B. Г. Короленко, Шаховская-Шик Наталия Дмитриевна, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

H. ШАХОВСКАЯ.

B. Г. Короленко.
Опытъ біографической характеристики.

Кн—во К. Ф. Некрасова
МОСКВА 1912.

http://az.lib.ru

OCR Бычков М. Н.

0x01 graphic

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Глава I. Родители и дтство

‘ II. Учебные годы. Мечты и дйствительность

‘ III. Планы будущаго. Поступленіе въ технологическій институтъ

‘ IV. Петровская академія

‘ V. Народничество

‘ VI. Первая ссылка и первые литературные шаги

‘ VII. Якутская область и возвращеніе

‘ VIII. В. Г. Короленко въ Нижнемъ

‘ IX. Общественныя отношенія

‘ X. Голодъ и Мултанское дло

‘ XI. Поздка заграницу. Конецъ нижегородскаго періода

‘ XII. Возвращеніе въ Петербургъ

‘ XIII. Перездъ въ Полтаву. 1905 годъ. Послднія статьи

‘ XIV. Заключеніе

I. Указатель печатныхъ работъ В. Г. Короленко

II. Указатель литературы и политическая дятельность В. Г. Короленко

ГЛАВА I.
Родители и дтство.

Отецъ Владиміра Галактіоновича Короленка происходилъ изъ стараго казачьяго рода, мать — изъ польской шляхетской семьи. Владиміръ Галактіоновичъ былъ вторымъ сыномъ родившимся отъ этого брака 15 іюля 1853 года.

О своихъ родителяхъ, своихъ дтскихъ и юношескихъ годахъ онъ самъ разсказалъ подробно въ ‘Исторіи моего современника’.

Патріархальность и искренняя религіозность семьи не нарушалась принадлежностью отца и матери къ разнымъ вроисповданіямъ. Непоколебимая вра въ Бога на неб, въ одинаково недоступныхъ для критики царя и законъ на земл давала удивительную устойчивость міровоззрнію, которое вліяло на ранніе годы В. Г. Самъ онъ — въ признаніи отвтственности только за свою личную дятельность видитъ сущность этого міровоззрнія, типичнаго, по его мннію, для честныхъ людей того времени.

В. Г. мало зналъ отца въ дтств, глубоко понялъ и оцнилъ черезъ много лтъ посл его смерти, старательно, черта за чертой, возстановилъ въ своемъ представленіи его обликъ и его судьбу. Судьбу узднаго судьи, выдлявшагося своей совершенно необычной ‘дон-кихотской’ честностью, бывшаго олицетвореніемъ преданности служебному долгу, и неудачника по служб. Обликъ человка простодушнаго и наивнаго, но съ большими нравственными и умственными запросами, съ трогательной врой ‘въ книгу и науку’, приводившей подчасъ къ комическимъ или печальнымъ результатамъ, съ умомъ безпокойнымъ и вдумчивымъ, съ характеромъ сильнымъ и тяжелымъ, съ хорошими, а иногда сумасбродными порывами.

Именно отъ него, почти необразованнаго человка, получили дти первыя несложныя понятія, выводящія за предлы окружающаго, вмст съ привычкой упорно и вдумчиво искать отвтовъ на поднимающіеся изъ глубины сознанія вопросы — о Бог, о душ, о природ, о начал міра.

Твердые нравственные устои отца должны были не въ меньшей степени вліять на дтей. И тоже, быть можетъ, именно вслдствіе ихъ почти дтской наивности, примитивности и, несмотря на то (или даже — именно потому) глубин и сил.

Безпристрастное и нелицепріятное служеніе законности, которая отожествлялась для него съ справедливостью — было идеей, на служеніе которой уздный судья отдалъ лучшія силы, въ жертву которой принесъ служебную карьеру и благосостояніе семьи. Если эта честность и казалась ‘преждевременной’ и ‘дон-кихотской’, если время и зрлые годы и принесли съ собой для молодого поколнія критику самой идеи и основанной на ней дятельности, то въ свое время, въ развитіи дтскаго міросозерцанія она была значительна и оставила свой слдъ на всю жизнь.

Въ особенности стойкость въ проведеніи ея, не допускающая малйшаго компромисса, стойкость, иногда практически безплодная, но нравственно значительная — впервые рождала мысль о борьб за убжденія, о трудности и высот этой борьбы.

Суровая честность отца и его безпокойная мнительность могли отпугивать отъ него дтей. Зато съ матерью они всю жизнь были связаны нжной любовью и довріемъ. Она вносила въ семью мягкость и доброту, изъ которыхъ, не меньше чмъ изъ убжденій отца, выходилъ общій духъ гуманности, участія и вниманія къ человку, царившій въ семь Короленокъ и составлявшій, вмст съ большой простотой и безъискусственностью, ея особую атмосферу.

Этой атмосфер обязанъ В. Г. Короленко многими чертами своего душевнаго склада.

Онъ вообще принадлежитъ, по мткому опредленію Овсянико-Куликовскаго, ‘къ числу натуръ, которыя ощущаютъ психическое достояніе, полученное наслдственнымъ путемъ, съ большей отчетливостью и непосредственностью чмъ то, что они пріобрли отъ книгъ, другихъ людей, духа времени. Непосредственный укладъ души есть основной фонъ, на которомъ все остальное вырисовывается’. {‘Встн. Европы’ 1910 г. No 9. В. Г. Короленко.}

А потому эти черты, унаслдованныя илк пріобртенныя имъ въ раннемъ дтств въ родной семь, онъ пронесъ цльными черезъ всю жизнь.

Владиміръ Галактіоновичъ родился и провелъ дтство въ Житомір. Въ ранніе годы дтей не стсняли излишнимъ воспитаніемъ и надзоромъ. Трое братьевъ, которые были почти ровесниками, свободно бродили по двору и саду, придумывали себ занятія и развлеченія,находили новые интересы, завязывали новыя знакомства, изъ этого маленькаго мірка черпая первое знаніе жизни. Населеніе двора было пестро, и впечатлнія бывали нердко ярки и сложны. Маленькія событія двора бывали поводомъ для разршенія самыхъ серьезныхъ вопросовъ жизни, — вопросовъ, которые въ ихъ общей форм были еще далеко недоступны дтскому пониманію.

Съ самаго райняго дтства В. Г. и его братья были очень чутки къ вопросамъ нравственности и, въ особенности, справедливости.

А потому вмст съ чувствами любви и жалости они рано узнали чувства гнва и негодованія.

Подружившись съ ‘купленнымъ мальчикомъ’, принадлежавшимъ одному изъ жильцовъ двора, который его всячески мучилъ, они не ограничились сочувствіемъ маленькому Мамерику, а вступили въ ршительную и порой отважную войну съ его хозяиномъ, подмтивъ его странности, чтобы найти способъ досадить ему возможно больше.

Это было первое знакомство съ крпостнымъ правомъ.

Раннее дтство В. Г. совпало съ періодомъ подготовленія великой реформы 61 года, а въ моментъ ея осуществленія ему было 8 лтъ. Несмотря, однако, на то, что ему въ разныхъ случаяхъ и по разнымъ поводамъ приходилось сталкиваться съ вопросами крпостного строя, испытывать жгучее сочувствіе къ его жертвамъ, острую враждебность къ его представителямъ, — сущность реформы и ея значеніе не были еще доступны дтскому пониманію, она не вызвала ничего, кром смутныхъ и сбивчивыхъ впечатлній, ярче всего остались въ памяти темные слухи, тревожныя ожиданія, странныя легенды. Сильно переживая непосредственныя впечатлнія, дти не умли еще установить между ними общихъ связей.

И первая поздка В. Г. на лто въ деревню къ знакомымъ его родителей не вызвала отрицательнаго отношенія къ крпостному строю и не повела къ настоящему пониманію деревенской жизни. Она осталась въ памяти, какъ идиллическая картина мирнаго, тихаго и радостнаго труда, мирныхъ, благожелательныхъ отношеній.

Длинные зимніе вечера дти, оставаясь одни дома, любили просиживать въ кухн, слушая страшные разсказы дворни о всякой нечисти. Отсюда началось знакомство съ ‘тмъ свтомъ’, который представлялся таинственнымъ, враждебнымъ и непонятнымъ вмстилищемъ нечистой силы.

Изъ всхъ дтей В. Г. былъ наиболе впечатлителенъ къ этимъ разсказамъ, его фантазія работала съ особенной силой, создавая причудливые образы, которые пугали дтское воображеніе въ такой степени, что самъ онъ называлъ впослдствіи мучительной эту полосу своей жизни. Это онъ — маленькій Вася-Голованъ въ разсказ ‘Ночью’, которому все окружающее представляется живущимъ своей странной, особенной жизнью, это къ нему приходили такіе странные и страшные призраки изъ сосдней комнаты, это онъ умлъ разсказывать такія удивительныя исторіи, которыя рушились отъ скептическаго прикосновенія брата.

Тревожная жизнь воображенія мучила мальчика, какъ болзнь, и какъ болзнь — прошла. Она была сильна въ ту пору, когда подлинное религіозное сознаніе еще не проснулось, и не имла съ нимъ связи.

Настоящая молитва, истинная горячая вра вспыхнула въ первый разъ по поводу ‘дловыхъ’ сношеній съ ‘тмъ міромъ’, — надежды получить съ неба пару крыльевъ. Самое глубокое и таинственное чувство — ощущеніе величія небеснаго свода и безконечной міровой жизни — связалось съ этимъ желаніемъ и вылилось въ эту молитву — имть два крыла, ‘хорошихъ, настоящихъ, какъ у птицъ или ангеловъ. Совсмъ или только на время, чтобы хоть разъ на яву подняться въ эту чудесную, манящую высь’.

Надежды не сбылись, крылья не явились, и горячая вра смнилась усталостью, холодомъ въ душ, равнодушіемъ, съ которымъ дти повторяли ежедневныя, заученныя молитвы.

Къ непосредственнымъ впечатлніямъ дтства у В. Г. очень рано присоединились книжныя. Рано и незамтно выучившись читать, онъ попалъ сразу на польскую повсть изъ крестьянской жизни, которая произвела на него громадное впечатлніе и о которой онъ сохранилъ благодарное воспоминаніе. Первое ‘книжное’ представленіе о деревн сложилось въ немъ подъ вліяніемъ проводимыхъ въ этой повсти идей наивнаго народничества, которое, ‘еще не затрагивая прямо острыхъ вопросовъ тогдашняго строя, настойчиво проводило идею равенства людей’.

Немного позже онъ пережилъ другія увлеченія, воображеніе потянуло его къ другимъ картинамъ, гораздо боле яркимъ и красочнымъ. Но первымъ его настоящимъ художественнымъ впечатлніемъ была эта повсть изъ крестьянской жизни, а первымъ его героемъ — омка изъ Сандоміра, крестьянскій мальчикъ, своими силами достигшій образованія и отказавшійся отъ блестящей карьеры, чтобы вернуться въ родную деревню къ скромной роли деревенскаго учителя.

ГЛАВА II.
Учебные годы. Мечты и дйствительность.

6-ти лтнимъ мальчикомъ В. Г. началъ ходить въ частный пансіонъ, откуда скоро перешелъ въ другой — въ польскій пансіонъ Рыхлинскаго, гд учился его братъ. Онъ съ особенной отчетливостью вспоминаетъ о первомъ своемъ путешествіи въ этотъ пансіонъ, безъ провожатыхъ, путешествіи, наполнившемъ его гордымъ сознаніемъ своей самостоятельности.

Въ пансіон былъ свой, особенный тонъ, совсмъ не оффиціальный, и все въ немъ нравилось мальчику, въ особенности близкія отношенія съ воспитателями, — все, кром мучившаго его учителя математики и самой математики, которая ему не давалась. Остальное — онъ схватывалъ очень легко, и главное въ его воспоминаніяхъ этого времени — ‘радость развертывающейся жизни, шумное хорошее товарищество, не трудная, хотя и строгая дисциплина, бготня на свжемъ воздух, и мячи, летающіе въ вышин’.

Въ пансіон, какъ и въ семь Короленокъ до 60-го года, преобладалъ польскій языкъ. Но наряду съ нимъ дти слышали тоже русскій и малорусскій.

Съ отцомъ они бывали въ церкви, а съ матерью въ костел. Читать выучились по-польски раньше, чмъ по-русски. Польскую же пьесу видлъ В. Г., попавъ первый разъ въ театръ, и посл нея романтическія картины старой Польши, съ ея рыцарствомъ, приключеніями и блескомъ, всецло заняли его воображеніе и мысль. Польская исторія, польскій языкъ, польская литература и культура были ему въ то время ближе и казались родными.

Когда вспыхнуло польское возстаніе, передъ десятилтнимъ ребенкомъ въ первый разъ и со всей остротой всталъ вопросъ о національности. Отецъ его, какъ русскій чиновникъ, искренне преданный оффиціальной государственной политик, не могъ сочувствовать возстанію. Мать, истинная полька, не могла радоваться русскимъ побдамъ. ‘Родичи’ отца и ‘родичи’ матери стояли для мальчика, какъ непримиримые враги, а разрывъ дтской дружбы съ маленькимъ полякомъ, который отвернулся отъ него, какъ отъ русскаго, сдлалъ вопросъ этотъ еще боле острымъ и жгучимъ. Передъ его глазами происходили національныя демонстраціи, до него доходили слухи о сраженіяхъ, объ убитыхъ, раненыхъ и взятыхъ въ плнъ.

Кто же правъ? На чьей сторон справедливость?

Кому онъ долженъ сочувствовать, кого ненавидть?

Живые образы живыхъ людей могли привлечь его на ту или на другую сторону. Призраки старой Польши еще носились надъ его душой, его товарищи по пансіону были поляки, передъ нимъ проходила печальная драма въ семь главы пансіона Рыхлинскаго, три сына котораго примкнули къ возстанію, а идея русской государственности олицетворялась для него въ фигур ‘безжалостнаго, затянутаго въ мундиръ жандарма’, прізжавшаго къ его отцу. Было бы не удивительно, если бы его сочувствіе оказалось на сторон повстанцевъ. Но этого не случилось.

Его симпатіи были съ побжденными, преслдуемыми и гонимыми, кто бы они ни были. Во время первыхъ побдъ повстанцевъ русскіе рисовались ему въ образ знакомаго старика солдата съ его отрядомъ, и онъ съ ними всей душой противъ несущагося на нихъ отряда побдителей поляковъ, во глав котораго тоже знакомая и милая фигура — молодого Рыхлинскаго, красиваго, съ веселыми черными глазами.

Когда возстаніе подавлено, поляки разбиты, ихъ ловятъ и чинятъ жестокую расправу — онъ за нихъ противъ ‘торжествующихъ побдителей’.

Онъ не увлекся ни тмъ, ни другимъ націонализмомъ и не всталъ на сторону опредленной идеи. Стремясь за этой идеей увидть самую сущность событій, живыя чувства людей, онъ не могъ забыть, что поляки и русскіе одинаково люди и что чувства ихъ могли быть хороши или дурны независимо отъ ихъ національности.

Мальчику снилось, что онъ ‘прізжаетъ въ Россію, чтобы сдлать какое-то важное дло и кого-то непремнно защитить’… ‘Какое это дло и кто ждалъ моей защиты — это было неясно’.

Онъ искренно и серьезно готовъ умереть за это важное дло, кого-то защищая, но полякъ онъ или русскій, онъ такъ и не ршилъ.

Вмст съ тмъ не взялъ на себя обязанности ‘кого-нибудь ненавидть и преслдовать’.

Въ житомірской гимназіи, куда 10-ти лтъ поступилъ В. Г., былъ совсмъ другой духъ, чмъ въ пансіон. Это была настоящая казенная гимназія стараго типа, съ оффиціальными отношеніями между начальствомъ и учениками, отмтками, карцеромъ, розгами и сплоченнымъ товариществомъ.

Еще черезъ два года вся семья перебралась въ Ровно, куда еще раньше по служебнымъ соображеніямъ переведенъ былъ отецъ. Самый перездъ и новыя мста мальчикъ встртилъ съ большимъ восторгомъ. Старый міръ казался ему ‘постылымъ и ненавистнымъ’, ‘душа рвалась къ новому, неизвданному’. Развертывался ‘просторъ невдомый и заманчивый’, и все, что изъ него вырисовывалось, представлялось волшебнымъ и прекраснымъ. Волшебнымъ показался сонный и убогій городокъ съ лачугами и пустырями, съ рчкой и мостомъ въ центр города, съ большими неподвижными прудами и мертвымъ, полуразвалившимся замкомъ на берегу. Это же волшебное, но сонное царство онъ возненавидлъ всей душой къ концу своего въ немъ пребыванія.

5 лтъ провелъ В. Г. въ ровенской гимназіи’

Подводя итоги своей гимназической жизни онъ съ благодарностью вспоминаетъ только нсколькихъ учителей, составлявшихъ рдкое исключеніе. И эти образы, изъ которыхъ одинъ — глубоко врующій священникъ, другой физикъ, натуръ-философъ и матеріалистъ, объединяются въ его памяти одной общей чертой, которая существенне, чмъ все различіе — ихъ врой въ свое дло.

Лишенные этой вры, остальные учителя встаютъ въ памяти, какъ сборище автоматически-бездушныхъ маніаковъ и, въ лучшемъ случа, добросовстныхъ ‘педагогическихъ фонографовъ’.

Главное содержаніе этихъ 7-ми лтъ гимназической жизни — безпрерывная мелкая война съ начальствомъ, товарищество — ея главный интересъ, отвращеніе отъ бездушной казенщины, отъ насилія надъ живой, свободной мыслью — едва ли не самый прочный ея результатъ.

Съ благодарностью вспоминаетъ впослдствіи В. Г. о столкновеніяхъ съ системой вн-школьнаго надзора, представленной въ лиц маленькаго надзирателя-‘ищейки’.

Въ нихъ впервые открывался просторъ для проявленія молодыхъ силъ, протеста, борьбы и своеобразнаго героизма. Они связались съ захватывающей поэзіей запретныхъ наслажденій, — катанья на лодкахъ лтомъ, на конькахъ зимой, въ лунныя ночи, — наслажденій, которыя только выигрывали въ своемъ интерес отъ необходимости прятаться, спасаться отъ преслдованья и рисковать.

Прилежнымъ ученикомъ В. Г. никогда не былъ. Все давалось ему легко, кром математики, но серьезно онъ не занимался ничмъ, даже рисованіемъ, къ которому у него находили большія способности.

И, спрашивая себя, что было ‘наиболе свтлаго и здороваго’ въ первые года гимназической жизни въ Ровно, онъ отвчаетъ: ‘толпа товарищей, интересная война съ начальствомъ, и — пруды, пруды…’

Въ стнахъ гимназіи война эта принимала иногда характеръ дикихъ вспышекъ, нелпыхъ, неожиданныхъ и стихійныхъ, какъ эпидеміи. Но он давали поводъ для проявленія красивыхъ и благородныхъ чувствъ, которыя не длались хуже отъ тхъ дикихъ выходокъ, въ которыя они выливались. Гимназисты знали, ‘что жевать бумагу и кидать въ блыя стны — глупо. Но — постоять за товарищей не глупо, а хорошо и красиво.’

Здсь, въ товариществ, находили себ выходъ т чувства, которымъ не было мста въ ученьи и будничной жизни — самоотверженіе, мужество, стойкость, безкорыстное и горячее участіе въ какомъ-то общемъ дл.

Этими чувствами оправдывается безцльность и неразумность самой борьбы. И В. Г. все время принимаетъ близкое и живое участіе въ общей товарищеской жизни класса.

Поступленіе въ реальную гимназію закрывало возможность поступленія въ университетъ въ будущемъ. И это было именно то обстоятельство, которое послужило поводомъ для первой критики существующихъ порядковъ, и, главное, самой идеи власти, — критики, которая только теперь тронула душу 12-тилтняго гимназиста. Изъ разговоровъ старшихъ онъ вынесъ убжденіе, что министръ Толстой и, какой-то Катковъ виноваты въ томъ, что ему ‘сталъ недоступенъ университетъ и предстоитъ изучать ненавистную математику.’

Онъ въ первый разъ подумалъ, что могло бы быть иначе, и именно съ этого времени у него появились ‘предметы первой политической антипатіи.’

Маленькая трещинка въ прежнемъ представленіи о недосягаемой для критики власти росла и расширялась.

Одинъ случай за время гимназической жизни произвелъ на В. Г. особенно сильное впечатлніе: {37 лтъ спустя онъ вспоминаетъ и разсказываетъ о немъ въ засданіи родительскаго совщанія полтавской женской гимназіи (‘Полтавщина’, 1906 г.,No 7).} генералъ-губернаторъ арестовалъ маленькаго гимназиста за то, что тотъ не снялъ фуражки. Директоръ гимназіи съ достоинствомъ и спокойно потребовалъ его освобожденія, а грозный и властный сатрапъ, растерявшійся передъ законнымъ требованіемъ, долженъ былъ его удовлетворить. Для мальчика эпизодъ этотъ былъ яркимъ и нагляднымъ доказательствомъ новой для него мысли — о разниц и возможномъ противорчіи между законностью и властью.

Уваженіе къ законности осталось на всю жизнь, авторитету власти не суждено было воскреснуть.

Лто мать и вс дти Короленко проводили въ деревн дяди — Гарный Лугъ. Это было гнздо обднвшаго панства, гд на 60 крестьянскихъ дворовъ приходилось чуть не два десятка шляхетскихъ. Отношеніе убогихъ хатъ къ ‘ненастоящему» панству было враждебное. Это чувствовали на себ и дти Короленко, становясь на два мсяца ‘гарнолужскими паничами’. Понять эту вражду они еще не могли, но жизнь ихъ шла отдльно отъ окружанщей, въ тсномъ кругу усадьбы и родныхъ. Въ лучшія минуты воображеніе уносило далеко отъ этой жизни, ‘въ невдомые края и въ невдомое время’. Чудились какіе-то рыцари, знамена и всегда какая-то борьба, съ кмъ и во имя чего — неизвстно. Лучшія чувства, истинный жаръ души вели не къ дйствительности, а отъ нея, въ туманное прошлое, къ красивымъ призракамъ. Однако, скоро пришло время, когда призраки начали вытсняться, хотя и не безъ борьбы, реальными отношеніями, насущными вопросами, непосредственно связанными со всмъ окружающимъ, и эта борьба стоитъ въ прямой связи съ литературными увлеченіями В. Г. Короленка въ послднихъ классахъ гимназіи.

Началась она еще тогда, когда, маленькимъ и мечтательнымъ мальчикомъ, только что выучившись читать, онъ увлекался правдивой исторіей омки изъ Сандоміра. Позже, въ Ровно, когда онъ рисовалъ старый замокъ и строилъ въ воображеніи самыя фантастическія картины приключеній и подвиговъ, его неожиданно охватывало чувство душевной пустоты, и странныя мысли врывались въ романтическія грезы. Приходило въ голову ‘описать просто мальчика’, врод него самого, ‘во всей простот и правд,’ со всмъ его окружающимъ, и думалось, что эта исторія ‘могла бы быть умне и интересне графа Монте-Кристо’.

В. Г. читалъ очень много, но безпорядочно, русской литературы не зналъ и на беллетристику смотрлъ, какъ на ‘занимательное описаніе того, чего, въ сущности, не бываетъ.’ Первымъ настоящимъ литературнымъ увлеченіемъ В. Г. былъ Шевченко, къ которому влекла мальчика тоска о прошломъ, мечты о невозможномъ, поэзія степного раздолья и борьбы. Украинскій націоналистическій романтизмъ захватилъ его, какъ раньше — польскій. И, такъ же, какъ польскій, — не всецло и не надолго. Первый протестъ, смутный еще и неопредленный, вызванъ былъ чувствомъ человчности, не мирившейся съ мстительными и безчеловчными картинами, которыя скрывались въ красивомъ туман.

Какъ разъ въ это время В. Г. Короленко, по его словамъ, бредилъ литературой. Серьезнымъ отношеніемъ къ литератур и первымъ настоящимъ знакомствомъ съ ней онъ обязанъ одному изъ новыхъ молодыхъ учителей, имвшему на него серьезное вліяніе. Именно теперь онъ ближе познакомился съ литературой русской. Посл недолгаго колебанія ей отдалъ онъ свои молодые восторги и притомъ литератур реалистической, стоявшей близко ко всмъ острымъ вопросамъ русской жизни. Онъ зачитывался Добролюбовымъ, Писемскимъ, Тургеневымъ, Некрасовымъ, Никитинымъ.

Вмст съ этимъ опредленіемъ литературныхъ вкусовъ разршился для него и старый вопросъ о національности. Онъ ‘нашелъ тогда свою родину, и этой родиной стала прежде всего русская литература’.

Его первыя, робкія мечты о литературной дятельности направлены на описаніе окружающаго міра, будничной жизни и обыкновенныхъ людей. На мечты эти могли повліять корреспонденціи старшаго брата, печатавшіяся въ газетахъ.

Но пробужденіе интереса къ дйствительной жизни проявлялось не только въ области литературныхъ вкусовъ, а всего міросозерцанія и отношенія къ жизни. Борьба двухъ настроеній, быть можетъ, еще сильне и ярче вылилась въ отношеніе къ религіи.

Скоро посл поступленія въ ровенскую гимназію В. Г. испыталъ первыя сомннія въ истинности догматовъ православной церкви, но сомннія эти не измнили сущности его вры. Въ періодъ расцвта романтическихъ порывовъ, его религіозное чувство выливалось въ смутную жажду подвига, въ молитвенный экстазъ, заставлявшіе его опускаться на колни среди площади передъ статуей Мадонны, подъ удивленными и насмшливыми взглядами прохожихъ.

Немного позже, въ религіозныхъ спорахъ, которые происходили въ Гарномъ Луг, онъ выступалъ, какъ яростный противникъ матеріализма, и упорно и страстно искалъ доказательствъ безсмертія души. Но уже въ это время простйшія понятія естествознанія, которыя, казалось, уничтожали тайну жизни, давая для всего простое и понятное объясненіе, начали колебать основы его вры. Кром того, въ ршеніи религіозныхъ вопросовъ принимали для него участіе живые образы людей. Когда спокойной увренности и стойкости, плнявшихъ его въ вр отца, противопоставлялось такое же спокойное, увренное и смлое отрицаніе — это спутывало его аргументы и размышленія.

Когда, въ 6-омъ класс, В. Г. ушелъ отъ требуемаго гимназическими правилами причастія, онъ смотрлъ на это, какъ на прощанье. Онъ не нашелъ окончательнаго ршенія мучившихъ его вопросовъ, но они отступили, потеряли свою остроту, и онъ ‘пересталъ искать’. Его ‘умственный горизонтъ заполнился новыми фактами, понятіями, вопросами реальнаго міра’.

Къ концу гимназическаго курса В. Г. ‘гордо говорилъ себ, что никогда ни лицемріе, ни малодушіе не заставятъ’ его ‘измнить ‘трезвой правд’, не вынудятъ искать праздныхъ утшеній и блуждать во мгл призрачныхъ, не подлежащихъ ршенію вопросовъ.’

ГЛАВА III.
Планы будущаго. Поступленіе въ технологическій институтъ.

Лтомъ 1868 года умеръ отецъ В. Г., и ему пришлось серьезно задуматься надъ смертью. Вмст съ тмъ пришлось думать о будущемъ семьи, о самыхъ насущныхъ и будничныхъ вопросахъ жизни. Мать взяла на себя тяжелый трудъ содержанія всей семьи.

Естественно, что въ послднемъ класс В. Г. серьезно занятъ ршеніемъ вопроса, куда поступить посл окончанія гимназіи.

В. Г. Короленко смется надъ мрачнымъ байронизмомъ и печоринствомъ, съ которыми ему пришлось столкнуться у двоихъ изъ товарищей. Хотя самое чувство протеста противъ обыденности знакомо и близко ему, но для него самого уже наступила пора исканія отвтовъ ‘на дйствительные запросы жизни’. Тмъ не мене онъ не пересталъ быть мечтателемъ.

Послдній годъ гимназической жизни проходитъ въ мысляхъ о будущемъ, въ томительномъ ожиданіи свободы, въ мечтахъ о новой жизни.

В. П ‘отвергъ по отношенію къ себ всякія преувеличенно-героическія иллюзіи’, но все же его будущее рисуется ему въ не совсмъ обычныхъ краскахъ.

Онъ выбралъ своимъ идеаломъ одного изъ героевъ Шпильгагена и перенесъ его въ Россію. ‘Гд-то у насъ происходятъ важныя событія. Въ нихъ принимаетъ дятельное участіе молодой человкъ лтъ двадцати пяти, небольшого роста, съ умнымъ выраженіемъ лица и твердымъ взглядомъ… Вслдствіе неудачи первой любви онъ отказался отъ личнаго счастья… Онъ не герой, широкой извстностью не пользуется, но когда онъ входитъ въ общество людей, преданныхъ важному и опасному длу, — то на вопросъ незнающихъ его, знающіе отвчаютъ: это NN… человкъ умный. На него можно положиться’.

‘Люди изъ народа’, съ которыми иметъ дло этотъ молодой человкъ, какъ-то лишены національности и похожи на нмецкихъ рабочихъ.

Въ такихъ чертахъ представлялось В. Г. Короленку за годъ до поступленія въ университетъ его будущее. Герой Шпильгагена смнилъ образы извозчика, поляка XVII столтія, казака, мчащагося по степи на кон, и учителя гимназіи, умющаго читать въ дтскихъ сердцахъ, — образы послдовательно плнявшіе его воображеніе въ дтскіе и отроческіе года.

Въ мечтахъ этихъ нтъ одного — опредленія того ‘важнаго и опаснаго дла’, которому служитъ воображаемый герой, яснаго представленія о сущности тхъ ‘важныхъ событій’, въ которыхъ онъ принимаетъ участіе.

Это, конечно, не случайно.

Маленькимъ мальчикомъ, начиная учиться, В. Г. Короленко въ воображеніи своемъ боролся и умиралъ, защищая кого-то. Кого?— онъ не зналъ.

Взрослымъ гимназистомъ, готовясь къ поступленію въ университетъ, онъ мечталъ о самоотверженномъ служеніи длу, сущность котораго не представлялъ себ ясно. И это, несмотря на то, что съ тхъ поръ его вниманіемъ овладли ‘дйствительные запросы жизни’ и русская реалистическая литература.

Содержаніе идеаловъ могло перемниться, но отношеніе къ нимъ осталось то же. Непосредственно и дятельно было свое чувство, которое толкало къ справедливому и хорошему вообще, книжно и непрочно отвлеченное понятіе о томъ, что именно нужно въ русскихъ обстоятельствахъ и обстановк. И, какъ бы наивны ни были заимствованные образы, живое свое чувство, которое за ними стояло, не длалось отъ этого мене глубокимъ, жизненнымъ и врнымъ.

В. Г. Короленку пришлось уже столкнуться съ политическими вопросами, но напрасно было бы искать у него твердыхъ политическихъ убжденій. Смутный протестъ вызвалъ въ немъ разсказъ объ убійств Иванова (въ Нечаевскомъ дл) но ‘непонятное одушевленіе’, вызванное чтеніемъ прокламацій, заглушило его. Здравый смыслъ подсказывалъ, что кіевскій студентъ, пріхавшій съ прокламаціями — ‘малый пустой и надутый ненужной важностью. Но это чувство робло пробиться наружу, тд все-таки царило наивное благоговніе: такой важный, въ очкахъ и съ такимъ опаснымъ порученіемъ’.

Студенческая жизнь рисовалась, какъ что-то ‘неясное, но великолпное’. И прежде всего вставала въ воображеніи студенческая комнатка, очень высоко и съ чемоданомъ на полу. ‘Это значитъ, что я пріхалъ и вотъ-вотъ уйду куда-то. Куда? Въ новую жизнь’. Что новаго будетъ въ этой новой жизни, куда именно пойдетъ онъ изъ маленькой комнатки съ чемоданомъ на полу — этого будущій студентъ не знаетъ.

Ко времени поступленія въ университетъ у В. Г. мелькаютъ уже боле жизненныя и осуществимыя мечты — объ адвокатской дятельности. Вызваны он, повидимому, тоже живымъ образомъ и уже не книжнымъ, — дятельностью Спасовича и особенно его защитой въ Нечаевскомъ дл. Но эти планы лишены устойчивости и опредленности.

Незыблемо твердо въ немъ зато общее, глубоко заложенное, непосредственное отношеніе къ жизни.

Жизнь вообще, только жизнь, просто жизнь — начало и конецъ его прекрасныхъ грезъ. Манила и тянула ‘безпредльная жизнь’, неясная, но новая, полная, ‘кипучая’, и, когда наступаетъ счастливая минута отъзда изъ родного городка, молодой студентъ видитъ передъ собой далекую ленту шоссе, и ‘на горизонт клубятся неясныя очертанія: полосы лсовъ, новыя дороги, дальніе города, невдомая, новая жизнь’.

Онъ не допускалъ сомннія въ томъ, что есть дло, на служеніе которому стоитъ отдать вс силы, хотя самое дло это носилось въ туман.

Такія мысли и настроенія увозилъ съ собой изъ родного дома въ 1871 году восемнадцатилтній юноша. ‘Я былъ глупъ’, говоритъ онъ впослдствіи объ этомъ времени. О желзной дорог онъ имлъ самыя фантастическія представленія, а студентовъ считалъ высшими, особенными существами. Извщеніе о пріем въ технологическій институтъ переполнило его радостной гордостью, вплоть до заносчиваго убжденія, что онъ ‘самый умный’ въ своемъ город. Это убжденіе, впрочемъ, отлично уживалось съ преклоненіемъ передъ другимъ, высшимъ міромъ,прекраснымъ и необыкновеннымъ, куда онъ готовился вступить.

Поступая въ петербургскій технологическій институтъ, В. Г. разсчитывалъ черезъ годъ перейти въ университетъ, выдержавъ необходимые экзамены. Съ какими ожиданіями онъ халъ въ Петербургъ — мы уже видли. Въ дорог ему пришлось пережить порядочно приключеній. Ловкаго афериста онъ принялъ за идеальнаго возвышеннаго ‘проповдника’, а въ грязныхъ меблированныхъ комнатахъ вообразилъ себя попавшимъ въ разбойничій вертепъ. Въ ожиданіи близкой смерти онъ заснулъ крпкимъ сномъ, но засыпая рисовалъ себ не мрачныя перспективы, а свтлую картину своего избавленія и своего геройства. ‘Да, это я раскрылъ разбойничій вертепъ, въ которомъ погибло уже много наивныхъ провинціаловъ. Въ темномъ подвал… находятъ груду человческихъ костей. Ужасаются, мотаютъ головами… пишутъ въ газетахъ… Сестра, мать, Теодоръ Негри читаютъ… Мн наперебой предлагаютъ работу… Я богатъ, могу еще посылать матери. Перехожу съ курса на курсъ. Вообще — все отлично’… Недовріе къ людямъ при первой возможности переходило у него въ восторженное восхищеніе.

Студентовъ, встртившихся въ позд, онъ подозрвалъ въ чемъ-то и боялся. Черезъ какіе-нибудь полчаса знакомства они казались ему умнйшими и прекраснйшими людьми.

Въ Петербург В. Г. поселился съ тремя товарищами. Деньги, данныя ему матерью, скоро вышли, и весь этотъ первый годъ прошелъ въ борьб съ нуждой, въ напрасныхъ попыткахъ найти заработокъ, въ безрезультатныхъ стараніяхъ соединить научныя занятія съ необходимостью думать о хлб.

Для науки годъ совсмъ пропалъ. Только къ концу его В. Г. получилъ работу, которая позволила ему немного отдохнуть отъ нужды.

Бодрости и жизнерадостности онъ не терялъ и въ этихъ обстоятельствахъ, но въ слдующемъ же 72 году, получивъ стипендію въ Петровской академіи, перебрался въ Москву. У него не было опредленнаго стремленія къ агрономической дятельности, но хотлось возможности заниматься и работать, которой не далъ ему Петербургъ.

ГЛАВА IV.
Петровская академія.

Студенчество академіи, немногочисленное и связанное общей жизнью, было довольно однородно по настроенію.

Между наукой и молодымъ поколніемъ пробжала ‘черная кошка’, (по выраженію В. Г. Короленка въ повсти ‘Прохоръ и студенты’) и въ ‘крупной размолвк’ между ними, не могъ помочь ‘либеральный уставъ’ академіи. Не то, чтобы студенты не хотли учиться, этого не было, но все же ‘лучшая сила молодежи, сила ея увлеченій выливалась куда то въ другое русло {‘Русская Мысль’ 1887 г. No 1.}.

Это настроеніе длилъ съ товарищами и В. Г. Короленко.

Необходимость заработка и здсь отнимала у него много дорогого д

Читайте также: