А. Е. Зарин
Бегство из плена
(Рассказ офицера)
ПРИМЕЧАНИЯ
Бегство из плена, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Клятву верности сдержали’: 1812 год в русской литературе
М., ‘Московский рабочий’, 1987.
В плен меня захватили сейчас же после Бородина. Мы отступили к Можайску. 29-го августа меня выслали на разведку. Выехал я с отрядом 16 человек и почти тотчас же был окружен неприятелем. Стал отбиваться, подо мной убили лошадь, я упал и меня забрали. Оказался я пленником при корпусе Виктора.
Меня записали и отвели в сторону, где я увидел толпу своих товарищей по несчастью. На огромном пространстве, позади фур и зарядных ящиков, в цепи итальянских егерей, стояли, сидели и лежали пленники. Здесь были и офицеры, и солдаты, молодые и старые, здоровые и раненые. Ко мне тотчас подошли два офицера.
— Милости просим,— сказал один, здороваясь со мною, н мы познакомились.
Один был артиллерийским капитаном по фамилии Федосеев, а другой — поручик Волынского пехотного полка Нефедов. Один был толстый, плешивый, с седыми волосами, а другой — молоденький и очень веселый. Оба они были взяты в Бородинском бою.
— Нашего полку прибыло, значит,— сказал Нефедов.
— Все-таки Бонапарту хвалиться нечем,— сказал Федосеев.— Смотрите! это все пленные чуть не от Смоленска!—и он указал рукою на все пространство, окруженное часовыми. На лужайке было примерно до пятисот человек. Понятно, это немного.
— Но ведь столько же в каждом корпусе,— сказал Нефедов.
— Пусть! будет тысячи 3, 4. Это всего! нечем хвалиться. Да что! — с жаром заговорил Федосеев.— Я, надо вам сказать, был взят на Шевардинском редуте {Бой у Шевардина был 24-го августа. Французы взяли этот редут. (Примеч. А. Зарина.)}. У моего фейерверкера осколком ядра банник вышибло, а банник меня по голове. Я потерял сознание, а тут меня и взяли. Когда я очнулся, редут наш взят, стоят в нем французы и между ними сам Наполеон. Слышу, говорит: ‘Много ли пленных?’ — ‘Пленных нет’,— отвечают ему (по правде, человек 20 раненых взяли). ‘Как пет, почему нет?’ — ‘Русские предпочитают умирать, нежели сдаваться в плен’. Наполеон даже потемнел. ‘Будем их убивать’,— сказал он и отошел {Исторически верно. Этот разговор записан у Сегюра. (Примеч. А. Зарина.)}. Нет, похвалиться ему нечем! — окончил Федосеев.
— Что же мы стоим. Пойдемте знакомиться да и закусить вам надо,— сказал Нефедов, и мы пошли по лагерю. У костра сидела группа солдат в оборванных мундирах и в белых парусиновых штанах, на которых видны были пятна крови. Почти не было между ними здоровых: у кого была перевязана голова, у кого рука, а двое лежали на земле, прикрытые шинелями.
— Вот,— сказал Федосеев,— эти умирают. Один раз сделали им перевязку и бросили.
Дальше была группа солдат и простых мужиков, среди них были чиновник и священник. Потом, тоже у костра, сидели офицеры. Когда мы подошли к ним, один встал п крикнул мне:
— Ротмистр Скоров! как вы попали? идите к нам! Зто оказался мой сослуживец, майор Кручкнин.
Мы поцеловались. В Бородинском бою он повел два эскадрона в атаку и не вернулся. Вахмистр видел, как он упал с коня. Все считали его убитым.
— А я жив,— объяснил майор,— меня конь в грудь ударил, и я сознанье потерял. Очнулся в плену.
Мы сидели у костра. Я познакомился со всеми, и меня угостили чаем.
— Это все наше,— сказал один офицер,— от маркитантки. Пока деньги есть.
— Разве вам не отпускают довольства? — спросил я.
Кручинин махнул рукой:
— Нам полагается рис, галеты, кофе, порцион мяса, ром и полбутылки красного вина, но у них у самих нечего есть, и нам дают одни галеты.
— На Москву рассчитывают,— засмеялся Нефедов.
— Скажите, отдадут Москву? дадут еще бой? сильно мы пострадали? — посыпались на меня вопросы.
Я ничего не мог ответить.
Я знал только, что Кутузов решил дать бой 27-го августа, но ему донесли, что от второй армии осталась едва половина, и он приказал отступить. Знал, что убит генерал Тучков и смертельно ранен общий любимец Багратион.
Рассказал все, что знал, и всем стало грустно. Все задумались.
Казалось, что Наполеон и вправду идет, как победитель, и легко может занять Москву.
В это время заиграли рожки.
— Это значит спать,— сказал Кручинин,— вы со мной! идемте.
Он поднялся и повел меня в свое помещенье. У него оказалась палатка. В ней копошился маленького роста коренастый солдат.
— Гаврюков,— сказал майор,— с нами еще один будет.
— Слушаюсь,— ответил солдат и оглянулся. У него было широкое, открытое лицо все в рябинах от оспы.
Он улыбнулся и сказал:
— Так что всем местов хватит.
Но в крошечной палатке места было мало. Мы легли на охапки сена, прикрытого попонами, головами друг к другу, а Гаврюков лег у самого входа в палатку.
Надвинулась ночь. В лагере все стихло, только время от времени доносились окрики часовых да ржание коней.
Я был утомлен и скоро заснул.
Так окончился день 27-го августа, мой первый день в плену.
На другой день, едва мы проснулись, как Гаврюкоз сказал нам:
— Сейчас выступают. Приказ был собираться.
Действительно, в лагере все было в движении. Мы напились чаю и сейчас же должны были идти.
Всех нас сбили в одну толпу, окружили теми же егерями, офицер сделал нам перекличку и затем скомандовал: ‘Вперед!’
Мы двинулись. Позади нас в неуклюжей фуре везли тяжко раненных.
Приключений с нами никаких не было. Обращались хорошо, и офицер, командующий конвоем, был поистине добрый малый. Он нередко присаживался к нашему костру во время остановок и очень мило беседовал с нами.
Он был пьемонец. Маленького роста, живой, как ртуть, с смуглым подвижным лицом, с горящими глазами, он, когда разговаривал, то махал руками, делал гримасы и сверкал белыми, как бумага, зубами.
— Отчего вы нам есть не даете? все галеты да галеты? — спрашивали мы его.
— Откуда возьму? — и он разводил руками,— у нас у самих ничего нет. Хорошо, если поймаем курицу. Солдаты едят конину.
— Куда мы едем? верно, скоро будет сражение?
— Сражение! Кутузов будет ждать нас под Москвой. Наполеон разобьет его, и мы войдем в Москву и заключим мир,— при этом офицер весело смеялся.
Звали его Карузо, Антонио Карузо.
Мы все возмущались мыслию, что Наполеон может запять Москву. Мы были уверены, что наша армия стеной заслонит священный город и в него можно войти будет только по трупам.
— Это будет страшнее Бородина,— говорил Нефедов.
— Наполеон, я уверен, не решится принять сражения,— говорил Федосеев.
То же думал и я, и все другие, но вышло не по-нашему.
30 августа мы в своей пленной семье отпраздновали именины нашего государя, и славный Карузо не мешал нам даже кричать ‘ура!’. В складчину мы купили рома, сахара, лимонов и сделали отличную жженку, на которую пригласили и его. Он пил с нами. Мы стали пить за победу нашего оружия.
Тогда он усмехнулся и сказал:
— Трудно!
— Почему?
— Потому что Наполеон непобедим. Это одно. А другое — мы очень хотим занять Москву. У нас нет совсем продовольствия, мы устали, нам надоело идти, и мы будем так рваться в Москву, что нас никто не удержит.
Расстались мы дружно. На следующий день снова пошли и 1-го сентября были уже недалеко от Москвы.
Сердца наши замирали и бились. Каждую минуту мы ждали, что вот-вот начнется бой, но до нас не доносилось не только пушечной канонады, но даже ружейного выстрела.
И вдруг вечером, когда Карузо окончил перекличку, он подошел к нам и, сверкая белыми зубами, сказал:
— Ну, завтра мы в Москве у вас будем! Кутузов побоялся сражаться и увел свою армию. Она пройдет через Москву сегодня, а мы войдем завтра!
— Быть не может! — воскликнул Нефедов. Карузо пожал плечами и отошел.
На нас напал словно столбняк.
Если бы то был Барклай-де-Толли, мы бы но удивились, но Кутузов — избранник народа!..
Простодушный Гаврюков вернул мне утраченный покой. Когда перед сном Кручинин сказал ему про страшное известие, Гаврюков спокойно ответил:
— Наш дедушка знает, что делает. Надо быть, тут французам и крышка!
— Дурак ты! — крикнул на него Кручинин, но впоследствии Гаврюков оказался прав.
На другой день вечером мы входили в Москву. С утра в нее вошли войска Мюрата. Мы шли, и нас поражала пустынность улиц. Везде французские солдаты — и нигде ни одного русского.
— Надо быть, благородные французы всех разогнали. Поди разбойничают теперь,— сказал Федосеев.
— Вы забыли Смоленск? — воскликнул Нефедов,— там жители оставили город. Здесь то же!
Сердце во мне затрепетало. Что бы я сделал? Я сжег бы дом и оставил его. Так сделал и каждый русский. Подошедший Карузо подтвердил догадку Нефедова.
— Вы удивительный народ,— сказал он.— С вами трудно воевать. /Кители бросили город, императора никто не встретил, все дома заперты, а по улицам бегают выпущенные из тюрем.
Мы невольно улыбнулись.
— Смотрите, а что это? — вдруг крикнул один из наших.
Мы оглянулись.
В стороне Китай-города к небу подымались клубы дыма и сверкало багровое пламя.
— Пожар!
— Это мы сжигаем свой город,— сказал торжественным голосом Нефедов.
— Вы дикари! — закричал Карузо и поднял руки кверху.
Нас поместили сперва в чьем-то доме на Петровке, но скоро весь квартал охватило пламенем, и нам пришлось спасаться.
Карузо завел нас в маленькую каменную церковь св. Мирония.
— Здесь не сгорим,— сказал он и велел устраиваться.
Душа возмущалась, сердце горело. Этот Карузо расположился со своим лейтенантом и двумя сержантами в алтаре. Престол они обратили в стол, в священные сосуды наливали вино и пили. Солдаты не отставали от них. Они вешали на углы образов свои мундиры, к святым ликам прислоняли ружья, на плащаницу сложили свои ранцы.
Пленные солдаты крестились и говорили:
— Накажет их господь!
В душе каждого кипело негодование.
Я, собственно, хотел рассказать про свой побег, а не про плен. Все знают, что делали французы во время своего месячного пребывания в Москве. Как горела Москва, как грабили город, как среди обилия и богатства французы нуждались в хлебе, как прекрасная армия обратилась в шайки разбойников без послушания, без уважения к начальникам.
Это все знают.
У нас церковь скоро превратилась в какой-то огромный склад всевозможных вещей. Чего не притаскивали с собой солдаты и даже сам Карузо. Часы, канделябры, шубы, шали, платья, страусовые перья, посуду, картины, скрипки — все, что могли найти в богатом доме, и тут же — головы сахара, банки варенья, бутылки вина, пряники, кофе, изюм, пастила, горчица, сардинки, кожи, чай — словом, все, что могли найти в кладовых и лавках. Все, кроме хлеба и мяса. Была колбаса, ветчина, копченая рыба да и то — первые две недели. Потом уже ели пряники и коврижки. Кто находил мешок муки и картофеля, почитался счастливцем.
По ночам у нас в церкви происходили сцены, каких нельзя выдумать.
В паникадилах зажигали свечи. Сам Карузо, заходившие к нему офицеры и сержанты устраивали пьянство. Напившись пьяны, они наряжались в шубы, шали, богатые платья и устраивали танцы под звуки кларнета.
На нас не обращали никакого внимания. Только стерегли. Мы были постоянно голодны.
Карузо, когда не был пьян и не уходил на грабеж, разговаривал с нами, но веселость его исчезла.
— Вы совсем дикие люди,— говорил он,— и не умеете воевать. Теперь вам надо заключить мир, а вы словно умерли. Что делать нам? Черт возьми! Я не для того шел сюда, чтобы издохнуть с голоду или замерзнуть! — и он сердито сверкал черными глазами.
Кручинин говорил: ‘А ведь наш Гаврюков прав. Дедушка знал, что делает!’
7-го октября к нам вошли офицеры и какой-то генерал. Карузо достал список с нашими именами и стал читать, генерал делал отметки и отдавал приказания. Потом ушел. Оказалось, нас для чего-то разделили на четыре части и каждую, одну за другой, повели из церкви, а потом из Москвы. Мы простились с Карузо. В партии, в которую я попал, со мной остались Кручинин, Гаврюков и Нефедов.
Мы не знали, куда теперь решили идти французы, по видимо было, что они отступают. Во всех движениях была какая-то лихорадочная поспешливость.
— Идите, идите! — кричали нам и отстававших били прикладами, а потом — мы узнали — просто убивали всякого, кто не мог поспеть. А таких было много. Все мы отощали от голода. Почти со всех нас солдаты стащили сапоги, и мои ноги были покрыты царапинами и ссадинами. Кручинин наколол ногу щепкой и хромал. Здоровых почти не было.
Почти бегом французы дошли до Фоминского. Кручинин уже не мог идти, и я с Гаврюковым его тащили.
Вдруг все остановились. В войске заметно было какое-то смятение. Раздались выстрелы,
Гаврюков как-то сразу загорелся.
— Ваше высокородие, сраженье,— сказал он,— бежим к нашим.
Он словно угадал мои мысли. Уже в Москве я замышлял побег.
— Как побежим,— ответил я,— майор совсем идти не может.
— А я его понесу. Будьте без сумления.
— Но как же мы убежим?
— А я, ваше высокоблагородие, буду момент ловить.
— Лови! — согласился я и подошел к Кручиниву.
Он лежал. Нога его распухла и была завернута в тряпки. Я сел подле него и передал слова нашего солдатика.
— Я согласился, потому что и тяжко быть в плену, а здесь и омерзительно. Все равно, мы изнеможем и лас убьют где-нибудь на привале,— окончил я.
Майор только простонал.
— С богом! — сказал он.
— Как с богом! мы тебя не оставим.
В это время канонада усилилась, несмотря на то, что уже начало смеркаться.
В лагере никто не думал о сне. Звучали трубы, гремели барабаны, раздавались команды. Время от времени уходили полки и отряды.
Уже ничего не было видно. Надвинулась ночь. Я сидел подле майора и ждал верного Гаврюкова. Он появился неслышно.
— В самый раз, ваше благородие. Идем! — проговорил он.
Я вскочил на ноги.
— Майор, подымайся, идем! — сказал я.
Кручинин махнул рукою.
— Я вас свяжу только. Идите одни!
— Ты с ума сошел! вставай и иди! мы поможем!
Я приподнял его и взял под руку.
— Веди! — сказал я Гаврюкову.
— Тут, ваше благородие, потихоньку надо, а потом ползком, а там бегом,— проговорил он.
— Ну, веди! видно будет.
И мы пошли. Впереди подвигался Гаврюков, которого я едва различал в темноте, за ним — я с Кручининым.
У черты нашего стана пылал костер, усиливая темноту ночи, и вокруг него сидели наши часовые, о чем-то оживленно беседуя.
Мы прошли мимо них. Впереди предстояло самое трудное: надо было пройти через две цепи часовых.
Мы крались, как кошки.
Кручинин мог идти потихоньку и поэтому не затруднял нас. Гаврюков шел уверенно и смело. Я не знал, куда мы идем, но видел, что костры неприятеля все понемногу отодвигаются влево.
Вдруг послышались голоса и шаги.
— Ложись! — прошептал Гаврюков, и мы тотчас растянулись на земле. Я попал в холодную лужу.
Чуть не касаясь нас, прошло несколько солдат.
Один говорил:
— Завтра горячо будет! император решил пробиться.
Другой ответил:
— Наши, говорят, уже взяли. Надо удержать только.
Это они говорили про первый бой у Малоярославца.
С этими словами они скрылись, а мы еще минуты две лежали как трупы. Гаврюков толкнул меня.
— Теперя ползком и в случае чего — наземь,— прошептал он.
Мы поползли. Он, вероятно, успел хорошо узнать дорогу, потому что смело полз вперед, завел нас в какой-то овраг, заставил пробираться через кусты и, наконец, сказал:
— Вот и вышли!
Даже не верилось. Неужели мы на свободе? Я вскочил на ноги и помог майору подняться. Он встал с легким стоном.
— Теперя бежать надо,— сказал Гаврюков,— французский лагерь мы оставили, а только тут они кругом шмыгают. Пока до света уйти надо.
Я подхватил Кручинина, и мы пошли, но скоро он застонал и опустился на землю. — Не могу. Бегите одни.
— Глупости! мы тебя потащим!
— Пожалуйте, ваше благородие! — сказал Гаврюков, нагибаясь и подставляя спину.— Помогите им ухватиться! — сказал он мне. Я помог. Кручинин охватил его плечи руками. Гаврюков поднялся.
До сих пор я изумляюсь, откуда у этого малорослого солдатика взялась такая сила!
Мы пошли снова. Шли какой-то полянкой, потом рощей. Гаврюков обессилел и остановился.
— Отдохнем!
Мы все опустились на траву.
Было холодно. Наступал рассвет, и ударил утренний мороз. Все кругом было покрыто белым инеем. Мы буквально щелкали зубами, но развести костер нельзя было и думать.
Вероятно, я задремал, потому что вдруг увидел яркое осеннее утро, не заметив постепенного рассвета.
По поляне во весь опор мчалась кавалерия, а за нею с грохотом везли пушки.
Вдали раздались выстрелы.
С французского лагеря послышались звуки горна.
— Рощей и пойдем,— предложил Гаврюков. Кручинин поднялся сам, и мы поплелись. Гаврюков по дороге разыскал сук и дал его майору вместо костыля.
Впереди нас разгорался бой.
Мы слышали треск ружейных выстрелов и грохот пушек.
Вдруг прямо перед нами показался казачий отряд.
Я думаю, в этот момент мы испытали то чувство, которое испытывают потерпевшие крушение, увидев в море корабль.
Гаврюков побежал, махая руками, и закричал не своим голосом. Один из казаков нас заметил, и отряд поскакал к нам.
Плен окончился.
Я знаю, что рассказал нескладно, потому что я — солдат и мне легче владеть саблей, чем пером, и управлять конем, нежели речью.
Пусть всякий воображением своим дополнит пережитое мною в плену и в ночь нашего бегства.
Бегство из плена (Рассказ офицера). Впервые опубликовано в кн.: Зарин А. Е. Незабвенный год. СПб., 1912.
С. 306. …после Бородина.— Бородинское сражение состоялось 26 августа (7 сентября) 1812 г.
С. 307. Банник — артиллерийская принадлежность, цилиндрическая щетка на длинном древке для чистки (банения) и смазки канала ствола орудия, а в то время и для заряжания.
С. 308. Маркитанты — торговцы съестными припасами и предметами солдатского обихода, сопровождавшие войска в лагеря, на маневрах, в походах и во время войн.
С. 308. …убит генерал Тучков.— Речь идет, по-видимому, о Тучкове 4-м Александре Алексеевиче.
С. 309. …он был пьемонец — уроженец Пьемонта — северо-западной области Италии.
С. 311. Китай-город — исторический район Москвы, включавший Красную площадь и кварталы, примыкавшие к Кремлю.
С. 312. Паникадило — в православном храме — свисающая с потолка люстра из множества свечей и лампад.