Бабье лто.
Бабье лто.
Е. Рощинъ.
‘Современникъ’, кн.VI, 1914
Бабье лето, Рощин Е., Год: 1914
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Охотники поднялись до зари и сейчасъ отчаливаютъ. Раньше третьей ночи не воротятся. Руки дрожатъ отъ холода, роса липнетъ къ стволамъ ружей, паутина по колни опутала нога. Забыта соль. Уплыло весло. Бой усплъ задраться съ крестьянскими псами, у него ноетъ помятая ляжка, и сочится кровью прокушенное ухо. Балансируя на скамь, толстый, стянутый узкимъ поясомъ охотникъ крпитъ паруса: ненадежно верхнее кольцо. Лодка качается, смятый парусъ треплется, киль остро ржетъ песокъ близкаго темнаго дна. Съ того берега тяжело вздымается стая утокъ, но на нихъ даже собаки не обращаютъ вниманія. Скоро лодка легко несется по теченію и по втру, нагоняетъ уплывшее весло, нсколько рукъ подхватываютъ его, разводя круги. Поворотъ рки слишкомъ крутъ, рулевой ловить втеръ, лодку кренитъ, но охотники равнодушны ко всему на свт, кром своихъ ягташей, поясовъ и биноклей. Правда, младшіе жалуются на голодъ, требуютъ развязать завтный мшокъ, но не вскрывать же крпко утюкованную палатку: вся провизія въ ней… Всходитъ солнце, и короткій багровый столбъ ложится на воду. Блеска еще нтъ, но онъ будетъ. Оставшійся зимовать больной аистъ медленно машетъ крыломъ на прибрежномъ лугу. У него осанка царя — царя въ изгнаніи. Солнце ему братъ. Братья привтствуютъ другъ друга, какъ властители Египта: ихъ величіе согрваетъ міръ.
Я остаюсь на отмели одинъ. Крестьяне уже два дня на осенней ярмарк. Дачники давно разъхались, и окна дачъ заколочены. Пасчникъ уноситъ пчелъ въ сарай, а осы безжалостно жалятъ прохожихъ въ предчувствіи близкой гибели, лугъ и лсъ затканы паутиной. Одинъ конецъ нити чистъ и серебрится, середина тонка, а на другомъ конц, черный паучекъ-скиталецъ, когда надо, летаетъ надъ землею, когда надо, ждетъ втра на верхушк сосны или на острі колючей болотной травы.
Первое, о чемъ надо забыть, это охотники. Люди эти, ихъ волненія и страсти мн ближе деревни, осени и лса. Съ ними мн суждено вковать. Но я забываю о нихъ легче,чмъ о другомъ, быть можетъ.
Деревня далеко, но я знаю хорошо, что происходитъ въ ней. У околицы, въ рощ Пантелей бьетъ кабана. Его сыновья разложили костеръ и вбиваютъ колья крестомъ: нужно опалить убитое животное. Удары топора отдаются въ посадкахъ. Имъ отвчаетъ дятелъ. На хутор плачетъ въ хлву неврная жена лсника: когда надо идти въ обходъ, онъ ее запираетъ. На дубовомъ пн грется желтый глухой старикъ, а двушки идутъ за водою, ловко переставляютъ босыя ноги, легкія ведра едва качаются на блестящемъ захватанномъ коромысл…
Второе, о чемъ не надо помнитъ, это деревня. Она — чужая и сложная, и я не разъ пытался учиться у нея, какъ жить. Но нужно забыть, не жаля прошлыхъ усилій. Я забываю. На душ все меньше грузъ. Солнце все выше.
На краю обрыва вьется дорожка. Въ прошломъ году мы втроемъ остались въ деревн дольше всхъ, и не по доброй вол. Нашъ другъ ушелъ пшкомъ въ городъ. Каждый вечеръ мы поджидали его здсь на холм. За островомъ высоко надъ ркой появлялись зеленый и красный огни, торжественные въ плавномъ движеніи, какъ окна бальнаго зала, свтились поперемнно борта, но пароходъ не останавливался, длинныя отраженія его оконъ стирались, затихалъ вдали шумъ его лопастей, втеръ гнулъ вершины сосенъ надъ нами, мы спшили домой подъ рдкимъ дождемъ, и кусты терновника цплялись за наши одежды. Каждый разъ наново угадывали мы и отравлялись ядомъ сознанія: мы чужіе,— пора, пора разойтись. Такъ пусты и холодны эти осеннія звздныя ночи. Намъ нечего другъ другу сказать.
Вотъ и третье, достойное забвенія: я самъ, мои надежды и горечь. Забытъ о себ здсь на отмели, когда солнце еще не перевалило за полдень, легче, чмъ бывало раньше и будетъ потомъ. Надежды и горечь — это стны тюрьмы, а я — ея тюремщикъ. И когда стны падаютъ, я познаю, что во мн не одна душа, а великое множество душъ, несходныхъ, свободныхъ и радостныхъ. Я начинаю понимать, что каждой изъ нихъ лучше безъ меня, чмъ со мною, подчиняюсь имъ и жду, что будетъ. Чаще всего покидаетъ меня, чтобы навстить міръ, душа-женщина, та, которая знаетъ и любитъ превращенья, которая научила меня забывать о себ, и сама отдается событіямъ, подобно невст, ждетъ ихъ зова,— отдается многимъ, но цломудрена и свята, знаетъ все, но не памятью, а даромъ метаморфозы.
Надъ нею течетъ потокъ стрекозъ, дребезжатъ слюдяныя крылышки, кружатся, падая внизъ, опьяненныя свтомъ существа. Имъ такъ высоко и легко, и она съ ними, и какъ он.
— Стрекозы, стрекозы,— полетъ, и солнце, и рка очень далеко внизу, вся исколотая солнечными стрлами.
— Стрекозы, стрекозы…
Подъ корнями дуба, на крутомъ склон веселый городокъ ласточкиныхъ гнздъ, вырытыхъ въ земл. Отъ прилета до отлета осенняго рютъ птицы — у самой воды предъ непогодой, высоко — въ ясные дни. Гоняютъ мотыльковъ, осъ и мухъ. Только шершня не трогаютъ: жужжитъ страшно. И паука не убьютъ, хотя бы онъ спустился къ самому гнзду на длинной нити: чуждаются его.
— Ласточкой быть хочу, острокрылой охотницей. И тмъ жукомъ, котораго убила сама мткимъ клювомъ.
Ночью крадется она чрезъ окно въ садъ, спускается по жердямъ винограда на дорожку, ложится на траву, мочитъ въ рос ноги, вытягивается, прячетъ лицо въ пахучихъ листьяхъ смородины, качаетъ пряную коноплю и ломаетъ стебли цвтовъ полуотцвтшаго цвтника. Она принесла сюда мою тревогу и мою жадность, она осуществляетъ то, о чемъ я могу лишь мечтать,— и гибнутъ осенніе левкои, астры, резеда и вервена. Она дышитъ коротко и сильно и бросаетъ на землю сломанные стебли, надышавшись ими досыта. Она давитъ ихъ ногами и пляшетъ съ глубокимъ стопомъ, шипы ранятъ ея ноги,— а ей все мало. Она мстительна, какъ женщина, и я дивлюсь ей. Мн месть чужда и противна. Но осудить не могу. Она — не я. А послднее слово за мною.
Она бываетъ нжна, какъ больное дитя, и тогда у нея прекрасныя печальныя руки. Она ходитъ по земл, какъ по тонкому льду, и я содрогаюсь вмст съ нею, когда она слышитъ чужую зовущую руку на плеч и оглядывается. Я тоже всегда оглядываюсь. Она боится круглаго въ его совершенной простот, боится крови и темноты, острія и шума, боится грубой силы и закона. Она любитъ любовь. Она сливается съ прозрачной водою въ стакан, какъ съ самимъ родникомъ. Красная морская раковина — поле ея игры, ея домъ и родина на долгія недли. Она уметъ зажигаться вселенской страстью, и тогда рыбы стадами ходятъ за нею въ рк, а чайки не боятся ея и волочатъ по песку свои изогнутыя крылья. Она умираетъ съ отцвтающимъ макомъ Она любитъ повадку хищныхъ хорьковъ, подражаетъ имъ и вмст съ летучими мышами чертитъ круги въ вечернемъ неб. Она знаетъ землю, какъ жениха, и, насладившись его ласками, усталая приходитъ ко мн. Я берегу ее: ей доступно больше, чмъ мн, хотя она — моя.