Павел Владимирович Засодимский
Павел Владимирович Засодимский
Азальгеш
Азальгеш
Восточное предание
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
—————————
Азальгеш, Засодимский Павел Владимирович, Год: 1888
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Среди высоких гор бежит, шумит река Юрзуф. На берегу ее поныне видны на скале высокой, неподалеку от реки, мрачные развалины башни, а вокруг — следы могил, покрытых серыми камнями.
Здесь в старину жил Бурумир, могучий князь, с своей красавицей-женой. По склонам гор, в ущельях и долинах обитал его народ.
Княгиню горцы звали Азальгеш. Красивее ее не видали жен на свете. Ее голубые глаза горели, как звезды, волосы золотистою волной бежали по ее белоснежным плечам, улыбка ее алых губ была полна очарованья. Ее правая рука чудесным, волшебным свойством обладала: она светилася впотьмах… Азальгеш была добра и так же прекрасна душой, как и телом.
Бурумир похитил Азальгеш. Он примчал ее с далекого севера. Долго летел он с нею на своем славном вороном коне. Снежные метели и вьюги, словно в погоню, с воем и ревом неслись за ним с севера, снежные метели и вьюги бешено крутились за ним по бесконечным равнинам степным, порой обдавая его, как облаком, холодною снежною пылью. Бурумир в соболью шубку закутывал свою красавицу-невесту… И не догнали его северные вьюги и метели, умчался он от них с невестой на теплый, цветущий юг — в тот край благодатный, где вечно розы алеют и благоухает жасмин…
Красив был Бурумир, но мрачна была его красота. В народе его звали ‘железным’… Он был силен, высок и строен, волосы у него были черные, густые, как грива, и такие же черные, длинные усы и борода, смуглое лицо его дышало силой и темные глаза блестели, как горящие уголья. Вид у него был настоящий княжеский — воинственный и горделивый. Он носил красное платье, расшитое золотом, и алмазами горел его широкий золотой пояс…
Азальгеш не знала, что он был за человек. Он мог быть хороший человек, хотя ей и не нравились его темные, сросшиеся брови и выражение его тонких, крепко сжатых губ. Она согласилась быть его женой только с тем, чтобы он каждый день для своего народа делал добрые дела. Он нахмурил свои нехорошие брови и злой огонек сверкнул в его очах, как молния сверкает в темных тучах. Но, взглянув на прелестную Азальгеш, смело и открыто смотревшую ему прямо в лицо, он смирился и тут же страшной клятвой поклялся Азальгеш, что каждый день он станет творить добро для своего народа.
— Помни же, князь! — торжественно подняв руку, тихо промолвила Азальгеш. — У тебя в руках — сила, у тебя — власть. Ты можешь и должен делать добро… Эта земля в цветах и зелени создана не для того, чтобы человеческими слезами и кровью орошать ее. Ясное небо над нашими головами сияет так ласково и кротко не для того, чтобы — вместо тихих молитв и веселых, радостных звуков — возносились к нему с земли вечные жалобы и стоны… Помни! Небеса и земля слышали твою клятву… И небо тяжко покарает тебя!
Бурумир слегка вздрогнул и бледностью покрылось на мгновенье его смуглое лицо.
— Моя несравненная Азальгеш! — проговорил он, любуясь на ее лицо, пылавшее одушевлением. — Свет моих очей, мир души моей… Я — твой невольник, твой раб… Все, все — для тебя!..
— Сделай народ счастливым, а мне самой немного надо! — сказала Азальгеш. — Рабов, невольников не надо мне…
— Сделаю счастливыми всех! — в восторге повторял Бурумир.
Бурумир был человек свирепый и жестокий. Народ боялся и ненавидел его… Но бывают такие моменты, когда смягчается и самый лютый зверь. Под влиянием любви к Азальгеш, под влиянием взглядов ее кротких очей, Бурумир помнил свою клятву: мягче относился к людям и смирял порывы своего бурного нрава…
Они поселились в Долине Роз, в маленьком, прелестном дворце, утопавшем в зелени садов. Счастливо прожили они год… Народ успокоился и вздохнул свободно.
Бурумир был труслив и подозрителен, хотя хоронил свою трусость в душе глубоко. Опасно показалось ему жить в долине, посреди своего смиренного народа. С тайным страхом посматривал он с террасы своего дворца на пышные кусты роз, красовавшиеся в саду, и думал темную думушку: ‘Не ползет ли змея под этими кустами роз? Не кроется ли за ними враг?’ С досадой и злостью взглядывал он иногда на свой густой, тенистый сад, на его великолепные, роскошные деревья. Они мешали ему смотреть на долину и наблюдать за тем, что делается там… ‘Под тенью их, быть может, скрывается какая-нибудь опасность?’
И Бурумир, наконец, решился свить себе гнездо, наподобие орлиного. Он задумал воздвигнуть башню на скале.
— Зачем же это? — спросила Азальгеш. — Нам было здесь так хорошо…
— Соседние народы войной мне угрожают! — ответил Бурумир.
Он повелел народу строить высокую, каменную башню, — и работа закипела мигом…
Прошли века после того, как выстроена эта башня. Все удивлялись крепости ее стен и необыкновенному искусству строителей. По времени в народе сложилось предание, что башню строили какие-то великаны, ворочавшие чуть ли не горами и одним махом бросавшие снизу на самую вершину скалы целые каменные глыбы. Но это — сущая неправда… Башню строили простые смертные, люди даже не особенно сильные, с утра до ночи ползавшие, как муравьи, около скалы, и лепившиеся по скале, люди трудолюбивые, терпеливые, покорные грозному владыке. Многие из них при создании башни лишились сил и здоровья, многие были убиты, задавлены или изувечены каменными глыбами.
Ее нижнее жилье вырубили в скале и вместо окон прорубили четыре щели: одну — на север, другую — на восток, третью — на юг и четвертую — на запад. После того уже началась постройка самой башни. Надо было нагромоздить два высоких этажа, а наверху, вместо крыши, сделать платформу и обнести ее зубчатым парапетом. Ни на быках, ни на ослах, ни на лошадях невозможно было таскать камни на скалу: скала, как прямая стена, — совершенно отвесная. Груды каменьев наносили к подножью скалы: к скале приставили лестницы. На лестницах непрерывною цепью стояли рабочие и передавали камни один другому, снизу вверх. В это время иные, изнемогши под тяжестью каменной массы, обрывались с лестницы, падали и расшибались до смерти. Потом и кровью кропили рабочие эти серые камни…
Каменья своим цветом походили на скалу и оттого издали вся башня казалась вырубленною в скале. От башни — из ее главного, большого окна с разукрашенной амбразурой — был протянут к дереву на противоположном берегу реки висячий холщовый мост. Три года женщины той страны без устали ткали его из самых крепких ниток.
Готова башня, — и Бурумир в ней поселился с своей прекрасной Азальгеш.
В нижнем жилье помещались самые верные, испытанные служители Бурумировы: во втором этаже, убранном со всем великолепием восточной роскоши и неги, жил князь с княгиней, в верхнем этаже были их спальни.
Вокруг башни ютились воины в своих мазанках.
На новоселье жизнь пошла иначе, хуже… Темные демоны вновь овладели Бурумиром. Народ опять стонал от притеснений.
Каждый день с толпой вооруженных воинов уходил князь из башни ‘творить суд’, как говорил он Азальгеш, а на самом деле для того, чтобы разбойничать. Он грабил беззащитных путников, страшным пыткам подвергал несчастных, вымогал последний грош у бедняков, казнил безжалостно людей невинных, казавшихся ему подозрительными. Воины на его глазах без милосердия и без пощады тиранили старцев, жен и детей. Бурумир словно наслаждался людскими страданьями. В траур оделся весь край…
Азальгеш ничего не знала: никаких слухов не доходило до нее из долин и ущелий гор. Под угрозой страшной казни Бурумир запретил передавать княгине об его злодействах.
Азальгеш скучала, оставаясь одна в угрюмой башне. Однообразно и уныло проходили ее дни.
Иногда Азальгеш подолгу сидела в амбразуре окна, как тоскующая голубка, приютившаяся в трещине скалы. Ее хорошенькая головка с распущенными белокурыми волосами склонялась на грудь. Азальгеш, пригорюнившись, смотрела на север и желала бы заглянуть в туманную даль, за высокие горы, что стеной поднимались перед ней.
Родимый север манил ее к себе, одиночество ее пугало. Горы, казалось, все надвигались и надвигались, теснили и давили ее… Ах, зачем тогда снежные метели и вьюги не догнали их, не отняли ее у Бурумира! Великолепен этот южный край, величественны его горы, много в нем чудес и диковинок, но родная сторона ей милее! Прекрасен этот громадный, пирамидальный тополь и темный кипарис, но рябина и черемуха, да белостволая березонька милее и краше их! Пышны эти белые и алые розы — слов нет! царственно пышны они, но незабудки и ландыши внятней душе говорят…
Грезилась Азальгеш ее родная сторона — равнины, простор, даль бесконечная… Легче дышалось ей в этих сладостных грезах. В мечтах до нее доносилась порой вдали замиравшая унылая песня, слышалось ей чириканье знакомых птичек и степной ветерок сладким цветочным запахом ей веял в лицо…
И прекрасна была Азальгеш в те минуты! В ее голубых глазах, грустно, задумчиво смотревших вдаль, словно отражалось само голубое, сияющее небо… Она могла мечтать обо всем, пока взгляд ее тонул в небесной лазури…
При первом же взгляде на землю пропадала ее мечта. Она опять видела себя узницей в каменной башне… Опять перед нею бежит, шумит Юрзуф и скрывается во тьме дикого ущелья. Опять перед нею стеной встают высокие горы, по склонам их леса темнеют, а выше их нагромождены серые, голые массы каменных глыб. На вершинах гор снег белеет и блестит. Иногда облака спускаются низко, заволакивая горы густыми клубами, и в ту пору их снежные вершины как бы висят на воздухе… Горы и горы, одна другой выше, утесы да скалы, одна другой круче, и там и сям между гор — черные, зияющие трещины… Словно боги в минуту раздражения и гнева на род людской набросали эти горы одна на другую и, бросая как попало раскалывали, разбивали их на тысячи кусков и обломками их усеяли все окрестные долины, ложбины, ущелья и русла рек… Азальгеш грустно вздыхала и слезы туманили ей глаза. Конечно, и здесь природа была прекрасна во всей своей дикости: величавы эти горные громады, живописны их леса, красивы их цветущие долины. Но все эти прелести не могли утешить Азальгеш… Она тосковала. Сердце-вещун шептало ей, что вокруг нее творится что-то недоброе… Порой из селений смутно доносились до нее как будто крики, стоны и плач… ‘Что происходит там?’ — в тягостном раздумье спрашивала она себя. Темные предчувствия томили ее…
Вечером Бурумир, возвращаясь домой, повсюду оставлял за собой скорбь и отчаяние. Перед мостом он раздавался со своими воинами и громко, пронзительно свистал. Этим свистом он давал знать жене о своем приближении. Если ночь была темна и месяц не светил, Азальгеш подходила к окну башни и, выставив свою правую светящуюся руку, озаряла ему путь. А путь был опасен: один неверный шаг и можно было полететь с этого холщового моста в холодные и быстрые волны бурливого Юрзуфа… Голубоватым, ярким светом сияла рука Азальгеш, и на этот спасительный огонек тихо и осторожно пробирался по висячему мосту князь Бурумир.
Бурумир являлся к жене, приняв свой обычный спокойный, беспечный вид.
— Не скучала ли ты, моя дорогая? — спрашивал он жену, раздвигая свои мрачно-нахмуренные брови.
— Мне было очень, очень скучно, князь! — со вздохом отвечала ему та.
— Ну, вот я опять с тобою! — утешал он ее.
— Мне слышалось, что там, в долине, как будто кто-то стонал! — говорила Азальгеш.
— То, вероятно, ветер в лесу завывал!.. — успокаивал ее Бурумир.
— Мне слышался чей-то плач… — продолжала она.
— Это на могиле матери плакала одна девочка-сирота…
— И ты утешил ее? — спрашивала Азальгеш.
— Утешил! — глухим голосом отвечал ей Бурумир.
— Мне чудилось, как будто, там, в селенье, кого-то били…
— Нет! Это — за селением сваи вбивали на берегу реки!..
— Князь! Рука твоя — в крови! — в ужасе вскричала Азальгеш, поднимаясь со своего ложа и пристально смотря на мужа.
— Да! Мы сегодня охотились славно! Я двух кабанов убил… — говорил Бурумир, подбочениваясь и крутя свой черный, длинный ус.
— Князь! Помни клятву! — сказала ему Азальгеш.
— Помню! — как бы нехотя отозвался он. — А теперь — вина! Эй! — кричал князь и громко хлопал в ладоши.
И слуги с испуганными лицами сбегались на его зов…
Князь ужинал вдвоем с Азальгеш, потом они шли на покой, но покоя не было для Бурумира… Подозрительность и тайные, темные страхи росли в нем не по дням, а по часам. Всю ночь вокруг башни стояла многочисленная стража. Звон вестового колокола, висевшего на башенной платформе, должен был извещать стражу о приближении неприятеля или вообще о какой бы то ни было опасности, угрожающей князю.
После ужина Бурумир приказывал всем служителям удаляться в нижнее жилье и сам, собственноручно, тяжелыми железными запорами замыкал за ними дверь. Потом по лестнице Бурумир пробирался с женой через люк в верхний этаж башни, где были спальни. Подвижную лестницу он поднимал за собою, люк закрывал подъемною дверью, дверь запирал каким-то мудреным замком и ставил на нее свою кровать.
Азальгеш не раз говорила ему: ‘Зачем столько предосторожностей и тревог?’
— У меня есть сильные враги! Людям нельзя доверять!.. — постоянно возражал он.
Вечер с женой, за стаканом вина, он еще коротал кое-как, но когда сгущались сумерки, страх нападал на него. Нечистая совесть мучила Бурумира… Он бродил из угла в угол, ища и не находя себе покоя. С замиранием сердца прислушивался он к каждому малейшему звуку, ко всякому шороху в башне и за стенами ее. Чу!.. Как будто кто-то крадется? Как будто трещат половицы? Уж не идет ли кто-нибудь? Не забрался ли кто-нибудь днем в башню и не притаился ли в укромном уголке?.. Или то, может быть, скребется мышь?..
И Бурумир, — бледный и трясущийся, как Каин, с ночником в руке бродил туда и сюда, заглядывая во все углы и шаря по полу…
Ночная тьма для Бурумира была полна ужасов. Особенно ночной ветер, завывавший вокруг башни, нагонял на него страх. Он не мог без дрожи слышать его диких, жалобных воплей. Бог весть что ему чудилось в шуме ночного ветра…
— Что с тобой? — спрашивала его Азальгеш. — Ты сам не свой… Скажи мне, что страшит тебя?
— О! Я ничего не боюсь… только я должен быть осторожен и всегда наготове! Соседние народы грозят мне войной… — с напускным спокойствием отвечал Бурумир, но дрожащий голос и лицо, покрытое бледностью и холодным потом, выдавали его душевные муки.
Несносные ночи, тяжелые ночи…
Тут вокруг него — и цветы, и ковры, и благоухающие курильницы, и разноцветные восковые свечи ярко горят, блеском и роскошью поражает убранство этой башни, снаружи такой суровой и угрюмой… Но ничто его не веселит: он постоянно дрожит за свою безопасность…
Только один раз в жизни светлая радость озарила мрак его души. Это было тогда, как он полюбил Азальгеш и добрые человеческие чувства шевельнулись в нем. Но недолго длилось это просветленье. Злые демоны вновь овладели им… И вот теперь, в своей башне на скале, он изо дня в день трепетал за свою жизнь, бежал от своей собственной тени и не ведал тех тихих радостей, которыми, как цветами, скрашивается порой самая жалкая человеческая жизнь.
В ночной тьме ему постоянно мерещились призраки замученных им жертв. Эти бледные призраки, чудилось ему, длинными вереницами со всех сторон стекались к его башне, кутаясь в могильные саваны, и вместе с ночным мраком неслышимо-незримо наполняли пустые, безмолвные покои…
А поутру опять с вершины башни, как ядовитое пресмыкающееся из своей норы, выползал злой властитель гор и с толпою вооруженных воинов отправлялся на убийство и разбой…
Наскучило Азальгеш сидеть одной и решилась она выйти из башни и узнать, что делает в долине ее муж. Стала она плести тайком шелковую лестницу, плела ее долго-долго, целый год, наконец, сплела…
Однажды, когда мужа не было дома, когда он, по его словам, отправился на охоту, Азальгеш прикрепила один конец лестницы в амбразуре окна, другой сбросила вниз и по этой тонкой, паутинной лестнице смело и быстро спустилась наземь. Потом она перешла Юрзуф вброд в том месте, где река была мелка и каменисто ее дно.
Азальгеш, крадучись, пошла по селеньям и тут-то увидела Бурумира в его настоящем свете. Много ужасных, потрясающих картин прошло перед ее глазами… Азальгеш видела, как Бурумировы воины мучили насмерть какого-то дряхлого, седого старика, допытываясь у него, где спрятаны его сокровища. Она видела, как воины, по его повелению, гнали целую толпу в подземные темницы. Нескольким человекам отрубили головы, и кровь по земле текла ручьем. Воины неистовствовали, но пуще их неистовствовал Бурумир. Где ни пройдет он со своей разбойничьей шайкой, там цветы не цветут и трава не растет, птички замолкают и лишь слышатся повсюду плач и стоны…
Азальгеш весь день ходила по долине из селения в селение, и сердце ее — доброе, жалостливое ко всем людям — кровью обливалось: нигде не видала она ни одного веселого, оживленного лица, нигде не слыхала ни песен, ни смеха, ни звонких детских голосов…
Бледная, как снег, блестевший на вершинах гор, возвращалась в тот вечер домой Азальгеш.
— Мой муж — разбойник… А я до сих пор не знала… верила ему! — шептали ее побледневшие губы. — Я умру… убью себя…
В ужасе и отчаянии смотрела она вокруг своими широко раскрытыми, помутившимися глазами и сжимала судорожно в руке свой маленький, блестящий кинжал… ‘Твоя смерть никому не поможет! — подсказывала ей совесть. — Никому не станет легче от того, что ты умрешь…’
— О, я несчастная! — в порыве жгучего горя вскричала Азальгеш, и ее прелестные, золотистые волосы волной рассыпались по белоснежным плечам. — Мое слово бессильно и бессильна моя рука… Зверь не поймет меня и не смирится… Что ж мне делать?.. Ох, горемычная, горемычная я…
Она закрыла лицо руками и плакала горько… Картины, виденные ею за день, въявь восставали перед ней.
— Что мне делать? — шептала она.
Ни тополь, склонявшийся над нею, ни перелетный ветерок, шелестевший кустами роз, ни волны бурливого Юрзуфа не давали ей ответа…
Азальгеш по шелковой лестнице опять поднялась в свою башню.
Наступила ночь. Синеватый сумрак окутал долину. Вершины гор еще светились, но вскоре и они стали меркнуть и потускли… Тьма залила мир.
Ночь была мрачная, бурная. Ветер, как бешеный, проносился по долине, со свистом врывался в ущелья и грохочущим эхом отдавался в каменных недрах гор. Юрзуф бурлил, шумел и белой пеной хлестал в крутые, утесистые берега.
В небесах было так же темно и мрачно, как и на земле: ни месяца, ни звезд не было видно в ту ночь. Грозные тучи надвигались с запада.
Вестовой колокол на башне сам собой раскачивался от ветра и жалобно, уныло перезванивал, словно о покойнике…
Бурумир на тот раз запоздал. Расставшись со своими воинами, он, как всегда, один вступил на висячий мост. Опасно было идти: ветер рвал и раскачивал легкий холщовый мост. Бурумир остановился, свистнул и посмотрел вверх. Тяжелый, мрачный силуэт башни, торчавшей на скале, едва-едва выделялся на темном небе. В окне, как всегда, брезжил свет. Там, как всегда, стояла Азальгеш, положив на подоконник свою правую, светящуюся руку. И посреди все более и более сгущавшегося ночного мрака только это одинокое голубоватое сияние озаряло Бурумиру путь.
Он пошел… Внизу, глубоко под его ногами шумел, бурлил Юрзуф. Ветер с силой потрясал холщовый мост. Вспыхнула молния и фосфорическим сияньем обдала всю окрестность. И при этом брезжащем, дрожащем свете на мгновение, как в громадной панораме, показались селенья в глубине долины, и леса, темневшие по склонам, и высокие вершины гор, пропадавшие во мраке, и черные, грозные тучи, тяжелою, безобразною массой низко нависшие над землей. Миг — и все опять погружено в беспросветную тьму…
Гром грянул со страшным треском и далекими раскатами рокотал между гор, и долго еще его отголоски отдавались посреди ущелий и скал, словно там какое-то чудовище глухо, сердито рычало…
Бурумир уже дошел до средины моста и вдруг остановился над клокочущей бездной, как вкопанный…
Правая светящаяся рука Азальгеш в это мгновенье померкла, затмилась… Голубое сиянье пропало в окне. Свет, так долго светивший Бурумиру и уже не раз спасавший его, теперь исчез, оставив его посреди мрака.
— Азальгеш! — хриплым, задыхающимся голосом крикнул Бурумир…
Ему почудилось, что в окне он видел не кроткую, смиренную свою Азальгеш, но грозного божьего ангела, нисшедшего на землю покарать его за великие прегрешения. Дрогнул Бурумир, пошатнулся, как пораженный громом… еще один неверный шаг, еще один порывистый налет ветра, и Бурумир повалился с моста… Холодные, бурливые волны Юрзуфа поглотили его в тот же миг, закрутили и повлекли вниз по течению, разбивая его в дребезги об острые каменья…
Ветер по-прежнему бушевал, Юрзуф по-прежнему ревел, небо чернело и грозовые тучи ходили над потемневшею землей. Высокая башня по-прежнему мрачно и сурово высилась на скале. Вестовой колокол уныло перезванивал, раскачиваясь от ветра…
У окна стояла Азальгеш в своем белом одеянье, бледная, с распущенными волосами, слегка развевавшимися от ветра. Скрестив руки на груди и прислонившись к амбразуре окна, она задумчиво смотрела на расстилавшийся перед нею мир, все еще погруженный во мрак. Губы ее сжаты, ее страдальческое лицо серьезно и строго, решимость во взоре… А правая рука ее опять начинала светиться слабым голубоватым сияньем…
Азальгеш, измученная пережитыми ужасами, заснула только перед утром, вернее сказать, вздремнула тут же, в амбразуре окна, прижавшись к холодной стене.
Во сне ей являлся какой-то седовласый старец и говорил:
— Азальгеш! Люби народ, будь жалостлива к нему и светом истины просвети его!
И Азальгеш исполнила завет старца.
Она любила народ, всегда была жалостлива к нему и просветила его светом истины.
При ней, говорят, люди были счастливы…
Одно старинное преданье повествует, что Азальгеш приняла христианство и сама ходила из края в край, проповедуя народу учение Христа.
Много чудных песен сложили о ней певцы, иные из этих песен еще и до сего дня живут в народе.
Источник текста: П. В. Засодимский. Бывальщины и сказки. — СПб: Издание А. Ф. Девриена, 1888.