ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ.
СОЧИНЕНІЯ
ТОМЪ ПЯТЫЙ
КНВО-ПРОМЕТЕЙ.
Н. Н. МИХАЙЛОВА
1916
Блинскій и Гоголь.
Блинскій и Гоголь.
I.
II.
III.
IV.
Белинский и Гоголь, Иванов-Разумник Р. В., Год: 1910
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Въ первой своей стать — въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ (1834 г.) — Блинскій въ нсколькихъ строкахъ высказалъ свое мнніе о начинающемъ свой литературный путь Гогол. ‘Гоголь — писалъ Блинскій — принадлежитъ къ числу необыкновенныхъ талантовъ… Дай Богъ, чтобы онъ вполн оправдалъ поданныя имъ о себ надежды’. Онъ ограничился этими немногими строками и не разбиралъ творчества Гоголя съ точки зрнія своихъ эстетическихъ теорій той эпохи, высказанныхъ въ начал этой первой его статьи.
Почти черезъ годъ посл ‘Литературныхъ Мечтаній’ Блинскій написалъ статью ‘О русской повсти и повстяхъ г. Гоголя’, въ стать этой онъ снова развилъ основныя положенія, высказанныя имъ въ своей ‘элегіи въ проз’, и примнилъ ихъ къ анализу творчества Гоголя,— или, по его собственному выраженію, къ основнымъ положеніямъ своей эстетики ‘приложилъ сочиненія г. Гоголя, какъ факты къ теоріи’.
Теорія эта извстна изъ ‘Литературныхъ Мечтаній’ {См. ниже статью ‘Годовые обзоры литературы’.}, но формулировка ея въ этой стать является новой. Въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ Блинскій проводилъ мысль о раздленіи и синтез ‘субъективизма’ и ‘объективизма’ въ поэзіи — еще не употребляя этой терминологіи, въ стать о Гогол онъ говоритъ о такомъ же подраздленіи поэзіи на идеальную и реальную — что почти совершенно тождественно съ дленіемъ ея на романтическую и реалистическую. ‘Идеальная’ поэзія является проявленіемъ субъективизма, ‘реальная’ — проявленіемъ ‘объективизма’ въ поэзіи: ‘поэтъ или пересоздаетъ жизнь по собственному идеалу, зависящему отъ образа его воззрнія на вещи… или воспроизводитъ ее во всей ея нагот и истин, оставаясь вренъ всмъ подробностямъ, краскамъ и оттнкамъ ея дйствительности. Поэтому поэзію можно раздлить… на идеальную и реальную’.
Итакъ, ‘идеальная’ поэзія, это — поэзія субъективная, это, по мннію Блинскаго, поэзія древняго міра по преимуществу, отраженіемъ и продолженіемъ которой въ настоящее время является лирическая поэзія. Наоборотъ, ‘реальная’ поэзія есть поэзія объективная, родоначальникомъ которой былъ Шекспиръ и которая къ ХІХ-му вку достигла полнаго развитія: это ‘истинная и настоящая поэзія нашего времени’. Эта реальная поэзія должна быть ‘спокойнымъ и безпристрастнымъ зеркаломъ дйствительности’, въ которомъ ‘жизнь является какъ бы на позоръ, во всей нагот, во всемъ ея ужасающемъ безобразіи и во всей ея торжественной красот’. Ни идеальной, ни реальной поэзіи нельзя дать окончательнаго преимущества, ибо ‘каждая изъ нихъ равна другой, когда удовлетворяетъ условіямъ творчества, т.-е. когда идеальная гармонируетъ съ чувствомъ, а реальная — съ истиною представляемой ею жизни’.
Съ этой мыслью объ объективности реальной поэзіи Блинскій соединяетъ и другую мысль — о свободномъ творчеств, о безцльности произведеній искусства. ‘Творчество безцльно съ цлію’ — высказываетъ Блинскій шеллингіанское положеніе: поэтъ творитъ цлесоразмрно — въ этомъ его субъективизмъ, но въ то же время безцльно — въ этомъ его объективизмъ, тотъ не художникъ, кто ставитъ себ какую-либо моральную или утилитарную задачу. ‘Творчество безсознательно съ сознаніемъ’,— говоритъ Блинскій,— поэтъ сознаетъ, что творитъ, но въ то же время лишь безсознательно отражаетъ въ своемъ творчеств и всеобщую жизнь природы и жизнь своего народа. Литература должна быть ‘народной’, а ‘народность’ проявляется въ творчеств поэта только безсознательно. ‘Разв Крыловъ потому народенъ въ высочайшей степени, что старался быть народнымъ? Нтъ, онъ объ этомъ нимало не думалъ…. онъ былъ народенъ безсознательно’,— говорилъ Блинскій еще въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’. И ту же основную мысль своей ‘элегіи въ проз’ онъ развиваетъ и въ стать о Гогол, это мысль о свободномъ творчеств поэта, безсознательно проявляющаго въ своемъ ‘безцльномъ съ цлью’ творчеств внутреннюю жизнь своего народа. Эта основная мысль примняется теперь Блинскимъ къ реальной поэзіи вообще и къ творчеству Гоголя въ частности.
Посл того какъ Блинскій упомянулъ въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ о Гогол, посвятивъ ему тамъ мимоходомъ немного строкъ, появились новыя книги Гоголя, ‘Арабески’ и ‘Миргородъ’, въ которыхъ были помщены такія его вещи, какъ ‘Тарасъ Бульба’, ‘Старосвтскіе помщики’, ‘Записки сумасшедшаго’ и др. Блинскій немедленно откликнулся коротенькой рецензіей (‘Молва’, 1835 г., No 15), съ общаніемъ поговорить въ ближайшемъ будущемъ подробне о ‘новыхъ произведеніяхъ игривой и оригинальной фантазіи г. Гоголя’. Это общаніе онъ и исполнилъ въ большой стать, появившейся черезъ полгода. За эти полгода Блинскій значительно измнилъ свое мнніе о Гогол. Въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’ онъ называлъ его ‘подающимъ надежды’, въ отмченной выше рецензіи онъ говорилъ о томъ, что надежды эти отчасти исполняются, въ одновременной статейк ‘И мое мнніе объ игр г. Каратыгина’ Блинскій заявлялъ, что ‘пока еще не видитъ генія въ г. Гогол’, и что его повсть ‘Портретъ’ — ‘ршительно никуда не годится’. Это говорилось на страницахъ апрльскихъ NoNo ‘Молвы’ 1835 г., статья же ‘О русской повсти и повстяхъ г. Гоголя’ была написана Блинскимъ въ август того же года. Въ этой стать Блинскій провозглашаетъ уже Гоголя ‘главою литературы, главою поэтовъ’, ставитъ его рядомъ съ Пушкинымъ и ‘на мсто, оставленное Пушкинымъ’. Блинскій прекрасно понимаетъ, что и ‘Арабески’ и ‘Миргородъ’ только первые шаги Гоголя, что весь онъ еще въ будущемъ, — и тмъ не мене по этимъ первымъ штрихамъ узнаетъ и предвидитъ великаго писателя въ будущемъ. Критическая прозорливость Блинскаго въ этомъ случа граничитъ съ геніальностью.
Мы видли только-что, что такое окончательное сужденіе о Гогол Блинскій закрпилъ на бумаг лишь въ август 1835 г. и что еще въ апрл того же года онъ относился къ Гоголю гораздо холодне. Очевидно, что не одинъ разъ перечитывая повсти Гоголя лтомъ 1835 года, передъ тмъ какъ приняться за писаніе этой своей статьи, Блинскій почувствовалъ громадную силу нарождающагося таланта и понялъ возможное значеніе его въ будущемъ. Намренно подчеркиваю даты этихъ статей Блинскаго, чтобы указать на совершенную самостоятельность его сужденій. Дло въ томъ, что весною 1835 года Надеждинъ ухалъ за границу, а Станкевичъ въ начал лта ухалъ въ деревню, около Блинскаго не было, слдовательно, ни одного изъ тхъ двухъ людей, которые могли бы оказать на него хоть какое-нибудь вліяніе. Статья о Гогол является поэтому блестящимъ доказательствомъ (для того, кому это нужно доказывать) самостоятельности литературныхъ взглядовъ Блинскаго, твердость и устойчивость критическихъ взглядовъ Блинскаго является для него, вообще говоря, весьма характерной.
Но Блинскій не только первый поставилъ Гоголя на надлежащую высоту, Блинскій — и это гораздо важне — первый вскрылъ въ этой же стать ‘паосъ’ гоголевскаго творчества (по позднйшему излюбленному выраженію Блинскаго), сущность его генія. ‘Комическое одушевленіе, всегда побждаемое глубокимъ чувствомъ грусти и унынія’ — это опредленіе поэзіи Гоголя Блинскій трижды повторяетъ на протяженіи статьи, ‘слезными комедіями’ называетъ онъ его повсти: ‘он смшны, когда вы ихъ читаете, и печальны, когда вы ихъ прочтете’,— говоритъ Блинскій въ позднйшей стать (‘О критик и литературныхъ мнніяхъ Московскаго Наблюдателя’, мартъ 1836 года). Смхъ, побждаемый слезами, — вотъ ‘паосъ’ гоголевскаго творчества, и когда впослдствіи Гоголь говорилъ о своемъ видимомъ міру смх сквозь незримыя міру слезы, то онъ былъ не совсмъ правъ: его ‘незримыя слезы’ сразу узрлъ Блинскій и сдлалъ эти слезы видимыми всему читающему міру.
Осталось еще указать, какимъ образомъ Блинскій прилагалъ ‘сочиненія г. Гоголя, какъ факты къ (своей) теоріи’, — теоріи, намченной выше. Мысли о свободномъ творчеств, о вншней ‘безцльности’ искусства, о безсознательной ‘народности’ художника — вс эти мысли Блинскій прилагалъ къ произведеніямъ Гоголя, какъ теорію къ фактамъ. Онъ подчеркивалъ величайшую объективность этого писателя: Гоголь — говоритъ Блинскій — ‘всегда одинаковъ, никогда не измняетъ себ, даже и въ такомъ случа, когда увлекается поэзіею описываемаго имъ предмета. Безпристрастіе его идолъ’. И въ то же время его творчество лишено всякой вншней цли — нравоучительной, моральной, дидактической. ‘Нравственность въ сочиненіи должна состоять въ совершенномъ отсутствіи притязаній со стороны автора на нравственную или безнравственную цль’,— замчаетъ Блинскій, и именно потому видитъ ненамренную ‘чистйшую нравственность’ въ повстяхъ Гоголя, въ ихъ ‘спокойномъ гумор’: ‘вотъ настоящая нравственность такого рода сочиненій. Здсь авторъ не позволяетъ себ никакихъ сентенцій, никакихъ нравоученій, онъ только рисуетъ вещи такъ, какъ он есть, и ему дла нтъ до того, каковы он, и онъ рисуетъ ихъ безъ всякой цли, изъ одного удовольствія рисовать’… Это ‘безцльное’ творчество Гоголя является въ то же время и безсознательнымъ проявленіемъ ‘народности’: какъ и вс истинные художники, Гоголь народенъ безсознательно, непроизвольно, не можетъ не быть народнымъ. ‘Эта народность, — замчаетъ Блинскій — очень похожа на Тнь въ басн Крылова: г. Гоголь о ней нимало не думаетъ, и она сама напрашивается къ нему, тогда какъ многіе изъ всхъ силъ гоняются за нею и ловятъ — одну тривіальность’…
Такъ прилагалъ Блинскій свое основное эстетическое воззрніе, высказанное еще въ ‘Литературныхъ Мечтаніяхъ’, къ творчеству великаго представителя ‘реальной поэзіи’. Эта эстетическая теорія скоро стала и для самого Блинскаго и для всего русскаго общества превзойденной ступенью, черезъ нсколько лтъ Блинскій отказался отъ своей ‘художественной точки зрнія’ и уже не говорилъ, будто Гоголь ‘рисуетъ вещи безъ всякой цли, изъ одного удовольствія рисовать’… Блинскій понялъ, что такое крайнее эстетическое воззрніе не охватываетъ всей сущности дла — и измнилъ свои взгляды, но сущность творчества Гоголя была опредлена имъ разъ навсегда въ первой стать. Въ статьяхъ 1842 г., по поводу ‘Мертвыхъ душъ’, Блинскій еще разъ вплотную подошелъ къ анализу творчества Гоголя.
‘Что такое г. Гоголь въ нашей литератур? Гд его мсто въ ней? Чего должно ожидать намъ отъ него, отъ него, еще только начавшаго свое поприще, и какъ начавшаго!… Эти надежды велики, ибо г. Гоголь владетъ талантомъ необыкновеннымъ, сильнымъ и высокимъ. По крайней мр въ настоящее время онъ является главою литературы, главою поэтовъ, онъ становится на мсто, оставленное Пушкинымъ’… Такъ писалъ Блинскій въ 1835 году, въ указанной выше стать ‘О русской повсти и повстяхъ г. Гоголя’, эта глубокая критическая прозорливость вскор была оправдана появленіемъ ‘Ревизора’ и окончательно подтверждена посл долгаго, шестилтняго промежутка появленіемъ ‘Мертвыхъ Душъ’. Гоголь дйствительно становился главою литературы, зачинателемъ новаго ‘гоголевскаго періода’ литературы, родоначальникомъ новой ‘натуральной школы’.
Посл появленія ‘Мертвыхъ душъ’ Блинскому хотлось написать новую, большую статью о Гогол, статьей 1835-го года онъ былъ неудовлетворенъ. ‘Нтъ ли слуховъ о Гогол?— писалъ онъ Панаеву (10 августа 1838 г.): — какъ я смялся, прочтя въ ‘Прибавленіяхъ’ {Т.-е. въ ‘Литературныхъ прибавленіяхъ къ ‘Русскому Инвалиду’ Краевскаго.}, что Гоголь скрпя сердце рисуетъ своихъ оригиналовъ. Во время оно я и самъ то же вралъ’… Годомъ позже Блинскому удалось вновь высказаться о Гогол вообще и о ‘Ревизор’ въ частности въ большой стать о ‘Гор отъ ума’, но посл духовнаго перелома 1839—1841 гг. и эта статья перестала удовлетворять Блинскаго. По крайней мр въ 1842 году онъ снова сталъ подумывать о большой стать, посвященной Гоголю. Въ начал 1842 года Блинскій былъ въ Москв и встртился тамъ съ Гоголемъ, который поручилъ ему отвезти въ Петербургъ, для представленія въ цензуру, рукопись перваго тома ‘Мертвыхъ душъ’. Въ письм къ Гоголю отъ то апр. 1842 г. Блинскій, ‘увдомляя о ход даннаго порученія’, писалъ между прочимъ: ‘съ нетерпніемъ жду выхода вашихъ Мертвыхъ Душъ… Думаю по случаю выхода Мертвыхъ Душъ написать нсколько статей вообще о вашихъ сочиненіяхъ… Вообще, мн страхъ какъ хочется написать о вашихъ сочиненіяхъ. Я опрометчивъ и способенъ вдаваться въ дикія нелпости, но, слава Богу, я вмст съ этимъ одаренъ движимостью впередъ и способностью собственные промахи и глупости называть настоящимъ ихъ именемъ и съ такою же откровенностію, какъ и чужіе грхи. И потому, подумалось во мн много новаго съ тхъ поръ, какъ въ 1840 году въ послдній разъ вралъ я о вашихъ повстяхъ и Ревизор’… И въ статьяхъ Блинскій часто сталъ общать обширный этюдъ о Гогол, еще въ начал 1840 г., въ стать объ ‘Очеркахъ’ Полевого, Блинскій заявлялъ, что ‘въ ныншнемъ же году намреваемся оправдать въ особой стать наши отзывы о Гогол’. Въ стать 1842 года о ‘Мертвыхъ Душахъ’ Блинскій тоже общалъ, что ‘скоро будемъ мы имть случай поговорить подробно о всей поэтической дятельности Гоголя, какъ объ одномъ цломъ, и обозрть вс его творенія въ ихъ постепенномъ развитіи’, это же общаніе Блинскій повторяетъ и черезъ нсколько мсяцевъ въ своей полемик съ К. Аксаковымъ. И впослдствіи, уже передъ самой смертью, не оставлялъ Блинскій надежды еще разъ высказать въ большой стать свои мысли о Гогол. Въ первомъ номер ‘Современника’ 1847 года, рецензируя второе изданіе ‘Мертвыхъ душъ’, Блинскій общалъ ‘въ скоромъ времени’ представить читателямъ ‘не одну статью вообще о сочиненіяхъ Гоголя и о ‘Мертвыхъ душахъ’ въ особенности’, это же Блинскій повторяетъ и въ своихъ письмахъ конца 1847 года (см., напр., письмо къ Боткину отъ 4 ноября).
Но исполнить эту свою завтную мечту Блинскому не удалось: сдлать это въ ‘Современник’ 1847—1848 гг. ему помшала болзнь и смерть, а въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ 1843—1846 гг. ему не дала времени другая, не мене дорогая для него работа — широко задуманныя ‘пушкинскія статьи’. О Гогол же Блинскому такъ и не пришлось написать одной цльной статьи, но тмъ не мене онъ высказался о немъ съ исчерпывающей полностью въ цломъ ряд разрозненныхъ мелкихъ статей, полемическихъ сшибокъ и мелкихъ журнальныхъ замтокъ, особенно же въ трехъ статьяхъ 1842 года о ‘Мертвыхъ душахъ’, писанныхъ Блинскимъ на протяженіи нсколькихъ мсяцевъ (‘Отеч. Зап.’, 1842 г. NoNo 7—11): первая является краткой рецензіей на книгу Гоголя, вторая — разборомъ брошюры К. Аксакова о ‘Мертвыхъ душахъ’, и третья — рзкой полемикой по тому же поводу съ тмъ же К. Аксаковымъ.
Во второй половин 1842 года, когда писались эти статьи, Блинскій былъ уже убжденнымъ сторонникомъ новой вры, новой религіи — соціальности, въ ней онъ искалъ спасенія отъ всхъ мучавшихъ его ‘проклятыхъ вопросовъ’ жизни. Онъ преклонялся теперь передъ ‘геніальной Жоржъ Зандъ’, онъ признавалъ теперь ‘всемірно-историческое значеніе’ за французской литературой, какъ выразительницей этой ‘соціальности’. Во французской повсти онъ видлъ теперь ‘дивное искусство разсказа, соціальные и нравственные вопросы, вопли и страданія современности’, вообще — проявленіе дйствительности, въ основу своихъ статей онъ клалъ теперь и общалъ класть и впредь ‘историческую и соціальную точку зрнія’. Теперь Блинскій отказывается отъ своей былой узко-эстетической точки зрнія, попрежнему преклоняясь передъ ‘колоссальнымъ Гете’, онъ отрицательно относится къ ‘анти-общественному духу этого поэта’. Теперь Блинскій не отождествляетъ ‘прекрасной формы’ съ ‘прекраснымъ содержаніемъ’, какъ онъ это длалъ въ стать о ‘Менцел’, теперь онъ настойчиво указываетъ на то, что ‘только содержаніе длаетъ поэта міровымъ’ и что ‘это-то содержаніе и должно быть мриломъ при сравненіи одного поэта съ другимъ’.
Такъ радикально измнились взгляды Блинскаго по сравненію съ тмъ, что онъ говорилъ въ своихъ статьяхъ 1839—1840 гг., очевидно, что и взглядъ его на Гоголя долженъ былъ измниться настолько же кореннымъ образомъ. Такъ и случилось, но тутъ же нужно подчеркнуть, что это измненіе коснулось только формы, а не сущности мнній Блинскаго о Гогол. Дйствительно: что же ‘вралъ’ Блинскій (по его выраженію) о Гогол въ 1840 году, въ своей послдней большой стать о немъ, составляющей часть статьи о ‘Гор отъ ума’? Онъ говорилъ, что въ Гогол, автор ‘комическихъ’ произведеній, мы имемъ великаго изобразителя призрачности, противопоставляемой ‘дйствительности’, что поэтъ далъ объективную дйствительность міру призраковъ. Прошло два года — и Блинскій увидлъ ‘гнусную рассейскую дйствительность’ въ томъ, въ чемъ онъ раньше видлъ ‘разумную дйствительность’, и съ этой ‘гнусной дйствительностью’ отождествилась также и былая ‘призрачность’. Ставъ на ‘историческую и соціальную точку зрнія’, Блинскій увидлъ теперь въ Гогол именно изобразителя подлинной ‘дйствительности’: ‘Гоголь первый взглянулъ смло и прямо на русскую дйствительность’. Въ ‘Мертвыхъ душахъ’ Блинскій увидлъ геніальное произведеніе, ‘безпощадно сдергивающее покровъ съ дйствительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовію къ плодовитому зерну русской жизни, твореніе необъятно-художественное по концепціи и выполненію, по характерамъ дйствующихъ лицъ и подробностямъ русскаго быта — и въ то же время глубокое по мысли, соціальное, общественное и историческое’, онъ увидлъ въ ‘Мертвыхъ душахъ’ — ‘поэму, основанную на паос дйствительности, какъ она есть’. Итакъ, раньше Блинскій смотрлъ на Гоголя, какъ на изобразителя ‘призрачности’, теперь онъ видитъ въ нёмъ поэта ‘дйствительности, какъ она есть’, несмотря на видимое различіе по форм, эти опредленія тождественны по существу, такъ какъ ‘неразумная призрачность’ для Блинскаго 1840-го года тождественна съ ‘гнусной дйствительностью’ для Блинскаго 1842 года.
Новая ‘историческая и соціальная точка зрнія’ Блинскаго дала ему возможность глубже проникнуть въ смыслъ творчества Гоголя и правильно оцнить значеніе ‘Мертвыхъ душъ’. Въ общанныхъ и неосуществленныхъ статьяхъ о Гогол Блинскій хотлъ ‘раскрыть паосъ поэмы, который состоитъ въ противорчіи общественныхъ формъ русской жизни съ ея глубокимъ субстанціальнымъ началомъ, досел еще таинственнымъ’… Но и въ статьяхъ 1842 года достаточно ясно проведена эта ‘соціальная’ точка зрнія, она даже переоцнена, такъ какъ Блинскій всегда былъ ‘человкомъ экстремы’. Блинскій ставитъ Гоголя выше Пушкина — не съ точки зрнія художественной или философской, но по его значенію для современнаго ему русскаго общества, и въ этомъ онъ несомннно былъ правъ, такъ какъ настоящее значеніе Пушкина не было достаточно очевидно для такъ называемой ‘широкой публики’. ‘…Мы въ Гогол видимъ боле важное значеніе для русскаго общества, чмъ въ Пушкин: ибо Гоголь боле поэтъ соціальный, слдовательно боле поэтъ въ дух времени, онъ также мене теряется въ разнообразіи создаваемыхъ имъ объектовъ и боле даетъ чувствовать присутствіе своего субъективнаго духа, который долженъ быть солнцемъ, освщающимъ созданія поэта нашего времени’… Какой ршительный переходъ отъ былого отрицанія ‘субъективности’, какъ признака ‘рефлектированной поэзіи’! Вспомнимъ, какъ ненавидлъ Блинскій, двумятремя годами ране, Шиллера — именно за ‘субъективность’ и ‘рефлексію’, но вспомнимъ также, что уже въ статьяхъ 1840—1841 гг. о Лермонтов Блинскій началъ приходить къ этой новой противоположной точк зрнія. Теперь онъ заявляетъ, что ‘величайшимъ успхомъ и шагомъ впередъ’ со стороны Гоголя онъ считаетъ всюду осязаемо проступающую ‘субъективность’ его поэмы — ‘ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность,… которая не допускаетъ (художника) съ апатическимъ равнодушіемъ быть чуждымъ міру, имъ рисуемому, но заставляетъ его проводить черезъ свою душу живу явленія вншняго міра’.
Надо однако тутъ же замтить, что это послднее мнніе Блинскаго о Гогол не было ни достаточно характернымъ, ни достаточно установившимся, выражая его въ первой изъ трехъ статей 1842 года и повторяя во второй, онъ отказывается отъ него въ третьей. И это — не самопротиворчіе, а только та ‘движимость впередъ’, о которой писалъ самъ Блинскій въ своемъ вышеприведенномъ письм къ Гоголю. Ибо первая статья была напечатана въ No 7-мъ, вторая статья — въ No 8-мъ и третья статья — въ No n-мъ ‘Отеч. Записокъ’ за 1842 г., за эти нсколько мсяцевъ Блинскій, не одинъ разъ перечитавъ ‘Мертвыя души’, во многомъ ‘двинулся впередъ’ въ своемъ пониманіи этого произведенія, а черезъ него — и самого Гоголя. Въ первой изъ этихъ статей Блинскій иронически отозвался о тхъ людяхъ, которые въ названіи ‘Мертвыхъ душъ’ поэмой увидятъ юморъ автора, а четырьмя мсяцами поздне Блинскій говорилъ: ‘мы еще не понимаемъ ясно, почему Гоголь назвалъ ‘поэмою’ все произведеніе, и пока видимъ въ этомъ названіи тотъ же юморъ, какимъ растворено и проникнуто насквозь это произведеніе’… Блинскій ошибался: Гоголь безъ всякаго юмора говорилъ о своей ‘поэм’, имя въ виду ея вторую и третью часть, въ которыхъ откроется ‘несмтное богатство русскаго духа’… Но, несмотря на свою ошибку (сведенную на нтъ подчеркнутымъ ‘пока’), Блинскій именно теперь глубоко понялъ намреніе Гоголя и подчеркнулъ его ложность и неисполнимость: ‘если же самъ поэтъ почитаетъ свое произведеніе ‘поэмою’, содержаніе и герой которой есть субстанція русскаго народа, то мы не обинуясь скажемъ, что поэтъ сдлалъ великую ошибку’ — ибо это ‘субстанціальное начало’ является ‘досел еще таинственнымъ, досел еще не открывшимся собственному сознанію и неуловимымъ ни для какого опредленія’. А между тмъ ‘субстанція народа можетъ быть предметомъ поэмы только въ своемъ разумномъ опредленіи, когда она есть нчто положительное и дйствительное, а не гадательное и предположительное, когда она есть прошедшее и настоящее, а не будущее только’… ‘И потому — великая ошибка для художника писать поэму, которая можетъ быть возможна въ будущемъ’.
Здсь съ удивительной проницательностью вскрыта та ошибка, которая погубила Гоголя-художника и которой онъ не сознавалъ, такъ ‘двинулся впередъ’ Блинскій въ пониманіи этого вопроса за немногіе мсяцы, отдляющіе эти его статьи другъ отъ друга. Въ связи съ этимъ находится и другая перемна въ его мнніяхъ. Въ первой изъ этихъ статей Блинскій восхищался ‘высокимъ лирическимъ паосомъ’ многихъ мстъ этой поэмы, хотя его и коробили нкоторыя напыщенныя фразы Гоголя, въ стил шевыревско-погодинскаго націонализма, а въ третьей изъ указанныхъ статей Блинскій, цитируя эти мста, видитъ въ нихъ уже ‘надутый и напыщенный лиризмъ’ — какъ онъ выразился поздне, въ указанной выше рецензіи 1847 года. Теперь, въ этой третьей стать, Блинскій уже вполн опредленно выражаетъ свою тревогу по поводу лирическаго паоса Гоголя и его общанія показать въ послдующихъ частяхъ своей поэмы идеальную русскую двицу, ‘какой не сыскать нигд въ мір’, и русскаго ‘мужа, одареннаго божественными доблестями’… Передъ такими общаніями Блинскій остановился ‘въ тревожномъ раздумьи’: ‘намъ какъ-то страшно, — сказалъ онъ, — чтобъ первая часть, въ которой все комическое, не осталась истинною трагедіею, а остальныя дв, гд должны проступить трагическіе элементы, не сдлались комическими — по крайней мр въ патетическихъ мстахъ’… Мы знаемъ, какъ точно и печально оправдалось это глубокое пониманіе и геніальное предсказаніе — въ типахъ Улиньки и Констанжогло.
Точно такая же перемна произошла и въ отмченномъ выше мнніи Блинскаго о ‘субъективности’ и рефлектированности гоголевскаго творчества, въ третьей своей стать Блинскій настойчиво подчеркнулъ, что творчество Гоголя безконечно далеко отъ всякой ‘рефлексіи’ и что именно въ этомъ его величайшая сила, въ этомъ отношеніи между ‘субъективистомъ’ Лермонтовымъ и ‘объективистомъ’ Гоголемъ — громадное разстояніе. Блинскій понялъ теперь, что ‘удивительная сила непосредственнаго творчества’ совмщается въ Гогол съ ‘косыми и близорукими взглядами’ на ту же самую жизнь, но тутъ же онъ замчаетъ, что ‘эта удивительная сила непосредственнаго творчества… много вредитъ Гоголю’, ‘отводитъ ему глаза отъ идей и нравственныхъ вопросовъ’ и заставляетъ его ‘довольствоваться объективнымъ изображеніемъ фактовъ’… Это уже прямая противоположность тому, что Блинскій говорилъ въ первой стать, желая сгладить эту противоположность, Блинскій замчаетъ, что все же въ ‘Мертвыхъ душахъ’ у Гоголя замтно ‘боле ощутительное’, чмъ раньше, присутствіе ‘субъективнаго начала’ и ‘рефлексіи’. Эта оговорка не мняетъ дла: ясно все-таки, что Блинскій въ этомъ вопрос тоже сильно ‘двинулся впередъ’ за эти три-четыре мсяца. Впрочемъ еще 4 апрля этого года онъ писалъ Боткину: ‘страшно подумать о Гогол: вдь во всемъ, что онъ написалъ — одна натура, какъ въ животномъ. Невжество абсолютное. Что онъ наблевалъ о Париж-то!..’
Почти три четверти вка прошло посл этого рзкаго отзыва Блинскаго о Гогол, мы знаемъ теперь, что не въ ‘невжеств’ тутъ было дло, а въ коренномъ расхожденіи философскихъ взглядовъ ‘западниковъ’ и ‘славянофиловъ’, о чемъ рчь будетъ въ слдующей стать, Гоголь несомннно былъ въ этомъ отношеніи на сторон послднихъ. Да и не только въ этомъ отношеніи: онъ вообще не сочувствовалъ Блинскому. Такъ, напримръ, въ стать Блинскаго ‘Русская литература въ 1841 году’ Гоголь находилъ ‘неуваженіе къ Державину’, точь-въ-точь, какъ и Шевыревъ. Блинскій пришелъ въ негодованіе отъ такого плоскаго непониманія: непростительное Шевыреву было въ тысячи разъ непростительне Гоголю. ‘Неуваженіе къ Державину возмутило мою душу чувствомъ болзненнаго отвращенія къ Гоголю,— писалъ Блинскій Боткину 31 марта 1842 года:—…въ этомъ кружк онъ какъ-разъ сдлается органомъ Москвитянина. ‘Римъ’ — много хорошаго, но есть и фразы, а взглядъ на Парижъ возмутительно гнусенъ’. Посл этого дороги Блинскаго и Гоголя расходились все дальше и дальше, Гоголь пришелъ къ своей ‘Переписк съ друзьями’, а Блинскій — къ знаменитому письму 1847 года къ Гоголю по поводу этой книги.
Появленіе ‘Переписки съ друзьями’ не было неожиданностью для Блинскаго, еще пятью годами ране онъ видлъ, что Гоголь все боле и боле склоняется на сторону ‘принципа смиренія’, на сторону ‘преклоненія предъ авторитетомъ’ — и тогда уже, какъ мы видли, Блинскій говорилъ по этому поводу о чувств своего ‘возмущенія’, о чувств своего ‘болзненнаго отвращенія къ Гоголю’. Продолжая видть и цнить въ немъ геніальнаго художника, Блинскій сталъ относиться все отрицательне къ Гоголючеловку, въ настоящее время извстно, что Блинскій былъ въ очень многомъ правъ и что даже близкіе друзья Гоголя относились къ нему приблизительно такъ же. ‘Для меня не существуетъ личность Гоголя…. я благоговйно, съ любовію смотрю на тотъ драгоцнный сосудъ, въ которомъ заключенъ великій даръ творчества, хотя форма этого сосуда мн совсмъ не нравится’,— говаривалъ такой близкій другъ Гоголя, какъ С. Т. Аксаковъ.
А между тмъ Гоголь переживалъ тяжелую душевную драму (о которой у насъ еще будетъ рчь), плодомъ тяжелыхъ и мучительныхъ исканій за цлое пятилтіе явилась его книга ‘Выбранныя мста изъ переписки съ друзьями’, вышедшая въ свтъ въ самомъ начал 1847-го года. Намъ не для чего останавливаться на содержаніи этой книги: оно слишкомъ извстно, надо замтить только одно, — что какова бы ни была теорія Гоголя, но она была несомннно искренней, мучительно выработанной. Большой художникъ, громадный синтетическій, но слабый аналитическій умъ, Гоголь пытался дать свое ршеніе тмъ ‘проклятымъ вопросамъ’ русской общественности, которые мучили не его одного, ршеніе свое (въ чемъ оно заключалось мы еще увидимъ) онъ и изложилъ въ своей книг. Ршеніе это, казавшееся въ соціальномъ и политическомъ отношеніи совершенно ‘реакціоннымъ’, боле всего возмутило Блинскаго, заподозрившаго въ книг Гоголя тайную цль — кажденіе правительству, стремленіе сохранить за собою ‘великія и богатыя милости’ Николая I, неоднократно оказывавшаго Гоголю денежную помощь. Это было несправедливо, несправедливо было и то, что книга Гоголя была ‘реакціонной’ по намренію: она просто отрицала соціально-политическія ршенія общественныхъ проблемъ, давая ршенія нравственно-религіозныя, подобно тому, какъ полвка спустя это сталъ длать Л. Толстой въ своемъ ученіи. Но эта нравственно-религіозная проповдь Гоголя отличалась такимъ тономъ, что даже многіе друзья Гоголя были возмущены ею, они забыли, что проповдь только и можетъ быть рзкой, властной, что проповдникъ долженъ быть всезнающимъ, ршительнымъ, ибо онъ вритъ, что устами его говоритъ Истина.
Но истина Гоголя была ложью для Блинскаго — и онъ рзко возсталъ противъ этой вредной, по его мннію, лжи. Въ стать своей о книг Гоголя онъ могъ сдлать это только съ большими ограниченіями, такъ какъ цензура стояла на страж ‘священныхъ основъ’, защищаемыхъ Гоголемъ. ‘Критика Блинскаго самая пустая, — писала Гоголю про статью Блинскаго. извстная фрейлина-губернаторша Россети-Смирнова,— и легко понятно почему. Ему хотлось васъ бранить за направленіе, а направленіе онъ не осмлился обругать, да и цензура не пропустила бы тогда его статьи’… И безъ того уже дйствительно цензура выбросила изъ статьи Блинскаго цлую ея третью часть, какъ это сообщаетъ самъ Блинскій. Однако и напечатанное достаточно характеризуетъ мысль Блинскаго и длаетъ его статью вполн опредленной по направленію и ядовитой по сдержанному дкому тону. Эта вызванная нсъ-Бходимостью сдержанность показалась московскому другу Блинскаго, Боткину, сухостью, да и вообще Боткинъ нашелъ эту статью неудачной, написанной сплеча, безъ обдуманности, недостаточно иронической. Блинскій отвтилъ на это письмомъ, изъ котораго мы приведемъ замчательное мсто, характеризующее самого Блинскаго и уясняющее въ то же время его отношеніе къ Гоголю.
‘Ты ршительно не понимаешь меня, хотя и знаешь меня довольно,— пишетъ Блинскій 28 февр. 1847 г.— Я не юмористъ, не острякъ, иронія и юморъ — не мои оружія. Если мн удалось въ жизнь мою написать статей пятокъ, въ которыхъ иронія играетъ видную роль и съ большимъ или меньшимъ умніемъ выдержана, — это произошло совсмъ не отъ спокойствія, а отъ крайней степени бшенства, породившаго своею сосредоточенностію другую крайность — спокойствіе. Когда я писалъ ‘типъ’ на Шевырева и статью о ‘Тарантас’ {См. ниже статью ‘Война со славянофилами’.} — я былъ не красенъ, а блденъ, и у меня сохло во рту, отъ чего на губахъ и не было пны. Я могу писать, порядочно только на основаніи моей натуры, моихъ естественныхъ средствъ. Выходя изъ нихъ по расчету или по необходимости, я длаюсь ни то, ни сё, ни ракъ, ни рыба.Теперь слушай: кром того, что я боленъ и что мн опротивла и литература и критика, такъ что не только писать, читать ничего не хотлось бы,— я еще принужденъ дйствовать вн моей натуры, вн моего характера. Природа осудила меня лаять собакою и выть шакаломъ, а обстоятельства велятъ мн мурлыкать кошкою, вертть хвостомъ по-лисьи. Ты говоришь, что статья написана ‘безъ довольной обдуманности и нсколько сплеча, тогда какъ за дло надо было взяться съ тонкостью’. Другъ ты мой, потому-то, напротивъ, моя статья и не могла никакъ своею замчательностію соотвтствовать важности (хотя и отрицательной) книги, на которую писана, что я ее обдумалъ. Какъ ты меня мало знаешь! Вс лучшія мои статьи нисколько не обдуманы. Это импровизаціи, садясь за нихъ, я не зналъ, что я буду писать. Если первая строка хватитъ издалека — статья болтлива, о дл мало сказано, если первая строка ближе къ длу — статья хороша. И чмъ больше я ее запущу, чмъ меньше мн времени писать ее, тмъ она энергичне и горяче. Вотъ какъ я пишу!.. Статья о гнусной книг Гоголя могла бы выдти замчательно хорошею, если бы я въ ней могъ, зажмуривъ глаза, отдаться моему негодованію и бшенству… Но мою статью я обдумалъ и потому впередъ зналъ, что отличною она не будетъ, и бился изъ того только, чтобы она была дльна и показала гнусность подлеца. И она такою и вышла у меня, а не такою, какою ты прочелъ ее. Вы живете въ деревн {Такъ называетъ въ 1847 году Блинскій Москву.} и ничего не знаете. Эффектъ этой книги былъ таковъ, что Никитенко, ее пропустившій, вычеркнулъ у меня часть выписокъ изъ книги, да еще дрожалъ и за то, что оставилъ въ моей стать. Моего онъ и цензора вычеркнули цлую треть, а въ стать обдуманной помарка слова — важное дло.— Ты упрекаешь меня, что я разсердился и не совладлъ съ моимъ гнвомъ? Да этого и не хотлъ! Терпимость къ заблужденію я еще понимаю и цню, по крайней мр въ другихъ, если не въ себ, но терпимость къ подлости я не терплю. Ты ршительно не понялъ этой книги, если видишь въ ней только заблужденіе, а вмст съ нимъ не видишь артистически-разсчитанной подлости. Гоголь — совсмъ не K. С. Аксаковъ. Это — Талейранъ, кардиналъ Фешъ, который всю жизнь обманывалъ Бога, а при смерти надулъ сатану… Повторяю теб: умю вчуж понимать и цнить терпимость, но останусь гордо и убжденно нетерпимымъ. И если сдлаюсь терпимымъ — знай, что съ той минуты… во мн умерло то прекрасное человческое, за которое столько хорошихъ людей (а въ числ ихъ и ты) любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того’…
Уже по этому письму можно судить о той, буквально, ненависти, которую сталъ чувствовать къ Гоголю Блинскій за его книгу. Полгода спустя Блинскій получилъ возможность высказать непосредственно самому Гоголю свои чувства, объяснить ему причины этой ненависти: онъ сдлалъ это въ своемъ знаменитомъ письм къ Гоголю отъ 15 іюля 1847 года изъ Зальцбрунна.
Почти всеобщій взрывъ негодованія, послдовавшій въ отвть на появленіе ‘Выбранныхъ мстъ изъ переписки съ друзьями’, крайне тяжело подйствовалъ на Гоголя, и, быть можетъ, тяжеле всего ему было отъ статьи Блинскаго,— по крайней мр только на одну эту статью изъ вражескаго лагеря Гоголь ршилъ возразить, хотя и не статьею, а письмомъ. Не понимая истиннаго положенія дла, онъ былъ увренъ, что Блинскій былъ раздраженъ не сущностью его книги, а тми ‘щелчками’ по адресу поклонниковъ и хвалителей Гоголя, какіе были разсыпаны въ его книг. ‘Вроятно,— писалъ Гоголь 20 іюня 1847 года Прокоповичу про Блинскаго, — онъ принялъ на свой счетъ козла, который былъ обращенъ къ журналисту вообще. Мн было очень прискорбно это раздраженіе не по причин жестокости словъ…. но потому, что, какъ бы то ни было, человкъ этотъ говорилъ обо мн съ участіемъ въ продолженіе десяти лтъ, человкъ этотъ, несмотря на излишества и увлеченія, указалъ справедливо, однакожъ, на многія такія черты въ моихъ сочиненіяхъ, которыхъ не замтили другіе, считавшіе себя на высшей точк разумнія передъ нимъ’… Одновременно съ этимъ Гоголь написалъ письмо Блинскому съ ‘искреннимъ изложеніемъ своихъ чувствъ’ и съ полнымъ недоумніемъ объ истинной причин ‘раздраженія’ Блинскаго. ‘Я прочиталъ съ прискорбіемъ статью вашу обо мн во второмъ нумеръ Современника,— писалъ Гоголь, — не потому, чтобы мн прискорбно было униженіе, въ которое вы хотите меня поставить въ виду всхъ, но потому, что въ ней слышится голосъ человка, на меня разсердившагося… Я вовсе не имлъ въ виду огорчать васъ ни въ какомъ мст моей книги. Какъ это вышло, что на меня разсердились вс до единаго въ Россіи, этого покуда я еще не могу понять. Восточные, западные, нейтральные — вс огорчились… Вы взглянули на мою книгу глазами разсерженнаго человка и потому почти все приняли въ дурномъ вид’… Дале Гоголь заявляетъ, въ обычномъ для него полу-таинственномъ тон, что цлый рядъ мстъ въ его книг ‘покамстъ еще загадка для многихъ, если не для всхъ’, что надо пропускать ихъ, обращая вниманіе только на т мста, ‘которыя доступны всякому здравому и разсудительному человку’, что въ его книг ‘замшалась собственная душевная исторія человка, непохожаго на другихъ’, что ему, Гоголю, ‘не легко было ршиться на подвигъ выставить себя на всеобщій позоръ и посмяніе, вскрывши часть той внутренней своей клти, настоящій смыслъ которой не скоро почувствуется’, что онъ, Гоголь, не имлъ намренія оскорбить въ своей книг доброжелательныхъ ему критиковъ, а напротивъ, собирался современемъ воздать имъ должное. Все это письмо Гоголь заканчиваетъ слдующими словами: ‘пишите критики самыя жесткія, прибирайте вс слова, какія знаете, на то, чтобы унизить человка, способствуйте осмянію меня въ глазахъ читателей, не пожалйте самыхъ чувствительныхъ струнъ, можетъ быть нжнйшаго сердца — все это вынесетъ моя душа, хотя и не безъ боли, и не безъ скорбныхъ потрясеній. Но мн тяжело, очень тяжело (говорю вамъ это истинно), когда противъ меня питаетъ личное озлобленіе даже и злой человкъ, не только добрый, а васъ я считаю за добраго человка. Вотъ вамъ искреннее изложеніе чувствъ моихъ’…
Личное озлобленіе — вотъ къ чему сводилась, по мннію Гоголя, вся суть статьи Блинскаго. Это письмо Гоголя Блинскій получилъ во время своей лтней поздки 1847 года по Германіи и Франціи, онъ находился въ э.то время въ силезскомъ курорт Зальцбрунн, гд ‘вовсе раскисъ и изнемогъ душевно,— пишетъ онъ:— вспомнилось и то, и другое — насилу отчитался Мертвыми Душами’ (письмо къ жен отъ 5 іюня нов. ст. 1847 г.). Этому глухому силезскому мстечку суждено было стать знаменитымъ въ исторіи русской литературы: отсюда послалъ Гоголю Блинскій свой ‘громовый отвтъ’ на его письмо. Слишкомъ извстно, какое громадное значеніе имло и до сихъ поръ сохраняетъ это письмо Блинскаго къ Гоголю, еще Герценъ назвалъ это письмо ‘завщаніемъ’ Блинскаго, и даже враги Блинскаго видли и видятъ въ этомъ письм ‘манифестъ’ западничества, ‘историческій актъ’, этихъ причинъ достаточно для того, чтобы мы за формою письма видли одну изъ замчательнйшихъ статей Блинскаго, въ которой онъ смло и свободно высказался на всю Россію, стряхнувъ съ себя оковы цензуры.
Мы можемъ теперь подойти къ вопросу о самой сущности спора и коренного разногласія между Блинскимъ и Гоголемъ. Пишущему эти строки уже приходилось указывать, что великій расколъ русской интеллигенціи сороковыхъ годовъ — западничество и славянофильство — возникъ прежде всего на почв діаметральной противоположности психологическихъ типовъ познанія ихъ представителей. Славянофильство было въ своей основ религіознымъ романтизмомъ, западничество — философскимъ реализмомъ, мистицизмъ славянофильства настолько же очевиденъ, какъ и раціонализмъ западничества. ‘Этическій индивидуализмъ на почв религіознаго романтизма — вотъ основной пунктъ воззрнія славянофиловъ, соціологическій индивидуализмъ на почв реализма — вотъ основной пунктъ міровоззрнія западниковъ’ (См. мою ‘Ист. русск. общ. мысли’, черезъ которую съ начала и до конца проходитъ эта мысль о двухъ типахъ міропознанія). Такимъ образомъ романтическая и реалистическая, мистическая и раціоналистическая точка зрнія — вотъ основное, коренное расхожденіе западничества и славянофильства, а значитъ Блинскаго и Гоголя, поскольку они были близки къ этимъ двумъ теченіямъ русской мысли. Блинскій дйствительно былъ самымъ яркимъ представителемъ западничества и реализма, что же касается до славянофильства и мистицизма Гоголя, то ихъ можно принять только условно — объ этомъ у насъ еще будетъ рчь. Несомннно пока одно: Гоголь во многомъ былъ близокъ къ славянофильству и страстно хотлъ быть мистикомъ, во всякомъ случа, вся книга его явно построена на религіозной основ. Въ качеств панацеи отъ всхъ общественныхъ золъ Гоголь рекомендуетъ самоусовершенствованіе на религіозной почв,— этимъ опредляется характеръ всей его книги {Мысль о раціонализм западничества и мистицизм славянофильства впослдствіи развилъ М. Гершензонъ въ своей книг ‘Историческія записки о русскомъ обществ’ (1910 г.), съ этой же точки зрнія онъ разбираетъ тамъ книгу Гоголя и отвтъ Блинскаго, доказывая, что по существу Гоголь былъ вполн правъ, что его основная точка зрнія — внутреннее устроеніе личности, какъ панацея отъ всхъ золъ — является абсолютной истиной, что взглядъ западниковъ и Блинскаго на ршеніе соціальнаго вопроса путемъ усовершенствованія общественныхъ формъ — абсолютно ложенъ по существу, что Блинскій совершенно не понялъ смысла ршенія Гоголя и что до сихъ поръ историки его не понимаютъ. Мы увидимъ ниже, что Блинскій хорошо понималъ сущность и основу взглядовъ Гоголя, вообще же объ идеяхъ, проповдуемыхъ М. Гершензономъ и его единомышленниками — см. вторую часть моей статьи ‘Объ интеллигенціи’ (Сочин., т. VI).}.
Бороться съ общественными соціально-политическими несовершенствами нужно путемъ личнаго религіознаго совершенствованія — вотъ основная мысль всей книги Гоголя, какъ мы на это указывали въ другомъ мст (‘Ист. русск. общ. мысли’, т. I). Эта проповдь личнаго совершенствованія, какъ пути ршенія общественныхъ вопросовъ, была не только совсмъ чужда, но даже враждебна взглядамъ Блинскаго, настолько враждебна, что спорить съ нею онъ не могъ: для возможности спора необходима хоть пядь общей почвы, а здсь ея не было ни пяди. Споръ невозможенъ, если одинъ изъ спорящихъ всецло отвергаетъ основные взгляды второго — эта истина была сформулирована еще въ схоластической логик: contra negantem principia disputari non potest. Эту истину зналъ и Блинскій, а потому и сосредоточилъ свои удары не на общемъ принцип, а на частныхъ его примненіяхъ, говоря о которыхъ, онъ выяснялъ Гоголю свой взглядъ на эти вопросы. ‘Россія видитъ свое спасеніе не въ мистицизм, не въ аскетизм, не въпіэтизм’,— говоритъ Блинскій, и сразу переводитъ вопросъ на соціальную почву. Гоголь училъ въ своей книг хозяина-помщика патріархальному обращенію съ крпостными, давалъ совты какъ сдлаться милліонеромъ, будучи въ то же время добродтельнымъ и продолжая свое личное усовершенствованіе (типъ Костанжогло и Муразова во второй части ‘Мертвыхъ душъ’), это, по мннію Гоголя, было путемъ ршенія соціальнаго вопроса. Блинскій съ негодованіемъ возсталъ противъ такой елейно-наивной мысли — ршить соціальный вопросъ, обходя его. ‘Нтъ!— обращается онъ къ Гоголю:— если бы вы дйствительно преисполнились истиною Христовою, а не дьяволова ученія — совсмъ не то написали бы вы въ вашей новой книг. Вы сказали бы помщику, что такъ какъ его крестьяне его братья о Христ, и какъ братъ не можетъ быть рабомъ своего брата, то онъ и долженъ или дать имъ свободу, или хотя, по крайней мр, пользоваться трудами крестьянъ какъ можно льготне для нихъ, сознавая себя, въ глубин своей совсти, въ ложномъ положеніи въ отношеніи къ нимъ’…
Здсь Блинскій подошелъ, на частномъ примр, къ самой сердцевин вопроса. Или правъ Гоголь — и соціальный вопросъ объ отношеніи помщика къ крпостнымъ ршается путемъ нравственнаго самосовершенствованія помщика и крестьянина, либо правъ Блинскій — и вопросъ этотъ ршается путемъ соціальной реформы: ‘самые живые современные, національные вопросы въ Россіи теперь — уничтоженіе крпостного права, отмненіе тлеснаго наказанія, введеніе по возможности строгаго выполненія хотя тхъ законовъ, которые уже есть’,— заявляетъ тутъ же Блинскій. Кто изъ нихъ правъ — не въ этомъ дло, да къ тому же отвтъ на этотъ вопросъ для насъ слишкомъ очевиденъ, интересне отмтить другое, а именно, что Блинскій видлъ религіозно-нравственную почву разсужденій Гоголя и ясно опредлилъ свое положеніе на почв соціально-политической: въ этомъ все содержаніе его отвта Гоголю. Это не значитъ, чтобы Блинскому не было дорого личное совершенствованіе, развитіе личности, но это значитъ, что Блинскій хорошо понималъ всю невозможность ршенія общественныхъ вопросовъ путемъ личнаго совершенствованія. Для него это былъ nonsens (какимъ онъ является по существу и для насъ), и Блинскій обратилъ главное вниманіе на цлый рядъ частныхъ вопросовъ, въ которыхъ взгляды и мннія Гоголя слишкомъ ужъ возмущали ‘неистоваго’ Блинскаго. Совты помщику какъ разбогатть и какъ обращаться съ крестьянами, благоговйное отношеніе къ носителямъ высшей власти, надменный и самоувренный пророческій тонъ — все это одинаково возмущало Блинскаго, и свое возмущеніе онъ съ громадной силой высказалъ въ своемъ письм.
Письмо это окончательно, что называется, добило Гоголя. Попытавшись сперва отвтить на него по существу, Гоголь самъ убдился въ слабости своего отвта и не послалъ его Блинскому, уже посл смерти Гоголя оно было найдено въ разорванномъ вид и возстановлено редакторомъ собранія сочиненій Гоголя, П. Кулишемъ. Въ этомъ непосланномъ письм Гоголь защищаетъ принципъ самосовершенствованія, осуждаетъ мысль, будто ‘преобразованьями и реформами можно поправить міръ’, защищается отъ нападеній Блинскаго. Но письмо это проникнуто до того растеряннымъ тономъ, что становится понятною его участь въ рукахъ Гоголя. Блинскому онъ послалъ другое короткое письмо (отъ іо авг. 1847 г.). ‘Я не могъ — писалъ Гоголь — отвчать скоро на письмо ваше. Душа моя изнемогла, все во мн потрясено… Что мн отвчать! Богъ всть, можетъ быть, въ словахъ вашихъ есть часть правды’… Что же такое случилось? Неужели письмо Блинскаго убдило Гоголя? Конечно, письмо это потрясло Гоголя, оно, вмст съ цлымъ рядомъ другихъ негодующихъ статей и писемъ, если и не убдило автора ‘Выбранныхъ мстъ изъ переписки съ друзьями’, то по крайней мр пошатнуло вру Гоголя въ свое пророческое предназначеніе. Гоголь не былъ ‘пророкомъ’ по своему психическому складу, такимъ ‘пророкомъ’, какимъ былъ, напримръ, въ свое время протопопъ Аввакумъ или вообще люди его типа. Пророкъ погибаетъ и все-таки вритъ въ себя, лже-пророкъ побждаетъ и все же не вритъ въ себя, пророкъ побждаетъ, хотя бы и погибъ, лже-пророкъ гибнетъ, хотя бы и побдилъ. Гоголь и не побдилъ и погибъ. Онъ увидлъ, что онъ былъ только ‘лже-пророкомъ’, въ глубин своей души онъ сознавалъ, что нтъ у него той власти, которую онъ попытался взять на себя въ своей переписк съ друзьями. И отъ этого сознанія, отъ этого удара Гоголь уже никогда не оправился. Къ тому же онъ вскор подпалъ подъ власть настоящаго ‘пророка’, какимъ былъ невжественный фанатикъ, сельскій попъ Матвй, борьба съ вліяніемъ этого прямолинейнаго и тупого изувра была не подъ силу Гоголю.
Трагическая судьба Гоголя выходитъ за предлы нашей темы, нельзя однако не указать, въ чемъ былъ узелъ этой трагедіи: Гоголь былъ по существу своему раціоналистомъ, страстно желавшимъ быть мистикомъ (см. мою ‘Ист. русск. общ. мысли’, т. I). Вотъ почему онъ стоитъ въ сторон отъ славянофильства, этого подлиннаго ‘мистическаго’ теченія,, вотъ почему онъ такъ скоро палъ духомъ подъ ударами своихъ враговъ: неосознанная двойственность есть худшій внутренній врагъ человка. И здсь же — причина силы Блинскаго: реалистъ и раціоналистъ, онъ твердо врилъ въ истину своего воззрнія, стоитъ только перечесть его письмо къ Гоголю, которое съ тхъ поръ и до настоящаго дня остается вдохновеннымъ манифестомъ цльнаго и опредленнаго міровоззрнія.
1909-1910 г.