АПОЛЛОНИЙ И ФЕССАЛИЙСКИЕ ПОСЕЛЯНЕ
Аполлоний и фессалийские поселяне
(‘В путешествии моем по Фессалии…’)
Н. Реморова
Аполлоний и фессалийские поселяне, Виланд Христоф Мартин, Год: 1799
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
В путешествии моем по Фессалии1 случилось мне видеть такую землю, которой обработанность не делала чести трудолюбию жителей. На полях редкий и тощий хлеб, совсем почти заглушённый дикими растениями, луга, не защищаемые ни осенью, ни весною от стока воды, бегущей с ближних гор, и во многих местах затопленные совершенно, производили кислую траву и сделались почти непроходимым болотом, кое-где бродили сухие, изнуренные коровы, которые, несмотря на голод, пренебрегали худую пищу, попираемую их ногами, на голых пастбищах паслось немного больных овец, дома, одежда и образ жизни поселян отвечали наружному виду их полей, короче, все представляло картину скудости и недостатка, тем более разительных, что земли сии граничили с другими, на которые, можно сказать, богиня изобилия высыпала все сокровища из своего рога, где все улещало взор — и пышные и веселые нивы, и многочисленные стада на тучных пажитях, множество работников — юношей и девушек, здоровых, цветущих и веселых, занимавшихся в то время собиранием богатств, которыми Церера и Помона2 благословили прелестную страну сию.
Мне хотелось знать причину сего несходства в плодородии смежных и почти одинаковых земель, и я завел разговор с одним молодым земледельцем, который нехотя собирал скудные плоды каменистого поля и взором своим, казалось, укорял скупую природу. Я услышал, к удивлению, что сильный и злой волшебник именем Пифоклес привел жителей в то горестное состояние, в котором они уже сорок лет томятся. ‘Видишь ли, — сказал молодой земледелец, — этот огромный дом, который не уступает царскому в великолепии, он принадлежит Пифоклесу. Ему принадлежат и те прекрасные пажити, которые простираются по холмам, стадами усеянным, и эти богатые нивы, которые у нас перед глазами. Но все они — меньшая часть владений опасного Пифоклеса. Он недоволен тем, что с помощью очарований собирает с полей своих такую неестественно изобильную жатву, еще окрадывает и портит наши. Духи, которыми он повелевает как господин, ежегодно переносят к нему на поля наши хлебные зерна, этого мало: от него коровы наши без молока, и овцы без шерсти, станет на межу, посмотрит на наши луга — и жнивье и всё пропало: хлеб не взойдет, луга засохнут, а мы терпим голод’.
Я досадовал и проклинал в сердце несчастное суеверие, которое уничтожало деятельность в этих бедных людях и было одно причиною их горестного убожества. Стараться разрушить его доказательствами рассудка значило терять и труд, и время: их добрый гений показал мне другое удобнейшее средство. ‘Состояние ваше жалко, — сказал я, — но еще можно его поправить, отведи меня к старейшине Гирены’ (так называлась деревня). Земледелец удивился, посмотрел мне пристально в глаза, подумал, наконец сказал: ‘Иди за мною’, — и пошел вперед, таща за повод лошадёнку, сухую, голодную, которая едва передвигала ноги и медленно волочила телегу с хлебом.
Слова стариков, с которыми я говорил в деревне, уверили меня совершенно в их глупости почти невероятной. ‘Вы жалки мне, добрые люди, — сказал я наконец. — Я жрец священных кабиров на острове Самотраке3. Боги открыли мне свои высокие таинства, нет чародейства, которого бы я с помощью их не разрушил. Имейте ко мне доверенность: иду вопросить великого Аксиохерзоса4 и через десять дней скажу вам ответ сего благодетельного бога’.
По несчастию, на то время я не имел готового чуда, следовательно, мое могущество должно было казаться сомнительным, и слова незнакомца не могли произвести отменно сильного впечатления. Но моя наружность и твердый, убедительный голос, по-видимому, вселили в них доверенность: ‘Верьте, верьте!’ — воскликнул я торжественно и, не дав им времени одуматься, так стремительно поскакал и скрылся из глаз их, что мое мгновенное присутствие, конечно, показалось чудом, и сего чуда было довольно, чтобы занять их воображение до самой минуты моего прибытия, которого ожидали они с верою и сомнением.
Между тем въехал я в ореховую рощу, которая с севера защищала смежное иоле, и, скача, приближался к прекрасному дому богатого Пифоклеса. Он принял меня ласково, со всею приветливостью древнего (1 слово нрзб.) гостеприимства. Он имел уже семьдесят лет, хотя по наружности казался пятидесяти, семейство его состояло из шести или семи сынов, умных, веселых и здоровых, и нескольких дочерей, которых загорелое лицо ясно доказывало, что они не пренебрегали сельскими работами для сохранения своей нежной кожи.
На дворе, полном людей, как улей пчелами, все было в движении: служители, каждый за работою, имели веселую наружность и казались совершенно довольными своим уделом. Я любовался их живостью и прилежанием. Добрый Пифоклес имел снисхождение показать мне все части своего двора, и, признаться, я почти нигде на находил такой опрятности, такого порядка, устройства и во всём приличия. В этом доме всё на месте, всё кажется необходимым, все части сливаются в одно удивительно приятное, неразделимое целое. Я сказал несколько слов о хорошем удобрении полей, которые видел мимолетно, и Пифоклес признался, что доход, с них получаемый, делает его одним из богатейших владельцев Фессалии и что теперь он имеет способ так содержать своих работников, которые почти все родились и выросли в его доме, что они ни за какие сокровища в свете не захотят покинуть своего состояния и с ним расстаться. Тут нечувствительно обратил я разговор на бедных соседей Пифоклеса. ‘Они сами причиною своим несчастиям, — сказал он, — не любят работы, не думают о средствах поправить свою бедность. За пятьдесят лет и моя земля была совершенно бесплодна, трудолюбие исправило натуру, всё, видимое здесь тобою, есть следствие неусыпного прилежания, острого и постоянного примечания за действиями и ходом природы, опытности, недешево купленной ошибками и трудами порядочного распределения работ, точного согласия предприятия с средствами, верного сочетания прибылей и накладов, короче, строгой экономии, которая во всех частях благоразумна и расчетлива. Благодаря богов сердце мое не имеет зависти, желал бы искренне, чтобы мое благосостояние могло быть полезно моим соседям, но эти безрассудные люди почитают меня чародеем. По мнению их, житницы мои оттого так полны, что невидимою, мне покорною силою похищаю с полей их хлеб, и таким образом я не могу принести им пользы ни примером, ни наставлением’. ‘Имея столь благородное сердце, Пифоклес, — сказал я, — ты, без сомнения, был бы рад, когда бы нашлось средство образумить этих жалких суеверов. Я имею в голове намерение: причина зла может сделаться и причиною добра, суеверие может быть уничтожено суеверием’. Пифоклес согласился со мною, но он не почел за нужное расспрашивать о средствах, мною выдуманных, и мы перешли к другой материи.
Я прожил еще несколько времени в этом доме, в котором все трогало сердце и наставляло рассудок, в котором все нравилось, и обхождение добродушного хозяина, и мирное согласие семейства, и счастие домашних, видимое на их спокойных лицах, и совершенная во всем опрятность, соединенная с порядком. Очаровательные для взора восемь дней пролетели для меня быстро, я не заметил их среди наслаждений натурой, довольный собою и тем, что меня окружало. Наконец принужден был оставить сие убежище прямого счастия, простился с Пифоклесом, украсил голову повязкой жреца кабиров, которую имел право носить, будучи посвящен в таинства Самотраки, явился к моим новым знакомцам, обитавшим в долине, которые приняли меня, как бога, и, став на возвышенное место, сказал им голосом, вселяющим доверенность и робость: ‘Внимайте ответу божественного оракула кабиров. Мнение ваше справедливо: чародейство есть точная причина ваших несчастий. Главный их источник существовал уже тогда, когда еще ни одного из вас не было на свете. Заметьте каждое мое слово, и если с точностью исполните повеление богов, повторяемое моими устами, то гибельное волшебство, которым ваши нивы опустошаются, навеки будет разрушено, и вы насладитесь изобилием. Покорствуя воле оракула, я зарыл на вашем поле в неизвестном для вас месте белый камень величиною с лебединое яйцо, вам надобно его отрыть — в противном случае нивы совсем запустеют, и вы помрете с голоду. Средство есть следующее: как скоро наступит время пашни, берите лопаты, идите на поле и ройте землю до тех пор, как вся поверхность полей ваших не сделается подобной садовому грунту. Потом соберите весь камень в одну кучу для некоторого особого употребления, о котором скажу после. Это необходимо потому, что белый камень, мною зарытый, не терпит подле себя никаких других каменьев. Всякий раз, начиная работать, становитесь на колена, призывайте громогласно богов, просите их помощи и потом принимайтесь весело за труд. Так поступайте в продолжение семи лет. Каждый год белый камень должен опускаться на целый фут в землю, а тем самым плодородие ваших полей увеличится. По истечении седьмого года он остановится, сделается неподвижен, но тайная сила его навсегда пребудет хранителем вашего изобилия. Далее заметьте и в точности исполняйте волю нимф, обитающих на ваших лугах, оскорбленных тем непочтением, которое вы им оказывали до сего времени. В наказание они превратили ваши луга в болота, и скот ваш питается мелкой, редкою, невкусною травою, надлежит умилостивить разгневанных богинь, и оракул повелевает всем, немедля нимало, осушить болотистые места, долину перекопать глубокими каналами и защитить плотиною от будущих наводнений. Источникам, посредством малых каналов, открыть свободный ход, а камнями, собранными с полей, загрузить самые топкие места, отобрав крупнейшие для постройки храма нимфам, который обсадить плодовитыми деревьями, и первенцы плодов приносить каждый год в жертву благодетельным богиням. Скажу, наконец, сам от имени Аксиохерзоса: Пифоклес невинен, и ваше подозрение несправедливо. Боги смягчили его сердце, и он готов помогать вам и словом и делом, а собственные богатства его сложились не с помощью чародейства, но с помощью богов, промышленностью, прилежанием, терпением. Последуйте примеру Пифоклеса, и отвечаю, что скоро не будете завидовать его благосостоянию’.
Меня слушали внимательно. Хотя я видел ясно, что эти добрые люди ожидали не столь трудного средства и что заключение речи моей их удивило, начали шептать и советоваться, я не почел за нужное ожидать их решения, отдал старшему список оракула, еще раз напомнил, что они должны непременно повиноваться воле богов, если не хотят совсем погибнуть, бросил горсть денег в кучу ребят, покрытых изорванным рубищем, и скрылся из глаз так же быстро, как и в первый раз, не заботясь о последствиях моей хитрости.
Прошло около пятидесяти лет, я давно забыл о Фессалии, но случай, который опять нечаянно завел меня в эту сторону, возобновил в моей памяти и старое мое приключение. Я любопытствовал увидеть своих старинных знакомцев, я своротил с дороги, приезжаю на место, но долго не могу узнать его: такая значительная перемена сделалась во всем — и в каменистом поле, и в лугах, прежде покрытых болотами, и в бедной деревеньке, в которой обитало убожество. ‘Точно ли называется Гиреною это селение?’ — спросил я у старика, сидевшего на солнце у ворот чистого и просторного дома. ‘Ты не ошибся’, — отвечал старик, смотря мне пристально в лицо. ‘Пятьдесят лет произвели большую перемену’, — продолжал я. ‘Как, — спросил старик, стараясь обо мне вспомнить, — разве ты видел это место за пятьдесят лет?’. ‘Видел и, если не ошибаюсь, добрый человек, то мы знакомые люди: не правда ли, что тебе в то время было не более двадцати пяти лет от роду, что я нашел тебя на поле, за работою с телегою и лошадью, или лучше сказать, с чахлым лошадиным остовом? Имя твое Микон?’ Старик при этом слове как будто опять почувствовал себя молодым, вскочил с места, бросился обнимать меня и воскликнул: ‘Это ты, божественный человек: слабы глаза мои, не рассмотреть мне твоего лица, которое совсем почти не переменилось в течение столь долгого времени, это ты, священный жрец кабиров, ты, которому жители здешнего края обязаны своим счастливым жребием, которому и я обязан собственным верным пристанищем на старости лет, войди в мой дом и пользуйся правом гостеприимства’. Слова Микона привели меня в приятное удивление: я не ожидал никак, чтобы поступок, на который подвигло меня одноминутное живое чувство, мог иметь последствия столь счастливы и неожиданны.
Старый Микон непременно требовал, чтобы я провел следующий день в его доме, я согласился, и он рассказал мне, каким образом произошла видимая мне перемена. Жители Гирены в ту минуту, как я опять скрылся, начали спорить и горячиться. Старики, поседевшие во мнении, что Пифоклес — чародей и что волшебство причиною бесплодности, утверждали с жаром, что жрец кабиров — обманщик и соумышленник Пифоклесов, что оракул его — пустая выдумка и что он издевается над их простотой. Молодые, напротив, непременно хотели следовать советам старика, которого наружность вселила в них доверенность, и признавали оракул справедливым. По счастию, число согласных со мною превышало число несогласных. Они принялись за работу, взрыли поле, выкопали канавы, собрали камни, загрузили ими болотные места, построили храм, короче, несмотря на трудности, исполнили все условия оракула, на следующий год изобильная жатва принудила замолчать противную партию, оправдала незнакомца и оракула и уничтожила все подозрения, оскорбительные для Пифоклеса. Благоразумнейшие начали думать, входить в таинственный смысл оракула, наконец, уверились, что жрец кабиров желал только исцелить их от гибельного предрассудка и следствия его: лени и робости, и что, следовательно, собственная их недеятельность и худое хозяйство, а не волшебства Пифоклесовы были причиною неуспешества их землепашества. Но белый камень, до которого не менее как в течение целых семи лет можно докопаться, оставался для них загадкою неизъяснимою. ‘Может быть, этот камень одна только выдумка, — так рассудил один, которому всегда приходили в голову лучшие мысли, — может быть незнакомец, не находя никакого средства, вздумал нас обмануть, чтобы заставить работать!’. Мнение казалось правдоподобным, но должно было в точности повиноваться словам оракула: еще два года продолжали рыть землю и опять были награждены богатою жатвою, между тем великодушный Пифоклес, которого почитали уже не волшебником, а умным и добрым человеком, помогал им охотно, учил их хозяйству и еще более наставлял своим примером. От него узнали они, что надобно было не привязываться к словам оракула, а так и понять сокровенный и прямой его смысл, который есть следующий: ‘Боги награждают нас благами по мере трудов наших, и тот, кто не трудится, ничего не получает, чем лучше обработана земля, тем больше она приносит, и человек единственно для чего получил рассудок, чтобы быть помощником натуры, чтобы охранять ее от стихии и, пользуясь ее дарами, наслаждаться жизнью, а добрым животным, своим сотрудникам, доставлять обильнейшую и лучшую пищу’. Пифоклес и дети его выбрали несколько юношей, которые в глазах их учились хозяйничать и готовились быть со временем истинными землепашцами. Мало-помалу сие переменило образ, хороший пример произвел благодетельное действие: окрестные поля, прежде бесплодные и голые, покрылись изобилием, и убогая деревенька Гирена, которую за недеятельностью нашёл я в совершенном разорении, по прошествии сего сделалась жилищем достатка и веселия. ‘А наследники Пифоклесовы?’ — спросил я. ‘Служат неизменным доказательством, — отвечал Микон, — что всякое добро сохраняется теми только средствами, которые сначала послужили для его приобретения. При жизни Пифоклеса в его семействе царствовало совершенное согласие, оно составляло маленькую республику людей добродетельных и счастливых. Сыновья старались сохранить порядок, установленный родителем, хотя уже дух его начал от них отклоняться, богатства их все еще умножались, но это послужило к погибели третьего колена, завелись несогласия и ссоры, открылась роскошь, и богатство, собранное трудами отцов, утрачено расточительностью внуков. Напрасно будешь искать здесь потомков Пифоклеса, их нет, и никто не знает, в каком месте они поселились’.
Заключим: сие следствие моей хитрости, не служит ли оно очевидным доказательством, что все чудесное имеет величайшее влияние на человеческий рассудок, что суеверие, с одной стороны, гибельное и вредное, может быть, с другой — полезным и спасительным и что, наконец, бывают позволенные обманы, разумею такие, которые, сами собой произведя ожидаемое действие, обнаруживаются, признаются обманами, открываются, подобно коре спелого плода, и истина, которой они служили вместо корки, остается видимою, ничем не помраченною.
Автограф: РНБ. Оп. 1. No 21. Л. 12 об. — 16 — черновой.
Впервые: БЖ. Ч. 3. С. 294—299.
В прижизненных изданиях отсутствует.
Печатается по первой публикации со сверкой по рукописи.
Датируется: по заглавию тетради (ед. хр. 21) ‘Переводы для Вестника. 23 июля’ <,1807 г.>,.
Источник перевода: K.-V. Wiland. Agathodemon [Агатодемон] // С. М. Wieland’s smmtliche Werke. Bd. XXXII. Leipzig, 1799. Buch 2. Кар. 9.
Рукопись перевода находится во второй тетради, озаглавленной Жуковским: ‘Переводы для Вестника. 23 июля’ <,1807 г.>,. Заглавие и начало перевода находится на л. 13. Правка делается как в основном тексте, так и на оборотах предыдущих листов, начинаясь на л. 12 об. Текст читается хорошо. Несколько ниже основного текста тщательно зачеркнутая фамилия автора переводимого текста: Виланд.
Автограф представляет собой незначительно сокращенный перевод 9-й главы второй книги романа К.-М. Виланда ‘Агатодемон’ (‘Agathodemon’), не переведенного на русский язык роман до сих пор.
Кристофер Мартин Виланд (1733—1813) — выдающийся представитель немецкой литературы XVIII в. Увлечение Жуковского его произведениями относится к раннему периоду жизни и творчества поэта (1805—1808 гг.) и связано с интересом последнего к нравственно-этическим проблемам, особенно остро ставившимися именно в немецкой просветительской литературе. Можно думать, что к творчеству Виланда русского поэта привлекло и необычайное ‘сочетание фантастики и чувствительности с идеями Просвещения в самом их высоком значении’ (Данилевский Р. Ю. Виланд в русской литературе // От классицизма к романтизму. Л., 1970. С. 229).
Дневники и письма Жуковского, сохранившиеся планы и списки задуманных произведений, где неоднократно упоминаются виландовские тексты, свидетельствуют о серьезности увлечения поэта немецким автором. Об этом же говорят и испещренные пометами и записями Жуковского страницы хранящегося в его библиотеке указанного выше ‘Собрания сочинений’ писателя и шести томов ‘Дополнений’ (‘Supplemente’) к нему. Подробнее об этом см.: Реморова Н. Б. Жуковский и немецкие просветители. Томск, 1989. С. 17—124 и БЖ III. С. 250—294.
Роман ‘Агатодемон’ написан в 1796—1799 гг. и построен в форме письма некоего Хегезиаса из Сидоны к другу Тимогену, в котором он рассказывает о встрече в горах (во время путешествия с ботаническими целями) с необыкновенным человеком, которого местные жители-пастухи, не зная его подлинного имени, прозвали Агатодемоном (Добрым демоном) за его отношение к людям и помощь, которую он им оказывал. Как выясняется позднее, Агатодемон оказался Аполлонием Тианским, излагающим любопытствующему слушателю Хегезиасу свои воззрения по отдельным вопросам морали, религии и философии.
Аполлоний Тианский — личность историческая, жившая в I в. н. э. О его полулегендарной жизни и деяниях повествуется в ‘Жизни Аполлония Тианского’, написанной Филостратом в III в. н. э. и представляющей собой своего рода ‘языческое евангелие’, являющееся ‘продуктом целой среды’, интересовавшейся не ‘богословскими, а моральными проблемами’ и стремившейся ‘найти нравственные идеалы и воплотить их в каком-либо конкретном образе’ (Корелин М. С. Падение античного миросозерцания. СПб., 1901. С. 122). По мнению Ж. Ревиля, в Аполлонии воплощалось преобразованное язычество, он олицетворял собою религиозный синкретизм, который должен был удовлетворить всех, узаконив все местные верования, и в то же время давал душам, жаждущим нравственной религии, самое чистое и возвышенное учение’ (Ревиль Ж. Религия в Риме при Северах. М. 1898. С. 252). К.-М. Виланд, специально занимавшийся изучением и переводами античных произведений, по всей видимости, прекрасно знал книгу Филострата и широко использовал это сочинение, дополняя и развивая содержащуюся в нем критику на основе уже имевшихся в его время достижений прогрессивной научной мысли по изучению зарождения и развития религии. Значительное место в ‘Агатодемоне’ отводится рассуждениям Аполлония о первоначальном христианстве, о современном его состоянии и о грядущей его судьбе. Признавая историчность личности Христа и закономерность появления новой, пришедшей на смену изжившему себя язычеству, религии, герой говорит о постепенном перерождении её, также создавшей свою мифологию (культ святых) и свои мистерии, породившей множество спорящих о бессмысленных вопросах сект, ведущих между собой жестокую борьбу ‘во имя Бога и Христа’.
Читая произведение, Жуковский оставляет на его страницах свыше 70 помет и записей на свободных частях страниц и форзацах книги. Такое внимание к ней обусловлено во многом личной заинтересованностью читателя, постоянно размышляющего над вопросами соотношения духовных и физических начал жизни, нравственного совершенствования человека и его самоусовершенствования, частной и общественной морали и их соотношения. Для Жуковского и его современников эти проблемы были неотделимы не только от философии, но и от религии, в отношении к которой у поэта в этот период нет достаточно четкой позиции, о чем он прямо пишет А. И. Тургеневу 11 августа 1803 г.: ‘Л в себе не нахожу того сильного, внутреннего неизгладимого чувства, которое должно быть первейшим основанием религии: я видел христиан на словах, которые не имеют понятия о возвышенности чувств христианских, о бессмертии и пр., несогласие чувств и дел с правилами и словами, всегда замечаемое мною с колыбели, должно было произвести во мне это неуважение и равнодушие’ (ПЖТ. С. 9). Не ощущая в себе, как он сам пишет, религиозного чувства, Жуковский стремится обрести его, ибо видит в нем своего рода фундамент для создания моральной системы. Так, составляя для себя план того, ‘что написать в журнале’ (дневнике), в мае 1806 г. он записывает: ‘Моральная система в отношении к Богу: к ближнему: к себе самому. К Богу. 1) Понятие о религии натуральной и откровенной: на них основать свои поступки. 2) Понятие о творении. 3) Молитва. 4) Провидение’. И далее: ‘Мысли. <,…>, Здравие телесное необходимо для совершенствования внутреннего <,…>, Идеал добродетельного и счастливого человека. О Агатоне. <,…>, О христианской морали в сравнении с философической, основать последнюю на первой. Прочитать моральные статьи в энциклопедии и потом написать свои’. (ПССиП. Т. XIII. С. 34).
То, что в записи фигурирует имя Агатон, еще раз указывает на связь этих размышлений с чтением Виланда, ибо Агатон — герой одноименного романа немецкого просветителя, находящегося в первом томе вышеназванного собрания сочинений и вызвавшего восторг читателя. Весьма примечательно совпадение имени героя первого романа и прозвища, данного Аполлонию Тианскому: ведь в обоих произведениях автор поднимает вопрос формирования личности ‘добродетельного и счастливого человека’. Но если в первом из них речь идет о становлении этой личности, ее самосовершенствовании под воздействием жизненного опыта, то в ‘Агатодемоне’ Аполлоний предстает перед рассказчиком как ‘идеал добродетельного человека’, обладающего сознательно созидаемым телесным здоровьем, которое позволяет ему достигнуть высокого внутреннего совершенства и оказывать благотворное влияние на окружающих. Отсюда и особый интерес читателя к той части романа, где повествуется о ‘чудесах’ Аполлония, направленных на усовершенствование человека и его жизни.
Жуковский-читатель отчеркивает на полях и отмечает особым знаком (=), содержание которого он сам определяет как ‘оригинально в высшей степени’, мысль автора о ‘целебном обмане’, направленном не к тому, чтобы отдалить человека от проблем обыденной действительности, а, напротив, на то, чтобы с его помощью эту повседневную жизнь лучше познать и, познав, уже сознательно отказаться от заблуждений. Виланд особенно акцентирует внимание на том, что ‘целебный обман’, миф, суеверие — все может быть использовано для пробуждения духовной природы человека, если она в нем еще не развита или ослаблена чрезмерно утонченной чувствительностью (‘Ubermssige Verfeinerung der Sinnlichkeit’), и гармония между животной и духовной природой нарушена. Жуковский не только отмечает эту мысль, но, продолжая и развивая её, делает на полях запись, как бы предвосхищая рассуждения самого Виланда (S. 130), которые в дальнейшем также будут им отмечены, Жуковский пишет: ‘У народов, уже искушенных в учениях, средства не те, которые требует народ грубый: они теряют силу, достигнув цели, или же на новые им потребные изменятся’.
Лучшим доказательством того, что Жуковский принимает идею Виланда о возможности использования ‘целебного обмана’, является факт перевода с намерением опубликовать в ВЕ отрывка из ‘Агатодемона’, озаглавленного в рукописи ‘Аполлоний и фессалийские поселяне’, где рассказывается об одном из ‘маленьких приключений’ (‘kleine Abenteuer’) героя, когда ему пришлось прибегнуть к обману темных (einfltige) людей для их же собственной пользы (‘zur ihrem eigenen Vortheil’).
Поскольку отрывок предполагалось опубликовать самостоятельно и, судя по автографу, без указания источника, переводчик убирает из текста все, что связывает его с целым произведением. Так, если в главе говорится о возвращении героя из Фессалии, то в переводе просто о путешествии, опущены два последних абзаца главы, где речь идет о реакции Хегезиаса на рассказ Аполлония и о продолжении их беседы: существенно сокращен первый абзац рассказа героя, где упоминается Хегезиас и приводятся не имеющие прямого отношения к повествованию рассуждения героя о болтливой старости (‘das Alter ist geschwatzig’), охотно распространяющейся об историях своей молодости (‘auf Geschichte seiner Jugend’), кроме заглавия имя героя произведения и его прозвище — Агатодемон — нигде не упомянуто. Изменено в переводе и имя крестьянина Гирены, с которым беседовал герой. В оригинале он Дриас (Dryas), в переводе — Микон.
В то же время в переводе сохранены все сюжетные мотивы и фактические детали рассказанной героем истории и, что особенно важно, основная идея отрывка. Не случайно отмеченные Жуковским при чтении строки (на с. 130) становятся не только завершением в переведенной части, но приобретают роль и значение вывода, к которому стремился привести рассказчик всей системой изложенных фактов-доказательств. Это подчеркивается и стилем перевода: в заключении перевода акцент сделан не на объяснении того, что разумеется рассказчиком под ‘целительным обманом’, а, во-первых, на двойственном характере ‘чудесного’, могущего быть не только ‘гибельным и вредным’, но и ‘полезным и спасительным’ для человека, и, во-вторых, на дозволенности использования заблуждений с целью приближения заблуждающихся к истине, познав которую, они сами от этих заблуждений откажутся, в то время как в оригинале рассказанная история служит всего лишь ‘одним из примеров’ того, что автор-рассказчик разумеет под ‘целебным обманом’.
1 …Фессалия — историческая область на востоке Греции.
2 Церера и Помона — Церера — древнеримская богиня, вторая дочь Сатурна и Реи (в греческой мифологии ей соответствует Деметра). Её изображали прекрасной матроной с фруктами в руках, ибо она считалась покровительницей урожая и плодородия. Помона — римская богиня фруктовых и ореховых деревьев, древесных плодов.
3 …священных кабиров на острове Самотраке. — Кабиры — в древнегреческой мифологии — хтонические существа малоазийского происхождения, божества плодородия и покровители мореплавания. Дети Гефеста и нимфы Кабиро, дочери Протея. По общему представлению, это великие боги, имевшие силу избавлять от бед и опасностей. Как отмечает греческий историк и географ Страбон (64/63 до н. э. — 23/24 н. э.), божеств на Самотраки (Самофракии), самом северном острове Греции, многие отождествляют с Кабирами. Во время плавания аргонавты посетили их на Самофракии, что описывалось в сатировской драме Эсхила ‘Кабиры’, где кабиры угощали их вином. В Самофракии существовало особое сословие Кабиров-жрецов, на обязанности которых лежало устройство в их честь торжественных процессий, переходивших из одного святилища в другое и сопровождавшихся шумной музыкой и танцами. Цицерон называет эти празднества оргиями и говорит, что они происходили ночью.
4 Аксиохерзос — Из многочисленных имен Кабиров сохранились только следующие, приведенные в схолиях к ‘Аргонавтике’ Аполлония Родосского вместе с их отождествлениями с богами: 3 кабира — Аксиерос (Деметра), Аксиокерса (Персефона), Аксиокерсос (Аид).