Публикация и вступление А. Бабореко
‘Автоинтервью’ Бунина
У И. А. БУНИНА
‘Автоинтервью’ Бунина, Бунин Иван Алексеевич, Год: 1947
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Наука и жизнь, No 6, 1976
OCR Бычков М.Н.
26 октября 1947 года И. А. Бунин должен был читать на литературном вечере в Париже свои воспоминания. Предполагалось, что вечеру будет предшествовать реклама в печати. Чтобы помочь одному из устроителей, Бунин решил написать эту заметку самолично и, когда тот пришел к нему, вручил ему готовый текст. Заметка была написана в виде беседы писателя с вымышленным корреспондентом. Это была шутка писателя. Но сколько горькой правды содержалось в этой шутке!
Насколько трудными были для Бунина военные и послевоенные годы в Париже, можно судить хотя бы по его письму в Москву давнему другу писателю Н. Д. Телешову от 1 марта 1947 года: ‘Годы войны с их жестокими лишениями (пещерный голод, холод да еще под проклятым немецким игом) крепко надломили мое здоровье, а теперь жизнь во Франции тоже не мед и особенно нынешней зимой с ее небывалыми холодами, и вот обострился в ледяной квартире мой хронический бронхит, начал меня бить по целым ночам адский кашель, увеличилась до форменного удушья, до начала астмы одышка, мало-мальски сносное питание стало стоить бешеных денег…’ (‘Исторический архив’, 1962, No 2, с. 164).
Несомненно, что шуточное ‘автоинтервью’ И. А. Бунина содержит реальные сведения о жизни писателя.
Мы застали И. А. в его кабинете за письменным столом, в халате, в очках, с пером в руке…
— Bonjour, mattre {Добрый день, мэтр!}. Маленькое интервью… в связи с вашим вечером 26 октября… Но мы, кажется, помешали,— вы пишете? Простите, пожалуйста…
И. А. притворяется сердитым:
— Мэтр, мэтр! Сам Анатоль Франс сердился на это слово: ‘Mattre de quoi?’. {Мэтр чего?} И когда меня называют мэтром, мне хочется сказать плохой каламбур: ‘Я уже так стар и будто бы знаменит, что пора меня называть ‘киломэтром’. Но к делу. О чем вы хотите беседовать со мной?
— Прежде всего о том, как вы поживаете, как ваше здоровье, чем порадуете нас на вечере, что сейчас пишете?..
— Как поживаю! Горе только рака красит, говорит пословица. Знаете ли вы чьи-то чудные стихи:
Какое самообладание
У лошадей простого звания,
Не обращающих внимания
На трудности существования!
Но где ж мне взять самообладания? Я лошадь не совсем простого звания, а главное, довольно старая, и потому трудности существования, которых, как вы знаете, у многих немало, а у меня особенно, переношу с некоторым отвращением и даже обидой: по моим летам и по тому, сколько я пахал на литературной ‘ниве’, мог бы жить немного лучше. И уже давно не пишу ничего, кроме просьб господину сборщику налогов о рассрочке их для меня. Я и прежде почти ничего не писал в Париже, уезжал для этого на юг, а теперь куда и на какие средства поедешь? Вот и сижу в этой квартирке, в тесноте и уже если не в холоде, то в довольно неприятной прохладе.
— А можно узнать, что именно вы будете читать на своем вечере?
— Точно никогда не знаю чуть не до последней минуты. Выбор чтения на эстраде — дело трудное. Читая с эстрады даже что-нибудь прекрасное, но не ‘ударное’, знаешь, что через четверть часа тебя уже не слушают, начинают думать о чем-нибудь своем, смотреть на твои ботинки под столом… Это не музыка, хотя был у меня однажды интересный разговор на эту тему с Рахманиновым. Я ему: ‘Вам хорошо — музыка даже на собак действует!’ А он мне в ответ: ‘Да, Ванюша, больше всего на собак’. Так вот все колеблешься: что читать, чтобы не думали о своем, не смотрели на ботинки? Я не червонец, чтобы всем нравиться, как говорил мой отец, я не честолюбив,.. Но я самолюбив и совестлив — заставлять людей скучать не люблю… Так что одно имею в виду для вечера: не заставлять скучать.
— А вы, И. А., очень волнуетесь, читая на своих вечерах? Ведь все на эстраде, на сцене волнуются…
— Еще бы! Я юношей видел в ‘Гамлете’ знаменитого в ту пору на весь мир Росси и в антракте получил разрешение войти к нему в уборную: он полулежал в кресле с обнаженной грудью, белый как полотно, весь в огромных каплях пота… Видел, тоже в уборной, знаменитого Ленского из московского Малого театра в совершенно таком же положении, как Росси… Видел за кулисами Ермолову — имел честь не раз выступать с ней на благотворительных литературных вечерах: если бы вы знали, что делалось с ней перед выходом! Руки трясутся, пьет то валериановые, то гофмэновские капли, поминутно крестится… Кстати сказать, читала она очень плохо — как почти все актеры и актрисы…
— Как! Ермолова!
— Да, да! Ермолова. Что до меня, то, представьте, я исключение: и за кулисами и на эстраде спокоен. ‘Не нравится — не слушайте!’ В молодости я на эстраде краснел, бормотал — больше всего от мысли, что ровно никому не нужно мое чтение,— и даже от какой-то злобы на публику. Совсем молодым я однажды был участником литературно-музыкального вечера в огромнейшем зале в Петербурге и знаете, вместе’ с кем? Вы не поверите! С самим Мазини, который, хотя был уже далеко не молод, но был еще в великой славе и чудесно пел неаполитанские песни! И вот вылетел я на эстраду после него,— вы понимаете, что это такое: после него? — подбежал к самому краю эстрады, глянул,— и уж совсем обмер: на шаг от меня сидит широкоплечий, с широким переломленным носом сам Витте и крокодилом глядит на меня! Я забормотал как в бреду, облился горячим и холодным потом — и стрелой назад, за кулисы… А теперь я, пожалуй, не смутился бы даже под взглядом… ну, придумайте сами, под чьим взглядом…