‘АНТОНЪ-ГОРЕМЫКА’.
(1847 — 1897).
С. Ашевскій.
‘Міръ Божій’, No 11, 1897
‘Антон-Горемыка’, Столяров Михаил Павлович, Год: 1897
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Просвщенный восемнадцатый вкъ былъ временемъ наибольшаго развитія крпостного права въ Россіи, и хотя еще въ начал XVIII в. Петръ Великій возмущался, что крестьянъ продаютъ ‘врознь, какъ скотовъ’, — наканун XIX столтія крпостные продавались не только какъ скоты, но какъ неодушевленные предметы, по газетнымъ публикаціямъ, въ род слдующей: ‘Продается пятнадцатилтній мальчикъ, также бекешъ, соболиная шапка и трость’. Въ первые дни царствованія и императрица Екатерина II мечтала облегчить положеніе закрпощеннаго народа, но крпостное право настолько вошло въ нравы русскаго общества, что въ наказахъ депутатамъ, коммиссіи уложенія 1767 года почти вс сословія обнаружили притязанія на право имть крпостныхъ. Немногочисленная группа депутатовъ, съ Воробьинымъ во глав, поднявшая въ коммиссіи вопросъ о злоупотребленіяхъ крпостного права, встртила рзкій протестъ огромнаго большинства и подверглась ожесточеннымъ личнымъ нападкамъ. Въ коммиссіи нашлись даже такіе депутаты, которые защищали продажу людей въ розницу и доказывали, что положеніе крпостныхъ не оставляетъ желать ничего лучшаго.
Интересны аргументы убжденныхъ крпостниковъ XVIII вка. Помимо соображеній государственнаго, экономическаго и даже географическаго {Князь Щербатовъ доказывалъ, что при холодномъ климат Россіи земледльцевъ необходимо понуждать къ работ.} характера, защитники крпостничества выдвигали и личныя свойства самого крпостного населенія, которое по своему нравственному и умственному развитію оказывалось недостойнымъ свободы. Побги помщичьихъ людей не только въ одиночку, но цлыми семьями и даже деревнями, заядлые крпостники объясняли пьянствомъ и лностью крестьянъ. Такой просвщенный человкъ, какъ князь М. М. Щербатовъ, не смотря на публичное заявленіе, что ‘подвластные намъ крестьяне суть равное намъ созданіе’, не задумался признать ‘непостоянство, облнчивость и худые нравы самихъ крестьянъ’ и заявить, что не только освобожденіе, но даже дарованія крестьянамъ права жаловаться поведетъ къ бунтамъ и посягательствамъ на жизнь помщиковъ. Даже люди, составлявшіе проекты ослабленія крпостного права и, слдовательно, ратовавшіе въ пользу крестьянъ, признавали, что ‘нашъ крестьянинъ не размышляетъ, длаетъ все машинально и никогда не пойметъ, что должно составить его счастіе’. Оскорбительныя мннія объ умственныхъ и нравственныхъ достоинствахъ русскаго народа находили подтвержденіе и въ мнніяхъ западно-европейскихъ представителей философіи XVIII в. Вольтеръ клеймилъ народъ эпитетомъ ‘сволочь’, французъ Беарде-де-Лабей, сочиненіе котораго на извстную тему, предложенную вольнымъ экономическимъ обществомъ, было признано лучшимъ, называетъ крестьянъ ‘дикарями, дтьми, самодвижущимися машинами, дикими зврями, которыхъ опасно спустить съ цпи’, и т. д.
Мннія объ умственномъ и нравственномъ убожеств крпостного населенія Россіи, распространяемыя крпостниками прошлаго столтія и даже поддерживаемыя знаменитыми иностранными философами и русскими образованными людьми, основывались, главнымъ образомъ, на глубокомъ невжеств относительно низшихъ слоевъ ‘подлаго’ народа.
Имя въ виду ту благотворную роль, которую сыграла русская литература второй половины XIX вка въ дл матеріальнаго и духовнаго освобожденія русскаго народа, невольно задаешься вопросомъ:— что же сдлала изящная литература прошлаго вка для того, чтобы разсять вковые предразсудки крпостниковъ и показать, что крпостное населеніе достойно свободы?
Обратившись къ ознакомленію съ крестьянскимъ вопросомъ въ русской литератур XVIII в., прежде всего приходится оставить въ сторон большую часть литературнаго наслдства, завщаннаго вкомъ Екатерины II. Въ напыщенныхъ одахъ и посланіяхъ, въ ходульныхъ ложно классическихъ трагедіяхъ и поэмахъ не могло быть мста простому народу. Остаются сравнительно немногочисленныя литературныя произведенія, черпавшія свое содержаніе изъ современной жизни, какъ-то: комедіи, сатиры, коническія оперы и т. п., въ которыхъ мы находимъ обличеніе крпостного права и изображеніе закрпощеннаго народа. Уже Сумароковъ, не смотря на то, что былъ ярымъ крпостникомъ, писалъ о помщикахъ, которые ‘сдираютъ съ крестьянъ своихъ кожи, и коихъ мануфактуры и прочіе вымыслы крестьянъ отягощаютъ и все время у нихъ на себя отъемлютъ, учиняя ихъ невинными каторжниками, кормя и поя, какъ водовозныхъ лошадей’. Въ сатирическихъ журналахъ Новикова, въ ‘Трутн’ и ‘живописц’, выведенъ рядъ жестокихъ помщиковъ и сильными красками изображено безотрадное положеніе крпостного населенія. Вотъ, напримръ, Змянъ, который, ‘здя по городу надсдаяся кричитъ и увщеваетъ, чтобъ всякой помщикъ, ежели хорошо услуженъ быть хочетъ, былъ тираномъ своимъ служителямъ, чтобъ не прощалъ ни малйшей слабости, чтобъ они и взора его боялись, чтобъ они были голодны, наги и босы, и чтобъ одна жестокость содержала сихъ зврей въ порядк и послушаніи’. ‘Безразсудъ боленъ мнніемъ, что крестьяне не суть человки, но крестьяне, а что такое крестьяне, о томъ знаетъ онъ только потому, что они крпостные его рабы. Онъ съ ними точно такъ и поступаетъ, собирая съ нихъ тяжкую дань, называемую оброкъ. Никогда съ ними не только-что не говоритъ ни слова, но и не удостаиваетъ ихъ наклоненіемъ своей головы, когда они по восточному обыкновенію предъ нимъ по земл распростираются. Онъ тогда думаетъ: Я господинъ, они мои рабы, они для того и сотворены, чтобы, претерпвая всякія нужды, и день и ночь работать и исполнять мою волю исправнымъ платежомъ оброка: они, памятуя мое и свое состояніе, должны трепетать моего взора… Бдные крестьяне любить его какъ отца не смютъ, но почитая въ немъ своего тирана, его трепещутъ. Они работаютъ день и ночь, но со всмъ тмъ едва, едва имютъ дневное пропитаніе, за тмъ, что на силу могутъ платить господскіе поборы. Они и думать не смютъ, что у нихъ есть что-нибудь собственное, но говорятъ: это не мое, но Божіе и господское’. Въ стать: ‘Отрывокъ изъ путешествія’ мы читаемъ: ‘Бдность и рабство повсюду встрчались со мною во образ крестьянъ. Непаханныя поля, худой урожай хлба — возвщали мн, какое помщики тхъ мстъ о земледліи прилагали раченіе. Маленькія, покрытыя соломою хижины, изъ тонкаго заборняка, дворы, огороженные плетнями, небольшія одонья хлба, весьма малое число лошадей и рогатаго скота подтверждали, сколь велики недостатки тхъ бдныхъ тварей, которыя богатство и величество цлаго государства составлять должны. Не пропускалъ я ни одного селенія, чтобы не разспрашивать о причинахъ бдности крестьянской. И, слушая ихъ отвты, къ великому огорченію, всегда находилъ, что помщики ихъ сами были тому виною’.
Не только въ конц шестидесятыхъ и начал семидесятыхъ годовъ прошлаго столтія, въ эпоху расцвта русскихъ сатирическихъ листковъ, литература рзко обличала крпостное право. Въ конц царствованія Екатерины II, въ эпоху великой французской революціи, сатирическіе журналы Крылова обличали жестокость помщиковъ и рисовали нищету крестьянъ. Къ тому же времени относится и наиболе рзкое и полное изображеніе крпостного права въ извстной книг Радищева: ‘Путешествіе изъ Петербурга въ Москву’ (1790 г.).
Изящная литература не отставала отъ публицистики въ изображеніи крпостного права. Въ ‘Недоросл’ Фонвизина Простакова плачется, что ничего не можетъ содрать съ своихъ крестьянъ, въ комедіяхъ императрицы Екатерины II упоминается о жестокомъ обращеніи съ крпостными, оперетка Княжнина, ‘Несчастье отъ кареты’, заключаетъ въ себ рзкій протестъ противъ крпостного права. ‘Боже Мой,— говоритъ тамъ одинъ молодой крестьянинъ,— какъ мы несчастливы! Намъ должно пить, сть и жениться по вол тхъ, которые нашимъ мученіемъ веселятся и которые безъ насъ бы съ голоду померли’.
Обличеніе крпостного права въ литератур прошлаго столтія не привело почти ни къ какимъ практическимъ результатамъ въ дл улучшенія быта простого народа. Литература была не въ силахъ ввести въ общее сознаніе мысль о безотрадномъ положеніи крпостного населенія. Не только дворянскіе депутаты въ коммиссіи уложенія рисовали положеніе крпостныхъ розовыми красками, не только сама Екатерина II въ письм къ Вольтеру писала: ‘Наши подати такъ умренны, что въ Россіи нтъ крестьянина, который бы не лъ курицы, когда захочетъ, и что съ нкотораго времени онъ предпочитаетъ индекъ курамъ’. Даже такой знатокъ русской народной жизни, какъ. Болтинъ, писалъ, что большинство крестьянъ ‘живутъ въ довольств и поко и не признаютъ состоянія своего несноснымъ’.
Наряду съ произведеніями, обличавшими крпостное право, появлялись и апологіи крпостничества, идеализировавшія положеніе крпостныхъ. Такую идеализацію находимъ, напримръ, въ пастушеской драм В. Майкова: ‘Деревенскій праздникъ’, гд хоръ крестьянъ прославляетъ блаженство своей жизни, и въ оперетк: ‘Матросскія шутки’, гд крпостные изображены счастливыми, богатыми и вольными {‘Мы веселы, вольны…
Не знаемъ мы бдъ.
Помщикъ не давитъ
Работою насъ,
Оброки съ насъ правитъ
Не всякій онъ разъ.
Мы любимъ сердечно
Его, какъ отца,
Плнилъ себ вчно
Онъ наши сердца’.}.
Въ вопрос о злоупотребленіяхъ крпостного права литература прошлаго вка не пришла къ соглашенію и не могла сыграть сколько-нибудь замтной роли въ исторіи крестьянскаго вопроса. Что касается изображенія самого народа, то въ этомъ отношеніи литератур XVIII в. не только нельзя приписать никакихъ почти заслугъ, но можно даже упрекнуть ее въ распространеніи и утвержденіи въ читающей публик ложныхъ представленій объ умственныхъ и нравственныхъ достоинствахъ русскаго народа. Уже по одному тому, что народъ выводился въ пародіяхъ и опереткахъ, можно судить, что ни о серьезномъ изученіи народа, ни о пробужденіи къ нему симпатій, изящная литература прошлаго вка вовсе не думала. Выводимое на сцену простонародіе возбуждало гораздо больше смха, чмъ участія, не говоря уже объ уваженіи. Такъ, напримръ, въ знаменитой герои-комической поэм упомянутаго В. Майкова, ‘Елисей’, русскій народъ выведенъ на всеобщее посмяніе. Содержаніемъ поэмы являются скабрезныя похожденія ямщика Елисея, а однимъ изъ вставныхъ эпизодовъ является описаніе безобразной драки между двумя сосдними деревнями изъ-за спорнаго снокоса. Чтобы составить представленіе, какъ изображался русскій народъ въ комическихъ операхъ прошлаго вка, достаточно познакомиться съ знаменитой въ свое время опереткой Аблесимова: ‘Мельникъ-колдунъ, обманщикъ и сватъ’, которая вызвала въ Москв и Петербург бурю восторговъ со стороны зрителей и рядъ подражаній со стороны писателей. Даже басни прошлаго вка не щадили ума и нравственности русскаго мужика. У Сумарокова въ басн ‘Деревенскій праздникъ’ разсказывается, какъ пьяные поселяне прогнали камнями своего трезваго сосда, хотя онъ ‘разны на гудк имъ псенки гудилъ’. У Майкова въ басн ‘Воръ’ говорится: ‘Мужикъ былъ плутъ, укралъ у палача ременный кнутъ’, и даже ‘въ церквахъ онъ кралъ иконы’. Въ басняхъ Хемницера мужикъ сдлаетъ корову, крестьяне ропщутъ, что въ праздники дождливая погода мшаетъ имъ гулять, и не могутъ сообразить, что дождь нуженъ для полей, страдавшихъ отъ засухи, и т. д.
Какъ бы реакціей указанному сознательному и безсознательному глумленію надъ народомъ, съ легкой руки Карамзина, явились сентиментальныя повсти, наполненныя дланными восторгами передъ добродтелями живущихъ въ простот и невинности поселянъ и поселянокъ. Но, отдавшись приторной идеализаціи народа, Карамзинъ и его послдователи также не отршились отъ старыхъ предразсудковъ крпостной Россіи. Авторъ ‘Бдной Лизы’ считаетъ нужнымъ подчеркнуть, что ‘и крестьянки любить умютъ’. Говоря объ отц сроей героини, что онъ былъ довольно зажиточный поселянинъ, потому что любилъ работу, пахалъ хорошо землю и велъ всегда трезвую жизнь, Карамзинъ не прочь былъ объяснить обычную бдность русскаго крестьянина его лностью и пьянствомъ.
Начало XIX вка, казалось, общало принести закрпощенному народу ту свободу, въ которой ему упорно отказывалъ философскій вкъ. На престол былъ воспитанникъ республиканца Лагарпа, другъ свободы и врагъ крпостного права, раздача крпостныхъ крестьянъ вельможамъ прекратилась, публикаціи о продаж людей были запрещены, помщикамъ было дозволено освобождать своихъ крестьянъ, крпостное право въ Прибалтійскомъ кра было уничтожено, вольное экономическое общество премировало и печатало сочиненія и статьи, гд доказывалось преимущество вольнаго труда надъ крпостнымъ, на русскій языкъ былъ переведенъ классическій трудъ Адама Смита, въ которомъ говорилось: ‘опытъ всхъ временъ и всхъ странъ доказываетъ очевидно, что свободный трудъ обходится дешевле невольничьяго труда’, по порученію императора, составлялись проекты освобожденія крестьянъ, въ народ циркулировали слухи о скорой свобод и т. д., и т. д. Русскій народъ, спасшій Россію отъ нашествія ‘дванадесяти языкъ’ и освободившій Европу отъ деспотизма Наполеона, имлъ полное право считать и себя достойнымъ свободы. Въ Россіи ожидали, что императоръ Александръ I изъ Парижа провозгласитъ освобожденіе крестьянъ. Этимъ надеждамъ не суждено было осуществиться. Противъ освобожденія высказались образованнйшіе люди того времени и, къ стыду русской литературы, даже нкоторые изъ ея представителей. Державинъ возставалъ противъ указа о вольныхъ хлбопашцахъ, считая опаснымъ толковать ‘непросвщенному народу’ о вольности, которую онъ понимаетъ, какъ свободу бродяжничать, лниться, не ставить рекрутовъ и не платить никакихъ податей. Помщиковъ авторъ ‘Фелицы’ считалъ ‘наилучшими блюстителями или полиціймейстерами, за благочиніемъ и устройствомъ поселянъ’, которые изображались въ стихотвореніяхъ пвца Екатерины счастливыми, радостными, веселыми и богатыми.
Авторъ ‘Бдной Лизы’ въ 1803 г. писалъ въ ‘Встник Европы’, что русскіе крестьяне ‘лнивы отъ природы, отъ навыка, отъ незнанія выгодъ трудолюбія’, а вовсе не вслдствіе существованія крпостного права. Поздне, въ записк ‘О древней и новой Россіи’, Карамзинъ еще откровенне высказался противъ эмансипаціи, заявивъ, что освобожденные крестьяне, лишенные помщичьяго надзора, начнутъ пьянствовать, ссориться, заводить тяжбы и т. д. Литературный противникъ Карамзина и будущій министръ народнаго просвщенія, Шишковъ, сходился съ вождемъ ненавистнаго ему движенія въ вопрос о необходимости крпостного права и даже лишалъ русскій народъ всякой надежды на свободу, считая для него грамотность величайшимъ зломъ. Лопухинъ, сотрудникъ Новикова въ его просвтительной дятельности и авторъ интересныхъ ‘записокъ’, гд въ числ причинъ французской революціи выставляются ‘презрніе къ человчеству и угнетеніе народа’,— въ доклад Александру I считалъ ‘ослабленіе связей подчиненности крестьянъ помщикамъ опасне самаго нашествія непріятельскаго’. Знаменитый своею гуманностью попечитель московскаго университета Михаилъ Николаевичъ Муравьевъ считалъ положеніе русскихъ крестьянъ завиднымъ и т. д. Защитники крпостного права были настолько многочисленны и вліятельны, что, не смотря на сочувствіе самого императора иде освобожденія, въ печати трудно было обличать крпостное право и проповдывать необходимость и своевременность его уничтоженія. Александръ I выразилъ сочувствіе книг Пнина ‘Опытъ о просвщеніи’, гд, вопреки философамъ XVIII вка, доказывалось? что освобожденіе крестьянъ должно предшествовать ихъ образованію, а цензура запретила второе изданіе этого сочиненія. Императору понравилось стихотвореніе Пушкина: ‘Деревня’, гд между прочимъ говорится:
‘Здсь барство дикое безъ чувства, безъ закона
Присвоило себ насильственной лозой
И трудъ, и собственность, и время земледльца.
Склонясь на чуждый плугъ, потворствуя бичамъ,
Здсь рабство тощее влачится по браздамъ
Неумолимаго владльца
Здсь тягостный яремъ до гроба вс влекутъ,
Надеждъ и склонностей въ душ питать не смя.
Здсь двы юныя цвтутъ
Для прихоти развратнаго злодя и т. д.
Но цензура не позволила напечатать сполна стихотвореніе, за которое поэтъ получилъ царскую благодарность. Принявъ во вниманіе строгость тогдашней цензуры и крпостническія убжденія даже руководителей литературнаго движенія въ начал XIX в., трудно ожидать, чтобы русская литература при Александр I могла оказать на русское общество гуманизирующее вліяніе въ вопрос о крпостномъ прав.
Тогдашняя журналистика, пользуясь либеральнымъ настроеніемъ высшихъ сферъ и подъ вліяніемъ задачъ, предлагавшихся вольнымъ экономическимъ обществомъ, занималась все же крестьянскимъ вопросомъ. Въ печати промелькнули статьи о продаж рекрутъ, о торговл неграми, о боле выгодномъ положеніи свободныхъ крестьянъ, о преимуществ вольнонаемнаго труда, была даже перепечатана одна глава изъ ‘Путешествія’ Радищева. Но статьи подобнаго рода составляли исключеніе, большинство же статей по крестьянскому вопросу отличалось консервативнымъ направленіемъ. Въ нихъ доказывалось, что ‘положеніе крпостныхъ въ Россіи гораздо лучше, чмъ положеніе свободныхъ крестьянъ на Запад, гд мужики вс вольны, какъ птицы небесныя, но зато такъ же, какъ сіи, безпріютны и беззащитны, погибаютъ отъ голода и холода’. Находились софисты, которые доказывали, что крпостной трудъ выгодне вольнаго, что положеніе барщинныхъ крестьянъ лучше оброчныхъ и т. д. Боле крайніе крпостническіе взгляды не проникали въ литературу только потому, что крпостникамъ памятенъ былъ примръ барона Унгернъ-Штериберга, книга котораго, доказывавшая не только необходимость, но даже разумность крпостного права, вызвала негодованіе императора Александра и подверглась сожженію. А что такія крайнія мннія были достояніемъ даже образованнйшихъ и честнйшихъ по тому времени людей, можно видть изъ примра знаменитаго англомана Мордвинова, который защищалъ даже продажу людей въ одиночку и безъ земли.
Изящная литература первой четверти XIX вка еще мене, чмъ журналистика, трактовала о крпостномъ прав и русскомъ народ. Правда, въ самомъ начал вка появился рядъ сентиментальныхъ повстей, вызванныхъ подражаніемъ ‘Бдной Лиз’ и описывавшихъ какихъ-то чувствительныхъ поселянъ и поселянокъ. Насколько содержаніе этихъ повстей было чуждо русской дйствительности, можно судить уже потому, что главными героинями этихъ ‘истинно-россійскихъ’ повстей являются не только ‘бдныя Маши’ и ‘прекрасныя Татьяны’, живущія у подошвы Воробьевыхъ горъ, но даже ‘обольщенныя Генріетты’ и ‘несчастныя Маргариты’.
Въ произведеніяхъ, боле близкихъ къ дйствительности, иногда, впрочемъ, затрагивалось крпостное право и очень чувствительнымъ образомъ. Такъ напримръ, въ романахъ Наржнаго и комедіяхъ князя Шаховского среди выводимыхъ ими помщиковъ встрчаются прототипы самыхъ отвратительныхъ персонажей изъ ‘Мертвыхъ душъ’ Гоголя и изъ ‘Записокъ охотника’ Тургенева. Но протестующее значеніе этихъ отрицательныхъ типовъ сами писатели принуждены были смягчить, выводя наряду съ безчеловчными господами и добродтельныхъ помщиковъ.
Перейдя ко второй четверти столтія, мы имемъ большее право искать въ русской литератур изображенія народа, потому что въ это время наша словесность вступаетъ на путь самостоятельнаго развитія и, обратившись къ реальному воспроизведенію русской дйствительности, длается вполн національной. Общественныя условія въ это время также довольно благопріятны, если не для обличенія крпостного права, то, по крайней мр, для изображенія народа. Слово народность выставляется однимъ изъ девизовъ правительственной политики и объявляется однимъ изъ критеріевъ литературной критики. Возникаетъ цлое литературно-общественное движеніе, которое въ своемъ отрицаніи западно-европейской цивилизаціи доходитъ до преклоненія передъ необразованными массами русскаго народа.
Какъ же воспользовалась русская литература этими благопріятными условіями и какую лепту внесла она въ великое дло освобожденія крестьянъ? Не будемъ разсматривать всхъ писателей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ и ограничимся только великими именами. Пушкинъ, который въ 1819 году мечталъ дожить до того времени, когда увидитъ ‘народъ неугнетенный и рабство, падшее по манію царя’, въ своихъ геніальныхъ произведеніяхъ удлилъ мало мста закрпощенному народу и обрисовалъ его не особенно симпатичными чертами. Троеруковъ въ повсти ‘Дубровскій’ держалъ въ своемъ помсть цлый гаремъ изъ крпостныхъ двушекъ, ‘съ крестьянами и дворовыми обходился строго и своенравно, не смотря на то, они были ему преданы’. ‘Исторія села Горохина’ вышла не только пародіей на ‘Исторію’ Карамзина, но и сатирой на русскій народъ. ‘Тришка за грубость битъ… Сенька за пьянство битъ’. Таковы отмтки помщика о характер и поведеніи крпостныхъ. Въ храмовой праздникъ все село, начиная со старосты, пьянствуетъ, посл похоронъ пьянство продолжается цлые дни, горохинскія женщины некрасивы и даже нецломудренны, грамотные крестьяне составляютъ фальшивые паспорта, старосты обкрадываютъ господъ и разоряютъ крестьянъ и т. д. ‘Исторія Пугачевскаго бунта’ мало удляетъ вниманія участію крпостного населенія въ кровавой расправ съ помщиками и ограничивается глухими упоминаніями о онъ, что ‘чернь везд волновалась и злодйствовала’. Въ ‘Капитанской дочк’ выводятся крестьяне-бунтовщики, но при этомъ они совершенно обезличиваются. Караульный мужикъ ‘съ глупымъ недоумніемъ’ глядитъ на Гринева, ударившаго его по уху. Посл прихода войскъ мужики явились съ повинною къ барину и вс поголовно ‘пошли на барщину, какъ ни въ чел не бывало’.
Правда, Пушкинъ создалъ симпатичные типы крпостного дядьки я крпостной няни, но этихъ образовъ было слишкомъ мало, чтобы читатель призналъ народъ, изображенный въ произведеніяхъ великаго поэта, достойнымъ свободы.
Гоголь, создавшій безсмертные типы русскихъ помщиковъ, почти ке заглянулъ въ душу простого народа и не показалъ въ немъ почти ни одной симпатичной черты. Въ его главномъ произведеніи крпостные фигурируютъ, какъ ‘мертвыя души’, надленныя смхотворными прозвищами врод: ‘Неуважай-Корыто’, ‘Дозжай-не додешь’ и т. п. Живыя души встрчаются мимоходомъ и ни въ какомъ случа симпатій читателя не вызываютъ. При възд Чичикова въ гостинницу ‘два русскіе мужика, стоявшіе у дверей кабака’, задаются глубокомысленнымъ вопросомъ, додетъ ли колесо брички до Москвы. Прозжая сквозь деревни, Чичиковъ видлъ мужиковъ, которые ‘по обыкновенію, звали, сидя на лавкахъ передъ воротами’. Мужикъ, отпущенный на работу, по заявленію Гоголя, неизбжно ‘шелъ пьянствовать’. У Манилова ключница — воровка, слуги нечистоплотны и пьяны, ‘вся дворня спитъ немилосерднымъ образомъ и повсничаетъ все остальное время’. Пронесется мимо блестящій экипажъ и, по свидтельству Гоголя, ‘долго мужики стоятъ, звая съ открытыми ртами, не надвая шапокъ’.
Изъ указанныхъ здсь бглыхъ штриховъ получается картина почти поголовнаго пьянства и всеобщей лни, и слова Плюшкина: ‘мужикъ лнивъ, работать не любитъ, думаетъ, какъ бы въ кабакъ’ — не только не опровергаются Гоголемъ, но находятъ еще подтвержденіе въ его геніальномъ произведеніи. Пьяный и лнивый народъ не достоинъ свободы,— такой выводъ напрашивался самъ собой при чтеніи ‘Мертвыхъ душъ’.
Даже басни Крылова, находившія самый обширный кругъ читателей и заучивавшіяся въ школахъ, распространяли ложныя представленія о народ. Знаменитый баснописецъ, обличавшій крпостное право въ своихъ журналахъ и указавшій въ басн ‘Листы и корни’ на важное значеніе крестьянскаго сословія (‘Мы т, которые, здсь роясь въ темнот, питаемъ васъ’), въ большей части остальныхъ басенъ выставляетъ ‘мужика’ и ‘крестьянина’ олицетвореніями самыхъ предосудительныхъ пороковъ. Крестьяне и мужики не только глупы, не только пьянствуютъ (‘Два сосда’), но и обнаруживаютъ черную неблагодарность, грубую жадность (‘Крестьянинъ и работникъ’), безсердечное отношеніе къ своимъ ближнимъ и т. д. Конечно, Крыловъ не имлъ въ виду оскорблять русскій народъ, но что его басни не сыграли гуманизирующей роли въ отношеніи къ простому народу, объ этомъ едва ли оставляя въ сторон изображеніе народа въ сочиненіяхъ второстепенныхъ писателей тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, нельзя пройти молчаніемъ Даля, котораго Блинскій объявилъ первымъ русскимъ писателемъ посл Гоголя. Разсказы Даля изъ народной жизни считались въ то время лучшими произведеніями этого рода, но главный интересъ ихъ ограничивался простонароднымъ языкомъ и изображеніемъ простонароднаго быта. Что же касается боле глубокаго знанія народа, то оно совершенно отсутствуетъ въ разсказахъ Даля. Если разсказы такого писателя могли пятьдесятъ лтъ тому назадъ, нравиться не только зауряднымъ читателямъ, но и такимъ тонкимъ цнителямъ литературныхъ произведеній, какъ Блинскій, то происходило это вслдствіе назрвшей необходимости поближе познакомиться съ тмъ народомъ, который, съ одной стороны, провозглашался хранителемъ исконныхъ русскихъ доблестей, а съ другой — третировался, какъ скопище грубыхъ дикарей, съ которыхъ опасно снять узду и которымъ опасно даже дать грамотность. Гуманныя чувства, возбуждаемыя страданіями закрпощеннаго народа, неизбжно сталкивались съ этими дикими воззрніями заядлыхъ крпостниковъ, и русское образованное общество съ недоумніемъ и страхомъ стояло передъ страшнымъ сфинксомъ, какимъ ему представлялась крпостная Русь.
Приступить къ ршенію загадки этого сфинкса суждено было молодымъ писателямъ. Въ конц 1846 г. въ ‘Отечественныхъ Запискахъ’ появилась повсть Д. В. Григоровича ‘Деревня’, а въ ‘Современник’ съ 1847 г. стали печататься знаменитые разсказы Тургенева изъ ‘Записокъ охотника’. Эти произведенія, не смотря на рзкое различіе своихъ литературныхъ достоинствъ, положили начало новому періоду въ исторіи русской литературы, тому періоду, когда, по фигуральному выраженію одного публициста, мужикъ занялъ почетное мсто въ салонахъ русской беллетристики.
Почти одновременное появленіе въ печати первыхъ повстей Григоровича изъ народной жизни и первыхъ разсказовъ Тургенева изъ ‘Записокъ Охотника’ невольно вызываетъ сравненіе этихъ первыхъ опытовъ народнической литературы. О сравненіи повстей Григоровича и разсказовъ Тургенева съ точки зрнія чисто-литературныхъ достоинствъ не можетъ быть и рчи. Уже одинъ тотъ фактъ, что ‘Записками охотника’ и въ настоящее время зачитываются на всхъ языкахъ, а ‘Деревня’ и ‘Антонъ-Горемыка’ рдко перечитываются даже и въ Россіи, свидтельствуетъ о неизмримомъ превосходств разсказовъ Тургенева. Но пятьдесятъ лтъ тому назадъ, русская читающая публика посмотрла на произведенія молодыхъ писателей иначе и отдала предпочтеніе повстямъ Григоровича передъ несравненно боле талантливыми ‘Записками охотника’. ‘Деревня’ и ‘Антонъ-Горемыка’, написанные мене талантливо, били прямо по нервамъ. Русская публика оцнила ‘Записки охотника’ въ должной степени нсколько позже, когда эти разсказы вышли отдльнымъ изданіемъ въ 1852 г. и, соединенные въ одной книг, представили, говоря словами И. Аксакова, ‘стройный рядъ нападеній, цлый батальный огонь’ противъ крпостного права. У Григоровича, особенно въ ‘Деревн’, крпостной народъ въ общемъ гораздо мене симпатиченъ, чмъ у Тургенева, но зато изображеніе крпостного права у него вышло несравненно сильне и рзче. Страданія закрпощеннаго народа, особенно въ ‘Антон-Горемык’, изображены такъ сильно и рзко, какъ это только было возможно при тогдашней драконовской цензур. Этой рзкости протеста противъ крпостного права повсти Григоровича и обязаны тмъ, что при своемъ появленіи произвели несравненно боле сильное впечатлніе, чмъ изящные разсказы Тургенева. ‘Записки охотника’ обратили вниманіе читатающей публики и литературной критики ‘необыкновеннымъ мастерствомъ изображать картины русской природы’ и той любовью и участіемъ, съ которыми авторъ изобразилъ народъ и заставилъ полюбить его. Эстетическія достоинства разсказовъ Тургенева дйствовали на читателей такъ сильно, что заслоняли даже внутренній смыслъ содержанія. Боткинъ напримръ, по собственному его признанію, наслаждался ‘Записками охотника’, какъ изящными работами Челлини и персиками Виченцы.
Совершенно иныя чувства возбудилъ ‘Антонъ-Горемыка’, напечатанный въ ноябрьской книжк ‘Современника’ за 1847 годъ. ‘Повсть Григоровича измучила меня: читая ее, я все думалъ, что присутствую при экзекуціи. Страшно!.. Ни одна русская повсть не производила на меня такого страшнаго, гнетущаго, мучительнаго, удушающаго впечатлнія: читая ее, мн казалось, что я въ конюшн, гд благонамренный помщикъ поретъ и истязуетъ цлую вотчину’. Таковы признанія Блинскаго въ письм къ В. Боткину. Въ страстныхъ натурахъ, подобныхъ Блинскому, страданія Антона-Горемыки возбуждали чувства злобы и негодованія на тотъ строй, который доводилъ до преступленія лучшихъ представителей народа. Въ людяхъ боле пассивныхъ впечатлніе, возбужденное чтеніемъ повсти Григоровича, разршалось слезами жалости къ закрпощеннымъ массамъ. По свидтельству Достоевскаго, даже петербургскіе помщика рыдали, читая ‘Антона-Горемыку’, и нкоторые изъ нихъ покинули столицу, чтобы въ деревн озаботиться облегченіемъ участи своихъ крестьянъ. Сколько бы ни глумились впослдствіи надъ этими слезами, он не прошли безслдно въ исторіи русской жизни и русской литературы.
Салтыковъ, вспоминая о впечатлніи, произведенномъ ‘Антономъ-Горемыкой’ въ сороковыхъ годахъ, говорить: ‘Это былъ первый благодатный весенній дождь, первыя хорошія человчныя слезы, и съ легкой руки Григоровича мысль о томъ, что существуетъ мужикъ-человкъ, прочно залегла въ русской литератур и въ русскомъ обществ’. Еще характерне говоритъ Левъ Толстой въ письм, присланномъ Григоровичу въ день празднованія пятидесятилтняго юбилея его литературной дятельности: ‘Помню умиленіе и восторгъ, произведенные на меня, шестнадцати лтняго мальчика, не смвшаго врить себ, ‘Антономъ-Горемыкой’, бывшимъ для меня радостнымъ открытіемъ того, что русскаго мужика, нашего кормильца и хочется сказать — учителя, можно и должно описывать не глумлясь и не для оживленія пейзажа, а можно и должно писать во весь ростъ, не только съ любовью, но съ уваженіемъ, и даже съ трепетомъ’.
Говоря о впечатлніи, произведенномъ ‘Антономъ-Горемыкой’ на читателей пятьдесятъ лтъ тому назадъ, нельзя обойти молчаніемъ, что повсть Григоровича появилась въ печати и перепечатывается до настоящаго времени въ значительно смягченномъ вид. ‘Она кончалась у меня,— говоритъ самъ Григоровичъ въ своихъ ‘Литературныхъ воспоминаніяхъ’,— тмъ, что крестьяне, доведенные до крайности злоупотребленіями управляющаго, зажигаютъ его домъ и бросаютъ его въ огонь. А Никитенко (цензоръ), не сказавъ никому ни слова, сочинилъ конецъ, въ которомъ управляющій остается неприкосновеннымъ, а вооружившіеся крестьяне, передъ тмъ, чтобы быть отправленными на поселеніе, каются въ своихъ дйствіяхъ и просятъ у міра прощенія’.
Какъ это ни странно покажется читателю, но цензура въ данномъ случа, вопреки своимъ намреніямъ, не только не ослабила впечатлнія, произведеннаго повстью, а наоборотъ, усилила его, и усилила въ смысл, благопріятномъ для крпостного народа. Что крестьяне, выводимые изъ терпнія злоупотребленіями помщиковъ и управляющихъ, убивали и сожигали ихъ, это ни для кого не было тайной въ сороковыхъ годахъ. Подобныя преступленія не только свидтельствовали о невыносимомъ положеніи крпостныхъ, ршавшихся на такія страшныя преступленія, но и служили доводами противъ дарованія крестьянамъ свободы. ‘Антонъ-Горемыка’ въ первоначальномъ вид далъ бы въ руки крпостникамъ лишній аргументъ для подтвержденія ихъ мысли о томъ, какъ опасно давать такимъ безчеловчнымъ людямъ свободу. Сентиментальный конецъ, придланный къ повсти цензоромъ, только усилилъ чувство жалости къ несчастному Антону и безспорно увеличилъ количество слезъ, вызванныхъ его горемычной судьбой.
Приведенные выше отзывы знаменитйшихъ русскихъ писателей вполн опредляютъ историческое значеніе ‘Антона-Горемыки’. Съ легкой руки Григоровича и Тургенева изображеніе народа широкимъ потокомъ вошло въ русскую литературу и вызвало даже жалобы на то, что салоны русской беллетристики пропитались запахомъ деревни и крестьянскаго пота. Нтъ надобности доказывать, что русскій народъ очень многимъ обязанъ нашей народнической литератур, которая заставила образованное общество видть въ мужик человка, а не дикаго звря, и въ значительной степени содйствовала тому, что русскій мужикъ ‘изъ салоновъ беллетристики’ попалъ въ залы окружныхъ судовъ и земскихъ собраній. Но нельзя не отмтить, что въ то время, какъ литературное движеніе, порожденное разсказами Григоровича и Тургенева, длалось все шире и шире, сами родоначальника этого движенія, особенно ‘Антонъ-Горемыка’, стали подвергаться забвенію и умаленію своихъ достоинствъ. Литературные критики самыхъ противоположныхъ направленій объявили, что не только повсти Григоровича, но даже высоко-художественныя ‘Записки охотника’ страдаютъ неврнымъ изображеніемъ народа, тенденціозностью. ‘Произведенія г.г. Тургенева и Григоровича,— писалъ Аполлонъ Григорьевъ въ 1852 г.,— не чужды неправильнаго отношенія къ дйствительности… Въ ихъ пріемахъ при изображеніи народнаго быта (не говоря уже о язык, которымъ тотъ и другой владютъ далеко несвободно) много еще искусственнаго и ложнаго’. ‘Давнымъ-давно,— писалъ Чернышевскій въ 1861 году,— критика стала замчать, что въ повстяхъ и очеркахъ изъ народнаго быта и характеры, и обычаи, и понятія сильно идеализируются… Писали о народ точно такъ, какъ написалъ Гоголь объ Акакіи Акакіевич. Ни одного слова жестокаго или порицающаго. Вс недостатки прячутся, затушевываются, замазываются. Налетается только на то, что онъ несчастенъ, несчастенъ, несчастенъ… Читайте повсти изъ народнаго быта г Григоровича и г. Тургенева со всми ихъ подражателями — все это насквозь пропитано запахомъ ‘шинели’ Акакія Акакіевича. Прекрасно и благородно, въ особенности благородно до чрезвычайности. Только какая же польза отъ этого народу?’
Въ шестидесятыхъ годахъ было еще рано цнить произведенія Григоровича и Тургенева съ исторической точки зрнія, и попытка, сдланная въ этомъ отношеніи Анненковымъ, оказалась преждевременной. ‘Записки охотника’, благодаря своимъ художественнымъ достоинствамъ, читались и переводились на иностранные языки даже въ то время, когда эстетическая критика была объявлена удломъ сентиментальныхъ барышенъ. Что же касается ‘Антона-Горемыки’, то его почта совершенно забыли и не хотли перечитывать даже т, которые когда-то проливали надъ нимъ слезы. Въ 1864 году Аполлонъ Григорьевъ серьезно сомнвался въ томъ, чтобы у почитателей Григоровича хватало ршимости вторично прочесть не только ‘Рыбаковъ’ и ‘Переселенцевъ’, но даже сравнительно боле краткую, но все-таки ужасно длинную ‘элегію объ утраченной пгой кобыл’, то-есть, знаменитаго ‘Антона-Горемыку’.
Черезъ тридцать лтъ посл того, какъ былъ написанъ этотъ рзкій отзывъ, знаменитый разсказъ несомннно нашелъ обширный кругъ читателей, благодаря тому, что сочиненія Григоровича были изданы въ приложеніяхъ къ ‘Нив’. Но перечитывается ли ‘Антонъ-Горемыка’ во второй и третій разъ, въ этомъ можно сомнваться съ такимъ же правомъ, какъ и въ шестидесятыхъ годахъ. Одно не подвергается въ настоящее время никакому сомннію, это — важное историческое значеніе ‘Антона-Горемыки’. Появленіе въ печати пятьдесятъ лтъ тому назадъ ‘элегіи объ утраченной пгой кобыл’ признается важнымъ фактомъ и въ исторіи русской литературы (Скабичевскій, Венгеровъ), и въ исторіи русской этнографіи (Пыпинъ), и въ исторіи крестьянскаго вопроса въ Россіи (Семевскій). Особенной заслугой ‘Антона-Горемыки’ выставляется та роль, которую онъ сыгралъ въ величайшемъ изъ событій русской исторіи XIX вка — паденіи крпостного права въ Россіи. Извстно, какое громадное значеніе въ исторіи крестьянскаго вопроса приписывается ‘Запискамъ охотника’ Тургенева: утверждаютъ даже, что Императоръ Александръ И, прочитавъ эту книгу, ршилъ уничтожить крпостное право въ Россіи. ‘Антону-Горемык’ въ этомъ великомъ дл не только отводится почетное сосдство, но иногда дается даже первенство передъ знаменитыми разсказами Тургенева. ‘Историческое значеніе ‘Антона-Горемыки’, — говоритъ г. Венгеровъ, — вообще, не меньше, чмъ ‘Записокъ охотника’. Если возводить 19-е февраля къ его литературному генезису, то слезы, пролитыя надъ ‘Дитономъ-Горемыкой’, занимаютъ въ немъ такое же почетное мсто, какъ чувство глубокаго уваженія къ народу, которое читателя ‘Записокъ охотника’ приводило къ убжденію, что народъ достоинъ свободы’. H. К. Михайловскій въ 1879 г., говоря о поднесеніи Тургеневу оксфордскимъ университетомъ диплома на званіе доктора правъ за услуги, оказанныя ‘Записками охотника’ освобожденію крестьянъ, высказался еще ршительне: ‘По незнанію Россіи университетъ впалъ въ маленькую ошибку, ибо оказанный имъ русскому художнику почетъ по всмъ правамъ принадлежитъ не И. С. Тургеневу, а Д. В. Григоровичу, первыя произведенія котораго изъ крестьянской жизни, по своему общественному значенію, далеко затмеваютъ ‘Записки охотника’.
Можно спорить о томъ, Григоровичъ или Тургеневъ, ‘Антонъ-Горемыка’ или ‘Записки охотника’ сыграли наибольшую роль въ крестьянскомъ вопрос, но нельзя сомнваться, что скромная повсть Д. В. (Григоровича переживетъ вка въ благодарной памяти потомства и навсегда останется связанной съ уничтоженіемъ крпостнаго права.