ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
В. Г. БЛИНСКАГО.
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМЧАНІЯМИ
С. А. Венгерова.
Съ приложеніемъ 1) Портрета Блинскаго, дорисованнаго академикомъ К. А. Горбуновымъ посл смерти Блинскаго. 2) Предисловія Михаила Бакунина къ ‘Гимназическимъ рчамъ’ Гегеля. 3) Портрета Михаила Бакунина, рис. Митрейтеромъ въ 1843 г.
Въ книжномъ магазине типографіи М. М. Стасюлевича
С.-Петербурга, Вас. Остр., 6 линія, 28.
1901.
Приблизительно около половины 1836 г. начинается одинъ изъ важнйшихъ періодовъ жизни Блинскаго, замчательно-характерный для всей вообще исторіи русской мысли и показывающій до чего можно дойти подъ вліяніемъ чисто-метафизическаго отношенія къ вещамъ. Рчь о знаменитомъ эпизод фанатическаго прославленія ‘дйствительности’, такъ мало вяжущемся съ общимъ обликомъ Блинскаго.
Чрезвычайно характерно лично для Блинскаго, что эта эпоха прославленія совпадаетъ съ эпохою наибольшихъ личныхъ его злоключеній и полнаго разстройства его длъ, доходившаго временами до прямой нищеты, до того, что у него не только денегъ никакихъ не было, но даже сюртукъ приходилось одалживать у пріятелей.
Мы относимъ начало разсматриваемаго періода къ средин 1836 года, потому что къ этому времени относится первое знакомство Блинскаго съ семьею Бакуниныхъ, которая сыграла важную роль и въ исторіи сердечной его жизни, а еще большую — въ исторіи духовнаго его развитія.
Богатая и знатная семья Бакуниныхъ представляла собою совершенно исключительное явленіе въ тогдашней помщичьей сред своею высокою интеллигентностью. Сохранилось описаніе этой семьи, принадлежащее Лажечникову, и его описаніе именно тмъ интересно, что оно принадлежитъ человку другого круга. Блинскому и его друзьямъ трудно было бы доврять, ихъ восторги были бы слишкомъ субъективны. Но вотъ впечатлнія человка посторонняго:
‘Въ одномъ изъ уздовъ Тверской губерніи есть уголокъ (Пушкинъ нкоторое время жилъ близъ этихъ мстъ, у помщика Вульфа), на которомъ природа сосредоточила всю заботливую любовь свою, украсивъ его всми лучшими дарами своими, какіе могла только собрать въ стран семимсячныхъ снговъ. Кажется, на этой живописной мстности рка течетъ игриве, цвты и деревья растутъ роскошне, и боле тепла, чмъ въ другихъ сосднихъ мстностяхъ. Да и семейство, жившее въ этомъ уголк, какъ-то особенно награждено душевными дарами. Зато, какъ было тепло въ немъ сердцу, какъ умъ и талантъ въ немъ разыгрывались, какъ было въ немъ привольно всему доброму и благородному! Художникъ, музыкантъ, писатель, учитель, студентъ или просто добрый и честный человкъ были въ немъ обласканы равно, несмотря на состояніе и рожденіе. Казалось мн, бдности-то и отдавали въ немъ первое мсто. Постители его, всегда многочисленные, считали себя въ немъ не гостями, а принадлежащими къ семейству. Душою дома былъ глаза его, патріархъ округа. Какъ хорошъ былъ этотъ величавый, слишкомъ семидесятилтій старецъ съ непокидающею его улыбкой, съ блыми, падающими на плечи волосами, съ голубыми глазами, ничего не видящими, какъ у Гомера, но съ душою, глубоко зрящею, среди молодыхъ людей, въ кругу которыхъ онъ особенно любилъ находиться и которыхъ не тревожилъ своимъ присутствіемъ. Ни одна свободная рчь не останавливалась отъ его прихода. Въ немъ забывали лта, свыкнувшись только съ его добротой и умомъ.
‘Онъ учился въ одномъ изъ знаменитыхъ въ свое время итальянскихъ университетовъ, служилъ не долго, не гонялся за почестями, доступными ему по рожденію и связямъ его, дослужился до неважнаго чина, и съ молодыхъ лтъ поселился въ своей деревн, подъ снь посаженныхъ его собственною рукою кедровъ. Только два раза вырывали его изъ сельскаго убжища обязанности по званію губернскаго предводителя дворянства и почетнаго попечителя гимназіи. Онъ любилъ все прекрасное, природу, особенно цвты, литературу, музыку, и лепетъ младенца въ колыбели, и пожатіе нжной руки женщины, и краснорчивую тишину могилы. Что любилъ онъ, то любила его жена, умная и пріятная женщина, любили дти, сыновья и дочери. Никогда семейство не жило гармоничне.
‘Откуда, съ какихъ концовъ Россіи, ни стекались къ нему постители! Сюда, вмст съ Станкевичемъ, Боткинымъ и многими другими даровитыми молодыми людьми (имена ихъ смшались въ моей памяти), не могъ не попасть и Блинскій…’ {Въ XII том, посл того какъ передъ глазами читателя пройдетъ обширная переписка Блинскаго съ отдльными членами семьи Бакуниныхъ, мы снова вернемся къ ней и дадимъ свднія о каждомъ изъ ея представителей.}.
Блинскій въ начал 1836 г. познакомился съ однимъ изъ младшихъ представителей дома Бакуниныхъ — знаменитымъ впослдствіи агитаторомъ Михаиломъ Александровичемъ. Онъ настолько съ нимъ сразу сблизился, что получилъ отъ него приглашеніе пріхать въ описанный Лажечниковымъ ‘уголокъ’ — село Прямухино. Здсь Блинскій провелъ осень 1836 г., и это пребываніе въ прекрасномъ, высоко-интеллигентомъ, гармоничномъ семейств вливало на первыхъ порахъ миръ и спокойствіе въ его мятежную и истерзанную душу.
‘Блинскій’, писалъ Станкевичъ Неврову въ сентябр 1836 г., ‘отдыхаетъ у Бакуниныхъ отъ своей скучной, одинокой жизни. Я увренъ, что эта поздка будетъ имть на него благодтельное вліяніе. Полный благородныхъ чувствъ, съ здравымъ, свободнымъ умомъ, добросовстный, онъ нуждается въ одномъ только: на опыт, не по однимъ понятіямъ, увидть жизнь въ ея благороднйшемъ смысл, узнать нравственное счастіе, возможность гармоніи внутренняго міра съ вншнимъ,— гармоніи, которая для него казалась недоступною до сихъ поръ, но которой онъ теперь вритъ Какъ смягчаетъ душу эта чистая сфера кроткой, христіанской семейной жизни! Глубоко понималъ Шиллеръ все лучшее въ Божьемъ твореніи. Мужчина грубъ въ своей добродтели, вс благородные порывы души его носятъ какую-то печать цинизма, какую-то жесткость: въ немъ больше стоицизма, нежели христіанства, нежели человчества. Только вліяніемъ женщины, вліяніемъ семейныхъ отношеній — это благородное, сильное, но все немного деспотическое чувство долга обращается въ отрадное чувство любви, сознаніе добра — въ непосредственное его ощущеніе- Семейство Бакуниныхъ — идеалъ семейства. Можешь себ представить, какъ оно должно дйствовать на душу, которая не чужда искры Божіей! Намъ надобно туда здить исправляться’.
Въ обширной переписк Блинскаго съ отдльными представителями семьи Бакуниныхъ мы найдемъ множество подробностей о первой поздк въ Прямухино, гд онъ впослдствіи бывалъ еще много разъ. Покамстъ возьмемъ общее его восторженное впечатлніе, выраженное имъ въ одномъ письм, годъ спустя:
‘Я былъ вполн блаженъ тмъ, что врилъ въ существованіе на земл безконечно прекраснаго и высокаго, потому что видлъ своими глазами, видлъ передъ собою то, что досел почиталъ мечтою, что давно почиталъ долженствовавшимъ существовать, но къ чему досел не имлъ живой и сильной вры’.
Экзальтированное настроеніе Блинскаго, главнымъ образомъ, объясняется тмъ, что въ Прямухин онъ впервые позналъ женское общество, до того ему почти чуждое. Сестры Михаила Бакунина были привлекательны не только молодостью и красотою, но и замчательно тонкою душевною организаціею. Это тоже были ‘люди сороковыхъ годовъ’, и въ лучшемъ смысл слова, не мене мужчинъ волновавшіеся высшими вопросами жизни. Молодые друзья Бакунина — Станкевичъ, Боткинъ, Ефремовъ, наконецъ Блинскій ухаживали за его сестрами и повлюблялись въ нихъ. Станкевичъ былъ почти женихомъ самой блестящей изъ сестеръ — Любови Александровны. Блинскій влюбился въ наимене блестящую — Александру Александровну (впослдствіи Вульфъ), привлекавшую его своею кротостью и женственностью. Но любовь не принесла Блинскому радости. Она не встртила того романическаго отклика, въ которомъ онъ нуждался. Къ нему относились въ высшей степени хорошо и внимательно, но боле нжныхъ чувствъ онъ не возбудилъ, чему особенно удивляться и не слдуетъ. Блинскій не обладалъ вншнею привлекательностью, а крайняя застнчивость длала его угловатымъ и малообщительнымъ. Онъ даже въ мужскомъ обществ, если это не были его ближайшіе друзья, путался при сколько-нибудь продолжительномъ разговор, хотя ничто въ мір не волновало его такъ сильно, какъ эти продолжительные разговоры на волновавшіе его отвлеченные вопросы. ‘Неистовымъ Виссаріономъ’ онъ становился только въ обществ 2—3 ближайшихъ друзей и то, когда наталкивался на противорчія. А въ Прямухин Блинскій къ тому же былъ подчасъ даже неестествененъ и, какъ онъ каялся въ своихъ письмахъ, что-то на себя напускалъ, чтобы привлечь вниманіе молодыхъ двушекъ.
Неудача въ любви нимало не озлобила Блинскаго и оставила въ душ его хотя и очень грустное, но вмст съ тмъ и какое-то свтлое воспоминаніе, отъ котораго еще цлыхъ два года спустя (см. его письмо отъ 12 окт. 1838 г.) онъ чувствовалъ ‘вяніе рая’. Онъ давно свыкся съ мыслью, что ему не суждено личное счастье и былъ доволенъ тмъ, что любовь, хотя и не раздленная, давала ему моменты истинно-божественныхъ восторговъ. Два года спустя, подъ вліяніемъ воспоминаній о щемяще-сладкихъ дняхъ, проведенныхъ въ Прямухин, Блинскій написалъ вторую свою драму ‘Пятидесятилтній дядюшка’. Это драматическая повсть о любви его къ Александр Александровн Бакуниной. Вншнія обстоятельства не имютъ ничего общаго съ дйствительною исторіею его любви. Какъ мы знаемъ, фабула драмы въ томъ, что 50-лтній дядюшка влюбляется въ свою племянницу и, не встрчая отклика, сначала злится и мшаетъ ея браку съ молодымъ претендентомъ, но потомъ приходитъ къ сознанію, что чужому сердцу не прикажешь любить, имъ овладваетъ исключительное желаніе доставить счастіе любимому существу и онъ самъ устраиваетъ бракъ, разрушающій его собственное счастіе. Вншняя обстановка, такимъ образомъ. вполн выдуманная. Но внутренняя драма — ощущенія нераздленной любви и конечное завершеніе — страстное желаніе счастья любимой женщины безъ собственнаго участія въ этомъ — почерпнуты Блинскимъ изъ печальной повсти его собственной неудачной любви.
Примиренное отношеніе неистоваго Блинскаго къ своей неудач, или, говоря кружковымъ жаргономъ, его ‘резиньяція’ представляетъ только частный эпизодъ общаго, безгранично-примирительнаго настроенія, которое его теперь охватываетъ. Онъ теперь глубоко убжденъ, что все прекрасно въ семъ лучшемъ изъ міровъ и если кому и плохо бываетъ на земл, то это уже личная вина того, на кого невзгоды обрушиваются.
Своимъ не знающимъ мры оптимизмомъ, которому онъ отдается со свойственною ему способностью если уже отдаваться, то отдаваться безгранично и беззавтно, Блинскій былъ обязанъ знакомству съ философіей Гегеля.
Знакомство было не непосредственное, Блинскій нмецкаго языка не зналъ. Посредникомъ явился самый замчательный изъ прямухинскихъ друзей~ Михаилъ Александровичъ Бакунинъ (1814—1876). Этому отставному артиллерійскому офицеру предстояло пріобрсть въ 60-хъ и 70-хъ годахъ всемірную извстность въ качеств самаго крайняго изъ самыхъ крайнихъ утопистовъ. Онъ создалъ теорію безпощаднйшаго анархизма и полнаго упраздненія государственности. Стоявшій въ то время во глав соціалистическаго движенія Карлъ Марксъ долженъ былъ прибгнуть къ исключенію Бакунина изъ главнаго органа партіи — ‘Международнаго общества рабочихъ’ для того, чтобы устранить даже тнь солидарности съ этимъ апостоломъ всеобщаго разрушенія. Но по странной нропіи судьбы, тотъ же Бакунинъ, который въ средин 40-хъ годовъ, перебравшись въ Европу, выдвинулъ въ одной изъ своихъ статей страшный девизъ ‘Die Lust der Zerstцrung ist еще schaffende Lust’ (страсть къ разрушенію есть зиждущая страсть), въ конц 30-хъ не только не имлъ ничего общаго съ разрушительными стремленіями, но прямо пришелъ къ апоозу всего, что ‘существуетъ’. На основаніи Гегелевской философіи создалъ онъ теорію преклоненія предъ ‘дйствительностью’ и увлекъ за собою кружокъ Станкевича, всхъ же сильне Блинскаго.
Всякій, кто наблюдалъ Бакунина и въ эпоху его проповди всеобщаго разрушенія, могъ убдиться, что въ этомъ апостол разрушенія никогда не было никакого реальнаго озлобленія. Всю жизнь Бакунинъ былъ человкомъ чисто-головныхъ импульсовъ, метафизикъ насквозь, не сдерживаемый никакими условіями и фактами живой дйствительности. Это былъ типъ своего рода аматера, мистически влюбленнаго въ ту идею, которая въ данный моментъ имъ завладвала. Перебравшись въ Европу, онъ создалъ совсмъ новый типъ всесвтнаго революціонерства, революціонера-метафизика, не потому подымающаго знамя возстанія, что недоволенъ даннымъ правительствомъ, а потому, что онъ недоволенъ всякимъ правительствомъ вообще. Въ 1848 г. Бакунинъ принималъ участіе въ революціонномъ движеніи всхъ европейскихъ странъ, бунтовалъ въ Праг, Дрезден, Париж.
Герценъ разсказываетъ въ ‘Выломъ и Думахъ’ фактъ поразительнйшаго проявленія этого революціоннаго аматерства Бакунина. По дорог изъ Парижа въ Прагу, Бакунинъ наткнулся на толпу бунтующихъ нмецкихъ крестьянъ, которые собирались взять господскій замокъ, да никакъ не могли этого сдлать. Не разспросивши даже въ чемъ дло, Бакунинъ вылзаетъ изъ возка и начинаетъ организовать нестройное нападеніе. Свои прежнія познанія бывшій артиллерійскій поручикъ, очевидно, не растерялъ въ долголтнихъ скитаніяхъ, потому что, когда онъ слъ обратно въ повозку, чтобы продолжать путь, замокъ горлъ съ четырехъ сторонъ.
Можно было бы привести цлые десятки такихъ же эпизодовъ, характеризующихъ чисто-теоретическую психологію Бакунина, питавшуюся исключительно головнымъ путемъ. Какъ его Блинскій опредлялъ, когда съ нимъ разошелся, Бакунинъ былъ ‘человкъ съ лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ, но безъ крови въ организм’.
Этому-то метафизику суждено было оказать сильнйшее вліяніе на Блинскаго и завести его въ болото грубаго и съ точки зрнія общаго облика Блинскаго несуразнаго прославленія ‘безобразной рассейской дйствительности’ 40-хъ годовъ. какъ ее вскор сталъ называть тотъ же самый Блинскій.
Бакунинъ нимало не былъ философомъ, такъ сказать, по спеціальности. Когда Анненковъ впервые въ русской печати заговорилъ о немъ (въ біографіи Станкевича, въ 1857 г.), онъ, не имя возможности назвать по имени находившагося тогда въ Сибири Бакунина, обозначалъ его эпитетомъ ‘дилетантъ философіи’. Бакунинъ не былъ, строго говоря, даже и писателемъ. Литературная дятельность его и качественно, и количественно незначительна. Только подъ самый конецъ жизни, года за 3 до смерти, и то въ цляхъ агитаціонныхъ, онъ собрался формулировать свои анархическія воззрнія въ извстныхъ книгахъ ‘Государственность и анархія’ и ‘Анархія по Прудону’. Въ пору же его русской жизни и огромнйшаго вліянія на важнйшій центръ русской мысля онъ написалъ всего нсколько статеекъ и сдлалъ нсколько переводовъ. Выражалось же его вліяніе только устно, когда онъ, благодаря своему знанію Гегелевской философіи и замчательной способности подчинять себ окружающихъ, занялъ въ кружк первенствующее мсто.
Занялся Бакунинъ философіей даже не по собственному почину. Когда онъ въ 1835 году познакомился съ Станкевичемъ, онъ ровно ничего собою не представлялъ. Это просто былъ молоденькій артиллерійскій поручикъ, вышедшій въ отставку, потому что служба его не интересовала и не знавшій что съ собою длать. Станкевичъ сразу оцнилъ выдающіяся способности Бакунина разбираться въ отвлеченныхъ вопросахъ, и такъ какъ Бакунинъ хорошо зналъ иностранные языки, то и засадилъ его за нмецкихъ философовъ. Сначала онъ усердно занялся Фихте, благодаря чему, какъ мы знаемъ (III, прим. 67) и Блинскій прошелъ ‘фихтеанскій періодъ’ и подъ совокупнымъ вліяніемъ любви личной и поэтическихъ элементовъ философіи Фихте написалъ одну изъ самыхъ высокихъ и вдохновенныхъ статей своихъ — разборъ книги Дроздова (III, No 232). Отъ Фихте Бакунинъ быстро перешелъ къ Гегелю, котораго въ кружк знали больше по имени. Станкевичъ хотя и причастенъ къ распространенію гегельянской философіи тмъ, что въ эпоху редактированія Блинскимъ ‘Телескопа’ перевелъ для журнала статью Бильма о Гегелевской философіи (‘Телескопъ’ 1835, No 12), по непосредственно Гегеля почти еще не зналъ, и роль насадителя гегельянства выпала всецло на долю Бакунина. По свидетельству перваго историка и до извстной степени члена кружка Анненкова,
‘Дилетантъ, обратившійся въ ревностнаго изслдователя, вскор пріобрлъ даръ блестящаго изложенія, который еообщалъ ему нчто похожее на роль провозвстника философскихъ истинъ. Къ нему прибгали при всякомъ недоумніи, затруднительномъ вопрос, случайномъ перерыв идеи, и пояснительная рчь его текла блестящею импровизаціей. Разумется, тутъ не могло быть какого либо самобытнаго ученія, да и никто не думалъ о томъ, но онъ обладалъ особеннымъ даромъ, похожимъ на творчество, именно даромъ перерабатывать все вычитанное и узнанное въ собственную мысль, такъ что онъ самъ казался почти изобртателемъ и родоначальникомъ поясняемаго имъ метода. Роль зодчаго, которую человкъ этотъ игралъ въ отношеніи каждаго, такъ или иначе накопившаго сырой, необдланный матеріалъ, имла своего рода неизбжныя и тяжкія условія. Вся жизнь являлась предъ нимъ сквозь призму отвлеченія, и только тогда говорилъ онъ о ней съ поразительнымъ увлеченіемъ, когда она была переведена въ идею. Все случайное, мгновенное, самобытное жизни было ему гораздо мене доступно, хотя усиліями обширнаго, дйствительно необыкновеннаго ума онъ успвалъ возводить до понятія убгающія поэтическія черты жизни и такимъ образомъ овладвать ими, но при этомъ они уже многое теряли, и иногда то самое, что составляетъ ихъ существенную особенность’.
Что привлекало Бакунина въ Гегелевской философіи, что особенно останавливало его вниманіе и на чемъ онъ самъ, а чрезъ его посредство Блинскій сосредоточили свой интересъ къ этому новому тогда для Россіи философскому евангелію?
Роль философіи Гегеля въ общей исторіи мысли сводится преимущественно къ установленію или, врне, къ разработк шеллингіанскаго и фихтеанскаго ученія объ абсолютномъ и о тождеств міра съ мышленіемъ. Великій основатель новой философіи Кантъ показалъ, что вся сфера эмпирическаго бытія.
‘Есть лишь область условныхъ явленій, опредляемыхъ нашимъ духомъ, какъ познающимъ субъектомъ. Мы конструируемъ предметы въ пространств, мы расчленяемъ непрерывную дйствительность на временные моменты, пространство и время суть фирмы нашего чувственнаго воззрнія. Мы въ своемъ познаніи присвоиваемъ предметамъ свойства субстанціальности, причинности и т. д.,— вс эти свойства суть лишь категоріи нашего разсудка. Каковъ міръ независимо отъ насъ, мы не знаемъ, но тотъ міръ, который мы знаемъ, есть наше собственное созданіе, продуктъ познающаго субъекта. Такимъ образомъ критическая философія Канта освободила человческій духъ отъ тяготвшаго надъ нимъ кошмара самозаконной и самодовлющей міровой машины, въ которой онъ самъ являлся ничтожнымъ колесомъ. Но, вмст съ тмъ, эта свобода является чмъ-то вполн отрицательнымъ. Кантъ доказалъ, что извстный намъ міръ, все вншнее бытіе, съ которымъ мы имемъ дло, необходимо слагается по формамъ и законамъ познающаго субъекта, вслдствіе чего мы не можемъ знать, каковы вещи сами въ себ’. (Владиміръ Соловьевъ, приложеніе къ книг Кэрда ‘Гегель’. М. 1898).
Въ этихъ своихъ очертаніяхъ философія Канта является однимъ изъ величайшихъ пріобртеній человческой мысли, но, вмст съ тмъ, въ ней есть и нчто раздражающее пытливость, нчто такое, съ чмъ очень трудно примириться. Пытливому уму и врожденному намъ стремленію доискиваться полной истины и самой сути всякаго явленія очень трудно примириться съ тми ограниченіями которыя ставитъ Кантовская философія, устанавливая категорію ‘вещи въ себ’, намъ недоступной. Именно потому, что недоступно, намъ и хочется постигнуть. Въ чемъ же сущность всякой философіи, всякаго изслдованія какъ не въ томъ, чтобы понять непонятное.
Изъ этой какъ умственной, такъ и душевной потребности понять все до конца, установить нчто не относительное, а безусловное, понять сущность всею мірового процесса, а не одной ея части, и родилась философія Гегеля, пройдя чрезъ промежуточный моментъ въ ученіи Фихте о подчиненіи природы духу и въ пантеистическомъ ученіи Шеллинга объ абсолют, какъ ‘основаніи природы и духа’ и тождеств идеальнаго и реальнаго.
По Гегелю, сущностью званія и науки не можетъ являться отршеніе отъ предметовъ. Нтъ двухъ истинъ:
‘Истинное познаніе есть тождество познающаго и познаваемаго, субъекта и объекта. Это тождество есть истина того и другого, но оно не есть фактъ, не есть пребывающее, косное бытіе, въ своемъ пребываніи субъектъ и объектъ, какъ такіе, полагаются въ отдльности и вншности относительно другъ друга, слдовательно, не въ истин. Но истина есть, и ее не нужно отыскивать ни въ косномъ бытіи вншнихъ вещей, ни въ субъективной дятельности нашего л, безъ конца создающаго свой видимый міръ, истина не сидитъ въ вещахъ и не создается нами, а сама раскрывается въ живомъ процесс абсолютной идеи, полагающей изъ себя все многоразличіе объективнаго и субъективнаго бытія и достигающей въ нашемъ дух до полнаго самосознанія, т.-е. до сознанія своего тождества во всемъ и тождества всего въ ней. Такимъ образомъ для познанія истины намъ не нужно носиться со своимъ я, примривая его къ разнымъ объектамъ. Истина присуща намъ самимъ такъ же, какъ и объектамъ, она содержитъ въ себ и осуществляетъ все, и намъ нужно только дать ей познавать себя въ насъ, т.-е. раскрывать свое содержаніе въ нашемъ мышленіи, содержаніе же это есть то самое, которое выражено и въ бытіи предмета. Всякій предмета существуетъ поистин только вмст со всмъ, въ своей внутренней логической связи со всми другими, такимъ онъ и мыслится: въ его понятіи нтъ ничего такого, чего бы не было въ его дйствительности, и въ его дйствительности нтъ ничего такого, чего бы не содержалось въ его понятіи… Та самая абсолютная идея (или ‘живая субстанція’, становящаяся субъектомъ, превращающаяся въ духъ), которая положила себя въ предмет, какъ его скрытый смыслъ или разумъ, она же мыслить его въ истинно-философскомъ познаніи, т.-е. сообщаете ему внутреннее субъективное или самостное бытіе. Предмета безусловнаго познанія есть субстанціальное содержаніе бытія, которое въ то же время есть и непосредственная собственность нашего я, самостное бытіе или понятіе. ‘Если зародышъ, говорить Гегель, самъ по себ есть будущій человкъ, то онъ еще не человкъ самъ для себя, такимъ становится онъ лишь тогда, когда его разумъ достигнетъ до развитія того, что составляетъ его сущность. Подобнымъ же образомъ относится идея въ бытіи къ иде въ мышленіи. Настоящая философія или безусловное мышленіе не есть отношеніе субъекта къ абсолютной иде, какъ къ чему-то отдльному, а полнота самораскрытія этой идеи для себя’ (Влад. Соловьевъ, тамъ же).
Такимъ образомъ, по Гегелю, ‘начало всякой науки, всякаго знанія лежать въ нашемъ разум, въ нашей познающей логической мысли, которая въ себ самой заключаетъ основаніе своей внутренней достоврности и очевидности. Объектъ этой логической мысли не можетъ быть чмъ-либо абсолютно-чуждымъ или вншнимъ ей, подобно Кантовымъ ‘вещамъ въ себ’, которыя не только не познаваемы, но даже немыслимы по существу, такъ какъ он признаются совершенно безотносительными къ нашему мыслящему духу. Напротивъ того, сущее какъ предмета мысли, есть мыслимое и только какъ мыслимое оно можетъ быть логически познаваемо нами. Мало того, мы можемъ сказать, что мы не знаемъ и въ можемъ знать или логически предполагать другого сущаго, кром мыслимаго, и что поэтому (Кантовское) понятіе ‘вещи въ себ’. безотносительной и абсолютно вншней вашему разуму есть лишь ложная отвлеченность, абстракція нашего разсудка. Мы не знаемъ и не мыслимъ ничего вн мысли и безъ мысли, и дйствительное, истинное познаніе возможно лишь при условіи внутренняго соотношенія или единства познающаго съ познаваемымъ, мыслящаго съ мыслимымъ,— единства, которое раскрывается и сознается нами въ самомъ акт познанія и чистаго мышленія’. (Кн. С. Трубецкой, предисловіе къ книг Кэрда ‘Гегель’. М. 1898).
Изъ этого-то единства Гегель выводить философское тождество мышленія и бытія, субъекта и объекта. А разъ это такъ, то тождественны законы логическаго разума, законы мышленія и законы сущаго, и онтологія, т.-е. общее ученіе о сущемъ сливается въ одно съ логикой, потому что
‘между сущимъ, мыслимымъ нами, и разумомъ, мыслящимъ въ насъ, нтъ и не можетъ быть абсолютнаго различія и противорчія. Принципъ познанія и начало дйствительнаго бытія не различаются другъ отъ друга въ абсолютномъ своемъ основаніи, и потому только и возможно объективное знаніе — логичное познаніе дйствительности.
Видя въ единств субъекта и объекта, позпающаго и познаваемаго, мысли и сущаго краеугольный камень всей философіи, Гегель стремится изъ этого единства вывести всю систему необходимыхъ понятіи разума, въ которыхъ мы съ абсолютной необходимостью мыслимъ сущее. Въ глубин самаго мыслящаго разума, самой мысли Гегель стремится раскрыть универсальныя логическія формы и категоріи всего познаваемаго.
Съ точки зрнія основного тождества мышленія и бытія философія представляется не только вершиною человческаго познанія, объединеніемъ и обоснованіемъ всхъ частныхъ знаній: ода есть самосознаніе абсолютнаго разума въ человк, т.-е. самосознаніе въ насъ Абсолютнаго Духа и Божества. Можно сказать поэтому, что для Гегеля философія иметъ богочеловческій характеръ и значеніе, она является цлью мірового процесса. Природа есть только ‘инобытіе’ духа, его относительная противоположность, которую онъ полагаетъ въ своей творческой игр, какъ нчто ‘другое’ и отличное отъ себя, чтобы вернуться къ себ изъ этого другого и сознать себя въ этомъ другомъ, достигая такимъ путемъ полноты самосознанія’ (Кн. С Трубецкій, тамъ же).
Въ общемъ міровой процессъ, но Гегелю,
‘есть послдовательное самораскрытіе Абсолютнаго. которое достигаетъ своей конечной ступени въ разумномъ существ — человк. Человкъ постепенно возвышается надъ природой, познаетъ ее и себя самого и сознаетъ въ себ Абсолютное. Это сознаніе осуществляется въ исторіи путемъ логически необходимыхъ стадій или ступеней развитія, въ которыхъ человкъ постепенно освобождается отъ своей первоначальной ограниченности. Оно осуществляется въ человческомъ обществ, въ послдовательныхъ ступеняхъ нравственнаго и правового развитія, путемъ котораго образуются государственные организмы. Государство есть высшее нравственно-разумное цлое, восполняющее собою ограниченность индивидуальныхъ личностей и въ своемъ высшемъ сознаніи долженствующее воплощать въ человчеств абсолютный разумъ съ его универсальными нормами. Той же цли служить искусство въ своемъ развитіи: оно такъ же въ своей сфер осуществляетъ Абсолютное, воплощая идею въ чувственныхъ образахъ и показывая намъ такое воплощеніе какъ красоту — истинную норму и одухотвореніе чувственнаго міра’. (Кн. С. Трубецкой, тамъ же).
Въ этихъ своихъ очертаніяхъ философія Гегеля, закончивъ собою цлую полосу высокаго развитія метафизическаго міропониманія, является однимъ изъ самыхъ грандіозныхъ проявленій человческой мысли. Вполн понятно, почему Блинскій и его друзья, уже и до того восторженно увлекавшіеся философіей (см. I, стр. 417), такъ увлеклись этимъ, казалось, незыблемо-врнымъ объясненіемъ міровой жизни. Послдующее развитіе позитивной мысли совершенно отказалось отъ изслдованія метафизическихъ понятій и признало ихъ недоступными человческому пониманію. Одновременно небывалое развитіе естественныхъ и біологическихъ наукъ тоже увлекали всхъ своею соблазнительною ясностью. Оба эти фактора европейской мысли второй половины 19 в. свергли съ пьедестала Гегелевскую философію, ее забыли даже въ Германіи. Однакоже забыли не навсегда. Къ концу вка самые убжденные позитивисты поняли, что отказываться отъ изслдованія метафизическаго и недоступнаго намъ все равно, что отказываться вообще отъ философіи. Не устоялъ въ своей гордой позиціи матеріализмъ, и не потому, что онъ ложенъ что ли, ‘безбоженъ’ съ точки зрнія узкаго клерикализма, а потому, что онъ ничего не объясняетъ. Ну, предположимъ, что все на свт ‘очень просто’ объясняется свойствами матеріи. Но почему же, однако, матерія иметъ какія-нибудь свойства, что дало ей тотъ первоначальный толчекъ, который привелъ въ дйствіе міровой процессъ, и т. д. На вс эти вопросы матеріаламъ не даетъ никакого отвта и человчество въ конц XIX вка говорить то же самое, что говорилъ Фаустъ въ конц XVIII-ro
Da steh ich jetzt, ick armer Thor
Uncl bin so klug, so wie zu vor.
И мы присутствуемъ теперь при могущественномъ возрожденіи интереса къ метафизик, а вмст съ тмъ и къ Гегелю.
Характеристикой конца XIX вка является уныніе величайшее и раздумье горькое. Но въ тридцатыхъ годахъ не было и тни какого бы то ни было унынія. Тогда, напротивъ того, мысль ршительно всхъ направленій бодро смотрла впередъ и надялась на побду. Естествознаніе начинало подымать голову, гордое предчувствіемъ будущаго торжества, позитивизмъ зарождался и тоже надялся на будущее, въ сфер политики одинаково твердо выступали и консерваторы и радикалы, первые — опираясь на фактическое свое торжество, вторые — надясь на побду въ будущемъ. Но съ наибольшею увренностью выступала философія спекулятивная и трансцедентальная. Рядъ такихъ, быстро слдовавшихь одинъ за другимъ геніальныхъ умовъ, какъ Кантъ, Фихте, Шеллингъ и Гегель внушили ей увренность, что отвлеченной мысли все доступно, что не нужно опыта, что а priori путемъ достаточная самоанализа мысли можно постигнуть тайну мірового процесса.
Изъ этого общаго приподнятаго настроенія родился тотъ восторгъ, съ которымъ была принята попытка Гегеля отождествить бытіе съ мыслью. Когда Гегель въ 1831 г. умеръ, на его похоронахъ раздавались рчи, въ которыхъ его ученіе прямо называлось новымъ откровеніемъ и онъ самъ являлся новымъ Христомъ.
Но нигд гегельянство не было встрчено съ такимъ молитвеннымъ восторгомъ, какъ въ Россіи. Среди пошлости и ничтожества окружающей жизни она не могла не показаться встью изъ иного волшебнаго міра, гд нсть печали и воздыханія. Серьезно, конечно, было и предшествовавшее гегельянству увлеченіе шеллингіанствомъ, по при всей своей способности увлекаться, наши молодые шеллингіанцы не могли но чувствовать шаткости боле шіэтяческаго, чмъ философскаго ученія Шеллинга. Система же Гегеля казалась чмъ-то безусловно незыблемымъ, чмъ-то математически точные. Вотъ почему и была такъ безмрна радость нашихъ идеалистовъ, вотъ почему имъ гегельянство представлялось новымъ откровеніемъ. Со свойственнымъ ему блескомъ выражая основную сущность гегельянства о тождеств мысли и бытія и о мысли, какъ центр бытія, Блинскій пишетъ одному изъ друзей:
‘Вн мысли все призракъ, мечта, одна мысль существенна и реальна. Что такое ты самъ? Мысль, одтая тломъ, тло твое сгніетъ, но твое я останется, слдовательно, тло твое есть призракъ, мечта, но я твое существенно и вчно. Филoсофія — вотъ что должно быть предметомъ твоей дятельности. Философія есть наука идеи чистой, отршенной, исторіи и естествознаніе суть науки идеи въ явленіи. Теперь, спрашиваю тебя: что важне — идея или явленіе, душа или тло? Идея ли есть результатъ явленія, или явленіе есть результатъ идеи? Безъ сомннія, явленіе есть результатъ идеи. Если такъ, то можешь ли ты понять результатъ, не зная его причины? Можетъ ли для тебя быть понятна исторія человческая, если ты не знаешь, что такое человкъ, что такое человчество? Вотъ почему философія есть начало и источникъ всякаго знанія, вотъ почему безъ философіи всякая наука мертва, непонятна и нелпа’.
Хотя, какъ мы сейчасъ увидимъ, именно изъ гегельянства Блинскій почерпнулъ полное примиреніе съ дйствительностью и даже сталъ нжно относиться къ житейской проз (IV, примч. 4), но въ начал гегельянскаго періода его больше всего привлекала возможность уйти въ скорлупу своего собственнаго внутpeнняго міра:
Только въ философіи ты найдешь отвть на вопросы души твоей, только она дастъ миръ и гармонію душ твоей и подаритъ тебя такимъ счастіемъ, какого толпа и не подозрваетъ и какого вншняя жизнь не можетъ ни дать теб, ни отнять у тебя. Ты будешь не въ мір, но весь міръ будетъ въ теб. Въ самомъ себ, въ сокровенномъ святилищ своего духа найдешь ты высшее счастіе, и тогда твоя маленькая комнатка, твой убогій и тсный кабинетъ будетъ истиннымъ храмомъ счастія. Ты будешь свободенъ, потому что не будешь ничего просить у міра, и міръ оставить тебя въ поко, видя, что ты у него ничего не просишь.
Яркую картинку гегельянскихъ увлеченій кружка далъ Герценъ въ ‘Быломъ и Думахъ’. Онъ не былъ при самомъ зарожденіи гегельянства въ 1837—38 гг. и засталъ уже гегельянское бснованіе въ полномъ разгар, когда въ 1839 г. вернулся въ Москву изъ вятской и владимірской ссылки. По его свидтельству, члены кружка отъ всякаго, приходившаго съ ними въ столкновеніе
требовали безусловнаго принятія феноменологіи и логики Гегеля и притомъ по ихъ толкованію. Толковали же они о нихъ безпрестанно, нтъ параграфа во всхъ трехъ частяхъ гегелевской логики, въ двухъ его эстетики, энциклопедіи и пр., который бы не былъ взятъ отчаянными спорами нсколькихъ ночей. Люди, любившіе другъ друга, расходились на цлыя недли, не согласившись въ опредленіи ‘перехватывающаго духа’, принимали за обиды мннія объ ‘абсолютной личности’ и о ея ‘по себ бытіи’. Вс ничтожнйшія брошюры, выходившія въ Берлин и другихъ губернскихъ и уздныхъ городахъ нмецкой философіи, гд только упоминалось о Гегел, выписывались, зачитывались до дыръ, до пятенъ, до паденія листовъ, въ нсколько дней. Это увлеченіе гегеліанствомъ порою доходило у членовъ кружка до наивно-трогательныхъ проявленій. Молодые люди такъ преисполнились ученіемъ берлинскаго философа, что у нихъ отношеніе къ жизни, къ дйствительности сдлалось школьное, книжное, это было то ученое пониманіе простыхъ вещей, надъ которымъ такъ геніально смялся Гёте въ своемъ разговор Мефистофеля со студентомъ. Все въ самомъ дл непосредственное, всякое простое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, блдной, алгебраической тнью. Во всемъ этомъ была своеобразная наивность, потому что все это было совершенно искренно. Человкъ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ, и если ему попадался по дорог какой-нибудь солдатъ подъ хмлькомъ или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ, не просто говорилъ съ ними, но опредлялъ субстанцію народности въ ея непосредственномъ и случайномъ явленіи. Самая слеза, навертывавшаяся на вкахъ, была строго отнесена къ своему порядку, къ ‘гемюту’ или къ ‘трагическому въ сердц’…
Уже изъ этой характеристики ясно, что мы тутъ имемъ дло не съ обычнымъ интересомъ къ той или другой философской систем. И дйствительно, на увлеченій Бакунина, Блинскаго и ихъ друзей гегельянствомъ впервые ярко сказалась та основная черта русскаго усвоенія отвлеченныхъ идей, которая проходитъ красною нитью черезъ всю нашу духовную жизнь послднихъ 60 лтъ. Въ томъ-то и дло, что отвлеченныя идеи никогда не оставались для насъ отвлеченны мы, а, переходя въ плоть и кровь, быстро переводились на языкъ дйствительности и становились чмъ-то очень конкретные. И интересъ къ философіи у людей сороковыхъ годовъ никогда не былъ интересомъ къ философіи an und fur sich. Есть два типа интереса къ философіи. Можно ею интересоваться, какъ наукой, какъ дисциплиною объясняющею. Этотъ чисто-научный типъ интереса господствовалъ въ нашихъ духовныхъ академіяхъ, гд задолго до того, какъ философія завладла умами свтскаго общества, превосходно изучали вс главныя философскія системы. Если хотите, такое отношеніе — вполн европейское, культурное, можетъ быть объясняемое тмъ, что культура духовнаго сословія нашего старше культуры свтскаго общества. Но вмст съ тмъ въ этомъ отношеніи и достаточно… равнодушія къ истин. Ну, а равнодушіемъ къ истин и холоднымъ объективизмомъ поколніе сороковыхъ годовъ всего мене отличалось. И вотъ почему оно и къ широкимъ перспективамъ гегелевскаго мірообъясненія отнеслось не съ холоднымъ любопытствомъ, а внесло въ ихъ усвоеніе всю страсть людей, ищущихъ духовной опоры и жаждущихъ найти мру вещей. Для нихъ философія стала въ полномъ смысл слова религіей, не разъ доводившей ихъ до состоянія прямого экстаза. Неудивительно, что чисто научный интересъ отошелъ при этомъ совершенно на второй планъ. ‘Мы тогда въ философіи искали всего на свт, кром чистаго мышленія’, говоритъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ и это драгоцннйшее свидтельство даетъ единственно врный методъ оцнки философскихъ увлеченій эпохи Блинскаго. Вотъ почему такъ ненужны разныя нападки на Блинскаго за то, что онъ ‘неврно’ понялъ Гегеля. Именно ненужны, потому что направлены не на существенное. Мы уже не говоримъ о томъ, что он не имютъ никакого фактическаго основанія, потому что основаны преимущественно на томъ, что Блинскій плохо зналъ по-нмецки, Гегеля въ подлинник не читалъ и знакомъ былъ съ нимъ по передач друзей, въ частности Бакунина. Но дло-то въ томъ, что это была передача, которая превосходила непосредственное знакомство. Герценъ, въ высокой компетентности котораго по отношенію къ философскимъ вопросамъ никто еще никогда не сомнвался, говоритъ, что изъ всхъ людей, изучавшихъ Гегеля, онъ встртилъ только двухъ, которые поняли великаго философа въ совершенств, и оба эти человка не знали по-нмецки: то были Прудонъ и Блинскій, оба ученики одного и того же Бакунина. По отзыву другого компетентнаго судьи — князя Одоевскаго, Блинскій представлялъ собою примръ замчательнйшей философской духовной организаціи, которой достаточно было усвоить основныя начала, чтобы затмъ уже самостоятельнымъ путемъ дойти до всхъ ихъ логическихъ послдствій. Вотъ почему и Гегеля Блинскій превосходно понялъ по пересказу Бакунина.
Итакъ, повторяемъ, упреки въ томъ, что Блинскій плохо зналъ Гегеля, неврны по существу. Но они еще боле неврны по тмъ негодующимъ выводамъ, которые изъ нихъ длаютъ люди, приступающіе къ изученію умственныхъ движеній русскаго общества, не уяснивъ себ главной особенности ихъ — способности претворять заимствованныя извн отвлеченный системы въ нчто вполн самостоятельное, въ чисто русскій катехизисъ практической жизни. Допустимъ, что Блинскій не понялъ Гегеля и даже совершенно ‘извратилъ’ его. Что бы изъ этого слдовало? Единственно тотъ фактъ вполн второстепеннаго значенія, что умственная жизнь русской интеллигенціи 40-хъ годовъ шла безъ воздйствія на нее подлинной гегелевской философіи. А такъ какъ философія Гегеля даже и въ подлинномъ вид ни въ какомъ случа не можетъ быть признана универсальнымъ факторомъ правильнаго умственнаго развитія, какимъ должны быть признаны, напр., естественно-научный методъ или критическая философія Канта, то и ущерба никакого не произошло бы отъ ‘извращенія’ Блинскимъ гегельянства. Въ современной Блинскому Франціи и Англіи Гегеля совсмъ не знали и это не помшало имъ развить первостепенную культуру. Обошлась бы, слдовательно, отлично и Россія безъ ‘правильно’ понятаго гегельянства. Весь интересъ ‘правильно’ или ‘неправильно’ понятаго русскаго гегельянства только въ томъ и заключается, поскольку онъ является русскимъ умственнымъ теченіемъ. Исходи онъ даже изъ полнаго непониманія, его огромный интересъ для историка русской мысли и русскаго общества столь же мало ослаблялся бы этимъ, какъ не ослабляется, напр., историческій интересъ католицизма и протестантства, если допустить, что они отступили отъ ученія первоначальнаго восточнаго христіанства. Дйствительный интересъ русскаго гегельянства только въ томъ необыкновенномъ подъем духа, который гегельянство сообщило поколнію сороковыхъ годовъ. Изъ броженія мысли, имъ созданнаго, вытекли два основныхъ русла русскаго самосознанія: западничество и славянофильство, гегельянство не только сообщило русской интеллигенціи то, чего ей прежде недоставало — опредленное міровоззрніе, но, что самое важное, оно создало неотложную потребность всегда имть какое-нибудь міровоззрніе. А эта опредленность міровоззрнія была единственнымъ способомъ воздйствія на косность окружающей среды. Талантовъ было достаточно и до сороковыхъ годовъ. Но эти таланты но своимъ идеаламъ сливались съ толпой и потому поглощались ею и были безсильны окрасить ее въ свой цвтъ. Людей же сороковыхъ годовъ высота ихъ міровоззрнія сразу выдвинула надъ толпой, создался маякъ мысли, который далеко вокругъ бросалъ лучи свта. Прошло какихъ-нибудь 15 лтъ и то, что вырабатывалось въ дружескихъ собраніяхъ ничтожнымъ количествомъ горсточки людей, оказало могущественнйшее вліяніе на весь ходъ огромной государственной машины, которая направилась теперь по путямъ, намченнымъ въ 40-хъ гг. кучкой гегельянцевъ. И вотъ въ этомъ одухотвореніи сраго фона русской жизни, въ этомъ созданіи высокаго строя мысли, въ сил и страстности стремленія привести въ соотвтствіе русскую дйствительность съ высшими потребностями культуры и заключается историческій смыслъ русскаго гегельянства, которое, строго говоря, и не было никогда опредленнымъ міровоззрніемъ, которое то прославляло ‘дйствительность’, то нападало на нее, то было консервативно, то радикально, то давало толчокъ къ преклоненію предъ западомъ, то, напротивъ того, служило исходнымъ пунктомъ самаго исключительнаго націонализма.
Благодаря тому, что интересъ кружка къ философіи былъ не умственный, а нравственный, благодаря тому, что молодые философы искали въ гегелевской философіи всего, кром философіи, ученіе это быстро приняло у насъ крайне-своеобразное, совершенно не философское направленіе. На первый планъ выступила не отвлеченная мысль, а приложеніе, не умозрніе, а политика — вопросъ о томъ, какъ надо было на основаніи Гегеля относиться къ тогдашнему строю русской жизни.
То, что вопросъ о ‘дйствительности’ и ея ‘разумности’ сталъ центральнымъ пунктомъ всей духовной жизни кружка, еще разъ показываетъ, въ какую грубую ошибку впадаютъ т, которые, изучая движеніе 40-хъ годовъ, разсматриваютъ философскіе взгляды эпохи Блинскаго исключительно съ научной точки зрнія. Не знаменательна ли въ самомъ дл та исключительность, съ которою вс силы ума и сердца Блинскаго и его друзей обратились на толкованіе одного только изъ положеній Гегеля — ‘все дйствительное — разумно’. Положенія въ конц концовъ второстепеннаго, мимоходомъ высказаннаго въ предисловіи къ ‘Философіи права’. Если вы возьмете какую-нибудь позднйшую исторію философіи и прочтете статью о Гегел, вы тамъ часто не встртите даже простого упоминанія о формул ‘все дйствительное — разумно’ {Укажемъ на цлую книгу о Гегел Кэрда (М. 1898), на огромную статью Владиміра Соловьева въ ‘Энцик. Словар’ Брокгауза и Ефрона.}. Вотъ до чего несущественной она кажется обыкновенному изслдователю рядомъ съ грандіозностью чисто-научныхъ притязаній гегелевской философіи дать абсолютную истину о сущности всего мірового процесса. Но для русскаго человка сороковыхъ годовъ, который накинулся на гегелевскую философію не изъ жажды научнаго знанія, а потому что ему надо было немедленно ршить вопросъ, какъ ему жить, все отступило предъ жгучестью ужасныхъ сомнній, вносимыхъ формулой.
Сомннія эти имли истинно-трагическій характеръ, формула въ корн подрывала вс стремленія кружка, длала безсмысленными вс его благородные порывы. Люди съ негодованіемъ отбросили всякую мысль о какихъ-бы то ни было компромиссахъ, сосредоточили вс свои помыслы на исканіи абсолютной, безпримсной истины и этимъ самымъ, конечно, должны были порвать всякую связь съ пошлостью и несовершенствами окружающей среды и вдругъ ‘все дйствительное — разумно’! Значить и крпостное право разумно, и превосходенъ весь тотъ строй, который возмущалъ еще Чацкаго, и нтъ ничего дурного въ той ‘неправд черной’, о которой говорили даже такіе апологеты общаго уклада русской жизни какъ Хомяковъ. Словомъ, правы Булгаринъ и Гречъ, ‘громъ побды раздавайся, веселися храбрый Россъ’!
Какъ бы отнеслись къ такому ужасному диссонансу люди, заинтересовавшіеся гегельянствомъ съ чисто-научной точки зрнія? Они бы, конечно, спокойно отбросили или формулу, или всю систему, разъ она приводитъ къ противорчію, которое ставить крестъ надъ всмъ, что составляетъ основу ихъ духовнаго существа. Но въ томъ-то и дло, что члены кружка Блинскаго не столько умомъ, сколько сердцемъ примкнули къ гегельянству, они гегельянство не просто усвоили, они въ него увровали. Ихъ въ гегельянств прельстило его притязаніе дать абсолютную истину. А разъ абсолютная истина, какія же могутъ быть частныя противорчія?
И вотъ получалась дилемма, выходъ изъ которой былъ найденъ только черезъ нсколько лтъ, когда наши гегельянцы поняли, что Гегель, при всемъ консерватизм своихъ спецiально-госудaрствнныхъ воззрній, не все существующее признавалъ дйствительнымъ. Слдовательно, формула ‘все дйствительное — разумно’ не означаетъ, что ‘все существующее разумно’ и не узакониваетъ всякій порядокъ вещей только въ виду того, что онъ фактъ. Но, повторяемъ, до этой оговорки наши гегельянцы доискались значительно позже. Цлыхъ же два года, между 1838 и 1840 годомъ, будущій создатель анархизма Бакунинъ, врный фанатическому складу своего ума и чисто-русской способности jurare in verba magistri — во имя Гегеля воспвалъ ‘дйствительность’ конца 30-хъ годовъ во всей ея совокупности. Блинскій, не оглядываясь, пошелъ за нимъ. Онъ написалъ въ 1839—40 гг. ‘Бородинскія’ статьи и ‘Менцеля’, гд’ преклоненіе передъ существующимъ порядкомъ вещей дошло до того, что многіе, и притомъ совсмъ не люди крайнихъ убжденій, съ нимъ раззнакомились. Статьи писались въ своего рода состояніи аффекта. Блинскій безстрашно шелъ на все ad majorem Hegelii gloriam. Не доходить до конца для него было равносильно измн. Именно по поводу ‘Бородинскихъ’ статей Герценъ говорить, что Блинскій, разъ усвоивши себ то или другое воззрніе, ‘не блднлъ ни передъ какимъ послдствіемъ, не останавливался ни передъ моральнымъ приличіемъ, ни передъ мнніемъ другихъ, котораго такъ страшатся люди слабые и несамобытные. Въ немъ не было робости, потому что онъ былъ силенъ и искрененъ, его совсть была чиста’. Понявши извстнымъ образомъ формулу Гегеля, онъ проповдывалъ въ конц тридцатыхъ годовъ ‘индйскій покой созерцанія и теоретическое изученіе вмсто борьбы’, проповдывалъ съ тою же лихорадочною страстностью, съ какою чрезъ полтора-два года нападалъ на представителей квіетизма и требовалъ активнаго противодйствія тяжелымъ общественнымъ условіямъ дореформенной эпохи.
Таковы общіе контуры русскаго гегельянства, столь мало имющіе общаго съ заправскою философіею. И эту же мало-научную и исключительно жизненную окраску носятъ вс дальнйшія движенія русской теоретической мысли, вплоть до нашихъ дней. Посл Гегеля — французскіе утописты 40-хъ годовъ, въ 60-хъ годахъ — нмецкіе матеріалисты, Дарвинъ, Милль, Бокль, въ 70-хъ и 80-хъ годахъ — соціологія, въ наши дни — марксизмъ, все это не боле какъ отправные пункты, отъ которыхъ идутъ самостоятельные русскіе пути. У насъ, какъ извстно, установился особый типъ критическихъ статей ‘по поводу’, въ которыхъ собственно о самомъ произведеніи говорится весьма мало, а выясняются разные вопросы общественной жизни. Ну, вотъ и философскія системы запада у насъ были не больше какъ поводомъ къ выработк чисто-русскихъ общественныхъ системъ. Такъ, умственное движеніе, напитавшееся идеями научнаго матеріализма и утилитаризма, въ результат дало самое самоотверженное и великодушное изо всхъ русскихъ поколній — народниковъ 70-хъ годовъ, такъ, напротивъ того, прикрываясь эстетическимъ и философскимъ идеализмомъ, выступило на смну ‘кающемуся дворянству’ 70-хъ годовъ черствое и неискреннее поколніе 80-хъ и начала 90-хъ годовъ.
Возвращаясь опять къ эпох Блинскаго, отмтимъ еще то, что изъ одного и того же гегельянства вышли не только два такихъ непохожихъ теченія, какъ прославленіе ‘дйствительности’ и нападки на нее, но и оба діаметрально-противоположныя міровоззрнія, борьба между которыми не кончилась до сихъ поръ: славянофильство и западничество. Ультра-національное, славяно-византійское ученіе Константина Аксакова, Киревскаго и Хомякова брало многія схемы своихъ воззрній у Гегеля эпохи его возведенія прусско-протестантскаго строя 20-хъ годовъ въ перлъ созданія. Но, конечно, все это подверглось вполн русской переработк и только переработка и интересна для историка русской мысли, совершенно независимо отъ того, въ какомъ вид тутъ является подлинный, ‘научный’ Гегель.
Самымъ раннимъ цльнымъ провозглашеніемъ теоріи разумной дйствительности въ русской литератур было перепечатанное впереди примчаній къ настоящему тому предисловіе Бакунина къ одной изъ ‘Гимназическихъ рчей’ Гегеля. Почему Бакунинъ избралъ для ознакомленія публики съ знаменитымъ философомъ именно эту рчь, понять трудно. Очевидно потому, что поскоре, въ первой же книжк перешедшаго къ молодой редакціи журнала, хотлось дать Гегеля. Видимо, была переведена первая попавшаяся вещь Гегеля и притомъ вполн общедоступная. А, можетъ быть, Бакунина въ его теперешнемъ настроеніи особенно прельщало то, что рчь пересыпана льстивыми словами по адресу разныхъ ‘благодяній’ и ‘его превосходительства господина генералъ-коммиссара’.
Предисловіе Бакунина куда интересне самой рчи. Запрятанное въ журналъ, составляющій великую библіографическую рдкость, оно почти никому неизвстно {Лишь небольшія выдержки изъ него приведены въ ‘Очеркахъ гоголевскаго періода’ Чернышевскаго.}. Вотъ почему мы сочли необходимымъ воспроизвести это первое печатное исповданіе вры русскаго ‘праваго’ гегельянства, въ которомъ выражены вс главныя положенія послдующихъ статей Блинскаго. Передъ нами не только настоящій манифестъ партіи, но сверхъ того авторъ еще нетерпливо выкладываетъ весь свой умственный и нравственный багажъ, высказывается по цлому ряду постороннихъ вещей. Онъ совершенно не въ силахъ преодолть потребность сразу передать все то, что волновало членовъ кружка. Все это придаетъ ‘философскимъ’ разсужденіямъ Бакунина очень своеобразный характеръ, весьма мало напоминающій обычное представленіе о гегельянств, какъ о крайнемъ проявленіи абстрактности, какъ о крайней степени спекулятивнаго, чуждаго дйствительности мышленія, дошедшаго до установленія тождества отвлеченной мысли и реальнаго міра. Какъ честитъ провозвстникъ этой отвлеченнйшей изъ философій всякую отвлеченность! Порою можно подумать, что это критика гегельянства и прославленіе позитивнаго мышленія.
Манифестъ Бакунина передъ читателемъ и по своей яркости не нуждается въ особыхъ комментаріяхъ. Отмтимъ, однакоже, нсколько черточекъ въ немъ, весьма важныхъ для правильнаго отношенія къ тому возбужденію, которое, возникнувъ въ лучшей части общества въ силу внутреннихъ потребностей, затмъ отлилось во вншнюю форму гегельянства.
Въ чемъ, напр., по мннію Бакунина, источникъ того, что философія приняла отвлеченный характеръ? Отвтъ, который даетъ Бакунинъ, особенно ясно показываетъ, до какой степени русское гегельянство было явленіемъ почти самостоятельнымъ, показываетъ, что оно не ‘извращало’ гегельянства, а шло своимъ собственнымъ путемъ и отвчая собственной духовной жизни. Говаря гегелевской терминологіей, русская передовая мысль переживала въ лиц Бакунина своего рода антитезисъ, чтобы, прошедши чрезъ испытаніе обскурантизма, возродиться въ окончательномъ вид въ общемъ дух 40-хъ годовъ.
И такъ, въ чемъ причина того, что до сихъ поръ ‘философія разрушаетъ человка, вмсто того, чтобы оживлять его, вмсто того, чтобы образовать изъ него полезнаго и дйствительнаго члена общества’? Оказывается ‘начало этого зла скрывается въ реформаціи’!
Что могъ имть общаго этотъ отвтъ съ подлиннымъ Гегелемъ, который ‘однажды объявилъ своимъ слушателямъ, что не учитъ ихъ ничему иному, кром того, что заключается въ Лютеровомъ Маломъ Катехизис’ (Кн. С. Трубецкой, предисловіе къ книг Кэрда).
Столь же мало общаго иметъ съ подлиннымъ, оптимистическимъ въ своей основ гегельянствомъ тотъ непостижимый логическій скачекъ, который Бакунинъ длаетъ, когда посл своей діатрибы противъ ‘незаслуженно облекшихся’ въ званіе философовъ ‘Вольтера, Руссо, Дидерота, д’Аламберта’ вдругъ совершаетъ экскурсъ въ сторону и мимоходомъ провозвщаетъ цлую теорію страданія. Это уже теорія чисто-славянская, нашедшая себ въ т же приблизительно годы яркое выраженіе въ мессіанизм Мицкевича, а поздне развитая съ такимъ мистическимъ воодушевленіемъ Достоевскимъ.
XVIII вкъ и французы составляютъ истинную bte noire Бакунина, но все, что онъ объ этомъ говоритъ въ своемъ предисловіи, намъ давно знакомо уже изъ первыхъ статей Блинскаго и не должно быть поставлено въ связь съ вліяніемъ Гегеля, который, во всякомъ случа, никогда до такой неистовой ненависти не доходилъ.
Личную собственность Бакунина, конечно, составляетъ и короткая расправа съ Кантомъ, Фихте, Шеллингомъ, Шиллеромъ. По поводу Шиллера Бакунинъ впервые даетъ точное опредленіе излюбленнаго кружкового термина ‘прекраснодушіе’. Это мечтательная гуманность, протестующая противъ общественной неправды, конечно, Бакунинъ относился презрительно къ ней въ эпоху поклоненія сил, проповди объективнаго творчества, обожанія олимпійскаго спокойствія въ искусств.
Въ слдующемъ за тмъ апоеоз ‘дйствительности’ и ея ‘разумности’ необыкновенно характерно даже чисто-графическое начертаніе формулы ‘что дйствительно, то разумно и что разумно, то дйствительно’. То, что у Гегеля скромно спряталось гд-то въ предисловіи, здсь начертано точно надпись на знамени, чтобы бросалось въ глаза всякому, чтобы, сохрани Господь, кто-нибудь мало обратилъ бы вниманія на формулу. Этого истеричнаго выкрикиванія, конечно, никогда не было въ подлинномъ гегельянств.
Съ провозглашеніемъ знаменитой формулы порывается уже всякая связь съ Гегелемъ и, посл бшеной выходки противъ французской нечестивости, Бакунинъ прямо переходитъ къ дламъ отечественнымъ, къ вопросу объ образованіи поколнія ‘крпкихъ и дйствительныхъ русскихъ людей’, преданныхъ существующему русскому государственному укладу. Неудивительно, что при этомъ достается даже Пушкину за то, что его литературная дятельность началась съ ‘прекраснодушной борьбы съ дйствительностью’. Мы уже знаемъ, что значитъ на язык Бакунина ‘прекраснодушіе’, знаемъ, что въ ‘прекраснодушіи’ наши гегельянцы упрекали Шиллера за ‘Разбойниковъ’ и ‘Донъ Карлоса’, т.-е. за т пьесы, въ которыхъ онъ воевалъ съ общественною неправдою. Намекъ на ‘прекраснодушіе’ Пушкина очевидно намекъ на первый, бурный александровскій періодъ дятельности поэта, когда онъ подъ вліяніемъ общественнаго настроенія, подготовившаго движеніе декабристовъ, особенно интересовался общественнымъ строемъ и изъ байронизма взялъ протестъ противъ общественныхъ условностей. Въ пору гегельянскихъ неистовствъ Бакунина и Блинскаго субъективизмъ и лиризмъ презирался, Шиллеръ былъ въ пренебреженіи и холодный олимпіецъ Гете ставился на недосягаемую высоту. Изъ Пушкина выше всего ставился Пушкинъ, говорящій черни
Подите прочь, какое дло
Поэту мирному до васъ.
И Бакунинъ поетъ Пушкину дифирамбъ за то, что онъ во вторую половину дятельности ‘выздоровлъ’ и совершалъ ‘свое великое примиреніе съ дйствительностью’.
Итакъ, ‘примиреніе съ дйствительностью’ есть ‘великое’ дло. Обратимте особенное вниманіе на этотъ эпитетъ, потому что онъ бросаетъ яркій свтъ на тотъ психологическій процессъ, путемъ котораго наши гегельянцы пришли къ своему примирительному настроенію. Какъ, въ самомъ дл, психологически примирить представленіе о ‘неистовомъ Виссаріон’ съ тмъ смиреномудріемъ, которое лежитъ въ основ всякаго прославленія дйствительности? Въ слов ‘примиреніе’ есть всегда понятіе о чемъ-то низменномъ или въ лучшемъ случа о томъ, что всегда отзывается пошлостью и душевной дряблостью, именно о компромисс. При слов ‘примиреніе’ вы всегда представляете себ человка, ‘умудреннаго’ жизнью, который вамъ съ смиренною улыбкою говорить: что же, противъ рожна не попрешь, мечты — дло прекрасное, да, увы, жизнь спесь то посбиваетъ и т. д. И какъ же такую умудренность примирить съ тмъ представленіемъ о пламенныхъ порывахъ къ истин, которое мы всегда привыкли соединять съ идеалистами кружка Блинскаго?
Но въ томъ-то и дло, что ничего подобнаго въ данномъ случа нтъ. Не съ гаденькою, заискивающею улыбкою провозглашалось примиреніе, а съ гордо поднятою головою, какъ новый благотворный лозунгъ. Заключительный слова статьи Бакунина — побдный, бодрый кличъ, тутъ истинное желаніе поскоре сослужить реальную службу родин, тутъ истинный, благородный экстазъ. Этотъ-то полный величайшаго сознанія чувства собственнаго достоинства заключительный аккордъ рисуетъ намъ въ настоящемъ свт психологію страннаго на первый взглядъ поклоненія дйствительности Бакунина и его друзей. Тутъ нтъ и тни сервильнаго преклонепія предъ властью, тутъ нтъ желанія узаконить существующее только по тому, что оно существующее. Провозглашенъ въ сущности тотъ же принципъ, который съ особенною яркостью былъ выдвинутъ въ конц эпохи сороковыхъ годовъ. Разв это не установленіе связи искусства и жизни, разв это не провозглашеніе того, что наука и искусство должны служить жизни и помогать ей. Въ извстной намъ стать Блинскаго о Гогол (т. II) главный тезисъ ‘гд жизнь, тамъ и поэзія’. И вотъ весь дифирамбъ Бакунина дйствительности есть не что иное, какъ то же самое. Ему хочется реальной действительной службы жизни, онъ не молчалинство проповдуетъ, а ‘живой источникъ жизни’.
Такова истинная подкладка, которая сдлала возможнымъ фактъ увлеченія Блинскаго гегельянствомъ въ толкованіи Бакунина. Задолго до того, предоставленный еще самому себ, онъ эстетическимъ чутьемъ понялъ то, что составляетъ литературную сущность Гоголя, но ему нужно было теоретическое обоснованіе и онъ его нашелъ въ гегельянскомъ примиреніи съ дйствительностью или, врне, апоозированіи ея и возведеніи въ перлъ созданія.
Историческій интересъ предисловія Бакунина заключается въ томъ, что это было первое печатное проявленіе фанатическаго прославленія дйствительности. Но міросозерцаніе кружка уже крпко сложилось.въ этомъ направленіи и до появленія Бакунинскаго манифеста. Раньше всего оно выразилось въ письмахъ Блинскаго къ друзьямъ. Изъ этихъ писемъ особенно замчательно письмо отъ 7 августа 1837, писанное изъ Пятигорска, куда Блинскій здилъ лчиться. Обратимъ вниманіе на дату письма. Оно писано за восемь мсяцевъ до появленія предисловія Бакунина. Этимъ указаніемъ мы всего мене хотимъ поколебать фактъ вліянія Бакунина на ходъ умственнаго развитія Блинскаго. Мы только хотимъ указать, что прямого непосредственнаго заимствованія вы у Блинскаго никогда не найдете. Онъ бралъ у друзей очень много, но перерабатывалъ все самостоятельно и сообщалъ всему свою окраску, отпечатокъ своей личности. На собраніяхъ кружка столько же пользы извлекали боле ученые и образованные друзья Блинскаго, сколько онъ самъ. Они давали матеріалъ, а Блинскій сплошь да рядомъ своимъ глубокимъ проникновеніемъ кристаллизовалъ, длалъ яснымъ и яркимъ то, что друзьямъ его обрисовывалось только въ неясныхъ, туманныхъ очертаніяхъ.
Письмо, которое такъ и будемъ называть ‘пятигорскимъ’, недостаточно извстно, но оно чрезвычайно замчательно и принадлежитъ къ важнйшей части литературнаго наслдства Блинскаго. Это одинъ изъ главныхъ этапныхъ пунктовъ исторіи его духовной жизни и какъ бы противоположный полюсъ знаменитаго письма къ Гоголю. Кто изъ Блинскаго прочелъ бы только эти два письма, подумалъ бы, что ихъ писали два разныхъ человка. Разныхъ, впрочемъ, только по содержанію мыслей, въ нихъ выраженныхъ, но никакъ не по темпераменту и по внутренней жажд истины. Эта скрытая основа одна и та же въ обоихъ письмахъ, одинаково неистовыхъ, одинаково доводящихъ мысль до послднихъ предловъ логической послдовательности, одинаково чуждыхъ какого бы то ни было компромисса. Пятигорское письмо написано къ одному молодому человку, котораго Блинскій предостерегаетъ отъ увлеченія политикою, онъ направляетъ его духовную жажду на философію, которая одна ‘даетъ миръ и гармонію душ и подаритъ такимъ счастіемъ, какого толпа и не подозрваетъ и какого вншняя жизнь не можетъ ни датъ, ни отнятъ’. Политика же ‘у насъ въ Россіи не иметъ смысла и ею могутъ заниматься только пустыя головы’. Нужно только ‘любитъ добро’ и тогда каждый будетъ ‘необходимо полезенъ своему отечеству, не думая и не стараясь быть ему полезнымъ’. Единственный путь для счастія Россіи — просвщеніе.
Вслдъ за этими общими положеніями Блинскій длаетъ подробнйшую историческую параллель между главною представительницею всяческихъ политическихъ переворотовъ, движеній и общественно-политическихъ утопій т.-е, Фракціею и Россіею. Это сравненіе приводить Блинскаго къ убжденію, что
‘для Россіи назначена совсмъ другая судьба, нежели для Франціи, гд политическое направленіе и наукъ, и искусства, и характера жителей иметъ свой смыслъ, свою законность и свою хорошую сторону. Франція есть страна опыта, примненія идей къ жизни. Совсмъ другое назначеніе Россіи’.
Въ доказательство Блинскій приводить исторію петровской реформы. Въ т времена, какъ мы уже нсколько разъ отмчали въ примчаніяхъ нашихъ, русская историческая наука продолжала еще смотрть на Петра глазами одъ 18 вка, изображавшихъ Петра чмъ-то въ род полубога, который произвелъ переворотъ, потому что этого захотлъ единолично. Теперь то мы уже достаточно знаемъ, что воля Петра была не боле какъ однимъ изъ довольно второстепенныхъ факторовъ, что реформы его были не боле какъ эффектнымъ завершеніемъ цлаго органическаго процесса, цлаго движенія, идущаго чрезъ все 17-ое столтіе, въ теченіе котораго европейское просвщеніе широкою волною вливалось въ Московію. Но во времена Блинскаго вс еще судили о Петр съ точки зрнія анекдотовъ, собранныхъ Голиковымъ, и роль Петра представляется Блинскому въ такомъ вид:
Ни у какого народа не было такого государя. Вс великіе государи другихъ народовъ ниже Петра, вс они были выраженіемъ жизни своихъ народовъ и только выполняли волю своихъ народовъ, творя великое, словомъ, вс они были подъ вліяніемъ своихъ народовъ. Петръ, наоборотъ, былъ выскочкою изъ своего народа, онъ не воспиталъ его, но перевоспиталъ, не создалъ, по пересоздалъ. Цари всхъ народовъ развивали свои народы, опираясь на прошедшее, на преданіе, Петръ оторвалъ Россію отъ прошедшаго, разрушивъ ея традицію.
И вотъ почему Петръ, по мннію Блинскаго, ‘есть ясное доказательство, что Россія не изъ себя разовьетъ свою гражданственность и свободу, но получить и то и другое отъ своихъ царей, такъ какъ уже много получила отъ нихъ того и другого’.
Усматривая весь источникъ благоденствія въ абсолютной власти, Блинскій не можетъ не предвидть одного возраженія со стороны ‘пустыхъ головъ’, занимающихся ‘политикою’. ‘Правда’, говорить Блинскій какъ бы въ отвтъ на эти возраженія, ‘мы еще не имемъ правь, мы еще рабы’.
Но, оказывается, такъ этому и быть должно,
Мы еще рабы, если угодно, но это оттого, что мы еще должны быть рабами. Россія еще дитя, дли котораго нужна нянька, въ груди которой билось бы сердце, полное любви къ своему питомцу, а въ рук которой была бы лоза, готовая наказывать за шалости. Дать дитяти полную свободу — значить погубить его. Дать Россіи, въ теперешнемъ ея состояніи, конституцію — значить погубить Россію. Въ понятіи нашего народа, свобода есть воля, а воля — озорничество. Не въ парламентъ пошелъ бы освобожденный русскій народъ, а въ кабакъ побжалъ бы онъ пить вино, бить стекла и вшать дворянъ, которые брютъ бороду и ходятъ въ сюртукахъ, а не въ зипунахъ, хотя бы, впрочемъ, у большей части этихъ дворянъ не было ни дворянскихъ грамотъ, ни копйки денегъ.
Вся надежда Россіи на просвщеніе, а не на перевороты, не на революціи и не на конституціи’.
Отъ этой спеціально русской точки зрнія Блинскій весьма быстро переходитъ къ точк зрнія распространительной. Оказывается, что и вообще то конституціонное начало негодно:
Во Франціи были дв революціи и результатомъ ихъ конституція — и что же? въ этой конституціонной франціи гораздо мене свободы мысли, нежели въ самодержавной Пруссіи. И это оттого, что свобода конституціонная есть свобода условная, а истинная, безусловная свобода настаетъ въ государств съ успхами просвщенія, основаннаго на философіи, на философіи умозрительной, а не эмпирической, на царств чистаго разума, а не пошлаго здраваго смысла. Гражданская свобода должна быть плодомъ внутренней свободы каждаго индивида, составляющаго народъ, а внутренняя свобода пріобртается сознаніемъ’.
И вотъ этимъ-то ‘прекраснымъ путемъ достигнетъ свободы наша Россія’. У Блинскаго оказался рядъ доказательствъ, иллюстрирующихъ его положеніе. Вотъ, напр., вопросъ о крпостномъ прав
Наше правительство не позволяете писать противъ крпостного права, а между тмъ исподволь освобождаетъ крестьянъ. Посмотри, какъ, благодаря тому, что у насъ нтъ майоратства, издыхаетъ наше дворянство само собою, безъ всякихъ революціи и внутреннихъ потрясеній. И если у насъ будутъ дти, то, доживя до нашихъ лтъ, они будутъ звать о крпостномъ прав, какъ о факт историческомъ, какъ о дл прошедшемъ. И все это сдлается прочне и лучше. Давно ли мы съ тобою живемъ на свт, давно ли помнимъ себя, и уже посмотри, какъ перемнилось общественное мнніе: много ли теперь осталось тирановъ-помщиковъ, а которые и остались, не презираютъ ли ихъ самые помщики?
‘Видишь ли, что и въ Россіи все идетъ къ лучшему’, торжествующе говорить Блинскій, выступая со всмъ свойственнынъ ему воодушевленіемъ въ роли Вольтеровскаго Кандида.
У Блинскаго готовь и цлый рядъ другихъ доказательствъ того, что и безъ всякихъ конституцій смягченіе нравовъ увеличиваетъ права личности:
Давно ли паденіе при двор сопровождалось ссылкою въ Сибирь? А теперь оно сопровождается много-много если ссылкою въ свою деревню. Давно ли Минихъ, фельдмаршалъ, герой, былъ осужденъ на четвертованіе и только по милосердію императрицы былъ сосланъ на всю жизнь въ Сибирь, а теперь уже и насъ съ тобою, людей совершенно ничтожныхъ въ гражданскомъ отношеніи, не будутъ четвертовать даже и въ такомъ случа, когда бы мы были достойны этого. Помнишь ли ты, какъ отличались, какъ мило вели себя господа военные, особенно кавалеристы, въ царствованіе Александра, котораго мы съ тобою видли собственными глазами за годъ или за два до его смерти? Помнишь ли ты, какъ они нахальствовали на постояхъ, увозили женъ отъ мужей, изъ одного удальства, были ужасомъ и страхомъ мирныхъ гражданъ и безнаказанно разбойничали? А теперь? Теперь они тише воды, ниже травы. Ты уже не боишься ихъ, если имешь несчастіе быть фрачникомъ, или имть мать, сестру, жену, дочь. Не боле, какъ года за два до нашего поступленія въ университета, студенты были не лучше военныхъ, и еще при насъ академисты изрдка свершали подобные подвиги,— а теперь? Теперь студентъ, который въ состояніи выпить ведро вина и держаться на ногахъ, уже не заслужить, какъ прежде, благоговйнаго удивленія отъ своихъ товарищей, но возбудить къ себ ихъ презрніе и ненависть.
Въ чемъ причина такой страшной перемны? Въ одномъ ли только ‘установленіи общественнаго мннія’? Одно ли только ‘распространеніе просвщенія’ этому виной?
Только отчасти. Причиною является ‘можетъ быть еще боле того, самодержавная власть’. Эта власть установила дв мрки:
Эта самодержавная власть даетъ намъ полную свободу думать и мыслить, но ограничиваетъ свободу громко говорить и вмшиваться въ ея дла. Она пропускаетъ къ намъ изъ-за границы такія книги, которыя никакъ не позволитъ перевести и издать. И что-жъ, все это хорошо и законно съ ея стороны, потому что то, что можешь знать ты, не долженъ знать мужикъ, потому что мысль, которая тебя можетъ сдлать лучше, погубила бы мужика, который, естественно, понялъ бы ее ложно. Правительство позволяете намъ выписывать изъ-за границы все, что произведетъ германская мыслительность, самая свободная, и не позволяетъ выписывать политическихъ книгъ, которыя послужили бы только ко вреду, кружа головы неосновательныхъ людей. Въ моихъ глазахъ эта мра превосходна и похвальна. Главное дло въ томъ, что граница Россіи со стороны Европы не есть граница мысли, потому что мысль свободно проходите чрезъ нее, но есть граница вреднаго для Россіи политическаго направленія, а въ этомъ я не вижу ни малйшаго стсненія мысли, но напротивъ, самое благонамренное средство къ ея распространенію. Вино полезно для людей взрослыхъ и умющихъ имъ пользоваться, но гибельно для дтей, а политика есть вино, которое въ Россіи можетъ превратиться даже въ опіумъ’ (Пыпинъ, I, стр. 177—183).
Таковы основныя черты этого важнаго для исторіи духовной жизни Блинскаго документа, въ которомъ какъ въ зерн заключено все то, что онъ излагалъ потомъ въ ‘Бородинскихъ’ статьяхъ и ‘Менцел’.
Можно разно отнестись къ пятигорскому письму. Можно соглашаться съ нимъ и не соглашаться, находить его убдительнымъ или неубдительнымъ. Но одно надо будетъ признать безспорно: оно продиктовано глубокимъ убжденіемъ и въ немъ нтъ ни самомалйшаго оттнка угодничества или сервилизма.
Въ печати настроеніе пятигорскаго письма получило у Блинскаго свое наиболе яркое выраженіе спустя 2 года, уже посл того какъ органъ молодого русскаго гегельянства ‘Московск. Наблюд.’ палъ въ борьб-съ равнодушіемъ публики, жестоко скучавшей за философскими статьями журнала, а Блинскій перенесъ свою литературную дятельность въ петербургскія ‘Отечеств. Записки’.
Мы говоримъ о трехъ характернйшихъ статьяхъ Блинскаго: 1) по поводу ‘Бородинской Годовщины’ Жуковскаго (см. No 401), 2) по поводу ‘Очерковъ Бородинскаго Сраженія’ Глинки (статья No 427) и 3) ‘Менцел’ (см. No 430). Подчеркиваемъ трехъ, потому что обыкновенно, когда говорить о воспваніи Блинскимъ ‘дйствительности’, то цитируютъ только статьи объ ‘Очеркахъ Бородинскаго сраженія’ Глинки и ‘Менцеля’. А между тмъ статья о ‘Бородинской Годовщин’ Жуковскаго но своей краткости тоже чрезвычайно выразительна.
Если названныя три статьи являются апогеемъ примирительнаго настроенія Блинскаго, то он же были и кризисомъ настроенія, которое переживалъ Блинскій подъ вліяніемъ односторонне-понятаго гегеліянства. Договорившись здсь до послднихъ предловъ ‘послдовательности’, онъ какъ-то разомъ и изжилъ все настроеніе и возродился къ новой жизни. И именно самая крайность увлеченія и была главною причиною скораго отрезвленія. Именно потому, что онъ возвелъ ‘дйствительность’ въ перлъ созданія, именно потому что онъ сталъ смотрть на нее влюбленными глазами безпредльнаго энтузіазма, онъ такъ скоро въ ней разочаровался. Могла ли въ самомъ дл душная мгла конца 30-хъ годовъ выдержать какой-нибудь пристальный анализъ? Стоило Блинскому немножко присмотрться въ Петербург какъ ‘разумно’ тамъ на все смотрли, чтобы издать душу раздирающій крикъ о ‘гнусной рассейской дйствительности’.
Мы уже выше объясняли психологическое настроеніе, подъ вліяніемъ котораго ‘неистовый Виссаріонъ’ могъ дойти до ‘бородинскихъ статей’, какъ результатъ схватокъ между Герценомъ и Блинскимъ. Оба противника горячились, оба старались довести мысль противника до абсурда, чтобы ясне показать ея несостоятельность.
— Знаете-ли сказалъ однажды Герценъ Блинскому — что съ вашей точки зрнія вы можете доказать, что и чудовищный произволъ разуменъ и долженъ существовать.
— Безъ всякаго сомннія отвчалъ Блинскій и прочелъ мн ‘Бородинскую годовщину’ Пушкина.
Не знаемъ почему изъ этихъ разговоровъ Герценъ вспомнилъ именно разговоръ о ‘Бородинской Годовщин’ Пушкина. Въ этомъ стихотвореніи собственно оправданія того, что принято подразумвать подъ ‘произволомъ’, нтъ. Это патріотическое стихотвореніе совсмъ особаго спеціальнаго рода, вызванное польскимъ возстаніемъ.
Для иллюстраціи взглядовъ Блинскаго на произволъ существуетъ гораздо боле яркое свидтельство, чмъ разговоръ о стихотвореніи Пушкина. Есть письмо Блинскаго къ Станкевичу отъ 1839 г., въ которомъ онъ разсказываетъ ему, задыхаясь отъ восторга, какое впечатлніе на него произвела мысль, что произвола и нтъ совсмъ на свт.
‘Прізжаю въ Москву съ Кавказа, прізжаеть Бакунинъ — мы живемъ вмст. Лтомъ просмотрлъ онъ философію религіи и права Гегеля. Новый міръ намъ открылся. Сила есть право и право есть сила:— нтъ, не могу описать теб, съ какимъ чувствомъ услышалъ я эти слова — это было освобожденіе. Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей, я понялъ, что нтъ дикой матеріальной силы, нтъ владычества штыка и меча, нтъ произвола, нтъ случайности — и кончилась моя опека надъ родомъ человческимъ,— и значеніе моего отечества предстало мн въ новомъ вид’.
Подумаешь, сколько можно вложить величайшаго идеализма въ самую ужасную теорію. Сколько тутъ самаго святого воодушевленія для того, чтобы доказать положенія. съ которыми и спорить-то не стоитъ, отъ которыхъ можно только убжать. И вотъ чмъ собственно ужасны такія теоріи. Не тогда он ужасны, когда ихъ проповдуютъ дйствительно дурные люди, а тогда, когда къ нимъ пристанутъ такія кристальныя души, какъ Блинскій. Если въ 40-хъ годахъ строй, прославляемый Булгариными и Гречами, могъ держаться, то не потому, что за него стояли эти продажные и корыстные пресмыкающіеся, а потому, что и въ печати и въ жизни являлись Блинскіе, славословившіе съ тмъ экстазомъ, который доступенъ только людямъ чистымъ и высоко-безкорыстнымъ.
А славословилъ онъ несомннно до изступленія даже по тому времени. Вотъ разсказъ Панаева, какое произвели на него впечатлніе статьи Блинскаго этой полосы. Панаевъ впослдствіи сознательно примкнулъ къ новымъ настроеніямъ. Но въ 1839 году онъ былъ довольно равнодушенъ насчетъ ‘направленія’ и все же даже онъ былъ пораженъ:
‘Черезъ нсколько дней посл моего возвращенія въ Москву (въ октябр 1839),— разсказываетъ Панаевъ,— Блинскій принесъ мн прочесть свою рецензію на книгу — Глинки: ‘Бородинская Годовщина’ {Какъ и вс почти, Панаевъ наврно называетъ книгу Глинки, заглавіе которой ‘Очерки Бородинскаго Сраженія’.}, которую онъ отослалъ для напечатанія въ ‘Отеч. Записки’.
— ‘Послушайте-ка,— сказалъ онъ мн:— кажется, мн еще до сихъ поръ не удавалось ничего написать такъ горячо и такъ ршительно высказать наши убжденія. Я читалъ эту статейку Мишелю (Бакунину), и онъ пришелъ отъ нея въ восторгъ,— ну, а мнніе его чего-нибудь да стоить. Да что много говорить, я самъ чувствую, что статейка вытанцовалась.
‘И Блинскій началъ мн читать ее съ такимъ волненіемъ и жаромъ, съ какимъ онъ никогда ничего не читалъ, ни прежде, ни посл.
‘Лихорадочное увлеченіе, съ которыми читалъ Блинскій, языкъ этой статьи, исполненный странной торжественности и напряженнаго паоса, произвелъ во мн нервное раздраженіе… Блинскій самъ былъ явно раздраженъ нервически…
‘Удивительно! превосходно! повторялъ я во время чтенія и по окончаніи чтенія:— но… я вамъ замчу одно…
— ‘Я знаю, знаю что, не договаривайте,— перебилъ меня съ жаромъ Блинскій: — меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь передъ властями… Пусть ихъ. Я не боюсь открыто и прямо высказывать мои убжденія, что бы обо мн ни думали…
‘Онъ началъ ходить по комнат въ волненіи.
— ‘Да, это мои убжденія,— продолжалъ онъ, разгорячаясь боле и боле…— Я не стыжусь, а горжусь ими… И что мн дорожить мнніемъ и толками чортъ знаетъ кого? Я только дорожу мнніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ… Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убжденій никакая сила не заставить меня написать ни одной строчки… они знаютъ это… Подкупить меня нельзя… Клянусь вамъ — вы вдь меня еще мало знаете…
‘Онъ подошелъ ко мн и остановился передо мною. Блдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ голов, паза его горли.
— ‘Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничмъ!.. Мн легче умереть съ голода — яи безъ того рискую этакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся цри этомъ съ горькой ироніей), чмъ потоптать свое человческое достоинство, унизить себя передъ кмъ бы то ни было, или продать себя…
‘Разговоръ этотъ со всми подробностями живо врзался въ мою память. Блинскій какъ будто теперь передо мною…
‘Онъ бросился на стулъ запыхавшись… и, отдохнувъ немного, продолжалъ съ ожесточеніемъ:
— ‘Эта статья рзка,— я знаю, но у меня въ голов рядъ статей еще боле рзкихъ…
Собственно для характеристики того періода, когда Блинскій преклонялся предъ русской дйствительностью, во всемъ ея объем, статейка по поводу ‘Очерковъ Бородинскаго сраженія’ гораздо мене характерна, чмъ статья о Менцел. Но почему-то особенную извстность пріобрла именно статья о книг Глинки. Кто иметъ хотя бы самое элементарное представленіе о Блинскомъ уже непремнно знаетъ, что это Геркулесовы столбы и т. д. На самомъ дл Геркулесовы столбы въ статейк о Менцел, а статья о книг Глинки даже не очень отличается по своему славословію хотя бы отъ ‘Литерат. Мечт.’, гд, какъ помнитъ читатель, конецъ тоже такой, что его могъ бы написать и Булгаринъ, и Гречъ. Статья о книг Глинки уже потому одному мене рзка и характерна, что въ ней гораздо мене полемики. Въ ‘Менцел’ Блинскій рветъ и мечеть, тутъ же онъ боле проповдуетъ и выдвигаетъ положительную теорію.
По существу, статья о книг Глинки есть какъ бы теорія абсолютной власти. Этотъ основной тезисъ статьи извстенъ намъ уже изъ пятигорскаго письма. Вмст съ тмъ дается теорія патріотизма, которая тоже приводитъ автора къ прославленію того, что сдлано властью. Изложеніе обильно уснащено излюбленными гегельянскими словечками. Это одна изъ тхъ типичныхъ гегельянскихъ статеекъ, которыя, по остроумному выраженію одного тогдашняго московскаго профессора, писались на ‘птичьемъ’ язык. Статья такъ и кишитъ философскимъ жаргономъ: разумъ въ явленіи, разумъ въ сознаніи, дйствительность какъ явившійся, отлесившійся разумъ и т. д.
Ожесточенныя нападки на теорію договорнаго происхожденія государства, общества и языка, которыми начинается статья, длаются не во имя теоріи историческаго происхожденія всхъ этихъ явленій, которая въ 40-хъ гг. уже господствовала въ сфер нравственно-политическихъ наукъ, и не съ точки зрнія эволюціонной, какъ въ наши дни, а во имя началъ мистическихъ и абсолютныхъ, имющихъ своимъ источникомъ откровеніе.
Несмотря на обиліе ‘птичьей’ терминологіи, начало статьи, гд съ такою стремительностью Блинскій напускается на договорную теорію происхожденія власти, занимаетъ выдающееся мсто не только въ бдной количествомъ русской гегельянской литератур, но, какъ намъ кажется, и въ литератур европейской. Мы много перечитали разныхъ изложеній гегелевской философіи права, но нигд не встртили такой оживленной, глубоко прочувствованной передачи, какъ у Блинскаго. Удары, которые онъ наносить договорной теоріи просто неотразимы и этого нельзя не поставить въ личную заслугу Блинскому. Конечно ни основныя положенія, ни историческіе примры не принадлежатъ ему. Они принадлежатъ Гегелю и Блинскій ихъ узналъ отъ Бакунина. Но сколько тутъ глубокаго проникновенія и органическаго претворенія, какая мткость аргументаціи и умнія пользоваться наиболе убдительными доводами.
Въ стать о Менцел, какъ мы уже сказали, политическая сторона міросозерцанія Блинскаго въ эпоху преклоненія предъ ‘дйствительностью’ выступаетъ еще ярче, чмъ въ стать о книг Глинки. Но кром того ‘Менцель’ иметъ первостепенное значеніе для ознакомленія съ тмъ, какъ тогда смотрлъ Блинскій на искусство. Это статья теоретическая по преимуществу. Въ ней нтъ частныхъ эстетическихъ сужденій, въ которыхъ всегда сказывается сила природнаго критическаго чутья Блинскаго, никогда его не обманывавшее, а есть рядъ общихъ разсужденій о цляхъ и сущности художественнаго творчества.
По блеску изложенія, статья о Менцел принадлежитъ къ лучшимъ вещамъ Блинскаго. Она написана превосходно и полна мстъ высокаго и истиннаго лиризма. Если въ стать о книг Глинки Блинскій по самому роду статьи старался писать самымъ ‘высокимъ’ стилемъ, то въ ‘Менцел’ онъ даетъ полную волю своему полемическому задору, а это всегда приводить у Блинскаго къ самымъ блестящимъ результатамъ.
Кто такой Менцель, которому Блинскій счелъ нужнымъ посвятить цлую статью и имя котораго онъ хотлъ сдлать нарицательнымъ въ качеств характерна,ти представителя ненавистной ему категоріи литературныхъ дятелей?
Въ литератур есть удивительныя карьеры. Авторъ пишетъ много, проявляетъ въ своихъ произведеніяхъ и извстное дарованіе, и знаніе, и живое отношеніе къ предмету. Въ свое время это обращаетъ на себя вниманіе, объ автор говорятъ, имъ интересуются, книги его имютъ успхъ. Проходитъ, однако, нсколько лтъ и все это испаряется какъ дымъ и становится добычею литературныхъ кладбищъ, именуемыхъ словарями, энциклопедіями и т. д., которые читаются не вообще, а только ad hoc, когда вамъ нужны свднія о данномъ лиц. Самъ по себ, во всей совокупности своей духовной физіономіи, авторъ, слдовательно, исчезаетъ. Но не всегда забвеніе является удломъ такихъ dii minores литературнаго міра. Литературная память о второстепенномъ дятел совершенно измняется, если онъ усплъ заинтересовать въ положительную или отрицательную сторону настоящаго литературнаго бога. Какъ паукъ въ басн, онъ подымается вмст съ орломъ и до извстной степени становится безсмертнымъ.
Такого вынужденнаго безсмертія достигъ Менцель, какъ въ нмецкой, такъ и въ русской литератур. Въ нмецкой потому, что имъ занялся Берне, въ русской потому, что имъ занялся Блинскій.
Сопоставленіе статей Берне и Блинскаго необыкновенно любопытно.
На всемъ протяженіи статьи Блинскій громитъ Менделя какъ либерально-тенденціознаго критика. ‘Менцель депутатъ оппозиціонной стороны’, рекомендуетъ его Блинскій словами русскаго переводчика книги Менцеля и въ этомъ стил ведена вся статья. На всемъ протяженіи ея Менцель трактуется какъ узко-партійный либералъ.
И вотъ, прочтите посл этого статью Берне, гд Менцель трактуется, какъ доносчикъ, слуга реакціи и прямой ренегатъ!
Кто правъ? Оба правы. У Вольфганга Менцеля (1788—1873) было два періода. Въ первомъ період онъ несомннно подходилъ къ характеристик, сдланной Блинскимъ, принималъ участіе въ студенческихъ движеніяхъ, вынужденъ былъ даже удалиться на нкоторое время въ Швейцарію, затмъ дйствительно былъ оппозиціоннымъ членомъ вюртембергскаго ландтага. Но съ усиленіемъ преслдованій противъ стремленій ‘молодой Германіи’ Менцель постепенно переходитъ на сторону нмецкихъ правительствъ и наконецъ становится однимъ изъ самыхъ презираемыхъ представителей реакціонныхъ идей. Шовинистъ и ретрогадъ, онъ теперь особенно ненавидитъ французовъ, какъ представителей революціонныхъ стремленій, и будь Блинскій лучше знакомь съ его позднйшими писаніями, онъ бы нашелъ въ немъ полнаго союзника въ своей ненависти къ Франціи вообще и либеральный въ особенности. Если Менцель и теперь нападаетъ на Гёте, то совсмъ съ другой точки зрнія. Когда-то онъ его преслдовалъ за политическій индифферентизмъ, теперь какъ ‘язычника’ и космополита.
Ни переводчикъ книги, вышедшей въ 1838 г., ни Блинскій, писавшій о Менцел въ 40 г., ничего не знали о метаморфоз, произошедшей съ бывшимъ ‘оппозиціоннымъ депутатомъ’. А между тмъ знаменитый памфлетъ Берне вышелъ въ 1837 г. И то, что Блинскій не зналъ новаго Менцеля, это еще но такъ удивительно, а вотъ поразительно, что не знали ничего друзья, за всмъ нмецкимъ такъ внимательно слдившіе. Это, между прочимъ, подтверждаетъ еще лишній разъ крайнюю односторонность гегельянскихъ увлеченій кружка. Кружокъ интересовался только тмъ, что имло отношеніе къ гегельянству. Мы знаемъ, что читались до дыръ даже вс брошюры по гегельянству, какъ бы он ничтожны ни были сами по себ. А вотъ такую вещь какъ Брневскаго ‘Менцеля-французода’ пропустили.
Врный общему направленію, охватившему его около 40 года, Блинскій пишетъ своего ‘Менцеля’ въ стил, достойномъ Шевырева, а подчасъ и Булгарина и Греча. Тутъ совсмъ Швыревскія нападки на журнализмъ, потому что ‘журналъ есть врное средство прославиться для человка дерзкаго, безстыднаго и наглаго’. Крайне пренебрежительное отношеніе къ разрушителямъ авторитетовъ, отъ котораго такъ и пахнетъ ‘Сверной Пчелой’, составляютъ любопытный pendant къ ‘Литературнымъ Мечтаніямъ’, гд Блинскій, захлбываясь отъ восторга, говорилъ о томъ прямо сладострастномъ ощущеніи, которое ему доставляетъ разрушеніе ‘литературнаго идолопоклонства’.
Уже чисто-апріорнымъ путемъ можно догадаться какихъ взглядовъ на искусство и его назначеніе долженъ былъ держаться Блинскій въ ‘Менцел’. Врагъ всего, что, отзывается сухою ‘разсудочностью’, онъ долженъ былъ стоять теперь за все таинственное и мистическое, въ которомъ одномъ только и заключается ‘дйствительное’. Врагъ всего протестующаго, онъ долженъ былъ стоять за искусство, чуждое воинствующихъ тенденцій, наконецъ, проповдуя, что вс мы покорныя орудія высшихъ силъ, нами управляющихъ, онъ долженъ былъ стоять за искусство, чуждое преднамренности. Словомъ, въ самой тсной органической связи со всмъ своимъ теоретическимъ міросозерцаніемъ эпохи преклоненія предъ существующимъ порядкомъ вещей, онъ долженъ былъ выдвинуть теперь идеалъ мирнаго, безпечальнаго, самодовлющаго, ‘чистаго’ искусства, съ ужасомъ смотрть на современную фр. литературу, которая вся отдалась служенію злоб дня, съ восторгомъ цитировать пушкинскую ‘Чернь’ и курсивомъ набирать ея заключительный строки. Одну изъ характернйшихъ сторонъ статьи составляютъ безпрерывныя нападки Блинскаго на крайности и односторонность. Онъ-то ‘неистовый Виссаріонъ’, вся сила, все значеніе котораго въ фанатической преданности иде, въ данный моментъ имъ завладвшей, онъ не упускаетъ малйшаго случая подчеркнуть, что увлеченіе и узость одно и то же. Забавно читать, когда изъ устъ самого пламеннаго и благороднаго фанатика, когда-либо дйствовавшаго въ русской литератур, раздается такой приговоръ или, если взять всю совокупность литературной дятельности Блинскаго, такой самоприговоръ: только посредственность и ограниченность способны фанатически предаться какой-нибудь односторонности и упрямо закрывать глаза на весь остальной Божій міръ, противорчащій исключительности ихъ тснаго убжденія…
Нетрудно понять источникъ всхъ этихъ нападокъ на крайности и увлеченія. Вдь Блинскому надо было поставить на недосягаемый идеалъ олимпійскій объективизмъ Гёте, ему надо было доказать, что всякая философія, ‘свершивъ свой полный кругъ, длается примиреніемъ, какъ философія нашего времени, философія Гегеля’. Въ этомъ своемъ стремленіи во что бы то ни стало оправдать Гёте, Блинскій договаривается до такихъ абсурдовъ, что даже въ равнодушіи Гёте къ длу объединенія Германіи видитъ не просто эгоизмъ Гёте и индифферентизмъ его, а мудрость высшаго сорта.
Примняя терминологію новйшаго времени, можно сказать, что для Блинскаго въ разсматриваемую эпоху, истинный, великій поэтъ и художникъ былъ чмъ-то въ род Ничевшескаго ‘сверхчеловка’, который на копотню современности смотритъ сверху внизъ.
Въ конечномъ вывод Блинскаго по вопросу о томъ, долженъ ли поэтъ отзываться на современность, весьма любопытны слдующія строки:
‘Дло Питовъ, Фоксовъ, О’Конелей, Таленрановъ, Кауницевъ и Метерниховъ (sic!) — участвовать въ судьб народовъ, испытывать свое вліяніе въ политической сфер человчества. Дло художниковъ — созерцать ‘полное славы творенье’ и быть его органами, а не вмшиваться въ дла политическія и правительственныя. Иначе придется воскликнуть:
Бда, коль пироги начнетъ печи сапожникъ,
А сапоги тачать пирожникъ.
Кто тутъ только не сваленъ въ одну кучу! Блинскій не только безъ всякаго дурного чувства произносить имя Метерниха, этого дикаго, мрачнаго олицетворенія душившей Европу реакціи, но ставитъ его въ одинъ рядъ съ такими благородными борцами за свободу, какъ О’Коннель. Въ этомъ смшеніо столько прямого незнакомства съ вопросами политическими, что тутъ непремнно надо видть одинъ изъ источниковъ того настроенія, подъ которымъ сложились теоріи Блинскаго. Онъ просто совсмъ былъ незнакомъ съ міромъ ‘политики’, такъ же какъ и друзья его, онъ просто не интересовался явленіями общественными и политическими. Онъ, какъ и друзья, были въ то время политически-необразованы, всецло ушедши въ философію и искусство. Если черезъ 2—3 года, подъ вліяніемъ Герцена, Блинскій изъ человка индифферентнаго къ ‘политик’ длается ярымъ ея поклонникомъ, то оттого главнымъ образомъ, что знакомство съ Герценомъ ввело его въ кругъ общественно-политическихъ идей. Достаточно было ему просто ознакомиться съ этимъ до того чуждымъ ему міромъ, чтобы лежавшее въ основ натуры Блинскаго стремленіе добраться до самой настоящей правды быстро дошло до уразумнія ненормальности окружающаго строя. Стало для него яснымъ, что не можетъ человкъ съ нравственными запросами ‘объективно’ и ‘сверху внизъ’ смотрть на безобразія, кругомъ творящіяся, что поэтъ поэтомъ, по прежде всего надо быть гражданиномъ.
Портреты, приложенные къ IV тому.
1. Портретъ Бѣ,линскаго, Нарисованный академикомъ К. П. Горбуновымъ по его же портрету 1843 года, на второй день посл смерти Блинскаго.
Это тотъ же самый портретъ, который былъ данъ при III том, но съ прибавкою бороды и усовъ. Блинскій отпустилъ ихъ въ послдній годъ жизни, когда ему стало трудно бриться. Горбуновъ на второй день посл смерти Блинскаго, ничего не измняя въ самомъ портрет 1843 года, гд у Блинскаго нтъ ни усовъ, ни бороды, добавилъ ихъ на экземпляр литографіи. Въ этомъ измненномъ вид портретъ былъ снова (должно быть, около 1858 года) налитографированъ въ литографіи главнаго управленія дирекціи путей сообщенія (Поля), а затмъ награвированъ Іорданомъ. Гравюра Іордана будетъ дана при слдующихъ томахъ.
Какъ было уже сказано въ III том, горбуновскій портретъ 1843 г. не отличается большимъ сходствомъ. Тмъ боле это приходится сказать о позднйшей дорисовк. Такого вида, собственно, Блинскій никогда не имлъ. Тогда, когда онъ отпустилъ бороду и усы, болзненное лицо его, сравнительно съ 1843 годомъ, очень осунулось, черты лица заострились (см. въ дальнйшихъ томахъ набросокъ Языковой). Кром того, волосы и борода, какъ видно изъ наброска Языковой, не имли у больного Блинскаго такого прилизаннаго, франтоватаго вида.
2. Михаилъ Александровичъ Бакунинъ (1814—1876). Этотъ рдчайшій литографическій портретъ иметъ сбоку надпись Н. Mitreuter 1843 (въ цинкографическомъ воспроизведеніи нашемъ подпись почти незамтна). Портретъ былъ любезно предоставленъ въ наше распоряженіе братомъ Михаила Бакунина и другомъ Блинскаго — Николаемъ Александровичемъ Бакунинымъ (р. 1818), котораго мы лтомъ 1900 г. постили въ родовомъ имніи Бакуниныхъ — знаменитомъ въ лтописяхъ новйшей русской литературы сел Прямухин (подъ Торжкомъ). У Николая Александровича имется еще совершенно такой же портретъ въ цвтной литографіи. По отзыву другого брата Михаила Бакунина и тоже друга Блинскаго — Александра Александровича Бакунина (р. 1821), портретъ очень похожъ, хотя общій характеръ черезчуръ щеголеватый.
Для насъ непонятно, какимъ образомъ уже въ 1843 г. могла явиться мысль о литографическомъ портрет Бакунина. Онъ тогда только-что появился въ Европ и никакой извстностью еще не пользовался. Первыя статьи его (подъ псевдонимомъ Елизара) въ нмецкихъ органахъ ‘лваго’ гегельянства, первое участіе въ дятельности европейскихъ политическихъ партій относится къ 1845—1847 гг.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
