ… Проклятыя петли, кто васъ и выдумалъ-то, тотъ недобрый человкъ.
Скоро мы убрались съ Благо-Бору и отправились въ обратный путь.
Издалека показался высокій нагорный берегъ Вычегды и Нижнеконская часовня, блвшая на немъ, какъ клочекъ снгу. Вотъ, блеснули сквозь лсъ соборная церковь въ Устьсысольск, училищный домъ и присутственныя мста, единственныя каменныя строенія во всемъ город. Вотъ, наконецъ, открылся и весь городъ, некрасивый, казавшійся издали разбросаннымъ, съ домами однообразной архитектуры, между которыми на берегу Сысолы выглядывало и мое жилище. Передъ самымъ городомъ оглушилъ меня пушечный выстрлъ. Съ грохотомъ понеслись звуки по широкому пространству разливной воды, далеко отозвались они во всхъ сторонахъ и не успли еще кончиться, какъ ихъ подхватилъ другой пушечный выстрлъ, потомъ застоналъ третій и разсыпался дробью.
— Что это за пальба, Алексй.
— Это съ барокъ… Съ Койгородской пристани барки плывутъ, такъ, вотъ, передъ городомъ-то и палятъ.
— Куда же плывутъ эти барки?
— Съ хлбомъ въ Архангельскъ.
— А много ихъ бываетъ тутъ?
— Иной годъ барокъ двадцать, иной тридцать и тридцать пять иногда бываетъ.
— И хлбъ все изъ здшняго узда идетъ?
— Нтъ, изъ здшняго узда самая малость, все изъ Вятки.
— А рабочіе?
— Рабочіе — здшніе Зыряне.