БГЛЕЦЪ.
БГЛЕЦЪ.
Разсказъ.
I.
II.
* * *
III.
IV.
V.
VI.
* * *
VII.
——
VIII.
IX.
——
X.
Беглец, Мартовский В., Год: 1913
Время на прочтение: 72 минут(ы)
— Ну, и удивилъ же ты меня, Павелъ! Это на скалку похоже, и я, признаться, думалъ, что подобные случаи отошли уже въ область преданій,— говорилъ маленькій, юркій брюнетъ, съ едва замтной сдиной въ густыхъ волосахъ. Онъ былъ въ потертой форменной тужурк лсного вдомства и синей сатиновой рубашк.
— Нечему и удивляться,— лниво возражалъ его собесдникъ, высокій русый человкъ, лтъ тридцати пяти, одтый въ шведскую куртку и охотничьи сапоги.— Ты вотъ говоришь, что въ восьмидесятыхъ годахъ это было бы понятно, но, голубчикъ, наше время ужъ очень похоже на восьмидесятые годы. Это относительно общественныхъ условій, но мой поступокъ объясняется, главнымъ образомъ, личными мотивами,— именно усталостью и желаніемъ полне вспомнить юность и проститься съ ней навсегда… И, повторяю, нечему тутъ удивляться.
— Но какъ же, помилуй,— заторопился брюнетъ,— бросить жену, дтей, любимое дло…
— Это газету-то? Осточертла она мн, голубчикъ!
— Но вдь ты для газетной работы бросилъ службу и писалъ тогда, что работа удовлетворяетъ тебя.
— Эхъ, чудакъ! Пойми, вдь тогда другое было. Надежда была, что новая жизнь началась, писать можно было, какъ хотлось, не вислъ надъ головой штрафъ, надодливое ‘нельзя’, а теперь…
Павелъ махнулъ рукой и скучающими глазами обвелъ комнату. Она, эта большая комната, казалась бы совсмъ пустынной, если бы не узловатые филодендроны, растопырившіе во вс стороны лапчатые листья. Заходящее августовское солнце заливало комнату яркимъ красноватымъ свтом, на крашеномъ, потрескавшемся полу лежали узорчатыя тни. Стулья жались робко по стнамъ, словно охватила ихъ въ этой большой комнат боязнь пространства, и не смли они выйти на средину.
— Но семья-то, семья?— волновался брюнетъ.
— Я же теб говорилъ, что получилъ наслдство, и семья обезпечена лтъ на пятнадцать, а тогда дти ужъ вырастутъ… И вообще бросимъ этотъ разговоръ, Коля,— мое ршеніе обдумано со всхъ сторонъ…
— А я думалъ, ужъ не… боленъ ли ты.
— Не свихнулся ли, думаешь? Нтъ, голубчикъ, тамъ это, пожалуй, и случилось бы, а теперь совсмъ другое… Право же бросимъ говорить о прошломъ, и скажи лучше, можешь ли ты устроить меня въ лсу?
— Можешь поселиться на любомъ кордон,— ты знаешь вдь, что почти на всхъ есть отдльныя комнаты…
— Нтъ, это не годится,— нетерпливо перебилъ Павелъ,— мн хотлось бы жить самостоятельно, одному. Нтъ ли у тебя, въ лсничеств, гд-нибудь пустой избушки?
— Избушки?.. м-м… Есть, есть! совсмъ было забылъ. Букалинскую оброчную статью помнишь?
— Ну да, помню, какъ не помнить,— оживился Павелъ,— но разв она цла, вдь тамъ давно никакой зды нтъ, такъ къ чему же постоялый-то дворъ? Я думалъ, онъ давно уже сломанъ.
— Врно, что никто не здитъ,— съ тхъ поръ, какъ гать на ‘Горшемъ’ болот построили,— кому охота десять верстъ крюку длать. И семь лтъ статью никто не арендуетъ, да я все не соберусь оформить ея упраздненіе, ну такъ она и числится, и торги на ея сдачу каждый годъ бываютъ, и никто на торги не является. Я теб ее сдамъ хозяйственнымъ способомъ. Еще мой предшественникъ понизилъ арендную плату до 25 рублей, а теб я сдамъ за двнадцать рублей въ годъ. Нынче мы это и оформимъ. Условіе ты подпишешь, а число я посл проставлю,— когда изъ управленія согласіе на сдачу получу.
— А если управленіе-то не согласится?
— Согласится, вдь все равно ее никто не сниметъ. Только ты знаешь, что къ изб лтомъ на дв версты подъхать нельзя, а зимой теперь и совсмъ дороги нтъ?
— Знаю, это мн и нужно.
— Но какъ же ты жить-то будешь?
— Какъ?— Павелъ оживился.— Буду охотиться, рыбу ловить, грибы собирать, весной огородъ разведу… На первое время хлбъ, чай, сахаръ и табакъ будетъ мн лсникъ съ ‘Березниковъ’ приносить, а потомъ хлбъ самъ выучусь печь, и запасы можно будетъ только разъ въ мсяцъ возобновлять. У меня ружье, много припасовъ къ нему, охотничій ножъ, два топора, пила обыкновенная и ножевка, кое-какіе столярные инструменты, гвозди, книги, блье, одежда, лампа, необходимая посуда… Словомъ все, что нужно для жизни. Въ Борисов я купилъ кадки для воды и грибовъ, верши для ловли рыбы, два кузова…
— И долго ты думаешь прожить?
— А не знаю, денегъ у меня пятьсотъ рублей. Избу-то чинить нужно?
— Да. Постоялый то дворъ и сарай, собственно, уже давно развалились, и ты можешь употребить ихъ на топливо,— актъ объ ихъ разрушеніи имется. Цлой осталась только маленькая избушка, говорятъ, что она сносная, но въ починк нуждается. У меня плотники работаютъ, такъ я теб дамъ двоихъ. Ты когда думаешь хать-то?
— Завтра. Починка, значитъ, недорого обойдется, а такъ мн нужно будетъ рублей по десять на мсяцъ. Года на четыре, значитъ, моихъ денегъ хватитъ, а къ тому времени я опытнымъ охотникомъ стану я необходимыя деньги охотой добывать буду…
Солнце сло, догорала заря, тни сгустились, и узоры слились въ сплошную темную массу, а пріятели сидли и говорили о будущей жизни Павла. И Николаю Петровичу теперь затя Павла казалась интересной и разумной. Онъ съ глубокимъ, завистливымъ вниманіемъ слушалъ товарища, который безъ умолку описывалъ, какъ онъ все будетъ длать себ самъ, какъ будетъ странствовать по лсамъ, охотиться, собирать грибы и ягоды, ловить рыбу, разводить огородъ, а въ свободное время заниматься языками, читать классиковъ и какой-нибудь ежемсячный журналъ. Послднее для того, чтобы не совсмъ, отстать отъ жизни… Эти разсказы будили въ душ Николая Петровича желаніе простой и полной жизни, желаніе убжать отъ канцелярской работы, предписаній начальства, рапортовъ, лсорубочныхъ билетовъ, протоколовъ за порубки, отъ всей этой надовшей и обязательной повседневности, семейныхъ обязанностей, пріема гостей, отъ всхъ условностей жизни, которыя такъ неинтересны и не нужны, но отнимаютъ столько времени, что даже на охоту рдко соберешься създить… Но онъ не можетъ. Павелъ совсмъ другое дло.— Семь лтъ тому назадъ онъ захотлъ — и бросилъ службу, теперь бросилъ газетную работу. Счастливый характеръ у этого Павла.
Павелъ Ивановичъ Вороновъ проснулся еще до восхода солнца, и первая мысль его была о томъ, что онъ свободенъ, детъ жить въ лсъ, и не будутъ больше раздражать его нелпости и дикости городской жизни, превратившія городъ въ какой-то обширный домъ сумасшедшихъ. Не будетъ тянуть ежедневная газетная работа, не будетъ раздражающей необходимости знать и помнить, что сказалъ на послднемъ интервью премьеръ-министръ или министръ иностранныхъ длъ, какъ отнеслись къ сказанному министромъ кадеты и октябристы, какую очередную гадость выкинули союзники, какое произведеніе задумалъ модный писатель и какое уже написалъ, кто, кого и за что вызвалъ на дуэль, кто побилъ поставленный въ прошломъ году рекордъ полета на высоту и т. д., и т. д., безъ конца… Теперь онъ будетъ жить сегодняшнимъ днемъ, его радостями и горестями. А день общаетъ быть славнымъ,— вонъ какъ ярко горитъ заря, и нжно голубетъ глубокое небо.
Павелъ Ивановичъ бодро вскочилъ и, одваясь, насвистывалъ какой-то веселый мотивъ.
— А вдь это ‘Качели’,— спохватился онъ.— Ну ихъ къ чорту, надо забыть теперь все, отъ самобытной конституціи нашей до ‘Веселой вдовы’ включительно…
Постель была устроена на диван, въ той же большой, пустынной комнат, гд сидли вечеромъ. Стеклянная дверь вела на балконъ.
Едва Павелъ Ивановичъ вышелъ изъ двери, какъ на грудь съ радостнымъ визгомъ бросилась блая остроухая собака. Удачно лизнувъ хозяина прямо въ губы, ‘Чудакъ’ завертлся вьюномъ по балкону, взлайнулъ и перемахнулъ черезъ перила, попавъ прямо въ кустъ крыжовника. Уколовшись, собака взвизгнула и, косясь сердито на крыжовникъ, со всхъ ногъ помчалась къ забору, а добжавъ до него, еще быстре помчалась назадъ и опять прыгнула на хозяина.
Павелъ Ивановичъ обошелъ уголъ дома и черезъ маленькую калитку вышелъ на дворъ. У колодца стояла телга съ его имуществомъ, извозчикъ Тихонъ поилъ лошадь. Павелъ Ивановичъ поздоровался.
— Добраго здоровья, баринъ. Скоро подемъ?
— Да хоть сейчасъ.
— Ну хорошо, я вотъ чайку попью, а лошади пока овсеца дамъ, да и запрягать стану.
— Ладно, я пойду собираться.
Воротившись въ комнату, Павелъ Ивановичъ съ удивленіемъ увидлъ, что посредин ея накрытъ столъ, на которомъ стоитъ чайная посуда, румяные, вкусно пахнущіе пирожки, жареная птица, масло, сливки, зеленые огурцы и въ сторонк, рядомъ съ деревянной тарелкой, полной хлба, графинъ водки. Низенькій рябой лсникъ внесъ самоваръ, а слдомъ вошелъ Николай Петровичъ. Онъ былъ въ той нее синей рубашк и тужурк, что и вчера. Помятое лицо, припухшія слегка вки глазъ говорили о безсонной ночи.
— Вотъ сейчасъ чайку попьемъ, — нервно потирая руки, говорилъ Николай Петровичъ.— А я всю ночь не спалъ,— о твоей зат думалъ… Оно хорошо эдакъ-то пожить сполгода, а больше — прискучитъ. Водки выпьешь?
— Нтъ, давно уже не пью, особенно по утрамъ.
— Ну, какъ хочешь, я одинъ… Вспомнилъ, что нужно на Кирсановку създить, гати тамъ строятъ, такъ посмотрть, ну и всталъ съ птухами. А теб, должно быть, не терпится, въ свою келью скоре хочется.
— Я привыкаю рано вставать,— по утрамъ въ лсу очень хорошо, собираюсь цлыми днями шататься.
— Ну, не каждый день,— вотъ погоди, осень придетъ, дожди пойдутъ, холодъ, дома-то тошно сидть, а ужъ въ лсъ и не сунешься…
Разговоръ не вязался. Николай Петровичъ ощущалъ какую-то тупую, безпокоющую досаду на своего пріятеля. Это чувство сквозило въ тон его голоса, и Павелъ сдержанно молчалъ, жаля отъ души пріятеля, у котораго никогда не хватало ршимости устроить жизнь такъ, какъ хотлось, и рдко онъ былъ доволенъ судьбой, а Павлу всегда завидовалъ, хотя и смялся надъ его затями. И теперь Николай Петровичъ все старался выставить затю Павла въ комическомъ свт, сравнивалъ его поступокъ съ бгствомъ гимназиста въ Америку, но иронія плохо вязалась съ ясно звучавшими нотками зависти къ пріятелю и досады на себя…
Лошадь шла бодрымъ, размашистымъ шагомъ, колеса телги чуть поскрипывали. Павелъ Ивановичъ, Тихонъ и широкобородый, рыжій плотникъ Василій съ сыномъ, восемнадцатилтнимъ длиннымъ парнемъ ‘Миколкой’, шли сзади. Дорога шла густымъ старымъ ельникомъ. Было тихо и жарко, пахло грибами и гніющей хвоей. Гд-то, въ сторон, дловито стучалъ дятелъ, неожиданно-рзко вскрикивали сойки.
— Вторую недлю вотъ неладно все,— степенно говорилъ Василій, — ровно бы кто прошилъ мн бокъ то, съ груди до спины… Торчитъ ровно гвоздь какой и дышать не даетъ чередомъ-то.
— А ты бы къ доктору,— улыбаясь посовтовалъ Павелъ Ивановичъ.
— Да поколи все, думаю, и такъ пройдетъ… Третьеводнись шпиртомъ намазался, какъ быдто полегчало немножко.
— Ишь ты, — рябки взлетли,— неожиданно добавилъ онъ.
— Гд?— встрепенулся Павелъ Ивановичъ, останавливаясь и снимая съ плеча ружье.
— Да вотъ тутъ зашумли, вонъ въ этомъ курню, должно быть,— тыкалъ Василій корявымъ пальцемъ въ еловую чащу.
— Гамъ!— звонко разнеслось по лсу. Блый силуэтъ ‘Чудака’ мелькнулъ между срыхъ обомшалыхъ стволовъ. Раздался шумъ отъ взлета рябчика, потомъ еще. Гамъ, гамъ! растерянно и звонко лаялъ ‘Чудакъ’.
— Выводкомъ еще держатся. Если бы не собака, подойти бы можно,— говорилъ Василій, раскуривая ‘цыгарку’,— а съ собакой ни за что не подойдешь, не любитъ рябокъ собаки, бда какъ не любитъ, секундъ не просидитъ, ежели лай услышитъ.
Перехали узкую лсоску съ торчащими, черными пнями и рдкой, молодой порослью, потомъ небольшой березовый долокъ и выхали въ молодой соснякъ. Тонкія, стройныя сосны тянулись вверхъ желтыми стволами, увнчанными тощими кронами, бросавшими жидкую тнь на дорогу. Скоро сосны стали рже, низкорослй и раскидистй, вмсто травы у ихъ подножья разстилался срый мохъ — ягель, кое-гд украшенный зелеными ковриками ‘толоконки’. Вызжали на старинную полузаросшую паль.
До ‘Березниковъ’ отъ дома лсничаго было двадцать верстъ. Три четверти пути было уже сдлано, но Павелъ Ивановичъ не чувствовалъ усталости. Смолистый воздухъ бора, пропитанный запахомъ грибовъ и перегноя, цлительнымъ бальзамомъ вливаясь въ больныя легкія, быстре гналъ по жиламъ кровь, и сердце билось ровно и твердо. Непрерывной цпью плыли въ мозгу воспоминанія юности, связанныя съ этими мстами, и вс они касались охотничьихъ приключеній. Не больше года тому назадъ мечтательный юноша, до самозабвенія любившій бродитъ по лсамъ съ ружьемъ и собакой, казался Павлу Ивановичу чуждымъ, страннымъ и немного смшнымъ. И было дико, что этотъ юноша онъ самъ, Павелъ Ивановичъ Вороновъ, публицистъ и секретарь редакціи довольно распространенной, большой газеты. А теперь не кажется это страннымъ. Павелъ Ивановичъ чувствуетъ неразрывную связь съ юностью, и не смшными кажутся ему увлеченія мечтательнаго юноши, а милыми…
За группой старыхъ сосенъ, спасшихся во время далекаго пожара какимъ-то чудомъ отъ огня, выросъ кордонъ ‘Березники’,— дв старыя, почернвшія избы, соединенныя воротами, надъ которыми была прибита блая доска съ государственнымъ гербомъ и полустертой надписью. За кордономъ во вс стороны разбжались группы блоствольныхъ красавицъ — березъ, четко выдлявшихся на темномъ фон еловаго лса. Эти-то березовыя рощицы и дали названіе кордону.
Молодая баба съ ведрами остановилась у калитки и, прикрывъ глаза рукой отъ солнца, пристально всматривалась въ подъзжающихъ. Изъ подворотни выскочила черная лохматая собака и бросилась съ грознымъ рычаньемъ къ Чудаку. Чудакъ оскалилъ крпкіе блые зубы и зарычалъ,— я, дескать, готовъ драться,— но въ то же время онъ привтливо вертлъ свернутымъ въ крендель хвостомъ,— если ты дружиться хочешь, то и я не прочь. Собаки порычали, понюхали другъ друга и мирно разошлись.
На кордон были только бабы,— лсники ушли въ лсъ. Пока ставили самоваръ, Павелъ Ивановичъ пошелъ купаться на Пенякшу, маленькую, быструю рчку, протекавшую близъ кордона и впадавшую въ Керженецъ, до котораго отъ ‘Березниковъ’ считалось три версты.
Рчка была мелкая, и только мстами имлись на ней омута, глубина которыхъ достигала иногда сажени. За исключеніемъ этихъ омутовъ, Пенякша представляла изъ себя быстрый ручей, шириною въ дв и даже одну сажень и глубиною въ среднемъ около полуаршина… Вода была чистая и прозрачная, цвтомъ напоминала жидкій кофе. У моста былъ одинъ изъ самыхъ большихъ и глубокихъ омутовъ, здсь и ршилъ Павелъ Ивановичъ выкупаться.
Раздлся подъ развсистой березой, лучи жаркаго солнца, пробиваясь сквозь листву березы, горячей лаской скользили по голому тлу. Три дня тому назадъ, при отъзд изъ города, Павелъ Ивановичъ уже видлъ желтые листья на деревьяхъ, а здсь еще ничто не напоминаетъ о близкомъ конц лта, на свжей, незапыленной зелени листьевъ нигд не мелькаетъ предательская желтизна, и цвтутъ поздніе цвты, и бабочки мелькаютъ разноцвтными пятнами, и комары кусаются, и поютъ безъ умолку зяблики.
Долго плясалъ Павелъ Ивановичъ на берегу, не ршаясь окунуться въ холодную воду, опускалъ въ воду руки, мочилъ голову. Наконецъ, собравшись съ духомъ, прыгнулъ въ омутъ — и сейчасъ же выскочилъ на берегъ, какъ ошпаренный. Комары и срыя узкія мошки облпили мокрое тло и больно кусали, добывая горячую, красную кровь. Павелъ Ивановичъ, пріятно вздрагивая отъ бодрящаго холодка, торопливо сталъ одваться. Чудакъ сидлъ рядомъ съ хозяиномъ и лязгалъ зубами, ловя надодливыхъ мухъ и слпней.
Чай пили передъ окнами избы, подъ старой, развсистой березой. Прислуживала Настя, молодая, смазливая солдатка, сохранившая еще двическую упругость формъ. Настя была дочерью стараго лсника Савельева, мужъ ея ушелъ въ солдаты прошлой осенью, черезъ два мсяца посл свадьбы. Тихонъ и плотники вели нескончаемый разговоръ о земл, недоимкахъ, прошлогоднемъ падеж скотины, о ‘гнилой болсти’, которая заполонила большую деревню, родину Василія. Потомъ Тихонъ пространно и медлительно разсказывалъ о томъ, какъ земскій начальникъ уговаривалъ ихъ выходить на хутора, а они не согласились, потому что земли мало, кормятся они лсной работой, и міромъ имъ жить ‘способне’.
— Только шесть человкъ — богатевъ выдлились, да и т живутъ-то по-прежнему въ сел.
Павлу Ивановичу было скучно. Надоли ему въ город разговоры о хуторахъ, болзняхъ, деревенской темнот и пьянств. Безплодные разговоры, такъ какъ понятно было уже давно, что не отъ интеллигенціи зависитъ направленіе культурной жизни деревни, и она, эта разговаривающая интеллигенція, въ силахъ только налплять кое-гд пластыри на деревенскія язвы, лченіе же болзни, порождающей эти язвы, не по силамъ ей…
— ‘Не все ли равно,— хутора или община?— думалъ Павелъ Ивановичъ, слдя за кудрявыми струйками табачнаго дыма, путавшимися въ листьяхъ березы,— въ одномъ мст удобне хутора, въ другомъ община, въ третьемъ — жизнь селами, но безъ общиннаго владнія землей… И не въ этомъ дло…
Чай отпили. Настя, кокетливо колыхая крутыми бедрами, убирала посуду. Тихонъ повелъ лошадь на рчку поить.
До ‘Букалинскаго’ болота отъ ‘Березниковъ’ было восемь верстъ полузаросшей, заброшенной дорогой, врне — тропой. По ней здили зимой до постройки гати на ‘Горячемъ’ болот, а теперь никто не здилъ. Солнце уже замтно склонилось къ западу, и отъ старыхъ одинокихъ сосенъ, разбросанныхъ среди молодняковъ, протянулись по срому мху длинныя тни, когда путники остановились на берегу ‘Букалинскаго’ болота. Дальше нужно было идти пшкомъ по узкимъ сосновымъ мосткамъ, проложеннымъ черезъ болотоДо избы оставалось еще версты дв. Вс четверо взяли по нош, лошадь распрягли и привязали къ телг.
Идти было трудно. Подъ большимъ узломъ съ постелью взмокла спина, но Павелъ Ивановичъ торопился и шелъ впереди спутниковъ. Кончилось болото, желтая отъ опавшей хвои тропинка, змившаяся среди молодого, чистаго сосняка, вывела на прогалину, все къ той же рчк Пенякш, и Павелъ Ивановичъ увидлъ свое будущее жилище.
Изба была маленькая, трехъоконная, слегка скривившаяся на-бокъ и словно присвшая на корточки. Сзади примыкалъ къ изб маленькій дворикъ — сни, срубленный изъ тонкихъ свилеватыхъ бревенъ. Въ сторон безобразно грудились черныя развалины большой избы и сарая. Съ трудомъ удалось отворить дверь въ избу, оттуда пахнуло затхлостью и холодомъ давно заброшеннаго жилья. Сбросивъ ношу на широкую лавку у задней стны, Павелъ Ивановичъ открылъ окно и полной грудью вдохнулъ свжій воздухъ.
Пока Тихонъ и плотники отдыхали, Вороновъ осмотрлъ избу. На чердак, куда вела полусгнившая лстница, онъ нашелъ три зимнихъ рамы и очень обрадовался, что стекла въ нихъ вс были цлы.
— Печь-то поправить надо… Савельевъ хорошо печи кладетъ, его и попросите, а кирпичей-то вонъ въ той изб возьмете,— говорилъ Тихонъ, постукивая пальцемъ по растрескавшейся печк.
У телги поджидалъ Савельевъ и другой лсникъ, Вагинъ, молодой мужикъ геркулесовскаго тлосложенія. Переноска пошла успшне, и когда на запад запылала яркимъ багрящемъ заря, и тонкій серпъ луны блдно засверкалъ на потемнвшемъ неб, имущество Павла Ивановича было перенесено, и Тихонъ съ лсниками ухали на ‘Березники’.
Плотники развели костеръ и стали варить пшенную кашу, рядомъ съ котломъ повсили новенькій чайникъ Павла Ивановича. Тихая ночь покрыла необозримый лсъ темнымъ, звзднымъ покровомъ, отблескъ костра врывался въ царство мрака, выхватывая четко рисовавшіяся втви сосенъ, кусты можжевельника. Свтлыя искры летли вверхъ и гасли, растворяясь въ бездонной тьм. Еще давеча, днемъ, привыкшее къ городскому шуму ухо Павла Ивановича поражала тишина лса, въ которой ясно слышны были вс отдльные звуки, не сливавшіеся, какъ въ город, въ многоголосый безликій гулъ. А теперь, ночью, тишина была еще полне, только журчала вода въ рчк, потрескивала, костеръ, да вскрикивала изрдка тонко и мелодично какая-то птичка…
Пять дней чинили плотники избу. Пришли въ понедльникъ, а кончили въ субботу къ вечеру. Пробили пазы, сдлали новую лстницу, замнили на крыш сгнившія тесины новыми, вокругъ избы насыпали заваленку, полъ сколотили и вставили дв новыхъ половицы, которыя рзко выдлялись блестящей желтизной на темномъ фон остальныхъ, и пахло отъ нихъ смолой, по стнамъ устроили полки, смастерили столъ и табуретку. Все это время Павелъ Ивановичъ сидлъ дома, съ увлеченіемъ помогая плотникамъ.
— Ну, теперь гоже будетъ,— говорилъ прощаясь Василій,— ишшо земли на потолокъ подбавить, да печку переложить, и жить можно, зимой теплынь будетъ. Вы такъ и будете одинъ жить?
— Да.
— Скушненько одному-то… Бабу вамъ нужно, съ бабой куды способнй.
Долговязый ‘Миколка’ сочувственно замычалъ, Павелъ Ивановичъ ничего не отвтилъ. Посл ухода плотниковъ онъ до поздняго вечера разбирался, разставляя вещи на свжеобструганныя полки. Легъ усталый и довольный, но долго не могъ заснуть,— жутко было сознавать себя одинокимъ, заброшеннымъ въ необозримомъ лсу. Мелькала даже мысль, что плотники могутъ воротиться и ограбить, а можетъ быть, и убить его. Нсколько разъ Павелъ Ивановичъ тщательно осматривалъ заряженное ружье и пробовалъ, хорошо ли заперты окна и дверь. Наконецъ, заснулъ.
Проснулся съ зарей и ршилъ идти на охоту. Пошелъ умываться на Пенякшу, но сейчасъ же воротился за ружьемъ,— опять стало жутко. Умывшись, развелъ костеръ и повсилъ чайникъ. Огонекъ ободряюще дйствовалъ на душу, разгоняя жуткія мысли ночи. Межъ желтыхъ стволовъ сверкало только что взошедшее солнце, безъ умолку пли птицы, мирно журчала рчка, Чудакъ нюхалъ воздухъ и сладко звалъ.
Павелъ Ивановичъ ршилъ идти вверхъ по Пенякш, тутъ можно было встртить рябчиковъ и глухарей. Думалъ оставить Чудака дома, но собака подняла такой визгъ и вой, что пришлось вернуться и спустить ее съ цпи. Чудакъ радостно взвизгнулъ и, покружившись около хозяина, стрлой помчался въ лсъ. И сейчасъ же тамъ раздался сухой трескъ отъ взлета рябчиковъ.
— Ни одного убить не дастъ, мошенникъ,— проворчалъ Павелъ Ивановичъ. А мысль о дичи соблазняла, такъ какъ вс пять дней пришлось питаться хлбомъ и чаемъ. Осторожно подходя къ тому мсту, гд рдко и звонко лаялъ Чудакъ, и взлетали съ отрывистымъ шумомъ рябчики, Павелъ Ивановичъ услышалъ характерное стрекотаніе и, оглянувшись, увидлъ рябчика, бжавшаго по суку молодой сосны. Зарядъ попалъ въ рябчика въ тотъ моментъ, когда онъ собирался летть. Срая птица забилась на мху, шумно хлопая сильными крыльями и разбрызгивая красныя капли крови. Съ верхушки сосны неожиданно сорвался другой рябчикъ и камнемъ упалъ внизъ, срзанный мткимъ выстрломъ. На выстрлы прибжалъ Чудакъ, схватилъ бившагося на мху рябчика и съ остервенніемъ сталъ мять его. Павелъ Ивановичъ съ трудомъ отбилъ птицу. Чудакъ возбужденно махалъ хвостомъ и лапой вынималъ изо рта срыя окровавленныя перья.
Рябчиковъ было много, но собака распугивала ихъ прежде, чмъ успвалъ подойти хозяинъ, все-таки ему удалось убить еще двоихъ. На краю большого мохового болота Павелъ Ивановичъ слъ отдохнуть. Но не усплъ даже закурить, какъ въ болот раздался лай. Собака лаяла теперь часто и на одномъ мст, во время паузъ слышно было тревожное коконье глухарки, а потомъ она шумно захлопала крыльями и полетла прочь. Пролетла вн выстрла и скрылась за верхушками сосенъ, а Чудакъ продолжалъ лаять на одномъ мст. Павелъ Ивановичъ осторожно пошелъ къ нему. Ноги тонули въ густомъ, влажномъ мху болота, который ходилъ упруго и зыбко, словно мягкая пружинная подушка. Небольшой островокъ, заросшій старымъ соснякомъ, одиноко возвышался посреди болота, межъ бурыхъ стволовъ рзко бллась фигура Чудака, лаявшаго на высокую, развсистую сосну. На толстомъ суку сидлъ глухаренокъ и, вытянувъ шею, смотрлъ внизъ, на собаку. Посл выстрла глухаренокъ, словно мшокъ, набитый чмъ-нибудь мягкимъ, глухо шлепнулся на землю. Чудакъ метнулся въ лсъ и опять залаялъ на другого глухаренка. Павелъ Ивановичъ убилъ и этого. Разгорячившаяся собака начала лаять уже на пустыя сосны, и Павелъ Ивановичъ ушелъ съ огривка.
На заваленк, у избы, поджидалъ Савельевъ.
— Съ добычей,— кивнулъ онъ на болтавшихся у пояса птицъ.
— Да, удачно поохотился. Только вотъ собака мшала,— рябчиковъ распугивала.
— Съ собакой непривольно,— рябокъ ее не любитъ… А дичи здсь много,— потому что охотники мало ходятъ, далеконько. Я вамъ хлба принесъ, да насчетъ печи. Когда прикажете перекладывать?
— А это когда вамъ удобне, тогда и приходите.
— Ну, и ловко же вы стрляете,— похвалилъ Савельевъ.
Савельевъ помогалъ разводитъ костеръ, щипалъ и потрошилъ птицъ. Сварили супъ изъ глухаренка, который былъ величиной съ большую курицу, и рябчика. Супъ сильно припахивалъ дымомъ, и мало было картошки (плотники нашли нсколько кустовъ картофеля у развалившейся избы), но Павлу Ивановичу онъ показался удивительно вкуснымъ, а Савельевъ прямо былъ въ восторг. Посл обда долго пили чай, нсколько разъ подогрвая чайникъ, а потомъ Савельевъ собрался домой. Павелъ Ивановичъ пошелъ его провожать.
На мосткахъ онъ застрлилъ пролетавшаго тетерева-косача.
— Ну, и ловко же вы стрляете,— похвалилъ Савельевъ.
По ту сторону болота, на молодой сосенк, Чудакъ нашелъ блку и залился сумасшедшимъ лаемъ. Долго гоняли блку по молодижнику, чтобы ‘притравить’ собаку, которая хрипла отъ лая. Потомъ убили зврька, Савельевъ ловко снялъ шкурку и бросилъ ободранный трупикъ собак, та моментально съла его и долго вкусно облизывалась.
Уже совсмъ стемнло, когда Павелъ Ивановичъ вернулся домой. Въ эту ночь онъ спалъ крпко и спокойно, а утромъ пошелъ за грибами, которыхъ много видлъ наканун.
Весело было рвать коричневоголовые боровики, выковыривать рыжики и грузди. Кузовъ быстро наполнился доверху, и лямка больно рзала плечо. Весь день Павелъ Ивановичъ чистилъ и сортировалъ грибы. Рыжики и грузди посолилъ. Затопилъ было печь, чтобы высушить грибы, но изъ щелей повалилъ такой дымъ, что пришлось дрова залить. За обдомъ лъ супъ изъ рябчиковъ и жареные въ постномъ масл грибы. Вечеромъ ходилъ на охоту и убилъ трехъ рябчиковъ.
Когда, передъ сномъ, Павелъ Ивановичъ подводилъ итоги прошедшимъ днямъ лсной жизни,— они показались ему длинными, интересными и значительными, и радостно было думать, что впереди еще много будетъ такихъ дней…
Перекладывали печку. На полу лежали груды битыхъ кирпичей, кучи мокрой глины и песку, стояла шайка съ грязной водой. Савельевъ, въ фартук, съ трубкой въ зубахъ, старательно прилаживалъ кирпичи, которые подавала Настя. Она работала въ ситцевой рубашк и нижней юбк, которую подобрала выше колнъ. Павла Ивановича раздражали и волновали голыя упругія икры, округленныя груди съ острыми сосками, ясно проступавшія изъ-подъ тонкаго ситца. А Настя будто ненарочно задвала его плечомъ или ногой и, потягиваясь, становилась къ нему вполоборота такъ, чтобы видны были напружившіяся груди.
Павелъ Ивановичъ уходилъ въ лсъ за грибами, за брусникой, на охоту. Но его опять тянуло въ избу, опять хотлось смотрть на голыя икры, стройную и сильную фигуру женщины.
Уже падали желтые листья, сбивались въ стаи вороны, готовясь на зиму перебраться къ жилью, рябчики спаривались для зимней жизни и мелодично пересвистывались въ заросляхъ, на берегу Ненякши. Савельевъ подманивалъ ихъ въ оловянный свистокъ такъ близко, что стрляли половинными зарядами,— чтобы не разбить птицу. Павлу Ивановичу подманиваніе удавалось хуже. Какъ будто онъ свистлъ такъ же, какъ и Савельевъ, и такъ же длалъ на конц короткую трель, ‘страивалъ’, но была какая-то неуловимая разница въ свист, и рябчики не шли къ нему,— откликались, а не шли.
Утромъ, посл охоты, пошелъ Савельевъ къ развалинамъ большой избы за кирпичами и сейчасъ же воротился встревоженный.
— Пожаръ!— крикнулъ онъ.
— Гд?— въ одинъ голосъ спросилъ Павелъ Ивановичъ и Настя.
— Да вонъ тамъ, отъ старой избы хорошо видно.
Съ бугра, отъ развалинъ избы, ясно было видно кудрявую струю благо дыма, поднимавшуюся надъ вершинами сосенъ и волнистой полосой растягивавшуюся по втру.
— Далеко это, въ другомъ лсничеств?— предположила Настя.
— Ну, нтъ,— увренно заявилъ Савельевъ.— Въ моемъ обход горитъ. У Поломнаго озера гд-нибудь.
— Почему вы такъ думаете?— поинтересовался Павелъ Ивановичъ.
— А видишь, какъ струйки-то играютъ. Если дальше десяти верстъ горитъ, то дымъ стоитъ на одномъ мст, и этой игры-то не видать, а до границы-то верстъ двнадцать будетъ… Сбгать придется. Мотыга-то у васъ есть?
— Дв.
— Ну, вотъ и хорошо. Ты, Настенька, здсь останься,— на хуторъ съ донесеніемъ пойдешь, какъ я вернусь.
— Я съ вами, Савельевъ,— заторопился Павелъ Ивановичъ, боявшійся остаться наедин съ Настей.
Шли спорымъ размашистымъ шагомъ. Было не жарко, но потъ градомъ струился по лицу, тяжелыя мотыги натирали плечи, и приходилось то и дло перекладывать ихъ съ одного плеча на другое. Къ озеру Поломному вела хорошо убитая тропа, змившаяся по узкой грив, врзавшейся въ безконечное моховое болото. Чудакъ нсколько разъ лаялъ на глухарей и, возвращаясь, недовольно смотрлъ на хозяина, который шелъ по лсу безъ ружья, къ чему собака не привыкла.
Кончилось болото. Перешли небольшой березовый долокъ, горвшій золотомъ опавшихъ листьевъ, мягко шуршавшихъ подъ ногами, и вышли на боръ. Рзко запахло гарью, и скоро среди зелени сосенъ замелькали блые дымные призраки, тускло сверкнули языки огня, свистящій трескъ будилъ смутную тревогу.
Горло еще немного, и втеръ гналъ огонь къ озеру, которое просвчивалось между коричневыхъ стволовъ. Савельевъ бросилъ на землю шапку и куртку и энергично сталъ копать вдоль горвшаго мста узкую и мелкую канавку, врне, просто сдирать мохъ, обнажая узкую полосу песку. Его примру послдовалъ и Павелъ Ивановичъ.
Черезъ два часа огонь былъ опоясанъ окопомъ и, доходя до него, гасъ. Сильно горло по втру, но тамъ было озеро, и пожаръ можно было считать прекратившимся. Павелъ Ивановичъ и Савельевъ сидли на крутомъ берегу, курили и смотрли на большое, имвшее форму неправильнаго элипсиса озеро.
— Говорятъ, здсь рыбы много?— спросилъ Павелъ Ивановичъ.
— Страсть. И взять ее никакъ нельзя,— коряжнику много… Ботника здсь нтъ, а то бы съ острогой гоже създить. Г’ода три назадъ зжалъ я,— такъ рдкую ночь меньше пяти пудовъ нарубишь. Щуки фунтовъ по десять-пятнадцать то и дло попадаются, лини здоровенные, язи, лещи…
— На чемъ же ты здилъ?
— Да ботничшика тутъ худенькій былъ, сгнилъ онъ тепереча.
Павлу Ивановичу захотлось създить съ острогой, бывало, онъ много ночей проводилъ на рк, не разъ здилъ и съ Савельевымъ. Старикъ обрадовался предложенію.
— Больно бы хорошо, а то не съ кмъ здить-то. Вагинъ-то не охотникъ, зжу коли съ Настенькой, да она править не уметъ, а у меня глаза плохо видятъ, — то рыбину просмотришь, то въ колоду острогу завяжешь… Подемте, острога и коза у меня въ исправности, ботникъ на Керженц хорошій.
Уговорились, что Павелъ Ивановичъ въ первый же тихій день, посл ущерба луны, придетъ на ‘Березники’, а оттуда пшкомъ отправятся на Керженецъ.
Домой пришли уже ночью. Всю дорогу преслдовалъ запахъ гари, вмст съ одеждой они принесли его и въ избу. Настя сидла запершись и не зажигала огня, — боялась. Она была очень смущена, съ грохотомъ роняла на полъ эмалированые чашки, избгала глядть на Павла Ивановича, а взглянувъ, густо краснла. Павелъ Ивановичъ замтилъ нкоторый безпорядокъ среди книгъ.
— Копались-таки,— съ неудовольствіемъ подумалъ онъ.
Черезъ два дня печь была готова. Настя мыла полъ, еще выше подоткнувъ юбку. Мокрая матерія плотно прилегла къ тлу, откровенно обрисовывая каждый изгибъ таза. Павелъ Ивановичъ старался не смотрть на женщину, но не могъ преодолть влеченія, смущался и раздражался.
Къ вечеру Савельевъ и Настя ушли, и опять Павелъ Ивановичъ остался одинъ. Первое время посл ухода людей было скучно, еще звучали въ ушахъ голоса, и казалось, что люди гд-то близко, а не было ихъ, и будила досаду настороясившаяся тишина. Нсколько дней Павелъ Ивановичъ часто ловилъ себя на мысли о Наст. Иногда ночью снилась ему сильная, не лишенная граціи женщина, и просыпался онъ смущенный, разгоряченный соблазнительнымъ видньемъ.
Потомъ это прошло, и жизнь постепенно вошла въ свою колею, но Павелъ Ивановичъ ждалъ теперь дня поздки съ острогой съ нетерпніемъ, боясь сознаться, что нетерпніе это вызвано желаніемъ видть Настю.
Въ тотъ день Павелъ Ивановичъ кончалъ второй ‘заздокъ’, — вдоль врытаго въ берега бревна забивалъ плотно другъ къ другу сосновые колья, перегораживая такимъ образомъ рчку частоколомъ, въ средин частокола былъ оставленъ узкій проходъ, который закрывался вершей. Поднимаясь противъ теченія, рыба натыкалась на наборъ, шла вдоль него и, найдя проходъ, попадала въ вершу.
Листья на деревьяхъ почти вс облетли, и только старыя осины стояли еще зеленыя. Утромъ и вечеромъ прилетали на нихъ кормиться глухари. Павелъ Ивановичъ отыскивалъ гигантскихъ птицъ по характерному щелканью срываемыхъ ими листьевъ, четко слышному въ утренней тишин. Сегодня удалось убить двоихъ.
Глухіе удары топора о колья будятъ звонкое эхо въ полуобнаженномъ лсу. Остается вбить еще нсколько кольевъ, и заздокъ готовъ. Павелъ Ивановичъ торопится.
Лежавшій на груд листьевъ Чудакъ вдругъ вскочилъ, словно его кто ткнулъ въ бокъ. Тревожно зарычавъ, собака метнулась къ дому и залилась сердитымъ лаемъ. Отъ избы долетлъ говоръ людей. Павелъ Ивановичъ сунулъ за поясъ топоръ, взялъ стоявшее у березы ружье и пошелъ домой.
— Ага! вотъ и онъ!— радостно закричалъ Николай Петровичъ. Онъ возбужденно трясъ руку пріятеля и говорилъ:— А я халъ мимо ‘Березниковъ’ и вздумалъ навстить тебя. Погляжу, думаю, какъ живетъ нашъ отшельникъ. Ну, взялъ Савельева и сюда. Хорошо у тебя здсь, прямо, какъ въ сказк, дни-то стоятъ какіе, словно не сентябрь, я май.
— Чай пить будешь?— спросилъ Павелъ Ивановичъ, немного раздосадованный тмъ, что его оторвали отъ работы.
— Съ удовольствіемъ, только давай, голубчикъ, на травк. Савельевъ соорудитъ намъ чай-то, а ты мн пока свою берлогу покажи. Савельевъ всю дорогу твое житье такъ расхваливалъ, что мн даже завидно стало.
— И въ самомъ дл у тебя недурно,— говорилъ Николай Петровичъ, осматривая избушку,— тихо и какъ-то мирно, на скитъ похоже… Весной къ теб обязательно недльки на дв пріду. Можно?
— Отчего же… Только вдь ты лсника для услугъ притащишь!
— Нтъ, нтъ!— замахалъ руками Николай Петровичъ,— одни будемъ жить, для того и пріду, чтобы на свобод пожить, только въ одиночеств-то я не люблю, а вдвоемъ очень даже хорошо будетъ.
За чаемъ Николай Петровичъ говорилъ о газетныхъ новостяхъ. Павелъ Ивановичъ даже и самъ удивился тому полнйшему равнодушію, съ какимъ онъ слушалъ пріятеля. Словно никогда не интересовали его событія общественной жизни, словно никогда онъ не волновался, не радовался и не страдалъ, переживая ихъ, а между тмъ, среди новостей, сообщаемыхъ Николаемъ Петровичемъ, были и такія, которыя въ прежнее время заставили бы немедленно взяться за перо. Прежняя жизнь теперь показалась Павлу Ивановичу далекимъ-далекимъ прошлымъ, и новости пріятеля — не событіями текущей жизни, не злобами сегодняшняго дня, а фактами изъ древней исторіи, которые могутъ интересовать на досуг, но не въ состояніи взволновать, овладть душой. И гораздо значительнй казалось то обстоятельство, что пріздъ пріятеля помшалъ закончить постройку заздка, и вершу удастся поставить только завтра къ вечеру.
Николай Петровичъ замчалъ разсянность пріятеля, и она сердила его.
— Не скучно теб тутъ одному-то?— спросилъ онъ посл неловкаго молчанія.
— Нтъ, не скучно, да и скучать-то некогда,— все время по лсу шатаюсь… Сегодня двухъ глухарей на осин убилъ.
— Ну, это и у насъ, около хутора, длать можно. Въ воскресенье я тоже убилъ одного… Теперь-то, дйствительно, хорошо здсь, но вдь скоро дожди пойдутъ, придется дома сидть, вотъ тогда и завоешь волкомъ отъ скуки-то.
— Ну, нтъ!— оживился Павелъ Ивановичъ.— Я читать буду, столярничать. Досокъ вонъ шпальныхъ купилъ на длянк Курдюшова, столъ еще одинъ сдлаю, два стула, шкапчикъ… Опять же есть у меня проектъ ловушки для хорей и горностаевъ, да некогда все длать-то.
— Ну, и странный же ты человкъ, Павелъ,— то въ городъ тебя потянуло, и службу ты бросилъ, то городъ такъ надолъ, что и слышать о немъ ничего не хочешь.
Павелъ поморщился и промолчалъ. Ушелъ Николай Петровичъ въ сумерки. Проводивъ пріятеля до мостковъ, Павелъ Ивановичъ пошелъ посмотрть вершу на второмъ заздк, поставленную наканун. Въ верш оказался небольшой окунь, плотвичка, три ерша и пискарь. Этого не хватило бы и на самую маленькую уху, но Павелъ Ивановичъ радовался, какъ ребенокъ, удачному началу рыбной ловли.
Стемнло. Яркія, холодныя звзды горли въ вышин, мокрыя руки зябли. Звуки шаговъ гулко разносились по холодному воздуху, пугая сторожкую тишину лса. Откуда-то, изъ-подъ яркихъ звздъ долетало гоготанье невидимыхъ дикихъ гусей, улетавшихъ на югъ отъ суровой зимы, уже шедшей съ холоднаго свера,— это отъ ея далекаго еще дыханья зябнутъ мокрыя руки, и слабо горятъ уши.
Павелъ Ивановичъ уже подходилъ къ изб, когда въ сторон ‘Березниковъ’ глухо грянулъ выстрлъ и слабымъ рокотомъ покатился по заснувшему лсу. Выстрлилъ, вроятно, Николай Петровичъ въ запоздавшую стайку косачей, во множеств попадавшихся по дорог, но стало почему-то тревожно на душ. Глухой рокотъ выстрла, такъ не вязавшійся съ тихими звуками ночного лса, наводилъ на мысль о несчастій, о кровавой злоб и мести…
И опятъ въ эту ночь ничмъ не оправдываемый страхъ коварно заползалъ въ душу, и Павелъ Ивановичъ осматривалъ нсколько разъ запоры, а засыпая, тревожно ощупывалъ висвшее надъ головой ружье.
На Керженецъ пришли еще рано. Устроили на носу ботника ‘козу’ (ршетку для костра), нагрузили ботникъ смольемъ и расположились около маленькаго костра, разведеннаго на прибрежномъ песк. Догорала тускло-желтая холодная заря, блдно мерцали первыя рдкія звздочки, съ рки тянуло холодной сыростью, едва замтный втерокъ тихо шелестлъ опавшими листьями. Савельевъ задумчиво курилъ.
— А что, Павелъ Ивановичъ, говорятъ, будто въ Царицын антихристъ появился, Ліодоръ?.. Будто народъ смущаетъ и всмъ, кто въ него увруетъ, печать на лобъ ставитъ? Народъ будто хотлъ его убить и толпой въ евонный монастырь пошелъ, а онъ глаза народу-то отвелъ, и никакъ его монастырь православные найтить не могли… И будто мы нистры да губернаторы — вс подъ антихристову руку записались, и скоро хрещенымъ людямъ житья не будетъ,— ежели не хочешь подъ антихристову руку записываться, въ истинно-русскій союзъ, значитъ, то въ Сибирь иди, али съ голоду помирай… А черезъ десять лтъ будто конецъ міру наступитъ.
Павелъ Ивановичъ сталъ разсказывать, что зналъ объ Иліодор, который уже приближался къ зениту своей славы. Савельевъ слушалъ внимательно.
— Такъ, а говорятъ — антихристъ. Знамо, мужики-то народъ темный, наукамъ разнымъ не обучались, ну и мелютъ всякое по простот душевной…
По тону голоса было понятно, что Савельевъ не вритъ объясненіямъ ‘барина’ и, можетъ быть, подозрваетъ даже, что и онъ уже записался подъ антихристову руку.
— А то вотъ говорятъ еще,— началъ помолчавъ Савельевъ,— что манифестъ господа съ начальствомъ скрыли…
— Какой манифестъ?— досадливо спросилъ Павелъ Ивановичъ. Настроеніе у него было скверное, благодаря тому, что не удалось увидть Настю, которая ушла въ село къ престольному празднику, а онъ всю дорогу думалъ о ней. И сознаніе, что причиной сквернаго настроенія является отсутствіе Насти, еще боле обостряло и усиливало его.
— А вотъ какой манифестъ. Помните вы, какъ господъ да начальство народъ билъ? Годовъ шесть тому назадъ это было… Нтъ, не шесть. Я черезъ годъ посл этого на ‘Березники’ перевелся, а здсь вотъ четыре года живу, значитъ, пять годовъ съ тхъ поръ прошло…
— Помню!— нетерпливо перебилъ Павелъ Ивановичъ.
— Ну, такъ вотъ говорятъ, что били господъ и начальство за то, что манифестъ они тогда скрыли… Манифестъ вышелъ, чтобы вся земля начисто хрестьянамъ отошла, и чтобы они первыми людьми въ царств были. Ну, господамъ да начальству, конечно, это не понравилось, они взяли да манифестъ-отъ и скрыли… и въ церквахъ его не читали,— извстно, попы-то завсегда заодно съ начальствомъ. Народъ осерчалъ тогда прытко и съ господами-то по-своему расправляться сталъ, а только что за нихъ солдаты и полиція, сила-то на ихъ сторон… Говорятъ, что рано или поздно, а манифестъ этотъ объявится… Народъ — большая сила, а только по своей темнот силы этой не чуетъ и врозь другъ отъ дружки бредетъ.
Павлу Ивановичу не хотлось возражать. Онъ понималъ, что Савельевъ не повритъ ему. Этотъ старикъ непоколебимо вритъ въ сказки о скрытомъ манифест, отдающемъ всю землю крестьянамъ, и появленіи антихриста, такъ же непоколебимо, какъ врили его отцы и дды въ золотую грамоту. Если онъ теперь и спрашиваетъ, то исключительно изъ любопытства, — какъ, молъ, баринъ будетъ изворачиваться… И только, чтобы не подтвердить своимъ молчаніемъ нелпыхъ басенъ, Павелъ Ивановичъ сталъ говорить о смысл и значеніи событій дней свободы. Савельевъ слушалъ разсянно и, не дослушавъ неинтересныхъ ему объясненій, всталъ.
— Однако, и хать пора,— сказалъ онъ и началъ сталкивать въ воду ботникъ.
Смолье горитъ ровно и ярко, лишь изрдка потрескивая, черный дымъ склоняется назадъ и часто попадаетъ въ лицо Павлу Ивановичу, который согнувшись стоитъ на носу ботника и пристально смотритъ въ воду, держа наготов острогу, насаженную на длинный сосновый шестъ. Густая тьма залегла кругомъ, свтъ костра двигается по темной вод колеблющимся круглымъ пятномъ, четко рисуется пожелтвшая осока, черныя коряги на дн рки, камешки, тина и стайки маленькихъ рыбокъ. Все дальше и дальше бжитъ свтлый кругъ вверхъ по рк, тьма отступаетъ, но сзади ботинка смыкается снова плотной, непроницаемой завсой.
Прохали яръ. Не попалось ни одной рыбы, достойной удара девятизубой тяжелой остроги. Подложили новаго смолья на ‘козу’ и стали переваливать на противоположный берегъ. Песокъ переката виденъ такъ четко, что можно бы забыть о присутствіи воды, если бы не быстрыя, волнистыя струйки, не колебанія длинныхъ плетей тины, вытянувшихся по теченію.
Словно электрическій токъ прошелъ по рыбакамъ,— оба сразу увидли довольно крупную щуку, рзко чернвшую на желтомъ песк. Безшумно скользнула острога въ воду и хряснула, вонзившись въ хребетъ щуки. Рыба судорожно забилась, замутилась невинная свжесть воды, буро-желтой лентой потянулась муть по теченію.
— Вотъ и уха!— аппетитно сплюнувъ, сказалъ Савельевъ, когда Павелъ Ивановичъ вынулъ изъ воды щуку, извивавшуюся на острог и безпомощно разввавшую огромную зубастую пасть.
Обухомъ топора Павелъ Ивановичъ сбилъ съ остроги щуку и бросилъ ее на дно ботника. Мимо уже плылъ темный яръ, свшивались къ рк подмытыя весенней водой сосны, готовыя упасть каждую минуту, иногда путь преграждала уже упавшая, но еще крпко державшаяся корнями за родную землю сосна. Приходилось объзжать преграду. Въ двухъ саженяхъ отъ берега была уже такая глубина, что свтъ костра безсиленъ былъ освтить ее. Павлу Ивановичу становилось слегка жутко, и онъ упирался острогой въ бортъ ботника, чтобы придать себ больше устойчивости. Савельевъ гребъ идеально,— ботникъ шелъ быстро и ровно, безъ малйшихъ толчковъ, и при этомъ весло не плескало, такъ какъ гребецъ совсмъ не вынималъ его изъ воды.
— Въ этой заводи завсегда рыба бываетъ,— предупредилъ Савельевъ при възд въ небольшой тинный заливчикъ, съ темнымъ илистымъ дномъ. Павелъ Ивановичъ удвоилъ вниманіе и сейчасъ же замтилъ крупнаго язя, уткнувшагося носомъ въ кустикъ осоки. Ударъ пришелся слишкомъ близко отъ головы, сильная рыба подняла шумную возню. И словно въ отвтъ этому шуму, гулко плеснулось въ конц заливчика, и огромная рыба черной тнью быстро скользнула мимо ботника. Савельевъ злобно ткнулъ вдогонку ей весломъ.
— Вотъ такъ рыбина, сомъ, кажется! Прахъ его побери, этого язишку, лучше бы его не трогать,— сокрушенно говорилъ онъ.
— Какъ же не трогать-то?— возразилъ Павелъ Ивановичъ,— кто зналъ, что дальше-то сомъ стоитъ, а язя-то упустить тоже не охота,— въ немъ вдь больше пяти фунтовъ будетъ…
— Это правильно,— согласился Савельевъ.— Только сома-то больно жаль,— чай, побольше пуда въ немъ… Конешно, и язя не бить нельзя было… Такъ ужъ не пай…
Ловля шла удачно. Особенно крупной рыбы, врод спугнутаго въ заливчик сома, не попадалось, но средней было много, и груда щукъ, язей, жереховъ, налимовъ и окуней росла въ ботник съ каждымъ новымъ яромъ. Близъ устья Пенякши срубили четырехъ крупныхъ лещей, похожихъ на серебряныя заслонки. Савельевъ былъ доволенъ, хвалилъ мткость Павла Ивановича, и только воспоминаніе о благополучно ускользнувшемъ сом слегка омрачало его радость. Павелъ Ивановичъ увлекся охотой, созерцаніемъ ночной жизни рчного дна, отъ давешняго сквернаго настроенія, вызваннаго уходомъ Насти и разговоромъ съ Савельевымъ, не осталось и слда. Казалось, что кром темной рки, загадочно-молчащаго лса и освщеннаго круга, двигавшагося по темному фону воды, ничего нтъ въ мір, и что огорчаться можно только при неудачномъ удар острогой, а это случается такъ рдко…
Странное впечатлніе производятъ знакомые берега при фантастическомъ освщеніи. Красноватый, колеблющійся отблескъ выхватываетъ изъ тьмы крутые обрывы, съ нависшими надъ водой втвями елей, съ прямыми, какъ свчи, стволами сосенъ, блыя полосы песковъ, окаймленныя черной грядой уже безлистыхъ ивняковъ, изгороди у старыхъ, заброшенныхъ зимницъ… Мелькнувъ на мгновеніе, освщенное мсто опять тонетъ во тьм, уходя назадъ, и кажется, что проходятъ на экран виды какой-то невдомой, далекой пустыни…
Запасъ смолья истощался. Савельевъ причалилъ къ песчаной кос.
— Поразмяться надо маленько,— ноги затекли, да и домой,— скоро ужъ и свтать будетъ,— говорилъ онъ,— глядя на небо, гд текли куда-то безчисленныя звзды, вс яркія, вс одинаково таинственныя. Только расправившись и походивъ по песку, Павелъ Ивановичъ почувствовалъ усталость. Тупо ныли затекшія ноги, шея и спина болли, въ горл саднило отъ копоти, и при кашл вылетали оттуда черные сгустки сажи.
Назадъ плыли вдоль песковъ, такъ какъ въ яру можно было наскочить на корягу, что при быстрот, съ которой нело внизъ ботикъ, легко могло кончиться катастрофой. Рыбы здсь попадалось мало, и Павелъ Ивановичъ отъ нечего длать, сталъ даже рубить мелкую.
Въ усть Пенякши ботникъ, на самой средин рки, ткнулся въ песокъ и всталъ. Это случилось такъ неожиданно, что Павелъ Ивановичъ чуть было не полетлъ въ воду и спасся только благодаря тому, что уперся острогой въ дно рки. Кое-какъ спихнулись съ мели и направились къ лвому берегу, но сейчасъ же опять сли на мель. Савельевъ скверно выругался и направилъ ботникъ къ противоположному берегу, но снова наткнулся почти на сухую песчаную косу.
Долго кружили по рк, то и дло тыкаясь въ пески и нигд не находя выхода. Густой туманъ плотно слъ на воду, береговъ не было видно, и казалось, что кружатъ не по рк, а по безконечному мелкому морю, изъ котораго нтъ выхода къ земл…
Выйдя изъ терпнія, ршили вылзти въ воду и перетащить ботникъ черезъ перекатъ. Опять быстро поплыли внизъ. Захали въ заливчикъ, гд спугнули сома, но тутъ оказался только небольшой налимъ, который и сталъ послдней добычей.
Уже свтало, когда вытащили на берегъ ботникъ и спрятали въ кустахъ весло, острогу и ‘козу’, а рыбу уложили въ два кузова. Савельевъ, поднимая свою ношу, звучно крякнулъ.
— Пуда три будетъ,— проговорилъ онъ, сдвигая на затылокъ шапку. Павелъ Ивановичъ первое время никакъ не могъ идти прямо,— тяжелый кузовъ здилъ по спин, мотаясь то вправо, то влво.
Протяжно и сонно каркала ворона, дловито стучали дятлы, далеко гд-то возбужденно кричали журавли. Начинался осенній день въ лсу, еще не яркое солнце сверкало среди стволовъ и мягко свтило не гря, густой туманъ клубами поднимался къ далекому, блдному небу.
Третій день почти безпрерывно идетъ дождь, холодный, порывистый втеръ гонитъ низко нависшія, пухлыя, сровато-синія облака, кружитъ, сметая въ кучи, побурвшіе листья, жалобно гудитъ въ обнаженныхъ втвяхъ осинъ и березъ, раскачиваетъ мокрыя кроны вчно-зеленыхъ елей и сосенъ. Дождь барабанитъ въ окна и крыши. Подъ этотъ однообразный шумъ такъ хорошо спится ночью, а днемъ вспоминается далекое дтство, свтлая комнатка, теплая постелька.
Послднее время Павелъ Ивановичъ охотился на блокъ, которыя успли уже вылинять и одться въ зимній сро-сизый нарядъ. Чудакъ хорошо подлаивалъ блокъ, и охота была удачная. Вдоль печки, на туго-натянутыхъ лыкахъ, виситъ нсколько десятковъ маленькихъ шкурокъ. Дождь помшалъ охот,— въ лсъ нельзя носу показать. Нынче было пошелъ Павелъ Ивановичъ, воспользовавшись перерывомъ дождя, но не ушелъ и версты, какъ дождь полилъ снова. Постоявъ съ часъ подъ развсистой елью и убивъ случайно налетвшаго рябчика, Павелъ Ивановичъ, мокрый и озябшій, вернулся домой.
Затопилъ печь и осмотрлъ сдланные на зиму запасы грибовъ, брусники, клюквы и рябины. Все это было помщено въ подполь кое-какъ, и только теперь Павелъ Ивановичъ разобрался, разставилъ и разложилъ все, какъ слдуетъ. Потомъ пообдалъ и ршилъ почитать. Досталъ томъ Достоевскаго, развернулъ и — засмялся: на чистой страниц аляповато было нарисовано карандашомъ подобіе сердца, въ средин красовалась кривая крупная надпись: ‘Настина серце’.
— Такъ вотъ отчего она тогда смущалась-то!— всломвилъ Павелъ Ивановичъ, и ярко всталъ передъ нимъ вечеръ, когда они пили чаи но возвращеніи съ пожара, а Настя краснла и отворачивалась. Вспомнились упругія груди, голыя икры, и сладострастная дрожь прошла по тлу. Но сейчасъ же сдлалось стыдно. Вспомнилась другая женщина — жена, изящная, нервная брюнетка, съ тонкимъ, блднымъ лицомъ, вспомнились черненькіе, похожіе на мать мальчуганы, младшій былъ побле и напоминалъ отца… Тягучій, многоголосый шумъ города неожиданно послышался въ дробномъ стук дождевыхъ капель по крыш, въ заунывномъ вс втра. И потянуло туда, въ этотъ водоворотъ жизни, къ жен и дтямъ…
Ночью снились длинныя улицы, голубыя искры, вылетавшія изъ-подъ рычага трамвая, пестрая многоликая толпа… Проснувшись, Павелъ Ивановичъ первымъ дломъ подошелъ къ окну поглядть, какая погода. Шелъ густой снгъ. Падая на землю, онъ таялъ, но безостановочно летли сверху все новые и новые блые хлопья, на втвяхъ сосенъ они задерживались и висли, рзко бля на темной зелени. Было тихо и какъ-то глухо.
Къ полдню пошелъ дождь, отъ снга не осталось и слда, лсъ опять сталъ чернымъ, но къ вечеру все чаще и чаще, вмст съ дождемъ, снова сталъ падать снгъ, а когда стемнло, опять пошелъ густо и непрерывно, устилая похолодвшую землю, и смутно бля въ непроглядной тьм.
Утромъ, еще не открывая глазъ, Павелъ Ивановичъ почувствовалъ что-то новое, необычное. Всталъ — и чуть не вскрикнулъ отъ восторга,— за окнами разстилался блый блестящій коверъ, въ комнат посвтлло, и лучи низкаго солнца, скользя изъ-за избы по запущеннымъ снгомъ окнамъ, зажигалъ на нихъ яркіе разноцвтные блики. Подъ окнами звонко и весело лаялъ Чудакъ. Наскоро одвшись, Павелъ Ивановичъ вышелъ изъ избы. Бодрый холодокъ сразу обнялъ тло, волной хлынулъ въ грудь, по блому ковру на солнц горли голубыя искры, пухлые клочья причудливо висли на вткахъ сосенъ, маленькія, хлопотливыя птички ползали по стволамъ, производя тихій, но отчетливо слышный въ морозномъ воздух шорохъ. Чудакъ возбужденно лаялъ, катался по снгу, хваталъ и лъ его, сверкая глазами.
Посл чаю Павелъ Ивановичъ пошелъ на охоту. Снгъ звучно хрустлъ подъ ногами, холодъ слегка щипалъ носъ и уши. Вода въ Пенякиг словно почернла за ночь, въ заливчикахъ образовалась тоненькая ледяная корка. У перваго же зазда Чудакъ нашелъ блку. Зврекъ, противъ обыкновенія, не сидлъ на мст, а бросился наутекъ, перепрыгивая съ дерева на дерево. Стрлять пришлось на ходу, блка упала въ рчку. Чудакъ прямо съ крутого берега прыгнулъ за ней, поднявъ столбъ брызгъ, въ которомъ мелькнула на мгновеніе радуга.
Покатившись посл непредвидннаго купанья по снгу, собака стрлой помчалась въ лсъ и пропала. Прошло минутъ двадцать прежде, чмъ раздался призывный лай. Павелъ Ивановичъ прислушался. Чудакъ лаялъ странно,— глухо и съ большими промежутками. Вдругъ залился частымъ злобнымъ лаемъ, срывавшимся на визгъ. Павелъ Ивановичъ бгомъ бросился къ нему, но онъ уже опять лаялъ глухо, съ промежутками.
Чудакъ лаялъ на большую кочку, рылъ землю лапами, остервенло грызъ корни. На снгу, около кочки, виднлись слды хоря. Павелъ Ивановичъ поставилъ ружье къ ели, вынулъ изъ-за пояса топоръ и подошелъ къ кочк, Чудакъ бросилъ рыть и началъ бгать кругами, нюхая землю и звучно фыркая. Павелъ Ивановичъ слдилъ за собакой. Неожиданно обернувшись, онъ увидлъ крупнаго, стараго хоря, перелзавшаго изъ одного отверстія въ кочк въ другое. Вскрикнулъ отъ неожиданности и что есть мочи принялся колотить обухомъ топора по тому мсту, гд скрылся хорь. Чудакъ съ визгомъ бросился къ кочк и началъ рыть ее лапами и зубами, рискуя попасть подъ ударъ топора. Опомнившись, Павелъ Ивановичъ началъ рыть кругомъ кочки канавку, чтобы отрзать хорю отступленіе подземнымъ ходомъ.
Чудакъ рылъ кочку. Павелъ Ивановичъ помогалъ ему, разрубая корни. Хорь ничмъ не выдавалъ своего присутствія, и можно было подумать, что онъ усплъ таки убжать. Почти вся кочка была уже срыта, когда Чудакъ залился сумасшедшимъ лаемъ, и вцпился зубами въ толстый корень Павелъ Ивановичъ оттащилъ освирпвшую собаку и въ отверстіи, среди корней, увидлъ хоря. Зврекъ сжался въ упругій комокъ и злобно фыркалъ, сверкая глазами. Едва Павелъ Ивановичъ перебилъ корень, какъ Чудакъ сунулъ въ отверстіе морду, но сейчасъ же отскочилъ отъ кочки съ пронзительнымъ визгомъ, изъ прокушенной губы капала на снгъ кровь. Нсколько разъ пыталась собака овладть хоремъ, но отверстіе было настолько мало, что, просунувъ въ него голову, Чудакъ уже не могъ разинуть рта, а зврекъ защищался отчаянно. Наконецъ, Павлу Ивановичу удалось расширить отверстіе, и собака схватила и задушила хоря.
Уже въ сумерки возвращались домой. На перекрестк квартальныхъ проскъ вытянулись въ ниточку круглые, свжіе слды лисы. Чудакъ пропадалъ гд-то въ лсу. Павелъ Ивановичъ пошелъ тише, внимательно осматриваясь по сторонамъ. Неожиданно среди деревьевъ мелькнула желтая тнь. Въ первый моментъ Павелъ Ивановичъ даже и не сообразилъ, что это лиса, такъ какъ была слаба у него надежда на возможность увидть хитраго звря.
Лиса несла въ зубахъ мертваго зайца. Павелъ Ивановичъ, осторожно перемнивъ дробовые патроны на картечные, побжалъ наперерзъ зврю къ узкой полянк. Держа ружье наготов, онъ пристально всматривался въ чашу молодыхъ сосенокъ, согнувшись и всмъ туловищемъ подавшись впередъ. Сердце то замирало, то начинало стучать такъ громко, что звенло въ вискахъ. Слабый шорохъ заставилъ обернуться. Изъ-за куста можжевельника, стоявшаго всего въ двухъ саженяхъ, показалась лиса, видимо сдлавшая кругъ и шедшая опять назадъ. Одинъ безумно-короткій мигъ человкъ и зврь неподвижно глядли другъ на друга. Въ слдующее мгновеніе два выстрла почти слились въ одинъ, густые клубы синеватаго дыма закутали можжевельникъ. Однимъ прыжкомъ охотникъ очутился на мст. Валялся на земл наполовину съденный заяцъ, а лисы не было. Павелъ Ивановичъ бросался во вс стороны, всматриваясь въ темнвшую далъ лса,— нигд не было никакихъ признаковъ лисы, словно она сквозь землю провалилась.
Прибжалъ Чудакъ. Хозяинъ ткнулъ его носомъ въ лисій слдъ. Чудакъ звучно чихнулъ, повертлъ смущенно хвостомъ и слъ, но сейчасъ же вскочилъ, настороживъ уши, и началъ прыгать изъ стороны въ сторону, подниматься на дыбы. Наконецъ, понялъ, откуда идетъ соблазнительный залахъ, и однимъ прыжкомъ очутился около зайца. Павелъ Ивановичъ отнялъ зайца и опять ткнулъ Чудака мордой въ лисій слдъ, но собака не обращала на слдъ никакого вниманія и, быстро вертя хвостомъ, умильно поглядывала на зайца. Тогда Павелъ Ивановичъ сталъ длать круги по лсу, внимательно всматриваясь въ снгъ. Лисьихъ слдовъ было много, и нельзя было понять, который куда шелъ. Крови нигд не было видно.
— Неужели я такъ позорно промахнулся?— подумалъ Павелъ Ивановичъ.— Не можетъ быть…
Уже зажглись безчисленныя звзды въ потемнвшей вышин, и катилась по небосклону луна, окаймленная срымъ, дымчатымъ кругомъ, когда Павелъ Ивановичъ, убдившись, что промахнулся въ лису (картечь оказалась въ сосн, на высот почти человческаго роста), пошелъ домой, стараясь побороть острое чувство досады, царапавшее назойливое сердце.
Шли опять дожди вперемежку со снгомъ. Иногда теплло, но снгъ весь не стаивалъ,— оставались на бурой земл кое-гд блые коврики. Наконецъ, снгъ легъ прочно, начались морозы. Дни были короткіе. Павелъ Ивановичъ выходилъ на охоту еще до свту, а возвращался домой уже звзднымъ вечеромъ, но и то ночи казались безконечно длинными. Часто просыпаясь среди ночи, Павелъ Ивановичъ подолгу лежалъ, всматриваясь въ блесоватую мглу и прислушиваясь къ невозмутимой мертвой тишин лса, нарушаемой лишь легкимъ трескомъ лопавшихся отъ мороза бревенъ, тихимъ посапываньемъ собаки да монотонной, безконечной псней сверчка за печкой. Иногда становилось жутко, казалось, что заперся въ маленькой, ненадежной крпости, окруженной со всхъ сторонъ безчисленной вражьей силой. Нердко отъ развалинъ большой избы долеталъ дикій хохотъ филина, и Чудакъ лниво рычалъ сквозь сонъ. Вспоминалась почему-то въ такія минуты почти изъ рукъ ушедшая лиса, и глухая досада мшала заснуть.
Досада на нелпый промахъ смягчилась только посл того, какъ Павлу Ивановичу посчастливилось убить куницу. Нашелъ Чудакъ куницу въ еловой рамени, верстъ за пять отъ дома, и на другой день Павелъ Ивановичъ ршилъ идти туда же,— ужъ очень много тамъ было дуплистыхъ осинъ, жить въ которыхъ такъ любятъ куницы.
Въ рамень пришли еще до свту. Чудакъ искалъ прилежно, но долго ничего не попадалось, да и трудно было теперь разсмотрть что-нибудь въ темной гущин втвей. Было холодно, фіолетовая полоска спирту на термометр показывала давеча 12 градусовъ. Павелъ Ивановичъ слъ на пенекъ и только что собирался закурить, какъ справа послышался легкій трескъ. Черезъ мгновеніе изъ-за группы мохнатыхъ елокъ показалась огромная голова лося съ втвистыми рогами. Павелъ Ивановичъ сначала остолбенлъ отъ неожиданности, потомъ трясущимися руками сталъ вставлять въ правый стволъ пульный патронъ. Лось круто повернулся и крупной, спорой иноходью помчался назадъ, мелькая межъ толстыхъ темныхъ стволовъ. Стрлять пришлось наспхъ, почти не цлясь.
Легкій трескъ, производимый лосемъ, удаляясь, смолкъ, но скоро въ той сторон залаялъ Чудакъ. Вложивъ въ оба ствола пульные патроны, Павелъ Ивановичъ побжалъ по направленію лая.
Лось кружилъ по лсу,— лай то удалялся, то приближался, то неожиданно раздавался сзади. Павелъ Ивановичъ старался перехватитъ лося, бгая наперерзъ, но это не удавалось. Только разъ удалось подбжать совсмъ близко, но въ частомъ ельник ничего нельзя было разглядть. Съ этого мста лось пошелъ къ озеру Поломному, лай началъ быстро стихать и, наконецъ, сталъ чуть слышнымъ. Павелъ Ивановичъ вышелъ на слдъ. На взрытомъ копытами лося снгу ярко краснли тутъ и тамъ кровавыя пятна. Лось былъ раненъ и, судя по количеству кровяныхъ пятенъ, серьезно. Закуривъ папиросу и повсивъ ружье на плечо, Павелъ Ивановичъ быстро зашагалъ по слду, стараясь по возможности сокращать путъ, спрямляя зигзаги.
Лось и собака убжали очень далеко,— лай настолько ослаблъ, что нельзя было понять, дйствительно слышишь его, или это только слабо гудитъ въ ушахъ отзвукъ давешняго лая. Слдъ недолго велъ узкой гривой и свернулъ въ моховое болото, поросшее низкорослой кудрявой сосной и тощими березками, теперь почти незамтными на бломъ фон снга. Лось кружилъ по болоту, обходя гривы, и стало казаться, что кром этого болота ничего нтъ кругомъ, что болото безконечное. Грустной лаской схтльзили по втвямъ и стволамъ сосенокъ теплые лучи солнца, безсильные согрть озябшую землю, растопить блый саванъ снговъ. Стучали неугомонные дятлы, изрдка рзко выкрикивали сойки, холодный втеръ тихо качалъ кудрявыя шапки сосенъ и снило плъ безконечную, однообразную псню.
Два раза пришлось перейти по гладкому, чуть запущенному снгомъ льду Пенякшу, не разъ слдъ велъ по непромерзшимъ топямъ, усяннымъ черными опаринами. Павелъ Ивановичъ прыгалъ съ кочки на кочку, рискуя попасть въ Опарину и промочить ноги. Казалось, раненый зврь никогда не устанетъ,— онъ шелъ, судя по слдамъ, все такъ же размашисто и ровно, все такъ же краснли на снгу рдкія пятна крови, и вдоль волнистой тропы лосинаго слда вился, то удаляясь, то приближаясь, слдъ собаки.
Павелъ Ивановичъ усталъ, и когда слдъ вышелъ, наконецъ, на боръ, и слва заблло озеро Поломное, слъ на сваленную бурей сосну и ршилъ пость. Только что досталъ изъ сумки хлбъ и холодную тетеревятину, какъ за озеромъ раздался отчетливый лай Чудака. Лай приближался,— очевидно, лось огибалъ озеро, направляясь къ болоту, примыкавшему къ Ноломному съ противоположной стороны. Павелъ Ивановичъ сунулъ обратно въ сумку припасы и побжалъ навстрчу лосю.
Съ бугра надъ болотомъ было видно лося. Онъ шелъ небыстрой, но спорой иноходью, закинувъ втвистые рога на спину, Чудакъ бжалъ рядомъ и лаялъ густо и рдко: ‘гамъ, гамъ, гамъ!’. Лось нсколько мгновеній былъ весь на виду. На общемъ буромъ фон отчетливо блли пятна на живот и около паховъ, чернла полоска крови близъ задней лопатки, и такъ ясно были видны раздувавшіяся широкія ноздри, что, казалось, слышишь свистъ воздуха въ нихъ, ощущаешь горячее дыханіе звря. Но стрлять изъ гладкоствольнаго ружья было далеко.
— Эхъ! если бы винтовка,— прошепталъ Павелъ Ивановичъ, сжимая свою двустволку.
Лось скрылся въ частомъ березняк болота, лай началъ слабть, но неожиданно зазвучалъ опять сильне и сталъ приближаться. Согнувшись, Павелъ Ивановичъ побжалъ къ болоту, обогнулъ незамерзшую топь и выбжалъ на низкій сгривокъ, поросшій частымъ, молодымъ соснякомъ. Лай звучалъ совсмъ рядомъ, сейчасъ же за сгривкомъ, и вдругъ направился прямо къ Павлу Ивановичу. Онъ замеръ на мст, до боли въ пальцахъ сжимая ружье. Легкій трескъ слышался справа, и скоро среди запущенныхъ снгомъ втокъ сосенъ мелькалъ силуэтъ лося. Павелъ Ивановичъ торопливо смахнулъ надодливо набгавшія на глаза слезы и прицлился. Гулко ахнули выстрлы и рокочущими волнами покатились но озеру, догоняя другъ друга, Чудакъ захлебнулся сумасшедшимъ лаемъ.
Выйдя на слдъ, Павелъ Ивановичъ понялъ, что не промахнулся,— снгъ былъ сильно примятъ споткнувшимся лосемъ, а по удаляющемуся треску было ясно, что зврь мчится, не выбирая дороги, а это служитъ врнымъ признакомъ тяжелой, почти смертельной раны.
Однако, лось не сдавался. Онъ останавливался и отдыхалъ, охотникъ, однако, не успвалъ подбжать къ нему на выстрлъ, ибо, передохнувъ, зврь снова пускался наутекъ, сопровождаемый охрипшей отъ лая собакой.
Давно уже сло солнце, и на запад догорала желтая заря, втеръ стихъ, морозъ крпчалъ съ каждой минутой. Стоило остановиться ненадолго, какъ мокрое отъ пота блье прилипало къ тлу, и жестокій холодъ пронизывалъ до костей. Лось перешелъ границу и углубился въ сосднее лсничество. Преслдовать его тамъ Павелъ Ивановичъ не ршился, такъ какъ могли выйти непріятности.
Дойдя границей до перваго квартальнаго столба и справившись съ планомъ, Павелъ Ивановичъ увидлъ, что до дому на плохой конецъ будетъ верстъ двадцать. Приходилось подумать о ночлег, такъ какъ ноги гудли отъ невроятной усталости, и пройти теперь двадцать верстъ не было никакой возможности. На план, въ конц квартала, т. е. въ разстояніи версты, была зачерчена косыми штрихами срубленная въ прошломъ году лсоска, тутъ могли остаться еще годныя для жилья зимницы. Выбирать было не изъ чего, и Павелъ Ивановичъ пошелъ узкой проской, сдавленной съ обихъ сторонъ вковымъ сосновымъ лсомъ. На полъ-дорог догналъ Чудакъ. Онъ смущенно вертлъ хвостомъ, дышалъ тяжело, высунувъ длинный, красный языкъ, и торопливо лъ снгъ. Бока собаки сильно подвело, и четко обозначились ребра.
Одна за другой зажигались въ темнвшей вышин голубыя звзды, морозъ крпчалъ, и, казалось, въ мертвой тишин лса слышны тяжелые, желзные шаги великана. Чуть свтлй на узкой полос лсоски, смутно рисуются пни въ блыхъ снжныхъ шапкахъ, похожіе на какіе-то фантастическіе зимніе грибы. Стоятъ одиноко тощія ели и осины,— ихъ пощадилъ топоръ дровоска, потому что не окупили бы он провоза къ Керженцу изъ этой дали. Полуразвалившаяся полнница мелкихъ сосновыхъ дровъ пріютилась около корявой березы, а въ нсколькихъ шагахъ зловще чернетъ ходъ въ зимницу.
Бросивъ въ зимницу нсколько охапокъ дровъ, Павелъ Ивановичъ спустился туда и самъ, пахло тамъ холодной дымной сыростью.
Смольныя щепки взялись сразу, скоро огонь охватилъ сухія полнья, и на очаг запылалъ яркій, привтливый костеръ, колеблющимся свтомъ освтившій низкій, черный отъ копоти потолокъ, земляныя нары, обрубленныя неочищенными отъ коры еловыми бревнами, и грязную скамью въ проход между передней стной и нарами, занимавшими дв трети зимницы. Чудакъ стоялъ, просунувъ въ отверстіе морду, и чихалъ отъ дыму, потомъ, немного поскуливъ, прыгнулъ черезъ огонь прямо на нары и, улегшись тутъ, началъ лизать смерзшую сосульками шерсть на живот и бокахъ.
Павелъ Ивановичъ досталъ вс състные припасы. Ихъ было немного: небольшая краюха хлба, четыре твердыхъ, какъ камень, баранки, кусокъ жаренаго тетерева, три куска сахару и немножко чаю (сахаръ и чай сохранились случайно еще отъ поздки съ острогой). Хлбъ и баранки Павелъ Ивановичъ раздлилъ на дв части и одну отдалъ Чудаку, который торопливо принялся сть, быстро вертя хвостомъ. Въ небольшой эмалированной кружк съ крышкой Павелъ Ивановичъ натаялъ снгу и поставилъ воду кипятиться. Хлбъ и тетеревятина были съдены быстро. Чудакъ сгрызъ кости и недвусмысленно поглядывалъ на дв оставшіяся баранки. Вода скипла, Павелъ Ивановичъ высыпалъ въ кружку чай и, давъ немного постоять, сталъ сть баранки, размачивая ихъ въ буроватой жидкости. Чудакъ внимательно слдилъ за тмъ, какъ во рту хозяина исчезаютъ одинъ за другимъ куски баранокъ. Когда баранки были съдены, собака, тяжело вздохнувъ, свернулась калачикомъ.
Бревна потолка исчезли подъ срой волнистой полосой дыма, нависавшей все ниже и ниже, на нарахъ можно было сидть только согнувшись. Павелъ Ивановичъ вылзъ изъ зимницы, нехотя за нимъ послдовалъ и Чудакъ. Безчисленныя звзды горли холоднымъ, яркимъ свтомъ, загадочно мерцала въ темной глубин неба извилистая, волнообразная полоса млечнаго пути словно неподвижный пнный слдъ проплывшаго по темному океану чудовища. Тихо спалъ морознымъ сномъ лсъ, гулко лопались изрдка деревья. Какіе-то шорохи чудились, какія-то тни звуковъ тревожили напрягавшійся до послднихъ предловъ слухъ.
Подложивъ въ огонь свжихъ дровъ, Павелъ Ивановичъ снялъ короткій полушубокъ и, свернувъ его подъ голову, растянулся на нарахъ, ногами къ огню, Чудакъ устроился въ ногахъ хозяина. Сразу навалился крпкій, сладкій сонъ.
Начала зябнуть спина и лвый бокъ. Павелъ Ивановичъ ворочался, тщетно отыскивая одяло. Вдругъ злобный, порывистый лай Чудака ворвался въ зимницу. Павелъ Ивановичъ быстро вскочилъ и, схвативъ ружье, бросился къ выходу.
Чудакъ лаялъ въ двухъ шагахъ отъ зимницы, шерсть на его хребт стояла дыбомъ, очевидно, поблизости бродилъ какой-то зврь. Ничего не измнилось въ лсу,— попрежнему мерцали звзды, и невозмутимая тишина сторожила морозный сонъ лса, только морозъ сталъ еще крпче, суровй. Костеръ потухъ, на очаг краснла груда угольевъ, подернутыхъ срой прозрачной пленкой пепла. Новая охапка дровъ придавила уголья, и стало темно, но скоро вспыхнулъ синеватый огонекъ, лизнувъ полнья, пожелтлъ, разгорлся и опять заплъ свою таинственную горячую псню безъ словъ.
Спалъ Павелъ Ивановичъ чутко, часто просыпался. Домой пошли тотчасъ же, какъ только чуть забрежжилъ блдно-синій разсвтъ. Отдохнувшая собака весело рыскала по лсу, старательно нюхая воздухъ. Лсъ посдлъ за ночь отъ инея и окончательно притихъ,— немногочисленные звуки зимней жизни безсильно глохли въ густомъ морозномъ воздух.
Морозы чередовались съ метелями. Вьюга начиналась обыкновенно посл полудня, къ вечеру она усиливалась и всю ночь выла и грохотала, гоняя тучи мелкаго снга по широкому простору незаросшихъ палей, раскачивала жалобно скрипвшія деревья, пла грустную псню въ труб избушки, дробно стучала снгомъ въ окна и стны. Въ такія ночи остро сверлило мозгъ сознаніе своего одиночества, заброшенности. Тянуло къ людямъ, прочь отъ непрогляднаго мрака, полнаго холодныхъ блыхъ призраковъ, косматыхъ дтей вьюги. И вспомнился далекій каменный городъ, яркій электрическій свтъ, теплая уютная квартира, изящная маленькая женщина, шумливые непосды-мальчуганы. Ночью снилось холодное блое море. Съ неумолчнымъ ровнымъ гудньемъ встаютъ и падаютъ блыя покатыя волны и катятся куда-то, въ темную даль, одна за другой, и нтъ имъ конца. Утромъ ботникъ взлетаетъ на гребни, ныряетъ въ пропасти межъ волнъ, и нтъ силъ грести, и нельзя отдохнуть, и ничего не видно впереди…
Утромъ вьюга временно стихала. У двери изъ сней наносило сугробъ, и нужно было раскидывать снгъ. Еще неулегшійся втеръ срывалъ мелкую, холодную пыль съ лопаты и бросалъ въ лицо, холодъ охватывалъ тло, прогоняя сонную лнь, нжащее тепло постели. Хорошо было посл работы напиться горячаго чаю. Жарко топилась печь, въ котелкахъ бурлило варево, паръ тонкой струйкой вырывался изъ дудочки чайника, только что повшій Чудакъ сидлъ передъ печкой и пристально смотрлъ въ огонь, а въ окна засматривало синеватое холодное утро короткаго зимняго дня.
Закрывъ трубу и убравъ посуду, Павелъ Ивановичъ шелъ осматривать капканы. Беззвучно скользили лыжи по пухлому снгу, въ груди пріятно холодило отъ свжаго морознаго воздуха. Чудакъ уже мало бгалъ по лсу,— скоро уставалъ, такъ какъ снгъ былъ настолько глубокъ, что ноги не доставали до земли, и можно было бгать только прыжками, увязая въ снгу по уши. Побгавъ немного, Чудакъ выходилъ на лыжницу и шелъ слдомъ за хозяиномъ, часто наступая на лыжи. Отдохнувъ и соблазнившись запахомъ блки или зайца, собака опять свертывала въ лсъ, но, покупавшись нсколько минутъ въ снгу, снова возвращалась на лыжницу.
Стояла самая глухая пора для охотника. Правильная охота возможна была только одна,— изъ шалаша на тетеревей, вылетавшихъ по утрамъ кормиться на березникъ. Случалось иногда застрлить рябчика или тетерева во время обхода капкановъ, да встрчались изрдка на дорог блки. Въ капканы попадались зайцы, но здсь ихъ было мало. Лисицы обходили опасныя мста, и Павлу Ивановичу долго не удавалось поймать ни одной,— у него не было навыка въ капкановой охот, и хитрый зврь сразу разглядывалъ наивныя ухищренія охотника. Но разъ попаласъ-таки лиса, отгрызла ущемленную капканомъ лапу и ушла на трехъ. Долго гнался Павелъ Ивановичъ по кровавому слду за трехногой лисой, и только въ сумерки Чудакъ настигъ звря и въ смертельной схватк задушилъ его. Побда нелегко досталась собак,— съ недлю она зализывала многочисленныя рамы, нанесенныя отчаянно защищавшейся лисой.
Безконечно длинными были ночи, грустное, глухое гуднье лса и тихая, монотонная псня сверчка будили странныя мысли о томъ, что холодная тьма овладла навсегда уснувшей подъ снжнымъ саваномъ землей, что не будетъ ей конца….
Каждое воскресенье приходилъ Савельевъ и приносилъ хлбъ, баранки, чай, сахаръ, табакъ, керосинъ… Попробовалъ, было, разъ Павелъ Ивановичъ испечь хлбъ самъ, но только перемазалъ все тстомъ, а хлбъ вышелъ такой, что Чудакъ даже съ голоду лъ его неохотно и разъ неистово залаялъ на брошенную ему краюшку.
Савельевъ пилъ чай и сообщалъ скудныя новости зимней жизни въ лсу,— однообразныя, безконечно повторяющіяся изъ года въ годъ событія. Иногда онъ приносилъ искаженный до неузнаваемости отзвукъ того, что совершалось въ каменныхъ огнистыхъ городахъ, и о чемъ говорилось въ приносимыхъ имъ же книжкахъ журнала.
Павелъ Ивановичъ не любилъ читать хронику журнала,— многое было неясно, такъ какъ за лто онъ ничего не читалъ, и событія потеряли для него связь, они не выходили одно изъ другого звеньями непрерывной цпи, а являлись каждое въ отдльности, ненужныя и скучныя, напоминавшія прежнюю жизнь, будившія глухую досаду и горечь воспоминаній… И такъ похожи были эти событія на случаи изъ жизни лсныхъ людей,— они такъ же повторялись изъ года въ годъ, и такъ же были нелпы и непонятны, какъ непонятна было, почему въ прошломъ году убило сосной Прохора Самыгина, отца четверыхъ дтей, а въ ныншнемъ — почти на томъ же мст Николая Пишна, молодого, только что женившагося парня…
Савельевъ торопился, чтобы дойти до Березниковъ засвтло. Посл его ухода и до слдующаго утра владли Павломъ Ивановичемъ отзвуки далекой жизни людей, и, злясь на себя, онъ безплодно думалъ о причинахъ нестроеній жизни, о планахъ ея переустройства, о будущей судьб Родины… Но повседневная жизнь, необходимыя заботы и неизбжный трудъ помогали освободиться отъ надодливыхъ думъ, забыть ту, другую жизнь, представить ее жизнью иной планеты, до которой нтъ и не можетъ быть дла, ему, сыну спящаго морознымъ сномъ и грезящаго о далекой весн лса…
Наступилъ канунъ Рождества. Павелъ Ивановичъ вышелъ на охоту за часъ до разсвта, провожаемый отчаяннымъ воемъ запертаго въ изб Чудака. Въ березовой рощ, за Пенякшей, онъ привязалъ къ деревьямъ длинные шесты съ чучелами тетеревовъ, грубо сдланными изъ чернаго сукна, и залзъ въ мохнатый шалашъ подъ маленькой елкой.
Начало свтать, морозъ забрался въ теплыя валенки и слегка пощипывалъ пальцы ногъ, а носъ уже не разъ приходилось отогрвать рукой. Низкое солнце робко освтило верхушки березъ, ярко закраснли на чучелахъ кумачевыя брови, время уходило, а тетеревей все не было.
Ноги окоченли, и пальцы рукъ стали тугими, негнущимися. Павелъ Ивановичъ хотлъ уже вылзать изъ шалаша, когда раздалось знакомое хлопанье крыльевъ, и четыре тетерева шумно услись на старую развсистую березу. Отъ перваго выстрла трепыхаясь упалъ на снгъ сидвшій на нижнемъ суку тетеревъ. Оставшіеся, вытянувъ шеи, изумленно смотрли на нелпо-кувыркавшагося внизу товарища. Они каждую секунду готовы были сорваться съ сучьевъ и летть, но еще не понимали, что произошло. Второй выстрлъ сбилъ еще одного тетерева, остальные помчались прочь отъ страшнаго мста, гулко хлопая крыльями.
На обратномъ пути Павелъ Ивановичъ срубилъ небольшую кудрявую елку, облюбованную еще недли за дв до Рождества. Чудакъ встртилъ хозяина радостнымъ лаемъ, онъ старательно обнюхивалъ убитыхъ тетеревей и лизалъ замерзшія капли крови.
Вечеромъ Павелъ Ивановичъ укрпилъ елку въ толстомъ сосновомъ обрубк и поставилъ ее среди избы, привязавъ проволокой къ втвямъ нсколько огарковъ стеариновыхъ свчей. Столъ былъ убранъ по праздничному,— посредин стоялъ ярко начищенный мдный чайникъ, а около него — тарелки съ хлбомъ, баранками, груздями, маринованными грибами, брусникой, мороженой клюквой, рябиновымъ вареньемъ и свжеизжареннымъ тетеревомъ. Чудакъ съ удивленіемъ осматривалъ необычное убранство комнаты и глазами спрашивалъ хозяина, что все это значитъ, а тотъ сидлъ, облокотившись на столъ, и не сводилъ глазъ съ догоравшихъ среди темныхъ втвей огарковъ. Но видлъ не ихъ: мелькали дтскія головки, блыя, черныя, золотистыя. Звучала наивная веселая музыка, пахло смольной свжестью и гарью, а съ улицы, сквозь двойныя рамы, доносился визгъ полозьевъ, стукъ вагоновъ трамвая и звонъ далекихъ колоколовъ… И въ первый разъ воспоминаніе о городской жизни родило въ душ тоску, неудержимое желаніе хать туда, въ каменный городъ, приласкать ребятъ и жену я оттаять около нихъ захолодвшее, усталое сердце…
Въ полночь Павелъ Ивановичъ вышелъ подъ окна избы. Тишина стояла невозмутимая, снгъ курился отъ слабой, остро-холодной поземки, густая тьма окутала лсныя чащи, на полянкахъ снгъ искрился подъ слабымъ свтомъ далекихъ холодныхъ звздъ. Хохоталъ изрдка филинъ въ развалинахъ старой избы, злобно лаялъ въ отвтъ Чудакъ, и звуки неслись по темному лсу, будя равнодушно-отзывчивое эхо…
Посл Рождества посвтлло въ лсу, дни замтно прибавились, часто свтило солнце, блесоватый небосклонъ началъ нжно голубтъ среди дня. Снгъ уплотнился и потерялъ двственную чистоту начала зимы.
Какъ-то, въ конц января, Павелъ Ивановичъ проснулся позже обыкновеннаго. Уже заглядывало въ разрисованныя морозомъ стекла солнце, но вставать не хотлось, какая-то темная лнь разлилась по тлу, ноги обмякли, во рту было такъ сухо, что при глотаніи слюны кололо въ горл. При вставаніи закружилась голова, и потемнло въ глазахъ. Павелъ Ивановичъ судорожно уцпился за лавку.
Голова была тяжелой и качалась изъ стороны въ сторону, увлекая за собой тло. Обычная работа (топка печи и уборка комнаты) казалась непреодолимо тяжелой, нсколько разъ приходилось отдыхать, такъ какъ руки положительно переставали слушаться и (безсильно падали вдоль бедеръ. Скоро начался ознобъ и жаръ, термометръ показывалъ 39,5 градуса. Принявъ десять гранъ аспирину и выпивъ стаканъ невкуснаго чаю, Павелъ Ивановичъ легъ на постель съ книгой. Но и читать было трудно… Отложилъ книгу и лежалъ съ закрытыми глазами, безъ движенія, безъ мыслей въ голов.