Армандо Паласіо Вальдесъ.
Армандо Паласіо Вальдесъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Діонео.
‘Русское Богатство’, No 8, 1911
Армандо Паласио Вальдес, Шкловский Исаак Владимирович, Год: 1911
Время на прочтение: 36 минут(ы)
По общепринятому мннію, мы переводимъ ршительно все, а между тмъ, вопреки столь лестному для нашей любознательности мннію, въ Россіи не имютъ даже представленія объ одномъ изъ самыхъ крупныхъ и оригинальныхъ современныхъ беллетристовъ, пишущемъ вотъ уже тридцать лтъ. Срокъ, какъ видите, не малый. Я говорю объ Армандо Паласіо Вальдёс, пользующемся широкою и вполн заслуженною извстностью не только въ Италіи, но во Франціи, Англіи и въ Соединенныхъ Штатахъ. Паласіо Вальдесъ принадлежитъ къ поколнію беллетристовъ, выступившихъ лтъ на четырнадцать раньше Бласко Ибаньеса. Родилея онъ въ 1855 году. Началъ писать онъ очень рано, но не какъ беллетристъ, а какъ критикъ. Вальдесу не было еще 25 лтъ, когда за нимъ числились уже книги ‘Los Novelistos Espanoles’, ‘Los Oradores del Ateneo’ и ‘Nueyo Viaje al Parnaso’. Журналы отмтили тогда тонкій анализъ автора, большую эрудицію, остроуміе и, что въ Италіи рдко, сильное вліяніе на Вальдбса Гегеля. ‘Испанскій умъ прежде всего практическій, даже въ наиболе сильныхъ своихъ заблужденіяхъ,— говоритъ профессоръ саламанкскаго университета Мигель де-Унамуно.— Въ склад испанскаго ума нтъ ничего метафизическаго. Даже наиболе глубокіе мистики наши по существу своему матеріалисты’ {‘Espana Moderna’, III, 1907.}. Это очень глубокое замчаніе, врность котораго оцнитъ всякій, занимающійся испанской литературой. Въ Паласіо Вальдес мы имемъ своего рода исключеніе: испанскаго автора съ метафизическимъ философскимъ складомъ ума. Молодой писатель интересовался одно время юриспруденціей и готовился даже занять видный постъ, но скоро совершенно охладлъ къ ней. Паласіо Вальдесъ — очень состоятельный человкъ и поэтому онъ былъ совершенно свободенъ въ выбор карьеры по своему призванію. Въ роман Вальдеса Тристанъ или пессимизмъ есть мсто, которому историкъ современной испанской литературы Гонаслесъ Бланко придаетъ автобіографическое значеніе: ‘Если ты, Тристанъ, поэтъ, если ты можешь спокойно отдаваться созерцанію красоты и облекать въ стройную форму твои идеалы и сны, то ты обязанъ этимъ отцу, пожертвовавшему своими идеалами и снами, чтобы собрать капиталъ… Онъ тоже былъ поэтъ. У него тоже былъ талантъ, но родился ты, и отецъ твой понялъ, что лира не можетъ прокормить васъ. Онъ забросилъ ее далеко и принялся за работу. Благодаря гроссбуху, меморіалу и другимъ прозаическимъ книгамъ подобнаго рода, глубоко презираемымъ тобою, ты имешь теперь возможность развлекаться другими книгами, боле интересными. Счастливъ тотъ, кому въ юности не приходится бороться за существованіе и кто можетъ свободно наслаждаться сокровищами поэзіи, которыми Провидніе надлило его!’ {‘Fristan el Pesimismo’, III, paginas 33—34.}
Критическія статьи Вальдеса отличаются, какъ я сказалъ, остроуміемъ и тонкостью отдлки. У автора очень не лестное мнніе о литературной республик. ‘Самая главная трудность, которую приходится преодолть новому писателю, заключается въ томъ, чтобы убдить своихъ коллегъ, что онъ глупъ,— говоритъ Вальдесъ.— Жандармы литературной республики очень подозрительны. Иногда проходятъ годы, покуда стражи эти выдадутъ свидтельство о благонамренности, убдившись въ полной глупости автора. Но, разъ свидтельство выдано, стны падаютъ, горы сравниваются, рки высыхаютъ и авторъ, заручившійся драгоцннымъ документомъ, проникаетъ въ душистые сады лести и взбирается на самыя завидныя вершины. Онъ шествуетъ съ тріумфомъ впередъ, внимая хору газетныхъ херувимовъ, воспвающихъ его славу’ {‘А. Palacio Valdes’, ‘Papeles del Doctor Anglico’. Madrid, 1911. p. 264.}. ‘Съ писателями, захваленными печатью, случается то же самое, что съ избалованными дтьми. Когда ихъ оставляютъ однихъ и не обращаютъ на нихъ вниманія, они ужасно огорчаются. Дти ревутъ, какъ оглашенныя, а писатели бросаются въ погоню за вниманіемъ и пишутъ тогда цлый рядъ пустяковъ, которые намъ всмъ такъ хорошо извстны’ {ib. p. 262.}. ‘Былъ разъ святой, прикинувшійся дуракомъ, чтобы надъ нимъ потшались. Такимъ образомъ онъ думалъ добиться царства небеснаго. Способъ этотъ мн кажется незамнимымъ также и въ томъ случа, если есть намреніе добиться успха на земл’.
Въ 1881 году Паласіо Вальдесъ напечаталъ свой первый романъ ‘El Senorito Octavio’, носящій подзаголовокъ ‘романъ безъ трансцендентальной мысли’. Романъ успха не имлъ, надо признаться, что онъ слабъ, хотя авторъ проявляетъ въ немъ наблюдательность и большой юморъ. Во второмъ роман ‘Marta y Maria’ Вальдесъ находитъ уже собственный стиль. Въ роман этомъ мы имемъ яркій и характерный для Испаніи типъ фанатички, которую пламенная вра можетъ толкнуть на самое страшное преступленіе. Съ тхъ поръ Вальдесъ написалъ еще пятнадцать большихъ романовъ и одинъ сборникъ разсказовъ (‘Aguas fuertas’). Въ литературномъ багаж Вальдеса имются такія перво классныя произведенія, какъ ‘La Hermana San Sulpicio’, ‘La Fe’, ‘La Espuma’, ‘Tristau’ и ‘El Origen del Pensamiento’, которыя явились бы украшеніемъ самой богатой литературы. Передъ нами, прежде всего, реалистъ ‘бытовикъ’. ‘Сестра Санъ Сульписіо’ считается на родин Вальдеса лучшимъ изображеніемъ андалузской женщины. ‘Паласіо Вальдесъ всегда проявлялъ особый талантъ выпукло изображать женскіе характеры,— говоритъ ученый историкъ современнаго испанскаго романа.— Но никогда его талантъ въ этомъ отношеніи не проявлялся съ такою силою, какъ въ изображеніи сестры Санъ Сульписіо. ‘La Hermana San Sulpicio’ лучшій женскій типъ Вальдеса. Мало испанскихъ романистовъ дали намъ типы, которые пользовались бы такою широкою извстностью. Нтъ въ Испаніи грамотнаго человка, который не зналъ бы сестру Санъ Сульписіо. Мы вс видимъ ее постоянно передъ собою’ {‘А. Gonzalez-Blanco’, ‘Historia de la Novela en Espana’, p. 522.}. Главная героиня романа — молодая монахиня, давшая обтъ на пять лтъ. Не смотря на рясу, сестра Санъ Сульписіо сохраняетъ врожденную живость, веселость и остроуміе андалузки. Въ маленькомъ курорт, чтобы оживить лечащуюся тамъ настоятельницу и немногихъ больныхъ, монахиня, щелкая кастаньетами, танцуетъ сегидилью и поетъ ‘copia’ (куплетъ), въ которомъ очень мало духовнаго:
A mi suegra, de coraje,
le he echao una maldicion:
que se le pierda su hijo
y que me lo encuentre yo.
(т. e. ‘Въ припадк ярости я бросила моей тещ проклятье, пусть пропадетъ твой сынъ и чтобы я его встртила!’) Впослдствіи, когда монахиня, встртивъ молодого человка, котораго полюбила, оставляетъ монастырь, она съ мужествомъ андалузки уметъ отстаивать свои права. Матери Глоріи (таково въ мір имя сестры Санъ Сульписіо) и сожителю ея Оскару важно, чтобы двушка не оставляла монастыря. Состояніе Глоріи тогда достанется матери. Оскаръ подсылаетъ людей, чтобы схватить Глорію и отвезти ее въ монастырь (въ Испаніи до самаго послдняго времени это было вполн возможно). Глорія вырывается и револьверомъ останавливаетъ подосланныхъ бродягъ. Собравшіеся на крикъ въ восторг отъ мужества двушки.
— Ole, por la nina de sangre! (Да здравствуетъ двушка, у которой есть кровь въ жилахъ!) кричатъ они. Этотъ романъ и ‘Majos de Cadiz’ даютъ) лучшее въ испанской литератур изображеніе Андалузіи, гд ‘поля носятъ волнистый характеръ и напоминаютъ море съ окаменвшими валами’. Авторъ рисуетъ пейзажъ съ ‘красной землей и блыми домами… Растущія вдоль дороги синеватыя алоэ и варварійскія фиги напоминаютъ Африку’. Ночью ясное небо усяно ‘дождемъ звздъ’… И вотъ мывъ Севильи, въ город ‘яркаго солнечнаго свта, любви и веселья’. На площадяхъ ночью слышны звуки гитары и щелканье кастаньетъ, отбивающихъ тактъ въ танц и въ псн. Цвты — всюду. Ими украшены окна, балконы, волосы двочекъ, двушекъ, взрослыхъ женщинъ и даже старухъ. Улицы такъ узки, что въ солнечный день черезъ нихъ перекинуты наметы. Въ нкоторыхъ мстахъ ползучее растеніе, растущее на балкон дома на одной сторон улицы, цпляется усиками за окна дома на противоположной сторон. Городъ этотъ населенъ наиболе любезными и предупредительными людьми въ мір. Вы спрашиваете у кого-нибудь дорогу. Онъ не только даетъ тысячу указаній, но еще сопровождаетъ васъ, чтобы вы не ошиблись. И, если прохожій случайно не знаетъ чего-нибудь, онъ забжитъ въ первую лавочку и наведетъ справки для васъ. Андалузецъ въ романахъ Вальдеса хохотунъ, болтушка, любопытенъ. Онъ художникъ по природ и темпераменту. Какой-нибудь некрасивый нарядъ иностранца или иностранки оскорбляетъ его. Съ другой стороны, андалузецъ даже изъ простонародія немедленно въ отмнныхъ словахъ выскажетъ свое эстетическое удовольствіе. У открытаго окна, спиной къ улиц, играетъ на рояли молодая двушка.
— Сеньорита, сеньорита!— зоветъ съ улицы крестьянка.
— Въ чемъ дло?
— Ничего особеннаго, сеньорита. Я вижу вашу спину и въ удовольствіемъ слушаю вашу игру. Обернитесь, пожалуйста, ко мн. Я хочу видть, какова вы.
— Какъ вамъ нравится мое лицо?— спрашиваетъ двушка.
— Вы, какъ роза, сердце мое!— отвчаетъ крестьянка.
Ночью у оконъ черезъ ршетку тихо бесдуюіъ ‘novios’ (женихи и невсты). Никто изъ прохожихъ не тревожитъ ихъ. Иногда впрочемъ кто-нибудь изъ сидящихъ въ кафе, видя, что ‘novio’ уже долго стоитъ подъ окномъ, высылаетъ ему съ лакеемъ стаканъ мансанильи. ‘Novio’ принимаетъ угощеніе, хотя не иметъ представленія о томъ, кто прислалъ вино. Отказаться — было бы страшнымъ оскорбленіемъ и нарушеніемъ этикета.
Въ другихъ романахъ Вальдеса мы находимъ яркое изображеніе разныхъ сторонъ испанской жизни. Въ ‘La Espuma’ передъ нами жизнь биржи и денежныхъ классовъ, въ ‘El Idillo de un Enfermo’ — жизнь крестьянъ, въ ‘Tristan’ — Вальдесъ вводитъ насъ въ кругъ испанскихъ помщиковъ новой формаціи и т. д. Поле наблюденія Вальдеса обширно. Куда бы романистъ ни заглянулъ, онъ успетъ или найти яркое, новое, оригинальное, или освтить старое по новому. Испанское духовенство, напр., выводилось много разъ Хуаномъ Валерой, Паредой, Эмиліей Пардо-Базанъ, но даже у Бласко Ибаньеса нтъ такой громадной коллекціи типовъ, какъ у Вальдеса. Въ роман ‘La Fe’ (Вра) фономъ является глухой провинціальный городокъ Пеньяскоса на берегу Бискайскаго залива. Жители городка, какъ это всюду наблюдается въ Испаніи, страдаютъ чрезвычайно развитымъ чувствомъ провинціализма. ‘Тендеры и галіоты единственныя суда, заходящія въ Пеньяскосу. Есть, кром того, еще пароходъ, заходящій иногда въ бухту и ршающійся приблизиться къ молу. Это буксирный пароходъ ‘Чайка’, идущій изъ Сарріо. Его протяжный, жалобный свистъ наполняетъ сердце обывателей гордостью. Въ любви къ своему родному городу и въ ненависти ко всмъ остальнымъ мстамъ земного шара никто, даже римляне, не могли бы сравниться съ пеньяскосцами. Нтъ такого обывателя, который не былъ бы глубоко убжденъ, что портъ его родного города неизмримо боле одаренъ природою, чмъ вс остальныя гавани Иберійскаго полуострова. И если Пеньяскоса не иметъ такого же важнаго торговаго значенія, какъ Барселона, Малага или Бильбао, то только потому, что никто не позаботился устроить въ порту соотвтственныхъ приспособленій. Къ сосднему Сарріо, населеніе котораго увеличилось въ пять разъ и который пріобрлъ громадное значеніе за послдніе года, пеньяскосцы питали ненависть и непреодолимое отвращеніе. Когда пароходы проходили мимо защищенной, спокойной и безопасной ‘гавани’ Пеньяскосы, чтобы пристать къ ‘грязному и тсному’ Сарріо, у каждаго добраго обывателя билось сердце отъ негодованія, какъ у ограбленнаго, который усмотрлъ бы своего грабителя въ карет. Надо было послушать, какъ пеньяскосцы разносили портъ въ Сарріо, въ особенности тогда, когда въ разговор участвовали иногородніе! Сперва на губахъ критика появлялась легкая ироническая и насмшливая улыбка, которая мало-по-малу становилась боле ясной и превращалась наконецъ въ громкій, гомерическій хохотъ, когда отпускались словечки въ род: ‘раки очень довольны бухтой въ Сарріо, такъ какъ входятъ и выбираются оттуда безъ всякой опасности для себя’. Если когда-нибудь во время бури рыбачьи лодки изъ Сарріо укрывались въ Пеньяскос, то съ какимъ унижающимъ покровительствомъ принимали ихъ жители городка! И когда пеньяскосцы по своимъ дламъ попадали въ Сарріо, то все время бывали тамъ въ сильномъ волненіи. Толчея и дловая сутолока въ порту болзненно отзывалась у нихъ въ сердц. Въ родной городокъ они возвращались съ больной печенью и повствовали о тысяч непріятностей, которыя имъ причинили въ своей зависти жители Сарріо. Пеньяскосцы вели точную лтопись всмъ несчастьямъ, случившимся на меляхъ у входа въ Сарріо, и неустанно жалли бдныя иностранныя суда, которыхъ злосчастная судьба ведетъ въ такой опасный портъ. Неньяскосцы гордились не только удобствомъ, но глубиною и расчищенностью своего порта. Ихъ городъ имлъ еще другія неоцнимыя естественныя выгоды. Въ окрестностяхъ города существовалъ источникъ желзистой воды, приводившій въ восхищеніе собственниковъ и чужихъ, въ особенности первыхъ. Обыватели утверждали, что, не будь къ вод примшано такъ много постороннихъ веществъ, ее можно было бы пить боле легко, причемъ результаты, производимые, ею, были бы т же. Вслдствіе благодатнаго климата въ Пеньяскос водятся лучшія на всемъ земномъ шар свиньи. Вотъ почему только въ этомъ благодатномъ городк и знаютъ, что такое настоящая ветчина. Обыватели увряютъ также, что, если пеньяскосскія свиньи — лучшія въ мір, то на всей земл также нельзя найти такихъ крупныхъ, сочныхъ и питательныхъ каштановъ, которыми эти животныя питаются. Море у Пеньяскосы ни въ коемъ случа нельзя сравнить съ моремъ у другихъ городовъ, а въ особенности у Сарріо. Есть много людей, которые неизвстно по какимъ причинамъ мало по малу хирютъ въ Сарріо, теряютъ аппетитъ и настроеніе духа, но быстро оправляются, какъ только перезжаютъ въ Неньяскосу и купаются здсь. Морскія купанія въ Сарріо не производятъ никакихъ благопріятныхъ результатовъ. Даже напротивъ, купающіеся тамъ подвергаются опасности схватить сыпь, катарръ, ревматизмъ и другія еще боле серьезныя болзни… Вс на сто миль кругомъ знаютъ, что изловленныя у береговъ Пеньяскосы сардели, угри, треска и пагра неизмримо лучше рыбы, пойманной у Сарріо. Подобный странный фактъ, принимая во вниманіе близость обоихъ городовъ, пеньяскосцы объясняютъ- тмъ, что ихъ рыба иметъ лучшій кормъ’ {‘La Fe’, paginas 38—41.}.
Въ Пеньяскос водъ не только рыбамъ, но и попамъ. Здсь настоящее поповское царство, и Паласіо Вальдесъ даетъ намъ цлый рядъ яркихъ типовъ. Вотъ престарлый настоятель собора донъ Мигуэль. Въ город онъ былъ священникомъ съ 1825 года. Въ моментъ разсказа ему восемьдесятъ два года. ‘Онъ былъ высокаго роста, сухощавъ, съ рзкими чертами лица. Изъ подъ нависшихъ, сросшихся бровей выглядывали маленькіе проницательные глаза. Донъ Мигуэль сохранилъ еще большую физическую силу. Что-еще боле удивительно, въ остаткахъ его волосъ не было сдины. Во время первой гражданской войны онъ оставилъ свою паству и отправился въ Бискаю, чтобы тамъ съ оружіемъ въ рукахъ отстаивать права дона Карлоса. Спустя нсколько лтъ священникъ возвратился. Его воинственный характеръ не смягчился за время пребыванія въ горахъ. Прихожане въ Пеньяскос имли въ лиц его пастыря, очень похожаго на кирасирскаго ротмистра. Никто въ город не смлъ перечить ему. При помощи дюжины оплеухъ и хорошо направленныхъ пинковъ донъ Мигуэль разршалъ самые запутанные вопросы совсти. Сынъ Космы Марселино сдлалъ беременной дочь ткачихи Лауреаны и не хотлъ жениться на ней. Донъ Мигуэль отправился къ Косм, схватилъ Марселино за уши, закатилъ ему потомъ три затрещины, и черезъ дв недли, врьте тому или нтъ, обвнчалъ его съ дочерью ткачихи. Кондитеръ Рамонъ отказался уплатить дону Сипріано дв тысячи реаловъ, полученныхъ безъ росписки. Священникъ вызвалъ къ себ Рамона, заперся съ нимъ наедин, схватилъ дубину и заставилъ его подписать росписку. Такими богословскими методами донъ Мигуэль вндрялъ евангельскую мораль въ души пасомыхъ… Цлью его жизни было не заслужить любовь, или добиться уваженія, а поставить всегда на своемъ. Враги могли взводить на него что угодно, но только не обвиненіе въ томъ, что онъ проявляетъ хоть тнь наклонности къ нжному поду. Донъ Мигуэль ршительно презиралъ женщинъ и былъ глубоко убжденъ, что ни одна изъ нихъ не способна на поступокъ, согласный съ здравымъ смысломъ. Въ его мужественномъ характер отражался духъ римлянина, отрицавшаго за женщиной способность вдать собственныя дла. По отношенію къ начальникамъ донъ Мигуэль проявлялъ такую же непреклонность. Епископу стоило не малаго труда поладить съ упрямымъ священникомъ. Если епископъ присылалъ какой-нибудь приказъ, донъ Мигуэль сдавалъ бумагу въ архивъ, не приводя ее въ исполненіе. Если архипастырь прізжалъ, донъ Мигуэль, чтобы не встрчать его, ложился въ постель и притворялся больнымъ. Епископъ наконецъ махнулъ рукой на стараго настоятеля и предоставилъ ему поступать какъ угодно. У донъ Мигуэля исповдывались только пять-шесть старыхъ ветерановъ гражданской войны. Остальные прихожане имли духовниками другихъ священниковъ. Четыре пятыхъ всхъ дамъ довряли тайну своихъ гршковъ непреодолимому дону Нарсисо. Донъ Мигуэль нисколько не обижался такимъ предпочтеніемъ’ {‘La Fe’, paginas 23—26.}. Когда врующій молодой священникъ донъ Хиль дрожащими руками впервые поднимаетъ гостію, когда прихожане въ церкви охвачены религіознымъ экстазомъ, донъ Мигуэль, читающій евангеліе, занятъ одною мыслью. Онъ черезъ очки смотритъ на мальчишку Лорито и старается опредлить, почему этотъ плутъ большой руки иметъ такой подозрительно смиренный видъ. Вопросъ разршенъ: Лорито только что укралъ воскъ, оплывшій со свчей. Донъ Мигуэль считаетъ это за нарушеніе своихъ правъ: остатки свчей настоятель самъ продаетъ. И вотъ непосредственно посл службы донъ Мигуэль, не успвшій еще снять облаченія, съ крестомъ въ рукахъ, начинаетъ подкрадываться къ Лорито, чтобы захватить его на мст преступленія. Маленькій преступникъ, усмотрвъ врага, обращается въ бгство, но старый священникъ пускаетъ ему въ догонку бумерангъ новаго рода — крестъ. Ударъ нанесенъ старческою, но все еще твердою рукою, и Лорито падаетъ, обливаясь кровью, на плиты церковнаго пола. Донъ Мигуэль слыветъ скрягой и богатымъ человкомъ. И вотъ ночью къ настоятелю проникаетъ разбойникъ, будитъ священника и требуетъ денегъ. ‘Донъ Мигуэль, нисколько не испугавшись, протянулъ руку къ жилету, вынулъ ключъ и бросилъ его на полъ. Въ то время, какъ воръ нагнулся, донъ Мигуэль вытащилъ одинъ изъ двухъ кремневыхъ заряженныхъ пистолетовъ, которые всегда держалъ подъ подушкой, и выстрлилъ. Воръ повадился. Пуля угодила ему въ почки’ {‘La Fe’, pagina 150.}.
‘Догматы католической религіи были для дона Мигуэля тмъ же, что физическіе законы тяготнія, непроницаемости и т. д., священникъ считался съ ними, не думая объ ихъ существованіи. Всю трогательную драму страстей и смерти Христа настоятель Пеньяскосскаго собора считалъ въ глубин души своего рода романтизмомъ, являющимся необходимымъ и обязательнымъ прибавленіемъ къ истинной религіи. Послдняя же заключается въ обдняхъ, панихидахъ, соблюденіи постовъ, а, въ особенности, интересовъ настоятелей’. Когда молодой священникъ Хиль, поколебавшійся въ вр, является для разршенія своихъ сомнній къ старому настоятелю, донъ Мигуэль можетъ дать ему только такіе отвты: ‘Все, что ты говоришь, глупости’. ‘Брось думать!’, ‘Вотъ я тебя побью за это!’ ‘Какъ же это Христосъ не воскресъ на третій день, дуракъ ты этакій? Не знаешь разв, что это согласно подтверждаютъ евангелисты Іоаннъ, Матвй и Маркъ’? {ib, p. 231—232.} Донъ Мигуэль — за старину въ церкви и крайне неодобрительно относится ко всякому новшеству. Въ Пеньяскос освящаютъ новую церковь. По этому поводу выписали пвчихъ и контрабасиста изъ областнаго города Лансія. ‘Дону Мигуелю все это казалось верхомъ глупости и безполезности. Его раздражало то, что спеціально выписали изъ Лансіи людей, дали имъ хорошія деньги и уплатили дорожныя издержки только, чтобы они провыли въ церкви. Волны негодованія возрастали въ груди дона Мигуэля… наконецъ, когда контрабасистъ извлекъ изъ своего инструмента боле потрясающіе звуки, чмъ вс предшествующіе, старый священникъ не вытерплъ боле. Онъ подошелъ сзади къ музыканту и далъ ему такого пинка, что тотъ покатился. Контрабасъ съ грохотомъ покатился на полъ. Шумъ заставилъ всхъ прихожанъ поднять головы. Выполнивъ требованіе справедливости, донъ Мигуэль снова возвратился на свое прежнее мсто. Когда бдный контрабасистъ опросилъ у дона Мигуеля, почему тотъ ударилъ его, старый священникъ отвтилъ, что терпть не можетъ бездльниковъ въ церкви и что они могутъ убраться ‘со своимъ корытомъ’ подальше, если имъ не нравится’ {‘La Fe’, paginas 270—271.}.
Вотъ священникъ совсмъ другого типа, чмъ старый карлистъ,— любезникъ донъ Нарсисо, женскій угодникъ и Курило Пленковичъ въ ряс. ‘Донъ Нарсисо неизмримо больше любилъ быть въ обществ слабаго пола, чмъ сильнаго. Съ тхъ поръ, какъ донъ Нарсисо прибылъ около трехъ лтъ тому назадъ изъ Сарріо, онъ сталъ идоломъ пеньяскосскихъ дамъ, благодаря изяществу своихъ манеръ, представлявшему такой контрастъ съ неуклюжестью большинства городскихъ священниковъ, веселости, шуткамъ и больше всего вслдствіе того, что всегда стремился быть среди дамъ. Онъ далеко не былъ не только красавцемъ, но и привлекательнымъ. Донъ Нарсисо былъ человкъ лтъ тридцати пяти, сухощавый, смуглый, съ большими ногами и съ прескверными зубами. Но онъ имлъ успхъ, благодаря своимъ остротамъ. Онъ никогда не говорилъ серьезно съ своими духовными дочерьми. Съ шуточками онъ приходилъ и уходилъ. Для каждой у него находилось веселое словцо. Дону Нарсисо повидимому доставляло величайшее наслажденіе господствовать въ своемъ курятник. Онъ былъ духовникомъ дамъ и порой длалъ имъ жестокіе выговоры не только въ исповдальн. Почти вс подчинялись этимъ распеканіямъ не только съ покорностью, но даже съ удовольствіемъ. И, если какая-нибудь изъ духовныхъ дочерей возмущалась на мгновеніе, то вскор же она смиренно просила прощенія. Донъ Нарсисо неизмнно присутствовалъ на всхъ торжественныхъ банкетахъ и веселыхъ обдахъ пеньяскосской аристократіи. лъ онъ очень много и хвасталъ этимъ, пилъ не мене. Когда же доходило до десерта, донъ Нарсисо никогда не забывалъ разсказать анекдотъ, почти неизмнно грязный. Какъ священникъ, донъ Нарсисо не считалъ удобнымъ разсказывать анекдоты, основанные на отношеніяхъ половъ, но за то онъ признавалъ себя въ прав распространяться о другихъ, самыхъ отвратительныхъ функціяхъ человческаго тла. И, что боле всего странно, дамы смялись этимъ анекдотамъ, какъ будто они были изящны и остроумны. Два года спустя посл прибытія въ городъ донъ Нарсисо сталъ жертвой несчастнаго случая. Спускаясь съ лстницы дома, гд бывалъ очень часто, онъ сломалъ себ ногу. Говорили, что мужъ дамы, которой принадлежалъ домъ, содйствовалъ полету дона Нарсисо съ лстницы, такъ какъ не одобрялъ ни времени, ни повода посщеній священника. Но добрыя пеньяскосскія дамы немедленно употребили вс усилія, чтобы заглушить этотъ кощунственный слухъ. И, чтобы показать то негодованіе, съ которымъ он относились къ сплетнямъ, самыя важныя дамы въ город превратились въ добровольныхъ сидлокъ у постели больного. Он ни на минуту не оставляли его одного, смняясь днемъ и ночью, какъ будто въ церкви. Донъ Нарсисо заслужилъ это расположеніе прекраснаго пола. Никто изъ священниковъ не отдавался съ такимъ пыломъ и рвеніемъ спасенію прекрасной половины человческаго рода. Онъ не только съ большою заботливостью и любовью насъ лучшихъ овечекъ въ Пеньяскос, не забывая однако, какъ бдительный пастырь, порой швырять камень въ отбившуюся отъ стада, но основалъ также по примру другихъ испанскихъ городовъ союзъ Дочерей Маріи. Въ этотъ союзъ вступали только молодыя одинокія женщины. Эта привилегія вызывала у замужнихъ глухое негодованіе, смшанное съ затаеннымъ желаніемъ’ {‘La Fe’, paginas 18—20.}. Ко всему этому донъ Нарсисо завистливъ, интриганъ и отлично уметъ обдлывать свои дла черезъ посредство женщинъ.
Затмъ Паласіо Вальдесъ даетъ намъ типъ ‘ученаго’ понадобытчика, лучше всякаго крестьянина умющаго заботиться о своихъ свиньяхъ и телятахъ. ‘Донъ Реституто былъ священникомъ въ одной изъ деревень, лежащихъ неподалеку отъ Пеньяскосы. Среди священниковъ онъ слылъ ученымъ, благонамреннымъ и любителемъ книгъ. Говорили, что у него большая библіотека и что въ молодости донъ Реституто выступалъ съ блестящими проповдями въ собор въ Лансіи. Вс ждали тогда, что молодого священника назначатъ настоятелемъ собора, но епископъ предпочелъ отдать это мсто своему племяннику. Донъ Реституто, глубоко оскорбленный несправедливостью, удалился тогда въ деревню, которую больше никогда уже не хотлъ оставить’ {‘La Fe’, paginas 223—224.}. Къ этому ученому священнику является со своими страшными сомнніями молодой священникъ донъ Хиль. Гость застаетъ ученаго священника за страннымъ занятіемъ: за свжеваніемъ теленка. Донъ Реституто отдираетъ кожу отъ еще трепещущаго тла. И когда донъ Хиль сообщаетъ дону Реституто, что пришелъ исповдаться, ученый священникъ черезъ нсколько минутъ является въ церковь. Онъ перемнилъ куцую куртку на сутану и вымылся, но отъ него все еще пахнетъ кровью и свжимъ коровьимъ навозомъ. Донъ Реституто внимаетъ сомнніямъ дона Хиля, какъ старый боевой конь, заслышавшій звуки сигнальнаго рожка. Ему припоминаются семинарскіе диспуты, когда воспитанникамъ предлагалось ‘опровергнуть’ матеріализмъ, раціонализмъ и позитивизмъ. Донъ Реституто отлично помнилъ еще вс семинарскія тетрадки, хотя не заглядывалъ уже въ нихъ много лтъ. Донъ Хиль излагалъ свои сомннія, а донъ Реституто ‘на каждый изъ нихъ побдоносно отвчалъ латинскимъ текстомъ’. ‘Какъ старый ветеранъ съ наслажденіемъ снимаетъ со стны свое оружіе, когда начинается война, такъ старый соборный диспутантъ извлекъ изъ памяти заплсневлые тексты церковныхъ свтилъ. Какъ можно сомнваться въ безсмертіи души? Вдь она первоначальное тло, а подобныя тла не могутъ разлагаться. Кто дерзнетъ подумать, что католическая церковь можетъ когда-нибудь погибнуть, когда Іисусъ Христосъ сказалъ: ‘Врата адовы не одолютъ ее’, ‘non praevalebunt?’ Можно ли дать большую вру словамъ человческимъ, чмъ словамъ Божіимъ? Разв Христосъ, представляющій собою божественное знаніе, не сказалъ: ‘Для того я родился и для того пришелъ на землю, чтобы доказать истину’ {ib. Р. 240.}. И непосредственно посл философскаго диспута ученый священникъ начинаетъ похваляться передъ товарищемъ своими хозяйственными талантами. ‘Ты спросишь, откуда донъ Реституто взялъ столько навоза, чтобы удобрить такое большое поле? Я теб сейчасъ же все объясню. Хотя у меня девять головъ скота, но я не могъ бы унавозить и половину всей земли. Я призвалъ на помощь мой разумъ. Въ каждомъ приход, какъ ты знаешь, есть много бдняковъ, у которыхъ невозможно вытянуть ни денежки за требы. Ну, вотъ этимъ ходячимъ несчастьямъ каждаго священника я приказалъ складывать у дверей ихъ мурьки (по просту — свинюшниковъ) значительное количество сухой соломы или бурьяна. Вслдствіе того, что прохожіе и скотъ топчутъ эту солому и мочатся на нее, она съ теченіемъ времени превращается въ хорошее удобреніе. Когда оно хорошо прогніетъ, мн его привозятъ и складываютъ въ кучу, покуда не наступитъ пора вывозить его въ поле. Что, ловко?’ {ib. Р. 242.} И среди этихъ священниковъ судьба бросила молодого дона Хиля, пламенющаго сперва врой, а потомъ испепеленнаго сомнніями. Но объ этомъ дальше.
Совершенно другое поле наблюденія мы находимъ въ роман ‘Tristan о ei Pesimismo’. Тутъ цлая коллекція литературной богемы, то болзненно влюбленной въ себя, то (неизмримо рже) слпо преклоняющейся передъ своимъ божкомъ. Таковъ, напримръ, великолпный Гарсія, считающій своего друга Тристана, въ сущности, крошечнаго поэта,— величайшимъ міровымъ геніемъ. ‘Дружба ихъ завязалась еще въ университет. Разъ Тристану пришлось по назначенію профессора произнести рчь на университетскомъ собраніи. И молодой студентъ сдлалъ это такъ хорошо, что профессоръ поздравилъ его съ успхомъ. Когда Тристанъ вышелъ изъ аудиторіи, къ нему подошелъ растрепанный, волосатый юноша, съ которымъ раньше студентъ не обмнялся ни словомъ. Юноша восторженно обнялъ его и осыпалъ похвалами. То былъ Рарсія. Съ тхъ поръ у Тристана не было боле врнаго, преданнаго и безкорыстнаго друга. Пропорціонально съ успхами, выпадавшими на долю Тристана въ университет, литературномъ обществ и въ пресс, росло восхищеніе Гарсіи. Когда Тристанъ напечаталъ въ журнал свои первыя статьи и стихотворенія, Гарсія немедленно провозгласилъ его великимъ человкомъ. И это мнніе ничто уже не могло поколебать. Когда Тристанъ выпустилъ въ свтъ свой сборникъ стихотвореній ‘Обманы и разочарованія’, Гарсія былъ убжденъ, что поэтъ достигъ вершины славы. Гарсія всюду таскалъ съ собою въ карман томикъ стиховъ, заходилъ постоянно въ книжныя лавки, чтобы справиться, сколько экземпляровъ продано. Въ кафэ онъ декламировалъ вслухъ, къ изумленію постителей, стихи Тристана и всюду провозглашалъ его славу’ {‘Tristan’, pagina 99.}. Гарсія посл окончанія университета стадъ преподавателемъ словесности въ частной средней школ.
И ею онъ пользовался для того, чтобы восхвалять геній своего друга.
‘— Знаешь, Тристанъ,— говоритъ онъ,— сегодня у меня была схватка въ школ.
Тристанъ, не переставая шагать изъ угла въ уголъ, издалъ носомъ звукъ, означавшій вниманіе.
— Да, схватка съ директоромъ и изъ-за тебя.
— Изъ-за меня?— съ неудовольствіемъ буркнулъ Тристанъ, не удостоивъ даже повернуть голову.
— Да. Не знаю, кто донесъ, что на урок словесности я цитировалъ твои стихотворенія, которыя и задалъ потомъ ученикамъ заучить наизусть. Директоръ вызвалъ меня и сказалъ довольно грубо: ‘Другъ мой Гарсія, до меня дошло, что въ класс вы позволили себ говорить о стишкахъ вашего пріятеля, при чемъ вы поставили ихъ рядомъ съ величайшими образцами поэзіи. Знайте, что это недопустимо. Какъ бы велика ни была дружба и какъ бы сильна ни была ваша привязанность, нельзя такъ мистифицировать молодежь.
— Господинъ директоръ,— отвтилъ я,— если я позволяю себ цитировать съ похвалою какое-нибудь произведеніе, то длаю это не подъ внушеніемъ дружбы, а потому, что глубоко убжденъ въ его литературномъ достоинств.
— Такъ вы воображаете, что вашъ другъ, который теперь уже далеко не дебютантъ, можетъ когда-нибудь сравниться съ величайшими поэтами Испаніи?— раздраженно спросилъ директоръ.
— Нтъ, сеньоръ,— отвтилъ я,— не воображаю: я убжденъ, что мой другъ достигъ уже этого.
— Полноте, Гарсія, не говорите пустяковъ и не будьте гусемъ!— Да, представь себ, онъ меня назвалъ гусемъ. Я долженъ былъ бы отвтить приблизительно такъ:
— Гусь, страусъ и филинъ — это вы. Выстоите во глав испанской гимназіи, не зная кастильскаго языка. Но, дружище Тристанъ, я промолчалъ, потому что крайне нуждаюсь въ тхъ 75 песетахъ, которыя получаю тамъ ежемсячно.
Дйствительно, Гарсія не только жилъ самъ, но поддерживалъ еще старуху мать на т пятнадцать дуросъ {Duro = 5 песетамъ или франкамъ.}, которыя получалъ въ гимназіи Платона, двадцать дуросъ, которыя давали ему въ греко-латинской гимназіи, да еще на скудное вознагражденіе за частные уроки. Всего Гарсія вырабатывалъ отъ пятидесяти до шестидесяти дуросъ въ мсяцъ’ {‘Frisian’, paginas 100—101.}.
Паласіо Вальдесъ не только реалистъ, поле наблюденія котораго очень широко. Въ этомъ отношеніи Вальдесъ не представляетъ исключенія, потому что реалистическій романъ зародился въ Испаніи. Вальдесъ обладаетъ тонкимъ, изящнымъ юморомъ, но это опять не его характерная черта: большинство испанскихъ беллетристовъ проявляютъ ее. Юморъ это — букетъ испанскаго стиля, какъ тонкій орховый запахъ — букетъ великолпнаго андалузскаго вина солеро. Характерная черта Паласіо Вальдеса, отличающая его отъ многихъ другихъ испанскихъ беллетристовъ, это — т глубокіе философскіе вопросы, которые онъ поднимаетъ почти въ каждомъ произведеніи, это — столь не свойственный испанцамъ метафизическій складъ ума. Паласіо Вальдесъ романистъ-‘бытовикъ’ и въ то же время романистъ-мыслитель, останавливающійся постоянно на вчныхъ вопросахъ.
‘Не разъ мн приходилось пробуждаться внезапно, посл короткаго сна днемъ, въ такомъ изумленіи по поводу моего собственнаго существованія, какъ будто я только что родился,— говоритъ докторъ Анхедико, отъ имени котораго написана послдняя книга Вальдеса.— Что это? Что я? Зачмъ я существую на свт? Что такое міръ?— спрашиваю я себя, содрагаясь. И такъ велико бываетъ тогда мое остолбенніе, что лишь съ трудомъ удерживаюсь я отъ криковъ ужаса и восхищенія. Завса, скрывающая безконечность, колеблется передо мною, какъ-будто готова вотъ-вотъ упасть… Мы живемъ на маленькомъ листочк, какъ черви. Мы медленно полземъ по немъ и открываемъ жилки, кажущіяся намъ удивительными дорогами. И, когда мы знаемъ твердыя и мягкія части листочка, намъ кажется, будто мы постигли вс тайны мірозданія. Сверкаетъ молнія сознанія, и устрашенный взоръ нашъ открываетъ всю нищету знанія. О, ничтожный листокъ человческаго знанія! Какъ малъ ты’! {А. Palacio Valdes, Papeles del Doctor Anglico’. Madrid, 1911. Pp. 21-22.}
Эти ‘вчные вопросы’ занимаютъ Вальдеса въ его романахъ ‘Tristan’, ‘El Origen del Pensamiento’, ‘La Fe’ и въ другихъ произведеніяхъ. Затмъ слдуютъ вопросы о добр и зл, о начал познанія и, наконецъ, о вр. Вотъ очеркъ ‘Intermedio del Autor’. Въ немъ лицо, отъ нимени котораго ведется разсказъ, задаетъ своему пріятелю Хименесу вопросы, занимавшіе Вольтера, когда оптимизмъ его былъ поколебленъ великой катастрофой 1 ноября 1755 года. ‘Зачмъ вс великія бдствія, дорогой мой Хименесъ? Зачмъ эти безпрерывные грабежи, о которыхъ мы читаемъ въ исторіи? Кому нужны эти убитые младенцы, изнасилованныя двушки, эти преслдованія за мысль?.. Зачмъ плеть свиститъ вотъ уже безконечный рядъ вковъ надъ плечами невинныхъ?
— Зачмъ? Зачмъ?— хрипло отвтилъ Хименесъ.— Это и есть высшая проблема, рядомъ съ которой вс остальныя теряютъ всякое значеніе’.
‘Не носитъ ли зло въ себ самомъ смыслъ собственнаго существованія?— продолжаетъ въ другомъ мст философъ.— Не представляетъ ли собою только зло положительное и существенное въ жизни, а то, что мы называемъ добромъ, не является ли случайностью, интерваломъ? Не имемъ ли мы въ добр случайное и мгновенное отрицаніе неизбжнаго и вчнаго зла? Ученіе это старо, какъ міръ. Среди человчества оно иметъ больше послдователей, чмъ какая-либо иная доктрина. Ученіе это было перенесено изъ Азіи Шопенгауэромъ и до сихъ поръ исповдуется многими въ культурной Европ. ‘И такова святая истина по поводу страданія,— говоритъ Будда въ знаменитой Бенаресской проповди:— рожденіе — страданіе, старость — страданіе, болзнь — страданіе, смерть — страданіе, соединеніе съ тою, которой не любишь,— страданіе, разлука съ тою, которую любишь,— страданіе. О, несчастная юность, которую уничтожаетъ старость. О, несчастное здоровье, которому угрожаютъ столь многія болзни! О, несчастная жизнь, продолжающаяся только мгновеніе!’
‘Очень нетрудно перечислить страданія, выпадающія на долю человчества. Отрицать ихъ было бы безуміемъ. Съ того мгновенія, какъ впервые раскрываются наши глаза для свта до того момента, когда они закрываются навсегда, несчастіе подстерегаетъ и преслдуетъ насъ… Но если въ нашемъ существованіи зло представляетъ собою абсолютное, то какъ объяснить добро? Не имемъ ли мы неистощимые родники громаднаго счастья? Прометей, прикованный къ скал, внималъ нжному шелесту крыльевъ и обонялъ непостижимый ароматъ, долетавшій до него. То былъ хоръ океанидъ, прибывавшихъ сквозь холодный туманъ, порожденный снгами, на крылатой колесниц. Нимфы — океаниды садились у ногъ Прометея, утшали его и внушали ему надежду. Мы тоже, прикованные къ скал существованія, слышимъ иногда трепетаніе волшебныхъ крыльевъ и обоняемъ сладкій, опьяняющій ароматъ. У насъ тоже есть свои океаниды — утшительницы, не боящіяся уколоться, вытаскивая шипы изъ нашей жизни. Эти океаниды даютъ намъ возможность постигать на мгновеніе рай’ {‘Papeles del Doctor Angelico’, pp. 124—130.}.
Человкъ не можетъ врить, а скептицизмъ приноситъ великія страданія. ‘Скептицизмъ подтачивалъ его (молодого священника дона Хиля) постепенно. Міръ казался ему все мене понятнымъ. Мысль о томъ, что все окружающее — только чистое представленіе, дйствительное значеніе котораго навсегда остается непонятнымъ и непостижимымъ, породила въ душ дона Хиля глубокую печаль, отражавшуюся на его блдномъ лбу и въ грустной улыбк. Опытъ,— говоритъ Кантъ,— есть только познаніе феномена, но не вещь въ себ. Послдняя неизвстна и навсегда будетъ скрыта отъ человческаго разума. То же самое гораздо раньше сказалъ Платонъ. Предметы въ этомъ мір, какъ они постигаются нашими чувствами, не имютъ въ себ ничего реальнаго. Ограничиваясь исключительно явленіями, воспринимаемыми чувствами, мы уподобляемся плнникамъ, сидящимъ въ темной пещер и прикованнымъ такъ крпко, что не могутъ повернуть голову. Плнники ничего не видятъ. Они замчаютъ только на стн, къ которой обращены лицами, при свт костра, пылающаго за ихъ спинами, тни существъ, проходящихъ мимо входа пещеры. Даже самихъ себя плнники могутъ наблюдать только въ вид искаженнаго изображенія на стн. Наука, такимъ образомъ, сводится и всегда будетъ сводиться къ предсказанію на основаніи опыта того порядка, въ которомъ слдуютъ тни на стн… Какой печальный выводъ посл долгихъ изученій! Весь міръ представлялся дону Хилю въ вид мимолетной тни, исчезающей подобно тому, кто ее наблюдаетъ. На глаза смертныхъ накинуто покрывало иллюзіи, покрывало Майи, о которомъ говорятъ Веды. И вотъ почему смертные видятъ міръ, о которомъ нельзя сказать, существуетъ ли онъ или нтъ, міръ, подобный сну или мареву. Путешественникъ видитъ озеро тамъ, гд существуетъ только отраженіе солнечныхъ лучей въ воздух. Безъ вры не только въ разумъ, но и въ собственныя чувства, жизнь священника превратилась въ сплошную пытку’ {La Fe, paginas 367—368.}.
У Паласіо Вальдеса мы находимъ небольшой очеркъ, передающій въ образной форм представленіе романиста о попыткахъ философскихъ школъ — разршить вчные вопросы. Очеркъ этотъ называется ‘Прагматизмъ’.
‘Солнце превратилось въ красный шаръ. Черная, страшная туча надвигалась, и небо, недавно еще ясное и прозрачное, омрачилось. Тогда верблюды подогнули колни, а люди повернулись спиной къ надвигавшейся туч и тоже легли. Дрожащія отъ страха лошади приблизились къ людямъ, какъ бы ища защиты.
И вотъ задулъ яростный хамсинъ. Ничто не могло устоять противъ бшеныхъ порывовъ урагана. Палатки, прикрпленныя желзными костылями, носились въ воздух, какъ громадныя птицы, а песокъ яростно стегалъ людей по плечамъ. Крупицы его, вонзаясь въ бока животныхъ, заставляли послднихъ ревть отъ боли. Люди терпливо и покорно лежали на песк. Черезъ два часа страшный смерчъ промчался. Засіяло опять солнце. Снова воздухъ пріобрлъ прежнюю прозрачность. Терпливые верблюды весело поднялись, лошади радостно ржали, а люди огласили воздухъ ликующими криками. Вс считали себя спасенными.
Нсколько дней тому назадъ караванъ оставилъ Золотую рку и смлые изслдователи углубились въ пустыню, чтобы добраться до становья туареговъ. Запасы воды истощились, но караванъ надялся достигнуть въ тотъ день до оазиса Валата. Такъ думалъ и такъ убждалъ всхъ проводникъ Бени-Делимъ. То былъ арабъ, обнаженный до пояса, съ бронзовой кожей, орлинымъ носомъ, курчавыми волосами и проницательными глазами.
— Бени-Делимъ!— кричали вс.— Бени-Делимъ! Куда двался Бени-Делимъ? Бени-Делимъ исчезъ.
И тогда печаль и безпокойство отразились у всхъ на лицахъ. Измнникъ воспользовался темнотой и паникой, чтобы бжать, Онъ оставилъ весь караванъ въ пустын безъ проводника. Вс сознали, что погибли. Но вотъ начальникъ экспедиціи, итальянецъ громаднаго роста съ энергичнымъ и пріятнымъ лицомъ, воскликнулъ:
— Нечего падать духомъ, друзья! Если этотъ негодяй бжалъ, то это доказываетъ, что до оазиса не можетъ быть далеко. Въ дорогу!
И караванъ шелъ весь день, терпя жестокія мученія. Наступила ночь, а оазисъ не показывался. Путешественники молча растянулись на песк въ надежд, что сонъ сократитъ ихъ мученія на нсколько часовъ.
Съ разсвтомъ начальникъ экспедиціи отдалъ приказъ тронуться снова въ путь.
— Піетро,— сказали нкоторые,— оставь насъ здсь. Мы больше не въ силахъ идти впередъ. Лучше умереть сейчасъ, чмъ растянуть агонію еще на нсколько часовъ.
Итальянецъ произнесъ страшное ругательство и уколами ножа заставилъ уставшихъ подняться на ноги.
И караванъ снова молча потянулся въ путь, задыхаясь отъ палящаго зноя. Спустя немного времени одинъ человкъ свалился на песокъ. Начальникъ отрада видлъ это, но прошелъ мимо, какъ будто ничего не случилось. Остальные сдлали то же самое. Прошелъ еще часъ, и упалъ другой путешественникъ. Затмъ свалились еще двое. Караванъ все шелъ впередъ или, врне, тащился по раскаленному песку. Солнце начало склоняться къ закату. И вдругъ одинъ изъ путешественниковъ радостно крикнулъ:
— Смотрите! Оазисъ! Оазисъ!
Дйствительно, передъ ними былъ оазисъ. Впереди вырисовывались голубыя очертанія горъ. И изслдователи обнялись и плакали отъ радости.
— Ободритесь, товарищи!— крикнулъ Піетро:— еще одно усиліе, и мы спасены!
Но тутъ выступилъ впередъ худощавый человкъ, съ рдкой бородкой, съ сдиной въ волосахъ, въ очкахъ, съ проницательными глазами. Одъ досталъ изъ сумки морской бинокль и внимательно принялся изслдовать горизонтъ. Человкъ этотъ былъ ученый экспертъ экспедиціи’. Вы говорите о надежд!— началъ наконецъ онъ.— Не предавайтесь такъ скоро радости, несчастные! То, что вы видите, не оазисъ, а лишь отраженіе горъ, которыя остались у насъ далеко позади. Слой воздуха, соприкасающійся съ сильно нагртымъ пескомъ, становится мене способнымъ къ рефракціи, чмъ воздухъ, лежащій выше. Лучи отъ отдаленныхъ предметовъ, падающіе косвенно на нагртый слой воздуха, не проникаютъ сквозь него, но преломляются и отражаются высоко вверху. Это явленіе рефракціи привело многихъ въ пустын къ гибели’. Слова ученаго вызвали въ караван горькія жалобы на судьбу и проклятія.
— Будь ты проклятъ со своими знаніями!— крикнулъ Піетро, грозя. ученому кулаками.— Вы слышите!— обратился онъ потомъ къ товарищамъ:— нтъ никакой надежды. Умремъ, по крайней мр, какъ мужчины. У насъ есть еще заряженные револьверы, которые могутъ сразу прекратить наши мученія. Воспользуемся ими.
— Нтъ, еще рано!— бодро и радостно крикнулъ кто-то.
То былъ горячій поклонникъ философіи, присоединившійся въ отряду изъ любви къ путешествіямъ и изъ желанія производить психологическія наблюденія.
— Дйствительно,— продолжалъ онъ,— впереди нтъ оазиса. Намъ это научно и точно доказано. Но почему же падать духомъ? Ступайте дальше, какъ будто впереди есть что-нибудь. И эта надежда васъ еще долго будетъ поддерживать. Вы еще нкоторое время будете счастливы. И, кром того, кто знаетъ? Быть можетъ, въ конц концовъ, какъ-нибудь случайно мы набредемъ на родникъ.
Нкоторое время изслдователи стояли въ нершительности. Наконецъ вождь экспедиціи расхохотался, а его примру послдовали другіе. И нкоторое время несчастные были веселы.
— Спасибо, философъ!— воскликнулъ Піегро.— Спасибо за хорошее мгновеніе, которое ты намъ далъ передъ смертью! {‘Papeles del Doctor Angè,lico’, paginas ’83—87.}
Такимъ образомъ,— по мннію Вальдеса,— человческій родъ обреченъ на смерть въ Ливійской пустын, потому что все, поддерживавшее его раньше — убито анализомъ и оказывается миражемъ. Прагматизмъ даетъ намъ только ‘un buen rate… antes de morir’ (хорошее мгновеніе, раньше чмъ умереть).
‘Когда я былъ очень молодъ,— говоритъ Вальдесъ въ другомъ мст,— я думалъ при вид того, какъ добрый умираетъ, а злой живетъ, какъ благородный страдаетъ, а низкій счастливъ, какъ природа смшиваетъ вмст злодевъ и невинныхъ’. ‘Или доброта, невинность и героизмъ только иллюзіи, созданныя безсильными для самихъ себя, чтобы противопоставить ихъ ярости сильныхъ и облегчить такимъ образомъ свои страданія, или сама природа только иллюзія, только символъ, скрывающій высшую дйствительность’. Теперь я старъ, прочиталъ много книгъ, прошелъ нсколько факультетовъ, но все еще не могу выйти изъ этой альтернативы’ {Papeles, etc, p. 339.}. ‘Міръ это — громадное желаніе жить и громадное отвращеніе къ жизни’,— сказалъ Гераклитъ. Не знаю, врно ли это относительно всего міра, но могу утверждать, что это относится ко мн’ {Ib., p. 341.}. И вмст съ тмъ Паласіо Вальдесъ ненавидитъ пессимизмъ, ведущій къ ненависти къ людямъ. Глумленію надъ нимъ посвященъ романъ ‘Tristan’. Философія привела Вальдеса къ глубокой жалости къ людямъ. Художникъ,— говоритъ онъ,— въ прав выбирать своихъ героевъ гд угодно: у преддверья рая или въ клоак (испанское слово Catrina гораздо энергичне, но для передачи его пришлось бы употребить совсмъ не литературное русское слово). И то, и другое будетъ врно, потому что въ душ человка живутъ одновременно и ангелъ, и грязное животное. Но когда самому Вальдесу приходится длать выборъ, какъ художнику, онъ предпочитаетъ ‘преддверье рая’. Таковы Рейносо въ роман ‘Тристанъ’, или Риботъ въ роман ‘La Alegria del Capitan Ribot, о которомъ дальше.
Вопросы о вр мене всего занимаютъ Паласіо Вальдеса, какъ вообще всхъ современныхъ испанскихъ беллетристовъ. Обрядовая католическая религія разсялась, какъ дымъ, при первомъ столкновеніи съ критическимъ разумомъ. ‘Я убжденъ,— говоритъ скептикъ донъ Альваро молодому священнику дону Хилю,— что религія, исповдуемая вами, представляетъ собою только соединеніе наивныхъ гипотезъ, какъ впрочемъ вс остальныя религіи, изобртенныя несчастіями и трусостью людей, не могущихъ примиритьсясъ мыслью о смерти и съ тмъ, что мы вс, какъ показываетъ опытъ, рождены для страданій. Я врую въ это не по капризу, а потому, что много изучалъ и размышлялъ. Я тщательно изучилъ исторію наиболе важныхъ религій. И, еслибы мн непремнно пришлось выбирать какую-нибудь изъ нихъ, я остановился бы не на той, въ которой рожденъ. Католическая религія наиболе печальная и безумная. Какъ и Гете, меня символъ ея приводитъ въ содроганіе. Меня не убдили ни св. ома Аквитанинъ, ни св. Августинъ, ни Фенелонъ, ни Паскаль. Вотъ почему меня не убдитъ также ни одинъ священникъ’ {‘La Fe’, Paginas 133—134.}.
— Будь вы Господомъ Богомъ,— спрашиваетъ донъ Альваро у молодого священника,— сотворили ли бы вы міръ такимъ злымъ, какимъ мы его видимъ?
— Вопросъ этотъ кажется мн неприличной и кощунственной шуткой,— печально отвтилъ донъ Хиль.
— Не огорчайтесь и пусть вопросъ мой васъ не оскорбляетъ. Сущность его заключается въ слдующемъ. Будь вы въ силахъ создать добрый міръ, населенный безусловно счастливыми существами, сотворили ли бы вы подъ вліяніемъ каприза міръ злой, преисполненный горя, страданій, горечи? Населили бы вы этотъ міръ одинаково несчастными, добрыми и злыми, только для того, чтобы наградить первыхъ и наказать вторыхъ?
— Господь не сотворилъ міръ злымъ. Первый человкъ навлекъ на себя вс страданія своимъ неповиновеніемъ,— отвтилъ донъ Хиль.
— Ахъ, да! Вы говорите про съденное, яблоко! Я не счелъ бы васъ, сеньоръ исповдникъ, способнымъ на такой Нелпый капризъ. Зачмъ надо было хранить это яблоко въ саду, зная капризный характеръ Евы и уступчивость Адама? Но допустимъ, что они заслужили наказаніе, чмъ же мы повинны въ ихъ грх? Если кто нибудь обидитъ васъ, то разв вы станете мстить его сыновьямъ и внукамъ? Не думаю. Вы, вроятно, простите обидчику и, во всякомъ случа, воздержитесь отъ причиненія вреда его потомству. Вы видите поэтому, почему я считаю васъ лучшимъ существомъ, чмъ Бога.
‘Волна крови прилила къ лицу священника. Изумленіе и негодованіе сковали ему языкъ.
— Вы насмхаетесь надъ всмъ наиболе священнымъ,— наконецъ, сказалъ онъ.— Меня поражаетъ, что вы, воспитанный въ лон католической церкви, глумитесь надъ нею и дошли до такихъ предловъ нечестивости.
Саркастическая усмшка скользнула по губамъ гидальго.
— Да, дйствительно, я воспитанъ въ католическомъ дух, во всякомъ случа, въ томъ дух, который до сихъ поръ былъ извстенъ подъ этимъ названіемъ. Вотъ видите ли, сеньоръ исповдникъ, у меня былъ отецъ, который до нкоторой степени подражалъ Богу. За самую ничтожную провинность, являвшуюся результатомъ моей неопытности, моей пылкости или моего возраста, отецъ безжалостно наказывалъ меня. Если я засыпалъ во время молитвы, меня стегали. Если длалъ три ошибки въ заданномъ урок, меня стегали. Если я длалъ кляксъ на урок чистописанія, меня стегали. Если я бгалъ по комнатамъ, меня стегали. Если длалъ пятно на плать,— опять меня стегали. Всегда побои! И отецъ не трудился даже наказывать меня собственноручно, а поручалъ это своему лакею Гомиро… А между тмъ боль отъ розогъ Гомиро продолжалась лишь короткое время, тогда какъ мученія, которыя по вол Бога причиняютъ людямъ діаволы, вчны. Такъ, по крайней мр, увряетъ ваша религія’ {‘La Fe’, paginas 122—124.}.
Чтобы бороться съ атеистомъ его же собственнымъ оружіемъ, молодой, глубоко врующій священникъ беретъ книги, отверженныя церковью. Онъ собирается найти въ нихъ вс аргументы неврующихъ людей. Церковь, конечно, — думаетъ донъ Хиль,— иметъ неотразимые доводы противъ каждаго такого аргумента. И, какъ только донъ Хиль принялся за чтеніе, онъ съ ужасомъ убждается, что свтила католической церкви возражали не противъ существеннаго, что самые страшные аргументы сомнвающихся остаются безъ всякаго отвта. Если же послдній длается, то онъ жалокъ и основанъ на не убждающей цитат или на игр словъ. ‘Прежде всего дону Хилю попалась въ руки книга, озаглавленная Жизнь Христа, которая въ то время пользовалась большимъ авторитетомъ у неврующихъ. Объ этой книг въ духовной семинаріи говорили всегда съ презрніемъ, смшаннымъ съ ужасомъ. Книга, какъ показалось дону Хилю, была начинена пустяками. Авторъ утверждалъ, напримръ, что христіанство — историческое явленіе и, какъ таковое, должно изучаться исторически. Это, разумется, былъ абсурдъ, потому что христіанство означаетъ искупленіе рода человческаго Сыномъ Божіимъ. Оно — откровеніе и божественная истина. Авторъ желалъ, чтобы евангельскій разсказъ изучался тмъ же методомъ, какъ всякая дру гая традиція и чтобы критик не предлагались уже заране результаты, къ которымъ она должна придти. Ей надо предоставить право приступить къ изученію источниковъ безъ заране снотавденной гипотезы. Это былъ новый абсурдъ. Въ самомъ дл, какъ примнять къ религіи, къ слову Божьему т же принципы, какъ къ дяніямъ и словамъ человческимъ? Такимъ образомъ, донъ Хиль отвчалъ на вс аргументы автора-раціоналиста’. И съ такими отвтами молодой священникъ явился къ атеисту дону Альваро.
‘На этотъ разъ донъ Альваро принялъ молодого священника очень хорошо, какъ будто желалъ загладить рзкость послдняго посщенія. Донъ Альваро упомянулъ мимоходомъ, что слышалъ про благородный характеръ гостя. Падре Хиль покраснлъ отъ похвалы, улыбнулся печально и сказалъ, что, если и желалъ бы имть много таланта, то только для того, чтобы доказать хозяину истину откровенія.
— Какого откровенія?— спросилъ съ ласковой улыбкой гидальго.
— Что за вопросъ?
— Да, какого откровенія, потому что ихъ нсколько: мы имемъ откровенія христіанской, буддійской, магометанской, іудейской и другихъ връ. Вс убждены, что ихъ вра основана на откровеніи.
— Я говорю о единственно истинной, объ откровеніи Господа нашего Іисуса Христа.
— На чемъ основываетесь вы, когда утверждаете, что эта вра истинная, а вс остальныя — ложныя?
— На томъ, что вс остальныя вры наполнены ужасными вещами, и противны разуму. Только вра, которую далъ намъ Распятый, удовлетворяетъ всмъ запросамъ нашего духа и разума’.
Донъ Альваро не желаетъ спорить, но предоставляетъ въ распоряженіе падре Хиля свою громадную библіотеку. ‘Молодой священникъ съ жаромъ накинулся на книги. Онъ читалъ безпрерывно и съ глубокимъ вниманіемъ вс критическія изслдованія первоначальнаго христіанства, книгъ Новаго Завта и исторіи догматовъ. Онъ громадными глотками пилъ ядъ ереси, не замчая его вкуса. Падре Хиль надялся, что допивъ до дна чашу, онъ узнаетъ вс возраженія, которыя выставляются нечестивыми противъ церкви Христовой. Онъ найдетъ отвты на вс эти возраженія и тогда навсегда обртетъ покой’ {‘La Fe’, Paginas 139—141.}. Случилось иное. Падре Хиль не опровергъ доводовъ скептиковъ, но самъ подпалъ подъ ихъ вліяніе. Паласіо Вальдесъ съ замчательной силой изображаетъ послдовательное крушеніе стараго міровоззрнія у дона Хиля. Авторъ, какъ мы можемъ судить по его собственнымъ словамъ, пережилъ самъ страшный кризисъ и даетъ намъ вс фазисы его. Холодный скептицизмъ и раціонализмъ не даютъ однако успокоенія дону Хилю. Матеріализмъ разрушилъ его старую вру, но не далъ отвта на роковые вопросы. И молодой священникъ обращается къ Канту. ‘Посл первыхъ же страницъ Критики Чистаго Разума донъ Хиль почувствовалъ страшное ощущеніе человка, у котораго внезапно проваливается почва подъ ногами.. Наше познаніе въ сущности только представленіе! Инстинктъ заставлялъ дона Хиля искать твердую почву, но, чмъ больше онъ пытался нащупать ее ногами, тмъ глубже уходила она… Кенигсбергскій философъ доказывалъ съ неопровержимой логикой, что пространство и время не существуютъ въ дйствительности, но являются только формами представленія, зависящими отъ свойства нашего разума… Паника овладла душой дона Хиля. Позитивизмъ еще оставилъ ему кое-что: матерія была реальностью, ея отношенія тоже реальны… но теперь молодой священникъ остался одинъ, въ глубокомъ мрак… Міръ представлялся въ вид сна, призрака. Что мы знаемъ о первоначальной сил, создавшей матерію? Ничего. И никогда ничего не узнаемъ. Если весь міръ и весь порядокъ въ немъ суть только чистые феномены, опредляемые нашимъ разумомъ, нтъ надобности въ Верховномъ разум. Онъ теперь развнчанный король. ‘Nada! Nada!— мучительно восклицаетъ молодой священникъ: Nunca sabremos nada!’ (Ничего! Ничего! Никогда мы ничего не узнаемъ!’ {ib, р. р. 301—305.}.
Современные испанскіе писатели часто приходятъ къ такому полному отрицанію, отправляясь отъ критики католицизма. Одни писатели, разрушивъ все, остаются на развалинахъ, не пытаясь создавать ничего новаго. Отъ стараго міровоззрнія, которое культивировали въ нихъ съ дтства, не остается никакого слда. Таковъ, напр., Піо Бароха, съ которымъ читатели ‘Русскаго Богатства’ уже знакомы. Таковъ неизвстный за предлами своей родины очень талантливый публицистъ и беллетристъ Вальдо Инсуа {Есть другой Инсуа (Альберто),— авторъ эротическихъ романовъ, о которомъ я писалъ въ январской книжк ‘Русскаго Богатства’.}, авторъ интереснаго сборника ‘La Boca de la Esfinge’ (Уста сфинкса), вышедшаго въ начал 1911 года. Мы читаемъ въ очерк ‘Высшіе люди’, помщенномъ въ этомъ сборник, слдующее: ‘Завса спадаетъ у нихъ (высшихъ людей) съ глазъ и представляется отвратительный скелетъ дйствительности. Они убждаются, что нтъ жизни, а есть только обновленіе, что нтъ людей, а есть лишь человчество, нтъ истинъ, а только предубжденія. Высшіе люди убждаются, что религія только педагогическое средство для распространенія и поддержанія невжества, съ которымъ объ руку идетъ рабство, что правосудіе — постоянное оружіе сильныхъ, дйствующее всегда противъ слабыхъ, что законъ — лишь смшная фикція, которою пользуются хитрецы и мошенники для увеличенія своего благосостоянія и для удовлетворенія самолюбія, что семья — искусственно возникшая соціальная клточка, имющая такъ же мало смысла, какъ и государство,— этотъ организмъ, созданный для закрпленія рабства индивидуума. Высшіе люди постигаютъ, наконецъ, что родина — слово, производящее глубокое волненіе и спеціально придуманное и освященное рядомъ поколній жрецовъ и воиновъ, дабы удерживать вмст стадо, человческій гуртъ. Для того, чтобы спутать ему ноги, духовный арканъ еще пригодне, чмъ матеріальный… Постигнувъ все это, высшіе люди проклинаютъ жизнь и высшее начало. Имъ мила сладостная тишина гробовъ. Какое дло прозрвшимъ до авантюристовъ искусства, до контрабандистовъ политики, до деспотовъ всякаго рода, пытающихся навязать свою волю другимъ? Прозрвшіе борются противъ всякихъ идоловъ, какой бы алтарь послдніе ни украшали’ {‘La Boca de la Esfinge’, p.p. 11—13.}. Авторъ признаетъ однако главнымъ двигателемъ въ жизни то, что является источникомъ всхъ страданій — El desco (желаніе), противорча такимъ образомъ себ. ‘Желаніе есть страданіе. Оно родилось съ первымъ человкомъ я съ тхъ поръ сопровождаетъ человчество, какъ духъ-мучитель, отравляя дни его существованія, омрачая его сны и длая отвратительными т радости, къ которымъ люди наиболе стремятся… Порою человку кажется, что онъ овладлъ желаніемъ, онъ чувствуетъ себя поэтому застрахованнымъ отъ новыхъ страданій. Но проходитъ нкоторое время и снова человкъ слышитъ гнвный и грозный голосъ: ‘Жалкій рабъ страстей! Желай и плачь’! Какой душевный покой обрли бы мы, еслибы въ нашихъ силахъ было убить желаніе или подчинить его нашей вол’!
‘Но, будь желаніе убито, переносили ли бы мы жизнь? Она стала бы похожа тогда на безкрайную пустынную равнину, залитую срымъ свтомъ, воздухъ которой недвижимъ и не оживляется никакимъ звукомъ. Такая абсолютно спокойная, безъ всякихъ волненій жизнь была бы подобна смерти. Мы бы ее прокляли Мы не могли бы ни страстно желать ее, ни любить, потому что человкъ любитъ именно то, что причиняетъ ему наибольшія страданія….Не чувствуя желанія, мы постигаемъ блаженство. Овладвая и подчиняя себ желаніе, мы приближаемся къ блаженству. Но если нтъ желанія, то что же остается? Пресыщеніе, грусть, скука, усталость, отвращеніе къ жизни.
‘Остается всегда желать, вчно искать то, что указываетъ намъ желаніе. Его наказы должны быть для насъ священны. Въ желаніи — наша миссія, нашъ долгъ, указанный намъ таинственной властью, являющейся тмъ тираномъ который даетъ намъ эмоціи, чувства, внушенія… Благодаря тому, что существуетъ никогда неудовлетворенное желаніе, прогрессировалъ міръ и развилась цивилизація. Желаніе явилось тмъ двигателемъ, благодаря которому культура прошла отъ періода пещерныхъ жилищъ черезъ озерныя постройки до тхъ высокихъ формъ, которыя видимъ теперь. Отсутствіе желанія означаетъ умственное спокойствіе, сонъ, инерцію, физическую бездятельность, словомъ — смерть. Я люблю мое желаніе, которое постоянно мучитъ меня, я люблю мое жестокое желаніе, которое не въ силахъ удовлетворить, вслдствіе безсилія воли или вслдствіе робости и трусости, но которое облагораживаетъ меня, вдохновляетъ и приближаетъ къ высшимъ существамъ, населяющимъ боле совершенную планету, чмъ земля, обладающимъ совершенною природою, не знающею ни страданій, ни сомнній, ни желаній. Какъ прекрасно и какъ трагично мое желаніе!’
Другіе современные испанскіе беллетристы, разрушивъ старое до основанія, создаютъ новое. Таковъ столь популярный у насъ теперь Бласко Ибаньесъ. Онъ тоже знаетъ, что такое ‘ужасъ передъ вчностью’, передъ тмъ проклятіемъ, которое тяготетъ надъ человчествомъ. Онъ въ ряд произведеній борется съ тмъ, что долго являлось основой всей испанской жизни. Бласко Ибаньесъ, какъ Вальдо Инсукъ, отршился отъ стараго міра, но онъ намчаетъ другой, новый, красивый, изящный, залитый яркимъ солнечнымъ свтомъ. Онъ понимаетъ отчаяніе, но самъ учитъ бодрости. Онъ говоритъ намъ, что человчество несчастно потому, что встрчаетъ на пути цлый рядъ препятствій, изъ которыхъ однако только смерть неустранима, но и она не заключаетъ въ себ ничего ужаснаго. Въ роман ‘La Horda’ мы находимъ величавый образъ Смерти, шествующей съ младенцами Забвеніемъ и Воспоминаніемъ у груди. Всюду, гд ступаетъ нога ея, замираетъ пніе птицъ и вянетъ трава, но позади смерти, тамъ, гд касается ея вдовье покрывало, нарождается новая жизнь. ‘Не смерть властвуетъ на земл,— говоритъ онъ въ Los Muertos mandon,— а жизнь, а надъ жизнью властвуетъ любовь’. То міровоззрніе, которое Бласко Ибаньесъ разрушилъ въ романахъ Cotedral и Intruso, не оставило, повидимому, въ немъ никакого слда. Былъ городъ, надъ которымъ всюду возвышались готическія башни старинныхъ соборовъ. Казалось, он простоятъ еще вка. Потомъ произошло великое землетрясеніе. Величественныя башни разсыпались и превратились въ груды мусора. Но трудолюбивое, энергичное, талантливое населеніе не упало духомъ. Оно выстроило на прежнемъ мст новый городъ, гораздо боле красивый, по совершенно другому плану. Характеръ и назначеніе зданій измнились. Напрасно стали бы мы искать слды обломковъ: они исчезли. Напрасно стали бы мы искать въ фронтонахъ новыхъ величественныхъ И удобныхъ зданій вліянія прежнихъ суровыхъ готическихъ сводовъ, пугавшихъ мысль. Такой образъ рождается невольно при знакомств съ литературной физіономіей Бласко Ибаньеса. Другой образъ напрашивается при изученіи произведеній Паласіо Вальдеса. Землетрясеніе тоже разрушило старое міровоззрніе романиста. Величественные соборы рухнули. Въ безобразной куч камней лежитъ старинное зданіе, въ которомъ испытывалось настроеніе, формулируемое словами шекспировскаго Клавдіо: ‘Гнитесь, гордыя колни! Ты, сердце, окованное сталью, размягчись, какъ мышцы новорожденнаго младенца’. Романистъ видитъ, что въ обрушившихся зданіяхъ невозможно жить, невозможно молиться. Въ развалинахъ нтъ даже величія: он только безобразны. Сорчая трава цпляется корнями за эти обломки. Въ трав и подъ камнями ютятся скорпіоны и мокрицы. Но Вальдесъ не длаетъ попытки ‘воздвигнуть новый городъ’ и печально стоитъ возл развалинъ. Позволю себ еще сравненіе. Есть люди, для которыхъ природа — картинная галлерея съ великими художественными произведеніями, обращенными къ стн. Эти люди къ тому же пробгаютъ по безконечнымъ заламъ этой художественной галлереи безъ каталога. Надо ли удивляться, что они находятъ жизнь срой и неинтересной! Есть также люди, умющіе понимать и читать природу. И вотъ они въ Норвегіи и въ Швейцаріи видятъ всюду великаго пахаря, отъ вка поднимающагося каждое утро и берущагося за свой гигантскій серебряный плугъ съ сверкающими лемехами. Пахарь этотъ работаетъ очень медленно: ему торопиться некуда. Но за то работа получается грандіозная. Пахарь своимъ гигантскимъ плугомъ вырылъ извилистыя Соньефіордъ и Хардангеръ-фіордъ, онъ же вырылъ долину Роны и черезъ десятки тысячъ лтъ сравняетъ съ землею Швейцарскія Альпы. Тамъ, гд проходитъ лемехъ серебрянаго плуга, на много вковъ остается голубовато-срая борозда морены. Она отмчаетъ путь пахаря. Потомъ, черезъ столтія, борозда покроется травой или поростетъ лсомъ. Но покуда, каждый разъ, когда прольются въ горахъ дожди, потокъ выбираетъ русломъ борозду плуга. Пахарь этотъ — солнце. Плугъ его — глетчеръ. Критическая мысль произвела въ міровоззрніи Паласіо Вальдеса такое же опустошеніе, какъ глетчеръ, двинутый солнцемъ по откосу горы. Отъ стараго воззрнія осталась лишь срая морена, но она не поросла еще травой. Каждый разъ, когда зарождается у Вальдеса новая мысль, она, какъ весенній потокъ въ горахъ, выбираетъ себ русломъ старую морену. Паласіо Вальдесъ, какъ никто въ Испаніи, содйствовалъ разрушенію католицизма. ‘La Fe’ — отверженная книга, осужденная папой. Но мысли автора и теперь предпочитаютъ постоянно старое русло. Доказательствомъ является книга ‘Papeles del Doctor Auglico’, которую авторъ считаетъ итогомъ своей тридцатилтней литературной дятельности. Объ этой книг я поговорю подробне дальше. Доказательство мы находимъ также въ роман ‘La Fe’. Происходитъ ужасная судебная ошибка: на благороднаго, идеально чистаго молодого священника дона Хиля истеричка Обдулія возводитъ ложное обвиненіе въ тяжкомъ преступленіи. Другіе духовные отцы, завидующіе дону Хилю, содйствуютъ гибели товарища и молодого священника присуждаютъ къ многолтнему тюремному заключенію. И Паласіо Вальдесъ, отрицательно относящійся къ догмату искупленія, смотритъ на страданіе невиннаго дона Хиля, какъ на своего рода искупленіе. Врующіе спасались отъ грховнаго міра въ монастырь. Вальдесъ не признаетъ такого рода спасенія, но донъ Хиль, въ груди котораго старая вра убита, входитъ въ тюрьму, ликуя, видя въ этомъ отреченіе отъ жизни. Страданіе необходимо, и при томъ страдать должны именно наиболе чистые и благородные. ‘Судья былъ далекъ отъ мысли, что пеньяскосскій священникъ, войдя въ тюрьму, вышелъ изъ темницъ скептицизма’ {‘La Fe’, pagina 385.}. ‘Небо улыбалось. Но еще больше, чмъ небо, смялась душа дона Хиля, охваченная опьяняющею радостью. Его внезапно загорвшіеся глаза созерцали вселенную въ ея идеальной сущности. Вс завсы, протянутыя разумомъ, упали. Великая тайна существованія раскрылась передъ нимъ во всей своей сверкающей чистот. За этой видимой жизнью, окружающей насъ, донъ Хиль прозрлъ дйствительную безконечную жизнь и вступилъ въ нее {T. e. съ того момента, какъ его заперли на много лтъ въ тюрьму.} съ радостнымъ сердцемъ. Въ этой безконечной жизни все была любовь, или, что то же, все — блаженство. Вступить въ нее значитъ войти въ царство вчности. То — жизнь духа. Міръ не можетъ измнить ее и время безсильно разрушить ее, такъ какъ эта жизнь духа представляетъ собою начало времени и міра. Донъ Хиль жилъ вн времени, у самаго берега идеальнаго и вчнаго источника призрачнаго міра, окружающаго насъ. Дни его не тянулись печальной и безконечной вереницей, какъ часть времени, Донъ Хиль уже но испытывалъ мученій отъ необходимости проявлять свою волю. Онъ не издавалъ больше жалобныхъ стоновъ по поводу своихъ грховъ и невыполненныхъ ршеній, ибо любилъ онъ теперь уже не собственныя дла, какъ бы они хороши ни были, а только вчность. Дянія имютъ свое начало въ личности, а донъ Хиль отрекся уже съ твердостью отъ своей собственной… Страхъ разрушенія посл смерти исчезъ совершенно съ тхъ поръ, какъ молодой священникъ вступилъ въ вчность. Ему не надо было спуститься въ могилу для достиженія этой вчной жизни…’ { ‘La Fe’, Paginas 415—417.} ‘Путь къ вчности’ лежитъ, такимъ образомъ, черезъ отреченіе отъ всхъ желаній. Передъ нами любопытная нирвана, созданная на мст разрушенной вры при помощи ‘Критики чистаго разума’ и ‘Міра, какъ воля и какъ представленіе’. Для достиженія ‘берега идеальнаго и вчнаго источника’ надобно только выбросить за бортъ вс земныя радости, какъ бы ничтожны он не были. ‘Донъ Хиль сидлъ неподвижно на скамь въ своей камер, получая жаркіе поцлуи солнечныхъ лучей, проникавшихъ сквозь окна. Но вотъ молодой священникъ вспомнилъ, что грться на солнц — наслажденіе для чувствъ. Сдлавъ презрительный жестъ, донъ Хиль переслъ въ самый темный уголъ камеры. Только отреченіемъ отъ всхъ радостей, только ища страданія и подчинивъ свои чувства, онъ достигъ блаженнаго состоянія полнаго безразличія.
— Зачмъ мн солнечные лучи?— думалъ донъ Хиль,— если огонь, горящій въ моей душ, меня лучше согрваетъ и укрпляетъ? какую цнность иметъ мимолетный свтъ солнца рядомъ съ другимъ, вчнымъ? Жить чувствами — значитъ быть рабомъ времени и необходимости. Все, что. не принадлежитъ тому свободному существу, которое я обрлъ въ себ, мн чуждо и безразлично. О, нтъ! Я не буду дрожать, какъ рабъ. У меня есть сознаніе собственной свободы. Мн не надобна смерть, чтобы получить ее. Сознаніе собственной свободы наполняетъ меня веселіемъ. Я — вольноотпущенникъ… Я — сынъ вчности’ {ib. 417-418.}. Къ такому выводу приходитъ авторъ, который, какъ можно судить по очерку ‘Прагматизмъ’, скептически относится къ выводамъ всхъ философскихъ школъ. ‘Для чего изучать метафизику,— говоритъ герой Вальдеса — Аморосъ, прозванный ‘Пиагоромъ’, — когда знаешь, что завтра найдешь ложью то, что сегодня кажется теб истиной’ {‘Papeles de Doctor Anglico’. p. 322.}?
Мн остается теперь перейти къ разсмотрнію наиболе характерныхъ романовъ Паласіо Вальдеса.
Испанскіе беллетристы часто выводятъ характерный типъ глубоко религіозной женщины, которую религія можетъ толкнуть на самыя страшныя преступленія. Хуанъ Валера далъ намъ донью Бланку (El Comendador Mendoza), Пересъ Гальдосъ — единственную въ своемъ род донью Перфекту (Dona Perfecta), Бласко Ибаньесъ — жену милліонера Санчеса (El Intrusо). Вальдесъ заинтересовался этимъ типомъ во второмъ своемъ роман (‘Marta у Maria’), Въ своемъ роман ‘Le Fe’ онъ даетъ новую разновидность этого типа. Паласіо Вальдесъ показываетъ, какимъ образомъ крайнее религіозное рвеніе соприкасается въ героин съ эротоманіей. Передъ нами двушка лтъ подъ тридцать, та самая истеричка, по ложному обвиненію которой былъ осужденъ священникъ Хиль. Отецъ ея — пеньяскосскій гидальго Осуна, горбунъ, извстный въ городк своимъ грязнымъ сладострастіемъ. ‘Обдулія была дочерью отъ первой его жены и не помнила матери. Отецъ ея былъ женатъ еще дважды, но и эти жены жили очень недолго. Въ городк утверждали, что похотливый горбунъ защекоталъ на смерть своихъ женъ. Этотъ чудовищный разсказъ передавали Обдуліи ея школьныя подруги, когда желали довести ее до бшенства, Какъ она страдала, слушая эту исторію и наблюдая то презрніе, смшанное съ ужасомъ, которое внушалъ ея отецъ.. Она становилась мрачной каждый разъ, когда замчала страхъ который внушала подругамъ. И когда нкоторыя изъ нихъ, боля добрыя, чмъ остальныя, относились къ ней мягко, она раздражалась и принималась съ жаромъ утверждать, что отецъ ея — прекрасный человкъ, сильно любящій ее. Тломъ Обдулія всегда была слаба и тщедушна. Много разъ опасались за ея жизнь. Съ дтства она страдала сильными кровотеченіями изъ носа, которыя крайне ослабляли ее. Впродолженіе двухъ лтъ, отъ двнадцати до четырнадцатилтняго возраста, у ней были парализованы ноги. Отецъ возилъ ее безрезультатно на разные курорты, покуда однажды, не зная какъ и почему, Обдулія встала и пошла. Подросткомъ она проявила много странностей. Наиболе извстною изъ нихъ, о которой говорилъ весь городъ, было извращеніе вкуса, побуждавшее ее сть штукатурку. Напрасно отецъ и учительницы пытались отучить Обдулію отъ этого порока. Напрасно ее наказывали, запирали и даже связывали ей руки. При малйшемъ ослабленіи надзора Обдулія уже ковыряла стны, и длала въ нихъ глубокія дырки. Вс эти ненормальности исчезли, когда Обдулія стала взрослой двушкой. Въ возраст отъ шестнадцати до двадцати лтъ здоровье ея значительно окрпло и она выровнялась даже въ веселую и миловидную двушку. Но цвтокъ молодости быстро завялъ. Здоровье ея снова пошатнулось, и хотя прежнія странныя явленія не повторялись, но Обдулія, тмъ не мене, часто испытывала недомоганія. Ея подруги и отецъ объясняли ея болзненность религіознымъ рве ніемъ… Она не пропускала ни одной службы и проводила цлые часы въ церкви. И усердіе это не только не уменьшалось, но еще увеличивалось съ каждымъ днемъ… Обдуліи минуло двадцать во семь лтъ, и за это время ее только разъ любили. То было въ семнадцать лтъ. Она была тогда возлюбленной одного юноши изъ Лансіи, гостившаго въ Пеньяскос у друзей. Ухаживаніе приняло серьезный характеръ. Говорили уже о дн свадьбы и шилось подвнечное платье. И внезапно прибылъ изъ Кубы отецъ юноши, усадилъ своего сына въ дилижансъ и увезъ неизвстно куда. Посл этого неудавшагося брака за Обдуліей уже никто не ухаживалъ. Двушка, которая до того была живаго и веселаго нрава, стала меланхолична и сдержана. Безъ сомннія, любовь божественная была для нея замной любви человческой. Въ то же время характеръ Обдуліи сталъ необыкновенно экзальтированнымъ. Раньше упреки и порицанія вызывали у Обдуліи лишь улыбку. Теперь малйшее замчаніе производило на нее сильное впечатлніе и вызывало обильныя слезы. Ея самолюбіе стало до того чувствительно и раздражительно, что каждый легкій уколъ она чувствовала какъ глубокую рану. Совсть упрекала Обдулію въ безпрерывной гордости. Двушка вела съ своею раздражительностью жестокую борьбу, но не могла укротить ее’ {La Fe, р. р. 66- 68.}.
Когда въ городъ прибываетъ молодой, красивый, крайне застнчивый священникъ донъ-Хиль, Обдулія выбираетъ его своимъ духовникомъ. Она постоянно является къ нему на исповдь и сообщаетъ о своихъ поступкахъ, сомнніяхъ и видніяхъ, которыя бывали у ней время отъ времени. Наивный молодой священникъ думаетъ, что передъ нимъ новая святая Тереза. Его больше всего поражаетъ въ Обдуліи стремленіе умерщвлять свою плоть. Съ своимъ тломъ она обращалась безжалостно, какъ будто то была каменная плита. Нсколько разъ въ теченіе ночи двушка поднималась на молитву. Рано утромъ, не смотря на погоду, Обдулія отправлялась въ церковь, гд оставалась нсколько часовъ на колняхъ. Постилась она съ необыкновеннымъ рвеніемъ, носила власяницу и бичевала себя по пятницамъ и наканун особо торжественныхъ праздниковъ. Между духовнымъ отцомъ и дочерью завязывается мало-по-малу дружба. Новый священникъ, не находя въ город духовнаго наставника, который понималъ бы его мистицизмъ, сталъ мало-по-малу длиться съ двушкой своими радостями и разсказывать ей про свои разочарованія и про побды надъ собою. ‘То была духовная дружба. Друзья бесдовали только о служб Богу и о царств небесномъ’. Мистическая любовь у Обдуліи идетъ однако рядомъ съ другимъ чувствомъ. Объ этомъ можно судить по слдующему мсту. Двушка приходитъ къ священнику, зная, что его нтъ дома. Старуха служанка, привыкшая къ этимъ посщеніямъ, оставляетъ Обдулію въ столовой, а сама уходитъ на кухню. ‘Глаза у двушки вдругъ засверкали и легкій румянецъ разлился по щекамъ. Она сдлала нсколько нершительныхъ шаговъ и остановилась, наконецъ, у дверей алькова. Внезапно загорвшимися глазами она окинула все находившееся тамъ. Постель священника была изъ некрашеннаго дерева и очень узка. Бло было также одяло, наволочки и простыни, хотя изъ тонкаго полотна, но безъ кружевъ. Можно было подумать, что тутъ спитъ школьница. Обдулія долго и пристально глядла на постель, какъ будто никогда не видала такого удивительнаго предмета. На лиц ея отразилось благоговйное волненіе, какъ будто она проникла въ ризницу собора. Нкоторое время она оставалась неподвижна, съ поблднвшимъ лицомъ, съ глазами, выражающими экстазъ, съ ощущеніемъ, какъ будто находится въ теплой, надушенной ванн. Вдругъ она отступила, подбжала къ двери столовой, открыла ее, высунула голову и прислушалась. Старая служанка все еще возилась въ кухн. Тогда Обдулія заперла дверь и на цыпочкахъ возвратилась въ альковъ. Посл мгновеннаго колебанія она дотронулась до постели. Потомъ положила на нее руки. Сердце у нея сильно билось. И, наконецъ, она ршилась. Очень осторожно, чтобы не смять ничего, она протянулась на постели, положивъ голову на подушки. По всему ея тлу пробжалъ необъяснимый трепетъ наслажденія, страха, стыда. Блаженство было такъ велико, что Обдулія лежала блдная, съ закрытыми глазами, какъ въ обморок. Затмъ она пришла въ себя и уткнула лицо въ подушку, вдыхая полной грудью легкій запахъ, который оставила на ней русая голова падре Хиля. Нсколько разъ Обдулія потерла лицо о полотно, и каждый разъ испытывала сладостное щекотаніе, проникавшее до глубины души. Обдулія испытывала блаженство во всемъ тл, какъ будто тысяча ртовъ цловали ее разомъ. Долгое время она оставалась такимъ образомъ, погруженная въ сладостныя виднія. Тло ея вздрагивало и блаженство было такъ велико, что причиняло даже боль. Двушка испытывала восхитительное изнеможеніе и глубоко вздыхала, не отнимая лица отъ подушки, чтобы ни на мгновеніе не прервать восторга, наполнившаго ее. Мало-по-малу оцпненіе овладвало ею. Ея члены, лишенные движенія, засыпали. Туманъ застелилъ ея мозгъ и закуталъ пеленою вс представленія, но сердце продолжало усиленно биться, какъ будто вся жизнь сконцентрировалась въ немъ. И, когда черезъ часъ Обдулія поднялась, щеки у нея пылали, а глаза блестли. Покорная, стыдливая улыбка преобразила ея поблекшее лицо, придавъ ему необычную чистую, двственную нжность. Если Обдулія когда-либо была красива, то именно въ этотъ моментъ’ {‘La-Fe’, paginas 327—329.}. Любовь, которую потомъ отвергъ донъ-Хиль, вызвала у истерички взрывъ ненависти, кончившійся ложнымъ обвиненіемъ.
Я перехожу теперь къ роману ‘La Alegria del capitan Ribot’.