ОХОТНИЧЬИ РАЗСКАЗЫ
Ф. А. АРСЕНЬЕВА.
САНКТПЕТЕРБУРГЪ.
Въ типографіи Н. Тиблена и комп.
1864.
НА ШЕКСН
НА ШЕКСН
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
На Шексне, Арсеньев Флегонт Арсеньевич, Год: 1864
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Это было вскор посл успеньяго дня. Я заказалъ Абраму разбудить меня до солнечнаго восхода, съ первыми брызгами свта. Къ охот все приготовлено было съ вечера: ружье вычищено, патроны начинены, попутники: яйца въ густую, сочни, пирожки съ свжею капустою, соль въ бумажк, фляжка водочки — все это завернуто въ салфетку и положено въ ягтажъ, охотничье платье подъ руками, около постели, собака накормлена и уложена подъ кровать, даже двери, въ избжаніе скрипучаго завыванія, смазаны свчнымъ саломъ, словомъ все на чеку, для того, чтобъ на утренней зар, въ самый сладкій спень, безъ шуму и хлопотъ, не тревожа домашнихъ, встать, одться и поскоре отправиться въ мста, о которыхъ обсужено было тоже съ вечера. Предположено начать поле съ Кершинскихъ росчистей и обойти около полосъ, засянныхъ овсомъ, не попадутся-ли тетеревишки: они обыкновенно сдаются въ эту пору въ яровые хлба. Потомъ пройдти болотной дорогой и нивами на ручей Вязовикъ, гд предполагалась охота на утокъ. Оттуда на рку Шуйгу, на барскую заводь, на Кривооскія озера и на другія мста. Всего предстояло выходить верстъ двадцать. Впрочемъ, какъ усчитать версты охотнику: тутъ захочется обойдти болото, тамъ озеро, гд воротиться назадъ версты полторы, а гд, кружась на одномъ мст, незамтно выходить версты дв, три, отыскивая разбившійся по одиночк тетеревиный или куропатичій выводокъ.
Въ три часа утра растолкалъ меня Абрамъ отъ глубокаго (что въ ожиданіи охоты, надо оговориться, рдкость) и, помнится, очень пріятнаго сна. Мн снилось, что я богатъ, что у меня много денегъ и красавица жена.
— А что погода? спросилъ я Абрама.
— Нешто, отвчалъ онъ, дождичекъ накрапываетъ, втерокъ.
Я началъ одваться. Армида вылзла изъ подъ кровати, отряхнулась и звнула заунывнымъ звкомъ, потомъ потянулась, пристально посмотрла на меня и, догадавшись къ чему я готовлюсь, начала выражать свою радость виляніемъ хвоста, прыжками и тихимъ визгомъ. Черезъ десять минутъ мы вышли.
Погода была прескверная, небо заволокло тучами, въ воздух сыро и холодно, втеръ какой то непостоянный: то подуетъ съ одной стороны, то съ другой. Дождикъ брызгалъ вяло, съ промежутками и вовсе не походилъ на дождикъ, а такъ на что-то такое, въ род вспрыскиванія нсколькими каплями, какъ-бы нечаянно оторванными отъ облаковъ и заносимыхъ втромъ.. Изъ-за лсу поднималось черное облако и толстымъ слоемъ расползалось но небу. Его клочковатая форма и пачканый непріятный видъ стращали серьознымъ дождемъ.
— Дрянь-погода! Оттуда будетъ большой дождикъ, сказалъ я Абраму. Не воротиться-ли домой, да не залечь-ли спать? А? Какъ ты думаешь?
— Что дождикъ: не сахарные, не растаемъ. Какова пора, ружья въ чехлы уберемъ, а сами подъ стогъ. А не то, пожалуй, и домой. Какъ сами знаете…
Въ самомъ дл, подумалъ я, не сахарные, не растаемъ. Отчего же не идти, коли есть возможность.
Каждому истинному охотнику понятно чувство, начинающее по своему безпокоить его съ той поры, какъ онъ задумалъ идти на охоту, въ особенности же съ того часа, когда уже онъ собрался на нее и вынужденъ еще пережидать цлую ночь до ея начала. Это какое-то особенное, строптивое чувство: его мудрено объяснить. Я, по крайней мр, не берусь подводить его подъ психическія начала, хорошо зная, впрочемъ, что оно иметъ свой особенный характеръ, что оно тревожно, докучливо, и вмст съ тмъ пріятно и доступно только душ охотника. Охотничья страсть начинаетъ разбирать еще съ вечера, тутъ разсчитаешь удачу, даже вс мткіе выстрлы, весь ходъ охоты со всми ея удовольствіями такъ и рисуется въ воображеніи. Ляжешь пораньше спать, чтобъ запастись силами: не тутъ-то было,— сонъ наступаетъ трудный, безсвязный, его нельзя даже назвать сномъ, это какой-то полу-сонъ: то и дло открываешь глаза. Иногда и никакого сна нтъ: тревожно ворочаешься съ боку на бокъ, да прислушиваешься, въ ожиданіи желаннаго времени, къ бою стнныхъ часовъ, и считаешь качаніе маятника. Вотъ, наконецъ, дождался, вышелъ изъ дому и что же?— холодно, втеръ, дождикъ, погода гадкая, вовсе неудобная для охоты. Планы разрушаются, а не хочется, чтобъ они разрушились. Что длать въ такомъ случа? Чтобъ не ворочаться, начинаешь природу объяснять по своему: находишь, что холодно потому именно, что еще утро, что солнце еще низко, поднимется повыше — обогретъ, что изъ этихъ облаковъ дождика не будетъ — ихъ пронесетъ вонъ туда, втеръ затихнетъ, день долженъ разгуляться. Словомъ, какая бы погода ни была, непремнно найдется возможность отправиться въ поле, если ужь собрался. Такъ ужь это бываетъ съ охотниками всегда, такъ было и съ нами въ ту нору. Объяснивъ настоящее состояніе погоды въ свою пользу и найдя ее въ нкоторыхъ отношеніяхъ даже очень благопріятною для отысканія дичи, мы нахлобучили фуражки, подхватили ружья замками подъ мышку, чтобъ не замокли, и ршительно отправились на мста.
Армида бжала впереди шагахъ въ сорока. Она искала довольно усердно, но ничего не могла причуять. Обойдя яровой хлбъ и два небольшихъ болотца, мы повернули въ некошенныя нивы. Погода длалась хуже, втеръ дулъ сильне, черное облако росло и быстро подвигалось къ намъ, дождикъ крупнлъ.
Намъ пришлось идти высокимъ пыреемъ. Пожелтвшіе листья его и обсоломвшіеся стебли смотрли осенью. Собака заискала. Слдъ былъ горячій. Она быстро бросалась то на ту, то на другую сторону, круто поворачивалась и длала прыжки. Подобный безпокойный искъ бываетъ по увертливой, бгучей дичи: по коростелю, или по болотной курочк. Эта дичь чрезвычайно утомляетъ собаку и портитъ ея стойку.
— Видно сову по полету: по дергачу ищетъ проклятая. Армида, назадъ! назадъ, Армида! свирпо закричалъ Абрамъ.
— Не трогай ее, братецъ! ‘На безрыбьи и ракъ рыба,’ — убьемъ хоть дергача, сказалъ я Абраму, излаживаясь стрлять.
— Стоитъ терять зарядъ на этакую дрянь, еслибъ….
Но не усплъ онъ договорить, какъ коростель, вспугнутый собакою, взлетлъ изъ высокой травы и отвсивъ неуклюжія ноги, торопливо потянулъ къ лсу. Я выстрлилъ, коростель упалъ, Армида подала его.
— Ну вотъ хорошо — начинъ полю есть, сказалъ Абрамъ уже совсмъ другимъ тономъ, бережно укладывая коростеля въ ягтажъ.
— А не самъ-ли говорилъ: дичь дрянная, выстрла не стоитъ?
— Штука-то не въ томъ, а что пуделя по первой не дано — вотъ это хорошо! На все, батюшка, своя примта есть, вотъ что!
Между тмъ дождикъ становился все сильне и сильне. По чрезвычайному шуму съ той стороны, гд растянулось большое, темное облако, можно было догадываться о скоромъ прибытіи ливня.
— Каковъ дождикъ лупитъ. Насъ вымочитъ до послдней нитки, надобно бжать вонъ подъ тотъ стогъ, сказалъ я Абраму, вбивъ послдній пыжъ въ ружье, и накладывая пистонъ.
— Управляйтесь скоре, да и побжимъ: а то и впрямь вымочитъ.
Стогъ былъ саженяхъ въ пятидесяти. Мы скоро до него добжали и услись со стороны, противоположной дождю, натеребивъ сперва подъ сиднье побольше сна. Армида помстилась между нами, крпко свернувшись въ клубокъ и прижавшись къ стогу. Чрезъ минуту спустился ливень.
— Экъ жаритъ, точно изъ ведра! замтилъ Абрамъ, глядя на дождикъ.
— Да, большой дождикъ. Хорошо, что мы во время убрались.
— А, вдь, этакой дождикъ лучше: скорй очиститъ. Не то, что изморозь: сетъ себ иной разъ, какъ сквозь сито. Ужъ тамъ не жди, чтобъ прояснило: ненастье на весь день, а здсь духомъ все пронесетъ.
— Да, это правда.
— Бывало, маленькіе — заговорилъ Абрамъ голосомъ воспоминанія — въ такой дождикъ бгаемъ босикомъ по-лужамъ, да поемъ:
Дождикъ, дождикъ — пуще,
На улиц — гуще…
Дождикъ, дождикъ, перестань,
На улиц — горностай…
— Перегрязнимся — горя мало. Изъ лужъ вонъ не идемъ, пока матка прутомъ не пугнетъ.
— Да, мало ли чего не бывало!
Я задумался. Простое воспоминаніе Абрама навело на меня воспоминанія довольно запутанныя и сложныя о прошломъ. Какъ хороши беззаботные, дтскіе года! недаромъ ихъ называютъ золотымъ временемъ: тогда каждая затя заманчива, каждая игра — радость. Посл же, когда вступишь въ жизнь, сколько чувствъ и мыслей истратишь по напрасну, сколько обидъ и оскорбленій перенесешь ни-за-что, какой длинный итогъ неудачъ и ошибокъ накопится изъ разныхъ отношеній съ людьми!
И почему это такъ неловко живется на свт? Не много намъ дано времени для жизни, а мы и это-то немногое не съумемъ прожить удобно и покойно…
Дождикъ шелъ. Тучки быстро переносились по небу. Съ востока прояснялось. Вдали, надъ лсомъ зачернла какая-то движущаяся точка. Я сталъ ее наблюдать. Точка все боле росла и приближалась, вскор уже не трудно было разсмотрть стадо журавлей, клиномъ тянувшихся на югозападъ. Они летли на высот вн ружейнаго выстрла, тяжело размахивая крыльями.
— Вотъ и журавли въ-отлетъ держатъ, что-то рано ныншній годъ: видно раннюю зиму чувствуютъ.
— А куда высоко летятъ. Что, если бы такое ружье, чтобъ оттоль спустить? сказалъ Абрамъ, разсматривая стадо журавлей, летвшихъ въ это время прямо надъ нами.
— Пулей можно, кто хорошо стрляетъ.
— На лету-то? пулей-то? да неужто есть такіе стрлки?
— Мало-ли какіе есть стрлки: съ лошади, на всемъ скаку попадаютъ пулей въ пяточокъ.
— Диковинное дло! Такимъ не мудрость вышибить журавля изъ эвтова стада.
— А ты бы желалъ такъ стрлять?
— Еще бы! для всякаго случая пригодно хорошо стрлять: да, вотъ, хоть и для этихъ пріятелей — давно я на нихъ золъ! отвчалъ Абрамъ, кивнувъ головою въ ту сторону, куда пролетли журавли.
— А убивалъ ты ихъ?
— То-то, что нтъ. Охота смертельная подцпить хоть одного долгоногаго, да не счастливъ я на эту дичину. Нонече, правда, подходила мн славная линія: зашибъ было одного, съ полчаса лежалъ мертвый. Самъ виноватъ, улетлъ, окаянная сила!..
— Какъ-же это было, что мертвый улетлъ?
— Да вы не смйтесь, это не шутя было. Вотъ я вамъ разскажу. Похали мы съ братомъ Петромъ въ Сосновцы въ ботник {Ботникъ — челнокъ, маленькая лодочка.}, бить тетеревей съ подъзду…
— Такъ это было въ полую воду?
— Да въ водополицу. Вода, ужась, была велика. Вс гривы отопило. На Оленьей голов только и осталось суши, что сугривочки маленькія. Помните, на нихъ еще зайцевъ мы съ вами по-годъ гоняли?
— Небольшія, саженъ по-пятидесяти, узенькія и высокія, похожи на насыпи. Дв или три ихъ тамъ?
— Три. Собрались мы въ тотъ разъ на ночевку. День ясный такой — солнышко такъ и паритъ, На вод тихо, не шелохнетъ. Но тетеревье худо подпускали, прахъ ихъ знаетъ отчего — еще гд завидятъ-полетятъ. Выстрловъ двадцать мы въ нихъ закатили: убили только трехъ, да и то съ грхомъ: не по одному разу каждому доставалось…
— Что же такъ! напуганы что-ли были?
— Кому пугать? Ужъ такъ не запаило: и погода хорошая и подъзжаешь легохонько, и весломъ хоть бы одинова булькнулъ, а нтъ, не сидится, дуй ихъ горой, точно лшій ихъ плетью гоняетъ: летятъ, да и все тутъ, хоть тресни! Вотъ не врь посл этого примтамъ: только вышелъ въ лодку садиться, Митревна на встрчу — пырь! Я тутъ же и подумалъ: ну, молъ, не будетъ задачи: лукавый ее сунулъ — опризоритъ старый хрычъ!.. Такъ и вышло: и тетеревей нашли, и подъзжанье какое славное было, стрляли, стрляли, всего трехъ убили. А какъ примаялись-то: просто изъ силъ выбились. Дло пришло къ вечеру, мы на ночевку…
— На ночевк и журавль?
— А вотъ, слушайте, до чего дойдетъ. Солнышко закатилось чисто. Тишь такая. Мы на большую Сосновицу. Котелокъ съ собой: братъ Петря развелъ огонь и сталъ гошить кашицу изъ тетерьки. Со мной была рябчиковая дудка. Дай, молъ, я пройдусь вдоль гривы-то: не отзовется-ли гд рябчикъ. Пошелъ и посвистываю себ съ перемежкой. Слышу, откликнулся. Я еще — еще откликнулся. Я еще — а онъ ко мн и летитъ, слъ на землю, да кругъ меня такъ и бгаетъ, такъ и топорщится, хвостъ распустилъ, какъ индй, да с-одново такъ и насвистываетъ, такъ и насвистываетъ. Изгодилась тутъ чистовинка, онъ выбжалъ на нее и остановился, оглядлъ меня и стрекочетъ. А стрлять таково хорошо и близко: я приложился — бацъ! промахъ! Умирать полетлъ! Какая же досада взяла! Омрялъ — всего тридцать шаговъ. Плюнулъ и изругался — гршный человкъ! Ужъ эти мн старыя вдьмы: попадутся на встрчу — николи пути не бываетъ. Пошелъ назадъ къ огню и давай окуриваться богородской травой…
— Откуда же ты ее взялъ?
— Запасено было давно: года три, какъ въ аптек въ Ярославл на пятачекъ купилъ и кажинный разъ съ собой бралъ, пока вся не вышла. Говорятъ, отъ призору-то она больно пользительна.
— Окурился, да и за рябчиками?
— Нтъ, ужъ было поздно, къ тому же и проголодался сильно, не до рябчиковъ!.. Сли съ братомъ за кашицу — медовымъ кушаньемъ показалась: такъ напузырились, что на поди…
— Гд же журавль?
— Вы погодите! Вотъ, думаю, завтра будетъ утро важное, на сушу слетятся токовать тетеревь, робть нечего — сдлать шалашъ въ пригодномъ мст, да и забраться въ него на ночевку. Въ Сосновицахъ широко, да и лсно, дай поду на Оленьевскіе сугривки! Петря остался въ Сосновицахъ, а я нарубилъ ельнику для шалаша, да и маршъ-прямо на тотъ островокъ, что на которомъ грива-то, да еще по средин три большія осины. Промежъ ихъ сдлалъ я себ важнющій шалашъ и завалился спать. Долго-ли, коротко-ли я спалъ, ужъ не знаю, только ранехонько еще, лишь занялась заря, разбудилъ меня тетеревъ: какъ чувыкнетъ, проклятый, надъ самымъ ухомъ — я такъ и вскочилъ. Осмотрлъ: вижу,— сидитъ на дорожк (отъ шалаша-то вдоль гривы шла прямая дорожка) и началъ керкать… Керкалъ, керкалъ и затоковалъ, близехонько отъ меня, сажени въ три. Я не билъ: за чмъ, молъ, его бить: токовикъ, можетъ — назоветъ много. Опять прилегъ, не сплю, слушаю — не прилетятъ-ли къ токовику.
Вдругъ захлопотало, тетеря… да и угораздилъ ее прахъ ссть на мой шалашъ. Что тутъ длать? Боюсь, пошевелиться,— шалашъ низехонный — услышитъ, улетитъ… И случись же грхъ такой: захотлось мн на ту пору чихнуть. Я крпиться… Нтъ, приспичило, не въ терпежъ. Я мизинцы въ ноздри заткнулъ на-плотно. Не тутъ-то было: свербитъ въ носу, да и конецъ длу. Бился, бился,— чтожъ бы вы могли думать?— вдь не могъ утерпть: чихнулъ-таки-чихнулъ, проклятая сила… Улетла тетеря. А токовикъ жаромъ жаритъ. Прилетлъ тетеревъ, слъ на осину — этого срзалъ, мой! Потомъ еще тетеря, на осину же, тоже моя. Вдругъ, откуда ни возьмись, два жаравля — бухъ къ самому шалашу: одинъ за осину — не видать, другой на дорожку — весь на-чист! Въ ту пору со мной были два ружья: мое, да ваше персидское, кремневое, что казна въ серебр. Ружье харчистое, бьетъ славно. Дай, думаю, цапну изъ этого смертодава. Приложился врно, да и что тутъ не врно: цлая мостина саженъ въ двнадцать: чему тутъ быть? разражу, думаю. Бацъ! палъ журавль. Другой полетлъ. Потомъ воротился назадъ и началъ летать вокругъ, а самъ кричитъ въ одну душу! Самецъ должно быть. Разъ пять облетлъ вокругъ гривы да и потянулъ къ Сосновицамъ. Токовикъ мой не слетлъ: знай себ наяриваетъ, только отдался отъ шалаша-то подальше. Я высматриваю, какъ бы мн и его убить. Нельзя, за кустомъ пришелся, чуть видно — чернетъ!.. Жаравь трепещется. Началъ вставать, а силы-то нтъ: встанетъ, да падетъ, встанетъ, да падетъ… Бился, бился — поднялся кое-какъ на одну ногу, стоитъ, ощипывается своимъ долгимъ-то носомъ. Тмъ временемъ тетеревъ выбрался на дорожку. Я изъ персидскаго же, поминовавъ жаравля, бацъ въ тетерева,— перевернулся! А того, проклятаго, вдругъ какъ будто кто сзади-то кнутомъ дернулъ: замахалъ, замахалъ крыльями, да и поднялся, да и полетлъ и полетлъ… только я его и видалъ. Я такъ и остолбенлъ: ну, молъ, оказія!.. не даровое это! нечисто!
— Ужъ не лшій-ли, по твоему, былъ журавль?
— Гршникъ, что таить: этакъ и подумалъ…
— Такъ и улетлъ?
— И улетлъ!
— Досадно было?
— Какъ же не досадно? Дло-то вышло диковинное, небывалое. Сами посудите-сколько времени лежалъ чуть живъ и улетлъ! Ну, хоть бы я стрлялъ его далеко, ранилъ, а то близехонько И изъ какого ружья!. Вдь тетерева-то я убилъ шаговъ въ семдесятъ — не совстрепенулся!
— Что же звалъ? ну, другой бы разъ въ него.
— Не чаялъ я въ проклятомъ такой совсти, а то гд-бы не хватить? Не въ-домекъ дураку, что крылья цлы: гд, молъ, улетть: мой, да и все тутъ! а убжать некуда. Ужъ такая оплошка.
— Дрянь дло, Абрамъ, часто случаются съ тобой такія оплошки.
— Ну, случись въ другой разъ — не дамъ маха. Съ недлю или съ полторы посл этова, сидлъ я въ шалаш на току у озера. Передъ солнечнымъ восходомъ густой туманъ сдлался: такъ и стелется по озеру. Вотъ въ туман и вижу, что-то шагаетъ большое такое. Знатно, думаю, жаравь… Попался же проклятый! я изъ одного ствола — бацъ! Палъ, потомъ справился и ну бжать. Я изъ другова — свалился. Подхожу брать: что за чудо? Такой диковинной птицы отродясь невидывалъ: жаравь не жаравь, цапля не цапля, вся искрасна, словно ржавчиной покрыта, носина большущій и долгоногая, а на грудин борода. Принесъ домой,— говорятъ — зыпь какая-то.
— Какая зыпь! Выпь разв?
— Выпь, что-ли, кто ее знаетъ. Такая чудная птица. Степанъ Иванычъ говоритъ: зажарьте — сть стану, самое скусное мясо. Стали потрошить, а въ ней ящерицы, лягушки и всякая гадина. Нашу едору съ души смутило. Такъ и бросили.
— Такъ не задача теб на журавлей.
— Да, не задается. Но чтобы нарочно за ними ходить — я вдь не хаживалъ. Сами знаете,— у насъ ихъ малость, да и охота-то трудна больно за ними, сторожки, проклятые, никакимъ манеромъ подобраться нельзя. Вотъ, въ романовскомъ узд, подъ Никольскомъ, въ осеннее время ихъ тма-тмущая, примни — овецъ. Мсто эдакое широкое, плоское, они и стануютъ тутъ. Романовскіе охотники давно точатъ на нихъ зубы, да тоже ничего не могутъ подлать. Разъ какъ-то человкъ десять здило, и едоръ Павлычъ тутъ же, и ружья у кого картечами, у кого пулей заряжены были, да плохо — ни одного не убили.
— Что же? Не допускали что-ли?
— Говорятъ, не допускали. А и то сказать, кто ихъ знаетъ, можетъ плохо стрляли. едоръ Павлычъ передъ тмъ, какъ хать въ поле, для пробы стрлялъ пулей въ мту. Мта-то сдлана была на овин, онъ не то чтобы въ мту, и въ овинъ-то не попалъ. Ему и говорятъ: гд теб убить жаравля — въ овинъ не могъ попасть! Хоть и баринъ, а пришло же на него такое затмніе, что онъ на это отвчалъ…
— Что отвчалъ?
— Вотъ, говоритъ, что сказали: овинъ-то одинъ, а жаравлей-то много! Вс такъ и покатились! Что смху было!
— Вотъ какъ. Неужели по твоему нтъ возможности стрлять журавлей?
— Можно, да осторожно! а ловко придется, такъ гдже не убить. Вотъ Васька кузнецъ дробью за одинъ разъ пару убилъ. А бушинскій дозжачій какую штуку мн сказывалъ: былъ, говоритъ, я на охот. Вотъ, и вижу, говоритъ, пара жаравлей ходитъ въ кустахъ, въ ракитник. Я и началъ, говоритъ, около ихъ кружить, да все съ кажиннымъ разомъ къ нимъ ближе, да ближе. Знаете, винтомъ эдакимъ здилъ. А они ничего, говоритъ, сидятъ себ, да посматриваютъ. А лошадь-то, говоритъ, удалая. Вотъ, какъ больно-то близко подъхалъ къ нимъ, да какъ толкну, говоритъ, лошадь изо всхъ силъ прямо на нихъ… Они летть, а, вишь, съ разу-то подняться не могутъ, съ разбгу все, я, говоритъ, одного лвой рукой подхватилъ за крыло, а другаго захлестнулъ арапникомъ.
— Ну, братъ, это не любо не слушай, лгать не мшай.
— Божится, правда, говоритъ.
— Не всему врь. Наскажутъ теб турусы на колесахъ. Однако-жъ, пойдемъ-ка, дождикъ пересталъ: нечего тратить золотое время. Армида, вставай! Заспалась.
Погода разгулялась. Облака съ дождемъ протащило къ западу. Стихло. Лишь изрдка слышенъ былъ легкій трепетъ листьевъ березы и всегда живой осины. Поднялось солнце и на умывшуюся дождемъ природу бросило яркіе лучи изъ-за лсу, а на противоположной ему сторон загорлась радуга самыми отчетливыми и рзкими цвтами. Длинныя тни отъ высокихъ деревъ полосами легли по снокосному пространству, и на листочкахъ растеній, какъ алмазныя блестки, заиграли дождевыя капли. Весело смотрть на природу посл ненастья, на душ длается свободне, легче, чувствуешь себя крпче и здорове: какая-то особенная благодать распространяется въ воздух и чмъ-то добрымъ, неизъяснимо прекраснымъ дйствуетъ эта благодать на человка.
— Вотъ какъ погодка-то разгулялась! сегодня день славный будетъ, солиденнъ, мшкать нечего, пойдемьте-ка пошибче, на хорошія мста придемъ скорй.
— Пойдемъ, пойдемъ поскорй, прибавляй шагу, отвчалъ я на слова Абрама, который и безъ того съ необыкновеннымъ рвеніемъ торопился на завтныя мста.
Мы перешли Раминскую чащиницу, потомъ болотной дорогой перебрались черезъ околыпину и углубились въ нивы. Он почти вс были скошены, некошенныхъ оставалось очень мало, да и т съ рденькой, посохшей и пожелтвшей отъ жаровъ травой. Негд тутъ прятаться ни молодому тетереву, ни даже коростелю. Такъ прошли мы нивъ десять. Абрамъ, который вообще молча быть не любилъ, началъ разговоръ.
— Походили мои ноженьки осенесь по этимъ нивамъ. Вдоль и поперегъ ихъ извдалъ, и все-то по ночамъ.
— Чего же ты искалъ по ночамъ?
— А за земляными все ходилъ. Отужинаемъ, мужики спать, а я свисну Злобному, да Проворку и маршъ за земляными. Цлыя ночи прохаживалъ, такъ въ-плоть отъ зари-до-зари, устатку не знавалъ. Вотъ оно, что охота-то значитъ…
— Ну, тутъ не одна охота, прибыль есть.
— Есть и прибыль, рублевъ десятка на два наохотничалъ, на нуждишку.
— Не весела эта охота, сказалъ я.
— Кому какъ, а мн весело и за земляными ходить. Вотъ, видите эту большую дуплистую иву, что промежъ двухъ березъ-то, подъ этой ивой, по разъ, нашелъ я хоря: помучилъ же онъ меня, проклятый.
— Какъ помучилъ?
— Да такъ, задалъ надзолу: всю ноченьку за нимъ промаялся, насилу взялъ. Въ тотъ день за работой чтоли долго провозился, задержало-ли что, теперь не помню, только больно поздо вышелъ я на охоту. Ружье съ собой взято было. Не усплъ я свернуть въ эти нивы, Злобный залаялъ по земляному, слышу, и Проворко подосплъ, об стономъ — стонутъ. Я къ нимъ на голосъ, да все въ пробгъ. Теметь такая, только и свту, что отъ звзды, да отъ мсяца, и то не постоянный былъ свтъ: облака тащились, застилало, безперечь затыкаюсь, за кочки, да падаю. Подбгаю. Собаки вонъ у той ивы, что давя показывалъ, корень такой раскидыстый у ней, растетъ на большомъ коблюху. Вижу — мои собаки горячатся, такъ и рвутъ коренья. Хорь зврь вонючій: жарко чуютъ. Вотъ разрубилъ я въ коблюх большую дыру. Злобный въ нее весь залзъ, визгомъ — визжитъ тамъ,— видно близко заслышалъ. Проворно обострожился, смотритъ, не выскочитъ-ли гд земляной. Славная была собака этотъ Проворко, съ соображеніемъ. Такъ, ни за что довели ее у меня. Ужь какъ жалко было. Хорошая собака для меня пуще богъ-знаетъ чего. Ну, вотъ, хорошо. Началъ я въ коблюхъ палкой тыкать то съ той, то съ другой стороны, нтъ, затаился проклятый, даже не отзовется. Иной разъ сейчасъ-же застрекочетъ, точно скажется, что вотъ, молъ, я здсь. Тутъ же возился, возился — ничего нтъ. Давай опять рубить коблюхъ, везд понадлалъ дыръ,— хоть человкъ ползай, не то-что собака: нтъ пути, ничего не слышно. А собаки не отстаютъ: возятся около коблюха, лаютъ, визжатъ, грызутъ коренья, да и конецъ длу. Что за чудо! Вотъ началъ я опять рубить, цлаго мста не оставилъ, весь коблюхъ разворотилъ, не только хорьку, мыш бы негд усидть. Нтъ ничего. Ума не приложу, гд затаился. Часа три такъ дармя промучился. Неужто собаки облаялись? Плюнулъ, заткнулъ топоръ за поясъ, взялъ ружье и хотлъ ужь прочь идти. Вдругъ Злобный какъ завизжитъ благимъ-матомъ и, слышу, хорь застрекоталъ. А! думаю, вотъ поймалъ. Подбгаю. Покинь, покинь! кричу. Нтъ, обмишурился, не тутъ-то было. Собаки царапаютъ лапами, да грызутъ самый корень-то у ивы. Ужъ тутъ веселе стало водиться: узналъ, что не даромъ — хорь есть. Подсунулъ палку подъ корень, а въ ив-то, въ ствол, было дупло большое. Онъ, проклятый, дуй его горой, со страсти и забился туды на-туго. Никакимъ манеромъ ни взадъ, ни впередъ: сидитъ — себ какъ въ печурк. Еще одна минуточка, такъ-бы и просидлъ, спасся бы окаянный. Совсмъ прочь хотлъ идти, ужь было и собакъ сталъ откликать, да Злобный потянулъ видно его за задъ, онъ и отозвался. Какъ теперь быть, какъ его достать оттоль. Думалъ, думалъ: дай, вытащу рукой за хвостъ, брошу собакамъ и дло съ концомъ. А годой-то рукой взять боюсь: онъ зубомъ такой довой, больно можетъ укусить. Со мной ужь было по разъ: извился какъ змя, да такъ вцапился въ рукавъ,— насилу могъ оторвать. Вотъ, надлъ я рукавицу, ощупалъ дупло, такъ руку-то не могу просунуть, и собаки-то никакъ не могутъ забить морду подальше, чтобы къ нему-то подобраться, по той причин, что все толстые корни, ну, и не допущаютъ. Прибились они, сердечныя,— въ грошь: все грызли да рыли. Проворко до того уморился, что ужь легъ оподля коблюха.. Разрубилъ я еще корни — рука пролзла, я схватилъ хоря за задъ,— тащу, а онъ упирается, цывкаетъ, собаки вслушались, бросились опять къ коблюху, обострожились. Выбросилъ я его: Проворко, Злобный! вото! возьми, возьми! Собаки засовались, стали хватать… прахъ вдаетъ,— какъ прометались, ускользнулъ! такая напасть! чего ужъ, въ рукахъ былъ, да и тутъ… Ну, да и то сказать, темно было, хоть глазъ выколи: время близилось къ полуночи, мсяцъ закатился, а отъ лсу-то мракъ такой!.. Вотъ начали собаки разыскивать. Долго таково нюхрили: то въ коблюхъ сунутся, то опять назадъ, то въ кочку. Такая кочка тутъ была, видно, и тутъ-надушилъ. Нюхрили, нюхрили,— подали на слдъ и бросились съ лаемъ, съ визгомъ: знамо дло, по горячему слду гонятъ и по хорю, какъ по зайцу. Повели собаки, да все болотомъ-то, ольшиной-то. Я вслдъ за собаками, чтобъ безъ меня не задавили. Задавятъ — покинутъ,— что толку, въ прокъ не пойдетъ. А тутъ такое мсто гадкое: кочки, кубринникъ, хламъ, бжать неспособно, да и ночь-то глухая: спотыкаюсь, надаю, наказанье, да и только, а все охота!.. слышу, мои собаки повели на берегъ. Славно, думаю, хоть изъ болота-то выберусь. Нива случилась, съ нивы на берегъ дорога, я по ней. Вотъ, выбжалъ къ рк. Что за чудо! ужь собаки на той сторон, такъ стономъ и стонутъ на одномъ мст: дибо хорь опять забрался въ коблюхъ, либо въ берегъ, въ трещину. Это часто бываетъ. Что длать? Шексна вчера только что встала, ледъ не надежный. Да и ночь-то — зги невидно. Ну, какъ въ полынью юркнешь? А охота такъ и подмываетъ, такъ и подталкиваетъ… Охъ, охота, охота! взяло меня раздумье. А собаки-то тамъ рвутъ и мечутъ, рвутъ и мечутъ. Ну, думаю, была, не была: гд суждено умереть, того мста не обойдешь, не объдешь. Сотворилъ молитву, перекрестился — угодникъ божій, Никола Чудотворецъ, спаси!.. Спустился ко льду, попробовалъ топоромъ у берега — крпокъ. Я и разсудилъ: собаки, молъ, бжали вмст, дв-то будутъ противъ одного меня, ихъ подняло, такъ авось и я не провалюсь. Опять перекрестился, простился съ батюшкой, съ матушкой, со всмъ блымъ свтомъ и побжалъ на ту сторону. Ледъ трещать, я бжать, ледъ трещать, я бжать. Такъ и гнется, такъ и визжитъ подъ ногами, а не проламывается: осенній ледъ не то, что вешній — прочне. Перебжалъ благополучно. Чья-то молитва до Бога дошла? Вотъ оно что значитъ вдаться человку въ охоту: всякое разсужденье потеряетъ, совсмъ безъ ума. Ну, чортъ ли совалъ въ такую пропасть изъ-за хорька. Сгибъ-бы низа что и искать было бы негд. Выбжалъ я въ гору. Не слышно моихъ собакъ, смолкли. Опять досадно: видно задавили, пропадетъ хорь. Вотъ, слышу что-то въ кусточк, близехонько, шевелится. Я туда. Ко мн на встрчу Проворко. Смотрю, гд Злобный? Нтъ его. Я смтилъ дломъ-то, да въ кусточикъ. Вглядываюсь, а Злобный стоитъ у пня, да что-то лижетъ. А это онъ хоря. Он безъ меня его обработали. Вижу, лежитъ задавленный около пня — окочурился. Ну, вотъ, и ладно, безъ хлопотъ, шкурка, кажись, цла, не попорчена. Он у меня такія собаки вжливыя: не истреплютъ, не изорвутъ. Ужъ назадъ побоялся ночью черезъ рку, проходилъ до утра по той сторон, еще взялъ одного хоря, а на зар убилъ тетерева польника. Славная была заря: тишь, туманъ такой, морозъ. Вылетъ тетеревей былъ большой, можно бы поохотиться еще, да ужь мн не до того было, всю ноченьку проходилъ, усталъ, ко сну такъ и клонитъ. Нашелъ большой шестъ — оно съ шестомъ-то по льду безопасне — и насупротивъ дома хорошохонько перебрался на свою сторону.
— Хороши хорьки были?
— Одинъ, первый-то, знатный, чистый хорь былъ, до послдней шерстинки весь выкупилъ. Ну а другой-то не такъ чтобы.
— Что, изъ окружныхъ-то деревень ходятъ сюда за хорьками?
— Гд же не ходить, ходятъ. Только на нашей-то сторон чужимъ не позволяемъ: народецъ, вдь, бархатный,— обчистятъ все, хоть шаромъ покати. Собаки же у нихъ добрыя, время праздное.
— Смотри, Абрамъ — вдь, глухарка?
— Глухарка и то! съ молодыми, должно бытъ. Выводокъ. Гд Армида-то?.. вонъ она гд. Смотрите, смотрите — причуяла, заискала.
Пока Абрамъ разсказывалъ о своихъ подвигахъ за хорьками, мы шли мстами самыми пустыми, гд ршительно нельзя и подумать отыскать какую-либо дичь. Въ скошеныхъ нивахъ не могло мститься ничего, въ лсу, въ которомъ начищены эти нивы, хоть и держались черныши и вальдшнепы, но ходить въ немъ не было возможности: съ лвой стороны ужаснйшая крнь изъ перепутавшейся между собой молодой подросли липняка, дуба, вяза, черемхи, шиповника и другихъ деревьевъ лиственной породы, съ правой же глухое болото съ кочками, съ трясинами, полное воды и хламу, гд чортъ ногу переломитъ и куда, по этой причин, собака не смла даже и сунуться. Ружья были за плечами, Армида рыскала свободно и мы шли тмъ скорымъ шагомъ, тою нетерпливою походкою, какія обыкновенно бываютъ у охотниковъ, напрямикъ идущихъ на мста, на которыхъ думалось добычливо поохотиться. Поэтому насъ обоихъ очень поразило, когда нежданно, негаданно, сама по себ, вдругъ въ конц нивы поднялась глухарка съ мста, вовсе несоотвтственнаго этой пород дичи, и пересла на другую сторону нивы, въ кустъ мелкаго осинника.
— Вы пойдете за собакой, а я тетерю-то ударю: подберусь краемъ, лсомъ-то. Я примтилъ, она сла въ поддерева, вонъ, на ту сухую осину, проговорилъ торопливо Абрамъ. Не перерядить-ли ружье? мелкой дробью заряжено.
— Когда тутъ переряжать, близко подберешься убьешь и этой.
Мы подошли къ тому мсту, съ котораго поднялась глухарка. Тутъ нива какъ-то уцлла отъ покоса, и высокая осока, быльникъ и красивый папоротникъ густо разрослись на мелкомъ кустарник. Отъ влажности почвы солнце на этомъ мст не высушило травы,— сочная и зеленая, она достигла здсь очень большаго роста, такъ что почти совсмъ скрывала собаку. Абрамъ отправился къ тетерк, а я остался съ Армидой. Она заискала. По всмъ ея движеніямъ, по внимательному иску, крутымъ поворотамъ, наконецъ по измятой и перепутанной трав, можно было безошибочно заключить, что тутъ бродилъ выводокъ. Вотъ собака подняла морду, сильно потянула въ себя воздухъ, и медленно, шагъ-за-шагомъ, начала подвигаться впередъ, уши немного приподнялись, хвостъ выпрямился, въ глазахъ напряженное вниманіе — дичь близка. Вотъ переступила она еще три, четыре раза, выровнялась и остановилась. Блаженная минута для охотника! Люблю я видть собаку на глубокой, твердой стойк, когда она, вся вытянувшись, приподнявъ немного правую переднюю ногу, стоитъ какъ вкопанная, замретъ, какъ говорится, надъ дичью. Ни за что не продамъ я этой минуты! Съ готовымъ ружьемъ, изловчившись, какъ слдуетъ, въ полномъ настроеніи страстнаго охотника — нетерпливо стоишь за собакою, а сердце между тмъ бьетъ тревогу, и ждешь-недождешься, что-то взлетитъ. Думаешь — дупель, думаешь — бекасъ. Да какъ-то онъ потянетъ? Да не сдлать-бы промаха?.. на этотъ разъ я думалъ: какъ-то велики молодые тетерева. Глухари въ август должны быть ужь очень большіе. Много-ли ихъ? Не поднялись бы вс вмст.
— Пиль!Армида!
Собака сдлала движеніе, переступила и снова погрузилась въ стойку.— Пиль!
Вдругъ, въ эту самую минуту раздался выстрлъ Абрама. Собака моя порвалась, и изъ высокой осоки медленно поднялся глухаренокъ. Я выстрлилъ изъ перваго ствола и повалилъ его, съ выстрла поднялся другой и положенъ былъ изъ лваго.
— Вотъ такъ славно! одобрительно вскрикнулъ Абрамъ, выходя изъ лсу съ другой стороны нивы.
— А ты что?
— Да что,— помшала толстопятая ворона, чортова бабушка, пугало окаянное, дери ее горой-то, проклятую! я, знаете, подбираюсь къ тетер-то — гд ни-возьмись эта дура, начала виться надъ головой, да орать во все горло, глотку-то распустила: благо голосъ дурацкій есть, ну, и переполошила тетерю: не допустила, снялась съ дерева. Я ударилъ со злости въ-летъ, да ужъ поздно и сквозь сучья: цлехонька полетла!..
— Такъ и есть! Я ожидалъ этого… Кушь, Армида, кушь!.. Я напередъ зналъ, что съ тобой случится какой нибудь грхъ. Съ тобой всегда ужь такъ бываетъ.
— Какъ бы не ворона — не говоря убилъ бы. Какіе большіе, сказалъ Абрамъ, приподнимая глухаренковъ, больше матки будутъ.
— Не знаю, сравнить не съ чмъ, матка-то не убита. Второго я отлично срзалъ, не пошевелился.
— Славно, что тутъ и говорить. Первой-то было на меня, ужъ я и изгомился — въ случа вотъ промахъ, такъ съ моею ляжетъ. Да нтъ, уложили обоихъ. А тетерю жалко. Эка напасть вдь какая. Еще бы сажени дв податься и капутъ. Со сковороды улетла: не въ счастливый часъ вышелъ. А вы, хорошо! Да смотрите, тутъ еще ихъ есть, не только что два были, по кочкамъ должно быть вс разсовались, мсто, видите, неровное какое. Заряжайте скорй. А собака-то! Армида-то! эка умница какая. Лежитъ, голубушка, пока не нарядятъ на работу. Золото, а не собака! Поди съ другой, справься. Заржь, такъ не оторвешь, если дичь на носу. Вотъ у Александра Михалыча Султанъ: иной разъ кричитъ, кричитъ — Султанъ! Султанъ! Султашка! Надсадится кричамши, инда горло у сердечнаго перехватитъ, а Султанъ и ухомъ не ведетъ, какъ будто не до него и дло. Занесется къ чорту на кулички и гоняетъ дичь что есть мочи. Тутъ т и стойка, тутъ т и вжливость, Да, хорошая собака дорого стоитъ. Все бы отдалъ за хорошую собаку — жену бы отдалъ. Нашей Армид чутье-бы подлинне, да въ лсу бы не отрыскивала,— тысячная была бы… Готовы? Пущайже собаку!
Все это проговорено было Абрамомъ, пока я заряжалъ ружье. Армида лежала. Вообще она была собака хорошая, но за ней водились гршки, чрезвычайно возмущающія охотника. Найдетъ выводокъ тетеревей, разсявшійся по-одиночк,— тутъ-то бы и потха охотнику: тетеревята поднимаются по одному, слдовательно, стрлять можно по каждому, но съ моей собакой не всегда это удавалось. По первому она стоитъ хорошо, покойно, надъ вторымъ стойка уже короче, тревожне, а по третьему чуть подхватитъ и бросилась. Выстрлилъ два раза и пока заряжаешь, она подняла три, четыре штуки. Во избжаніе этой, очень непріятной и излишней услужливости моей Армиды, я пріучилъ ее лежать, пока заряжаю ружье. Труда было не мало, но изъ умной и робкой собаки, употребивши побольше терпнія, чего не можно сдлать. Повиновеніе Армиды по слову ‘кушь’, всегда удивляло Абрама и вызывало съ его стороны большія ей похвалы.
— Ну, теперь шершь, Армида! Шершь! Тсс… Тише! смотри, Абрамъ, береги! Тубо! Стрляй-ка! теперь твой чередъ. А какова стойка-то у собаки! Картина!..
Армида сдлала стойку надъ маленькимъ ивовымъ кустикомъ, куда очень удобно было спрятаться тетеревенку. Абрамъ торопливо подошелъ къ собак, сдернулъ фуражку на затылокъ, чтобы не застилъ козырекъ, и взвелъ курки. Армида стояла твердо.
— Посылай ее! шепнулъ я Абраму.
— Пиль! Армида!
Армида ни съ мста.
— Говорятъ — пиль! Толстое мясо! и Абрамъ слегка попихнулъ собаку колнкомъ. Но она не бросилась, а быстро обжала на другую сторону кустика и сдлала стойку насупротивъ Абрама.
— На, вотъ, кузовенька проклятая, еще какія штуки выкидываетъ! Да я и самъ выживу! Армида, однакоже, предупредила Абрама — тетеревенокъ поднялся столбомъ, круто поворотилъ на правую сторону къ лсу, и только хотлъ скрыться за осинкой, какъ повалился съ выстрла.
Абрамъ притопнулъ ногою, махнулъ ружьемъ и радостно закричалъ: вотъ какъ наши! Каково срзалъ! Какъ тряпка повалился!
— Хорошо, очень хорошо!
— Да, вотъ оно что значитъ въ лет стрлять: не попробовалъ бы тетеревка во все лто, если бъ не умлъ! Ну, гд его, у краховъ, въ эту пору увидишь сидячаго, а то, вотъ, и въ ягтаж. Говоря это, Абрамъ съ предовольнымъ лицомъ укладывалъ въ ягтажъ убитаго тетеревенка.
— Разсуждай тамъ, а Армида-то опять на стойк.
— Такъ стрляйте!
— Стрляй ты, еще все твоя очередь, у меня ужъ есть три штуки.
— А коли такъ, такъ ладно, мн же лучше. Тибо! для всякаго случая зарядить, проговорилъ Абрамъ, торопливо заряжая правый стволъ, изъ котораго только что убилъ тетеревенка. Можетъ изъ одного промахъ, такъ другимъ подхвачу. Тибо! не сгони же ты у меня!
На этотъ разъ Армида дождалась: Абрамъ усплъ зарядить, надть пистонъ, подойти къ собак и похвалить ее за благоразуміе. Вспугнутый тетеревенокъ полетлъ ровно. Абрамъ, поторопившись, изъ праваго ствола выстрлилъ на коротк и сдлалъ промахъ, изъ лваго свалилъ.
— Ладно, что не понадялся — сдогадался зарядить, а то бы поминай, какъ звали. Въ дв сажени промахъ сдлалъ — какая оказія!
— Чтоже? твой промахъ, такъ у меня на готов еще два ствола.
— Да я-то бы не убилъ!
— Да что — и безъ того осрамился: тетеревенокъ потянулъ прямымъ полетомъ, ты стрлялъ въ упоръ, бекасинникомъ, изъ широкаго ружья, и ухитрился сдлать промахъ. Удивляюсь!
— Ладно, смйтесь! первымъ — промахъ, а вторымъ убилъ. Какъ бы ни было, да въ ягтаж. Теперь сравнялся съ вами.
— Гд же, сравнялся? у меня три штуки.
— Какія три?
— А коростель-то?
— Дергачъ-то? вотъ, нашли дичь! чорта-ли въ ней есть. Мн и даромъ-то ее не надо. Нада большая — меньше воробья! Вотъ дичь, такъ дичь! При этомъ Абрамъ поднялъ глухаренка за крыло къ верху и, значительно прикрякнувъ, потрясъ его.
— Хорошая дичь. Не найдемъ-ли еще. Шершь! Армида. Ищи, ищи, ищи!
Армида усердно дйствовала. Мы обошли не одинъ разъ всю ниву, очень подробно обшарили вс мелкіе кусточки, примяли всю траву, но тетеревятъ боле не отыскалось.
— Только, видно, ихъ и было, заключилъ Абрамъ.
— Должно быть, что только. Ну да и того довольно, вдь, не думано, находка. Теперь, маршъ на Вязовикъ! Недалеко, кажется, отсюда?
— До Вязовика-то?
— Да, до Вязовика-то?
— Не далеко. Гоны съ двои, не больше. Тутъ черезъ лсъ тропочка — прямо и выйдемъ на вершину Вязовика.
— Какъ это тетерька глухая зашла сюда, Абрамъ?
— А кто ее знаетъ? Чай изъ Коромольника {Большой хвойный лсъ со множествомъ моховыхъ болотъ.} перебралась, отколя же ей взяться: здсь больше моховыхъ болотъ нтъ,
— Да, вдь, Коромольникъ отсюда далеко?
— Что что далеко. Он, вдь, проклятыя, даромъ что глухія, а документоваты: взяла, да и вывелась. Вотъ вамъ и вся не долга!
На такое доказательство Абрама опроверженій не требовалось. Въ самомъ дл, вздумалось вывестись тетерьк, ну и вывелась. О чемъ тутъ еще толковать.
Ободренные первымъ успхомъ, мы весело шли къ Вязовику. Что-то тамъ будетъ? Чмъ-то тамъ насъ порадуетъ? Узенькою тропочкою, чуть-чуть замтною въ чащ, мы вступили въ лсъ. По этой тропочк должно быть мало было ходоковъ, и потому густо заросла она молодыми побгами липы и шиповника, и во многихъ мстахъ завалилась отжившими деревьями. Мы пробирались съ трудомъ. Оправа и слва въ изобиліи росла черемха, сцпившись своими кудрявыми втвями то съ березой, то съ рябиной, то съ ольхой. Черемха — это сверная вишня. Мы, обладатели этого растенія, любимъ ея ягоды боле всякихъ другихъ ягодъ. Совершенно зрлая, сочная черемха, когда ее хватитъ двумя, тремя морозами, въ самомъ дл, очень вкусна. Такой она бываетъ около половины сентября, а не въ половин августа, въ которомъ она еще горлодеръ, засадиха. Но хоть черемха въ эту пору и горлодеръ и засадиха, а пройти мимо, не соблазнясь ея кистями, съ крупными свжими ягодами, было не въ нашей натур. Ну, и соблазнились — нагнули одну, которая показалась намъ боле зрлою, и стали ее ощипывать.
Насъ окружала непроходимая, но картинная, разнообразная чаща лиственнаго лса. Тутъ ростетъ шиповникъ съ вызрвающимъ плодомъ, дружно обнявшись своими втвями съ сучковатою молоденькой липой, а между ними сплошною зеленью засдаетъ малинникъ. Все это обвиваетъ и перепутываетъ дикій хмль. Здсь дубъ и вязъ связались неразрывными узами, а сквозь ихъ втви выглядываютъ и краснются кисти рябины. Тамъ высится осина, покрытая, какъ зонтикомъ, вчно-трепещущею листвою. Дале видна и блая береза, и ольха, и плакучая ива. Легкій утренній туманъ площадью остановился на вершинахъ деревьевъ, сквозь которыя какъ бы тайкомъ прокрадывались лучи утренняго солнца.
— Кажись, какъ бы не вестись дичи въ такой трущоб, промолвилъ Абрамъ, достаточно понабравшись черемхи.
— Какъ не вестись, ведется, да взять-то ее нельзя…
Въ эту минуту раздался неподалеку шумъ отъ взлета тетерева.
— Слышишь, Абрамъ, тетеревъ!
— Да, тетеревъ. Армида, должно быть, подняла.
— Выкликай ее. Здсь искать дичь совершенно безполезно: только собака напрасно разгорячится.
Абрамъ началъ выкликать Армиду. Голосъ его былъ не чистъ: черемха сдлала свое дло — засадила горло.
— Экъ, какъ она, проклятая, того… Точно горло-то тряпкой закупорено. Армида! Армида! Венейси!
Армида не являлась.
— Куда это она запропастилась? Ужъ не выводокъ ли нашла?
— Нтъ, это чернышъ поднялся. Матка закокотала-бы.
— Да все, для всякаго случая, схожу-посмотрю. Можетъ надъ ваншлепомъ стоитъ.
— Помилуй. Разв есть возможность убить вальдшнепа въ такой чащ?
— А, вдь, на грхъ мастера нтъ: можетъ и убью.
— Давай Богъ нашему теленку волка състь! Ступай, да поскорй-же, а я подожду тебя.
Абрамъ началъ пробираться мелкой зарослью, осторожно отводя рукой вточки и направляясь въ ту сторону, въ которой слышенъ былъ взлетъ тетерева. Я, въ ожиданіи его возвращенія, услся на пенекъ. Минутъ пять слышно было по треску валежника и по шуму втвей путешествіе Абрама, потомъ нсколько разъ донеслось до меня повторенное тибо!— значитъ собака надъ чмъ-нибудь стоитъ, дале слышу тоже повторенное раза два — три пиль! наконецъ взлетъ птицы, выстрлъ и радостный возгласъ, неистово вырвавшійся изъ груди Абрама во все его горло.
— Что заполевалъ? крикнулъ я.
— Долгоносика!
— Какъ! Вальдшнепа?
— Ваншлепа. Ура,— наша взяла!
— Ори больше. Да ты лжешь?
— Да вотъ посмотрите! Ну, и ловко же я его поддлъ: хоть бы и Александру Михайлычу — такъ въ пору.
— Вылзай, посмотримъ, ужь не убилъ-ли ты сыча вмсто вальдшнепа?
— Сыча! какъ же — сыча! Посмотри-те-ка, какой еще ваншлепина-то!
Въ самомъ дл вальдшнепъ былъ матерый и очень жирный.
— Какъ это ты ухитрился убить его въ такой чащ?
— Да, вотъ подивитесь-ка! Какъ отъ васъ отошелъ, да опять хотлъ звать Армиду,— вижу, она стоитъ. Я давай ломиться что есть мочи. Тибо, тибо! кричу, а она какъ вкопанная. Подошелъ — большой смородиный кустъ. Пиль! кричу… Вырвался вальдшнепъ и за дерево. Я заметался туда, сюда — никакъ нельзя: чаща, не видать. На счастье между втвями большая прогалея, только онъ хотлъ протянуть черезъ нее, я его тутъ и подцпилъ, голубчика. Такъ клубкомъ и свалился. Подхожу — ни однимъ перомъ не шевелитъ.
— Ловко пришлось.
— Что, батюшка? Скажете, и теперь не сравнялся съ вами? Ваншлепъ-то не дергачу чета: я васъ обстрлялъ.
— Не радуйся прежде времени: цыплятъ по осени считаютъ.
— Вотъ его и въ торока долгоносую животину, вишь зенки-то выпучилъ!.. Ну, теперь на Вязовикъ пойдемте, утокъ шерстить, да потихоньку: вдь первыя-то озерины близехонько, проговорилъ Абрамъ скороговоркой и шепотомъ.
Абрамъ имлъ прежде необыкновенное пристрастіе къ утиной охот. Не было для него потхи боле веселой и пріятной, какъ въ глухомъ, заплывшемъ тиною, травянистомъ озерк травить русскою собакою линяковъ. Тутъ онъ исполнялся весь охотничьей страстью. По поясъ въ вод или, правильне, въ грязи, съ острогою {Въ пришекснинскихъ мстахъ молодыхъ утокъ и молодыхъ утятъ бьютъ острогою, нсколько похожею на острогу, употребляемую при лученіи рыбы.} въ рук, не обращая вниманія ни на томящій лтній зной, ни на комаровъ, тучами опускающихся на его смуглую кожу, залзающихъ въ уши, за уши, въ ноздри и глаза, ни на слпней, кусающихъ въ-кровь, онъ дйствуетъ бывало и на право и на лво съ необыкновенною ловкостью и смтливостью смертоноснымъ для утокъ оружіемъ. Неизмннымъ товарищемъ его въ этихъ подвигахъ былъ Злобный — любимая его собака. Она выгоняла ему линяковъ и утокъ изъ густой осоки, съ кочковатыхъ береговъ на средину озерка, гд Абрамъ уже и расправлялся съ ними по своему. Около половины іюля, въ пору линьки селезней и оперенія молодыхъ, число несчастныхъ жертвъ Абрама, безчестно имъ побіенныхъ, восходило до весьма значительной цифры. Цлую ношу иногда тащитъ онъ домой и только что успетъ сложить ее, какъ уже и пустится въ похвальбу своей доблестной удали. Въ послдствіи онъ познакомился съ боле интересною охотою:— началъ стрлять въ лтъ, сошелся съ охотниками любителями, рискнулъ было похвастать предъ ними успхами въ охот на утокъ, да и оскся: т на первыхъ же порахъ осмяли эту страсть и прозвали его утятникомъ, уткодавомъ. Это заставило его мало по малу отстать отъ охоты на утокъ съ острогой и дворняшкой, но въ душ онъ все-таки таилъ къ ней теплое чувство и хотя уже стыдился высказываться, однако же уточка кряковая и шилохвость были для него знатною добычею, изъ которой можно изготовить прекрасную кашицу съ овсяными крупами, что было любимымъ кушаньемъ Абрама.
Узенькой, полузаросшей тропочкой, пролегавшей лсною чащею, тихонько подошли мы къ вершин Вязовика. Вязовикъ — крутоберегій, омутистый ручей, затянутый болотными растеніями,— аиромъ, рзцомъ, частухой и широколиственными лопухами. По берегамъ его густо разрослись черемушникъ, малинникъ, ежевичникъ, смородинникъ и корьевина, свсясь къ вод непроницаемымъ шатромъ. Утки любятъ Вязовиковъ. Имъ привольно жировать подъ густою нависелью, щелучить мутную воду и укрываться въ длинной, косматой осок, растущей подъ берегами. Тутъ и стрлять ихъ ловко: изъ подъ берега, изъ подъ самыхъ ногъ, свчей поднимается тяжелый кряковень, и какъ, бывало, шарахнешь его изъ коротенькаго ружьеца, то не одинъ разъ перевернется онъ въ воздух, и, заломивъ крылья, шлепнется въ воду и ужъ не шевельнется, а только покачивается слегка волненіемъ, происшедшимъ отъ его паденія. Я пошелъ по правой, Абрамъ по лвой сторон. Армиду пустили въ кусты.. Легкимъ посвистываніемъ и иногда шепотомъ произносимыми словами: ищи, ищи! шаршь, шаршь! понукалъ Абрамъ собаку и зорко слдилъ за ея искомъ.
Первый омутъ намъ не далъ ничего. На проток во второй омутъ собака остановилась.
— Тибо! закричалъ Абрамъ протяжнымъ голосомъ. Готовы? спросилъ онъ обращаясь ко мн.
— Готовъ!
— Пиль!
Армида бросилась. Изъ осоки поднялся кряковень, пробился сквозь смородинный кустъ, на секунду запутался въ вершинахъ смородинника и потомъ вытянулъ въ линію. Я приложился и выстрлилъ: кряковень палъ.
— Окатилъ! закричалъ Абрамъ съ другой стороны.
— Разумется! А то какъ же?
— Вотъ какъ я изъ лваго-то хватилъ.
— Нтъ, не ты, я стрлялъ изъ праваго.
— Какъ вы стрляли? Да вдь я убилъ кряковня.
— Съ чего ты взялъ? я убилъ.
— Какъ вы убили? Да вдь я стрлялъ-то.
— Да вдь и я стрлялъ. На, смотри! Я опустилъ шомполъ въ правый стволъ и Абрамъ убдился, что изъ него было выстрлено.
— Вотъ и у меня! и онъ въ свою очередь опустилъ шомполъ въ лвый стволъ и тоже убдилъ меня, что стрлялъ по кряковню.
— Въ одинъ разъ ахнули. Кто же убилъ-то? Вотъ какая еще исторія вышла!…
— Ну кто бы ни былъ, а дичь наша. Возьми да всь въ торока, или прячь въ ягтажъ, Армида же кстати и вынесла его на твою сторону.
— А коли мн въ ягтажъ, такъ и дичь моя. Поразъ съ Александромъ Михайловичемъ мы этакъ ахнули по одному, я немножко попрежде, съ моего выстрла и повалился. Да, нтъ, тотъ оттягалъ у меня, закричалъ: я убилъ, мой, мой! Спорить не приходилось — уступилъ. А какой селезнина важнющій былъ.
Во всхъ важныхъ и неважныхъ охотничьихъ случаяхъ Абрамъ любилъ ссылаться на Александра Михайловича. Это былъ его любимый охотничій авторитетъ. Онъ уважалъ его за мткую летовую стрльбу, за сметку и неутомимость въ пол. Что бы познакомить съ нимъ читателей, привожу здсь письмо одного моего знакомаго, написанное по поводу прізда Александра Михайловича въ наши края на охотничье поприще. Письмо интересно — прочтите!
‘Здравствуй! Въ вашу сторону отправляется завтра на пароход одинъ мой пріятель, страстный ружейный охотникъ Александръ Михайловичъ Кондачевъ. Рекомендую его теб, какъ отличнаго стрлка, и какъ человка, обладающаго особымъ оригинальнымъ тактомъ въ дл охоты. Вопервыхъ онъ прежадный на дичь, что и стать истинному охотнику. Ужь если случится сдлать съ нимъ выстрлъ въ одно время по одной птиц и убить, онъ непремнно ее оттягаетъ: моя, говоритъ, да и все тутъ, хоть тресни. Я, конечно, объясняю это тмъ, что не дорога дичь, а дорого убить ее, пріятно чувствовать ее въ своемъ ягтаж и вывсить въ торока, чтобъ видно было другимъ, что, вотъ, молъ, это я убилъ! Да и самому весело имть внутреннее убжденіе, что это, дескать, убито мною. Ваша собака сдлала стойку, а ужъ онъ тутъ и подлетлъ. Спросите: зачмъ вы? вдь, моя собака стоитъ, что жъ вамъ нужно?— Да я, говоритъ, такъ, ничего! можетъ, вы промахъ сдлаете. И станетъ тутъ на рук, точно чортъ на плечи сядетъ, да хоть бы молчалъ, а то такъ и зудитъ: не давайте порываться собак, выдерживайте, смотрите — кажется, придается противъ солнца. Тутъ, смотришь — фрр— бацъ!— и промахъ, а онъ и подцпитъ. Чортъ васъ тутъ суетъ, Александръ Михайловичъ. Подите вы прочь!— Да кто же вамъ велитъ длать промахи, я не виноватъ, а посл вашего промаха я имю право стрлять. Потомъ опять та же исторія. Наказаніе. Да что еще длывалъ: просто возьметъ, да и убьетъ изъ подъ вашей собаки, не дожидаясь вашего выстрла. Браните его, пожалуй, ему что за дло: дичь-то вдь въ его ягтаж. А ужъ порочить другихъ охотниковъ страсть его: и поршковъ-то мы стрляемъ (онъ ужасно любитъ техническія охотничьи выраженія) и собаки-то наши плохо ванзируютъ, и онъ-то и выстрла ни почему не даетъ, кром красной дичи, и бьетъ-то онъ все старыхъ, матерыхъ, и собака-то его аппелистая и ногастая и чортъ знаетъ какая, и чутье-то у нея на десять верстъ… А чего: разъ какъ-то ввелъ я его Султана въ самую середину тетеревинаго выводка, такъ даже и не прихватилъ, носомъ не повелъ. ‘Дичь отыскивать онъ мастеръ превеликій. Живетъ онъ въ город Р. и р…скомъ узд, со дня его поселенія, дичи, по этой причин, все меньше и меньше. Если онъ тутъ проживетъ лтъ десять еще, то можно надяться, что дичь подъ-конецъ совсмъ переведется. Онъ знаетъ, напримръ, сколько выводковъ тетеревиныхъ въ такихъ-то кустахъ, сколько холостыхъ матокъ, сколько чернышей, а кусты, надо замтить, верстъ на пять въ квадрат. Начинаетъ ихъ отыскивать. Отыщетъ семь штукъ.— Пойдемте, Александръ Михайловичъ,— говоришь ему. Ужъ больше нтъ. Нтъ, есть еще восьмой, и восьмаго отыщетъ и пойдетъ домой или въ другое мсто, а безъ того, пока не отыщетъ, не пойдетъ. Если же случится поднять девятаго — это, говоритъ, изъ такихъ-то кустовъ перелетлъ, тамъ было ихъ пять, теперь осталось четыре. Дйствительно тамъ окажется только четыре. Разъ какъ-то утащилъ онъ меня въ р…скомъ узд за утками. Подходимъ къ болотинк,— болотинка маленькая, дрянная, тамъ сямъ кочка, кое гд травники, а онъ такъ и ищетъ, такъ и понукаетъ Султана.— Полноте, Александръ Михайловичъ, да тутъ нтъ ничего!— Нтъ, есть выводокъ.— Какой тутъ выводокъ, Александръ Михайловичъ, гд ему здсь вестись.— Ну, вотъ, вы еще завряете, тутъ выводокъ кряковыхъ, восемь штукъ, и между ними еще одинъ хромой! Мы искали, искали, но выводка не оказалось. Александръ Михайловичъ пустился ругать Рудневыхъ, говоря, что это они, мошенники, его мченую дичь подобрали. Дйствительно оказалось посл, что Рудневы взяли на этомъ мст восемь штукъ кряковыхъ утокъ и между ними одного хромаго. Вотъ каковъ Александръ Михайловичъ! Онъ въ р…окомъ узд — козелъ въ огород: берегите ваши мста’…
Конечно въ этомъ письм оказалось нсколько красненькихъ словцовъ относительно Александра Михайловича, но не мене того врно, что онъ въ стрльб дока и въ отысканіи дичи дйствительно первостатейный мастеръ. Какихъ уловокъ и хитростей не употребляетъ онъ, чтобъ развдать, гд хорошая тяга валдшнеповъ, гд показались бекасы и дупеля, гд видли выводокъ тетеревей или куропатокъ. Еще весною, какъ только начнетъ спариваться дичь и садиться на гнзда, шныряетъ онъ верстъ на пятнадцать въ окружности по всмъ трущобамъ и крпямъ, подмчая куропаточьи, вальдшнепиныя и тетеревиныя гнзда, и если гд удастся ихъ отыскать, то онъ безсонно за ними наблюдаетъ, разсчитываетъ время вывода молодыхъ, даетъ имъ достаточно подрости, и ужъ непремнно всхъ переколотитъ. Отправляясь на охоту верстъ за двадцать пять, онъ полный ягтажъ набиваетъ пряниками суслениками, явится въ деревню и цлую ватагу соберетъ около себя мальчишекъ. Мальчишки лтомъ и коровъ въ поле гоняютъ, и по грибы, по ягоды ходятъ въ лсъ, и въ лужахъ собираютъ дидли, щавель, слдовательно чаще всхъ наталкиваются на куропаточьи и тетеревиные выводки. Пряники заставляютъ разговориться мальчиковъ. Разлакомленные сусленниками, начнутъ они ему разсказывать, что и тутъ-то видли тетеречку, и тамъ-то тетеречку съ цыплятками. Александръ Михайловичъ отлично съуметъ воспользоваться свдніями, вытекающими изъ этого живаго источника, и возвращается съ поля съ ягтажемъ, плотно набитымъ дичью.
Отъ природы сухощавый, слабосильный, маленькій ростомъ — Александръ Михайловичъ переноситъ неимоврные труды и тяжести на охот. Отправляясь на поле куда-нибудь подальше дни на два, на три, тащитъ онъ въ лтній зной не поморщившись слдующій запасъ: жестянку съ сахаромъ, жестянку съ чаемъ, вмстительный стаканъ, порохъ и дробь запасные, сухарики и попутники — все уложенное въ просторный, увсистый ягтажъ. На кушак у него виситъ мдный чайникъ, за кушакомъ заткнутъ топорикъ, а за плечами на ремняхъ закинута скатанная офицерская парусинная палатка. Это онъ отправляется на легк въ отхожее поле. Пришедши на мсто, онъ разбиваетъ въ избранномъ пункт палатку, спитъ въ ней по ночамъ и нжится въ полдневный зной.
Да извинятъ меня за отступленіе, сдланное по поводу почтеннаго моего друга, Александра Михайловича. Охотничьи способности его такъ замчательны, что я не утерплъ, чтобъ не познакомить съ ними при теперешнемъ случа собратовъ по искусству и по страсти. Затмъ продолжаю начатый разсказъ. Безъ замчательныхъ особенностей докончили мы обходъ Вязовика, убивъ еще по пар утокъ, и сдлавъ нсколько пуделей по чиркамъ. Солнце своротило съ полудня. Потребность отдыха и пищи становилась ощутительною.
На маленькомъ пригорк, подъ тнью стога и втвистой ивы, расположились мы для подкрпленія своихъ силъ. Открыто разстилался предъ нами широкій лугъ со множествомъ стоговъ, въ безпорядк разбросанныхъ и тамъ и сямъ. Это Шуйгскіе Чисти. Посредин ихъ извивалась тинистая рчка Шуйга, а за нею темнлъ вдали сплошной грядою хвойный лсъ. Небо было чисто, только на горизонт свера столпилось нсколько кучевыхъ облаковъ, фантастически выдвинувшихся на подобіе отдаленныхъ горъ, увнчанныхъ снговыми вершинами. Какъ горы же стояли они неподвижно и неизмнчиво. Въ воздух ни малйшаго втерка: грудь дышала легко и свободно. Неутомимые путешественники-пауки плыли на своихъ воздушныхъ гондолахъ куда-то, въ невдомыя страны. Скоро ли они найдутъ конецъ своему путешествію, и гд онъ, этотъ конецъ?!. Господи! какой широкій просторъ, какая безграничность міра!..
— Что, усталъ? спросилъ я Абрама, съ завиднымъ апетитомъ уписывающаго пирогъ сметанникъ и яйца въ густую.
— Устать-то не усталъ, а проголодался таки порядочно.
— Это я вижу.
— Оно червячка-то заморить такъ лучше,— животъ не бранится.
— Конечно лучше. Вонъ какой-то охотникъ бредетъ.
Отъ Шуйги приближался къ намъ высокаго роста человкъ съ ружьемъ и русскою собакою.
— Кто бы это былъ? спросилъ Абрамъ самого себя и, сдлавъ рукою зонтикъ надъ глазами, началъ внимательно разсматривать приближавшагося.
— Кто нибудь изъ сельскихъ.
— Нтъ, не изъ сельскихъ. А, это Голубевъ.
— Кто такой Голубевъ?
— А помните солдата въ М., въ инвалид служитъ?
— Знаю, да какъ же онъ сюда попалъ?
— Въ гости пришелъ, вдь онъ родомъ-то изъ нашего села.
Голубевъ подошелъ къ намъ. Это былъ видный, статный солдатъ, неутомимый охотникъ, говорунъ и хорошій услуга.
— Здравствуй, Голубевъ! Давно-ли здсь? привтствовалъ я подошедшаго солдата.
— Здравія желаемъ, ваше благородіе! Здорова, Абраха! Съ недлю гощу у матушки-съ.
— Что забилъ?
— Убилъ парочку кряковешковъ, ваше благородіе, а мста выходилъ много-съ: дичи нтъ.
— Гд теб найти дичь, на посидлкахъ твоя дичь-то.
— Э, Абраха, не ты-бы говорилъ, не я бы слушалъ, свои грхи разсказываешь.
— Свои грхи, свои грхи! Не свои, а твои…
— Ну да не въ томъ дло,— перебилъ я Абрама,— садись-ка, Голубевъ, да прикуси вмст съ нами.
Голубевъ починился немного, однако-же слъ, принялъ отъ меня пару яицъ и два пирожка и попросилъ хлбца для Буфетки.