П. А. ПЛЕТНЕВ
П. А. ПЛЕТНЕВ
Антологические стихотворения: ‘Муза’* и ‘К уединенной красавице’**
Антологические стихотворения: ‘Муза’* и ‘К уединенной красавице’**
Сноски
Примечания
Примечания
Антологические стихотворения: ‘Муза’ и ‘К уединенной красавице’, Плетнев Петр Александрович, Год: 1822
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Плетнев П. А. Антологические стихотворения: ‘Муза’ и ‘К уединенной красавице’ // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 109-113.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-109-.htm
Антологическая поэзия составляет прекраснейшую часть поэзии эпиграмматической, принимаемой в том значении, какое давали ей древние. ‘У них (по словам издателей драгоценной на нашем языке книжки ‘О греческой антологии’) каждая небольшая пиеса, размером элегическим писанная, то есть экзаметром и пентаметром, называлась эпиграммою. Ей все служит предметом: она то поучает, то шутит и почти всегда дышит любовию. Часто она не что иное, как мгновенная мысль или быстрое чувство, рожденное красотами природы или памятниками художества. Иногда греческая эпиграмма полна и совершенна, иногда небрежна и некончена… как звук, вдали исчезающий. Она почти никогда не заключается разительною, острою мыслию и, чем древнее, тем проще. Этот род поэзии украшал и пиры, и гробницы. Напоминая о ничтожности мимоидущей жизни, эпиграмма твердила: смертный, лови миг улетающий! Резвилась с Лаисою и, улыбаясь кротко и незлобно, слегка уязвляла невежество и глупость. Истинный Протей, она принимает все виды’1.
Но между всеми эпиграмматическими стихотворениями только те должно включать в разряд антологических, которые отличаются прелестию мысли, нежностию чувства и совершеннейшею отделкою стихов. В этом смысле многие писатели, выбрав лучшие места из древних поэтов и прозаиков, называли их антологиею, т. е. собранием цветов2.
В произведениях словесности каждого народа антологические стихотворения должны особенное обращать на себя внимание мыслящей критики. ‘Если все (как замечено в упомянутой нами книжке), что означает нравственное бытие народа, имеет право на наше любопытство, то антология должна почитаться драгоценнейшим памятником. Посредством антологии мы становимся современниками древних, мы разделяем их страсти, мы открываем даже следы тех быстрых, мгновенных впечатлений, которые, как следы на песке в развалинах Геркуланума, заставляют нас забывать, что две тысячи лет отделяют нас от древних. Посредством антологии участвуем в празднествах, в играх, следуем за гражданами на площадь, в театр, во внутренность домов: одним словом, мы с ними дышим, живем. Самая глубокая ученость едва ли может составить из остатков Греции слабое изображение гражданской жизни древних. Здесь открывается нам богатая и блистательная картина, представляющая в цвете жизни, в полной юности сей чудесный народ, которого благотворная природа наделила всеми совершенствами ума, всеми прелестями красоты и вкуса’ 3.
Таким образом, антологические стихотворения, как неподдельный язык чувствований, свидетельствующих о нравах, направлении мыслей и других бесчисленных оттенках гражданственности народа, могут самым приятным образом занимать любопытство наблюдательного ума и жадного лучшим удовольствиям вкуса. Как уцелевшие от разрушительной руки времени памятники, они вернее сказаний истории изображают нам характер собственно называемого народа, часто смешиваемый с характером лиц, только случайно приводивших в движение этот народ. Как последняя степень совершенства языка, куда вкус не допускал ничего принужденного, изысканного и слабого, они дают нам точное понятие, какие самые приятнейшие формы получать мог сей язык4.
Часто критика, по какому-то странному предубеждению, пропускает без внимания так называемые мелкие стихотворения. Она даже считает их пустою игрушкою поэтического таланта, подобно невежественным книгопродавцам, которые по весу бумаги оценивают покупаемые ими сочинения.
Мы осмеливаемся думать, что совершенство надобно оценивать не по его объему, но по внутреннему достоинству. В глазах истинного художника легкий абрис человеческой фигуры и большая картина Рафаэля равно драгоценны. Он с наслаждением смотрит на гениальное произведение — и вкус его не чувствует потребности в том, чтобы первая фигура сделалась полнее. Вкус, т. е. ум, воображение и чувствительность5, одного ищет: все ли выполнил талант, что хотел сделать, и на том ли он остановился, что есть прекраснейшего в избранном им предмете?
Странно было бы утверждать, что для сочинения прекрасной поэмы и антологического стихотворения потребно равное усилие гения. Разность видима: одна требует обширного взгляда на предмет, бесчисленных соображений, продолжительного труда и редкого терпения, другое — минутного вдохновения и счастливого приема, но ни то ни другое не будет совершенным, если за них примется не гений. Отвага, рифмы, жар — как сказал прекрасно сатирик — запас пустой, и сочинение
Пусть громко, высоко… а нет, не веселит,
И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!6
Следовательно, в общем отношении, большие и малые сочинения, ознаменованные силою гения, равны, потому что они показывают его жизнь и деятельность. После Анакреона, Катулла и Марциала много прошло времени, однако ж их имена и сочинения их, наравне с сочинениями Омера и Вергилия, до нас дошли, а сколько Мевиев и Бавиев забыто!7
Судя по сему, мы надеемся, что читатели наши не удивятся, почему нам вздумалось обратить внимание на антологические стихотворения, которые тяжелая кипа новых журналов силится задавить, а спорные критики о тяжелых трудах думают привести их в забвение. Посмотрим каждое из них порознь.
МУЗА
В младенчестве моем она меня любила
И семиствольную цевницу мне вручила.
Она внимала мне с улыбкой, и слегка
По звонким скважинам пустого тростника
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, внушенные богами,
И песни мирные фригийских пастухов.
С утра до вечера, в немой сени дубов,
Прилежно я внимал урокам девы тайной —
И, радуя меня наградою случайной,
Откинув локоны от милого чела,
Сама из рук моих свирель она брала:
Тростник был оживлен божественным дыханьем,
И сердце наполнял святым очарованьем.
Каждый почти поэт писал что-нибудь в честь своей Музы и старался изобразить первые чувствования поэтической своей жизни. Так, например, Муравьев обращается к своей Музе:
И мне с младенчества ты феею была!
Но, благосклоннее сначала,
Ты утро дней моих прилежней посещала.
Почто ж печальная распространилась мгла
И ясный полдень мой своей покрыла тенью?
Иль лавров по следам твоим не соберу
И в песнях не прейду к другому поколенью?
Или я весь умру?8
Батюшков, исполненный в стихах своих движения, силы и ясности (главных достоинств стихотворного слога, по его же словам)9, в стихотворении своем ‘Беседка муз’ говорит:
Под тению черемухи млечной
И золотом блистающих акаций
Спешу восстановить олтарь и муз и граций,
Сопутниц жизни молодой.
Спешу принесть цветы и ульев сот янтарный
И нежны первенцы полей:
Да будет сладок им сей дар любви моей
И гимн поэта благодарный!
Но, можно решительно сказать, никому не приходило счастливее мысли сочинителя приведенного нами стихотворения ‘Муза’. Вымысл его имеет необыкновенную прелесть простоты, естественности и поэзии. Читая сие стихотворение, не подумаешь, что сочинителю много стоило труда добраться до такой мысли, это свободное, живое и нежное воспоминание первых минут, когда в нем начал действовать гений поэзии. Ход сего стихотворения исполнен живости, разнообразия и легкости. Кажется, видишь отрока, избираемого Музою, которая с улыбкою подает ему простую цевницу, прислушивается к игре его и сама поправляет первые его опыты. Критика, исчисляя виды прекрасного в произведениях искусств, дает одному виду название грации, разумея под сим именем безыскусственную прелесть, ознаменованную каким-нибудь нечаянным, простым, но прекрасно-легким движением или положением, или словом10. Остроумие, глубокомысленность сила, величие и подобные сим совершенства в произведении нисколько не дают еще понятия о грации. Она неожиданно является у какого-нибудь Лафонтена, Богдановича — и мы во всей прелести видим ее в рассматриваемом нами стихотворении. Пусть стихотворец красивее представит свою Музу, даст ей наряд драгоценнее, изобретет место для свидания с нею роскошнее, нежели одна тень дубов, тогда грация исчезнет, и мы, удивляясь его Музе, не будем столько пленяться ею. Полнота звуков для взятой им мысли необыкновенная. Он в четырнадцати стихах все заключил, чего может требовать воображение и чувство. Нет ни одного слова лишнего, ни одного стиха невыдержанного, ни одной картины недоделанной. Нужно ли прибавлять, что гармония стихов в сем сочинении составляет приятнейшую музыку для слуха? Выключая одного слова: ‘цевницу мне вручила‘*, которое показалось нам несколько тяжело для антологического стихотворения, какая верность в выражениях и свежесть в подборе эпитетов, как, например, в следующих стихах:
По звонким скважинам пустого тростника
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, внушенные богами,
И песни мирные фригийских пастухов.
Наконец, это стихотворение в русской антологии останется отпечатком первых картин природы, которые питали юное воображение поэта. Читая оное, каждый почувствует, что стихотворец увидел в первый раз свою Музу не в блестящей столице, не в шумном кругу света, но в мирном сельском уединении, где, по его собственным словам:
Он пеньем оглашал приют забав и лени,
И царскосельские хранительные сени.11
Рассмотрим другое стихотворение.
К УЕДИНЕННОЙ КРАСАВИЦЕ
Как роза свежая одна благоухает
В угрюмой тишине полунощных степей,
Как песнью сладостной в час утра оглашает
Дубравы мертвые пустынный соловей,
Как драгоценный перл, волнами поглощенный,
Скрывается от глаз на жадном дне морей:
Так сиротеет здесь, в стране уединенной,
Богиня красоты без жертв и олтарей.
В сем стихотворении мы находим совсем другого рода поэзию, но тем не менее прекрасную. Там рождалось сердечное удовольствие, а здесь рождается сердечное уныние. Красота, скрытая уединением, погружает душу в неизъяснимо приятную задумчивость. <...>
Но существенное различие между рассматриваемыми нами антологическими стихотворениями состоит в том, что первое из них не имеет никакой частности ни по времени, ни по месту. Оно принадлежало бы грекам, принадлежать может нам и так же будет принадлежать самым отдаленным потомкам. Это совершенство таланта, ничем не привязанного к какому-нибудь одному месту на земле, но свободного и всем общего. Его можно сравнить с греческою статуею, на которой художник ничего не оставил, по чему бы кто-нибудь мог узнать, к какому народу и к какому веку она относится, потому что он изобразил ее в прелестной наготе. Другое стихотворение напоминает уже новейшее время. Погружая нас в задумчивость, оно заставляет, кажется, нас искать лучших утех во глубине души. Сверх того, угрюмая тишина полунощных степей и мертвые дубравы, где раздается голос пустынного соловья, невольно напоминают нам, где сочинитель все это видел, — он все взял с своей природы.
Итак, если антологические стихотворения должны хранить мгновенные чувствования, определенно относящиеся к какому-нибудь народу, то последнее должно занять место в собственно русской антологии, а первое — во всеобщей.
Мы не можем при сем не изъявить желания, чтобы опытная рука собрала когда-нибудь сии прелестные цветы нашей поэзии, разбросанные по старым и новым журналам, и составила бы из них одну книжку. Такая книжка, конечно, очень небольшая, показала бы нам собственные сокровища, теперь большею частию забвенные. Для иностранцев она была бы драгоценным подарком. Из нее получили бы они понятие о тех впечатлениях, которые производит над человеком северная природа, и о той прелести нашего языка, которая вся в полной чистоте своей только и может быть сохранена в антологическом стихотворении.
Сноски к стр. 109
* В N 23 ‘Сына отечества’ 1821 г.
** В N 11 ‘Благонамеренного’ 1820 г.
Сноски к стр. 112
* Подобное выражение гораздо счастливее употребил Батюшков в своей элегии ‘На развалинах замка в Швеции’:
Броню заветну, меч тяжелый
Он юноше вручил израненной рукой.
Соревнователь просвещения и благотворения. 1822. Ч. 19. N 7 (выход в свет 3 июля). С. 17-32, приводимые отрывки — с. 17-28, 30-32.
Петр Александрович Плетнев (1791-1865) — поэт и критик, впоследствии профессор российской словесности (с 1832) и ректор Петербургского университета (1840-1861). Родился 1 сентября 1791 г. в семье священника в селе Теблеши Бежецкого уезда Тверской губернии (дата и место рождения Плетнева уточнены во вступительной статье М. В. Строганова к сборнику: Плетнев П. А. К моей родине: Собр. стихотворений. Тверь, 1992. С. 3-5). Закончил духовную семинарию в Твери. В 1810-1814 гг. учился в Петербурге в Главном педагогическом институте, затем остался там на должности преподавателя. Позднее преподавал также в Екатерининском институте, Патриотическом институте и Павловском кадетском корпусе, давал уроки русского языка в царской семье.
С 1818 г. в петербургских журналах появляются стихотворения Плетнева, немного позднее он начинает выступать в качестве критика. Особенно активно сотрудничает Плетнев в ‘Соревнователе просвещения и благотворения’ (некоторое время он даже является негласным редактором журнала). Через В. К. Кюхельбекера, своего сослуживца по Главному педагогическому институту, Плетнев в 1817 г. завязывает близкие отношения с кругом А. А. Дельвига. Знакомство Плетнева с Пушкиным (по-видимому, состоявшееся в конце 1816 г.) в те годы еще не было близким. В годы южной ссылки Пушкин иронически относится к Плетневу как к поэту. ‘Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи, — он не имеет никакого чувства, никакой живости — слог его бледен, как мертвец’, — пишет Пушкин брату 4 сентября 1822 г. (XIII, 46). Этот отзыв, по нескромности Л. С. Пушкина, дошел до Плетнева, который написал в ответ на него послание ‘К А. С. Пушкину’ (‘Я не сержусь на едкий твой упрек…’, 1822), побудившее поэта написать Плетневу письмо с извинениями (сохранился только черновик — XIII, 53).
В 1824-1826 гг., при содействии Л. С. Пушкина и Дельвига, происходит заочное сближение Плетнева и Пушкина. Плетнев переписывается с поэтом, хлопочет об издании его сочинений (I главы ‘Евгения Онегина’, 1825, ‘Стихотворений Александра Пушкина’, 1826). С мая 1827 г. (возвращение Пушкина в Петербург) Плетнев постоянно общается с Пушкиным, и общение это перерастает в тесную дружбу. ‘Я был для него всем — и родственником, и другом, и издателем, и кассиром’, — писал Плетнев в 1838 г. (П. и совр. Вып. 13. С. 136). В 1826-1832 гг. Плетнев издает отдельные главы ‘Евгения Онегина’, ‘Графа Нулина’, ‘Полтаву’, ‘Бориса Годунова’, ‘Повести Белкина’, три части ‘Стихотворений Александра Пушкина’. Кроме того, он активно участвует в издании ‘Северных цветов’ и ‘Литературной газеты’, позднее — ‘Современника’. Пушкин посвящает своему другу ‘Евгения Онегина’ (первоначально посвящение появилось в отдельном издании IV и V глав в 1828 г., в 1837 г. оно было перепечатано в полном тексте романа). Ему же адресованы стихотворения ‘Ты издал дядю моего…’ (1824) и ‘Ты мне советуешь, Плетнев любезный…’ (1835).
После смерти Пушкина Плетнев становится издателем ‘Современника’. В 1838 г. он выступает на страницах журнала с литературным очерком-портретом ‘Александр Сергеевич Пушкин’. Вместе с Жуковским и Вяземским Плетнев готовит к печати посмертное издание сочинений Пушкина (Т. 1-11. СПб., 1838-1841). Для литературной позиции Плетнева с конца 1830-х гг. характерно несколько догматическое отстаивание ‘пушкинских начал’, что зачастую делает его эстетически невосприимчивым к новым литературным веяниям. В 1846 г. Плетнев оказывается вынужден сдать ‘Современник’, не пользовавшийся у читателей успехом, в аренду И. И. Панаеву и Н. А. Некрасову. О Плетневе см. также: Вацуро В. Э. П. А. Плетнев // Поэты 1820-1830-х гг. Л., 1972. Т. 1. С. 318-321, Горбенко Е. П. 1) П. А. Плетнев — литературный деятель пушкинской эпохи (20-40-е гг. XIX века): Автореф. канд. дисс. Л., 1983, 2) Из переписки П. А. Плетнева // Памятники культуры. Новые открытия. 1986. Л., 1987. С. 19-48, Переписка П. Т. 2. С. 73-162.
Настоящая статья является одним из немногих прижизненных откликов на стихотворение Пушкина ‘Муза’, написанное в феврале 1821 г. и напечатанное в ‘Сыне отечества’ (1821. N 23. С. 132-133, выход в свет 4 июня). Наряду с ‘Музой’ в статье анализируется стихотворение П. А. Вяземского ‘К уединенной красавице’ (1820), в наст. изд. разбор последнего стихотворения приведен в сокращении. Обращение Плетнева именно к этим стихотворениям Пушкина и Вяземского связано с его собственным тяготением к антологической лирике, проявившимся уже в начале 1820-х гг. (см. стихотворения 1821 г. ‘К рукописи Б<аратынско>го стихов’ и ‘Удел поэзии’ в кн.: Поэты 1820-1830-х гг. Т. 1. С. 328-329). Следует отметить, что Пушкин любил свое стихотворение ‘Муза’ именно за ‘антологизм’, за то, что оно ‘отзывается стихами Батюшкова’ (по воспоминаниям Н. Д. Иванчина-Писарева, Пушкин так отозвался о ‘Музе’ в 1828 г., вписывая это стихотворение ему в альбом, см.: Рукою Пушкина. М., Л., 1935. С. 649).
Подробнее о настоящей статье см.: Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. Л., 1990. С. 86-89.
1 Цитата из изданной С. С. Уваровым и К. Н. Батюшковым брошюры ‘О греческой антологии’ (СПб., 1820. С. 6-7). Цитата из изданной С. С. Уваровым и К. Н. Батюшковым брошюры ‘О греческой антологии’ (СПб., 1820. С. 6-7).
2 Антология (греч. anthologia) — от anthos (цветок) и lego (собираю). Понятие ‘антологической поэзии’ к 1820-м гг. претерпело существенные изменения по сравнению с прежней, классицистической традицией. Если для ‘классиков’ антологической являлась вся ‘легкая поэзия’ малых жанров, то ‘новейшее направление в поэзии полагало антологическими лишь стихи в духе Греческой Антологии, т. е. эпиграфические стихотворения и лирические отрывки не ‘острого’, а ‘наивного’ и пластического характера’ (Кибальник С. А. Русская антологическая поэзия первой трети XIX века. С. 42).
3 О греческой антологии. С. 1-3. В цитате допущены неточности, в частности, после слов ‘нравственное бытие народа’ должно следовать: ‘занимавшего первое место в мире’.
4 Говоря в 1827 г. об идиллиях Дельвига, Пушкин дает близкое определение антологической поэзии, выделяя в качестве ее характерной черты ‘эту роскошь, эту негу, эту прелесть более отрицательную, чем положительную, которая не допускает ничего напряженного в чувствах, тонкого, запутанного в мыслях, лишнего, неестественного в описаниях’ (‘Отрывки из писем, мысли и замечания’ — XI, 58).
5 Именно таким образом определяется понятие ‘вкус’ в эстетиках того времени. Например, Л. Г. Якоб пишет в ‘Начертании эстетики, или науки вкуса’ (1816): ‘Ни одно живое существо без разума не чувствует благорасположения к изящному <...>. Но разум без воображения не может представить себе никаких предметов, а следовательно, и прекрасного, и поскольку воображение все свои представления получает от чувств, а сии вообще представляют первоначально все разнообразное, то выходит, что вкус есть способность, составленная из чувств, воображения и разума’ (Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. М., 1974. Т. 2. С. 85-86, ср. сходные рассуждения А. Ф. Мерзлякова: Там же. Т. 1. С. 95, 101-103).
6 Цитата из сатиры И. И. Дмитриева ‘Чужой толк’ (1794). ‘Отвага, рифмы, жар’ — реминисценция из той же сатиры.
7 Мевий (Mevius) и Бавий (Bavius, ум. в 35 г. до н.э.) — посредственные стихотворцы, упоминаемые в III эклоге Вергилия и в Х эподе Горация. Оба имени употреблялись в нарицательном смысле.
8 Цитата из стихотворения М. Н. Муравьева ‘К Музе’ (1790-е).
9 К. Н. Батюшков говорит в ‘Речи о влиянии легкой поэзии на язык’ (1816): ‘Главные достоинства стихотворного слога суть: движение, сила, ясность’ (Батюшков К. Н. Соч.: В 2 т. М., 1989. Т. 1. С. 33).
10 Учение о грации как красоте в движении было изложено Ф. Шиллером в статье ‘О грации и достоинстве’ (1793). Ср.: ‘Грация заключается в свободе произвольных движений…‘ (Шиллер И. Х. Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., Л., 1950. Т. 6. С. 198). На статью Шиллера опирались и русские эстетики. Ср., например, определение ‘грации’ в ‘Опыте начертания общей теории изящных искусств’ (1823) И. П. Войцеховича: ‘Милое, или грация, есть прелесть в движении <...>. Должно отличать грацию от красоты, ибо сия последняя может существовать и без грации. Все прекрасное в действии, все легкое, все нежное и невинное — есть грация’ (Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 1. С. 308, ср.: Мерзляков А. Ф. Краткое начертание теории изящной словесности. М., 1822. Т. 1. С. 38). О видах прекрасного (или изящного) писал, например, А. П. Гевлич в сочинении ‘Об изящном’, напечатанном в ‘Соревнователе’ в 1818 г.: ‘Вся сфера изящного или род делится на высокое, или великое, изящное в тесном смысле, или прекрасное, и на прелестное, или грацию‘ (Русские эстетические трактаты первой трети XIX в. Т. 1. С. 331).
11 Из послания Пушкина ‘Чаадаеву’ (1821), в оригинале: ‘Я пеньем оглашал…’ По замечанию Б. В. Томашевского, цитатой из послания Чаадаеву Плетнев ‘вскрывает иносказания идиллического языка <...> и тем подчеркивает автобиографическое значение стихов ‘Музы» (Томашевский. Т. 2. С. 141).