Бабья доля, Кузминская Татьяна Андреевна, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 53 минут(ы)

БАБЬЯ ДОЛЯ

Изъ народной жизни.

…Шла я замужъ не своей охотой. Мн еще семнадцати годовъ не вышло, а ужъ стали меня сватать. Было то дло за два года до воли. Жила я въ родительскомъ дом безъ нужды. Дворъ нашъ быль середній — не богатый, не бдный. Старшіе на барщину ходили, а я на барскомъ двор птицу стерегла. И вольно, и хорошо жить было. Въ двкахъ я веселая была, и псенница, и плясунья, всюду первая была. Выйдутъ двки на улицу — вс-то, бывало, у меня подъ рукой. Стали мн жениховъ сватать, а мн не охота замужъ идти, потому что есть у меня на примт человкъ, да его мн не сватали.

Былъ дворовый человкъ на барскомъ двор, Михайлой звать, и часто я его на барщин видла, и полюбился онъ мн. Да и я у него въ душ была. Какъ меня, бывало, завидитъ, со мною заговариваетъ. А разъ такъ и говоритъ: ‘Анисьюшка, обожди меня годъ,— вольная будетъ, я тогда на теб женюсь’.— ‘Какъ мн тебя ждать-то? Въ ту пору, можетъ, какую другую за себя возьмешь. Будетъ ли вольная, нтъ ли черезъ два года, и то Богъ знаетъ’.— ‘Потужишь, говоритъ, Анисья, если меня не подождешь’.— И хотлось мн за него идтить, а отъ жениховъ отказываться и его дожидаться — тоже сумнительно было.

А тутъ вовсе ужъ стали ладить меня за Данилу изъ нашего же села. Данило изъ двора былъ бднаго, да не отцовскій сынъ, а пріемышъ.

Приняла его баба изъ нашей деревни, когда еще у ней своихъ дтей не было. А тутъ пошли у нея свои дти, и былъ у нихъ Данило — сынъ не сынъ, работникъ не работникъ. И задумали они его женить, чтобы работница въ дом была. И приглядла меня Козлиха, Данилова мать названная, за него сосватать. Тогда въ чужую деревню двокъ не отдавали.

Вотъ разъ вечеромъ, осенью, убрались ужъ съ поля, приходитъ Козлиха, а я въ чулан сижу. Отецъ съ матерью въ изб. Идетъ она это прямо ко мн. А я уже знаю зачмъ, мать мн еще напередъ оказывала.

— Здравствуй, двка.

— Здравствуй,— говорю, сама и не гляжу на нее.

— Что такъ сурово глядишь?— говоритъ,— я не съ худымъ пришла въ теб.

А я себ:— Какъ же еще глядть?

— Анисья, а Анисья, согласна ты за мово сына Данилу идти?

— Не пойду,— говорю.

— Что жъ такъ, аль плохъ?

А я себ опять:— Не пойду.

А она-то смется.

— А не пойдешь, и я тебя знать не хочу.— И вышла она въ избу въ родителямъ и все сама шутками:— Иванъ Семеновичъ,— говоритъ родителю моему, въ поясъ кланяется,— отдай ты свою Параньку за мово Гараньку.— А отецъ смется:

— Ее спрашивай.— А Козлиха опять:— Иванъ Семеновичъ, отдай свою дочку за мово сыночка.— А родитель мой, тоже ей шутками:

— Сказывалъ я ей, да она, какъ коза брянская, брыкается.

— А если вы согласны, такъ нечего ее и спрашивать. Такъ завтра вечеромъ прійду съ хлбомъ-солью и могарыча запьемъ, а невст гостинца принесу.

И ушла Козлиха. А отецъ меня призвалъ:

— Анисья, говоритъ,— ты за кого-жь идти думаешь? Можетъ, за барина нашего, за Петра едоровича?— Самъ шутитъ:— Я-бъ тебя отдалъ, да онъ-то тебя не возьметъ.

— Не возьметъ,— говорю,— и не надотъ.

— Ну, ну, толкуй тамъ, твое дло двичье, замужъ идти надо, сама поразмысли, а то и безъ твоего согласія обойдемся.

Пошла это я въ чуланъ и плакать стала и себ думаю:— Михайла дожидаться никакъ нельзя, и жениха другою, нтути, и какъ опять противъ родительской воли идти?— И раздумываю я и сама плачу.

II.

На утро пошла я птицу стеречь, а тутъ Михайло.

— Здравствуй,— говоритъ.

— Здравствуй,— говорю.

Сли это мы на пригорокъ.

— Михайло,— говорю, Козлиха сегодня прійдетъ могарыча запиватъ.

— Слышалъ.

— Миша, не по ндраву мн мой женихъ.

— А зачмъ идешь?

— Зачмъ?… Надоть замужъ идтить, и опять же изъ-подъ родительской воли я не выступлю.

Помолчали мы.

— Анисьюшка,— говоритъ,— вотъ какъ тебя люблю! а коли не хочешь обождать, Богъ съ тобой.

— Не бывать тому, Миша, брось это дло.

И покончили на томъ…

Въ тотъ же вечеръ приходитъ опять Козлиха, а я опять въ чуланъ ушла, на людей-то мн тошно глядть стало. За кого меня сватаютъ-то? Не красовитъ, до людей малогласенъ, а я изъ себя видная и ловкая, не стоить онъ меня. Сижу это, а она входитъ и мн въ занавски выкладываетъ два десятка яблокъ, съ фунтъ баранокъ и кругличекъ-ситничекъ на масл замшанъ.

— На вотъ теб, женихъ послалъ.

А я не беру:— Не надобно,— говорю. На кровать все вывалила и опять сла.

— Что больно спсива?— говоритъ и вошла въ избу. Перекрестилась, поклонилась родителямъ моимъ.

— Иванъ Семеновичъ,—говоритъ,— что невста плохо пріймаетъ?

— Ничего, она пойдетъ.

— Гостинцы наши не милы, и принятъ не хочетъ.

— Обойдется, дай время.

И родня тутъ собралась, и сваха, и отецъ Данилы. Матушка настольникъ разостлала и соль поставила, а Козлиха ставитъ на столъ водки осьмуху и харчу это, что съ собой взяла. Это не образованіе, а поглядшки, значитъ, были.

Сейчасъ меня вывели изъ чулана, и давай Богу молиться. Иду себ, плачу, а отецъ говорить:

— Чего плачешь? Не ты первая, не ты послдняя. Не всмъ за хорошихъ выходить, Богъ дастъ и хорошо поживете.

Помолились. Отецъ мой налилъ стаканчикъ и подноситъ отцу Данилы.

— Сватушка мой нареченной, кушай себ на здоровье, любовь да совтъ имъ.

Взялъ свекоръ стаканчикъ и говоритъ:— Я ее въ стратъ (грязь) лицомъ не брошу.

— Вы ее не бросите, а я ее не оставлю,— отецъ мой говоритъ. Все это они, значитъ, меня веселятъ. А у меня какъ колъ въ душ стоялъ и слюней не проглочу. Выпили они, закусили и стали прощаться. Благословеніе черезъ дв недли будетъ,— говоритъ свекоръ,— вс угощены и упоены будутъ.— На томъ и разстались.

III.

Видно, не моя воля, пропили меня. Хочешь не хочешь, думаю, надо идти. А тутъ отецъ продалъ дн четверти овса и закупилъ все. Съ матерью въ городъ здили, и тутъ ужъ я себ обнаслдовалась замужъ идти — вовсе ршилась. Стала я дары мои готовлять, какіе ни на есть, и на себя шить: два растягаи, дв занавски, шубку, дв рубахи, одну съ сдыми рукавами, дв панёвы и платокъ по блой земл красными цвтами.

Понашила я полотенецъ: свекру послала, жениху послала, а свекрови платокъ черный шерстяной, и дарами ихъ обдарила.

Пришелъ день благословенія.. Изъ Мостовой деревни родня къ намъ понахала.

Принесла Козлиха полведра, стюдень, баранину, ситниковъ, и пошелъ отецъ мой родню по селу собирать. А я себ въ пуньв сижу и опять свое горе раздумываю и слушаю, что въ изб говорятъ и что длаютъ. Сли вс за столъ, нарзали стюдню, огурцовъ. Свекоръ мой будущій началъ виномъ обносить и говоритъ:— Богъ благословить добрыя дла творить,— И вышли они съ отцомъ. Стали еще что-то говорить. Потомъ одинъ гость и говорить:

— Желательно мн вашъ товаръ посмотрть.

— Что-жъ, можно.

Приходятъ ко мн мать крестная, моя матушка и сваха и убираютъ меня, чтобъ въ акурат была. И выходить мн не охота. Вышла однако.

— Хорошъ,— говорятъ,— вашъ товаръ, ужасть какъ пригожъ.

А я и не рада похваламъ-то: думается, товаръ-то хорошъ, да покупатель не по ндраву. Я поклонилась всмъ, и тутъ вс со стола встали. Стали благословлять. Я, какъ видала на свадьбахъ, матери и отцу въ ноги кинулась и завыла. Стала приговаривать, какъ отъ людей слышала, а что и сама прилагала.

— Спасибо теб, батюшка съ родимой матушкой за хлбъ за соль, пропилъ меня батюшка за винной рюмочкой, знать я вамъ не работница была, не хлопотница. Отдаете меня, молодехоньку, зеленехоньку, въ чужіе люди.

А отецъ, мать плачутъ, а свекоръ и свекровь уговариваютъ. Козлиха говоритъ:— Дитятко, Анисьюшка, мы тебя не бросимъ, я съ тобой въ одну лукошечку на мычк пряжу класть буду.— И ладно такъ говорили. А потомъ псни заиграли. И на томъ кончилось благословеніе. На утро и свадьб быть.

IV.

Поздъ свадебный собрали. Подвязали бубенцы, убрали лошадямъ хвосты и гривы, подъхали во двору. А меня ужъ крестная убрала и, какъ собрался народъ, ввела къ небу, посадила за столъ, а кругомъ двушки стали, мать и отецъ крестный.

Входятъ тогда дружко съ полудружью, и у нихъ подъ мышкой войлокъ и пусьма (такая мра) овса. Входятъ въ избу, помолились, поклонились и спрашиваютъ шутками у двокъ:— Что-де сидите?— А он ему:

— Фатеру караулимъ, окупили ее.

— А мы выкупать пріхали.

А двки ему:— Мы увидимъ, какъ будете выкупать. Мы 100 цлковыхъ, а то и 200 дали.

— А мы можемъ 300, али 400 далъ.

И вынимаютъ 4 двугривенныхъ и кладутъ на кажный уголъ стола и становятъ по средин бутылку съ водкой безъ пробки, баранину и хлбъ. А отецъ крестный говорить:

— Вдь у насъ невста не разиня, а бутылка-то ваша горло отзинутое.

А они 15 копекъ на горло кладутъ:

— Не разиня, такъ заткнемъ.

Только вышли опять дружко съ полудружью за женихомъ и ввели его, а я завшанная сижу и не вижу его, подл меня сажаютъ. Стали опять закусывать, подносить и псни заиграли, И весело мн стало. Только вывели меня, стали по повозкамъ садиться. Сталъ меня Данило въ повозку подсаживать, да не можетъ — малосиленъ онъ, и просить:— Андрей,— говоритъ,— подсадь ее. А люди смются:— Данилка, а Данлика — надуешься, самъ подсадишь.— А смотрю я на него, усмхается, а самъ плюгавый такой, ни цвта въ немъ, ни радости. И стыдно мн стало и скучно. Не глядла бы на народъ. А сваха стала стоймя на повозку и тутъ хмль расшвыриваетъ по шапкамъ и приговариваетъ:

Выпадала пороша,

Мала не величка,

Стоитъ человкъ

По зимней порош.

здили ловцы,

Даниловы братцы,

Словили куницу

Данилу на шубу

По Божьему суду

Къ честному внчанію.

Дружко съ полудружью съ образомъ вокругъ повозокъ обошли, помолились вс на востокъ и похали со двора. И все мн не весело. Плачу я, а двки мн:— Анисья, буде убиваться, неужели хуже твово мужа нтъ!— А ничего я имъ не сказала. Тошно мн. Думаю, нтъ-то видно мн счастья ни въ дом, ни въ пол, ни въ большой-то головушк.

Пріхали въ церковь, а священника нту. Ждали долго. Пришелъ священникъ, дьячки запли. Обвнчали насъ. Кончилась свадьба, а я какъ мертвая. ‘Только бы, думаю, скоре конецъ’.

А какой конецъ, я и сама не знаю.

Пошли посл внца къ попу на поклонъ. Пришли къ Алексю Ивановичу. Подносить онъ и дружку, и полудружью, и давай поздравлять. Намъ подноситъ и самъ пьетъ. ‘Горько’, говоритъ. Я стою потупившись, а мужъ меня толкъ: давай, молъ, цловаться. Охъ, неохота мн, а длать нечего, оборотилась. Стоитъ мой-то такой-то мужичонка замухорчатый, не глядла бы на него, а тутъ и цловать его велятъ. Нечего длать, поцловались, поклонились, какъ водится. И батюшка выпилъ.

— Эхъ, Данило, не теб бы такой двкой владть, это бы мн, старичку.

Шутникъ былъ нашъ батюшка. Тутъ мы ему поклонялись и пошли къ лошадямъ.

А дружко смется про себя, говорить:

— Инъ зоркій попъ-то нашъ, сейчасъ разобралъ, что хороша баба!

Думаю себ! значитъ и впрямь я не плоха, моему-то не верста, коли и попъ позавидовалъ.

Похали мы домой прямо къ свекрови и свекру. Они выворотили шубы, на себя надли, а третью на земь постелили. Мы вошли, поклонились имъ въ ноги, они насъ опять благословлять стали.

Ему французскую булку и два яблока за пазуху, и мн тоже.

Ввели насъ въ избу, за столъ посадили и бабы объигрывать стали. Мужъ мой имъ по десяти копекъ подаетъ, за то что величали.

Тутъ, какъ пообдали вс (мы, молодые-то, не ли со всми), насъ съ Данилой въ пуньку (чуланъ) свели, а тамъ столъ накрытъ и постель постлана.

Сваха и дружко сажаютъ насъ напередъ закусывать, даютъ и вино красное пить, а у меня душа ничего не принимаетъ. Меня мужъ поталкиваетъ, самъ шепчетъ:— шь, пошь, Анисья.

Ничего ему не говорю и только губы о вино смочила.

Приняли все со стола, убрала сваха, въ узелочекъ посуду связала и стала меня раздвать, а дружко — Данилу.

А тутъ на постел на нашей сестра крестова съ мужемъ Микитой Дмитріевичемъ постель обогрваютъ, на постел лежатъ. Сваха говоритъ: — ‘Слзайте, мы тутъ квартирьяновъ иныхъ привели’ — ‘Нтъ, не пустимъ’, говорить, ‘мы тутъ фатеру нагрли’. А дружко говоритъ: ‘Не пора ли вамъ убираться?’ А самъ вынимаетъ вино и подчуетъ ихъ. Они по стакану выпили, вышли и говорятъ: ‘Просимъ милости на нашу теплую на фатеру. Дай вамъ Богъ совть на цлый мясодъ’. И все-то мн не весело. Одяло опрокинули, насъ положили, и сваха его руку на меня положила, а мою на него, дерюгой полосатой накрыла, а дружко татаркой потрепалъ насъ и говорить: ‘Ну спите, молодые, другъ друга не обижайте’. Сказали и вышли вс и остались мы одни. Лежу я, страшно мн, трясуся. Руки свои приняла, и онъ тоже. Сталъ, было, ко мн Данило ласкаться, да я оттолкнула его. Сталъ онъ меня цловать, а я отъ него морду ворочу. Вздохнулъ онъ: ‘Ну, Анисьюшка, говоритъ, вижу, толку не будетъ’. Отвернулся и легъ. Слышу лежитъ смирно, а не спитъ, и я все сплю. Пролежали мы такъ до полуночи. И слышу я, идетъ кто-то. Знаю, что дружко насъ провдать хочетъ. А я обернулась въ мужу, дружка боюсь. А мужъ на меня пожалился. Всю ночку, говоритъ, ко мн не оборачивалась. А дружко стащилъ съ меня дерюгу и погрозился татаркой и шутитъ, говоритъ самъ: ‘А, моложавеньвая, я те проучу: не должно, законъ принявши, мужа обижать’. А я лежу себ помалкиваю. И ушелъ опять, а мы опять также легли. И я не сплю, и онъ не спитъ, такъ всю ночь и пролежали. Ранимъ рано пришли насъ подымать. Сваха стала меня убирать, женскую оправу на меня надла, а мн тошнехонько, и косу-то вередить жалко, на двое расплетать. Вывели насъ изъ пуньки въ избу. Въ изб родня собрана. И у входной: двери повсили они шерсть, и вотъ волну бьютъ, насъ не пропускаютъ, должны мсто окупать. Поднесли имъ вино, они и отперли дверь. Дальше сидитъ, табакъ трутъ. И имъ вино дружко поднесъ, и они, значитъ, отслонились. Старуха тутъ варежки вяжетъ, и ее откупили. А на печк тетка Арина, чудородница такая была, другой баб животъ правитъ, а та умираетъ будто, а Арина приговариваетъ: ‘Матушка, цыганушка, задери ножку на плетень, чтобы скоре отлетлъ!’

А тутъ смются. И имъ поднесли, и мсто на печк выкупили. Ослобонили все. Насъ на печку посадили и куренка сть дали. Мн-то дужку, а ему гузку, чтобы любили другъ дружку. Я съла, хоть и не хочется, и онъ поглодалъ. Слзли мы съ печки, посадили насъ за столъ, и завтракъ тутъ начался и каравай длили, и дары родн раздавали. Такъ три дня гульба продолжалась, мн все скучно — не любъ мн мужъ. На третій день въ вечеру убжала я въ чуланъ, заплакала. Сижу одна, глядь и Данило ко мн пырь. Думаю себ: надо себя передлать, съ имъ мн жить. ‘Что ты, говорить, ушла?’ — А я не хочу сказываться, да руками лицо схоронила, какъ будто повязку поправляю. ‘Хорошо, Данило, повязана я?’ — ‘А какъ же еще? отлично хорошо’. А самъ радъ, что я съ имъ заговорила. И за руки меня взялъ, глядитъ. А я руки не отнимаю. Онъ съ меня не взыскивалъ, только бы мое сердце смягчилось. И хоть не къ душ онъ у меня, а жалко и его.

VI.

Посл трехъ день разъхались вс. Мужа моего на барщину взяли, а свекровь, какъ гости ухали, говорить мн:

— Анисья, у меня голова болитъ, разнеси ты посуду по людямъ, что взаймы брали, а я полежу.

— Ну что-жъ, матушка.

А потомъ и понесла посуду. Какъ домой вернулась, она опять мн:— Анисья, а нука-съ печку затопи,— а сама все лежитъ. И такъ кажный-то день пошло. Я хочу свое что-нибудь поправить, а она заставляетъ топить и тутъ же и стряпать. Я ей,— Матушка, слзай, топи,— а она мн:— Нтъ, доченька, голова моя разскочилась. Какъ хочешь, такъ съ печкой и справляйся, слава Богу, потопила на своемъ вку.— А мн прискорбно. У насъ годъ цлый, молодыхъ отъ барщины ослобоняютъ, а свекровь меня вмсто себя посылать стала, а сама пряжей своей занималась. Обижалась я, а мужу ничего не сказывала. Работой-то я не скучала, только бы по домашнему успть, справить, да ужъ всю работу бабью на меня одну навалила. И тяжело стало. И отъ мужа-то радости нтъ, не любъ онъ мн, да и работой зануряютъ.

А тутъ еще бда. Въ самую мою свадьбу вернулся изъ службы солдатъ Иванъ, Козлих братъ, сталъ у ней въ дом жить. Жилъ онъ больше дома. Мужъ-то все на барщин, а Иванъ-то дома. Рдко когда за зятя, за старика, пойдетъ. Сначала жили хорошо, а потомъ ко мн приставать началъ. Во всякой работ норовитъ, чтобъ со мной вмст быть, да не такъ, какъ должно, а все шутки шутить, да все тайками. Разъ выгоняютъ на барщину копанъ копать. Собралась я идти, свекровь мн и говорить:

— Анисьюшка,— говоритъ,— уберись въ мою панёву и рубаху мою наднь. Подивилась я, что такъ раздобрилась ко мн свекровь. Убралась я. А она я платокъ сама мн повязала. Я дивлюсь, не пойму, что такъ помягчила свекровь. Пошла я. Отработали. Прихожу домой, мужиковъ дома не было. Свекровь одна, она и говоритъ:

— Анисьюшка, какую я теб штуку скажу.

— Какую?

— Вотъ какую: полюбилась ты дюже брату. Веллъ онъ теб сказать: онъ для тебя все сдлаетъ, только полюби ты его.

Меня какъ жаромъ осыпало. Ушамъ своимъ не врю, что свекровь меня на худыя дла склоняетъ.

— Матушка, что ты это говоришь?

А она:

— Согласись,— говорить,— я тебя не то, чтобы паневу да рубаху, во все свое хорошее наряжать стану.

— Матушка,— говорю,— вы шутки что ли шутите со мной?

— Глупая ты, желанный онъ, хорошій до тебя будетъ.

А я стою и какъ обухомъ меня пришибло.

— Матушка, родимая, да что ты, это задумала? Не могу я на эти дла согласиться. А Данило-то?

— Ахъ ты дура, ты дура, не въ твою высоту, я пятнадцать годовъ съ полюбовникомъ живу, и во всемъ-то онъ мн помощь, и денегъ возьму, и куплю что надо себ, во всемъ онъ меня ублажаетъ, пуще законнаго.

— Да разв-жь можно,— говорю — законъ нарушать?

— Эхъ,— говоритъ,— глупая ты, погляжу я на тебя. Разв я теб зла желаю?

— Эхъ, матушка, матушка,— говорю,— старый ты человкъ, а чему учишь?— И даже заплакала я.

— Ну, ну ладно, какъ знаешь, такъ и живи.

Посняла я ея сряду: и паневу, и платокъ, все побросала. Осерчала она, изъ избы вышла. Ничего, никому я не сказала, все въ душ похоронила. А Данило, какъ и прежде, со мною желанный, и хоть я его не любила, а все же гршить противъ него не хотла.

Перестала Козлиха со мной про худыя эти дла говорить, а вижу я, что мыслей этихъ изъ головы не выкинула, и ладитъ свести меня съ братомъ. И Иванъ тоже пристаетъ.

Ушла разъ въ воскресенье свекровь къ ранней обдн. Батюшка съ Данилой молотить пошли. Осталась я одна, затопила печь, сажусь картошку чистить.

Входитъ Иванъ.

— Анисьюшка, дай подсоблю.

— Ну, что-жъ.

Слъ возл меня и ножичекъ взялъ и ржетъ картошку.

— Анисыошка, какъ ты скоро картошку ржешь,— а самъ ближе ко мн пододвигается.

Я молчу, только дальше сторонюся.

— Анисья, сегодня въ городъ иду, торговый день, я теб гостинцевъ принесу.

— Не надобно,— говорю,— и вовсе лишнее,— а сама знаю, къ чему это онъ мн гостинцы сулитъ.

— Анисья,— говоритъ,— колечко серебряное принесу, и бусы, и серьги…

И пододвинулся онъ ко мн и ухватилъ меня. Вскочила, отпихнула его.

— Ахъ ты безстыжій! Ишь что выдумалъ!

— Анисьюшка, аль я теб ужъ такъ противенъ?

— Что ты ко мн лзешь! Этимъ ли теб заниматься, песъ ты старый! Теб-то 60 годовъ, а мн 17.

Отсталъ онъ отъ меня, ушелъ въ городъ.

Обдня отошла, пришла Козлиха, пришли и свекоръ съ Данилой, собрала я имъ обдать. А сама-то отпросилась къ матушк посидть, думаю себ: пойду хоть на какой-нибудь день, чтобы галда эта изъ моихъ ухъ вышла, и глаза мои не глядли на этотъ домъ.

Прихожу домой въ вечеру, а дома и свекоръ и свекровь, и Иванъ, вернулись изъ Тулы, и Иванъ сидитъ трубку куритъ. Вошелъ и Данило въ избу. Вижу Иванъ изъ кармана дары вынимаетъ и на столъ кладетъ.

— Ну-ка, молодайка, на теб гостинцы!

— На что мн?— говорю.

А тутъ свекровь:— Нешто чужой, чего отворачиваешься?

— На,— говоритъ Иванъ.

А я не беру, знаю, къ чему принесъ.

А мужъ говоритъ:— Теб, значитъ, вся семья наша не мила..

А свекоръ толкнулъ меня локтемъ.

— Говорятъ, возьми, не отъ чужого берешь.

Взяла я, а на ум себ держу: дловъ этихъ не будетъ.

На утро привезъ свекоръ возъ капусты и приказалъ намъ въ чуланъ посвалить, а самъ на барщину съ Данилой пошелъ.

Вотъ таскаемъ мы: свекровь беремя, я беремя, а Иванъ третье, таскаю и въ голов себ не думаю о чемъ худомъ. Я кладу капусту, Иванъ кладетъ, а свекровь тмъ временемъ и запри чуланъ на цпочку. Бросила я капусту. Къ двери, онъ за мной, — Анисьюшка, Анисья!— кричитъ, и ко мн.

Разсерчала я, такого ему раза дала, что отсталъ онъ отъ меня.

— Эхъ, братецъ, когда не идетъ по согласію, ты ее какъ мыша (мышь) приколи.

Пододвинулся онъ опятъ ко мн. Закричала я тутъ куда зря. Онъ пустилъ меня.

— Ну, сеструха,— говоритъ,— отвори.

Отворила она дверь. Выбжала я едва дыхаю, себя не помню..

— Безсовстные, озорники, изобей тя сто родимцевъ, старая чертовка! Что вы надо мною длаете!— кричу имъ.

— Чтожъ надъ тобой длали?— говоритъ свекровь.— Мало ли что бываетъ, а ты согласна бы была, и не такъ бы тебя еще одарила.

— И даровъ мн вашихъ не надоть, брошу вс, въ огн сгорятъ!

— Не горячись больно, остынь, да смотри, не обжалуйся свекору али мужу.

— Какъ мн не сказывать! вы тутъ надо мною безобразничаете, и силушки моей нтъ.

VII.

Ушла я отъ нихъ. Повязка съ головы соскочила у меня, рубаха помятая. Оправилась я, вышла на улицу, гляжу, свекровь за мной вышла, какъ увидла ее, еще тошне стало. В она слдомъ за мной, боится, кому скажу что. Думаю я: мужу открыться не хочется, не въ душ онъ у меня былъ, матушк сказать — обидть ее не хотлось. Пошла къ крестовой сестр. Отстала отъ меня Козлиха. Пришла къ сестр крестовой и разсказала ей все. Она — подруг, подруга — другой баб, а баба къ вечеру встртила у колодца Козлиху и говоритъ ей:

— Ты что-жъ это свою невстку съ Иваномъ сводишь?

— Какъ свожу? да кто теб сказывалъ?

— Сама сказывала.

— Слушай ты ее, голенастую шлюху.

Прихожу я домой, и давай она меня ругать всячески, я ей только сказала:

— До ножа меня догнали, какъ не сказать!

Мужу я не говорила, да онъ самъ все отъ людей узналъ. Сталъ все распрашивать. Разсказала ему все какъ было.

— Анисья,— говоритъ,— зачмъ раньше не сказывала мн.

Обидлся онъ на Козлиху шибко, а сказать ей ничего не сказалъ. Боялся онъ ея.

Только разъ ей высказалъ:

— Хороши вы, производите молодого человка къ худому длу.

Не заробла Козлиха, стала еще его ругать:

— Ахъ ты, праликь (параличъ) тя расшиби,— говоритъ,— я ее, вишь, худому научаю, ее къ работ приставляю!

— Хороша ваша работа! слышалъ я!

— Отъ кого?

— Отъ людей.— А самъ боится на меня указать, чтобы не серчала она на меня! Поняла Козлиха, что отъ меня онъ узналъ все, пуще на меня нападать стада. Грозить стала.

— Я теб,— говоритъ,— сдлаю, что мужъ тебя на двое разорветъ.

— Околдуешь, что ли?

— Нтъ, ты посмотришь тогда, какъ на меня наговоры длать, попомнишь меня!

И что же придумала, змя подколодная! Прошло недли три. Прикинулась она доброй, стала ласкова во мн и говоритъ мн разъ:

— Что,— говоритъ Анисьюшка,— разв нтъ у тебя чулокъ новыхъ?

— Нту, матушка.

— Я въ городъ пойду, хочешь теб куплю?

— Денегъ у меня еще нтъ, нешто въ батюшк схожу, попрошу.

— Ну что-жъ, иди, я тебя не дождусь, а ты тогда Матвю Базыкину отдай деньги, онъ слдъ за мной идетъ.

А Базыкинъ-то мужикъ, сосдъ нашъ, еще не женатый.

Побжала я въ батюшк, даль онъ мн 40 коп., отдала я Матвю и говорю:

— Отдай, голубчикъ, деньги матушк, мн чулки купить, или самъ купи, коли разумешь.

— А нешто не выберу!

Пошелъ онъ въ городъ, чулки купилъ и отдалъ ихъ свекрови.

Вечеромъ, собрала я ужинать, и Козлиха вернулась изъ города. Вывязываетъ чулки изъ узелка и мн подаетъ.

— На-за,— говоритъ,— теб чулочки.

— Спасибо,— говорю,— сама покупала?

— Какъ сама? гд мн денегъ-то взять? Твой любовникъ Матюшка справилъ, да прислалъ.

Такъ я ошалла и слова сказать не могу. Мужъ, свекоръ, вс тутъ за столомъ.

А Козлиха пуще.

— Вотъ она, честная-то молодаечка, безъ году недлю живетъ, а чулочки ей любовники покупаютъ.

— Я теб матушка деньги давала,— только и сказать могла.

А она хохотала…

— Ха, ха, ха! Сама деньги давала, что выдумаетъ! Пришелъ Митюшка на постоялый и говоритъ: на, моей милашк снеси. Что прикидываешься? Степенна ужъ больно ты!

А свекоръ добрый до меня былъ, а тутъ глянулъ на меня и говоритъ:

— Ай, ай, молодайка, худо длаешь!

А Данило сидитъ, голову повсилъ, какъ и не слышитъ ничего.

Стала я клясться, всячески уврять.

— Батюшка, право слово, деньги давала сама, и душа моя не знаетъ худыхъ длъ съ Матюхой съ этимъ.

Вышла я, плачу, вышелъ и мужъ, сталъ мн говорить.

— Анисья,— говоритъ,— правда ли это?

— Неправда,— говорю,— провалиться мн. И въ мысляхъ не было.

— Хоть ты бы сдлала,— говоритъ,— да никто бы этого не зналъ.

— Да утаить,— говорю, нечего,— нтъ ничего! Не врь, Данило, чернитъ она меня всячески.

Такъ не пронялась и этимъ злодйка. Еще придумала, чего и выдумать нельзя.

Было дло святками. Данило былъ на барскомъ двор, караулилъ. А я на улиц съ бабами была, псни играла. Пришла я домой. Старикъ ужъ на печи, а Козлиха еще у печи убираетъ. Пришла, раздлась, повсила свой нарядъ на станъ и спать легла. На утро беру растегай, прибрать въ сундукъ хочу, глядь, а онъ въ пятнахъ, желтый весь, тронула я, а онъ подъ рукой такъ и ползетъ. Глядь, стклянка, что съ кислотой была, тутъ пустая валяется. Поняла я. Завыла.

— Матушка, что ты надлала? Господи Боже мой, что мн таперича длать, отравой все попортила.

— Какой отравой? чего голосишь?

— На что ты это,— говорю,— сдлала?

— Тебя любовники трубками сожгли, а ты съ больной головы, да на здоровую воротишь.

Пришелъ Данило, я ему сказываю, сама плачу, а свекровь на меня тутъ наговариваетъ, что любовники трубками сожгли. Пересталъ ужъ и Данило мн врить. Махнулъ рукой.

— Теб ли врить,— говоритъ,— или матери, ужъ и не знаю. По пустому не стала бы говорить.

Обидно мн показалось это, ушла въ чуланъ и плачу тамъ. Не вижу себ покоя дома. Что день, то все хуже Козлиха обижаетъ.

VIII.

Такъ три года прожили. Худого за мною не было. А обижали меня и наговаривали, какъ про самую гулящую бабу. Пуще всего запало Данилу нь сердце, что я Матвя люблю.

Сдлалось тутъ надо мной мудреное дло. Дразнятъ меня Матюхой и свекровь, и мужъ. Стала и я сама на Матвя приглядываться. А онъ съ этихъ ли словъ, или такъ, самъ собой, сталъ тоже ко мн приставать. Да боялась я законъ нарушить и держала самую себя крпко. Да, видно, силенъ врагъ и горами качаетъ. Сижу я разъ вечеромъ, шью, и вижу, кто-то подъ окно подглядываетъ. Я глядь, а это Матвй.

— Чего? молъ, а сама знаю — чего. Слышу, шепчетъ, изъ окна манитъ всячески, чтобы вышла. Сколько ни стоялъ подъ окномъ, не вышла къ нему. И сталъ такъ кажный вечеръ подъ окно ходить, и боюсь его, и жду, скоро ли прійдетъ. Чуть зашумитъ подъ окномъ, ужъ я слышу. Прежде не видала его, рдко когда увижу, а теперь, куда ни пойду, все вижу его, везд онъ тутъ. И въ пол, и на улиц проходу вольнаго нтъ отъ него. Выхожу разъ рано поутру, а онъ тутъ.

— Анисья,— говоритъ,— остановись.

— На что я теб нужна?

— А я видлъ, что ты въ вечеру длала.

— А что длала?

— Вязала.

— Что теб мои дла нужны?

— А сидишь ты подъ окномъ такая бленькая, нжненькая.

— А теб что за дло, бла ли, нжна ли?

— А что я теб сказать хочу.

— Не знаю,— говорю.

— Не взыщешь, Анисьюшка?

— Тутъ нельзя.

— А что нельзя-то, авось ничего краденаго нтъ?

— Ладно,— говорю, и ушла.

Дня черезъ два пришла мн очередь скотину стеречь. Пошла я съ пастухомъ въ поле. Выгнала скотину и сижу у пашни. Гляжу, откуда ни возьмись, идетъ Матвй. Подошелъ, подаетъ одинъ фунтъ баранокъ, одинъ фунтъ жамокъ (маковыхъ лепешевъ).

— На вотъ, теб принесъ,— говоритъ,— я съ тобою поговорить хочу. Не обидишься?

— Сказывай, что надоть?

— Сама знаешь.

— Ничего не знаю, да и слышать не хочу.

— Ну сядь,— говорить,— посиди хоть.

— А стадо-то?

— Авось пастухъ приглядитъ.

— Ты его нанялъ?

— Не нанялъ, такъ найму.

— едоръ Гуревичъ,— кричитъ ему,— пойди съ нами посиди.

— Зачмъ пойду?

— Выпей съ нами.

Подходитъ пастухъ. Онъ ему налилъ стаканчикъ.

Выпили.

— Покорнйше благодарю,— говоритъ,— гуляйте себ, и пошелъ. А Матвй ему:

— Ты, Гуревичъ, не болтай!

— Ну какой я человкъ, зачмъ понапрасну сказывать буду?

— Ну ступай.

И ушелъ онъ. Ему на тотъ бокъ не нужно идти, а онъ сторонится себ нарочно. Остались мы одни.

— Анисьюшка, будешь водку пить?

— За что буду пить съ тебя?

— Ну пей, авось дло сойдется.— А самъ меня охватываетъ.

— Не хочу,— говорю, и отслоняюсь отъ него.

— Ну будетъ ломаться, пей.

Я сла, и боюсь я, и уйти не хочется. И говорю себ: ну что будетъ, то будетъ. Выпила и хмльна стала.

— Чмъ буду теб,— говорю,— отвчать за хлбъ-соль?

— Авось не пропадетъ за тобой, дорого не возьму съ тебя!

IX.

Пришла домой. Какъ что передо мною все кружится. Что сдлала? думаю, зачмъ согршила? За дло беруся, изъ рукъ валится. Ушла въ чуланъ, повалилась на постель и заплакала. Съла меня совсть. И все представляется, что вс догадалися. Проходитъ три дня, и ни отъ кого выговора нтъ. Стала я стыдъ забывать. Думаю, что-жъ, коли такое ужъ дло сдлала, надо какъ люди такъ и я. Думаю, другимъ полюбовники дарятъ. Чтожъ, я ничмъ отъ него не попользовалась. И случилась у родныхъ свадьба, звали меня. Думаю, пойду на свадьбу, возьму у Матвя денегъ. Покуражусь. Дары отдарю, когда пснями обыгрывать станутъ. Задумала у Матвя просить. Только не знаю, какъ до него дойти. Сижу въ изб, и свекровь, и Данило тутъ.

— Ахъ,— говорю,— цыпленка все одного нтъ! Вышла на дворъ и ну звать:— Тюкъ, тюкъ! Нту,— говорю, цыпленка. Туда сюда побгала. Нту. Проводы, значитъ, длаю. И говорю:— Какъ некогда идтить-то, а надоть сыскать.

— У сосдей спроси,— Данило говоритъ. Побгла я. Въ одинъ дворъ, нту, въ другой, нту, а въ третьемъ, значитъ, Матвевъ. Думаю, надо цыпленка найти. Сейчасъ прибгаю, а Матвй сидитъ на конник, а мать на загнеточк.

— Тетка Агафья, нтъ ли у васъ цыпленка моего?

— Поди, дитя, погляди въ окно.— Я сама побжала, а его толкнула легоньку. Мать сидитъ не видитъ. А онъ выходитъ.— Ищи тута, давеча тутъ бгалъ. А самъ за мною. А я ему шепчу.

— Матвй, деньги есть?

— Есть. Сейчасъ при мн нтъ.

— На свадьбу надоть мн.

— А когда дешь?

— Да ввечеру.

— Такъ ты заходи въ пустую избу, что около насъ стоить, а я деньги туда и принесу.

— Ну ты тутъ-то дай!

— Будь спокойна,— говоритъ,— деньги будутъ, только приходи. Думаю, какъ опять изъ дому оторваться? Пришло время, вс на свадьбу убираются, я и убжала.

Прихожу, а ужъ онъ тамъ и деньги два рубля принесъ. Хочу взять и уйти скоре, боюсь, какъ бы меня дома не хватились, я Матвй не пускаетъ.

— Побудь хоть сколько-нибудь со мною, Анисьюшка.

— А дома-то хватятся, что меня нтъ,— говорю.

— А пускай,— говоритъ,— проврала насъ Козлиха, такъ чтобъ ужъ не даромъ!

Побыла съ нимъ. Стала прощаться, а онъ мн:

— Ты, Анисья, ни на кого не заглядывайся на свадьб — меня помни.

Ухали на свадьбу. Три дня гуляла тамъ.

Вернулась домой, перваго человка встртила Матвя. Глянулъ на меня и усмхнулся. А меня опять совсть зазрила. Думаю, узнаетъ Данило, какъ я ему буду въ глаза глядть? И стала я съ Данилой больше ласкова. Все думаю, какъ бы не обидть его. И слово скажу ему, гд и не надо, и посмюся съ нимъ, а онъ радъ:— Вотъ,— говоритъ,— ты до меня прежде какая суровая была, врно прежде по твоему нутру у тебя кто-нибудь былъ. А я ему говорю.

— Никою у меня не было ни тогда, ни теперь.

— Ты только,— говорить,— бывало на міру въ пол весела, а дома, придешь, какъ помоище, а теперь съ тобой и посидть лестно.— А мн еще больнй эти рчи отъ него слышать. Не милъ былъ мн мужъ мой, а гршить противъ него тошно было. И къ Матвю сердце не лежало. Гршила сама не знаю зачмъ? Такъ, по глупости. Люди длаютъ, дай и я тоже. Радости мало, а стыда много. Теперь не знаютъ, а какъ наружу выйдеть, бда. Боялась я шибко, какъ бы опять не позвалъ меня Матюха. Попятиться нельзя. А не пойдешь, думаю, разсердится, дла наружу выведетъ. Боялась. Да развязалъ вс грхи Богъ. Въ ту же осень отдали Матюху въ солдаты. И жаль мн его,и рада я. Отъ грха дальше. Такъ и не видала его съ тхъ поръ. При народ и простилась съ нимъ. И кануло все дло, какъ въ воду.

Прошелъ годъ. Забыла я свои глупости. Стала ладно жить съ Данилой, и очень ужъ желаненъ до меня сталъ. Гд бы ни работалъ, домой ночевать приходитъ. И забеременила я.

Вовсе бы хорошо жить было, кабы не отъ свекрови житья не стало. Я въ тяжести хожу, дло молодое, непривычное, и работа въ трудъ, и състь что лишнее, а свекровь кажнымъ кускомъ попрекаетъ.

— Ишь,— говоритъ,— жереба ненадная, жретъ, пока молоко изъ ноздрей не польется!

Силушки моей не стало, терпнія больше нтъ. Стала я Данилу сказывать:

— Хочешь жить со мною, отдлимся, не хочешь, сама уйду. Обвшусь я отъ такой жизни.— Сначала и слушать меня не хотлъ Данило. А стала я ему чаще говорить, сталъ и самъ думать. И надумалъ онъ пойти въ домъ къ старику. Стала я разъ ему говорить:— Не хочу больше такъ жить, что-жъ намъ вкъ маяться? Лучше съ сумой пойдемъ, только-бъ съ ней не жить.— Данило и говоритъ:

— Потерпи маленько. Я самъ лажу, какъ бы отдлиться. Знаешь Василія Наумовича? онъ зоветъ насъ въ себ жить. Обрадовалась я. Куда бы ни было, рада была пойти, только бы съ Козлихой не жить. Пошла я на утро во дворъ въ Василію Наумовичу. Мужикъ старый онъ былъ, съ хозяйкой жилъ, дтей у нихъ не было. Принялъ онъ меня, ужъ зналъ вс дла и показалъ мн все свое имніе. Была у нихъ изба хорошая, 14 овецъ, дв лошади, корова съ теленкомъ, хозяйство большое, а работника нтъ.

— Анисья,— говоритъ онъ мн,— идите жить къ намъ, работать. Я — старый, будете на барщину ходить, меня усповоивать, а я васъ. У меня, слава Богу, всего много, и хлба вдоволь.

Пришла я домой, стала Данилу говорить, сойдемъ да сойдемъ въ Науму. Стала и Козлиха говорить:

— Когда васъ нечистый унесетъ! Ступайте, куда хотите.

Свекоръ не пускалъ насъ, да ужъ разладились мы. Что ни день, то брань, и нельзя намъ стало жить вмст. Стали длиться. Много грха было, и на сходк насъ мирили, да не помирили. Отдлились мы. Дали намъ изъ дому за всю Данилову работу телгу худую и овцу. Да и то хорошо, только бы отъ грха.

У Наумыча намъ сначала жить хорошо было. Работали мы на стариковъ, какъ на родныхъ, и они къ намъ желанные были. Пожили мы у нихъ, и родила я первенькую, и повредила себя отъ родовъ этихъ, а не давалъ Богъ выростить дочку эту. Дло такъ было. Еще мы тогда на барщину ходили, съ вечера повстили бабамъ овесъ полоть. Встала я поутру, не можется мн. Затопила печь, справила всю домашнюю работу, надо на барщину идтить. Не идти, думаю, станутъ спрашивать, почему, а сказывать не хочется, и пошла я съ бабами и иду впередъ всхъ. А он мн:— Что это ты, Анисья, какъ корова роговая впередъ всхъ бжишь и не чуешь, будто тяжела?

А я имъ:— Авось гусь свиньямъ не товарищъ! Гусь полетитъ, а свинья останется.

Подошли мы въ старост, а онъ которыхъ полоть посылаетъ, а мн говорить:— Ты, Анисья, оставайся съ бабой рожь таскать на веретьяхъ, чтобъ сушить. Остались мы. На каждой вереть по 6-ти мръ въ амбару таскали, а до амбара сажени три будетъ. Какъ потащу, боль въ поясницу ударитъ, и дюже трудно мн, а показать этого не хочу. Отпустили насъ обдать. Пошла домой, а меня дорогой тутъ боль схватила, остановлюсь, присяду, дальше пойду опять, и поясницу, и животъ перехватываетъ. Ну, думаю, плохо, наврное рожу. Пришла домой. Старуха одна дома. Легла я въ чуланъ. Полегчало, сть захотла. Пошла, надергала луку, начистила, хочу квасъ принести, да вотъ трудно стало ходить-то, такъ съ хлбомъ пола. Какъ обденное время прошло, приходитъ сестра за мною, пойдемъ вмст, говоритъ, на барщину. Я ей открыться-то не открылась, что рожать надумала. Ступай,— говорю,— ты рожь таскать теперь, а я пойду овесъ полоть, помняемся. Ладно,— говоритъ,— все одно мн, и ушла. А я никому сказывать не хотла, потому слыхала, что за всякаго лишняго человка, что знаетъ про родовую муку, лишнее и мучаться будешь. Осталась я одна. Приходитъ дочь Носухи, Татьяна, что ужъ замужемъ жила.— Анисья,— говоритъ,— поищи у меня, коли время.

— Ну что-жъ,— говорю,— пойдемъ. Пошли мы на овинъ, взяла я и гребешокъ, и подушечку. Сли. А меня ужъ такъ и ворчитъ всю. Изогнусь вся и сижу, не двигаюсь.

— Анисья, что ты,— говоритъ Татьяна,— аль тяжело таскала что?

— Ничего,— говорю,— это такъ, а сама опять ищу. И половины головы еще не выискала, какъ гребешокъ выронила изъ рукъ и такъ меня схватило, то застонала я: ‘Господи Боже мой!’ — кричу. А она, какъ глянула на меня, и говоритъ:

— Анисья, твое до тебя доходитъ, родить будешь.

— Силъ моихъ нтъ, терпнья мово нтъ,— говорю,— тактъ и перехватываетъ меня.

— Поди ты, говорить, въ сарай, тамъ тебя никто не увидитъ, а я зайду къ теб. Пришла я. Сла, то посижу, то полежу, да и подъ голову положить нечего, встану опять и чувствую — душа съ тломъ разстается. Кричать нельзя, тутъ близко ребята играютъ. Шумятъ, гамятъ. Эхъ, думаю, какъ это они веселятся, а мн смертный часъ приходить.

Пришла Татьяна: что, Анисья, какъ твои дла?

— Охъ, говорю, Татьяна, смерть моя, измучилась.

— Ничего, говоритъ, вдь вс мы тожъ терпли, пройдетъ. Все она съ меня посняла. Дюже мн трудно. И губы пересмякли. Пошла она за своею матерью. Слышу, зоветъ ее:— Матушка, Анисья въ сара родить хочетъ.

— О-о? да чтожъ она мн раньше не сказывала?

Приходятъ он въ сарай:

— Анисья,— говоритъ Носуха,— какъ ты съ своимъ здоровьемъ?

— Тётушка милая, говорю, мучаюсь мукой, силъ моихъ нтъ.

— Ну, Анисья, проси прощеніе. Можетъ, тебя за то Богъ-мучаетъ, не распрастываетъ, потому что въ грхахъ своихъ некаялась.

— Тетушка милая, сестрица родимая, простите меня гршную

— Богъ тебя проститъ, Анисья,— и стали он молиться: ‘Пошли ей, Господи, скорые легкіе роды, прости ей, Господи, грхи ея’..

А мн все не легчаетъ, стала я заочно у Козлихи, у матери, у мужа прощенье просить. И дюже мн страшно стало,какъ свои грхи передъ мужемъ вспомнила. Кабы онъ тутъ былъ,покаялась бы ему. Ну, да Богу покаялась. Трудно мн было, и думаю себ: не отъ этого ли грха моего? Упала я навзничъ,глаза подъ лобъ закатились и не помню сама себя. Зубы стиснула и разжать не могу. Чувствую, вдругъ легко стало. Ну думаюг простилъ меня Богъ. Вскрыла глаза, а ребенокъ тутъ же увалялся и чуть какъ цыпленочекъ попискиваетъ. И чудно, и радостно мн стало. Закрыла опять глаза, и все помутилось, ничего не помню. Слышу, тащатъ меня, да не могутъ съ мста сдвинуть. Матушка, говоритъ, сестра, что это Анисья-то наша совсмъ помертвла. Въ избу, говоритъ, ее надо, да за бабкой, повить дитя надо. Побжала Татьяна, послала за мужемъ на барскій дворъ. Съ полчаса прошло. Опомнилась я. Вижу, противъ меня держитъ ребенка Носуха и говоритъ:

— Анисья, пойдемъ въ избу, тамъ полежишь, Богъ проститъ тебя, и вовсе ребенка повьемъ. Накрыли меня кафтаномъ и повели, а дитя я сама поддерживаю. Привели, положили, взяли он правую мою косу, сложили вдвое и запихали мн въ ротъ. Полежала я такъ, и совсмъ простилъ меня Богъ. А ребеночекъ все не повить и повить некому.

XI.

Тутъ пришелъ Данило. Слышу спрашиваетъ:— Кого Богъ далъ?

— Скворчиху,— говорить Носуха, а наша фамилія это, значитъ, Скворцова была.

— Ну чтожъ,— говорить,— кого Богъ далъ, того и ладно.

А она ему:— Люби кого Богъ далъ, первенькимъ все хорошо, да бги ты за бабкой.— Побжалъ Данило.

Ужъ солнце сло и стадо загнали, а я все лежу, не двигаюсь, и ребеночекъ возл меня и неповитый. Пришла матушка ко мн. Поплакали мы, а тутъ входить Данило и говоритъ:— Нигд бабки нтъ, наша деревенская на праздникъ за семь верстъ ушла, а въ сосднюю деревню ходилъ, та въ городъ ушедши. Какъ хотите, справляйтесь.— Что теперь длать будемъ? матушка говоритъ, я и въ жизнь свою не повивала ребятъ.

И Татьяна тоже не берется за дло, стоитъ тутъ же.— Матушка,— говоритъ она своей матери,— повей ты, ты всхъ насъ старше будешь. Помолчала Носуха, раздумывала. Ну,— говоритъ,— напусти Богъ смлость! повью. И пошелъ у нихъ совтъ, какъ длать надо. Стало быть, какъ умли, сдлали, и за мной, что надо, уходили, и ребенка вымыли, и спеленали. И какъ убрали насъ, пустили Данила. Подошелъ, глядитъ на дочку, и Боже мой какъ радъ, а я-то отъ муки еще не опомнюсь и не видала дитя.

— Кого будешь въ кумовья звать?— говоритъ ему моя матушка.— Кого Богъ приведетъ,— говоритъ,— все-жъ кого-нибудь надо.

— Тогда,— говоритъ Данило,— кумовьевъ выбирать, когда вы за труды угощены будете.— И сейчасъ вышелъ Данило, приноситъ графинъ съ водкой и налилъ но стаканчику, подносить сперва Носух,— съ чмъ,— говоритъ,— поздравлять?— Насъ съ внучкой, а васъ съ дочкой!— Поклонились и выпили, и меня поздравили. Все мн повеселло какъ-будто, какъ родила-то я. Вышли он изъ избы зачмъ-то, а Данило остался со мною. Подошелъ во мн, самъ ласково такъ глядитъ и спрашиваетъ:

— Анисьюшка, иль теб не полегчало?

— Ничего,— говорю,— теперь полегчало.

— А кого кумовьевъ позовемъ?

— Кого хочешь, говорю.

— Совтъ хорошо, а два лучше.

— Ежели такъ думаешь,— говорю,— не полнись, създи въ Крыльцово, проси свою хлбосолку Аксинью перекрестить, а кумомъ Михайлу возьмемъ, что на барскомъ двор. Я себ это такъ вздумала, потому онъ мн еще прежде говорилъ:

— Если на худыя дла не идешь со мной, то породнимся, крестить меня возьми. А я, значить, мужу не повершала (повряла), что сватался онъ за меня.

— Ну что-жъ,— говоритъ мн Данило,— я согласенъ, позовемъ его.

Говоритъ, а самъ меня за руку беретъ, и я руки не отнимаю, и лестно мн, что онъ руку мн держитъ.

Говорю съ имъ, сама гляжу на него, и милъ онъ мн сталъ, какъ что отъ души у меня отвалилось. Легко такъ, и полюбился онъ мн съ той поры.

XII.

На утро всталъ Данило, пошелъ за кумовьями и священникомъ, созвалъ и родню, а Носуха и матушка моя все къ крестинамъ готовили и обдъ справляли. Я лежу въ изб, и меня завсили платкомъ, чтобъ меня видно не было.

Въ полдень пріхали священникъ, дьяконъ и дьячокъ. Поставили кадушку за-мсто купели, и дьячекъ три свчки прилпилъ и зажегъ. Собрались вс родные, кумовья, и крестить стали. Я лежу завшанная, все слышу и черезъ платокъ на нихъ гляжу, а сама думаю: ‘чудно это, что Михайло въ мужья хотлъ, а попалъ въ кумовья’. Окрестили, Аграфеной назвали. Подали обдать батюшк и съ нимъ кто былъ, нарзали сельдей, рыбы соленой, ситниковъ и вино поставили. Закусили они, поблагодарили, и мы ихъ тоже, сорокъ копекъ за крестины дали, двнадцать копекъ за свчи, и ухали они. Посл накрыли три стола для родныхъ. Поставили щи съ говядиной, лапшу, вино, человкъ двадцать пять собралось, и свекровь позвали. Я ее-то не желала, да люди присуждали, и я перечить не стала.

Передъ обдомъ подошла она ко мн,— Здравствуй,— говоритъ,— Анисья, съ животомъ тебя, съ дочерью поздравляю, рости большую, счастливую.

— Благодаримъ покорно,— говорю. И пошла она за столъ. Поставила бабка горшокъ съ кашей, накрыла полотенцемъ и положила дв ложки на полотенце. Одну ручкой въ Богу, другую къ столу.

— Ну,— говоритъ,— окупать надо вашу. Стали въ ложки деньги власть, въ одну ложку, что ручкой къ Богу лежала, мн деньги клали, а въ другую — бабк. Отецъ родной первый положилъ, потомъ вс, вс кто сколько можетъ, и мн потомъ подали. Сосчитала мн сестра шестьдесятъ копекъ, а бабк тридцать копекъ набрали.

Потомъ бабка ухватила кашу и унесла. А гости шутятъ: — Ишь,— говорятъ — хорошо справилась, продала кашу, да опять себ взяла.

А бабка въ чулан разложила по чашкамъ и принесла опять, на столъ поставила.

А кумъ Михайло взялъ ложку каши, ложку масла постнаго, соли, вина ложку и перемшалъ все, и подаетъ моему мужу.

— Закуси,— говоритъ.

— Какъ я закусывать буду, этакая гадость, мн и въ глотку не пойдетъ.

— Коли жену любишь — проглотишь, не любишь — и въ глотку не пойдетъ.

Мужъ ничего говорить не сталъ. Поднесъ къ губамъ вашу и стадъ сть по маленьву, сълъ и ложку облизалъ. Положилъ на полку ложку и держитъ руку на полк и говоритъ:

— Рости моей дочк такой большой!

А я лежу, усмхаюсь, и лестно мн это, что онъ Михайл показалъ, какъ меня любить. Обнесли всхъ виномъ и встали изъ-за стола, помолились, поблагодарили и разошлись госта.

Только близкіе самые остались и кумовья. Принесли жамокъ, сушекъ и рыбы, что сами ловили, и стали опять угощать и сидли еще долго, все толковали, пили, а меня уже дремота взяла. Къ ночи разошлись, а матушка моя и Носуха со мной спали, за дитей ухаживали. А ребеночекъ все плачетъ, а я себ думаю:

— Не такъ он за нимъ ходятъ, стары он, не умютъ,— и говорю имъ:— Ляжьте спать. А он:

— Теб, дитятко, трудно.

— Нтъ,— говорю,— Легко, ничего. Он и заснуть, а я сама ребеночка перепеленаю и качать начну на рукахъ, а самой мочи нтъ, все плечи ломитъ. На третій день встала я, извстно, молодой человкъ была, и лежать скучно, да работать дома не кому. Увидалъ меня старикъ Носухинъ.

— Анисья,— говоритъ,— какъ здоровье?

— Хорошо,— говорю.

— Ну коли хорошо, такъ и ладно, подсоби ты мн улья изъ сарая перетаскать.

— Пойдемъ,— говорю, а самой идтить не хочется, а отказаться совстно. Пошли мы. Онъ руку мою хватитъ, улья навалитъ и такъ несемъ. 15 ульевъ сносили. Дюже мн трудно, и руки, и ноги трясутся, того и смотри, что свалюсь. А онъ безъ разбора, не примчаетъ, что человкъ слабъ еще посл родовъ. И долго посл животомъ я болла. У насъ на барщину посл шести недль выгоняютъ, а мн четыре недли исполнилось, и послали меня. Покосъ начался, да рано хлбъ посплъ, работать торопили. Стала я въ поле дочку свою выносить, какъ на барщину ходила. Сдлалъ Данило козелки, куда люльку вшать. Двочка смирная была, попищитъ и покормлю, перепеленаю, и она опять спать. Качну я люльку и иду работать, оглянусь, а втеръ зыбочку качаетъ, а я смюсь, говорю: ‘И няньки не надоть!’ а бабы чужія наработаются, уморятся и сядутъ отдыхать, мою Грушку тетешкаютъ:— Хороша твоя двочка, Анисья,— бывало скажутъ. Двочка-то хороша, да сама я-то стала все животомъ болть.

XIII.

Хоть и тяжело было съ ребенкомъ, а все жить бы можно было за старухой, когда она во мн добра была, а тутъ случилось, что возненавидла меня старуха, совсмъ другая стала. Помутила насъ Козлиха. Не унялась, тошно ей стало, что живемъ хорошо.

Дло, вотъ какъ вышло. Стали картофель копать, и Козлиха, и моя старуха тутъ же. И подходитъ Козлиха къ моей старух.— Кума,— говоритъ, сказать теб штуку?

— Скажи,— говоритъ.

А свекровь ей:

— Эхъ ты Носуха, Носуха, ничего ты не знаешь. Ты что думаешь-то, Анисья моя твоего старика любитъ.

— Ахъ кума, кума, изъ чего-жъ это она его любить-то будетъ? И руки-то у него гнилыя, на ногахъ-то рана, вовсе больной, а она баба хорошая, молодая.

— Вотъ что за денежки. Онъ ей весь домъ отдастъ.

— О-о, это, пожалуй, правда.— И уврила ее свекровь. Носуха-то была дурковата, а Козлиха-то башковата. Та ей во всемъ поврила. И нтъ прохода мн, ревнуетъ меня старуха. Старикъ пойдетъ во дворъ, тешетъ что-нибудь, а я рубашки развшиваю. А старуха за мной поглядываетъ, чтобы не сдлала чего-нибудь. А у него и въ ум нтъ, семьдесятъ годовъ было, гд-жъ ему тамъ? Пришелъ вечеръ, старикъ говоритъ: ‘Анисья, пойдемъ въ лсъ за дровами завтра’. А я въ новинку у нихъ еще, отказаться нельзя, скажутъ лнивая, а пойду, старуха ревнуетъ. И не знаешь, что длать! Говорю ему: одна пойду, нешто лса не знаю.

А Носуха ему:— Ступай съ своей сударушкой, ступай пораньше, чтобъ никто не видалъ!— Утро не пошла я, а старикъ серчаетъ:— не меринъ я, не натаскаюсь одинъ, сами вы гладкія. А старуха все за смхъ ему, боится, что деньги выможжу у него.

А то, въ другой разъ, теленокъ пропалъ, искать зоветъ, я не иду. А онъ опять:

— Что сидишь, искать надоть.

А Носуха опять свое:

— Поищи, поищи съ нимъ, одному-то не въ терпежъ.

Пошли мы: онъ въ одну сторону, я въ другую. Пришла домой безъ теленка, и старика нтъ. Пришелъ старикъ, а она заходить къ нему и говоритъ:

— Что-жъ, сдая крыса, нашелъ телушку?

— Нашелъ, нашелъ, чего лзешь!

Значитъ, ему тошно, что теленка нтъ, да на нее досада беретъ.

— Эхъ, сдая крыса, тебя не теленокъ пронимаетъ, а ненаглядную себ взялъ.

— Тьфу ты, старая чертовка!— плюнулъ онъ и вонъ вышелъ.

И пошла жизнь плохая отъ этого, много я терпла. Данил не жалилась. Только, бывало, домой прибгу и поплачу.

— Матушка родимая,— скажу,— бгала отъ волка, напхалась на медвдя…

Смутила Козлиха весь домъ. Пришлось отходить и отъ нихъ. Всего годъ прожили. Опять стали длиться. Собрали сходку, присудили выплатить 70 рублей за нашу работу. А тутъ сочли намъ, что за годъ справили: шубу Данил, сапоги ему, мн кацавейку и еще тамъ кое-что. И осталось у насъ отъ 70 рублей восемь.

Пошла жить съ двочкой къ родителямъ въ избу, а Данило нанялся въ работники къ одному барину, за три версты. Тяжелое и такъ житье было, а тутъ еще горе: стала моя двочка хворать, и къ бабк ее носила, и отъ глаза спрыскивала, нтъ ничуть ей не легче, даже и вовсе лежитъ цлый день и не стъ, и не пьетъ.

Пошла матушка въ поле вязать овесъ, я дома осталась и думаю: совстно, старуха работаетъ, а я не подсоблю, и опять же, живу у нихъ, работать надо. Положила я Грушку въ снцы на постелю, дала ей напиться, а у ней губочки ссохлись и вовсе не разжимаетъ. Отошла къ двери, хочу идти, глянула на нее. А она себ лежитъ одна, глазки закрыла и такъ трудно дыхаетъ. Жаль мн дюже стало. Заплакала и думаю, не пойду въ поле — а тутъ и вовсе за мной прибжали. Пошла я и дороги передъ собой не вижу, отъ слезъ не прогляну.

Вязала я съ часъ времени, а тутъ тучка набжала, вотъ думаю, кабы Богъ дождичка далъ. Тучка нашла и пошелъ сильный дождь. Пришла я домой. Подхожу къ Груш, а она сердечная головку на самый край свсила, глазки подъ лобъ закатила, и сама какъ земля стала.— Матушка, кричу, Груша наша помираетъ! Пришла матушка изъ избы. Христосъ съ ней, говоритъ, не мшай, сама взяла, положила ее, какъ слдуетъ, на спинку, взяла воды на ложечк, поднесла ей, а она и губокъ не разжала,— вовсе обезсилла. А я образокъ въ головашки поставила и внчальную свчку зажгла. Сама подл нея сла и гляжу на нее и плакать боюсь, а слезы градъ-градомъ сами катятся. Легче самой мн такъ трудиться, думаю, какъ она, любушка моя, мучается. И тутъ вскор кончилась она. Положила я три поклона.— Прими, Господи, говорю, новопреставленную душку младенца Аграфены, перекрестилась и благословила ее. Убрала ее матушка, на лавку подъ Святыя положила. Я къ плотнику сходила и домокъ ей заказала. Повыли мы съ матушкой, и отецъ поплакалъ. Пошла я къ Данил въ деревню, гд жилъ онъ. Прихожу, а онъ дрова на барскомъ двор рубитъ.

— Данило,— говорю,— ты ничего не знаешь тутъ?

— Ничего,— говоритъ,— а что?

— Наше дитятко милое переставилось, отказалось жить.— А онъ бросилъ топоръ, всплеснулъ руками:

— Когда?— говоритъ.

— Поутру сегодня, говорю,— и заплакала я.

— Не даромъ,— говоритъ Данило,— такъ дюже скучно мн было сегодня и домой все идти хотлъ.— Сталъ меня спрашивать, долго ли мучилась и какъ хворала?

Все ему я разсказала.

— Ну,—говоритъ,— Анисья, ни въ чемъ счастія намъ нтъ. Не будетъ у насъ больше, такого дитенка!— и шибко такъ заплакалъ.

Выпросился Данило у прикащика домой, и пошли мы вмст Грушку хоронить.

XIV.

Такъ лто я у родителей и прожила. Дюже скучала я. И изба опустла, и въ пол на работ не хватаетъ мн моей Грушки, куда ни пойду, мста себ не найду. Стали мы съ Данилой думать, какъ свой домъ собрать. Къ осени собрали денегъ и стали строиться. Купили избенку старую въ Крыльцов, въ семи верстахъ отъ насъ. Перенесли избу въ свое село. Огородили кое-какъ. Лошаденку, снасть завели.

Пожили, и родила я опять, и стала я свое горе забывать. Жили мы одни, только пустили къ себ старуху. Прибилась она къ намъ изъ-за хлба за дитей ходить. Барщина хоть и сошла, а нужда большая была. А все-жъ сердцемъ покойна была. Обиды ни отъ кого не видишь. Опять же съ мужемъ мы и вовсе хорошо жили. Только разъ меня мужъ побилъ, да и то понапрасну. Святками было.

Пришли вечеромъ къ Данил два мужика въ гости. Поужинали, по стаканчику выпили и въ карты играть сли. А я такъ себ на нихъ поглядываю. Старуха на печк спитъ. Я устала, тутъ на лавк легла о задремала. Кончили они играть, поднялись идти, а я не подымаюсь. Значитъ, слышу, что уходятъ, а дремота пуще меня одолваетъ. Чую, что кто-то за руку меня беретъ. Вскрыла глаза. Стоитъ возл меня Митрій Лизуновъ, мужикъ, что въ гостяхъ у насъ былъ.

— Анисья,— говорить,— вставай, ужъ скотину выгоняютъ,— нарочно значитъ, смются, и самъ за руку меня беретъ.

Потянулась я, звнула, сла на лавку.

— А Давило гд?— спрашиваю,— а руки моей не отымаю.

— Съ Бадхинымъ въ снцахъ.

— Анисья,— говоритъ,— а самъ ко мн…

Отпихнула я его.

— Что лзешь, убирайся.

А онъ руку мою туго такъ держитъ. Мужъ-то и узрилъ это. Входитъ въ избу, Митрій съ нимъ прощается, а онъ ему:

— Счастливый путь.

Заперъ дверь, подходитъ ко мн.

— Ты что это съ нихъ тутъ какими длами занимаешься?

— Что теб подялось, что ли? разговаривали по просту.

— Какъ такъ по просту? А руку зачмъ держала?

— Извстно, прощалися.

— Нешто такъ прощаются, по получасу руку держать! Ахъ, ты этакая!

— Что ругаешься?— Молодой человкъ пошутилъ, онъ не муха, я не сметана, авось не състъ!

— Врешь, больно гладка стала,— то-то и мужъ теб не хорошъ сталъ.

А меня горе взяло, что напрасну коритъ, на зло ему и говорю:— Не хуже тебя,— говорю.— Ишь ты-то косматый, рябой, а онъ чистый.

Зардлся Данило, схватилъ палку въ дровахъ, кричитъ: шкуру съ тебя спущу, подлая! и началъ бить.

— Что ты, что ты!— кричу, ругаюсь: негодяй мухортый, ревнуешь меня, безо всякой вины конфузишь. Брось!— Ужъ и испужалась я. Скажу слово, а слово умолчу, боюсь — еще сушить будетъ…

Жили мы такъ, ни хорошо, ни худо. Хорошо то, что жили дружно, и худого ни за мной, ни за Данилой, не было, а худо было то, что нужды много было. Дло одинокое — потянуть не изъ-чего. Никакъ не справишься. И заводить все надо, и подати справить, а тутъ дти пошли, трое дтей всхъ было: одна двочка, да два мальчика. Хлба бы надо больше съ дтьми, а тутъ иной разъ и вовсе нтъ. Прійдетъ Данило съ работы и скажетъ:

— Собирай ужинать.

— Хлба нтъ,— говорю,— и не топила, и не варила.

— А чего-жъ не заняла?

— Ужъ мы и безъ того позаймали, да чмъ отдавать будемъ?

И осердится Данило.

— Не можешь,— скажетъ,— оборота того сдлать. Сидишь сама гладкая, а хлба не добудешь. Ты бъ за сохой не мши походила.

— Сама весь день не ла,— говорю,— только ребятамъ у сосда заняла.

И не легко намъ было.

Данило и малосиленъ былъ, бьется бывало съ работой, а нужда все больше становилась.

XV.

Прожили такъ десять лтъ, на одиннадцатомъ году случилась бда. Видно, Богъ меня за мои грхи взыскалъ. Началось все съ нужды. Хлбъ за зиму попріли, и въ весн, какъ завсегда, трудне стало. За что ни возьмешься, ничего нтъ. Часто и сть нечего. Бывало и съ сумой пройдусь. Побиралась. Видно, съ этой нужды и впало Данил на умъ заниматься худыми длами. Вижу, ходитъ куда-то, водится съ мужиками ворами и водку пьютъ. А деревня у насъ воровская была. При барщин еще боялись господъ, а стали вольные, взялись много мужиковъ за эти дла, и вижу, и Данило съ ними за одно. Чую я, задумалъ Данило недоброе, и все къ нему ходятъ наши три мужика, и знаю я, что плохой народъ.

Только, стало быть, разъ вечеромъ вижу, дверь отворилась, и вошли они, и стали толковать съ Данилой. Ребята ужъ спали, а я лежу это себ у печки и не сплю, и все слышу.

— Безпремнно пойдемъ,— говоритъ одинъ, Андреемъ звать и самый первый воръ въ деревн, мужикъ не молодой, и сыновья ужъ у него женатые. А другой товарищъ — Михй, говоритъ:

— Да только замокъ, значитъ, у ограды сломить, и тамъ сейчасъ и будешь.

А Данило спрашиваетъ:

— А коровъ-то много ли?

— Четыре будетъ, пойдемъ!— уговариваетъ Андрей,— а тамъ ихъ въ Крыльцово сведемъ, вонъ у Филиппа-то кумъ, тамъ и поставимъ къ нему на задворки.

А Никита сидитъ.

— А я,— говорить,— купца приведу.

Мой-то зароблъ:

— Боязно, братцы,— говоритъ.

— Пойдемъ,— говорятъ,— чего сумнваешься.

Слышу я это все, и сердцу больно мн стало,— заробла я за Данила за своего. Ну, какъ его уговорятъ!— думаю, встала я и говорю:

— Ахъ вы, безстыжіе этакіе, срамники, чему добрыхъ людей учите, или креста на васъ нтъ?

Стали они и меня уговаривать:

— Надо, говорятъ, дтей поить, кормить. Съ чего взять-то? Не мы одни, не мы первые, не мы послдніе. Дло-то удобно — коровы плохо стоятъ.

— Да съ сумой легче идти, чмъ на такія дла.— Брось, говорю, Данило, брось эти дла! такую бду наживешь, что и не расхлебаешь.

Вышли мужики. Стала я съ Данилой разговаривать. Послушался ли онъ, или только видъ сдлалъ, только пообщалъ мн мужъ это дло бросить.

— Не пойду,— говоритъ,— не пойду.

И поврила я ему и думать забыла. Думаю, бросилъ онъ, а у него на ум другое было, только отъ меня скрылъ.

На святой недл сидимъ мы это поутру, отворилась изба и вошелъ Андрей, перекрестился, поклонился намъ и зоветъ Данилу: — Пойдемъ въ лсъ метлы рзать.— Ну и пошли.

День-то цлый я въ работ и не примтила, какъ темно стало, и ребята ужъ на печку легли, а Данилы все нтъ, какъ нтъ.

— Что, думаю, гд такъ долго въ лсу ходитъ, иль куда еще зашелъ? Пить не пьетъ, пора-бъ ему придтить. Жду-подожду, а его все нтъ.

Ужъ вовсе темно стало.

Вошелъ Данило.

— Что долго не шелъ?— спрашиваю его,— а метлы гд?

— Нарзали метелъ о четырехъ ногъ!— только и сказалъ, а самъ на лавку слъ и кафтанъ съ себя не сымаетъ.

Я сразу-то не пойму, что онъ это говоритъ, а тамъ, какъ глянула на него, да припомнила, что ходилъ-то съ Андреемъ и тотъ его недоброму научалъ — такъ и обмерла, и тошно мн стало ему сказывать, и за дтей-то тошно. Стою передъ нимъ, а зло-то меня пуще беретъ.

— Окаянный ты этакій, что ты надлалъ, что, думаешь, полегшитъ теб теперь, грхъ-то какой, грхъ! И дтей-то погубишь. И ругала я его всячески.

— А онъ себ только:— Молчи, дура! Авось Богъ!

И спать легли, и спать не могу, такъ мн тошно и все кажется — придутъ Данилу брать…

И такъ стало-быть два дня прошло, и на третій подъ вечеръ пошелъ Данило въ Крыльцово, верстъ за семь. Тамъ коровы стояли у мужика, у знакомаго. Пришелъ вечеръ и совсмъ темно стало. Я все сижу, поджидаю и не ладно такъ у меня на душ, но спать не могу, ничего и въ глотку не идетъ.

Сейчасъ дверь отворилась, и вбжалъ Данило, не путемъ вошелъ: поддевки на немъ нтъ, самъ разутый, а ужъ съ лица блъ — краше въ гробъ кладутъ.

— Аль налетло?— говорю.

— Налетло,— говоритъ.

Ничего ему я сказывать не стала, ужъ ему тошне моего приходилось.

Сла и думаю, опросить его, какъ было все?

— Данило,— говорю,— скажи ты мн, что вышло у васъ?

— Что вышло? Не выгорло наше дло,— и сталъ мн сказывать:

— Прихожу это я во дворъ къ куму, гд коровы стояли, а тамъ и Михй, и Никита, насъ ожидаютъ. Андрей-то не пошелъ, сфальшивилъ, кого помоложе за себя послалъ. Приходимъ, значитъ, въ избу, закурили трубочки, толкуемъ промежъ себя, какъ коровъ въ лсъ вести, а въ лсу и купецъ ждетъ, Михй приставилъ. Поговорили. Пошли на задворокъ, оборотили коровъ. Ведемъ. А тутъ откуда ни возьмись, сосди мужики крыльцовскіе, окружили насъ и ну ловить. Никиту въ ту пору словили. Михй ударился въ сторону, а тутъ плетень, онъ лзть на него, а мужики-то подоспли, да какъ толкнуть его, онъ головой-то о земь и ударился. Его схватили, руки назадъ скрутили и повели. А меня стали ловить, за поддевку схватили, я дернулъ руку, съ себя поддевку долой, и ну бжать. Долго бгъ. Уморился — подъ мостъ прислъ. Передохнуть хочу, а тутъ слышу слдомъ за мной бгутъ. Темнота, грязь. Я себ разулся, чтобы легче бжать было, и дальше, а они съ фонарями вижу подъ мостомъ меня ищутъ. Я бгу безъ оглядки и такъ до двора.— Замолчалъ Данило.

— Что теперь сдлаемъ?— завыла я:— погубилъ дтей малыхъ, пустилъ ихъ по міру. А грхъ-то, грхъ какой! попутали тебя люди лихіе. Говорила, грхомъ кончишь!— и дюже я убивалася.

XVI.

Прошла и ночь, и ничуточки мы не спали. А на утро слухъ прошелъ про мужиковъ, что словили, что все-то они поразсказали, и какъ замокъ ломали, и гд долото брали, на какомъ двор, и что долото погнутое было. Только, стало быть, въ вечеру видимъ детъ становой прямо во дворъ въ Андрею. Остановился, слзъ съ телги, а тутъ сноха Андреева стоитъ.

— Дай-ка мн, молодайка,— говоритъ,— долотце колесо подладить. А она вынесла, а оно погнутое.

— Ваше-ли? спрашиваетъ.

— Наше,— говоритъ,— батюшкино.

— Гд онъ?

— На гумно пошелъ.

— Призови,— говоритъ,— его.

А она ничего не знаетъ, пошла его звать.

— Батюшка, пріхалъ какой-то съ ясными пуговицами изъ стана, должно, васъ спрашиваетъ:

Какъ сказала, а Андрей все пошелъ, а все-жъ къ нему вышелъ. А становой спрашиваетъ:

— Чье,— говоритъ,— Андрей, долотце?

А Андрей ему: — Я не знаю.

— А вотъ молодка говоритъ, что ваше.

— А гд-жъ ей знать? это не наше.

А становой долотце запечаталъ и къ намъ похалъ, и Андрея прихватилъ. Видимъ, къ намъ детъ. Я-то съ ребятами, Данило съ кобылой на двор: жеребиться кобыла стала. Вышелъ становой къ намъ, и поддевка у него въ рукахъ Данилья.

— А что это,— говоритъ мн,— не примтите ли, чья поддевка-то?

— Не примчаю,— говорю,— не знаю.

— А трубочка и ножичекъ батьки твоего?— спросилъ становой.

— Не нашъ,— говоритъ,— нашъ проволокой обить.— А становой къ этому не придрался, все же ножичекъ запечаталъ. Веллъ Данилу призвать и тутъ же, ничего не спрашивая его, съ собою прихватилъ. Господи, ужъ что тутъ и было! Данило-то со двора съзжаетъ, плачетъ, и проститься-тo путемъ не дали, заголосила я, слезами обливаюсь, хочу ему на дорогу что сунуть, да не разберуся-то вдругъ. А Ванька-то ухватился за отца:— батя, батя, останься,— кричитъ — мамушка, куда батька везутъ, куда взяли?— А поменьше-то выскочили и какъ волченята взвились и гудятъ, на насъ глядючи, и станового-то испугались. Не знаю, кого и унять, и самой-то горько, и народу-то стыдно, много на улиц собралось. Отъхала телга, а Ванюшка за отцомъ бжитъ, да ужъ видитъ, сердечный, не догнать телги, назадъ оборотился, и вотъ какъ реветъ, пуще мн сердце надрываетъ, сама себя же помню, побжала во дворъ, хоть отъ людей-то скрыться, а тутъ подъ бокомъ кобыла трепыхается, ожеребиться не можетъ. Господи, и тутъ-то горе, помочь нечмъ, а ребята не уймутся на улиц.

Вернулась я, дтей унимать стала, меньшенькіе-то затихли, а Ванюшка-то все плачетъ: куда батю взяли? куда увезли? Ну, что скажу я ему?!

Стемнло. Уже и ужинать собрать надо, а собрать не для кого, хозяина нтъ, самой — не то ужъ чтобы сть, а вотъ какъ тошно, дала я хлбушка ребятамъ, и улеглись они. Всю это ночку просидла я и глазъ не закрывала.

XVII.

Осталася одна съ малыми ребятами, и трудно же мн было, а пуще всего Данилу жаль. Жаль мн его, что ни за что пропадетъ, воръ не воръ, а люблю его и жалю, только одно и знаю. Вся мн жизнь безъ него опостылла, и вся думка о немъ. Знаю я, что сидитъ онъ въ замк, и хочу провдать его, да не знаю, какъ. Слышу, въ народ говорятъ, что его судить будутъ, и въ замк сидятъ они — суда дожидаются, и что провдать можно. Собралась я, пошла въ городъ къ нему, мальчика съ собой взяла, думаю, повеселю его. Рубахъ ему понесла. Пришла къ острогу, не пускаютъ, говорятъ, въ пятницу можно, а это въ среду было. Дожила на квартир, по міру прошла. Въ пятницу пришла въ воротамъ, и другіе тутъ дожидаются. Пустили насъ. Вошли арестанты, вошелъ и Данило, увидла его въ халат арестантскомъ и блднымъ такимъ — еще желанне я до него стала.

Увидалъ меня и обрадовался. Постояли, поговорили, принесла я ему рубахъ. Сказалъ онъ мн, что не миновать ему Сибири. И такъ ходила я къ нему цлый годъ, недли черезъ дв или три, а тутъ судъ начался. Слышу я, присудили ихъ въ Сибирь на высылку.

Пришла я опять къ Данил.— Ну, говоритъ, ршили насъ въ Сибирь везти. Не покидай ты меня, иди за мной. Тамъ, говорятъ, жить можно.— И запало это мн въ сердце, и сама не знаю, идти-ли, нтъ-ли? Станетъ онъ просить, я и ршусь съ нимъ идтить и пообщаю ему. А дома иль на міру стану сказывать, что съ Данилой на поселеніе пойду, стращаютъ меня, разговариваютъ:— Куда ты это, говорятъ, съ малыми ребятами пойдешь? и ихъ-то загубишь, и ему-то въ тягость будешь.— А тутъ еще мн Богъ дочку далъ, и съ мсяцъ я Данилу не видала, нездорова была. И сама не знаю, какъ быть. Ужъ очень онъ у меня въ душ былъ. Никогда такъ не любила его. Жалко его, да и все. А опять подумаю, что виновата передъ нимъ, а онъ страдаетъ, и думаю, пойду за нимъ. Какъ полегчало, прихожу опять въ острогъ, а онъ сказываетъ мн, что указъ вышелъ выступать въ ма.— Анисьюшка, говоритъ, пойдемъ вмст, не оставляй меня одного.— И ршила я идтить съ нимъ и ребятъ съ собой всхъ взять. И не стала больше съ міромъ совтоваться. Еще дв женщины вашего же села то-жъ за мужьями шли: Арина хозяйка Михя и Матрена Степанова. Хлопотали мы вс, чтобы позволеніе вышло.

Стала я по домашнему справлять землю и избу продала, и свинью, и корову, и двухъ овецъ продала, а кобыла наша еще въ ту пору околла, не разжеребилась. Какъ продала, за все цлковыхъ 60 выручила, а тутъ и прошеніе намъ вышло, что можно идтить. Приходитъ время въ ма мсяц выгонять ихъ на поселеніе. И прізжалъ къ намъ сотскій, и всхъ насъ въ Крапивну-городъ приставили, и меня, и дтей, всхъ.

Списали ростъ, вс примты, и хотли тутъ же арестовать, да мы на сутки домой отпросились, еще не вс деньги я за избу получила. Сутки опять въ деревн были, и тутъ подводу намъ нарядили, да въ Тулу въ острогъ и отправили. Въ острог мальчики съ отцомъ были, а двочки со мной. Съ Данилой вовсе почти не видались. И дти тутъ страсть какъ скучали, посл вольнаго-то житья. Тсно, душно. Бабы дв изъ нашей деревни тутъ же съ ребятами сидли, Степанова и Михева хозяйки. А Андрея-то, что пуще всхъ мутилъ, вовсе не сослали. Тетка богатая за него хлопотала, а за насъ-то некому.

Черезъ дв недли, стало, насъ на этапъ позвали, одежу арестантскую давать. Кажному человку, Господи благослови, мшокъ даютъ, коты, дв пары панталонъ, дв рубашки, дв пары портянокъ, халатъ съ желтымъ тузомъ на спин, а мн еще платокъ холщевый на голову, и ребятамъ, и двочкамъ все то-жъ идетъ.

Набрала я себ все это въ мшокъ, и Ванюша со мной, и говорятъ ему солдаты:

— Ну,— говорятъ,— хлопецъ, выбери себ коты, какіе пожелаешь.

А онъ набралъ себ и кафтанъ, и коты, и панталоны и надлъ на себя и радуется: вотъ, батя мн того не нажилъ, что здсь дали, а самъ не видитъ желтаго туза на спин, а солдата смются:— ишь дв недли пожилъ у насъ, а что добра себ нажилъ.— Взяли мы одежду. А по казенному одваться не хочется, а себ думаемъ: безъ нея все-жъ не обойдешься. И давай въ нее наряжаться. И плачемъ, и смемся.

— А ну-ка, тетка Арина,— говорю я,— кабы насъ деревенскіе то наши видли въ такой одежд. Тутъ подивились бы.

XVIII.

Убрались мы, часу во второмъ на вокзалъ выхали. Зыбочку и съ собой прихватила, что грудная двочка со мной. А конвойные увидали и не допустили: не полагается, говорятъ. Длать нечего, всю дорогу на рукахъ у меня сердечная маялась. А ужъ и тсно-жъ было въ вагон! Хорошо, что недалеко до Москвы. Пріхали мы. И въ Москв пересылочный замокъ, Колымажный дворъ называется. А мы и прежде слышали про Колымажный дворъ, что плохо тамъ, пріхали: домъ большущій, дворъ полонъ народу. Да еще насъ привела партію большую. Народу много — ровно скотина нагната. Кричатъ, галдятъ, всякій норовить получше мсто занять. Давка, споръ, а мы тутъ съ ребятами на двор стоимъ, дожидаемся, чтобъ насъ развели по мстамъ. Не знаемъ, во двор ли оставаться, или въ замокъ идти, постояли мы, прошли солдаты, свели меня съ ребятами въ камору. Привели, а мста нтъ. Потолкались, потолкались, опять свели насъ во дворъ. Тутъ помщайтесь, говорятъ. Тамъ и остались, и ночевали. На утро встали. Во двор колодезь, и старостиха изъ насъ, у ней два корыта на всхъ. Не допроситься, бывало. Въ чайникъ воды наберу и жъ блье достирываю ребятамъ. Каждый понедльникъ 900 человкъ отправляютъ, и все полнымъ полно. Со всхъ сторонъ каждый день новые приходятъ. Тутъ дожди пошли, ливни. На ночь въ колидоръ сгонятъ. Тснота, сами лечь не можемъ. Хоть ребятенокъ на вещи доложимъ, а они согнутся, спать не могутъ, и всю-то ночь черезъ нихъ шагаютъ. Молимся, чтобъ дождь прошелъ. Какъ утро, такъ вс та поврку выходятъ. Считаютъ насъ, повряютъ и маленькимъ дтямъ лекарь въ ротъ смотритъ, не больны-ли? Дтямъ каждый день кружка молока шла, 1 ф. булки или каши, а намъ рыба, горохъ. У нашихъ бабъ двое дтей заболло, съ молока должно. Молоко пополамъ съ водой, связи нтъ. А тутъ и моя заболла, и вовсе сгорла. Въ больницу отдавать не хочется. Какъ поврка, мы ихъ веселимъ, чтобъ не замтили ихъ боли. А намъ говорятъ: что это вы утаиваете, что ваши ребята хвораютъ. Ихъ въ больницу не возьмутъ, коли не желаете, а только ихъ поврятъ, лекарствъ дадутъ, имъ и полегчаетъ скоре. Мы, значитъ, и признались, что большія дти. Сейчасъ ихъ описали, а мы ждемъ, что будетъ.

Поврка кончилась. Глядимъ, привезли фуру большую. Нахало насъ человкъ 10 и навели обманомъ въ больницу. Ребята съ юнцомъ тмъ временемъ остались. И думаю: какъ-то онъ съ ними управится? и зачмъ только въ болзни созналась? Нечего было длать, осталась тутъ дв недли. Померли ребятенки у нашихъ, бабъ. Выписались он.

Осталась я одна. Скучная моя Дашка стала. Помретъ, думаю. Перестала она сть, ничего душа не принимаетъ, ослабла, день и ночь кричитъ. А тутъ вдругъ тише стала — полегчало ей. Хочу повеселить ее. Сороку съиграла и въ ладушки трепанула, меня уважила, а черезъ три часа померла. Ужъ и жалко мн ее! Хоть и говорю себ: безъ нея слободне будетъ, да нтъ, все-жъ таки жаль, ужъ такая улизливая (ласковая) была. Пришла нянька, поставила образокъ и свчку восковую зажгла. Шабашъ, говоритъ, обмывать надо. Рубашенку разорвала и хочетъ ее взять, а она, родименькая, еще три раза икнула, и слезки изъ глазъ покатились.

— Господи, жива еще!— говорю.— Нянюшка, подождите обмывать! А нянька:

— Шабашъ, шабашъ теперь. И давай ее обмывать, а потенъ въ подвалъ понесла. Я ей ручки сложила и глазенки закрыла. Плачу, дюже такъ, а выть не велятъ.

— Нянюшка,— говорю, догоняю ее,— пустите меня въ церковь, когда будутъ погребальню служить.

А она мн:

— Наберутъ десять гробовъ и тогда всхъ васъ пустятъ.— Выписалась я, чрезъ два дня опять няньку прошу:— Нянюшка, милая, когда-жъ меня пустите? Я ее между другими найду.

А она мн:

— Эхъ, пора-ль тамъ искать ихъ,— въ тужь пору ихъ ужее и погребли.

— Зачмъ вы насъ обманываете!— Если,— говорить,— васъ не обманывать, такъ слезъ не оберешься.— Ушла я къ своимъ, и дюже рады они мн были.

XIX.

Еще четыре недли тутъ жить должны были. Жизнь тяжелая была, пуще всего мужикамъ. Трудно приходилось, по 6-ти скованы они ручными цпями, а на ногахъ кандалы врозь. На ночевку цпи ручныя снимаютъ. А мы бабы вовсе на свобод и съ мужиками врозь жили. Въ десять часовъ утри звонокъ. Пускаютъ мужей къ женамъ чай пить. Чай-то свой надо имть. Иногда не хватитъ, пойду въ камеру къ знакомой арестантк.

— Устинья Петровна,— говорю,— одолжите чайку на засыпку, хозяинъ пришелъ, чай весь вышелъ. А она мужа спрашиваетъ:

— Андрей Филипычъ, надо дать?

— Отчего не дать? У насъ не хватитъ — у нихъ попросимъ.

Тутъ жары пошли страшные, стны горячія, вонь и пыль страшенная, кишками пожарными брызжатъ на насъ, а мы ребятенокъ подъ воду подводимъ, хоть какъ-нибудь освжить, а они и рады. Подаянія купцы посылаютъ: два раза въ недлю сайки привозили, разъ возъ перчатокъ, разъ возъ чулокъ. И все насъ по двое вызываютъ, и даютъ подаянія.

А говядину присылали — не доходитъ до арестантовъ. Набольшіе себ оставляютъ. Каждую субботу въ баню водили. По копйк съ человка брали, а кто блье постирать хочетъ, три копйки платитъ. По двадцати человкъ пускали насъ сразу.

XX.

Пришло время выступать, а я себ животомъ больна, другіе скоромное ли, а я-то постное, спасаться хотлось. Мы хали по чугунк до Нижняго. Въ Нижнимъ семейную камеру давали, три семьи въ одной камер.

Тамъ мы были двое сутокъ. А тутъ водой до Перми.

Баржа наша большущая была, за вольный пароходъ прицплена желзными цпями. Къ берегу-то не подходитъ, а на лодкахъ насъ перевозятъ. Подаютъ лстницу желзную, приставляютъ къ палуб, а палуба-то высокая, а лодки низкія. Страсть идтить! Перилъ нтъ, а столбочекъ стоитъ, чтобы держаться за него. Ребята маленькіе не достанутъ до столбочка ручейками, хватаютъ, идутъ, а сердце у меня выскочить хочетъ, а ихъ этапные, какъ дойдутъ до верху, какъ щенятъ швыркомъ швыряютъ на палубу.

Души-то нтъ. Какъ Господь внесъ, думаю: слава Богу! Расположились на барж. Внизу комната большущая, и нары подланы. Потолокъ и полъ засмолены. И тутъ не приведи Богъ, какъ ночью тсно. 900 человкъ хало насъ. Днемъ-то мы наверху на палуб, а ночью-то — внизу.

демъ, демъ, гд пристань — остановимся. Всего забираютъ: капусты, арбузы, сельди, рыбу, всякую всячину, а какъ пойдетъ пароходъ, повщаютъ насъ, кто что себ забрать хочетъ,— значитъ, на свои деньги. Данило для дтей арбузы когда возьметъ, чтобы имъ скучно не было. Ужъ какого, какого народу съ нами не хало! И татары, и черкесы, и цыгане, и евреи. А татары на молитву когда на колни сядутъ себ, и кулакомъ въ сердце и въ лобъ ударяютъ. Посл поврки вечеромъ скопцы начинаютъ псни играть, мужчины на гармоніяхъ, одты, какъ и мы, по-деревенски, двки пляшутъ, веселятся, а мы глядимъ, намъ диковинно.

Сами-то он сытыя, блыя и съ лица пухлявыя.

Тутъ стали Маша и Ваня на боль въ ножкахъ жаловаться, а тутъ и до Перми дохали, гонятъ на этапъ, а они плачутъ, на силу идутъ. Сказывать боюсь, въ больницу возьмутъ. Всячески уговариваю ихъ. А на поврк доктора увидали, и укрыться нельзя. Взяли ихъ въ больницу и меня съ ими.

Привезли насъ. Смотритель вводитъ въ камеру.

Лежитъ, видимъ, цыганка растрепанная, глаза выпучила и кричитъ на неизвстный голосъ. Спрашиваетъ смотритель:— Гд тутъ мсто? Койка нужна.— Нту, ваше благородіе, вс позаняты. Нешто вотъ тутъ, говоритъ, ослобонить можно, померла часъ тому назадъ женщина, такъ ея койку отдать можно.

— Ну, живй, освободи, смотритель говорить.

Сейчасъ это мертвую стащили въ сни, женщина старая, сдая ужъ была, кирпичъ ей подъ головешки положили и говорятъ мн:

— Ну, вотъ теб койка, клади дтей.

Я-то самъ треть, а койка про одного только. Жутко мн, стою — съ мста не двигаюсь, думаю: и одяло, и подушка изъ-подъ мертвой, и какъ дтей положу?

— Ваше благородіе,— говорю,— ослобоните насъ. Пустите насъ назадъ, и такъ ножки заживутъ.

— Нельзя, нельзя этого никакъ, поживете съ недлю, исправятся дти.

Ушелъ смотритель. Сла я, заплакала. А Маша мн:

— Мамушка, что ты дюже убиваешься?— а у самой слезки градъ-градомъ катятся.

— Дитятко мое милое,— говорю,— кабы знала, что такое мученіе вы примете, не похала бы со двора, да отца вашего пожалла.

А цыганка кричитъ, пуще дтей пугаетъ. Ваня жмется ко мн и со страха и отъ боли плачетъ. Положила ихъ, а одяло сбросила, пускай, думаю, обвтритъ. Нянька пить сть приносила, а кормили тутъ вовсе плохо, хуже всхъ мстъ, гд бывали. Ребятенки не дятъ ничего. Чайку бы съ хлбцемъ поли. Попросишь няньку воды кипяченой,— не даетъ. Злая попалась, Бога не боится. Душа запеклась у дтей, пить просятъ. А нянька возьметъ кружку, напоитъ цыганку, а ее блюетъ, а потомъ ту-жъ кружку дтямъ-то подносить. Не то пить, не то блевать. Вонь отъ этой цыганки — душа съ тломъ разстается, ничего не обчищала ее нянька, а лекарь, когда придетъ, а когда — нтъ. Не чаяли, когда и выкатиться отсюда. Дтямъ стало легче, и выписались мы. Да выходимъ, а ступать они черезъ силу могутъ.— Дтушки,— шепчу имъ,— родименькіе, приневольтесь, пошибче, пошибче идите. Боюсь, что опять ихъ въ больницу возьмутъ. Отошли, посидли. Приходимъ къ своимъ. Радехоньки намъ. Разсказываю имъ: ужасаются на насъ.— Какъ раздружились мы,— говорить Данило,— скучно стало, и Васька покою мн не даетъ: ‘когда мамушка придетъ?’ плачетъ все.

Черезъ недлю изъ Перми мы выхали. На лошадяхъ до Тоболи хать должны были. 18-ть троекъ было. На каждой по шести арестантовъ, по два конвойныхъ и ямщикъ. Дти рады были хать. зды девять сутокъ до Тоболи. Дорога мощеная, горбылями, какъ закатники, и трёско страсть. А ужъ скачутъ, ужъ вотъ, шибко! Колокольчики, бубенцы, ровно на свадьбу дутъ. Животенки ребятамъ растрясло. Просишь остановиться на минутку, нтъ — не уважутъ тебя. Прошеніемъ никого не склонишь. Такъ дтей подержишь черезъ край телги, того и гляди уронишь, только изъ рукъ не вывернется. Сто верстъ въ день хали. Станція каждая 25 верстъ. Мшки перекладываютъ, пересаживаются. На станціи подошла я къ Данил, а онъ жалится: хать какъ мучительно, по шести вмст скованы, а на телгахъ смерть сидть. Время опять хать. Сли мы. А этапный подошелъ, счелъ насъ. Тутъ лишній, говоритъ, взялъ Ваню на другую телгу.

— Батюшка, оставь его со мною,— говорю ему,— а онъ отошелъ и не слушаетъ меня.

Посадили Ваньку въ другую телгу, а тамъ все тоже, тсно. Притснили его на край телги, тамъ и слъ онъ, и рученками держится. Какъ погнали по этимъ горбылямъ-то, онъ и упалъ, я-то вижу, такъ и обмерла.

— Батюшки!— кричу, Ванюша убился!— Ямщикъ не останавливается, а конвойный его какъ попало схватилъ и бросилъ въ телгу.

— Ахъ ты,— говоритъ,— глупецъ, какъ же ты не стерегся!— Скучно мн стало и заплакала я, а меня, которые со мною сидятъ, утшаютъ.

— Не до смерти убился, что ты, перестань!

Какъ пріхали, бгу къ нему…

— Дитёночекъ, какъ ты, шибко убился?

— Ничего, мамушка, только испугался дюжа.

XXI.

Случается, прізжали на станъ: темнота, дожди, поврка начиналась. И пока-то повряютъ, все подъ дождемъ стоишь. Ребята зябнутъ, а тутъ вещи растрясаютъ, обыскиваютъ, нтъ ли гвоздей, ножницъ, ножей, картъ, и все это, если найдутъ, отбираютъ. Стоять-то сыро. Я то одного, то другого на ногахъ своихъ противъ себя подержу, чтобъ на лужахъ имъ не стоять. Какъ поврятъ, въ камеру входимъ и на полъ ложимся, на нарахъ мста не было. Мокрую одежду подъ дтей стелю и мокрымъ же ихъ одваю, нтъ другой. Лежатъ всю ночь не согрются, трясутся. Кому ночь, а мн все день. Ночью ихъ и обуваю, и одваю, и застирываю, что нужно, а въ утру опять хать, и времени нтъ на все.

До Тюмени одна станція оставалась. Ямщикъ пьяный былъ въ тройк, гд сидлъ Данило. Справа-то вершина небольшая (оврагъ), онъ, значитъ, разогналъ лошадей, да не попалъ колесомъ на дорогу и прямо въ вершину, и слетли. Вс-то они скованные и валиться имъ трудно. Кто расшибся, а Данил сильно голову разбило. Не видала я, какъ упали, а то бы тутъ и сердце потеряла, кажется.

Въ Тюмени онъ мн пожалился на голову.

Живемъ тамъ два дня, а легче ему нтъ. Дюже ужъ расшибся. Товарищи уговариваютъ:

— Данило, что ты муку несешь, по полу валяешься? По крайности ступай въ больницу, тамъ на койку ляжешь.— И Ванюша-то нашъ опять боленъ,— говорю ему. Если хорошо будетъ, и мальчика съ собой возьмешь.

Утромъ встали, а ему вотъ какъ неможется, голова страсть болитъ.

— Анисья, сведи меня въ больницу,— говорить,— а Ваню тогда завтра приведешь.

Пришли въ больницу. Сли въ колидорчик на скамейку. Солдатъ больничный выходитъ:

— Что же тебя,— говоритъ,— на койку, или на полъ?

— Людей на койки, а меня на полъ, къ чему же это?

— Ну, ладно, иди.

Дали ему рубашку, сняли кандалы, указали на койку. Данило легъ, примрился и говоритъ:

— Ничего, хорошо. Я полежу сутки, а ты приди утромъ, Анисья, и ежели хорошо, и Ваню веди.

Прихожу къ десяти часамъ утра, а меня не пускаетъ смотритель.

— Въ четыре,— говоритъ,— приходи.

Пришла въ четыре, вхожу, а Давило лежитъ на спин такъ тихо и одяло ему лицо закрываетъ. Я ему: — Данило, здравствуй!

Онъ молчитъ. Я опять:— Данило, а Данило, да буде притворяться, ухватку не бросаешь свою, шутки-то шутить! Умираешь, а ногой дрыгаешь,— говорю ему.— А онъ молчитъ. Я подошла ближе, одяло открыла, а у него губы, что земля стали, руки желтыя и ногти вовсе синіе.

— Господи, умираетъ онъ!— говорю я.

А больничный солдатъ тутъ и говоритъ мн:

— Онъ какъ есть всю ночь бредилъ. Лазилъ подъ койками, подъ столомъ, все какого-то Ванюшку искалъ, кличетъ его, и объ песочницу сильно головой ударился.

— Кто Ванюшка-то у васъ?— спрашиваетъ.

— Парнишка нашъ,— говорю,— и сердце мое поворотилось.

Стала больничнаго солдата проситъ:— Аанасій Гавриловичъ, помретъ онъ скоро, пусти меня ночевать къ нему.

— Никакъ этого нельзя,— не полагается.

Длать нечего — пошла домой, рубашку ему хочу подготовить, похоронить въ чемъ, и говорю ребятамъ: — Дтушки, должно, вашъ отецъ нынче кончится, а они поплакали со мной и спать легли.

Сама я у окна сла. Спать не могу, словно, меня водой подмываетъ, горько стало и думаю себ.

Какъ онъ умирать одинъ будетъ? кабы я тамъ была, то иприказалъ бы мн, сказалъ бы свою послднюю волю. Долго такъ сидла. А вокругъ меня тихо, только краульные смняются. Глянула я, и ужъ заря занялась, вижу несутъ мимо меня двое носилокъ холщовыхъ.

Неужто Данило? думаю. Ужели номеръ? Поровнялись съ моимъ окномъ носилки. Гляжу — мой хозяинъ мертвый лежитъ. Встрепенула я руками. Господи батюшки! моего мужа несутъ! Къ дверямъ бросалась — часовые не пускаютъ.— Куда?— говорятъ.

— Родименькіе, пустите, мужъ померъ, пустите, пронесли сейчасъ.

— Не полагается,— говорятъ,— ступай.

Вернулась. Души во мн нтъ и плакать не могу. Сердце взорвалося.

— Маша,— бужу ее, Маша, дитятко мое!

Вскрыла глаза она.

— Что мамушка?

— Машенька, отецъ нашъ, должно, померъ!— Какъ сказала ей, тутъ Богъ слезы далъ. Стала мы съ ней плакать. А она-то въ окошечко глядитъ, охватила меня рукой, все думаетъ отца увидитъ, что опять его, можетъ, понесутъ. Мн бы ее и будитъ не надо, по ея годамъ-то, да я все одна, а она-то смышленая была, все горе вмст мыкали.

На утро, стало быть, поврка.

— Кто жена Тюрина!— смотритель сказываетъ.— Я,— говорю.

— Тюринъ жить долго приказалъ.— Я тутъ рыдать, ухватилася я съ ребятенками и вою, и нужды мн нтъ, что не велятъ.

Пришла въ камеру жена смотрителя. Я ей кланяюсь:— Матушка барыня, пусти съ дтьми въ часовню, мужа моего мертваго провдать.

— Погоди,— говорить,— матушка, кликнемъ васъ въ церковь на службу, когда десять покойниковъ наберется. Я дожидаюсь. День, другой проходитъ. На третій прошуся опять. А мн, какъ въ ту пору, говорить: — пора тамъ искать его,— давно ужъ погребли.

— Какъ же, говорю, вы пообщали мн?

— Такъ что-жъ?— и опять, стало быть, сказали мн, что васъ пускать и слезъ не оберешься.

— А я ей:— Можетъ, и погребальню не служили?

— Да какъ же это можно, извстно, отслужили.

XXII.

Жили мы недлю посл этого. Горевали, страсть какъ плакали. А народъ настраиваетъ насъ: — Теперь на родину выписаться можете. Я этому длу смекнула. Все же, думаю, лучше на своей сторожн будетъ. Приходить смотритель, я ему:— Ваше благородіе, нельзя ли выписаться?— Что же, можно,— говорить. Велли на утро казенную одежду сдать, получили свои. Одла я дтей и сама убралась. Вотъ теб, говорятъ, солдатъ, иди въ полицію, тамъ выпишутъ. А до полиціи три версты. У дтей ноги болятъ. Какъ идти?— думаю. И вещи свои, говорятъ, бери. Длать нечего,— пошли. Не идутъ, плачутъ, вовсе ноги не слушаются. Я одного на руки возьму, несу. Пронесу четверть версты посажу, вернусь за другимъ, другого носу. Посажу его, вернусь опять за мшками и такъ-то всю дорогу, только Маша, значить, помогала мн, кое-что несла.— Тетенька,— говоритъ солдатъ,— иди скорй, погоняетъ васъ.— Родимый, какъ съ малолтними скоре-то идти?— и больные же они, самъ видишь. Я и сама съ ними измучилась.— Напрасно, тетенька, выписалась.— Почему?— говорю.— Не скоро на родину подешь, не скоро справки сводятъ.— Пришли въ полицію, переписали насъ, а тутъ ужъ смеркается и подводу я назадъ наняла — хать. Привезъ онъ насъ къ воротамъ замка, иду это я какъ завсегда на свои мста, а тутъ смотритель и не пускаетъ меня.— Не полагается,— говоритъ,— ты выписалась.— Я такъ и ужаснулась, не смекнула этого прежде. Спрашиваю:— когдажъ отправлять будутъ на родину?— Не скоро, говоритъ, еще поживешь на вол.— Хоть на одну ночьку, пустите меня переночевать: — съ дтьми некуда мн дваться.— Никакъ невозможно, квартиру себ возьми. — Заплакала я, на мшки сла, и ребятенки вокругъ меня тожъ себ плачутъ. Господи!— что муки принимаю! Куда теперь съ малыми ребятами дться? И дюже я убивалась. Смотритель и говоритъ:— ну, вотъ что, ужъ коли такъ, иди на мою квартиру. Выкликни мою хозяйку, Наталью Сергевну. Скажи ей: Данило Андреевичъ веллъ пустить въ себ.— Въ ноги я ему поклонилася и пошла.

Насилу дошла. Стучимся въ окно. Кто тамъ? Я говорю: — Хозяинъ вашъ прислалъ.— А какъ звать его?— Данило Андреевичъ,— говорю,— смотритель онъ.— Она и пустила. Женщина она молодая еще была, наша, россейсвая, ссыльная. Глянула она на дтей и говоритъ:— какъ озябли. Ишь трясутся. Сейчасъ это сама съ нихъ мокрое посняла (дождь въ ту пору небольшой шелъ), надла на Машу большой свой платокъ, самоваръ поставила и дтей чаемъ напоила. А сама-то я за вещами ходила, два раза сходила, часовъ до одиннадцати провозилась. Смотритель отдежурилъ и пришелъ домой. Меня стали разспрашивать. Все имъ разсказала.

— Ну,— говорить Данило Андреевичъ,— живи у насъ. Платы съ тебя не возьмемъ. А Наталья Сергевна говоритъ:

— А ты дома вамъ поможешь. У насъ дв коровы, три лошади, ты до насъ хороша будешь, а мы тебя не оставимъ.

И жили мы у нихъ покойно, хорошо. Дтей у нихъ не было, а барыня до моихъ ребятъ желанная была. Испечетъ пшеничныя булки (каждый день пекли), сейчасъ это всякому изъ нихъ дастъ и по кусочку сахару, и чайку чашку. Никогда не обижала ихъ, а кушать когда съ собой насъ посадитъ, когда за особый столъ, угощаетъ это себ. А на харчахъ-то мы были на своихъ. И я старалась для нихъ.

Кухарку тутъ же вскор они свою отпустили. Я и лошадей поила. Тутъ рчка Тюменка за полверсты была, въ ведерочк воду носила и полы мыла, и самоваръ чистила, а стряпать она сама стряпала.

Нанималась я прясть съ дочкой, и двадцать копекъ въ день зарабатывала, а когда и меньше, а когда и работы не было. Харчи тамъ дешевые. Мука 15 к. пудъ. Пшеничная — 30 коп., самая отличная. Купимъ пшеничной, спечемъ булки и пируемъ. Говядину когда покупали, а когда нтъ, полторы копейки фунтъ платили. Нужды мы не видли, а все-жъ скучали. Хотлось на свою сторону. Хлопоталъ смотритель о нашихъ бумагахъ, что бы отправить насъ опять какъ арестантовъ, опять вписаться надо было.

XXIII.

Были въ нашемъ селеніи богатые купцы и купчихи бездтные. Узнали они, что отправляюсь я съ ребятами въ обратный путь, и каждый день стали они уговаривать меня оставить имъ одного изъ ребятъ моихъ.

‘Какъ сына его примемъ,— говорить они мн,— и все богатство ему оставимъ. Сама видишь, дтей у насъ нтъ и все его будетъ’.

Россейскихъ ребятъ тамъ, значитъ, мало было, вотъ они до моихъ желанны и были.

И помутили они меня, какъ тутъ, думаю, быть? Оставлю Ваньку, обучатъ его, и купцомъ будетъ, а со мной только одну нужду да горе приметъ, и жаль мн станетъ, сердце защемитъ. Ваську отдать? и Ваську жаль, и не знаю, что мн длать, ночи не сплю, все объ одномъ думаю. Пришло время отъзда. Пуще ко мн пристаютъ: — отдай да отдай! И ршило мое сердце. Мои дти — моими и останутся, пускай нужду и горе видятъ, да противъ Бога не согршу. Вышла бумага. Арестовали насъ опять и въ острогъ. Въ острог два дня побыла и на третій день посл Крещенія выхали. Плакали, прощались съ Натальей Сергевной, благодарили ее, и она, матушка, всякой всячины дтямъ на дорогу напекла.

Въ саняхъ похали. Тутъ не тряско было. Остановка была въ Оханск, а тутъ Вася глазами заболлъ и въ больницу увели насъ всхъ. Больница здсь хорошая была, не тсно. На харчи по десяти копекъ на человка давали. На всхъ тридцать копекъ въ день, а больному пища шла казенная. Мы не продали все. Купимъ, бывало, ситничекъ, на пить копекъ рыбы, на дв копйки латочки обжаренныя изъ картофеля съ свжинкой, а остальныя деньги спрячу. Жили мы тутъ три мсяца, а я и рада была, а то нужды бы много приняла съ дтьми-то. Дло зимой было. До Святого дня жили, а тамъ выписались. Похали на саняхъ до Перми. Остановились на ночевку, я тутъ беру свои мшки, въ камеру несу, да думаю: ‘какъ, легко нести, значитъ, мн здоровьемъ полегчало, силъ прибавилось’. Пустили насъ въ камеру, а этапные садятся въ карты играть и спрашиваютъ насъ:

— Холодно тутъ?

— Очень холодно, говорю.

— Въ мужскую васъ переведемъ, тамъ топлено. Перевели насъ. Спать-то еще рано было, говорю Маш:

— Дай, занавски пошьемъ.

— Ну что-жъ,— говоритъ.

У меня это, значитъ, два мшка: — въ одномъ — холсты, иголки, нитки, что получше, значить, въ другомъ — кафтаны, паневы. Вотъ беру я мшокъ, хочу холсты достать и нту, и растегаевъ хорошихъ нтъ, а въ него паневы изъ другого мшка накладены. Завыла я.

— Матушки родимыя, обокрали насъ, ни съ чмъ домой вернемся. Бдная моя головушка, нигд-то счастья мн нтъ!

На утро смотритель приходитъ. Я сижу, плачу.— Что ты, о чемъ убиваешься?— Обокрали меня, ваше благородіе.— Какъ такъ?

— Да вы гд ночевали?

— Въ мужской.

— Зачмъ?

— Не знаемъ.— Веллъ онъ этапныхъ позвать. Приходятъ они. Онъ какъ крикнетъ на нихъ. Вижу, даже они испугались, даже лицомъ поблли. Жаль мн ихъ стало и думаю: и они пропадутъ, и вещи не найдутся, можетъ, и не они и украли. И говорю:— ваше благородіе, по нашему прошенію перевели насъ, холодно было, а вещи, должно, сами потеряли въ Оханск.

Смотритель покуражился еще и не взыскалъ съ ихъ.

Сли вскор на пароходъ. На пароход на нашемъ и вольные были, и обратныхъ много, вдовыхъ, а кому и срокъ вышелъ на родину хать. Сидимъ мы на палуб съ бабами. Солдаты идутъ мимо насъ, а мы глянемъ на нихъ и скажемъ:— Вотъ наши женихи-то пошли. Акулина, глянь-ка! А она: — Не буду часовать, какъ на родину пріду, замужъ выйду. И потужимъ бывало, и посмемся вмст.

Въ Нижнемъ насъ опять въ семейную камеру пустили. А тамъ сидятъ отецъ, мать — старики ужъ — и сынъ, годовъ 35-ти, въ кандалахъ закованы, только что руки свободны. Они на ссылку хали.

Съ недлю прожили тутъ — и въ Москву. Въ Москв показалось мн, какъ будто я дома. А потомъ обдумаешъся:— куда мы демъ?— Дтушки, говорю, пили, ли хорошо, все дешево, а что теперь сть будемъ? А Ваня говоритъ:

— Пойдемъ побираться, и съ бабушкой вмст одинъ сухарикъ съдимъ.

Пріхали въ Тулу, на этапъ насъ. И въ станъ отправили, въ Ягодную, къ становому. Станового нтъ. Два дня ждали, дали кормовыхъ малость, всего двадцать копекъ. Тамъ знакомая у насъ — чаемъ напоила. Изъ Ягодной насъ въ волость, изъ деревни въ деревню, тутъ лошадей нтъ, стоимъ, ждемъ у всхъ на глазахъ. Народъ облпилъ, спрашиваютъ, а у меня языкъ не ворочается, глаза вылупятъ на насъ, словно мы некрещеные. А мн-то къ себ хочется, домой поскоре, тошно стало ждать.

На третій день отпустили, демъ мы, версты три до нашей деревни. Въ полдень пришли. Народъ въ пол картошки сажаетъ. Подошли къ нимъ, а тутъ сестра моя крестовая, подхожу, молчу. А она глянула:

— Тетка Анисья, али ты?

Узнали насъ. Обнимаемся, плачемъ, и ребята плачутъ, обрадовались. Подходимъ къ дому, въ матери. А ей кричатъ:

— Тетка Арина, твоя дочь идетъ.

Выскочила матушка изъ избы:

— Дитятко, милое, откуда?

Повалилась ей въ ноги.— Родимая моя матушка, прими ты меня горькую, прими ты меня несчастную съ малыми ребятами! И выла я, и приговаривала, и матушка тоже:

— Дитятко мое родное, а я вс ноженьки проходила и глазушки проглядла, тебя ожидамши.— И подняла меня матушка и въ избу повела, сестра съ нею жила, а батюшка мой безъ меня скончался.

Отдохнула я. Стала думать, какъ опять съ длами справиться, какъ избенку нажить и дтей успокоить. И жила, кормилась: что копну, то и клюну. И плохое житье вдовье,— не безъ грха прожить. Только и памятно мн, какъ въ острог съ Данилой жила, и вс т муки какъ радость представляются, а остального хоть бы не было. Подросли дти, стали въ работ помогать, и избу купили, Васю къ сапожному мастерству приставила, а Ваня сердечный умеръ отъ живота, должно, въ чужихъ людяхъ надорвался.

И осталась я одна. Прошла молодость. Скучно стало. Стны съли. Сватали мн прежде жениховъ, все вдовыхъ съ мальчиками, не хотла я идтить замужъ, да то же и Васю бы въ солдаты взяли. И вотъ на старости лтъ пришлось опять замужъ выйти. Разъ приходитъ кума моя и говоритъ:

— Вотъ Анисья теб женихъ хорошій.

— Кто?

— Иванъ Микитычъ, сторожъ церковный. Дтей у него нтъ, и человкъ хорошій.

— Тетка Акулина, говорю, восемь лтъ вдовой проживши — диво замужъ идтить.

— Это теб теперь диво, пока здорова, а тамъ стара будешь, кормить некому будетъ. И пошла бы тогда, а никто не возьметъ. И ему опять безъ бабы нельзя, бабья работа по домашнему.— Поговорила это и ушла.

Проходитъ день, иду къ нашему священнику молотить. А Иванъ Микитычъ увидалъ меня въ окно и падчерицу свою за мною выслалъ.— Тетка Анисья, иди, батюшка тебя спрашиваетъ.

— На что?— говорю.

— Нужна ему, не знаю.

Вошла, поклонилась, а они чай пьютъ.

— Чай, сахаръ милости вашей.

— Просимъ милости. Здорово, тетка Анисья, чайку съ нами откушай.

— Не чай пришла пить — молотить.

— Подъ стать попала, отчего не ссть.

Сла, выпила чашку. Опрокинула.

— Петровна, говоритъ, пей еще, отъ одной хрома будешь.

— Ну что жъ, говорю, хромать буду, мн не замужъ идти.

— Ну вотъ, я свататься хочу, а ты говоришь, замужъ не идтить.

— Пора-ль тамъ замужъ идти. Въ роту зубовъ нтъ.

— Небось, какъ-нибудь смумлимъ, сжуемъ.— Поднялась я идти, а его сестра меня въ снцахъ догоняетъ.

— Безъ шутокъ, говорить, пойдешь за брата?

— Не знаю, тетка Мара, люди присуждаютъ, а мн дико. У меня мальчикъ растетъ.— Бываетъ, говоритъ, что мальчики успокоютъ при младости, а онъ его при старости.— Сомнвалась долго я. Предлогъ даютъ,— а боязно. И уговорили меня. И матушка благословила. Да вспомнила я, что вдовьяго у меня нтъ. Прихожу къ священнику, говорю ему это. А онъ пошелъ къ барину, гд Данило жилъ, просилъ его хлопотать. Хлопотали они, и черезъ три мсяца бумаги вышли и обвнчали насъ. И доживаю вкъ съ старикомъ. Не обижаетъ онъ дтей и до меня хорошъ. Хоть и сердить нравомъ, только ублажай, потрафляй ему, такъ и ничего. Только нтъ никого для меня противъ Данилы. Какъ вспомню я то времячко, какъ съ нимъ по сибирямъ муку принимали, взыграетъ во мн сердце. Любила я его за то, что простъ сердцемъ былъ.

Т. Кузминская.

‘Встникъ Европы’, No 4, 1886

OCR Бычков М. Н.

Читайте также: