Сергей Николаевич Шубинский
Сергей Николаевич Шубинский
Аристократка александровского времени
Аристократка александровского времени
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/ekaterina_aleksandrovna_arh.jpg)
Екатерина Александровна Архарова.
—————————————————
Аристократка александровского времени, Шубинский Сергей Николаевич, Год: 1869
Время на прочтение: 15 минут(ы)
В начале царствования императора Павла одним из влиятельных людей и фаворитов государя сделался Николай Петрович Архаров. Он происходил из незнатного дворянского рода, начал службу в Преображенском полку, а затем перешел в полицию, скоро приобрел себе известность как ловкий и энергичный полицейский сыщик и при Екатерине II последовательно занимал должности московского обер-полицеймейстера, московского губернатора и наместника новгородского и тверского. Император Павел, особенно благоволивший к Архарову, тотчас по восшествии на престол в 1796 году вызвал его в Петербург, произвел в генералы от инфантерии, пожаловал ему андреевскую ленту и две тысячи душ крестьян и повелел быть вторым после наследника цесаревича Александра Павловича петербургским генерал-губернатором. Назначая его на эту должность, государь на выходе подошел к Архарову и, трепля его по плечу, сказал:
— Николай Петрович! Вы, сударь, барабаньте мне правду, как я теперь барабаню вас по плечу.
Деятельный, вкрадчивый, скрытный, лицемер со всеми приемами искренности, Архаров искусно пользовался всякими средствами, чтобы уверить государя в своей преданности и необходимости. Зная подозрительность Павла и его боязнь заговоров, он старался, с одной стороны, держать его в постоянном беспокойстве своими доносами, а с другой — успокаивал его, выставляя на вид свою прозорливость и распорядительность. Подделываясь под характер государя, Архаров мгновенно исполнял все его капризы, самовольно усиливал значение и смысл его распоряжений и своею придирчивостью и неумолимой строгостью возбуждал против себя негодование петербургских жителей.
Выдвинувшись сам, Архаров позаботился выдвинуть и родного брата своего Ивана Петровича, который, однако, очень мало походил на него. В противоположность брату, Иван Петрович отличался добротой, мягкостью и редким радушием и любезностью. Он также начал службу в Преображенском полку, состоял при графе Орлове-Чесменском во время Морейской экспедиции, участвовал в усмирении Пугачевского бунта и в конце царствования Екатерины был произведен в генерал-майоры. Женившись на богатой девушке Екатерине Александровне Римской-Корсаковой, Иван Петрович занялся исключительно приведением в порядок ее обширных имений. Император Павел, считая порядок в Петербурге вполне обеспеченным под бдительным надзором Николая Петровича Архарова, пожелал иметь такого же надежного человека и в Москве. В разговоре об этом с государем Архаров очень ловко указал на своего брата. Иван Петрович был немедленно потребован к Павлу, произведен в генералы от инфантерии, пожалован орденом св. Анны первой степени и тысячью душ крестьян и назначен в помощь престарелому князю Юрию Владимировичу Долгорукову вторым московским военным губернатором. Благодаря государя за назначение, Архаров решился сказать, что, живя много лет в деревне, он отвык от всего военного и боится, что в этом отношении не угодит его величеству.
— Ну, хорошо, — отвечал Павел, — я тебе дам человека, который в том тебе будет помогать.
На другой день московским плац-майором был назначен старик-полковник пруссак Гессе, который вместе с Архаровым отправился в Москву и сделался неразлучным его спутником на всех парадах, разводах и ученьях, так что москвичи его прозвали ‘дядькой’ нового губернатора. При содействии этого Гессе Архаров сформировал из восьми гарнизонных батальонов пехотный полк, получивший название Архаровского и прославившийся такой суровой дисциплиной, что имя ‘архаровец’ сделалось нарицательным.
Архаров зажил в Москве большим барином. Дом его на Пречистенке был открыт для всех знакомых и утром, и вечером. Каждый день у них обедало не менее сорока человек, и по воскресеньям давались балы, на которые собиралось все лучшее московское общество, на обширном дворе, как ни был он велик, иногда не умещались экипажи съезжавшихся гостей.
Широкое гостеприимство скоро сделало дом Архаровых одним из самых приятных в Москве, чему особенно способствовала жена Ивана Петровича. Отличаясь умом и красотой, она умела держать себя в обществе с большим достоинством и тактом. В ее голубых глазах и во всей фигуре выражались сознание своего достоинства и непоколебимая воля. В обращении со всеми она была чрезвычайно приветлива и вместе с тем крайне сдержанна, лишь изредка по ласковым чертам ее лица мелькали легкие вспышки, свидетельствовавшие, что она принимает живое участие во всем, что происходит около нее. Она вела хозяйство в образцовом порядке и придавала всему вид простоты и патриархальности, так, например, у Архаровых строго соблюдался обычай, что в день св. Пасхи по возвращении из церкви за приготовленные столы садилась сперва прислуга, которой было с лишком 60 человек, и господа угощали ее, христосовались со всеми, а затем уже сами разговлялись. Иван Петрович встречал своих посетителей с таким искренним радушием, что каждый из них мог считать себя самым желанным для него человеком. Особенно почетных и любимых гостей он заключал в объятия, приговаривая: ‘Чем угостить мне дорогого гостя? Прикажи только, и я зажарю для тебя любую дочь мою!’ Всегда веселый, Архаров любил потешать своих приятелей разными прибаутками. Так как за обедом подавали пиво, предпочитаемое им другим напиткам, он, налив стакан, неизменно обращался к нему со следующим присловием:
— Пивушка! — Ась, милушка?
— Покатись в мое горлышко.
— Изволь, мое солнышко.
Об административной деятельности Архарова не имеется сведений, так как второй военный губернатор Москвы был, в сущности, лишь обер-полицеймейстером. Сохранился только в записках генерал-адъютанта императора Павла Кутлубицкого рассказ о ссоре Архарова с князем Ю.В. Долгоруковым по следующему поводу.
Однажды во время съезда в дворцовую церковь к обедне государь, смотревший в окно, заметил очень красивых лошадей и спросил, чьи они. Ему доложили, что это лошади графа Румянцева.
— Жаль, — сказал Павел, — что они не в немецкой упряжи, они были бы еще красивее.
Присутствовавший при этом Николай Петрович Архаров, думая угодить государю, велел отобрать у всех жителей Петербурга подписки, чтобы никто из них не ездил иначе как в немецкой упряжи, и немедленно дал знать об этом своему брату, который, в свою очередь, обязал такими же подписками жителей Москвы, не предупредив о том первого генерал-губернатора князя Долгорукова. Старик обиделся и написал государю жалобу, причем высказал, что распоряжение Архарова возбудило в москвичах сильное неудовольствие. Прочитав письмо, Павел тотчас же послал в Москву Кутлубицкого с приказанием, чтобы Архаров просил прощения у Долгорукова, поручив арестовать первого и посадить под Ивановскую колокольню, если он не примирится с князем. Эта ссора очень обеспокоила Павла, потому что она случилась перед самой коронацией, и он заботился, чтобы к этому времени в Москве все было мирно и спокойно.
— Смотри, — прибавил он, отправляя Кутлубицкого, — чтобы одна твоя нога была здесь, а другая в Москве. Вся Россия собирается в Москву к моей коронации, а они всех заставляют переделывать упряжь.
Кутлубицкий, нигде не останавливаясь ни на минуту, прискакал прямо к Долгорукову. Узнав, что он отдыхает, не приказал его будить, а послал за Архаровым, рассказал ему о причине своей посылки и объяснил необходимость примирения с князем. Между тем Долгоруков проснулся, выслушал царского посланца, простил Архарова, поцеловался с ним по просьбе Кутлубицкого, который требовал этого, чтобы ему можно было донести об искреннем их примирении, кроме того, Кутлубицкий попросил князя разорвать привезенную им с собою жалобу его государю. Устроив дело, Кутлубицкий наскоро закусил и поскакал обратно в Петербург, куда он приехал после четырехдневного отсутствия поздно вечером, когда государь уже ложился спать. Несмотря на это, он был тотчас же принят. Донесение Кутлубицкого чрезвычайно обрадовало Павла, он сказал, что ждал его с нетерпением, и при этом сам надел Кутлубицкому на шею аннинский крест. До какой степени внезапная посылка Кутлубицкого интересовала всех, можно судить из того, что едва он вышел из кабинета государя, как к нему подбежал камер-лакей и объявил, что цесаревич Александр Павлович просит его, несмотря на поздний час, безотлагательно пожаловать к нему. Кутлубицкий поспешил к цесаревичу. По его словам, в первой же комнате горела свеча и сидела статс-дама, другие комнаты были темны, и только в последней из них, в спальне, теплилась перед образом лампада. Узнав о приходе Кутлубицкого, наследник позван его к себе. Александр Павлович попросил Кутлубицского сесть и рассказать ему, зачем он был послан в Москву, что тот и исполнил, взяв, однако, с наследника слово, что разговор их останется тайной.
Иван Петрович Архаров губернаторствовал в Москве два года. Москвичи были им довольны, и он сам не желал лучшего для себя положения, как вдруг, опять-таки по вине брата, его служебная карьера порвалась неожиданным, но обычным в павловское время образом.
После коронации император Павел, отправив супругу и детей в Петербург, поехал осматривать литовские губернии. Николай Петрович Архаров, думая приготовить к возвращению государя в Петербург приятный для него сюрприз, приказал всем без исключения обывателям столицы окрасить ворота своих домов и садовые заборы полосами черной, оранжевой и белой красок по образцу шлагбаумов. Это странное приказание надо было исполнить немедленно, что повлекло за собою огромные расходы, так как маляры воспользовались удобным случаем и запрашивали, сколько хотели. Со всех сторон раздались крики негодования, дошедшие до императрицы Марии Федоровны, которая давно уже была недовольна Архаровым и прочила на его место родственника своего друга, а вместе с тем и друга Павла, фрейлины Нелидовой, графа Буксгевдена. Она ли, встречая мужа, обратила внимание государя, или сам он был поражен количеством выкрашенных по однообразному шаблону построек, но при въезде своем он спросил, что означает эта нелепая фантазия. Ему отвечали, что ‘полиция принудила обывателей безотлагательно исполнить волю монарха’.
— Так что же я, дурак, что ли, чтобы стал отдавать такие повеления? — гневно сказал Павел.
Архарову приказано было тотчас же уехать из Петербурга и никогда не показываться на глаза государю, а вместо него вторым петербургским губернатором назначен граф Буксгевден.
Николай Петрович уехал в Москву и, как человек холостой, сделался ежедневным гостем своего брата. Между тем московскому главнокомандующему графу И.П. Салтыкову, сменившему Долгорукова, было секретно предписано следить за каждым шагом Архарова и обо всем замеченном доносить прямо государю. Как ни был опытен и осторожен Николай Петрович, но и у него как-то за обедом у брата вырвалось несколько слов осуждения необдуманным порывам Павла. Этого было достаточно для подозрительного императора. 23 апреля 1800 года был отдан приказ об увольнении обоих Архаровых от службы, а на другой день графу Салтыкову послано следующее повеление:
‘По получении сего, повелеваю вам объявить братьям генерал от инфантерии Архаровым повеление мое выехать немедленно из Москвы в свои деревни в Тамбове, где и жить им впредь до повеления’.
Столь внезапная и суровая опала произвела сильное впечатление в Москве и возбудила общее сожаление к Ивану Петровичу. ‘Невероятно, — писал очевидец И.В. Страхов графу А.Р. Воронцову, — как весть сия скоро пронеслась по городу, и какая скачка была во весь день мимо моего дома, и какой спектакль представился, когда от Архарова понесено было вдруг тридцать два распущенных знамени. Во весь день в доме его была куча людей, кои приезжали к нему прощаться. Двор его был наполнен каретами и окружен толпою любопытствующего народа. Приятели его собрали ему на выезд и на сдачу полка с лишком двадцать тысяч рублей. Писатель Карамзин привез ему целый мешок книг, чтобы в ссылке ему иметь развлечение чтением. Страннее всего, что он не имел кафтана или сюртука, в чем ему показаться и выехать, потому что он отставлен без мундира. Со всем тем, он поехал из города в тот же день после полудня и вышел из дома, ни с кем не простясь. Комендант выпроводил его за город. Николай Петрович находился на охоте с князем Лопухиным. Там получил известие и поехал прямо оттуда на Коломенскую дорогу, чтобы дождаться брата и ехать вместе с ним. Они жили в шестнадцати верстах от Москвы два дня и, дождавшись Екатерины Александровны с детьми, поехали в тамбовские деревни’.
Ссылка Архаровых продолжались недолго. Через несколько месяцев (11 марта 1801 г.) император Павел умер, и на престол вступил Александр I. Архаровы поспешили напомнить ему о себе поздравительными письмами. Александр ответил им весьма любезно, зачислил их вновь на службу, разрешил жить, где пожелают, но не дал ни одному из них какого-либо назначения. Иван Петрович опять поселился в Москве, и дом его по-прежнему гостеприимно открылся для всех. 1812 год заставил Архарова перебраться в Петербург. И здесь, как и в Москве, Архаровы пользовались общим уважением и почетом. Иван Петрович умер в 1815 году, а Екатерина Александровна, выдав замуж обеих своих дочерей, одну за графа Соллогуба, а другую за Васильчикова, осталась жить с ними, проводя зиму в Петербурге, а лето в Павловске, чтобы быть ближе к императрице Марии Федоровне, оказывавшей ей особенное благоволение. Об образе ее жизни в это время встречаются любопытные подробности в записках близких к ней лиц: графа Соллогуба, Благо во, Самсонова и Еропкина.
Свято храня семейные предания, Архарова относилась с любовью и заботливостью ко всем своим родственникам, даже самым отдаленным, а с дочерьми не расставалась до самой смерти. Она постоянно заботилась о разумном согласовании доходов с природного щедростью. Долгов у нее никогда не было, напротив, в запасе всегда хранились деньги. Бюджет соблюдался строго, согласно званию и чину, но в обрез, без всяких прихотей и непредвиденностей. Все остававшееся шло на подарки и добрые дела. Порядок в доме был изумительный благодаря уму, твердости и расчетливости хозяйки. Как ее ни уговаривали, она не соглашалась увеличить ничтожный оброк, получаемый ею с крестьян.
— Оброк назначен, — отговаривалась она, — по воле покойного Ивана Петровича. Я его не изменю. После меня делайте, как знаете. С меня довольно! А пустых затей я заводить не намерена.
В Петербурге Архарова нанимала обширное помещение в доме Мальцева на Моховой, где жила сперва вместе с семьей младшей дочери, Васильчиковой, а когда Васильчиковы купили собственный дом, то их заменила семья старшей дочери, графини Соллогуб. При доме Мальцева была прекрасная домовая церковь, большой сад и теплица для тропических растений, но последних у Архаровой не оказалось, купить их расчетливая старуха не захотела, а со свойственным ей добродушием заметила своим знакомым, что они могли бы каждый поднести ей по ‘горшочку’ цветов на новоселье. На другой же день теплица обратилась в цветущий зимний сад.
Проснувшись довольно рано утром, Архарова обыкновенно требовала к себе одну из приживалок, исполнявшую при ней обязанность ‘секретаря’, диктовала ей письма и почти под каждым приписывала своей рукой несколько строк. Потом она принимала доклады, сводила аккуратно счеты, выдавала из разных пакетов деньги, заказывала обед и, по приведении всего в порядок, одевалась, молилась и выходила в гостиную, а летом в сад. С двух часов начинался прием гостей, и каждый из них чем-нибудь угощался, в пять часов подавался обед. За стол садились по старшинству. Кушанья были преимущественно русские, нехитрые и жирные, но в изобилии. Вино, довольно плохое, ставилось, как редкость, но зато разных квасов потреблялось много. Блюда подавались вперепрыжку, смотря по званию и возрасту присутствующих. За десертом Архарова сама наливала несколько рюмочек малаги или люнеля, и потчевала ими гостей и тех из домашних, которых хотела отличить, По окончании обеда Архарова поднималась, крестилась и кланялась на обе стороны, неизменно приговаривая: ‘Сыто, не сыто, а за обед почтите: чем Бог послал’. Она не любила, чтобы кто-нибудь уходил тотчас после обеда.
— Что это, — замечала она, немного вспылив, — только и видели, точно пообедал в трактире. — Но потом тотчас смягчала свой выговор. — Ну, уж Бог тебя простит на сегодня. Да смотри не забудь в воскресенье: потроха будут.
После обеда она иногда каталась, но большей частью или играла в карты, раскладывала пасьянс, или слушала чтение, преимущественно романсов. Ей очень понравился ‘Юрий Милославский’ Загоскина, но когда герой подвергался опасности, она останавливала чтение просьбой:
— Если он умрет, вы мне не говорите.
В одиннадцать часов вечера день Архаровой кончался. Она шла в спальню, долго молилась перед киотом, а затем ее раздевали, и старушка засыпала сном ребенка.
Для прогулок Архаровой была сделана низенькая тележка, или тарантайка, без рессор, с сиденьем для кучера, прозванная в шутку ‘труфиньоном’. Выкрашенная в желтую краску, она была похожа на длинное кресло и запрягалась в одну лошадь, смирную и старую, двигавшуюся самой тихой рысью. Летом Архарова направлялась в труфиньоне к рощам, окружавшим Павловск, и в хороших местах останавливалась. Из предосторожности старуха брала вожжи в руки, хотя опасности от клячи не предвиделось, а кучер Абрам слезал с козел и шел бродить, нагнувшись, по опушке. Вдруг раздавалось его радостное восклицание:
— Березовик, ваше превосходительство!
— Смотри — еще! — кричала Архарова.
Находка белого гриба была торжеством. Собранные грибы укладывались в корзиночку и по возвращении домой отсылались на кухню с приказанием — изжарить их к обеду в сметане на сковороде. За обедом из-за грибов целая история. Как только Архарова накладывала себе на тарелку это заманчивое и вкусное для нее блюдо, кругом поднимался семейный протест. Старуха начинала спорить, горячилась, долго не уступала, но наконец сдавалась и нехотя, вздыхая, возвращала искусительную тарелку. Труфиньон служил также и для визитов, весьма оригинальных. Поедет Архарова к знакомым и велит Абраму вызвать хозяев или, в случае их отсутствия, прислугу.
— Скажи, что старуха Архарова сама заезжала спросить, что, дескать, вы старуху совсем забыли, а у нее завтра будут ботвинья со свежей рыбой и жареный гусь, начиненный яблоками. Так не пожалуют ли откушать?
И труфиньон плелся далее, заезжал к больным для сведений о здоровье, к бедным для подания помощи, к сиротам для наведения о них справок.
Выше уже было сказано о теплом отношении Архаровой к родне, которая была многочисленна. Случалось, что к ней неожиданно являлся из захолустья какой-нибудь помещик и объяснял, что он приходится троюродным племянником покойному Ивану Петровичу.
— Да, да, — шептала старуха, — ты нам родня. Припоминаю и бабку твою, когда она была в девках. Они жили в Москве. Стало быть, мы свои. Чем могу тебе служить?
— А вот что, Екатерина Александровна, детки подросли. Воспитание в губернии, вы сами знаете, какое. Я столько наслышался о ваших милостях, что деток привез: авось, Бог поможет пристроить в казенное заведение.
— На казенный счет? — спрашивала Архарова.
— Конечно, хорошо бы. Урожаи стали уж очень плохи.
— Что ж, похлопотать можно. А там уж ты не беспокойся. Да вот что… приезжай-ка завтра откушать, не побрезгуй моей кулебякой… да деток с собой привози. Мы и познакомимся.
И на другой день помещик приезжал с детками, а через несколько дней детки уже назывались Сашей, Ваней, Катей, их журили или хвалили по-родственному, затем они рассовывались по разным воспитательным заведениям, и помещик уезжал восвояси, твердо уверенный, что Архарова будет наблюдать за его детьми. Он не ошибался. Мальчики обязывались являться к ней в воскресные и праздничные дни и в вакационное время, чтобы не дать им возможности избаловаться на воле. К своему добровольному попечительству Архарова относилась серьезно и заботливо и довольно часто делала визиты по учебным заведениям. Подъедет в рыдване к кадетскому корпусу и посылает лакея отыскать начальство. ‘Доложите, что старуха Архарова сама приехала и просит пожаловать к ее карете’. Начальство тотчас является охотно и почтительно. Архарова сажает его в карету и начинает расспрашивать о родственнике или родственниках, об их успехах в науках, о поведении, здоровье и т.п. Затем призывались и родственники. Достойные награждались похвалой, виновные наказывачись выговором или угрозой написать отцу или матери.
Архарова относилась очень строго к людям предосудительного поведения. Когда речь касалась человека безнравственного, она принимала суровый вид и объявляла резкий приговор:
— Негодяй, — говорила она, — развратник…
А потом, наклонившись к уху собеседника или собеседницы, прибавляла шепотом: ‘Galant!..’ Это было последнее слово порицаний.
Само собой разумеется, что она соблюдала церковные правила, постилась по уставу, ездила в приходскую церковь, пока хватало сил. Вечерние службы совершались у нее на дому. Заутреня перед Светлым праздником справлялась особенно торжественно. Являлся престарелый духовник Архаровой отец Григорий с дьячком.
Облачившись, он обходил все комнаты с крестом. Во время службы не только все члены семейства, но и настоящие, и мнимые родственники, и все слуги обязывались находиться налицо. Подле хозяйки становился дворецкий, держа в руках блюдо с нагроможденными на него красными яйцами. Никто не был забыт при христосовании, даже вечно пьяный поваренок Ефим. Когда он лез целоваться с Архаровой, старуха его останавливала и, взглянув на него грозно, говорила:
— А ты все пьянствуешь. Смотри, лоб забрею. В солдаты отдам. Дом срамишь. Побойся хоть Бога. Слышишь, что ли?
— Слушаю, — мычал Ефимка.
— То-то ж, — добавляла Архарова. — Так помни же… Христос воскрес.
И она три раза целовала лоснящуюся рожу Ефимки и вручала ему яичко. А Ефимка продолжал пьянствовать и никогда не был отдан в солдаты.
Так как Архарова и ее духовник, отец Григорий, были глухи, то однажды графу Соллогубу невольно пришлось подслушать во время говенья исповедь своей бабушки.
— Грешна я, батюшка, — каялась старуха, — в том, что покушать люблю…
— И, матушка, ваше превосходительство, — возражал духовник, — в наши-то годы оно и извинительно.
— Еще каюсь, батюшка, что я иногда сержусь на людей, а и выбраню их порядком…
— Да как же не бранить-то их, — извинял снова отец Григорий. — они ведь неряхи, пьяницы, негодяи… Нельзя же потакать им, в самом деле.
— В картишки люблю поиграть, батюшка.
— Лучше, чем злословить, — довершал отец Григорий.
Этим исповедь и кончалась. Других грехов у Архаровой не было.
В атмосфере, окружавшей Архарову, все дышало простотой и сердечностью и представлялось идиллией отживавшего патриархального быта. Архарова ни в ком не заискивала, никого не ослепляла, жила, так сказать, в стороне от общественной жизни, а между тем пользовалась общим сочувствием и уважением. И старый и малый, и бедный и богатый, и сильный и ничтожный — все, являясь к ней, встречали одинаковый прием, и дом ее всегда был полон разнообразными посетителями. Особенно выдавались два дня в году: зимой в Петербурге 24 ноября, в Екатеринин день, и летом, в Павловске 12 июля, в день рождения старушки. На даче, по недостатку помещения, многочисленные гости собиратись в саду и толпились по дорожкам, обсаженным розами разных цветов и оттенков. Вдруг в саду происходило смятение. К Архаровой стремглав подбегал дворецкий и шептал что-то на ухо. Старуха, как будто пораженная событием, повторявшимся, впрочем, каждый год, поспешно подзывала к себе свое семейство и направлялась в сопровождении его к калитке сада в то время, как оттуда приближалась к ней другая группа, впереди которой шествовала императрица Мария Федоровна, несколько дородная, но высокая, прямая, величественная, в шляпе с перьями, оттенявшими ее круглое и, несмотря на годы, свежее, красивое лицо. Она с приветливой улыбкой поздравляла старушку и ласково отвечала на приветы присутствовавших. Архарова, тронутая до слез, благодарила за милость почтительно, даже благоговейно, но никогда не доходила до низкопоклонства. Говорила она с императрицей прямо и откровенно. Конечно, честь для нее была большой, но и совесть у нее была чистая, и бояться и заискивать ей было нечего. Посещение продолжалось, разумеется, недолго. Императрице подносили букет наскоро сорванных лучших роз, и она удалялась, провожаемая всеми до экипажа. На другой день Архарова ездила во дворец благодарить снова и долго затем рассказывала по очереди всем своим гостям о чрезвычайном отличии, которого она удостоилась, всегда заключая рассказ следующими словами:
— Этим я обязана памяти покойного Ивана Петровича.
В течение лета она не раз приглашалась к высочайшему столу, что для всех в доме составляло чрезвычайное событие. В эти дни Архарова заблаговременно наряжалась. Зеленый зонтик снимался с ее глаз, а на голову надевался паричок с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками, причем лицо слегка нарумянивалось. Затем она облекалась в шелковый дорогой капот, к которому на левое плечо пришпиливалась кокарда екатерининского ордена. Через правое плечо перекидывалась старая желтоватая турецкая шаль, чуть ли не наследственная. Наконец, ей подавали золотую табакерку в виде моськи и костыль. Снарядившись, она шествовала по комнатам к карете. Ее провожали, любуясь ею, жившая у нее старая полковница и две сиротки-дворянки, старшая горничная, две младшие, калмык Тулем и карлик Василий Тимофеевич, всегда вязавший чулок и на всех ворчавший. Впереди суетился дворецкий Дмитрий Степанович с взъерошенным хохлом, в белом жабо, округленном веером под белым галстуком. У кареты дожидались два ливрейных лакея в треугольных уродливых шляпах. Подсаживаемая ими, Архарова садилась в карету допотопного вида, уцелевшую от московского пожара 1812 года. Четыре клячи в упряжке первобытной простоты тащили ее с трудом. Форейтором сидел мужик огромного роста, он был взят в форейторы мальчиком и постепенно превратился в исполина, но должность его осталась при нем навсегда, потому что Архарова вообще не любила перемен. Кучер был более приличен, хотя очень худ. Ливреи и армяки были сшиты по глазомеру, из самого грубого сукна. Когда архаровский рыдван показывался на улицах, прохожие останавливались с удивлением, или улыбались, или снимали шапки и крестились, воображая, что едет прибывший из провинции архиерей. Возвращение Архаровой с придворного обеда ожидалось всеми с нетерпением. Когда рыдван подъезжал к крыльцу, подзывался дворецкий, и ему вручались завязанные в салфетки две тарелки, наложенные фруктами, конфектами и пирожками с царского стола: старуха не церемонилась и во время десерта при помощи соседей наполняла тарелки лакомой добычей. Гоф-фурьер уже знал, для чего это делается, и препровождал тарелки в рыдван. Приказав дворецкому бережно нести ношу, Архарова вылезала из кареты и, немного пошатываясь от утомления, шла в комнаты, опираясь на костыль. В спальне она разоблачалась, надевала на глаза привычный зонтик, нарядный капот сменялся другим, поношенным, но всегда шелковым, и она садилась в свое широкое кресло, перед которым ставился стол с бронзовым колокольчиком. На этот раз к колокольчику приставлялись привезенные тарелки, и начиналась раздача в порядке родовом и иерархическом. Внуки получали отборные плоды, персики, абрикосы, фиги, за ними оделялись приживалки и потом прислуга. Никто не был забыт: один взыскивался конфетой, другой кисточкой винограда, третий сахарным сухариком. Окончив раздачу, старушка отправлялась отдыхать от испытанных волнений и физической усталости.
На одном из придворных обедов с Архаровой приключилось смешное происшествие, которое переконфузило бы и поставило в затруднение другую женщину, но ей дало повод выказать находчивость и присутствие духа. Когда доложили, что кушанье готово, император Александр Павлович подал Архаровой руку и повел ее к столу. Вдруг она почувствовала, что завязки нижней юбки лопнули и она спускается. Старуха, продолжая разговаривать с государем, немного приостановилась, дала юбке время упасть, перешагнула через нее и, как бы не замечая, что с нею случилось, направилась дальше и в течение всего обеда оставалась весела и спокойна по обыкновению.
Архарова умерла в 1836 году восьмидесяти четырех лет, оплакиваемая всеми, знавшими эту типичную представительницу отжившего барства, соединявшую в себе твердость характера, сознание собственного достоинства, неизменность в убеждениях и привычках, наивное добродушие и трогательную сердечность. Она очень страшилась смерти, а между тем скончалась с необыкновенным самообладанием. Когда она была уже при последнем издыхании, ей доложили, что ее желает видеть известная тогда богомолка Елизавета Михайловна Кологривова, рожденная Голицына.
— Не надо… — отвечала умиравшая. — Она приехала учить меня, как надо умирать. Я и без нее сумею.
И действительно, она скончалась, как праведница, и оставила по себе самую светлую память. Похоронена она на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.
Опубликовано: Шубинский С.Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_aristokratka.html.