БДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
БДНЫЕ ЖИЛЬЦЫ
ФИЗІОЛОГИЧЕСКІЙ ОЧЕРКЪ
——
ПЕТРЪ ГОРСКІЙ
‘Время’, No 1, 1863
Бедные жильцы, Горский Петр Никитич, Год: 1863
Время на прочтение: 22 минут(ы)
На Петербургской сторон, недалеко отъ Сытнаго рынка, есть домъ, принадлежащій г-ж Крохоборовой. Онъ построенъ ввид сундука, безъ малйшихъ притязаній на какую нибудь архитектуру. Все вниманіе Крохоборихи было устремлено на внутреннее устройство дома: она раздлила его разными летучими перегородками, дрожащими при малйшемъ стук дущаго мимо экипажа, на ‘безчисленное’ множество комнатъ, похожихъ на пчелиныя ячейки. За каждую такую ячейку она брала съ бдняковъ-жильцовъ по два, по три, по пяти и по семи рублей ежемсячно. И сколько жильцовъ лпилось въ этомъ уль! Тутъ жила и ткачиха, и коровница, и отставная титулярная совтница. Кром того здсь проживали: одинъ литераторъ, два шарманщика, чиновникъ, выгнанный изъ управы благочинія, отставной фейерверкеръ, выгнанный изъ прихода дьячокъ и регистраторъ изъ сената. Сверхъ того, во флигел жилъ состоявшій тридцать-пять лтъ подъ судомъ надворный совтникъ, разнощикъ газеты ‘Племянникъ’ вмст съ матерью, отставной дворникъ съ дочкой Сашей и почтальонъ съ семью человками семейства.
Я хочу взять на выдержку нкоторыхъ изъ жильцовъ и описать безхитростно, безъ прикрасъ ихъ житье-бытье. Начну сверху. Подъ самой трубой, жилъ зиму и лто регистраторъ изъ сената. Онъ занималъ на чердак комнату или врне конуру, имющую видъ усченной призмы. Одинъ Фасъ ея составлялъ боровъ печной трубы, отъ котораго шолъ потолокъ совершенно наклонно, вплоть до самаго пола, Лтомъ было нестерпимо жарко, потому-что желзные листы крыши (она же и потолокъ) страшно накаливались подъ лучами лтняго солнца. Окно, величиною въ кулачекъ, никогда не давало свта: лтомъ оно было постоянно загажено живущими безплатно подъ крышей голубями, покрыто вковчнымъ слоемъ пыли и паутины, а зимой на стеклахъ намерзало вершка на два льду, сосульки котораго торчали грозно, какъ хоботъ носорога…. Регистраторъ Лебедкинъ не ‘входилъ’ въ комнату, какъ это длаютъ остальные смертные, а ‘влзалъ’ въ нее, начиная съ головы, потому что она была похожа на какую-то узкую трубу, состоящую изъ трехъ граней: крыши, борова и пола. Впрочемъ регистраторъ Лебедкинъ нисколько не унывалъ, и не встрчая ни въ одной сенатской бумаг имени Діогена, наивно удивлялся, почему сослуживцы прозвали его этимъ именемъ. Лтомъ служилъ ему кровомъ сводъ небесный, да своды правительствующаго сената, а зимою, въ свободное отъ службы время, онъ или дежурилъ за другихъ въ сенат же, или согрвался въ ближайшемъ кабачк, носящемъ многознаменательное прозвище ‘Теряева.’ жизнь этого бдняка состояла изъ двухъ періодовъ: при полученіи ‘сихъ’ (т. е. 9 руб. и 92 1/2 копекъ) онъ оживалъ дня на три, а остальные 27, 28 дней погружался въ какое-то летаргическое состояніе, въ ожиданіи слдующихъ ‘сихъ.’ Онъ, бдняга, всю жизнь не обдалъ ни разу, а только ‘перехватывалъ.’ Я знаю многихъ такихъ, даже изъ гг. офицеровъ, которые почти не обдаютъ, а только перехватываютъ да закусываютъ. Но тамъ на это другія причины….
Такимъ образомъ Лебедкинъ, платя ежемсячно жадной Крохоборих по полтора рубля за собачью конуру, только ночевалъ въ ней, да и то ночей шесть-семь не боле, потому-что въ остальныя покоился на мягкихъ сенатскихъ диванахъ ‘будто-бы’ безъ всякихъ безпокойныхъ обитателей….
Но коварные сенатскіе чиновники чуть не лишили его послдняго удовольствія: дежурить въ сенат, въ просвщенномъ обществ сенатскихъ сторожей и получать за каждое дежурство по двадцати копекъ. Онъ сначала прослылъ за ‘вчнаго дежурнаго’ между сослуживцами, поэтому послдніе нанимали его за себя дежурить, платя за каждый разъ по двугривенному, такимъ образомъ у него скоплялось около шести рублей ежемсячно самаго безгршнаго дохода. Лебедкинъ долго таилъ отъ товарищей свое мстожительство, наконецъ они-таки это пронюхали, выписали изъ книги адресъ, и посл полученія ‘сихъ,’ всмъ синклитомъ нагрянули къ Лебедкину. Каково же было ихъ изумленіе, когда они увидли, что ихъ товарищъ ‘живетъ въ призм’.
— Господа, открытіе, открытіе! закричалъ одинъ изъ пришедшихъ: — знаете ли, почему Діогенъ нанимается всегда за насъ дежурить?
— Почему? Что это такое Діогенъ? посыпались вопросы.
— Діогенъ, господа, какъ я слышалъ отъ архиваріуса, былъ великій греческій или римскій философъ, непомню хорошенько, ‘имвшій мсто жительства’ въ бочк, а сей мужъ потому нанимается охотно за насъ дежурить, что ему было бы нестерпимо каждую ночь ночевать въ такой тсной квартир. Поэтому мы великіе ослы, господа, съ ушами, подобными мидасовымъ, что даемъ ему по двугривенному за дежурство. Съ этихъ поръ баста ему платить! онъ самъ будетъ насъ просить, чтобъ мы ему позволили за себя дежурить, лишь бы не ночевать дома. Дйствительно перестали его нанимать, ожидая, что онъ самъ безвозмездно предложитъ свои услуги. Надо было выдержать характеръ, заставить чиновниковъ просить себя, а чего это ему стоило? Онъ семь ночей дрожалъ подъ дырявой шинелишкой, какъ листъ осиновый, когда на двор трещалъ двадцати-градусный морозъ, несмя приподняться, разогнуться, чтобы неудариться макушкой объ стропила, — вотъ жизнь-то!
Читатель можетъ-быть полюбопытствуетъ узнать, каковъ былъ гардеробъ у Лебедкина? Шинель, служащая во вс времена года защитой отъ непогодъ, постелью одяломъ и халатомъ. Ворсъ на сукн до того вытерся, что оно походило больше на тюль, чмъ на сукно. Воротникъ — изъ самой неблагопристойной шерсти какого-то звря, неизвстнаго еще зоологіи. Сюртукъ съ форменными пуговицами, до того вытертый и лоснящійся, что походилъ на резинковый. Сапоги, калоши, все это какъ слдуетъ подъ кадриль остальному. Казалось бы, на 15 рублей можно было бы жить гораздо приличне описаннаго, но Лебедкинъ имлъ два обычая: одинъ очень похвальный — посылать ежемсячно семь рублей матери и другой очень скверный — пропивать остальное. Какъ настанетъ первое число, то-есть по сенатскому стилю двадцать третье, городъ Санктпетербургъ, особенно петербургская — видимо оживаютъ: питейныя, закусочныя, портерныя, трактирчики, называемые паршивенькими, наполняются преимущественно чиновниками сенатскаго вдомства, надворнаго уголовнаго суда и ‘управы благочинія’, отъ 15 до 12 класса включительно. Лебедкинъ приходилъ въ этотъ радостный для петербургской бюрократіи день, часовъ въ семь, въ восемь, съ лицомъ расцвтшимъ подъ плнительнымъ дыханіемъ Теряева-портерной. Тотчасъ бралась со стны скрипка и ‘призма’ оглашалась сладостными мотивами: ‘милый другъ’, ‘Настасья, отворяй-ко ворота!’
Онъ что-то года четыре сбирался разучить ‘сарафанчикъ растегайчикъ’ да какъ-то все несобрался. Разумется будучи настроенъ музыкой и ‘очищенной’ ко всему возвышенному, онъ искалъ общества ‘прекраснаго пола’ и съ этою цлію отправлялся въ портерную. Часовъ около десяти вечера раздавался, во мрак погашенныхъ везд огней, стукъ калошъ и какой-то ‘плнительный шорохъ,’ заставляющій сильне биться сердце молодого человка, ворочающагося отъ блохъ въ сосдней свтелк на диван, исполненномъ разными наскомыми. Утромъ, до разсвта, слышался тотьже плнительный шорохъ, и у проснувшагося поздно Лебедкина не оказывалось или полотенца на гвозд, или бумажника съ послдней осиротвшей рублевой депозитной. Впрочемъ Лебедкинъ за это и не сердился: онъ окончательно примирился съ этими явленіями, повторявшимися ежемсячно въ теченіи нсколькихъ лтъ, все равно, какъ мы привыкаемъ къ восхожденію и захожденію солнца.
Когда, посл трехъ дней, лихо проведенныхъ, начинался періодъ летаргическаго усыпленія, Лебедкинъ, вмсто кусающихся по цн трактирныхъ поросятъ, бифштексовъ, телячьихъ ножекъ, начиналъ питаться студенемъ, но какъ и студень составляетъ огромный дефицитъ въ мсячномъ бюджет сенатскаго писца, то онъ переходилъ къ похлебк изъ рубцовъ, къ печенк и тому подобнымъ предметамъ, продаваемымъ на Сытномъ. Взявши въ лавочк фунтъ хлба на семитку, онъ отправлялся на Сытный и приказывалъ себ подать порцію рубцовъ. Кром этого у многихъ бабъ есть ‘горячее сердце’, которымъ они вчно торгуютъ близь Мытнаго, снабжая имъ мужиковъ, мастеровыхъ и т. п. За три копйки вы можете попользоваться вволю ‘горячимъ сердцемъ’ у любой бабы. Она вамъ отржетъ, если хотите на грошъ ‘горла’, поподчуетъ за копйку сухимъ рубцомъ, изъ котораго непривлекательно выглядываетъ, словно зеленый сыръ, какая-то нечистота. И дятъ, да еще съ какимъ апетитомъ!
Въ свтелк, рядомъ съ Лебедкинымъ, былъ жилецъ — отставной надворный совтникъ Доримедонтъ Флегонтовичъ Пыряевъ. Онъ получалъ пенсіи что-то семь рублей съ копйками, ходилъ на канатную фабрику, близь Николы Мокраго, вить веревки и получалъ за это въ сутки по семидесяти-пяти копекъ. Лтомъ же отправлялся онъ крутить колесо на машин для очищенія каналовъ отъ грязи. Надо было видть его руки: на ладоняхъ и пальцахъ были натерты мозоли, чуть ли не въ дюймъ толщиной, такъ что кисть руки никакъ не могла согнуться въ кулакъ. Надо было видть эти руки, когда онъ на открытомъ воздух, въ двадцатиградусный морозъ, поработаетъ ими часовъ двнадцать въ сутки.
Кожа до того растрескается, что изъ пальцевъ струится ручьями кровь: они побагровютъ и посинютъ. Я разъ увидалъ его и спросилъ что за фантазія пришла ему щеголять въ алыхъ перчаткахъ?.. Тутъ то я разглядлъ что это были за перчатки, когда онъ об кисти поднесъ къ самому моему носу. Можетъ-быть онъ и не былъ бы вынужденъ необходимостью такъ работать, еслибъ не семейство. На сороковомъ году ему пришла фантазія жениться. Глупый человкъ! словно забылъ, что женитьба — ‘законный союзъ’ — для бдняка такой же недоступный предметъ роскоши, какъ милютинскіе арбузы, вишни середи зимы по четвертаку ягодка.
Врзался въ какую-то хорошенькую двчонку, которая еще до замужства пвала ‘сарафанчикъ растегайчикъ’, такъ чего же было и ждать?.. Ну, конечно, посл медоваго мсяца съ мужемъ, измученнымъ нуждою, она и обратила его въ батрака. Плачетъ, реветъ благимъ матомъ: кофе не на что пить четыре раза въ день, лисьяго салопа къ зим нтъ, доставай гд хочешь! Гд жъ достанешь?
Глядь — жены сутки нтъ, другія — вдругъ является вся раскраснвшаяся, словно сплая ягода… Съ нимъ чуть не сдлались корчи, такъ онъ ее любилъ. У него не хватило духа дать ей поученіе по всмъ правиламъ ‘Домостроя’. Онъ смолчалъ, стерплъ, а чего ему стоило вынести двухсуточную пытку. Вотъ теб и женитьба бднаго человка! На другое утро она опять пристала къ мужу. Уду, говоритъ къ нему, если не будетъ лисьяго салопа!
Онъ схватился за волосы да и отправился къ старому пріятелю, чтобъ выманить у него на колняхъ двадцать-пять рублей. Пріятель-то видно былъ хорошій человкъ, да и онъ-то не хуже: четыре мсяца отдавалъ свою скудную пенсію цликомъ, а самъ ходилъ на канатную фабрику работать. Жены-то этимъ не исправилъ, да самъ-то покрайней мр запасся должной твердостью въ борьб съ жизнію. Онъ махнулъ рукой на жену и принялся за священное писаніе въ свободное отъ работы время.
— Тамъ я обрлъ истинное утшеніе, — говаривалъ онъ мн, понюхивая табачокъ, которымъ самъ и торговалъ. Что это былъ за труженикъ, такъ надо было удивляться. Жена, пользуясь, что онъ ее до безумія любитъ, сла ему окончательно на шею. Она бсила его по тридцати разъ въ день, смялась нахально надъ его ревностью, привозила при немъ ‘своего душку’ какого-то барина въ Перстняхъ, страшнаго остолопа, вкъ живущаго чужимъ трудомъ, круглаго невжду, потому-что ученые дипломы такимъ людямъ достаются за деньги. Мужъ не смлъ этому тунеядцу, задающему его покой, сказать слово. Я удивлялся что за безчувственное бревно была эта женщина! Она нецнила нисколько его самопожертвованія, его готовности разрзать свою грудь и отдать ей сердце, душу… Добро бы онъ былъ уродъ, или старикъ, ни чуть не бывало! мужчина, какъ мужчина, въ самой пор.
— Какъ ты, тварь этакая, неумешь цнить такого золотого человка! Да будь у меня такой мужъ, я бы ему просто молилась!..
— Сама знаю, что хорошъ! отвчала втреная красавица: — да вотъ что хочешь, чувствую къ нему отвращеніе!
— Да чтоже въ немъ худого, скажи? я такая жъ женщина…
— Ей-богу ничего! во всхъ отношеніяхъ мужъ, а вотъ чувствую таки отвращеніе!
— Наладила отвращеніе, да отвращеніе! да вдь оно должно же быть на чемъ нибудь основано!.. Вдь ты не полно, а человкъ: должна же умть сколько нибудь различать людей!.. Вдь хорошіе-то люди не валяются на улиц, какъ булыжникъ.
— Ну, ты все съ своими разсужденіями! отвчала неврная жена и затягивала во все горло: ‘какъ на улиц мятелица мететъ!’.
Сосдка была діаметральная ей противоположность: любила мужа до безумія, за то тотъ былъ безпутный, пьяница, пропивалъ ея платье, даже платье дтей и таскался со всякою дрянью.
Да вотъ вамъ недалеко ходить: у окошка торчитъ постоянно миленькая семнадцатилтняя брюнетка Лиза — дочь отставного дворника. Послушайте какъ она своимъ соловьинымъ горлышкомъ выпваетъ:
Но за сладкія мгновенья,
Я тебя безъ сожалнья
Оставите навсегда,
Оставля-а-ю на-а-а-всегда!
и опять:
Долго мать меня журила
И до сватьбы запретила и проч.
Отъ этой подвальной красотки перенимаетъ псню одинадцатилтняя двочка и тоже старательно выводитъ ‘но за сладкія мгновенья’.
Старикъ-отецъ живетъ въ подвал, и привыкши съ дтства къ трудолюбію, вчно ковыряетъ что-нибудь: или тачаетъ сапоги, или чинитъ ихъ, накладывая на нихъ кожаныя лепешки толщиною въ полвершка, или вбиваетъ въ каблуки чуть ли не корабельные гвозди… Тамъ примется молоть табакъ, который, продавая разнымъ кавалерамъ, выручаетъ каждый мсяцъ бдно-бдно два рубля. То наколетъ дровецъ, лучины нащеплетъ, чтобъ кофеишкомъ дочку напоить, которую посл смерти жены бережотъ пуще праваго глаза, а какъ и убережошь, когда она сейчасъ затянула: ‘я бы рада отворила, да…’ старикъ простъ душой онъ не понимаетъ всей тонкости значенія вошедшихъ нын въ моду псенъ. Иногда только, услышавши что-нибудь черезчуръ рельефное, скажетъ: ну, дура, дура, завралась!— А какъ онъ лтомъ трудолюбивъ! копается весь день въ огород: то грядки расчищаетъ, то яблонку окапываетъ.
Его тшитъ, что посаженная имъ маленькая яблонка будетъ современемъ давать вкусные плоды и пріятную тнь, акуратъ какъ примры изъ азбуки, — да дло не въ томъ!..
Ни одна мелочь въ хозяйств не укроется отъ его глаза! Ходитъ да приговариваетъ: ‘цыновку-то на двери нужно переколотить, — оно все въ день-то зимній полнцомъ, двумя меньше. А дровцы-то нынче жгуться: плохія — три рублика, вотъ оно и расчетъ!’ Гвоздикъ на улиц подыметъ, петельку у торговца по знакомству выпросить, крючочекъ — все въ сундукъ да въ сундукъ. Глядишь, понадобилось, анъ тутъ и есть: не бжать въ лавочку, на Сытный, неплатить денежки. Вотъ такъ, полегонечку да помаленьку, даже безъ скряжничества, старые люди скопляли тысячи. Старикъ-то даромъ что ходилъ въ порыжлой шинелишк, заплатка на заплатк, а берегъ въ тряпочкахъ три сотенныхъ, собственно дочк на приданое. Ему хотлось ее выдать за гвардейскаго фельдфебеля, или за департаментскаго писаря, у котораго отъ честной службы было бы коко съ сокомъ. Къ нему въ лтніе праздничные дни и похаживали писаря изъ инспекторскаго департамента, корчащіе изъ себя чистйшихъ аристократовъ. Они безмилосердно копируютъ своихъ адъютантовъ — графскихъ, да княжескихъ сынковъ. Даже сапоги, фуражки заказываютъ у тхъ шапочниковъ и сапожниковъ, у которыхъ заказываетъ его высокоблагородіе или сіятельство. Сдлай мн акуратъ такое кепе, какое сдлалъ его высокоблагородію! Откуда это все берется у писарей при восьми рубляхъ мсячнаго жалованья, мн это совершенно неизвстно!..
Раздушивши на пропалую платки, галстухи еко-букетомъ, облекшись въ тонкіе атласистые сюртуки съ яркими галунами, въ сапоги съ ‘аристократическимъ’ скрипомъ, два-три молодыхъ писаря являются въ гости къ старику, чтобъ повертться на каблучкахъ, да наговорить беклементовъ семнадцатилтней красавиц Лиз. Она уже разфрантилась въ платье изъ самой дорогой матеріи, какая только есть на Сытномъ. Вс движенія ея связаны: она хочетъ непремнно быть ‘архистратической’ барышней, иметъ претензію говорить по хранцузски: бон журъ мусью, овуаръ мусью (au revoir) парле ву франтц, и т. п. Чего-чего въ нашемъ народ, а поползновеній къ архистратизму во всхъ сословіяхъ необерешься. Писаря, испивши стакановъ по шести кохею съ угрызеніемъ совсти, отправляются лтомъ, всмъ компанствомъ, въ александровскій паркъ. Александровскій паркъ — любимое, какъ извстно, гулянье аристократическихъ горничныхъ, фабричныхъ, писарей и великосвтскихъ лавочниковъ. Да вотъ лавочникъ теряевскаго переулка примръ: онъ постоянно выражалъ свои чувствія Лиз. Отпуская уксусу на копйку, приговаривалъ: собственно для васъ сдлалъ на полторы копчки почтенія-съ…
— Дайте, Сидоръ Евсичъ, канхветки! говорила Лиза.
— А какое за ефта будетъ отъ васъ удовлетворенство?
— Какой вы чудной, Сидоръ Евсичъ!
— Не хотите-ли, барышня, возымть со мной купное намреніе прогуляться хоть касательственно александровскаго парка?
— Нтъ, этого не будетъ-съ. Я пристрастна къ тятеньк.
— Да еслибъ ко мн тятенька не имлъ пристрастія, я бы вамъ поллавки, сударыня, отдалъ. А то все у насъ на счету да на чеку-съ. И сластолюбивый купецкій сынокъ самъ запихивалъ въ кармашекъ Лизы канхветы — первющій можно сказать сортъ.
Лиза, какъ хорошенькая балованная двчонка, разумется проводила время въ праздности. Правда, что она вязала чуть ли не полтора года, одни чулки, а большую часть времени попвала псенки, да посматривала на молодыхъ сенатскихъ регистраторовъ, этихъ львовъ петербургской стороны. Но она преимущественно перемигивалась съ какимъ-то юнкеромъ, высокимъ, стройнымъ молодымъ человкомъ, выпущеннымъ изъ кадетскаго корпуса за грубость ротному командиру. Он иногда втихомолку вечеркомъ бесдовалъ съ Лизой у калитки, убждалъ ее Христомъ-Богомъ създить съ нимъ на Крестовскій съ тмъ, чтобъ ‘насладиться природой’, какъ онъ выражался. Онъ передавалъ ей какія-то сренькія книжки, въ которыхъ прозою и стихами говорилось про безумную любовь, торчащіе надъ грудью пистолеты и клокочущую ‘вотъ тутъ’ лаву… Дворницкая дочка, незнавшая даже порядочно ‘отче нашъ’ и ‘десять заповдей’ съ наслажденіемъ перечитывала эти книжонки, срыя, какъ солдатскій набрюшникъ. Кончилось все дло тмъ, что Лиза сутокъ трое пропадала, потомъ была вельми бита отцомъ, который, даже захворалъ отъ того, что двка сбилась съ панталыку… Потомъ уже за нею никто не смотрлъ, и она по вечерамъ отправлялась любоваться газовымъ освщеніемъ Невскаго проспекта… Вы ее можете видть даже сегодняшній вечеръ, если не на Большомъ проспект Петербургской, то наврное на бульварчик въ седьмой линіи. Я знаю изъ самыхъ врныхъ источниковъ, что теперешней любимой ея псней: Онъ меня разлюбилъ, онъ меня погубилъ и проч. Грустно!
Теперь у меня на очереди кривоногій газетчикъ ‘Племянника’, по имени Селифанъ и матушка его, извстная чуть-ли не половин Петербургской стороны Агафья Алексевна. Вы ихъ квартиру сейчасъ бы отличили по множеству прилпленныхъ къ стн чернымъ хлбомъ гравюръ, изображающихъ купающуюся Сусанну съ двумя любующимися на ея тлеса преступными старцами, Юдифь, сбирающуюся въ гости къ нечестивому Олоферну и пр. и пр. Расторопный газетчикъ Селифанъ выкралъ вс эти рдкости изъ праздничныхъ нумеровъ ‘Племянника’, а самые нумера продалъ трактирщикамъ по гривеннику. Онъ, Селифанъ, долго спекулировалъ нумерами этого прекраснаго во всхъ отношеніяхъ журнала, недодавая оные тмъ изъ подпищиковъ, которые были посмирне и побдне. Вообще, этотъ промыселъ — разноска газетъ и журналовъ, стоитъ описанія. За какіе нибудь десять рублей, которыхъ едва хватитъ на сапоги, разнощикъ отходитъ пятую, или восьмую часть города, примрно всю Петербургскую, Выборгскую, съ островами. Вотъ онъ ежедневно долженъ выписывать концы отъ московскихъ казармъ, за Самсоніемъ, до Тучкова моста и отъ второго сухопутнаго до дачи княгини Блозерской, присоедините къ этому лтомъ, вс острова и вы убдитесь, что несчастному газетчику приходится ежедневно разносить двсти, триста даже пятсотъ нумеровъ по пространству величиною чуть-ли не съ нмецкое герцогство. На всемъ Елагиномъ одинъ подпищикъ, ну и колси туда, во-всякую погоду, не разбирая ни стужи, ни грязи. Часто достается разносить нумера въ темныя октябрскія ночи съ мокрымъ снгомъ, пронзительномъ втромъ, со всми прелестями… Да не по какой нибудь Литейной, освщенной газомъ, а по такимъ трущобамъ, каковы: Теряева, Плуталова улицы на Петербургской. Тутъ пока доберешься по адресу до подпищика, можно девяносто-девять разъ сломить шею, выкупаться въ канав, еле-еле прикрытой проваливающимися досками кладокъ.
Поэтому-то меня всегда и удивляютъ наивныя претензіи гг. подпищиковъ, почему-де имъ журналъ или газета недоставляются къ сроку? Разумется газетчики, вызубривши вс адресы на память, вслдствіе долгой практики, управляются съ дломъ легче, но каково новичку, которому его предмстникъ хотя и показалъ два-три раза вс адресы, упомнить четыреста, пятьсотъ домовъ, воротъ, лстницъ, тмъ боле, что въ глухихъ улицахъ недостучишься въ ворота, недоспросишься адреса. Еще пожалуй задятъ собаки. Зато-жъ газетчики ловко подмчаютъ тхъ подпищиковъ, гд на акуратность доставки нумеровъ необращаютъ большого вниманія, или гд подпищикъ въ отлучк, нездоровъ, крайне бденъ, робокъ, неохотникъ заводить какія нибудь кляузы, жалобы и т. п. Они такому подписчику принесутъ нумерка два-три въ недльку, да и будетъ. Остальные нумера продаютъ въ трактирахъ, пивныхъ, харчевняхъ, демидовскихъ заведеніяхъ — за гривенникъ, за пятачокъ, за право похлебать щей копйки на три, получить порцію щей и каши въ ‘снабженіи пищей’. Разумется, нодпищикамъ свирпымъ, ‘кляузникамъ’, какъ говорятъ газетчики, послдніе, по чувству самосохраненія, доставляютъ нумеръ въ нумеръ акуратно, той же акуратностью доставки пользуются подпищики, любящіе давать разнощикамъ пятиалтыннички, гривеннички, а въ большіе праздники и полтиннички. И тутъ, какъ и везд, есть безгршные доходишки. Случись нумеръ съ замчательными стихами, повстью, или просто съ опечаткою врод извстной о найм гувернантки, газетчикамъ — лафа. Забубенная молодежь, харахорящіеся старички, юркія пансіонерки, только-что выпрыгнувшія замужъ, до-смерти любятъ подобныя опечатки и тайно или явно разхватываютъ эти нумера по гривеннику, двугривенному, хранятъ ихъ, какъ драгоцнность, перечитываютъ въ интимныхъ компаніяхъ. То же самое, если проскочитъ въ нумеръ статейка по части либералистики, напримръ, если писателю удалось показать изъ кармана кулакъ сильному лицу, или облаять это лицо изъ подворотни — сейчасъ же молва разнесется про этотъ No. И редактору лафа, и разнощикамъ экземпляровъ лафа, а сочинителю, и всмъ — лафа|… Бываютъ для газетчиковъ, какъ и для всхъ добывающихъ хлбъ въ пот лица, и горькія минуты. Напримръ Селифанъ однажды довольно неудачно спустилъ десять нумеровъ, недодавши ихъ подпищикамъ. Подпищики обратились съ жалобой къ самому верховному распорядителю всхъ длъ, относящихся къ печатанію ‘Племянника.’ Надо было зрть гнвъ почтеннаго редактора, привыкшаго слышать, что журналъ его именно тмъ только хорошъ, что акуратно выходитъ и доставляется. Онъ приказалъ привесть ‘блуднаго’ Селифана предъ свтлыя свои они, и объявилъ, что отвергаетъ недостойнаго, а за каждый изъ десяти нумеровъ вычитаетъ изъ жалованья Селифана по четвертаку.
Можете, читатель, судить, какой ревъ подняла мать его, Агафья Алексевна, для которой десять рублей сыновняго жалованья были единственнымъ средствомъ пропитанія!
Дло было поправить очень трудно: сама Миньона, приклеенная хлбомъ въ стн, глядла со слезами на рыдающую старушку. Даже Иголкинъ, только-что собравшійся поразить шведовъ, остановился и глядлъ на нее… Маменька отправилась къ почтенному редактору, залилась какъ слдуетъ слезами, и къ чести послдняго, вымолила для сына прощеніе. Впрочемъ и подпищики простили неакуратность одного изъ 52 племянниковъ, издаваемыхъ въ числ 52 въ годъ… Но не мшаетъ сказать и про Агаью Алексевну. Это была, даже есть и теперь — добрйшая старушка, какихъ я только знавалъ. Въ ней даже обнаруживались романическія наклонности, какая-то Карамзинская сантиментальность, особенно когда выпьетъ въ теряевомъ-кабачк на десять копекъ. Впрочемъ, она позволяла себ эту роскошь только въ праздники, или посл хорошаго сбора на паперти, во время богатыхъ купеческихъ похоронъ, сватьбъ, молебствій за успшное окончаніе длъ и тому подобное. Остальныя деньги она берегла на маслице для лампадки, которое, къ крайнему сожалнію всхъ благочестивыхъ людей и къ крайнему удовольствію мошенниковъ лавочниковъ, становится дороже день ото дня.— Она любила, чтобъ лампадка постоянно теплилась передъ споручницей всхъ страждущихъ, передъ Антипіемъ зубнымъ цлителемъ, потому-что старушка постоянно хворала зубами. Чмъ она ихъ не лечила: и зашоптываніями, и просила класть ей, безъ ея вдома, подъ подушку записочку съ симпатическими словами: приди вчера и прочее — ничего не помогало. ‘Да ты положи, мать моя, на больной зубочекъ священной ватки изъ лампадки длательницы: все какъ рукой сниметъ.’ Старушка послушалась, кром того отслужила оо слезами молебенъ угоднику Антипію, заплатила отцу Павлу цлый четвертачекъ, да свчку поставила въ пять копекъ. Съ тхъ поръ, какъ она увряетъ, ей сдлалось гораздо легче. Вотъ что значитъ вра! Чуть начнется бывало обдня, у Введенія, или у Матвя, Агафья Алексевна спшитъ на церковную паперть, или станетъ на дорог, ведущей отъ большого проспекта на Пушкарскую. Согнувшись въ три погибели, опираясь на костыль, а иногда и зажмуривши глаза, если мимо идущій человкъ незнакомый, она, подъ видомъ слпенькой, хворой старушки, наберетъ въ праздникъ бдно-бдно четвертачокъ. А если еще большой праздникъ, каковы: пасха, рождество и прочее, такъ и цлый трехрублевикъ. Въ будни тоже бываетъ не безъ поживы: каждая ветхая старушка, идущая къ обдн, считаетъ долгомъ передъ этимъ дать хоть грошикъ какому-нибудь бдненькому. Передъ слушаніемъ слова божія, передъ входомъ во храмъ, необходимо, по мннію многихъ старушекъ, сдлать какое-нибудь доброе дло.
Агафья Алексевна, если и побиралась, то нельзя сказать, чтобъ совершенно изъ нужды, а такъ, ‘изъ любви къ искуству’, отчасти изъ желанія напиться лишній разъ кофейку, косушечку другую водочки употребить. Кто не желаетъ доставить себ лишнія удобства? Нельзя безусловно осуждать ‘побирашекъ’. Разв почтенныя дамы въ лисьихъ шолковыхъ салопахъ, отдающія тайкомъ деньги на проценты, не побираются, не обиваютъ пороги разныхъ благодтельныхъ особъ? Вся разница, что Агафья Алексевна протянетъ руку на паперти, въ присутствіи всего прихода, а какая-нибудь Вильгельмина Карловна сдлаетъ тоже самое въ кабинет, глазъ на глазъ съ Христіаномъ Готлибычемъ. Вся разница, что одна бьется изъ-за лишней косушечки, а другая изъ лишней парочки орловскихъ рысаковъ…
Агафья Алексевна тмъ и выигрывала въ жизни, что могла плакать, когда ей вздумается, когда потребуютъ того обстоятельства, у нея посл шкалика всегда била слеза изъ ливаго глаза, посл косушечки — изъ обоихъ, а когда выпьетъ дв, то просто заливается, какъ рка.
Она плакала часто: безъ всякой уважительной причины, особенно, когда выпьетъ… Это ей приносило своего рода удовольствіе, наслажденіе…
— Экая я бдная, несчастная сиротка, одна-одинешенька: ни папеньки, ни маменьки и зарыдаетъ.
— Какихъ же вамъ еще папеньки и маменьки хочется, когда вамъ самимъ шестьдесятъ-три года? Поменьше бы водки пили, маменька, такъ поменьше бы и слезъ было, говорилъ Селифанъ.
— Охъ, Селифаша, ты не знаешь моего горя!
И снова заплачетъ.
— Большое горе! простояли на паперти два часа, собрали полтинникъ, да пришли домой кофею напились.
— Такъ ужь и полтинникъ! Какой ты прыткой! Дай-богъ и четвертакъ-то набрать…
— А все жъ даромъ и четвертакъ хорошо получить, вдь вы ничего не длаете!.. Нтъ, вы попробуйте помоему околесить, каждый день, верстъ тридцать-сорокъ, тогда и узнаете какъ трудовая копечка-то достается!
Разумется въ первыя числа посл получки жалованья, Селифанъ возвращался какъ стелька пьянъ. Подталкиваемый словно какой-то невдомой силой отъ одного тротуара къ другому, онъ таковыми зигзагами возвращался домой и въ чемъ былъ ложился на матернину постель. Они всегда спали на одной постел. Впрочемъ, возвращеніе домой пьянаго жильца было явленіемъ самымъ обыкновеннымъ, никто необращалъ на это вниманія, разв кто-нибудь скажетъ мимоходомъ: экъ его насвистался!
Еще напротивъ, жоны, сестры, матери живущихъ здсь, какъ-будто хвастались другъ передъ другомъ, спорили, чей лучше вчера напился?.. Поутру, какъ соберутся зимой въ общей кухн у очага, а лтомъ на крылечк, да и ну тараторить про мужей и родныхъ.
— Мой-то вчера, видла, мать моя, каковъ пришолъ? Вчера жалованье раздавали, я шарила-шарила въ карманахъ, — хоть бы копечку оставилъ на семейство, все пропилъ!.. Хорошо еще, что одяло выстегала Филипьевн, такъ авось получу два рубля за работу. На это только вся и надежда, а то просто варить нечего, ребятишки ревутъ: маменька, хлбца! а тутъ и трехъ копекъ нтъ, чтобъ рабенку молочка въ рожокъ купить!
— А разв Сидоръ Евсичъ не вритъ больше на книжечку?
— Не вритъ, мать моя, ни на полушку! Пока говоритъ рупь не отдадите — луковицы одной не отпущу вдолгъ.
— Этакой разбойникъ! Разжирлъ! пузо-то вотъ какое, оттого и зазнался. Прежній-то Сафронъ Трифонычъ не въ примръ лучше былъ! тотъ всегда на два рубли врилъ.
— Охти, хти, хти! какъ замужъ идти? возражала другая сосдка: — твой-то хорошъ пришолъ, а мой-то еще чище!.. Городовой на извощик привезъ. Спасибо, что городовой-то знакомый человкъ, а то сраму-то сколько было бы, пожалуй до начальства бы дошло! Я хотла заплатить за извощика, да Потапъ Потапычъ говоритъ: не нужно!.. Надо было ему косушечку купить…
Читателю можетъ-быть приходилось видть прелюбопытную и вмст прекомическую сцену, когда двое городовыхъ ведутъ подъ руки пьянаго… Чуть завидятъ это извощики — маршъ-маршъ во вс стороны и какъ есть ни одного!.. Никому изъ нихъ не хочется прокатиться съ безплатнымъ сдокомъ до ближайшей части.
За то надо видть оплошавшаго извощика, который спалъ въ это время, развалившись на дрожкахъ, самымъ сладчайшимъ сномъ.
— Извощикъ! кричитъ городовой басомъ.
— Куда прикажете? отвчаетъ тотъ весело съ просонья, надясь заработать четвертакъ.
— Но увы и ахъ! на дрожки взваливаютъ пьянаго, городовой садиться съ нимъ рядомъ, обнявши его за спину, какъ любящей мужъ свою супругу, опасаясь, чтобы она не свалилась съ тряскаго экипажа.
— Вези въ третью адмиралтейскую, или нарвскую! кричитъ городовой.
И несчастный извощикъ, не успвши покормить заморенную здой лошадку, дергаетъ возжами. Кляча словно чувствуетъ, что прогуляется версты три безъ всякаго вознагражденія и плетется шагомъ, понуривши голову. Въ былыя времена господа городовые рдко отправлялись куда нужно по образу пшаго хожденія. Да это была бы съ икъ стороны непростительная глупость, когда есть возможность дохать безплатно. Взявши засаленную шнуровую книгу или какой-нибудь пакетъ, требующій пересылки безъ отлагательства, городовой садится на перваго попавшагося извощика.
— Пошолъ, не разсуждай! Видишь, казенная бумага!
Разумется все это было. Теперь и въ полиціи другіе порядки.
За перегородкой, въ комнатк почище, жилъ другой отставной надворный совтникъ, на какихъ-то двнадцати рубляхъ ежемсячной пенсіи. У него было два блокуренькихъ хорошенькихъ мальчика, одинъ двнадцати лтъ, а другой десяти. Оба она ходили въ какую-то гимназію, оба остались на пятомъ и седьмомъ году сиротами посл матери.
Почтенный надворный совтникъ въ нихъ души не чаялъ, тмъ боле, что это были мальчики умные, тихіе и очень хорошенькіе. Не даромъ говорила одна моя знакомая, очень умная дама: ‘хорошенькая двушка — милое созданіе, спору нтъ, но зато ужь если мальчикъ захочетъ быть хорошенькимъ, такъ за поясъ заткнетъ любую двушку!’ Добрый отецъ отдлялъ послднія крохи для воспитанія любимыхъ сыновей и былъ образцомъ воздержности и акуратности во всхъ отношеніяхъ. Онъ въ Петербург при теперешней дороговизн ухитрялся проживать въ мсяцъ всего шесть цлковыхъ, откладывая десятый годъ по восьми рублей съ чмъ-то въ мсяцъ. И замтьте, что онъ не голодалъ, не отказывалъ себ въ необходимйшемъ: пилъ чай, въ праздники кофе, курилъ, обдалъ, носилъ чистое блье, ходилъ еженедльно въ баню. Читатель спросить: какъ же при всемъ этомъ онъ проживалъ всего шесть рублей въ мсяцъ? Очень просто, вотъ его расходы:
Обдалъ онъ въ демидовскомъ заведеніи, платя по пятачку въ день, полтора рубля въ мсяцъ. Бывало возьметъ самъ два горшочка, обернетъ въ чистую тряпочку и отправляется за пищей въ заведеніе. Тамъ, за общимъ столомъ, вмст съ нищими, онъ не обдалъ, а носилъ пищу домой, чтобъ не компрометировать чинъ надворнаго совтника, данный царемъ, чтобъ оставить что-нибудь къ ужину, онъ не надался плотно за обдомъ, какъ и совтуетъ Гуфландъ. Оба горшка самъ поставитъ въ печку и всегда сдлаетъ это такъ, чтобъ никто изъ жильцовъ не замтилъ, что вотъ дескать надворный совтникъ самъ ставитъ горшки въ печку. Въ самое демидовское онъ всегда старался придти раньше всхъ, чтобъ никого не застать, чтобъ сплетницы старухи-нищенки не пронесли по петербургской сторон, что вотъ дескать надворный совтникъ питается вмст съ нищими демидовской кашицей!.. Подходя къ заведенію всегда закутавшись кашне или прикрывшись до самыхъ глазъ воротникомъ, онъ старательно озиралъ улицу, нейдетъ ли кто-нибудь изъ его знакомыхъ или его знающихъ. Убдившись, что на улиц пусто, онъ ‘нырялъ’ въ низенькія дверцы ‘снабженія’ и кидалъ взоръ на черную доску, на которой пишутся жертвованія. Если нтъ на ней: ‘за упокой Феклы 40 порцій’ или чего-нибудь подобнаго, онъ съ стсненнымъ сердцемъ отдавалъ раздатчику пищи пятачокъ и просилъ наливать горшки пополне, масла тоже давать сколько слдуетъ по положенію. Зато сердечко его радостно екало, когда на доск было выведено каракулями: ’30 порцій, 40, 60′ и т. п. Возвращаться домой съ горшками тихонько, чтобы ихъ не расплескать, было трудне, чмъ приходить. Какія страшныя пытки цлыхъ полверсты должно выносить его надворно-совтницкое самолюбіе!..
За квартиру онъ платилъ два рубля, самъ обклеилъ ее обоями, которые подарилъ ему купецъ за сочиненіе какой-то просьбы. Каждый день три раза онъ самъ старательно выметалъ комнату вникомъ, прыская полъ, чтобы пыль не портила платье. Ужь когда сходитъ въ трехкопечную баню, то непремнно возьметъ домой съ собой вникъ. Мочалка, суконка у него были заведены разъ навсегда и служили ему врой и правдой чуть ли не со дня рожденія. Онъ и такъ кряхтлъ, что съ мыломъ у него выходитъ ежемсячно пятнадцать копекъ на баню. Чтобы не тратиться на парильщиковъ, онъ ходилъ въ нее купно съ другимъ отставнымъ надворнымъ совтникомъ, и надо было видть какъ они старательно вытирали суконкой другъ другу спины и прочее… Я нарочно вдаюсь въ эти нсколько смшныя повидимому подробности, собственно для бдняковъ, неумющихъ жить. Оба надворные совтники были друзья и пріятели, оба щеголяли въ теплой шапк съ ушами, съ суковатой палкой въ рукахъ изъ такъ-называемаго ‘стояростоваго’ дерева. Оба были друзья и пріятели, совершенно согласные во мнніяхъ, во вкусахъ. Какъ тотъ кончилъ курсъ въ школ во времена Хераскова, такъ и другой. Оба ужасно любили почитывать ‘Маякъ’ и были убждены, что никогда не было и не будетъ такого прекраснаго въ Россіи журнала. Какъ тотъ, такъ и другой выкуривали ежедневно по четыре папиросы, набитыя третьимъ сортомъ Миллера, десять копекъ четверка. Но тогда бы выходило въ мсяцъ сто-двадцать папиросъ. такъ чтобъ ихъ вышло ровно сто, на пятнадцать копекъ, оба пріятеля по середамъ и пятницамъ выкуривали но полторы папиросы. И то оба кряхтли, что расходы на табакъ съ гильзами ежемсячно пятнадцать копекъ. Чаю выходила въ мсяцъ четверка, на полтинникъ, потому что расчетливые старички насыпали новый чай на старый четыре раза, и только тогда, когда въ немъ виднъ былъ Кронштадтъ какъ на ладони, высыпали спитый чай въ особую бумажку и на каждую новую четверку чаю подбавляли восьмую частъ смси. Сахару полагалось по обыкновенному куску на разъ, шестьдесятъ кусковъ въ одинъ мсяцъ или фунтъ въ двадцать-три копйки.
Пріятели, приходя другъ къ другу, никогда не были ничмъ угощаемы. Даже нюхательный табакъ былъ у каждаго свой.
Надо было удивляться искуству, съ какимъ эти оба почтенные мужа вымывали себ въ бан блье, чтобъ не тратиться на прачекъ. Чтобъ щеголять въ бль чистомъ, разглаженномъ, приличномъ чину надворнаго совтника, одинъ изъ друзей завелъ утюгъ, а другой гладильную доску. Когда они приходили другъ къ другу вечеркомъ, чтобы побесдовать о какихъ-нибудь душеспасительныхъ предметахъ, то сидли впотьмахъ, въ видахъ сокращенія расходовъ на свчи. Впрочемъ у совтниковъ постоянно теплился ночникъ, а въ случа прихода незнакомаго человка для написанія просьбы зажигалась свча. Такихъ свчей, всегда пальмовыхъ, какъ боле приличныхъ чмъ сальныя званію дворянина, выходило въ мсяцъ полфунта, на одинадцать. копекъ. Платье оба старичка берегли, какъ зницу ока. Идя вмст по улиц, старательно наблюдали другъ за другомъ, чтобъ не наступить сапогомъ на острый, продирающій подошву камушекъ, при переход черезъ грязь ршали общимъ совтомъ, какъ пройти посуше.
— Остерегайтесь! говорилъ одинъ другому: — сегодня тепло, съ сосулекъ капель, того и гляди на сукно капнетъ, а оно отъ этого гніетъ…
— Нейдите шибко! остерегалъ другой: — вспотемъ, а отъ поту подъ рукавами сюртукъ прогараетъ и блье скоре пачкается!
Чтобъ не тратиться на свчи или на масло для ночника, они поочередно приходили другъ къ другу по вечерамъ и когда не читали ‘Маяка’ или ‘Домашней бесды’, то сидли впотьмахъ. ‘Вдь мы знаемъ другъ друга, слышать одинъ другого можно и безъ свчи, такъ кчему же зажигать ее!’ Къ нимъ обоимъ приходили иногда старухи, мщане съ просьбою написать прошеніе. Такъ-какъ они оба Державина и Мерзлякова считали величайшими изъ всхъ геніевъ, какіе были и будутъ, такъ-какъ кончили курсъ въ одномъ училищ, обмнивались постоянно идеями, то и слогъ просьбъ, писанныхъ ими, былъ совершенно одинаковый. Какъ одна начиналась: ‘повергая нижайшую просьбу мою къ стопамъ вашего высокоблагородія!’ такъ и у другого тоже: ‘повергая’ и прочее. Если одинъ заключалъ просьбу: ‘а за таковое благодяніе буду молить непрестанно предъ престоломъ Всевышняго о продленіи драгоцнныхъ для Россіи дней вашихъ и дточекъ вашихъ,’ такъ и другой оканчивалъ просьбу. Он были дотого у обоихъ сходны почеркомъ и слогомъ, что старухи не знали, къ которому изъ нихъ идти.
Оба надворные совтника были такъ похожи другъ на друга, что когда они шли зимой по улиц, въ шапкахъ съ ушами, съ совершенно одинаковыми стояростовыми палками, то — приведи хоть всю петербургскую сторону — никто бы не могъ различить который изъ нихъ Иванъ Михичъ, и который Михй Михичъ.— Вся и разница между ними въ томъ, что одинъ живетъ у Крохоборовой, а другой у Скопидомовой, что одинъ идетъ съ правой стороны, а другой — съ лвой…
Зато надо было видть какъ крохоборовскій Иванъ Михичъ принималъ своихъ хорошенькихъ сыновей, когда ихъ въ суботу отпускали изъ гимназіи. (Они были казенно-коштные). Маленькая комнатка его преобразовывалась, получала другой видъ. Изъ завтнаго сундучка доставалось зеркало въ нейзильберной рамк, на стол разстилалась красная салфетка, изображающая какой-то нмецкій городъ съ дущими вагонами, пасажирами съ птичьими носами, выглядывающими изъ оконъ и тому подобное. На окошечко, величиною съ школьную аспидную доску, навшивалось драпри. На стну — дв картины въ позолоченыхъ рамкахъ, изображающія, одна — въздъ Дибича забалканскаго въ городъ Адріанополь, а другая —Петра великаго, спасающаго матросовъ на Лахт. Послдняя была куплена на Садовой подл банка и изображала Петра такимъ румянымъ, въ такомъ щегольскомъ синемъ кафтан, словно царь-матросъ сбирался на асамблею, а не былъ въ тревог, спасая матросовъ. Да и въздъ въ Адріанополь Дибича былъ нелучше: тутъ только и были видны головы, да ноги. Кром того снималась кисея съ портрета какой-то важной особы, изображенной съ такимъ деревяннымъ, идіотическимъ лицомъ, что даже было нсколько совстно за такую неправду, живописную клевеггу…
Часы, съ огромнымъ циферблатомъ, вравшіе на-пропалую, бившіе иногда двадцать-девять часовъ, вмсто двнадцати,— пробили на этотъ разъ девять, и влетли въ комнату два молодчика, въ чистенькихъ гимназическихъ виц-мундирчикахъ. Ихъ блые какъ сахаръ зубы, плнительная улыбка, что-то двическое въ ясныхъ голубыхъ глазахъ, напоминающее мать до замужества, восхищало старика-отца и онъ, заграбаставъ обоихъ мальчиковъ въ свои объятія, долго и крпко цловалъ ихъ.— Папаша, какая у васъ жосткая борода, замтилъ смясь старшій Володя и бросился цловать отца, младшій Саша былъ какъ-то задумчиве, какъ говорится идеальне. Отецъ былъ вн себя отъ радости: дти бросились къ сосдямъ и старшій весело перездоровался, перецловался въ губы съ самыми гнилыми грибообразными старушонками. Старушки окончательно расплылись отъ радости: он были ужасныя охотницы цловаться съ хорошенькими мальчиками…— Эки ангелы небесныя! шамшили старушки: — видно, далъ Богъ Ивану Михичу такихъ дтей за его добродтели!.. Въ этотъ радостный суботній день и Иванъ Михичъ сходилъ такъ-сказать съ своего пьедестала и забывши всякую разницу въ чинахъ и званіяхъ, охотно балагурилъ со старушками, подчивалъ ихъ кофеемъ, до котораго он были страшныя охотницы. Откуда-то словно изъ-подъ земли являлся графинчикъ съ травничкомъ и Иванъ Михичъ обносилъ каждой жилиц по рюмочк. Сколькобыло ужимокъ, жеманства, отнкиваній, увреній, что не пьетъ, однако каждая выпивала всю рюмочку и непрочь была бы отъ другой, еслибъ попристальне поподчивали… Во всемъ нижнемъ этаж флигеля, гд жилъ Иванъ Михичъ, пахнуло чмъ-то праздничнымъ. У каждой жилицы, самой бдной, были вымыты полы, все прибрано, перечищено, передъ образами горла лампадка, по случаю воскресенія христова. Пока старушки тараторили о добродтеляхъ Ивана Михича, пока смазливенькія двицы бесдовали съ мальчиками, сладко на нихъ поглядывая, Иванъ Михичъ успвалъ уже сбгать въ лавочку, взять полтора десятка яичекъ, маслица, всего что нужно къ яичниц.
Кром того доставались изъ завтнаго сундука разныя баночки съ груздочками, рыжечками, волнушками, отварными грибками и даже появлялась на стол пастила.
Все это раскладывалось на маленькія тарелочки, которыя тоже появлялись богъ-всть откуда. Бывало жильцы удивляются, что это Иванъ Михичъ всю суботу возится за перегородкой, гремитъ какой-то посудой, а кажется человкъ бдный? Въ буднишніе дни, все такъ мизерно: Иванъ Михичъ, даже при Михй Михич, сидитъ безъ свчки, вмсто чаю дуетъ бурую водицу, а теперь и самоваръ кипитъ на очаг въ кухн, и закуски разныя явились, и все что хочешь. А все это заводилось изъ скопленныхъ Иваномъ Михичемъ денегъ, изъ вещей, оставшихся посл покойной. Вс эти расходы на грибки, пастилки, яйца, обды, заказываемые почтальонш въ праздничные дни, вносились въ особенную книжку экстренныхъ расходовъ. Однимъ словомъ, отецъ положилъ всю душу въ сыновей: самъ голодалъ шесть дней, терплъ всевозможныя лишенія, лишь бы доставить возможное удовольствіе любимымъ боле всего въ мір, хорошенькимъ сыночкамъ мальчикамъ. Кром того, Иванъ Михичъ, накупивши въ колбасной ливерной колбасы, самъ мастерски поджаривалъ ее на сковородк, выпускалъ яичницу, однимъ словомъ, какъ настоящій поваръ. Володя, любившій до отпасти отца, суетился около него, помогалъ ему, иногда даже мшалъ своею излишнею прыткостью, что очень тшило добраго родителя. — ‘Ты акуратъ, какъ покойная Маша, такая же прыгунья, говорилъ отецъ, ущипнувши мимоходомъ Володю за щеку.— Вотъ мой умница — Саша, посмотри, онъ сидитъ себ скромненько, какъ невста…’ Саша, съ раскраснвшимися щеками отъ печного жару, былъ дйствительно похожъ на невсту. Напившись чаю, или кофейку со сливочками, отецъ съ сыновьями принимался черезъ часъ ужинать. Посл ужина, вынимались два тюфяка, стлались чистенькія простыньки, и въ десять часовъ вс засыпали сладкимъ сномъ. Поутру, вс отправлялись къ поздней обдн къ Введенью. Воскресенье было проведено, весело, въ разговорахъ, наконецъ вечеромъ, гимназисты уходили домой. Простившись съ ними со слезами, давши дтямъ должныя наставленія, отецъ крестилъ ихъ, приговаривая каждому: ‘Господь съ тобою, ангелъ-хранитель и вс силы небесныя!’ По уход дтей все опять пряталось, принимало прежній унылый видъ. Опять на пять дней съ половиной запиралась комната, опять старикъ втихомолку хлебалъ демидовскія щи со щепками вмсто рыбы и говядины…
Въ другомъ отдленіи лпились въ трехъ аршинной комнат: ткачиха, коровница и отставная титулярная совтница. Он другъ отъ друга отдлялись такими жидкими перегородками, которыя можно было проковырять и пальцемъ: У ткачихи былъ грудной ребенокъ, никогда неумолкавшій. Кром того у коровницы было трое дтей: пятилтній мальчикъ и дв двочки, девяти и одиннадцати лтъ.
О жизни семействъ съ малыми ребятами стоило бы поговорить побольше, но это растянуло бы и безъ того длинную статью на лишнихъ пять шесть страницъ.
Короче, дти безпрестанно толкались другъ объ друга, какъ горшки въ печи: то Вася дастъ тукманку Лиз., — визгъ, ревъ на весь флигель, то Лиза вцпится ногтями въ пухлое, какъ подушка, васино рыльцо, и опять пискъ на весь флигель.
Всхъ этихъ писковъ ребятишекъ, ссоръ матерей изъ-за дтокъ на одномъ дн бываетъ сорокъ тысячъ.
Титулярная совтница была удивительно проникнута своимъ высокоблагороднымъ чиномъ, и при ругн съ ткачихой, или коровницей, только и твердила: я не какая-нибудь потаскуха! я титулярная совтница, я кровнаго архистратическаго происхожденія! я не позволю наступить себ на ногу! и проч., и проч., и проч.
Этотъ міръ будочницъ, фонарщицъ, жонъ гарнизонныхъ солдатъ, я изображу въ отдльной повсти. А теперь пока довольно.