B. М. Гаршин, Х., Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

B. М. Гаршинъ.

‘Онъ думалъ о вчномъ страданіи, вчномъ рабств, вчной
тьм… И это былъ его камень. Камень давилъ его сердце,
и сердце не выдержало, и онъ умеръ’.
В. Гаршинъ.

I.
Личность писателя.

Передъ нами два портрета В. Гаршина. На одномъ изображенъ 22-лтній юноша солдатъ, съ ласковыми, грустными глазами и удивительно тонкими чертами лица. Это молодое красивое лицо какъ бы омрачено предчувствіемъ грядущаго страданія. Во взор, вопросительно устремленномъ въ даль, видна какая-то скорбная тревожная дума, словно этотъ прекрасный юноша теряетъ что-то очень близкое его сердцу. На второмъ портрет, писанномъ въ 1885 г., Гаршинъ уже мужчина съ темной бородой, но въ сверкающемъ взор все тотъ-же вопросъ, глубоко уже истерзавшій душу, наболвшую отъ душевнаго недуга и мірового страданія. Кажется, что этотъ взоръ, подъ вліяніемъ душевнаго давленія, сейчасъ безумно загорится, дйствительное теченіе времени для него оборвется и передъ нимъ встанетъ фантастическій міръ видній и грёзъ… Лицо Гаршина на послднемъ портрет напоминаетъ нкоторыхъ мучениковъ въ изображеніи старинныхъ мастеровъ. Рдко попадаются теперь лица, озаренныя такой скорбной красотой, какою обладалъ Гаршинъ… И онъ дйствительно былъ писателемъ-мученикомъ. Къ нему въ значительной степени примнимы слова Юма о Руссо: ‘Всю свою жизнь онъ жилъ исключительно чувствомъ… Болзненная чувствительность длаетъ его скоре способнымъ ощущать страданія, чмъ воспринимать радости. Онъ похожъ на человка совершенно обнаженнаго, но съ котораго сняли не только одежду, но и самую кожу’.

Важно прослдить, какъ выработался этотъ нервный темпераментъ. Мы знаемъ теперь, что раннее семейное несчастіе заронило первую искру горя въ его впечатлительную дтскую душу. ‘Пяіый годъ моей жизни,— говоритъ Гаршинъ въ своей автобіографіи,— былъ очень бурнымъ… нкоторыя сцены оставили во мн неизгладимое воспоминаніе и, быть можетъ, слды въ характер. Преобладающее на моей физіономіи печальное выраженіе, вроятно, получило свое начало въ эту эпоху’. Четыре года жизни съ отцомъ въ глухой деревн среди степей Малороссіи, одиночество и сумрачный пейзажъ Украйны,— все это должно было увеличить меланхолическое настроеніе ребенка. Въ его ‘Ночи’ есть несомннно нсколько автобіографическихъ воспоминаній. Въ этомъ можно убдиться, сопоставивъ эти мста съ нкоторыми данными его біографіи. Предоставленный самому себ, ребенокъ развивалъ свое воображеніе даже на предметахъ, повидимому, незначительныхъ: ‘Помнится ему маленькій домъ, спальня, въ которой онъ спалъ противъ отца. Помнится красный коверъ, висвшій надъ отцовской постелью, каждый вечеръ, засыпая, онъ смотрлъ на этотъ коверъ и находилъ въ его причудливыхъ узорахъ все новыя фигуры: цвты, зврей…’ Поразительная нервность и впечатлительность замчается въ немъ очень рано. Четырехъ лтъ онъ обнаруживаетъ нкоторыя странности характера, которыя выказывалъ потомъ взрослымъ. ‘Еще четырехлтнимъ ребенкомъ,— говоритъ о немъ біографъ,— наслушавшись разсказовъ слуги-солдата о войн и походахъ, ршилъ онъ идти на войну, чтобы принять участіе въ ея бдствіяхъ, для чего принялся за сборъ, прощался съ родными, горячо плача, и только кое-какъ могъ быть отвлеченъ отъ идеи’ (‘Памяти Гаршина’, стр. 1, 2). Какъ рано открываемъ мы въ немъ способность до послднихъ предловъ перечувствовать людскія страданія!.. Съ самаго ранняго дтства онъ живетъ созерцательною жизнью. По разсказомъ знавшихъ его въ дтств, ‘онъ жилъ какъ будто въ другомъ мір!.. Этотъ маленькій мірокъ сосредоточивалъ въ себ все его вниманіе, вс его созерцательныя способности, отвлекая отъ окружающихъ явленій’ (‘Красный цвтокъ’, 56). Въ ‘Ночи’ слдующее мсто несомннно навяно воспоминаніями дтства. Вспоминая объ одинокой жизни въ глухой деревн съ отцомъ, герой говоритъ: ‘Помнишь, какъ вы сидли вдвоемъ въ долгіе зимніе вечера, онъ — за счетами, ты — за книжкой. Сальная свча горла краснымъ пламенемъ, понемногу тускня…— Я, папа, вотъ ужъ сколько прочиталъ,— говорилъ ты, показывая прочитанныя страницы…— Читай, читай, дружокъ! одобряетъ отецъ и снова погружается въ счеты’. И Гаршинъ начинаетъ читать… Онъ читаетъ ‘Современникъ’, ‘Время’, ‘Миръ Божій’ Разина, Бичеръ-Стоу, Гюго, ‘Что длать’ Черны невскаго, прочитываетъ Гоголя, Пушкина, Жуковскаго и плачетъ надъ страданіями лермонтовской Бэлы. Такое безпорядочное чтеніе въ связи съ одиночествомъ должно было несомннно развить природную склонность къ меланхоліи и растравить зародышъ душевной болзни, таившейся въ немъ отъ рожденія. Неврозъ, вроятно, передался Гаршину по наслдству. Ддъ его по отцу — крутой, жесткій, сластолюбивый помщикъ стараго времени, деспотъ и оригиналъ, отецъ, отличавшійся многими странностями, бросившій юридическій факультетъ для военной карьеры, наконецъ, ддъ по матери, прослывшій въ своемъ округ за помшаннаго вольнодумца,— все это, вмст взятое, могло несомннно отразиться на Гаршин по закону наслдственности.

Такъ складывался этотъ странный характеръ. Можно легко замтить, какъ то настроеніе, которое было вложено въ Гаршина природой, расло и развивалось подъ вліяніемъ дтскаго уединенія, мозгового развитія, какъ оно осложнялось впослдствіи столкновеніемъ съ жизнью и какъ, наконецъ, довело омраченную душу до нравственнаго кризиса и катастрофы. Какъ въ раннемъ возраст, такъ и впослдствіи. Гаршинъ являлся существомъ нжнымъ, добрымъ, удивительно способнымъ отражать въ себ вс малйшія душевныя движенія своихъ ближнихъ. Если прибавить еще, что этотъ впечатлительный темпераментъ обострялся крупною художественною фантазіей, то станетъ ясно, какого направленія долженъ былъ держаться такой писатель въ будущемъ. Понятно также, что такой писатель долженъ былъ отличаться крайнимъ субъективизмомъ. Гаршинъ былъ первымъ представителемъ новйшаго литературнаго теченія, внесшаго въ литературу новую струю пессимизма и рефлексіи. Своими ‘Четырьмя днями’ онъ открылъ этотъ періодъ, за нимъ послдовали другіе. Тургеневъ освятилъ его начинанія, сказавъ, что ‘изъ него выйдетъ большой, очень большой человкъ’. Для насъ, впрочемъ, важно не это историко-литературное значеніе Гаршина, мы хотимъ указать въ его произведеніяхъ нравственное настроеніе писателя и общества.

II.
Настроеніе.

Среди молодежи 70-хъ годовъ былъ одинъ юноша съ сіяющими задумчивыми глазами, жившій оригинальною жизнью, не похожей на жизнь остальной молодежи того времени. Если бы мы зашли въ комнату этого красиваго нервнаго брюнета, студента горнаго института, то удивились-бы чистот и изяществу его скромной обстановки. Насъ поразилъ-бы, конечно, лежащій на стол альбомъ съ акуратно наклеенными карточками, но боле всего мы были бы удивлены тмъ, что этотъ студентъ отважился интересоваться вопросами искусства и даже писать статьи о художественныхъ выставкахъ… Вы поражены окончательно и убждаетесь, что этотъ юноша ршительная противоположность своему поколнію. А между тмъ, онъ удивительно воспринимаетъ въ себя идеи и настроеніе своей эпохи, перерабатываетъ по-своему все это въ своемъ оригинальномъ ум, и нтъ только толчка, который бы создалъ изъ него замчательнаго писателя. Но толчокъ не замедлилъ явиться: вспыхнула война, и Гаршинъ поступаетъ въ армію, чтобъ взять на себя., часть общаго горя. Онъ уже давно слдитъ за событіями на Балканскомъ полуостров. Въ принцип, наука его уже мало интересуетъ и воображеніе уже давно поражено кровавыми жертвами возстанія славянъ. ‘По правд сказать, — пишетъ онъ въ то время,— электрофорная машина Теплова и соединеніе химическаго и физическаго обществъ интересуютъ меня гораздо меньше, чмъ то, что турки перерзали 30 тысячъ безоружныхъ стариковъ, женщинъ и ребятъ. Плевать я хотлъ на вс ваши общества, если они всякими научными теоріями никогда не уменьшатъ вроятности совершенія подобныхъ вещей’. (‘Памяти Гаршина’, 12—14). Вечеромъ, наканун отправленія въ походъ. Гаршинъ, уже солдатъ, въ мундир вольноопредляющагося, читаетъ ‘Натана Мудраго’ своимъ товарищамъ, которые засыпаютъ подъ его чтеніе. Невольно является вопросъ: что же общаго иметъ этотъ изящный эстетикъ и подвижникъ юноша со своимъ поколніемъ? Критики утверждаютъ, что Гаршинъ является представителемъ своего поколнія. Это не совсмъ врно и, во всякомъ случа, требуетъ пространнаго объясненія.

Современное поколніе страдаетъ пессимизмомъ. Душная атмосфера отживающей эпохи, гибель блестящихъ надеждъ, лелянныхъ цлыми поколніями, все это способствуетъ на Запад и у насъ процвтанію мрачнаго міросозерцанія. То настроеніе, которое, до тридцатыхъ годовъ ныншняго вка, на Запад и отчасти у насъ, подъ названіемъ байронизма и ра зочарованности въ жизни, овладвало молодежью, то теперь, повидимому, возрождается въ боле сложной и интенсивной форм и грозитъ перейти, подъ названіемъ пессимизма, въ хроническую болзнь для цлыхъ поколній. Болзнь времени пристаетъ, естественно, къ умамъ боле глубокимъ, къ сердцамъ боле отзывчивымъ. Природа создала Гаршина, какъ мы видли, именно такимъ. По свойству своего ума и темперамента, онъ боле всхъ въ состояніи былъ, говоря словами Поля Бурже, ‘предугадать возвращающуюся болзнь вка’. Эпоха, въ которую мы живемъ, есть эпоха разстроенныхъ нервовъ, рефлексіи, болзненнаго самоанализа. Среди борьбы страстей нервы утомились и ослабли. Наступила реакція, которую Гаршинъ предугадалъ за нсколько лтъ до ея наступленія. Его разсказы 70-хъ годовъ уже рисуютъ намъ молодого интеллигента, подверженнаго рефлексіи, образчикъ новйшаго Гамлета. Но, какъ справедливо замчено всми, герои Гаршина — это онъ самъ. Въ немъ мы видимъ типическаго представителя того столкновенія съ вчными вопросами жизни, которое претерпло молодое поколніе, одаренное рефлексіей и повышеннымъ нервнымъ темпераментомъ. Гаршинъ съ 1877 г. первый почувствовалъ на себ вяніе новаго настроенія. Нравственный кризисъ, который постепенно наступалъ незамтно для многихъ, уже съ удивительною ясностью выступаетъ въ произведеніяхъ Гаршина. Лично онъ довольно рзко отличался все-таки отъ общаго настроенія своего времени. Какъ человкъ высоко талантливый, онъ далеко выше стоялъ общаго уровня. Онъ не только воплощалъ въ себ общее настроеніе, но самъ изъ себя, какъ человкъ и писатель, вводилъ въ него новые оттнки. Здсь слдуетъ остановиться на одномъ странномъ совпаденіи.

Когда Гаршинъ молодымъ юношей отправлялся на войну, почти не мечтая еще о литературной слав, Достоевскій писалъ и печаталъ своихъ ‘Братьевъ Карамазовыхъ’. Въ этомъ роман великій писатель съ даромъ пророческаго предвиднья нарисовалъ намъ представителя молодого поколній Алекся Карамазова. Въ немъ Достоевскій хотлъ намъ показать типъ истинно хорошаго человка. Какъ и все истинно хорошее, этотъ юноша долженъ былъ, безъ сомннія, явиться не общимъ правиломъ, а исключеніемъ. Дятельность его должна была выражаться въ нравственномъ вліяніи на подростающее поколніе. Кто не замтитъ, какъ много чертъ этого глубоко симпатичнаго юноши воплотилось въ В. Гаршин? У того и другого чистая голубиная душа въ полномъ смысл слова, и тотъ и другой дйствовали любовью. Вотъ что говоритъ человкъ, близко знавшій Всеволода Михайловича: ‘Его чрезвычайная нжность и мягкость, благородство и изящество всего его душевнаго облика длали его обаятельнымъ человкомъ… Для меня, какъ вроятно для всхъ, кто его зналъ, его умъ и его талантъ какъ-то блднютъ и отходятъ на второй планъ передъ необыкновенной прелестью его личнаго характера. Я часто думалъ, что если можно представить себ такое состояніе міра, когда въ человчеств наступила бы полная гармонія, то это было-бы тогда, еслибы у всхъ людей былъ такой характер какъ у Всеволода Михайловича’ (‘Памяти Гаршина’, 107—108). Этимъ сопоставленіемъ мы не хотимъ сказать, что Гаршинъ и Алексй Карамазовъ лица тождественныя, мы хотимъ лишь подчеркнуть странное совпаденіе: Достоевскій какъ бы предугадалъ Гаршина.

Вчитайтесь лучше въ отрывочныя и гибкія фразы его разсказовъ, всмотритесь ближе въ лицо его героевъ, и изъ-за строчекъ его произведенія вы увидите грустные, скорбные глаза самого писателя, свтящіеся глубокой меланхоліей. Меланхолія — основная черта этого возвышеннаго, болзненнаго ума, часто терявшаго равновсіе. Природная склонность къ меланхоліи и свойства темперамента заставляли его брать изъ жизни сюжеты по большей части потрясающіе или ужасные. Гаршинъ описывалъ преимущественно ужасное и грустное, тонкая струя юмора, проходящая иной разъ черезъ нкоторыя его произведенія, тонетъ въ общемъ горестномъ фон цлаго. Основнымъ мотивомъ его творчества является страданіе во всхъ его видахъ и формахъ, отъ самыхъ высшихъ нравственныхъ его проявленій у интеллигентнаго человка до простой физической боли. Онъ любилъ часто ставить въ параллель страданія культурнаго человка и простолюдина.

Въ наше время, когда романы по заране заготовленному рецепту фабрикуются тысячами, слдуетъ въ особенную заслугу поставить писателю, который въ краткомъ, подчасъ эпизодическомъ разсказ, съумлъ проявить глубокій анализъ. Гаршинъ пишетъ сжатымъ, своего рода классическимъ стилемъ, которымъ онъ обязанъ, вроятно, своему учителю въ этомъ дл — Тургеневу. Гибкая нервная сила чувствуется въ каждой строчк. Впослдствіи онъ усвоилъ себ языкъ народныхъ произведеній Л. Толстого. Крайняя нервная чувствительность не переноситъ долгаго напряженія, и Гаршинъ, нервный сынъ нервнаго вка, писалъ сжатымъ и сильнымъ слогомъ. ‘Для него писательство было вопросомъ жизни и смерти, каждый новый разсказъ уносилъ съ собою часть его жизненной силы, и долго писать такимъ образомъ нельзя’ (‘Памяти Гаршина’, 141). Онъ плакалъ, создавая свои произведенія, плакалъ надъ горькой участью ‘Надежды Николаевны’…

Онъ, очевидно, поступалъ согласно совту П. Буржэ: ‘Писателю необходимо сдлать съ своимъ сердцемъ то, что К. Бернаръ длалъ съ собаками, а Пастеръ съ кроликами: онъ долженъ привить къ себ вс яды человческой души’. Гаршинъ никогда не былъ и не могъ быть натуралистомъ. Онъ говорилъ человку, близко знавшему его: ‘Богъ съ нимъ, съ этимъ реализмомъ, натурализмомъ, протоколизмомъ и проч. Это теперь въ расцвт, или, врне, въ зрлости, а плодъ внутри уже начинаетъ гнить. Я ни въ какомъ случа не хочу дожевывать жвачку послднихъ 40—50 лтъ и пусть лучше разобью себ лобъ въ попыткахъ создать что-нибудь новое, чмъ идти въ хвост школы, которая изъ всхъ школъ, по моему мннію, имла меньше всего вроятія утвердиться на долгіе годы. Ибо она представляетъ чистое ‘искусство для искусства’ не въ философскомъ смысл этого слова, а въ скверномъ. Для нея нтъ ни правды (въ смысл справедливости), ни добра, ни красоты, для нея есть только интересное и не интересное, ‘заковыристое и не заковыристое’ (‘Памяти Гаршина’, 56). Безпощадно осудивъ натурализмъ, Гаршинъ утверждалъ, что ‘никакой трудъ не можетъ быть такъ тяжелъ, какъ трудъ писателя, писатель страдаетъ за всхъ, о комъ пишетъ’. Онъ смотрлъ на свое призваніе, какъ на долгъ, какъ на мученичество и, какъ я уже сказалъ, Гаршинъ былъ истиннымъ писателемъ-мученикомъ.

Здсь мсто указать на литературную генеалогію Гаршина. Многіе выводятъ его непосредственно изъ Тургенева и Л. Толстого. Это не совсмъ врно. Вліяніе ихъ лишь отразилось на манер писать, на слог. По опрятности, чистот и сжатости слога, Гаршинъ, безъ сомннія, ученикъ Тургенева, но, какъ поэтъ и живописецъ разстроенныхъ нервовъ, онъ скоре примыкаетъ къ Достоевскому.

III.
Міросозерцаніе.

Въ общемъ, міросозерцаніе Гаршина носить на себ слды глубокой меланхоліи его ума. Любя человка и все человческое, Гаршинъ въ то-же время съ грустью смотрлъ на общее великое движеніе жизни, какъ на процессъ стихійнаго развитія, гд одна общая могучая волна поглощаетъ отдльныхъ людей и несетъ ихъ, часто помимо ихъ воли, къ той или другой цли, а нердко и къ трагическому концу. Среди этого стихійнаго, холоднаго движенія силъ, человкъ стоитъ одиноко съ своими горячими порывами къ добру, съ своей человческой любовью и нердко, чтобъ смягчить суровые удары судьбы, предпринимаетъ подвигъ, подъ тяжестью котораго падаетъ. Это мы видимъ въ ‘Четырехъ дняхъ’, ‘Трус’, ‘Запискахъ Иванова’, ‘Красномъ цвтк’, ‘Надежд Николаевн’, ‘Сигнал’, ‘Художникахъ’, ‘Attalea princeps’.

Жизнь, по Гаршину, не есть необходимое движеніе впередъ къ лучшему идеалу. Она только огромный стихійный процессъ, законовъ котораго мы не знаемъ, но гибельное дйствіе ихъ ощущаемъ на каждомъ шагу на себ самихъ. Человкъ связанъ этимъ мощнымъ процессомъ по рукамъ и по ногамъ, а жизнь въ общемъ является грознымъ и неумолимымъ Ариманомъ, требующимъ гекатомбъ. Въ утшеніе человку и его внутреннему я, остается страдальческій подвигъ самоотверженія, которымъ онъ пытается согрть холодную волну мірской жизни и взять на себя часть общаго горя. Такимъ образомъ, существованіе этихъ людей слагается изъ борьбы двухъ началъ — добра и зла. Этимъ дуализмомъ проникнуты многія произведенія Гаршина.

Міровоззрніе нашего писателя часто такъ ясно формулируется имъ самимъ, что для критика не представляетъ особенной трудности раскрыть его путемъ тщательнаго анализа положеній и лицъ. Мы приведемъ здсь нсколько мстъ, по нашему мннію, наиболе рельефно оттняющихъ міросозерцаніе Гаршина.

Возьмемъ разсказъ ‘Медвди’. Въ этомъ живомъ, полномъ высоко-драматическихъ сценъ, разсказ Гаршинъ рисуетъ истребленіе медвдей по приказанію мстнаго начальства. По мннію правительства, первобытный кочевой образъ жизни долженъ смниться стремленіемъ къ осдлости, какъ только ручные медвди будутъ истреблены. Въ результат получается однако нчто совсмъ иное. Гаршинъ показываетъ намъ, какъ истребленіе ручныхъ медвдей лишаетъ цыганъ привычнаго ихъ промысла и заработка, и какъ все это, наконецъ, влечетъ за собою вырожденіе цыганъ (конокрадство и затмъ каторга) и обращеніе ихъ изъ свободныхъ сыновъ степей въ экономически подневольныхъ. Вотъ какъ рисуетъ авторъ жизнь цыганъ посл истребленія медвдей: ‘Изъ балагановъ слышался лязгъ желза, я заглянулъ въ одинъ изъ нихъ: какой-то старикъ ковалъ подковы. Я смотрлъ на его работу и увидлъ, что это уже не прежній цыганъ и кузнецъ, а простой мастеровой, взявшій заказъ и работающій, чтобъ поскоре кончить его и навалить на себя новый… Это былъ фабричный. И странно было видть цыганскій таборъ почти внутри города, между земской больницей, базаромъ, острогомъ и какимъ-то плацомъ, гд учились солдаты и поминутно раздавалось: ‘на плечо! на караулъ!’

Война, которая взята сюжетомъ многихъ разсказовъ Гаршина, даетъ ему возможность сдлать нсколько безотрадныхъ выводовъ. Его ‘Трусъ’, наканун добровольнаго отправленія въ походъ, записываетъ въ свой дневникъ слдующее: ‘….Ты идешь съ тысячами теб подобныхъ на край свта, потому что исторіи понадобились твои физическія силы. Объ умственныхъ забудь: он никому не нужны… Огромному, невдомому теб организму, котораго ты составляешь ничтожную часть, захотлось отрзать тебя и бросить’. Выступая въ походъ, тотъ же современный Гамлетъ длаетъ такое замчаніе, въ которомъ заключается какъ-бы ‘credo’ міровоззрнія самого автора: ‘Насъ влекла невдомая, тайная сила: нтъ силы большей въ человческой жизни. Каждый отдльно ушелъ-бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплин, не сознанію правоты дла, не чувству ненависти къ неизвстному врагу, а тому невдомому и безсознательному, что долго еще будетъ водить человчество на кровавую бойню, самую крупную причину всевозможныхъ людскихъ бдъ и страданій’. (‘Зап. ряд. Иванова’). Вотъ эта-то ‘невдомая тайная сила’, царящая въ процесс развитія, является, по Гаршину, для насъ неразгаданнымъ сфинксомъ. Герои его по-своему пытались разршить загадку этого сфинкса, но вс они падаютъ жертвами неразршенной задачи, и ‘безсознательное’ чудовище безпощадно поражаетъ ихъ, а за ними встаютъ новые Эдипы-неудачники, чтобъ пасть въ той-же неравной борьб.

Мы видли уже, на какой почв выросло это міровоззрніе, посмотримъ теперь, какъ оно отразилось на произведеніяхъ писателя. У Гаршина, какъ видите, болзнь вка принимаетъ форму и хроническаго пессимизма. Въ такой острой форм она не проявлялась еще съ начала ныншняго вка.

IV.
Идеи и характеры.

Среди разсказовъ Гаршина ‘Трусъ’, ‘Воспой, рядового Иванова’, ‘Четыре дня’ могли бы составить великолпную трилогію. Тутъ цлая драма съ завязкой, коллизіей и трагическимъ концомъ. Въ ‘Трус’ описано настроеніе молодого человка во время войны и то, что побудило его бросить мирныя занятія и отправиться на войну, въ ‘Воспоминаніяхъ рядового Иванова’ излагаются впечатлнія на пути до театра военныхъ дйствій, въ ‘Четырехъ дняхъ’ представлена трагическая развязка той драмы, начало которой мы видимъ въ Трус.

Большинство героевъ Гаршина, какъ уже было сказано, носятъ на себ печать субъективныхъ чувствъ и идей автора, такъ что охарактеризовать ихъ — значитъ охарактеризовать са мого автора. Его герой, по преимуществу, типъ молодого человка рефлексіи, авторъ вложилъ въ него свою нжную, робкую, опаленную общимъ горемъ, незлобивую душу. Вопросъ въ томъ: какъ этотъ человкъ ‘голубинаго’ настроенія ршается добровольно идти на войну убывать людей? Кажущаяся непослдовательность разъяснится, если мы обратимся къ трилогіи.

Передъ нами одна разновидность изъ міровой коллекціи Гамлетовъ. Онъ, человкъ благородныхъ стремленій и горячихъ порывовъ къ добру, одаренъ черезчуръ живымъ воображеніемъ и необыкновенною чувствительностью… И вотъ передъ нимъ внезапно встаетъ грозный кровавый призракъ — война. Прежде всего, поражается воображеніе: ‘Все новыя битвы, новыя смерти и страданія. Прочитавъ газету, я не въ состояніи ни за что взяться: въ книг, вмсто буквъ — валящіеся ряды людей, перо кажется оружіемъ, наносящимъ блой бумаг черныя раны. Если со мной такъ будетъ идти дальше, право, дло дойдетъ до настоящихъ галлюцинацій’. Пораженное воображеніе начинаетъ работать съ удвоенной силой, и дло доходить почти до галлюцинацій: ‘Мн говорили что-то про Скобелева, что онъ куда-то кинулся, что-то аттаковалъ, взялъ какой-то редутъ, или его у него взяли… я не помню. Въ этомъ страшномъ дл я помню и вижу только одно — гору труповъ, служащую пьедесталомъ грандіознымъ дламъ, которыя занесутся на страницы исторіи. Можетъ быть, это необходимо, я не берусь судить, да и не могу…’ Воображеніе уже окончателъ о разстроено, равновсіе ума потеряно. Начинается болзненный самоанализъ: ‘Трусъ я или нтъ!’ Не напоминаетъ-ли послднее знаменитое гамлетовское ‘быть или не быть?..’ ‘Трусъ’ начинаетъ рыться въ сокровеннйшихъ тайникахъ своей души. Быть можетъ, онъ изъ страха за свою жизнь боится войны? Нтъ, ‘что-то не поддающееся опредленію сидитъ у него внутри, обсуждаетъ его положеніе и запрещаетъ ему уклоняться отъ войны’. И вотъ то, что начато умомъ, ршается сердцемъ: война есть общее горе и уклоняться отъ него стыдно. Нужно идти въ общее горе’, потому что другіе ‘безсознательные’ тоже идутъ, хотя, быть можетъ, они ‘остались-бы дома, еслибы имъ позволили. Однако же они идутъ такъ-же, какъ и мы, сознательные…’ ‘Стоитъ ли заботиться о какой-нибудь неважной жизни въ виду великаго дла!..’ Затмъ, конечно, является окончательное ршеніе, и ‘трусъ’ поступаетъ вольноопредляющимся въ полкъ. Для насъ, такимъ образомъ, становится ясно, что онъ вовсе не трусъ, а просто жертва своего пылкаго темперамента. Въ разсказ ‘трусъ’ умираетъ на войн, но для цльности разсужденія допустимъ, что онъ именно тотъ ‘рядовой Ивановъ’, который впослдствіи пишетъ свои мемуары, къ тому-же для всякаго ясно, что конецъ пришитъ блыми нитками къ разсказу. И вотъ Ивановъ-трусъ ‘вступаетъ въ ряды войскъ и идетъ, увлеченный уже прямо массовымъ движеніемъ, ‘которое долго будетъ водить человчество на кровавую бойню!..’

Въ то же время сознаніе праваго дла, которому онъ отдается всецло, пробуждаетъ въ его душ доброе и ясное настроеніе. Наконецъ-то онъ, считавшій себя трусомъ, взялъ на себя частицу общаго горя и идетъ туда, гд онъ будетъ подставлять свою грудь подъ удары. ‘Никогда,— пишетъ онъ,— не было во мн такого полнаго душевнаго спокойствія, мира съ самимъ собою и кроткаго отношенія къ жизни, какъ тогда, когда я испыталъ эти невзгоды, и шелъ подъ пули убивать людей. Дико и странно можетъ показаться это, но я пишу одну правду’. Для насъ, знающихъ его уже достаточно по предыдущему разсказу, это вовсе не покажется дикимъ и страннымъ. Онъ душевно спокоенъ потому, что цль его стремленій достигнута и онъ живетъ общимъ горемъ. Потрясающій эпизодъ той трагедіи, завязку которой мы видли въ ‘Трус’, разыгрывается передъ нами въ ‘Четырехъ дняхъ’. Представьте себ этого Гамлета, этого человка теоріи, понимавшаго зло лишь абстрактно, представьте его раненаго, забытаго на пол сраженія подл трупа убитаго имъ турка,— и вы поймете, какія нравственныя муки онъ долженъ былъ испытать. Вдь онъ думалъ, что идетъ ‘подставлять свою грудь подъ пули, а на дл вышло, что онъ самъ убилъ человка. ‘Предо мною лежитъ убитый мною человкъ. За что я его убилъ? Зачмъ судьба пригнала его сюда? Кто онъ? Вотъ на мундир большая черная дыра, вокругъ нея кровь. Это сдлалъ я (курсив. Гаршина). Я не хотлъ этого. Я не хотлъ зла никому, когда шелъ драться. Мысль о томъ, что мн придется убивать людей, какъ-то уходила отъ меня, я представилъ себ только, какъ я буду подставлять свою грудь подъ пули — я пошолъ и подставилъ…’ Внутренній голосъ твердитъ ему, что онъ убійца. Но онъ, человкъ ‘голубинаго’ настроенія, оскорбляется до самой страшной душевной боли этимъ обиднымъ для него именемъ. Онъ призываетъ на помощь всю силу своего ума и съ болзненной энергіей начинаетъ анализировать: онъ не виноватъ, онъ шелъ не для того, чтобы убивать. Турокъ наскочилъ на него, онъ его и убилъ. Но и тотъ (убитый турокъ) вдь тоже не виноватъ: ему велли идти, онъ и пошолъ, еслибы онъ ослушался, какой-нибудь наша застрлилъ-бы его. Ктоже виноватъ? Приходится отвтить безотрадной формулой самого героя: тотъ великій стихійный процессъ, которому ‘захотлось отрзать его и бросить’. Выводъ безотраденъ, но все-таки мы необходимо должны его сдлать. И такъ, не часть общаго горя взялъ этотъ идеалистъ на себя, а, напротивъ, увеличилъ еще общее горе, совершивъ безполезное убійство…

Типъ современнаго Гамлета, человка рефлексіи и разстроенныхъ нервовъ, не исчерпывается этими тремя разсказами. Въ разсказ ‘Ночь’ Гаршинъ представилъ намъ другую разновидность этого типа. Алексй Петровичъ эгоистъ, для котораго на первомъ план личное я. Онъ, очевидно, нравственный антиподъ ‘Трусу’, Иванову, герою ‘Четырехъ дней’. Но, всмотрвшись ближе, мы увидимъ, что онъ человкъ одного съ ними настроенія. Разница между первымъ и вторымъ лишь та, что тамъ (у первыхъ) рычагомъ дятельности является эгоизмъ, а здсь (у вторыхъ) самоотверженіе. У него (Алекся Петровича) ‘въ прошломъ нтъ опоры, потому, что все ложь, все обманъ. И лгалъ, и обманывалъ я самъ себя, не оглядываясь’… Подобнаго рода мысль привела его уже давно къ ршенію покончить съ собой. Онъ могъ бы себ, конечно, сразу пустить пулю въ лобъ, но онъ Гамлетъ, онъ теоретикъ, ему нужно найти теоретическое оправданіе самоубійству. И вотъ Алексй Петровичъ кладетъ передъ собой револьверъ и принимается за самоанализъ, подобно тому какъ Ивановъ анализировалъ, раненый, лежа на пол сраженія. Когда человкъ такого склада ума принимается за самоанализъ, въ результат получается нчто ужасное: онъ и обличаетъ, и мучитъ самого себя размышленіями и безотрадными воспоминаніями. ‘Онъ не нашолъ въ душ своей ни одной чистой частицы и былъ увренъ, что, кром грязи, въ его душ ничего не осталось. Не только не осталось, но никогда и не было’… Однимъ словомъ, вс теоретическія основанія для самоубійства найдены, остается привести свое намренье въ исполненіе. Но тутъ случается нчто неожиданное: раздается ударъ колокола. ‘Колоколъ,— говоритъ авторъ,— сдлалъ свое дло: онъ напомнилъ запутавшемуся человку, что есть еще что-то, кром собственнаго, узкаго мірка, который его измучилъ и довелъ до самоубійства’. Алексй Петровичъ припомнилъ дтство. Ему захотлось сдлаться ребенкомъ, онъ прочелъ въ евангеліи: ‘Если не обратитесь и не будете, какъ дти’… Ему показалось, что онъ все понялъ… Это значитъ: не ставить во всемъ на первое мсто себя. Вырвать изъ сердца этого сквернаго божка, уродца съ огромнымъ брюхомъ, это отвратительное я, которое, какъ глистъ, сосетъ душу и требуетъ себ все новой пищи… Нужно ‘отвергнуть себя, убить свое я, бросить на дорогу’… Почему-же Алексй Петровичъ все-таки умеръ? Авторъ не даетъ на это отвта Не думалъ-ли Гаршинъ внезапною смертью искупить прошлое героя? Огромность вины на этотъ разъ не искупается смертью, потому что она въ данномъ примр случайность, а не подвигъ. Быть можетъ, Алексй Петровичъ не выдержалъ бы страшнаго напряженія нервовъ и помшался-бы на противоположномъ тому эгоистическому чувству, которымъ былъ одержимъ раньше. Быть можетъ, онъ сталъ-бы искать источника, изъ котораго течетъ потокъ всеобщаго страданія, и думалъ, въ своемъ безуміи, найти его въ ‘Красномъ цвтк’? У Гаршина есть рдкое въ наше время среди писателей качество: онъ волнуетъ и трогаетъ васъ. Герои его, собственно, только формы выраженія страстной экзальтированной души самого автора. Многіе его разсказы похожи скоре на горячіе, прочувствованные монологи. Онъ самъ называлъ ихъ часто ‘стихотвореніями въ проз’. Не ищите въ нихъ разнообразія характеровъ, вы ихъ почти не найдете, во всякомъ случа, ихъ очень мало, но за то вс разсказы написаны страстно, увлекательно, прочувствованно до болзненности. Для Гаршина искусство является средствомъ къ высшему развитію. Онъ пишетъ антитезами, да иначе, при своей экзальтаціи, и писать-бы не могъ.

Въ ‘Художникахъ’ портретистъ Рябининъ — антитеза Ддову пейзажисту. Въ этомъ разсказ Гаршинъ съ удивительнымъ паосомъ выразилъ свой взглядъ на искусство. Еще въ стихотвореніяхъ начала 70-хъ годовъ, написанныхъ по поводу выставки картинъ Верещагина, видны зародыши тхъ идей, которыя онъ развилъ въ своихъ статьяхъ объ искусств и въ ‘Художникахъ’. Въ исторіи развитія пониманія русскаго искусства, Гаршину будетъ отведено почетное мсто. Гаршинъ угадалъ тотъ смутный, еще пока неясный идеалъ, къ которому стремится русскій художникъ. Тэнъ сказалъ, что на новйшемъ искусств Европы лежитъ печать грусти. Тэнъ, конечно, не имлъ въ виду русскаго искусства, но его слова въ большей мр приложимы именно къ нашему искусству. Руе скій художникъ, прежде всего, человкъ нравственно глубоко развитой, зло міра задваетъ его за живое. У него есть идеалъ человчности, идеалъ христіанскаго міропониманія. Картина для него является не только удачнымъ сочетаніемъ фигуръ, красокъ, положеній: у него на первомъ план стоитъ нравственная идея. Въ нашемъ искусств замтно стремленіе къ чему-то высшему: тутъ и исканіе вры,— духовная жажда идеала, и все это наложило на него печать грусти. Гаршинъ весьма ясно понималъ это настроеніе русскаго художника. Конечно, не вс русскіе художники стремятся къ этому идеалу, Гаршинъ намъ указалъ и на обыкновенныхъ работниковъ въ дл искусства, которые пишутъ свои картины лишь для денегъ. Но передъ истиннымъ художникомъ всегда носится вопросъ: ‘зачмъ?’ Гельфрейхъ (Надежда Николаевна), какъ и Рябининъ, является представителемъ того же направленія въ искусств. Разница между ними лишь та, что первому удалось найти и создать на полотн желаемую идею, а второй не имлъ силъ выполнить задуманное. Гельфрейхъ хотлъ бы выразить древнерусскій идеалъ народной правды въ Иль-Муромц, читающемъ евангеліе. Другой художникъ, Лопатинъ, замчаетъ, что краски не выразятъ этого.— ‘Какъ не выразятъ? Вздоръ. Если не выразятъ всего, такъ что-же за бда? Вопросъ поставятъ… Ты скажешь, что вопросъ уже поставленъ? Врно. Но этого мало. Нужно задавать его каждый день, каждый часъ, каждое мгновеніе, нужно, чтобъ онъ не давалъ людямъ покоя. И если я думаю, что мн удастся хоть десятку людей задать этотъ вопросъ картиной, я долженъ написать эту картину’. Вотъ это-то желаніе ‘поставить вопросъ’ и есть тотъ великій идеалъ, къ которому русскій художникъ стремится и долженъ стремиться. Передъ Рябининымъ также носится этотъ вопросъ. Академическое искусство не удовлетворяетъ его. Онъ недоволенъ искусствомъ вообще и сомнвается въ его высокомъ общественномъ значеніи. ‘Когда я хожу по выставк и смотрю на картины, что я вижу въ нихъ? Холстъ, на который наложены краски, расположенныя такимъ образомъ, что он образуютъ впечатлніе различныхъ предметовъ… И больше ничего… Написаны цлыя книги… Но изъ Тэновъ, Каррьеровъ, Кутлеровъ и всхъ, писавшихъ объ искусств до Прудона включительно, не явствуетъ ничего. Они толкуютъ о томъ, какое значеніе иметъ искусство, а въ моей голов, при чтеніи ихъ непремнно шевелится мысль: если оно иметъ его. Я не видалъ хорошаго вліянія картины на человка, зачмъ же мн врить, что оно есть? Зачмъ врить? Врить-то мн нужно, необходимо, но какъ поврить?… Машинально рисуешь натурщика вечеромъ, машинально пишешь его утромъ… Зачмъ все это длаешь? Куда идешь? ‘Рябинину хочется, чтобы его картина была дятельностью, нравственной дятельностью, и для этого онъ пишетъ своего ‘Глухаря’. Это забитое, погибающее существо должно ‘ударить по сердцамъ съ невдомою силою’, должно обнаружить обществу глубоко скрытую внутри его язву. Этотъ образъ не даетъ покоя и самому художнику. Онъ является поминутно передъ нимъ, какъ призракъ, какъ духъ земли въ ‘Фауст’. Въ этомъ мст Гаршинъ возвышается до удивительнаго паоса. ‘Кто позвалъ тебя? Я, я самъ создалъ тебя. Я вызвалъ тебя, только не изъ какой-нибудь ‘сферы’, а изъ душнаго, темнаго котла, чтобы ты ужаснулъ своимъ видомъ эту чистую, прилизанную, ненавистную толпу. Прійди, силой моей власти прикованный къ полотну, смотри на эти фраки и трэны, крикни имъ: я — язва растущая! Ударь ихъ въ сердце, лиши ихъ сна. стань передъ ихъ глазами призракомъ! Убей ихъ спокойствіе, какъ ты убилъ мое’. Картина не произвела, конечно, желаемаго дйствія, и Рябининъ это понялъ. Съ этихъ поръ, художественная карьера его была кончена.

Рябининъ человкъ того же настроенія, что и Ивановъ. ‘Трусъ’, Алексй Петровичъ Лопатинъ въ ‘Надежд Никокаевн’,— между ними духовное родство. Столкнувшись съ великими вопросами жизни, вс они хотли утолить любовью человческія страданія: каждому изъ нихъ, жизнь задавала вопросы и каждый подходилъ къ ней со своимъ ршеніемъ: вс они погибаютъ — одни, убитые и искалченные на войн, другіе въ трагическомъ поединк за любимую женщину, третьи, впадаютъ въ безуміе, четвертые, какъ Рябининъ, стушевываются, увидвъ невозможность воздйствовать на жизнь чарующей силою искусства. Различные оттнки не мшаютъ намъ различить въ нихъ одно и тоже настроеніе, воплощеніемъ котораго былъ самъ авторъ. Выросшіе въ сумеркахъ двухъ эпохъ — одной кончающейся, другой нарождающейся — они страдаютъ пессимизмомъ. Въ нихъ, какъ и въ самомъ автор, этотъ пессимизмъ принимаетъ характерный оттнокъ, который можно было бы назвать пессимизмомъ самоотверженія. Человку ставится въ обязанность, въ виду безжалостнаго процесса, называемаго жизнью, и помраченія свтлыхъ идеаловъ, взять на себя часть общаго горя, уйти въ него. Слдуетъ, однако, признать, что вс блестящія попытки этого рода кончаются у Гаршина неудачей. Такимъ образомъ, произведенія его въ общемъ могутъ служить рельефной виньеткой и философской теоріи Шопенгауэра. Торжествуетъ, слдовательно, опять жизнь — Ариманъ, течетъ рка человческаго страданія, и каждый часъ, каждая минута, всякое біеніе пульса вливаютъ новую горькую струю въ общій потокъ человческаго горя, и не найденъ еще, тотъ ‘красный цвтокъ’, въ которомъ можно было бы раздавить бдствія, удручающія цлыя поколнія…

Въ ряду произведеній Гаршина слдуетъ отмтить еще одинъ родъ художественныхъ произведеній, въ которомъ нашъ писатель достигъ значительной высоты. Я разумю его аллегорическія сказки. Въ послднее время, этотъ родъ произведеній пріобрлъ у насъ особенное значеніе. Гаршинъ первый открылъ дорогу аллегорической фантазіи въ нашу литературу. Сказки Щедрина появились впервые въ 1883 г., а Л. Толстого въ 1886 г. Впослдствіи на Гаршина вліяли Андерсенъ и Л. Толстой, но первыя его дв сказки: ‘Attalea princeps’ и ‘То, чего не было’ написаны, несомннно, вн этихъ двухъ вліяній. Вліяніе Андерсена видно въ дтскихъ сказкахъ Гаршина, а Л. Толстого въ ‘Сказаніи о гордомъ Агге’.

Attalea princeps самая изящная аллегорія, которую когда либо намъ приходилось читать. Аллегоріи вообще допускаютъ много толкованій, самъ Гаршинъ требовалъ, чтобы ее понимали точно, въ буквальномъ смысл. Мы держимся, однако, того мннія, что критикъ можетъ объяснять произведенія писателя, какъ ему покажется лучшимъ. Писатель, конечно, можетъ и долженъ разъяснять намъ свои произведенія, но онъ не иметъ права предписывать точку зрнія критику… На нашъ взглядъ, въ образ пальмы Attalea princeps аллегорически (хотя, быть можетъ, Гаршинъ и самъ не замтилъ этого) изображены идеальныя блестящія мечты той эпохи, въ которую жилъ Гаршинъ. Гордая пальма, тепличное, пересаженное растеніе, не могла вынести душной атмосферы теплицы и про ломила стеклянную крышу. Но, сломавъ крышу, она увидала вокругъ себя дождливую осеннюю мглу… И пальма завяла… Не похоже-ли то настроеніе, представителемъ котораго былъ Гаршинъ, на это странное растеніе, загубленное теплицей?..

‘Пантеонъ Литературы’, 1890

B. М. Гаршинъ.

I.Личность писателя.

II.Настроеніе.

III.Міросозерцаніе.

IV.Идеи и характеры.

Читайте также:

I.
Личность писателя.

II.
Настроеніе.

III.
Міросозерцаніе.

IV.
Идеи и характеры.